Официально работа в полицейском управлении уже закончилась, поэтому общая комната седьмого отделения тонула в полумраке. Лишь на некоторых из столов горели настольные лампы в зеленых стеклянных плафонах, и кое-где в в щель под дверями кабинетов виднелась узкая полоска света. Эйзенхарт кивнул дежурному и прошел к себе, держа под мышкой мешок из промаслившейся коричневой бумаги. За его столом сидел Брэмли и, высунув от усердия кончик языка, выводил каллиграфическим почерком строки, одну за другой. Корзина для бумаг, стоявшая перед ним, уже была наполовину заполнена испорченными страницами.

— "Вследствие чего" пишется слитно, — заметил Виктор, заглядывая через плечо кузена.

Тот тяжело вздохнул и достал чистый лист.

— Давай остальное посмотрю, — Виктор перехватил черновик отчета на пути в корзину и пробежался по нему глазами. — "Также" конкретно здесь тоже пишется слитно… и тут запятую поставь, — посмотрев на расстроенное лицо Шона, он рассмеялся. — Да не переживай ты так, нашел трагедию! Поработаешь с мое, выучишь. А теперь рассказывай.

Эйзенхарт с рассеянным видом потрогал чайник. Еще горячий.

— Чаю хочешь? — предложил он, наливая себе.

Немой укор был ему ответом.

— Вы знаете, сколько отделений императорского почтамта в Гетценбурге? — спросил Брэмли, заново принимаясь за отчет.

— Двадцать два, — рассмеялся Эйзенхарт. — Понял. Значит, плюшки тебе тоже не предлагать, — он кинул пахнувший корицей мешок на стол. — Так как, нашел что-нибудь?

В руках сержанта зашелестели страницы полицейского блокнота.

— На втором сортировочном пункте удалось узнать, что некто очень интересовался содержимым писем, отправителем которых значился Р. Альтманн.

— Описание получил?

— Так точно, сэр.

— Не больше метра восьмидесяти, щуплый, на голове рога, одет в дорогой костюм — темно-серый в тонкую полоску?

— Никак нет, сэр, — удивился сержант. — Выше двух десяти, телосложение атлетическое. На голове была бордовая кепка, поэтому про рога ничего не было сказано. Я записал.

Эйзенхарт прочел словесный портрет и вернул блокнот.

— Интересно. Что-нибудь еще?

— Адрес, сэр. Он оставил его на случай, если кто-то из служащих передумает…

"… и решит подправить свое благосостояние нелегальным путем," — повисло в воздухе невысказанное окончание фразы. Потому что уж больно легким был этот путь. Делать свою работу и мимоходом замечать интересующую других информацию. Императорский закон о цензуре в какой-то степени подтолкнул работников коммуникаций к этой идее: слишком много открывалось писем и подслушивалось разговоров, чтобы никому в голову не пришла мысль заняться тем же самым, но за дополнительную оплату.

— Я переписал его, сэр. Нижний ров, дом…

— Двадцать пять, апартаменты 6-Е, — закончил с ним в унисон Эйзенхарт. — Забавно.

На лице сержанта появилось обиженное выражение.

— Откуда вы знаете?

— Я не проверял, как ты работаешь, если ты об этом, — Эйзенхарт достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и помахал ей. — Центральный телефонный узел. Та же просьба, тот же адрес, думаю, и тот же номер телефона. Только вот человек другой.

Выпив залпом чай и отправив в рот остатки плюшки, Эйзенхарт поднялся со стула.

— Ну что, — немного неразборчиво спросил он, — проведаем нашего подозреваемого?

— Которого из них, сэр? — уточнил с робкой улыбкой сержант.

В темноте Нижний ров мигал белым светом новомодных электрических фонарей. Нужный им дом стоял на отшибе по северной стороне улицы. В этом районе он еще был один такой: новый, огромный по сравнению со старыми одно — и двухэтажными особняками, построенный хозяевами для дохода. Привратник без вопросов впустил их внутрь, хотя и признался, что понятия не имеет, дома ли арендатор. На вопрос, как выглядит жилец из апартаментов 6-Е он тоже пожал плечами, сообщив, что они меняются слишком часто, чтобы их запомнить.

