Виктор любил свой отдел. Подобно кулику, хвалившему свое болото, он любил свой кабинет, заваленный от пола до потолка неразобранными бумагами, любил продавленную раскладушку, на которой часто оставался ночевать в управлении, любил шум и гвалт общей комнаты, где двадцать четыре часа в сутки горел свет и пахло свежезаваренным кофе — к кануну прошлого года они с коллегами сбросились все-таки на паровую экспрессо-машину. К мертвякам, как их называли в народе, он пришел в восемнадцать, отработав до того положенные два года на улице, и с тех пор ни разу не думал о том, чтобы сменить место работы. Седьмой отдел стал для него домом, который Эйзенхарт знал как свои пять пальцев: вот и сейчас он знал, что через стенку от его кабинета сейчас вздыхал над отчетом Берт, как всегда оттянувший его написание до последнего, а по коридору через пять минут поплывет запах вишневого табака — это комиссар Роббе, начальник седьмого отдела, страдавший после смерти жены от бессоницы, войдет в свой кабинет в шесть утра и сразу же начнет раскуривать трубку. И, как это случается с любимым домом, его несовершенства вроде вечного беспорядка и старой скрипучей мебели только добавляли в представлении Эйзенхарта уюта.

Четвертое отделение, напротив, уютным никто бы не назвал. Эйзенхарт дотронулся до выкрашенных в стальной цвет стен: в их отделе их скрывали дубовые панели. Здесь их сняли после сделанного в прошлом году по поводу приезда нового начальника ремонта, заодно поставив новую мебель, строгие геометрические формы которой навевали мысли о прозекторской двумя этажами ниже. Все столы в общей комнате были девственно чисты — они не говорили ничего о своих владельцах, но зато многое об их начальнике. В образцовом порядке глазу было не за что зацепиться.

Атмосфера в отделе тоже была близка к лакедемонийской. Вынужденный ждать на стуле для посетителей, пока его пустят к комиссару, Эйзенхарт попробовал переброситься парой слов с коллегами, но был вынужден отступить. Из столов сейчас была занята треть, за ними молча корпели сержанты. Сосредоточенное молчание прерывалось, лишь когда в зале появлялись телеграфисты (на секунду Виктор даже позавидовал: они могли позволить держать в штате собственных телеграфистов! В их отделе порой приходилось платить за марки из собственного кармана) с новыми сообщениями. На посетителя из соседнего отделения никто не обращал внимания, заставляя того изнывать от скуки.

— Вы опоздали, — не отрываясь от бумаг, сообщил ему Конрад, когда секретарь наконец пригласил Эйзенхарта к нему в кабинет. — Совещание уже закончилось.

— Я бы непременно пришел вовремя, если бы мне сообщили, когда оно состоится, — нахмурился Эйзенхарт. — Послушайте, я к вам по делу. У меня появилась идея…

Он пересказал комиссару озвученную эту ночью теорию — безумную и фантастическую, на его взгляд, — но удивить его не смог.

— Долго же до вас доходило, — комиссар иронически изогнул бровь. — Сами додумались, или кто подсказал?

— Сам, — не моргнув глазом соврал Эйзенхарт. — Так вы об этом знали?

— Разумеется, и уже давно.

Виктор почувствовал, как в груди нарастало возмущение.

— Послушайте, мы не можем работать вместе, если вы не раскрываете информацию.

— Детектив Эйзенхарт, — комиссар отвернулся к окну, холодное зимнее солнце осветило орлиный профиль. — Позвольте мне напомнить, что первым информацию скрыли вы. Да, мне известно о нападении на вашего родственника. И о двух трупах, лежащих — или, точнее, лежавших — в морге, о которых вы забыли мне сообщить. Не перебивайте, — он предупреждающе поднял руку, — и не пытайтесь оправдаться. Ваше поведение прошлой ночью было непрофессиональным и недопустимым. Я не буду подавать на вас рапорт, учитывая занимаемую вашим отцом должность, это все равно было бы бесполезно, но с сегодняшнего дня я отстраняю вас от расследования.