Арендатора на месте, судя по всему, не было. По крайней мере, на стук никто не отзывался.

— Надеюсь, его никто не успел предупредить о нашем приходе, — проворчал Эйзенхарт, на всякий случай дергая дверную ручку.

Она опустилась.

Плохой признак. Чисто теоретически, Эйзенхарт признавал, что на свете могли существовать люди, способные случайно забыть запереть дверь. Но в жизни ему встречать их не доводилось. Зато его профессиональный опыт был полон случаев, когда дверь оказывалась незапертой по менее удачной причине. Например, после квартирной кражи. Или после того, как подозреваемый в спешке покидал свое временное пристанище. Или потому что убийца не удосуживался закрыть за собой дверь.

Первую версию Виктор сразу же отмел: в жизни таких совпадений не бывает. От второй пришлось отказаться, когда обнаружился труп.

Тело лежало на полу жилой комнаты, уставившись широко распахнутыми глазами в потолок. Молодой Бык лежал навзничь, но даже в этом положении его небывало высокий рост и сложение поражали.

— Что ж, по крайней мере мы теперь знаем, к кому из двоих мы шли, — философски заметил Эйзенхарт и наклонился к телу. На первый взгляд никаких видимых повреждений заметно не было. — Я бы сказал, что мы опоздали на час-другой. Брэм, сходи-ка к привратнику и вызови оттуда доктора Ретта и… кто сегодня дежурит из судебных экспертов?

— Лой, сэр. Будет выполнено.

— И спроси там заодно, кто сегодня вечером заходил в дом — не только сюда, но и в другие квартиры.

— Так точно, сэр.

Эйзенхарт со вздохом прислонился к стене в коридоре. До приезда экспертов в апартаментах ничего нельзя было трогать, а ноги гудели от усталости после долгого дня.

— Я покараулю пока тут. А ты, — от него не укрылось, как с лица Брэмли схлынули все краски при виде мертвого тела, — можешь подождать их внизу.

Он с тоской подумал о свободных стульях в каморке у привратника. Притащить один из них, что ли, наверх? Впрочем, при мысли о лестнице идея умерла сама собой.

К его удивлению, сержант вернулся почти сразу же. "Молодец", — с теплотой подумал Эйзенхарт, вспоминая как давным-давно перебарывал свой страх мертвецов. Какая-то мысль, связанная с этими воспоминаниями, забрезжила на краю сознания…

— Доктор Ретт был дома, поэтому скоро прибудет. Коннор уже выехал, — доложил Брэмли.

Эйзенхарт кивнул и устало запрокинул голову. Что же это было — еще из того времени, когда сам он служил сержантом под началом детектива Гардинера…

— Вспомнил, — сообщил Эйзенхарт потолку. — Я вспомнил, где его видел. Его звали Брин Толлерс, из местных. Один раз попался на разбое, до этого проходил подозреваемым по той же статье. Не знал, что он уже вернулся, — он прикрыл глаза. — А что насчет посетителей?

— Я собрал описания, насколько привратник смог их вспомнить. Сэр, — в голосе Брэмли зазвучало сочувствие, — вы в порядке?

— Что о мной будет? Главное, разбуди, когда они приедут.

Команда Лоя приехала первой и быстро принялась за дело. Вскоре уже почти все поверхности были в графитовом дактилоскопическом порошке, а в воздухе пахло фотографической вспышкой. Доктор Ретт, полицейский патолог (один из двух, работавших в городском полицейском управлении), мужчина с пегими волосами и крысиными чертами лица, появился немногим позже, привнося в помещение атмосферу недовольства.

— Можете мне уже дать что-нибудь, Ретт? — спросил Эйзенхарт у склонившегося над телом патолога.

— Я, что, нанимался прорицателем? — тот метнул на него хмурый взгляд. — Приходите послезавтра, получите заключение.

— Почему так долго? Насколько я знаю, у вас нет сейчас тел в очереди на вскрытие.

— Зато у меня есть вторая работа. И первая половина дня у меня занята приемом. Так и быть, — сделал уступку Ретт, — можете подойти завтра к вечеру, выпишу вам предварительное заключение.

Эйзенхарт покачал головой.

— Все еще слишком медленно.

— С каких пор мертвецам есть куда спешить? — ворчливо поинтересовался патолог и кивнул санитарам. — В любом случае, это не мои проблемы, раньше вы от меня ничего не добьетесь. Можете увозить.

— Стоять! — скомандовал Виктор. Носилки с телом замерли на полпути из комнаты.

— И что дальше, детектив? — сухо поинтересовался полицейский патолог. — Оставите тело здесь, пока я не соглашусь препарировать его прямо сейчас?

— Ни в коем случае, — заверил его Эйзенхарт. — Увозите! — разрешил он носильщикам. — Только не в морг. Кто-нибудь из вас знает, как проехать к университету?

* * *

— В последнее время вы ведете увлекательную жизнь, — заметил Мортимер, накладывая гипсовую повязку на мою руку. — Вступили в какой-нибудь клуб? Бокс? Сават? Спортивная борьба?

Если мой коллега и удивился тому, как я ввалился в его кабинет спустя ровно две секунды после начала рабочего дня, прижимая к груди травмированную конечность, он держал это при себе. Коротко поинтересовавшись, чем он может помочь, он раздобыл порошок и горячую воду и приступил к гипсованию.

— Сават? — невольно заинтересовался я. — Им увлекаются в Гетценбурге?

— А почему нет? У нас все-таки не совсем провинция, — Максим осторожно пригладил последний слой бинта и оставил его высыхать. — Молодые аристократы едут в Арнуаль на саббатикал, многие предпочитают там отдыхать… Естественно, привозят оттуда модные веяния. Так как, я угадал насчет савата?

— Нет, — я с улыбкой покачал головой, — не занимался им еще с армии. А это… — придумывая правдоподобное объяснение, я вспомнил первую стычку с Быками, — был скорее каном .

— Должно быть, он стал гораздо опаснее с тех пор, как я в последний раз смотрел на правила, — пробормотал Максим. — Но я не буду больше спрашивать, если вы не желаете.

Я был ему за это благодарен.

— А как прошла ваша встреча с полицией? — полюбопытствовал я.

Молодой танатолог пробурчал себе что-то под нос.

— Честно говоря, я так и не понял, что хотел от меня тот куп, — признался он. — Продержал меня три часа в приемной, а потом безо всяких вопросов отпустил. Кстати, он сейчас здесь.

Я хотел его еще о многом расспросить, но был вынужден прерваться.

— Что? — переспросил я.

— Я видел его только что в коридоре, по-моему, он направлялся к Фитцерею. Эй, — вскочил он вслед за мной, — подождите! — Максим постучал по повязке и нахмурился. — Кажется, высохла… давайте я вам помогу.

Просунув руку в петлю, я поспешил в кабинет профессора.

Я нашел их с Эйзенхартом в танатологической лаборатории в подвале. Стоя перед накрытым простыней телом детектив и профессор увлеченно беседовали и даже не сразу заметили нас — по крайней мере, один из них; Эйзенхарт обернулся на скрип открывающейся двери и остановил взгляд на моем гипсе.

— А, Альтманн, Мортимер, проходите, — неожиданно доброжелательно поприветствовал нас профессор Фитцерей. — Мы с вашим кузеном, Альтманн, как раз обсуждали перспективы сотрудничества между нашей кафедрой и полицией.

— Кузеном? — шепотом повторил Максим.

Я виновато пожал плечами: эту подробность я от него утаил.