— Вы не имеете на это права, — возразил Эйзенхарт.

— Не имею. Протокол требует, чтобы в подобных делах был задействован представитель убойного раздела, в данном случае, вы, как полицейский, обнаруживший труп Хевеля. И вы будете задействованы. Номинально. Мы сообщим вам, когда найдем убийцу.

Эйзенхарт не удержался и спросил.

— А если я найду его первым?

— Я не могу запретить вам заниматься этим делом, — комиссар смерил его тяжелым взглядом, — но я могу настоятельно посоветовать вам не переходить мне дорогу. Это было бы в ваших интересах. К тому же, подумайте сами, каковы шансы у вас в одиночку найти его убийцу, без информации и связей, имеющихся у моего отдела?

"Вы удивитесь" — хмыкнул про себя Эйзенхарт, но не стал ничего отвечать.

— Займитесь своими делами, — продолжил Конрад. — У вас ведь наверняка должны быть и другие расследования. Не тратьте свое время на Хевеля.

В кабинет постучали, и один из виденных Эйзенхартом ранее телеграфистов поспешил передать сообщение.

— Это все, с чем вы пришли? — спросил комиссар, стремительно теряя интерес к Эйзенхарту.

— Так точно, сэр.

— В таком случае свободны, — Конрад взмахнул рукой, указывая на выход. — Да, детектив! До моих людей дошли слухи, что Верзила Шон объявился в Гетценбурге. Уберите своего ручного медведя, пока никто ничего не заподозрил, и предоставьте этим заниматься профессионалам. Вы меня поняли?

— Так точно, сэр, — сквозь зубы согласился Эйзенхарт.

Отправив с телеграфа сообщение и завернув по дороге в кафе на ранний завтрак, Виктор вернулся в отдел. На столе лежали папки с нераскрытыми делами — к ним он собирался вернуться, но дело Хевеля было приоритетом. Не было никаких сомнений в том, что Быки, однажды решившие отобрать бумаги у Альтманна (да как будто они вообще могли к нему попасть!), вернутся за ними. И его долгом было не позволить им при этом навредить родственнику… или, наоборот, не позволить добряку доктору убить их. Эйзенхарт хмыкнул, вспомнив залитую свинцом трость, обломки которой лежали в шкафу с вещественными доказательствами. Да уж, это еще вопрос, кого здесь требовалось защищать.

Бессонная ночь (и не одна: если бы Эйзенхарта попросили, он постарался бы вспомнить, когда в последний раз спал, но сомневался, что ему удалось бы) сказалась на его состоянии, и Эйзенхарт не заметил, как заснул, расположившись щекой на отчете о вскрытии Хевеля. На несколько часов шум в общей комнате, падающие из-за жалюзи солнечные лучи и разыскиваемые преступники перестали для него существовать. Разбудил его запах кофе.

— Я получил ваше сообщение, сэр, — сообщил Брэмли, втискиваясь в кабинет с чайным подносом и зажатым подмышкой шлемом. — Что произошло?

Виктор неприязненно посмотрел на сержанта. Тщательно выглаженная форма, прямой пробор на густо намазанных бриллиантином волосах, свежее, чисто выбритое лицо и энтузиазм во взоре. Полная противоположность самому Эйзенхарту, который в этот момент испытывал только одно желание: умереть и на том свете как следует отоспаться.

— Конрад отстранил нас от дела, — поведал ему Эйзенхарт, с рассеянным видом отхлебывая из чашки. — Сказал, чтоб, если мы хотим заниматься этим расследованием, занимались им сами.

Зная своего начальника, Брэмли сразу понял, что скрывается за его словами, и осторожно поинтересовался:

— И что же мы будем делать, сэр?

Эйзенхарт поморщился.

— Да прекращай ты уже с этим "сэр"! — попросил он. — Мы будем работать. Искать убийцу так, как это делают в у нас седьмом отделе.

— Как же?