— Родственников не выбирают, — также шепотом ответил я и внимательнее посмотрел на профессора, с энтузиазмом вещавшего что-то об обществе, наконец оценившем танатологию.

Проблема с Эйзенхартом заключалась в том, что кроме умения наступать на чужие мозоли он обладал несокрушимым обаянием. Мне не раз доводилось наблюдать, как, привлеченные его мягкой приветливой манерой, люди и не замечали, как попадали в ловушку и уже не могли ему отказать. И вот сейчас его очередной жертвой стал мой начальник.

"Хотел бы я знать, что он ему пообещал", — мрачно подумалось мне.

— Разумеется, подробности еще будут обговариваться, но от лица кафедры я позволил себе предложить нашу помощь уже сейчас…

— Скоро же он сменил лейтмотив, — тихо прокомментировал Максим.

Я кивнул. Для человека, после прошлого визита Эйзенхарта в университет не менее часа оравшего о недопустимости идти на поводу у полиции и прерогативе науки над интересами властей, профессор Фитцерей удивительно быстро пересмотрел свои суждения.

Впрочем, как выяснилось, работа с полицией должна была — по словам Эйзенхарта, разумеется, — давать нам больше материала для практических опытов. Теперь стало ясно, почему Фитцерей так воодушевился: как истинный энтузиаст своего дела он уже давно сбросил всю остальную работу на своих ассистентов в лице нас с Мортимером и появлялся на службе только ради экспериментов по ресуррекции, ворча по поводу квоты и суеверных плебеев, не желавших завещать себя науке.

В завершение пламенной речи профессор с торжественным видом откинул простыню с тела, и у меня перехватило дыхание. Сразу же захотелось дотронуться до синяков на шее: на лабораторном столе лежал человек, оставивший их вчера вечером. Лежало, поправил я себя. Тело. Потому что человек этот был совершенно мертв.

И Эйзенхарт привез его сюда, вместо того чтобы отправить в полицейский морг.

Это не могло быть совпадением. Или могло?

Найдя удобный момент, пока Максим подготавливал труп (меня по причине увечья от эксперимента пришлось освободить), а профессор отошел в сторону, я подошел к Виктору.

— Что вы здесь делаете? — возмущенно прошипел я.

— Свою работу — расследую убийство. Что с вашей рукой?

— Споткнулся на лестнице, — машинально солгал я, не желая заострять на своей травме внимание.

— В самом деле? — Виктор окинул меня внимательным взглядом. Высокий воротник надетой сегодня сорочки должен был скрыть от него следы на шее, и все же мне казалось, что он видел меня насквозь. — Знаете, от кого я обычно слышу такие ответы? От жертв домашнего насилия. Но, полагаю, это уже не ваш вариант. Так что с вами случилось, Роберт?

От необходимости отвечать меня спасло возвращение Мортимера.

Я боялся того, что произойдет, если им удастся вернуть этого человека, если он заговорит в ответ на вопросы Эйзенхарта, но все обошлось. Не было ни судорог, ни вызывающих отвращение гримас смерти. Лежавшее на столе тело осталось безучастно к их стараниям.

— Больше ничего нельзя сделать? — разочарованно спросил Эйзенхарт, глядя на то, что совсем недавно было человеком.

— Наука здесь бессильна, но… — Эйзенхарт напрягся, как и я, но по другой причине. — Насколько это для вас важно, детектив?

Виктор задумался.

— Очень, — серьезно произнес он после некоторых размышлений. — Не могу сказать, что это вопрос жизни и смерти, но это действительно важно.

— В таком случае я мог бы вернуть его в последний момент жизни, — предложил профессор Фитцерей. — Он не ответит на ваши вопросы — он вообще не будет знать, что вы здесь, но вы сможете узнать, о чем он думал в последние секунды. Разумеется, я не представляю, насколько это может вам помочь…

Я удивленно поднял брови.

В обществе старались не афишировать свой Дар, если только он не был совершенно безобиден — и, как следствие, бесполезен. Мне было известно о Даре профессора потому, что я с ним работал, Максим знал, потому что… ну, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Что же касается остальных знакомых профессора, то я сильно сомневался, что кто-либо знал наверняка. Многие подозревали, танатология всегда была весьма специфической стезей, которую выбирали специфические люди. Но знать — другое дело. Люди с подобным Даром редко открывались другим. Легче было бы признаться в том, что родился Вороном; возможно, это встретило бы даже меньше осуждения. Должно быть, Эйзенхарт сильно его зацепил, если профессор решил раскрыться.

Профессор Фитцерей был Дроздом, и, если бы его Дар был сильнее, его забрали бы после рождения на воспитание в храм, как поступают с теми, кто способен воскрешать умерших не своей смертью. Но его Дар был слишком слаб, и он не мог возвращать людей к жизни, только поднимать их тела. Их души так и оставались в другом мире, переходя в наш лишь на краткий миг, пока они помнили еще собственную смерть. После этого они возвращались на ту сторону моста, оставляя за собой лишь пустую оболочка, подчиняющуюся воле Дрозда. Я видел подобное в армии, и зрелище это нельзя было назвать приятным. Слово "нзамби" опять всплыло из глубин моей памяти вместе с сладким запахом гниения.

— Давайте попробуем, — согласился Эйзенхарт, не подозревавший, свидетелем насколько редкого для мирных земель события ему предстояло стать.

Танатолог положил ладонь на лоб погибшему и прикрыл глаза. Лежавшее на столе тело вздрогнуло и свернулось в клубок, словно испуганный ребенок.

— Больно, — прошептало то, что было Быком в прошлой жизни. — Так больно… Так страшно…

Профессор отнял свою руку и отошел, позволяя нам увидеть происходящее.

Лицо Быка сморщилось, будто тот собирался заплакать. Мертвые глаза невидяще уставились на нас.

— Почему так страшно? — спросил у нас труп.

Я мог объяснить, почему. За одну секунду после моего касания яд распространился от мышц горла к конечностям, лишив его возможности двигаться. Словно погребенный заживо, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, грузно оседая на пол. Наступил общий паралич, дыхание остановилось, и только сознание продолжало работать, изо всех сил сигнализируя нехватку кислорода.

Физически Бык не мог уже этого чувствовать, — и не чувствовал, — но Дар профессора Фитцерея заставлял его переживать свою смерть вновь и вновь. То, что было в реальности несколькими секундами, превратилось в минуты агонии.

Одно мгновение, растянутое до бесконечности.

Не в силах больше выносить это, я вышел.

Полагаю, что пришло время для определенных объяснений. Да простит меня читатель за то, что, ограничившись краткой биографической справкой в предисловии к этим рассказам, я не открыл самого главного. Как я уже писал, общество не поощряло тогда (и, насколько я могу судить, не слишком изменило свое мнение и в настоящем времени) раскрытие Дара — в особенности такого, как мой.

Когда я говорю, что мой отец был ядовитым человеком, я имею в виду не только его характер. Об этом обычно не распространяются, но Змея не зря считают покровителем врачей и отравителей. И пусть вторых меньше, чем первых, но все же они есть, те, чье прикосновение губительно для всего живого. Вы можете подумать, что это преувеличение и что это невозможно, но я вас разочарую. Многие змеи ядовиты. Стоит ли удивляться тому, что Змеи, носящие человеческое обличье, ядовиты вдвойне?

Итак, мой отец, сэр Вильям Альтманн, был отмечен Змеем, но получил от него способность не к врачеванию, а к убийству. Как я уже упоминал, Дары, которые дают нам Духи, различаются по силе: чей-то Дар может быть продолжением его Инклинации, как нечеловеческая сила у Быков, иные люди обладают Даром, возносящим их на уровень богов, почитаемых ортодоксалами Эллии. Дар моего отца был настолько силен, что, по слухам, ему было достаточно опустить руку в воду, чтобы отравить всю деревню, расположившуюся на берегу ниже по течению. Не знаю, так ли это, к моменту моего рождения отец уже вышел на пенсию, получив к тридцати пяти годам достаточно званий и наград, а также титул и поместье на Королевском острове. На моей памяти его деятельность носила мирный (насколько это слово возможно использовать, говоря о моем отце) характер, а о военных подвигах из его прошлого я предпочитал не спрашивать. Но какая-то доля правды в слухах о нем определенно была.