— Ну, для начала заглянем в морг. Пройдемся еще раз по последнему дню Хевеля. Проверим, не связывался ли он с кем-то в тот день — я возьму на себя телефонисток, а ты пройдешься по почтамтам.

— Почему не наоборот? — приуныл сержант.

— Потому что ты вызываешь у почтовых работниц материнский инстинкт и непреодолимое желание закормить плюшками. К тому же, — ухмыльнулся Эйзенхарт, — телефонистки моложе и симпатичнее.

— А потом?

— А потом мы проделаем это еще раз. И еще раз. И еще, пока что-нибудь не обнаружим.

* * *

Следующие дни прошли настолько спокойно, что я решил, будто нападение останется единственным инцидентом, прервавшим размеренный темп моей жизни в Гетценбурге.

Проехав на пролетке путь от Лестниц до кампуса, я понял, что возвращаться в мою комнату не имело смысла и отправился сразу на факультет. Там, переодевшись в запасной костюм, я встретил рассвет и профессора Фитцерея, у которого по средам был присутственный день. Получив замечание по поводу неподобающего внешнего вида (второе за неделю! Если бы я не знал, что вакансию на танатологическом факультете пытались закрыть в течение года, я бы всерьез обеспокоился своей дальнейшей карьерой), я молча вернулся за бумажную работу.

Леди Эйзенхарт я отправил записку, в которой выразил сожалений по поводу того, что не смогу посетить ее на этой неделе. Обеспокоенная моей мнимой простудой, которую я назвал в качестве причины для отказа, она пообещала прислать ко мне своего домашнего врача; еще десять писем понадобилось, чтобы отговорить ее от этой затеи.

Разбитые очки заменили новые, присланные оптиком с Охотничьей улицы. Стекла цвета индиго скрыли не только мои глаза, но и побледневший синяк, позволив избежать назойливых вопросов не только со стороны коллег, что было хоть как-то приемлимо, но и со стороны студентов. Трость я заказал новую, и ее должны были доставить мне к следующему месяцу. Жизнь возвращалась в свою колею.

Эйзенхарт исчез, оставив мне напоследок целый список указаний (содержавший в себе в числе прочих следующие пункты: стараться избегать прогулок по ночному Гетценбургу, не выходить по возможности за пределы старого города, стараться проверять наличие за собой слежки, внимательно отмечать все странности, какими бы мелкими они не были, не лезть на рожон, что больше всего возмутило меня: я-то полагал, что причиной произошедшего было никак не мое поведение; и, наконец, при малейшей необходимости разыскать самого Эйзенхарта). Университет однажды посетили двое представителей четвертого отдела, по новой задававшие мне одни и те же вопросы. От Виктора же два дня не было никаких вестей, на третий он все-таки появился на пороге моего кабинета в обеденный перерыв.

— Что вы можете рассказать о мистере Мортимере? — поинтересовался он у меня место приветствия. В кабинет он заходить отказался, отговорившись от этого срочными делами.

Поразмыслив, я признал, что не знаю о своем коллеге ничего.

— Его семья… из купцов, кажется? — предположил я. Наши приятельские отношения строились в основном на обсуждении рабочих новостей, а также на спокойных дискуссиях о политической обстановке в мире; если мой коллега и рассказывал при этом что-то о себе, боюсь, я пропустил это мимо ушей. — Почему вас это интересует?

Эйзенхарт кивнул, словно именно такого ответа он от меня и ожидал, и, не попрощавшись, улетел по своим делам.

Должен признать, его реакция меня несколько задела, вновь показывая мне, с какой индифферентностью я относился к окружающему меня миру. Я решил исправить это и поговорить Мортимером, но, прежде чем я успел встать из-за своего стола, Максим нашел меня сам.

— Альтманн, — по его встревоженному я понял, что что-то случилось, — выручите меня сегодня?

— Конечно, — подтвердил я. — Что-то произошло?