Я бы и сам был склонен отбросить все слухи об универсальном токсине, чьи следы не найти и от которого нет противоядия, как дурную выдумку из дешевого детектива, если бы не два факта. Первым было то, что после пожара, в котором погибли мои родители, часть Марчестерской пустоши, принадлежавшая отцу, стала пустошью в прямом смысле этого слова — предсмертная ярость Змея выжгла все живое на мили вокруг, и пройдет еще немало лет, прежде чем там вновь зацветет вереск. Вторым фактом было то, что свой Дар отец передал мне. Я не знаю, как объяснить присутствие Дара — я понятия не имею, как другие чувствуют свой дар, но с самого рождения я знал, что смерть будет моим вечным попутчиком.

Я едва успел выкурить сигарету, прежде чем пришел Эйзенхарт.

— Пообещайте мне, что, когда я умру, вы не дадите танатологам ставить на мне опыты, — детектив без предупреждения влетел в кабинет, отнял у меня портсигар и уселся прямо на стол.

— Отдайте, — потребовал я.

О результатах очередного эксперимента я был спокоен, по тому, что я видел, можно было сделать вывод, что в момент смерти моя персона едва ли волновала Быка. Но присутствие Эйзенхарта все равно вызывало у меня волнение. Получив свою собственность обратно и закурив вторую сигарету, я спросил:

— Дар профессора произвел на вас такое подавляющее впечатление?

Виктор взглянул на меня с отвращением.

— Это еще ладно. Но теперь ваши коллеги заставили его передвигать столы в лаборатории.

— О, — значит, мучения Быка прекратились, и его душа вернулась в мир Духов. В какой-то степени я был рад за него. — Что ж, это практично. Там давно было пора устроить перестановку, а он сильнее нас троих вместе взятых. Не переживайте, он уже ничего не чувствует, — добавил я, заметив укоряющий взгляд детектива. — Осталось только тело.

Эйзенхарт скривился, но предпочел оставить эту тему без комментариев.

— Кстати о силе, вы собирались рассказать мне, как сломали запястье.

— Разве? — удивился я.

В кабинете воцарилось молчание. Каждый из нас обдумывал, что может сказать собеседник, и какие козыри у него есть. Виктор решился открыть свои первым.

— Я знаю, что вы были одним из последних людей, кто побывал в квартире Брина Толлерса, — так вот как его звали, отметил я. — Привратник вас описал, и там повсюду ваши отпечатки.

— Я же был в перчатках, — невольно вырвалось у меня, прежде чем я успел прикусить язык.

Эйзенхарт иронически на меня посмотрел.

После пятиминутной лекции я знал, что полиция также способна снимать отпечатки с кожаных перчаток и идентифицировать их (в этом месте мне поплохело: и почему я надел взамен испорченных краской именно те, что отдал мне во вторник Эйзенхарт?). Впрочем, другая пара меня все равно не спасла бы: по словам Виктора, старавшегося выразиться как можно деликатнее, за что я был ему благодарен, паттерн, оставляемый моими пальцами, был легко узнаваем.

Взамен мне пришлось все рассказать: как я обнаружил следы обыска в своей комнате, как наткнулся на следы краски, как понял, где узнать адрес мистера Толлерса… Я постарался только не затронуть тему его смерти, но знал, что Эйзенхарт все равно к этому придет.

— Я пришлю к вам Брэма, пусть посмотрит ваше жилье, — задумчиво пообещал детектив. — А теперь мне все же хотелось бы узнать, что я увижу в результатах вскрытия Толлерса?