Немного помявшись, Мортимер все-таки ответил:

— Меня вызывают срочно в полицию. Ума не приложу, зачем я им поналобился, но приходил один из тех полицейских, что были у нас в лаборатории, и велел явиться на допрос через полчаса…

Ну конечно. Следовало догадаться, что Эйзенхарту будет недостаточно полученных от меня данных, и он решит сам побеседовать с Мортимером. Но вызывать его в управление? Это обстоятельство показалось мне странным: обычно Эйзенхарт предпочитал беседовать со свидетелями на их территории. Или он уже перевел Мортимера в категорию подозреваемых? Что же он такое о нем узнал? Я хотел расспросить об этом Мортимера, но потом понял, что легче будет узнать все от Эйзенхарта.

— … А у меня третий курс, практическое занятие по топографической анатомии, им не скажешь учебник почитать… Замените меня?

— Разумеется, — заверил я его. — Какая у них тема?

— Анатомия передней брюшной стенки. В главной аудитории в два. Спасибо вам, Роберт, — Максим быстро улыбнулся. — Знаю, вы не любите практические занятия, но сегодня больше некого попросить.

— Ничего страшного. Лучше идите, а то опоздаете. И, Максим… удачи вам, — добавил я.

Молодой танатолог отрывисто кивнул. Как человек, он мне нравился. Оставалось надеяться, что Эйзенхарт ошибается, и он все же невиновен.

Когда за моим коллегой закрылась дверь, я позволил себе поморщиться. Преподавательская работа была не моей стезей, после месяцев работы в университете я мог позволить себе это признать. Я старался отлынивать от общения со студентами как только мог, меняясь, к примеру, обязанностями с Мортимером, который терпеть не мог посещать городской морг, зато испытывал к студиозусам искреннюю симпатию. Что же касалось практических занятий… Правой руки у меня можно считать, что не было, левая начинала предательски дрожать, стоило тремя пальцами ухватиться за скальпель — достаточно сказать, что практикумы со студентами не доставляли мне удовольствия. Мысленно поблагодарив Эйзенхарта, я встал и потянулся за пиджаком: в анатомической аудитории было прохладно.

Мое настроение не улучшилось и после занятия. Три часа в компании студентов и кадавров (впрочем, против последних я ничего не имел) порядком утомили меня, и я надеялся отдохнуть у себя, но не тут-то было. Я пересек кампус и поднялся к себе на чердачный этаж. Замок на двери сработал не сразу, но я пропустил это мимо внимания: его и так нередко заедало. Однако то, что предстало моему взгляду за открытой дверью, не заметить было нельзя.

Здесь кто-то был.

Полумрака хватало, чтобы разглядеть царивший в комнате беспорядок. Ящики столов были вывернуты, шкафы зияли пустыми полками, а их содержимое было разбросано по полу. Матрас распорот; унылый сельский пейзаж, доставшийся мне вместе с комнатой, лишен рамы. Кто-то даже не поленился и отодрал паркетную доску у окна, раздражавшую меня своим скрипом.

Я поспешил закрыть за собой дверь. Под подошвами что-то хрустнуло; включив в комнате свет, я увидел рассыпанный по полу растворимый кофе. Осколки двухлитровой банки — подарок Эйзенхарта, утверждавшего, что меньший объем мне и дарить бесполезно — лежали рядом. Спустя еще пару шагов я увидел, что подобная участь постигла и остальные мои запасы.

Пройдясь по комнате, я был вынужден признать, что поработали здесь тщательно. Комната была разгромлена, все, что превышало размерами сложенный носовой платок, разобрано по частям. Вздохнув, я поднял опрокинутую вешалку и повесил на нее пальто. Вместо отдыха меня ожидала уборка. На секунду в голову пришла мысль вызвать полицию, все-таки, было ли состояние моей комнаты связано с делом Хевеля или являлось банальным ограблением, причудливо совпавшим с этим делом во времени, подобные происшествия являлись их прерогативой. Но от нее пришлось отказаться: замечания по поводу внешнего вида моя карьера могла пережить, но слухи, которые непременно расползлись бы по кампусу, если бы ко мне в комнату ворвался полицейский наряд, могли нанести ей непоправимый урон. А я еще дорожил возможностью не просить денег у родственников и иметь свою крышу над головой.