— Ничего.

— Хотите сказать, что вы к этому не причастны? — справедливо не поверил мне Эйзенхарт. — Или что он умер естественной смертью? Потому что я готов поставить свою бессмертную душу на то, что естественного в этой смерти не было ничего.

Ставка была вполне в его стиле: вряд ли у кого-либо еще хватило наглости поставить на кон то, чего у него никогда не было. С другой стороны, он ничем не рисковал; причина смерти мистера Толлерса лежала за гранью обычного хода вещей.

— Нет, — я поморщился, — и нет. Вы ведь читали мое досье, и более полную версию, чем ту, что дали детективу Штромму.

В то время как общество не любит людей, чей Дар непригляден, армия, напротив, в них крайне заинтересована. Военное министерство имеет право проверять всех, кого подозревает в наличии полезной для себя и потенциально опасной для мирного населения силы: кукловодов , некромантов… таких, как я. Сильный Дар имеет свойство повторяться в следующем поколении, поэтому, учитывая реноме моего отца, избежать проверки мне бы не удалось, как и скрыть свой Дар от комиссии. Единственное, что я мог сделать — это сдержать его, обмануть проверяющих, заставить их поверить, что, в отличие от Альтмана-старшего, от меня будет мало толка. Подобные результаты, хотя и накладывали на меня определенные обязательства, позволяли мне вести тот образ жизни, который я пожелаю, но вот мое досье навсегда оставалось в красном списке.

— Вообще-то нет, — признался Эйзенхарт. — У меня не тот уровень допуска. Строго говоря, у всех в полиции не тот уровень допуска кроме моего отца. Так что нам с Бертом пришлось довольствоваться справкой с базовой информацией, которую соизволило прислать министерство. Даже не представляю, что написано в полной версии вашего досье. И что там такого секретного… — он выжидающе посмотрел на меня. — Не хотите рассказать?

— Нет.

— Тогда краткую версию? Возможно, не столь засекреченную?

Я объяснил, что — в краткой версии — там было написано, но мой рассказ и не произвел на детектива впечатление.

— Смерть от одного касания? — фыркнул он. — Яд, поражающий все живое? Право, доктор, сначала вы рассказываете про неизвестную субстанцию, которая способна воскресить мертвеца и которую наука идентифицировать не способна — вы сами слышите, как это звучит? — а теперь потчуете меня историями о токсине, не оставляющем следов?

— Аналогия не совсем верна, но…

— Мои подозреваемые и то проявляют больше фантазии, придумывая себе алиби, — перебил меня Эйзенхарт.

— Желаете наглядную демонстрацию, чтобы удостовериться, что это не выдумка? — не сдержался я. В самом деле, для человека, родившегося в мире, полном мистического и необъяснимого, Эйзенхарт проявлял выдающееся упорство по части отрицания реальности.

Как ни странно, он задумался над моим предложением.

— Вы же не размышляете об этом всерьез?

— А почему нет? — откликнулся Эйзенхарт; похоже, это было его любимой присказкой.

— Потому что это глупо и опасно, в числе прочего, — я потер виски. — Если вы не верите в мой Дар, почему вы все время пытались, по вашим словам, вывести меня из себя? Почему вы привезли тело сюда, а не в полицию? Я думал, вы подозреваете…

— Что касается первого, то я полагал, что вы можете знать что-то о его смерти. Как видите, я не ошибся. Что касается второго… должен же я был узнать, почему вы ведете себя так, словно, гм, аршин проглотили, — не давая мне вставить слово, он продолжил. — Нет-нет, дайте я сам угадаю. Сейчас вы скажете, что так проявляется ваш самоконтроль, и вы вынуждены постоянно держать себя в руках, иначе ваш Дар вырвется на свободу и случится непоправимое.

— Вероятность этого крайне мала, но…

Эйзенхарт закатил глаза.