По мере продвижения процесса мое замешательство все росло. От теории о случайном ограблении пришлось отказаться, наиболее ценные вещи из тех, что я хранил в своем жилище, были на месте. Зато непостижимым образом из моей комнаты исчезли все бумаги. Я мог еще понять, зачем кому-то могла понадобиться моя чековая книжка или, к примеру, договор об аренде банковской ячейки, но к чему ему были мои дневники, фотографии бывшей знакомой и непроверенные студенческие эссе? Едва ли за них можно было выручить что-то на черном рынке, а их литературная, ровно как и научная ценность вызывала сомнения.

С тяжелым вздохом я опустился на стул и окинул взглядом окружавший меня хаос. Взгляд при этом зацепился за книжный шкаф, являвшийся в отличие от остальных предметов меблировки антикварной вещью, которую, как я полагал, не вынесли из комнаты только из-за его веса. Сдержав еще один вздох, я покачал головой. Обыскивая комнату, неизвестный злоумышленник искал тайники даже за ним. А теперь я сомневался, удастся ли мне восстановить изначальный образ комнаты. Я уже был готов признать свое поражение, когда с зубодробительным скрежетом шкаф встал на место, оставив царапины на паркете. Я утер пот со лба и недоуменно посмотрел на испачканные зеленым перчатки.

Стук в дверь отвлек меня от этой загадки. Я поспешил открыть.

Профессор Д, мой сосед этажом ниже, строго посмотрел на меня снизу вверх. Я знал, что даже в полумраке от его кошачьего взгляда не укрылись ни закатанные рукава рубашки, ни растрепанную шевелюру, ни пыльный след на штанине. С трудом подавив в себе желание отряхнуть брюки и пригладить волосы, как перед встречей с директором интерната, я сдержанно поинтересовался, что ему нужно.

— Послушайте, — начал он раздраженно, — это уже слишком! Чем вы тут занимаетесь? Весь день двигали мебель, грохот стоял невозможный, а сейчас, только успокоились, заново? Это невыносимо!

Большую часть комнат в университетском общежитии занимали молодые сотрудники факультета, в силу занимаемой должности не обладавшие достаточными средствами, чтобы снять жилье в городе, и не желавшие жить с родственниками (или не имевшие такой возможности, приехав, как ваш покорный слуга, в Гетценбург из разных уголков империи). Состоявшихся преподавателей было мало, немногие даже из любви к науке соглашались на одну комнату и душ в коридоре. Профессор Д, к сожалению, был одним из этих немногих. Разругавшись на старости лет с сыновьями и невесткой, светило имперской экономической науки в отместку продало городскую резиденцию и отписало еще при жизни все свое имущество родной кафедре. Кафедра с радостью согласилась, профессор въехал в комнату под моей, а я вскоре начал понимать причины его размолвки с семьей. Не знаю, было ли дело в эксцентричности, свойственной всем гениям, или в его Даре, но кроме кошачьих глаз профессор обладал не иначе как кошачьим слухом. Шаги по комнате слышались ему топотом, упавшую на пол книгу он воспринимал как личное оскорбление, и упаси Духи было приколотить на место планку у рассохшейся тумбочки! Выданную мне тираду, чувствовал я, я еще надолго запомню. Впрочем, дальше еженедельных визитов с гневными отповедями дело не шло, поэтому со временем я привык к такому соседству.

— Да, конечно, — согласился я, привычно пропустив мимо ушей претензии старика. — Я сейчас же все прекращу.

— Уж будьте так любезны! — пропыхтел профессор. — И имейте в виду, если вы, как сегодня днем, откажетесь открывать дверь, я вызову управляющего.

— Обязательно, — невпопад заверил я его. — А во сколько, вы говорите, я сегодня мебель двигал?

Знаменитый экономист смерил меня таким взглядом, что я поспешил попрощаться и закрыть за ним дверь. Рассеянно потерев пятно на перчатке, я вернулся к книжному шкафу. Мои догадки подтвердились: сбоку, на уровне моего плеча, виднелась подсыхающая краска необычного сине-зеленого оттенка, словно кто-то, не заметив того, задел рукавом свежеокрашенную стену, а потом, отодвигая шкаф и помогая себе при этом плечом, невольно перенес краску на него.

И я знал, кто в городе недавно красил стены в этот цвет.

В беспорядке я нашел новые перчатки, подумав, также взял с собой оставшийся с войны пистолет и вышел, позволив двери захлопнуться у меня за спиной.

"Хефер" не был похож на столичный "Ориент", известный своей неповторимой роскошью. Не напоминал он и пошлые почасовые отели, занимавшие обочины крупных дорог. Совсем недавно он был доходным домом для среднего класса, удачно расположенным и во всех отношениях благопристойным, но покойный мистер Хефер разместил несколько неудачных вложений перед предыдущим кризисом, и его вдове пришлось узнать, что после уплаты налогов и процентов за долг доход от дома удивительным образом приближался к прожиточному минимуму. И что люди были готовы заплатить существенно больше за возможность снимать комнату не на неделю, а на сутки, а того лучше — на несколько часов.

Так и получилось, что недалеко от городского парка возникла почасовая гостиница, чей вид удовлетворил бы вкус любого пуританина. Это обстоятельство, впрочем, миссис Хефер, в душе которой любовь к приличиям поблекла после подсчета первой прибыли от отеля, намеревалась исправить. Во вторник вместо портье в гостинице меня встретили запах смешиваемой краски, расставленная стремянка и рулоны нового линолеума. Часть стен на первом этаже уже была покрашена, и я отметил их необычный оттенок: насыщенный, что называется, богатый, балансирующий на грани между синим и зеленым…

"Виридиан" — назвала его моя спутница, ни мало не смущенная обстановкой. Не уверен, запомнил бы я этот цвет, если бы не странно звучавшее название, но, благодаря стечению обстоятельств, слово это надолго осталось у меня в голове и позволило догадаться, откуда пришел человек, разгромивший мою комнату.

Свет фонарей позволил разглядеть, что половина дома была перекрашена в тот же оттенок, хотя левая его часть еще оставалась бледно-желтой. Я осторожно дотронулся до стены — краска была свежей, должно быть, закончив с внутренней отделкой, маляр по приказу миссис Хефер перешел сегодня к фасаду здания.

Войдя внутрь, я кивнул отставному солдату, выполнявшему при миссис Хефер роли портье, сторожа и вышибалы одновременно, и попросил проводить к хозяйке.

— Вы сегодня одни, — прокомментировала та мое появление, вопросительно изогнув бровь.

— Скажите, кто-нибудь спрашивал обо мне или о номере, который я занимал в прошлый раз?

По внезапно отведенному взгляду я понял, что попал в точку.

Если бы я был Эйзенхартом, мне бы наверняка удалось уговорить ее рассказать мне все. К сожалению, я и сам знал, что харизма и обаяние не были моими сильными сторонами.

— Мне очень важно это узнать, — я достал из кармана бумажник.

— Был один, — миссис Хефер приняла десятишиллинговую банкноту и убрала в ящик стола. — Хотел посмотреть на комнату, в которой вы в прошлый раз были.

— Только посмотреть? — уточнил я, втайне надеясь, что неизвестный не устроил в номере такой же погром, как в моем жилище на кампусе, и миссис Хефер не придет в голову потребовать с меня компенсации.

— Пробыл в ней с полчаса, что делал, не знаю, не спрашивала.

Хозяйка гостиницы улыбнулась неприятной улыбкой, намекавшей, что ей прекрасно известно, за что ей платят. Я предпочел сделать вид, что этого не заметил.

— Вы не могли бы его описать? — попросил я.

— Не джентльмен, если вы знаете, о чем я. Слишком здоровый, — она окинула меня взглядом, — и одет иначе.