— Духи-заступники! Должно быть, я не заметил, как стал персонажем грошовых ужасов. Не хватает только погони с перестрелкой.

— Хотите сказать, их не бывает в вашей работе? — поддел я его.

— Бывают, — признался Эйзенхарт. — Ладно, вы обещали мне демонстрацию.

Я хмуро посмотрел на него.

— И кого же вы решили для этого убить? Только не говорите, что решили рискнуть собой.

— Ну зачем же, — хмыкнул Эйзенхарт. — Если ваш Дар, как вы заявляете, действует не только на людей, то почему бы вам не попробовать его на… например, на этом фикусе.

С торжественным выражением лица он протянул мне горшок с подоконника.

— Это будет порчей университетского имущества.

— Я куплю вам новый, — пообещал детектив.

Я задумчиво растер между пальцами толстый глянцевый лист и вздохнул. Похоже, в своем упрямстве Эйзенхарт не оставлял мне выбора.

Традиционно считалось, что для Дара, подобного моему, необходим непосредственный контакт. На самом деле это было не так, хотя использование проводников требовало больше усилий. Решив, что снимать перчатки мне положительно лень и демонстрация станет от этого еще наглядней, я позволил Дару проснуться. Листок почернел и съежился, следом за ним начал чернеть ствол. Через пару мгновений, когда я опустил руку, в горшке остался лишь темный, будто обугленный, остов.

Через плечо я посмотрел на Эйзенхарта и второй раз за наше знакомство увидел на его лице выражение, которое не мог расшифровать. Было ли в нем удивление, неверие или… жалость? А если последнюю я не выдумал, то к кому? Ко мне или к нему самому? Впрочем, спустя мгновение детектив сбросил оцепенение и улыбнулся своей немного шутливой улыбкой.

— Значит, вот как вы его убили, — хмыкнул Эйзенхарт. — Оригинально. Расскажете, как все было, или мне додумать самому? А то я ведь могу.

Обрадованный, что он наконец мне поверил, я во всем признался.

— Он не вовремя вернулся, — подвел я черту под своим рассказом.

Эйзенхарт подошел к окну, чтобы спрятать среди цветов горшок с погибшим растением, и затушил окурок о землю, из которой торчали останки погибшего фикуса.

— И что мне с вами делать, доктор… — задумчиво пробормотал он, рассматривая Университетскую площадь.

На мой взгляд, существовал лишь один вариант дальнейших действий: отправить меня за решетку до судебного разбирательства. Неприятно, но справедливо. Мне стало интересно, рассудят присяжные мой Дар как отягощающее или смягчающее обстоятельство? Впрочем, я полагал, что это один из тех вопросов, которые лучше рассматривать теоретически.

— Никогда бы не подумал, но мы с вами два сапога пара, — усмехнулся Виктор.

— Простите?

— Вы лезете туда, куда бы вам не следовало, я тоже… Меня отстранили от расследования этого дела, — пояснил он, заметив мой недоумевающий взгляд. — Так что все, что я сейчас делаю, не совсем официально… — сморщил он нос.

— За что вас отстранили?

— А вы как думаете? — Виктор пожал плечами. — Конрад не совсем в восторге от моих методов ведения допроса.

— Простите…

— Не нужно, — прервал он мои извинения. — В четвертый отдел с двумя трупами на руках никому соваться не стоит, а уж с красной меткой и подавно. Кем бы я был, если бы не пытался защитить свою семью?

Порядочным человеком с точки зрения закона, подумал я. Но, как я уже успел заметить, в Гетценбурге было свое понимание порядочности и ее отношения к имперскому праву, в особенности у Эйзенхарта.

— Я пришлю к вам Брэма, — решил он. — И сам подойду, тогда и договорим. Во сколько вы освободитесь?

— Вы уверены, что ваше дальнейшее вмешательство не навлечет на вас еще больше неприятностей?

Виктор вновь пожал плечами.

— Я уже достаточно вмешался в это дело, доктор, чтобы об этом не беспокоиться.