— Он что-нибудь говорил? Или, — на меня нашло озарение. Было очевидно, что люди, разыскивающие украденные Хевелем документы, считали, что они в моих руках. Поэтому они побывали у меня на кампусе, поэтому проверяли, где я мог спрятать бумаги за его пределами. Итак: если бы я, обыскав номер, не нашел то, что искал, но не мог отбросить теорию, что нужный мне предмет находится в комнате, что бы я сделал? Я бы дождался, пока спрятавший искомое человек не вернется и не заберет его, — быть может, просил сообщить ему, когда я в следующий раз появлюсь у вас?

И снова я угадал.

— Он выглядел опасным человеком, — заметила хозяйка отеля вместо ответа.

Этот намек я понял.

— Заплачу вдвое больше, если сообщите его координаты.

— Пятьдесят шиллингов, — назвала свою цену миссис Хефер после непродолжительного молчания.

Я полагал, что сумма эта превышает заплаченную Быком не вдвое и не втрое, но безропотно заплатил ее. Взамен хозяйка выдала мне листочек, на котором ее почерком были записаны телефонный номер и адрес человека, вторгнувшегося в мое жилище.

Я мог бы вызвать Эйзенхарта или отдать ему этот листок — и то, и другое было бы рациональным, логичным поступком, — но я этого не сделал. Сложно сказать, чем я руководствовался в своих решениях. Полагаю, я все еще был зол на Виктора. Я не из тех людей, кто легко впускает к себе в душу других; еще меньше я толерирую тех, кто лезет туда без приглашения. Эйзенхарт же был человеком, считавшим, что личное пространство других людей существует исключительно для его развлечения.

Ведомый обидой и своей гордыней, я решил сам отправиться по указанному адресу. Извозчик высадил меня у доходного дома в менее обеспеченном районе (и все же, как ни удивительно, достаточно обеспеченном, чтобы провести телефонный провод в каждую квартиру). Я не стал стучать — что, разумеется, было глупостью, но не большей, чем вся эта авантюра в целом. На мое счастье, в отличие от входных дверей, двери в квартиры в Гетценбурге все еще не укрепляли от воров и выбить фанеру не представляло большой сложности. Мне опять повезло в том, что внутри никого не было.

Бумаги лежали неопрятной кучей на подоконнике, но едва я успел собрать их, как удача покинула меня.

Теперь я мог понять, почему миссис Хефер описала его как опасного человека — и был полностью согласен с ее мнением.

Мой противник был выше меня на голову, а я не из самого низкого десятка. В плечах он был вдвое шире, а, если бы даже он и не обладал столь выдающейся формой, его Инклинация сводила все сравнения на нет. Исход подобного столкновения был предрешен с самого начала, я оказался в ловушке. Окинув происходящее налитыми кровью глазами, он, не теряя времени на вопросы, бросился на меня. Одна рука схватила меня за запястье, я только и успел услышать, как хрустнула кость; бумаги рассыпались по паркету. Другой рукой Бык взялся за мое горло, сдавливая его и приподнимая меня над полом. Я попытался удержаться, вытянувшись на кончиках пальцев, но пол ускользал из-под моих ног. В глазах потемнело от нехватки воздуха, я знал, что еще немного и потеряю сознание — если, конечно, Бык не переломит мой хребет раньше.

Мне подумалось, каким идиотизмом была вся эта затея. А еще я задался вопросом, действительно ли хотел умереть. Впервые после взрыва, стоившего мне выстроенного будущего, я почувствовал, что не хочу покидать этот мир ради мира Духов. И тогда я воспользовался единственным имеющимся у меня оружием. Нет, не пистолетом, здоровой рукой я не смог бы дотянуться до кобуры. Но я мог дотянуться до Быка. Прикосновение вышло легким, даже нежным, проводя пальцами по его щеке, я едва мог почувствовать под перчаткой кожу. А потом мой Дар, сдерживаемый на протяжении всей моей жизни, выплеснулся наружу.

Отчаянно хватая ртом воздух, я упал и посмотрел на распростертое рядом тело. В голове билась только одна мысль: нас могли услышать.

Надо было уходить.