Когда маленькому Сяку Кэну подарили два деревянных меча, он уже хорошо знал, кто такие самураи.

Сяку Кэн начинал понимать, что у него в жизни одна дорога, которая называется бусидо, то есть путь воина.

Папа Ясукити давно идёт по этому пути. И дома-то редко бывает в пору войны всех против всех. Только когда привозит рисовый паёк от своего господина князя Фарунаги. Значит, и Сяку Кэн пойдёт следом. Ведь он наследник всего отцовского состояния и верный слуга князя.

— Появиться в этом мире уже счастье, — говаривал папа, поглаживая перевитую шёлковыми тесёмками рукоять длинного меча. — А родиться в семье самурая — счастье вдвойне, потому что ты выше всех прочих — крестьян, ремесленников или купцов, которым даже не позволено носить оружие.

Утром он подзывал Сяку Кэна к гудящему от натяжения тетивы бамбуковому луку, чтобы померить, насколько подрос сын.

— Ты сегодня летал во сне? — строго спрашивал папа. — А как высоко? Знаешь ли, на высоте жить непросто, потому что все на тебя смотрят. Высота самурая — это доблесть и честь. А также три добродетели — верность, чувство долга и храбрость.

Примерно так говорил папа Ясукити и, конечно, следовало доверять его словам.

Сяку Кэн глядел на него с восторгом, как на восходящее солнце.

Когда папа доставал из небольшого дорожного сундучка боевые доспехи, то на глазах превращался в сияющее металлом божество, слегка напоминавшее то ли крылатого майского жука, то ли рогатого дракона. А когда надевал страшную кожаную маску, Сяку Кэн быстро хватал его за руку, пока ещё без перчатки, чтобы убедиться, папа ли это. Может, и вправду какой-то свирепый дух войны. Ладонь была тёплой, но такой твёрдой, как бамбук.

Однако больше всего Сяку Кэн любил наблюдать, как, вернувшись домой, воин разоблачается, — снимает широкополый шлем, чешуйчатые наплечники и нагрудник, становясь прежним папой Ясукити, с выбритой ото лба до макушки головой и загнутой вперёд косичкой.

— Запомни, обладающий лишь грубой силой не достоин звания самурая, — говорил он, ужиная рисом с овощами. — Для самурая нет ничего отвратительней, чем коварные сделки и лживые отношения. Порядочность и справедливость — вот наше знамя.

Папа и без доспехов оставался, конечно, настоящим самураем. А со своими двумя мечами он расставался, только укладываясь спать. Устанавливал их в деревянной узорчатой стойке и шептал что-то — наверное, желал им спокойной ночи.

И сам лежал во сне так тихо, как меч в ножнах. Разве что шевелились глаза под веками.

— Что они видят? — спрашивал Сяку Кэн маму Тосико.

— Наверное, сражения — прошедшие и будущие, — вздыхала мама и рассказывала потихоньку истории из самурайской жизни.

О том, как много веков назад отряды воинов-буси сражались с племенами эдзо на севере и с племенами айнов на юге. Как отбивали нападения пиратов на побережье залива и набеги разбойников, появлявшихся из густых предгорных лесов.

Уходя на бой, говорила мама, воин всегда заверял своего господина: «Служа тебе, готов я расстаться с жизнью. Легче пуха она для меня!»

Слушая о войне Гэмпэй, что шла когда-то между домами Тайра и Минамото, Сяку Кэн сжимал в обеих руках деревянные мечи, представляя, как и он, не страшась смерти, бросается в самую гущу схватки, коля и рубя направо и налево.

Он полюбил великого полководца, иначе говоря, сёгуна, Ёритимо Минамото, основавшего государство самураев. Его военная династия правила почти сто пятьдесят лет. До тех пор, пока новый сильный род Асикага не захватил столицу. Тогда последний сёгун из дома Минамото торжественно совершил самоубийство-харакири, а вместе с ним и ещё восемьсот преданных самураев пронзили себя короткими мечами.

Обосновавшись в столице, воины Асикаги уже давно погрязли в роскоши и безделье. Они позабыли о чести самурая. Изменяли своим князьям, которым клялись в верности, убивали ради наживы. Прежние друзья становились врагами.

Так и началась бесконечная война всех против всех.

Сяку Кэну не нравилось само имя — Асикага. Что-то подлое слышалось в нём. Как будто именно ему принадлежали слова, что рисовая лепёшка важнее цветка сакуры.

Однажды, сильно возбудившись от маминых рассказов, Сяку Кэн дёрнул за хвост кошку Микэшу, вообразив, что это самурай из рода Асикага.

Кошка зашипела, как вода на углях, и стремительно ударила когтями, так что на руке выступили кровавые царапины, а из глаз сами собой брызнули слёзы.

Мама очень разгневалась, — не на кошку, разумеется, а на сына. Сяку Кэн впервые увидел её такой грозной.

— Что это такое?! Неужели мой сынишка плачет? — бушевала она, как маленький и тоненький, но свирепый лесной дух якши, — А вдруг тебе отрубят руку в битве? Или, избегая плена, придётся совершить харакири?! Уж коли ты родился самураем, стыдись этих слёз!

Тогда Сяку Кэн всхлипнул последний раз, и больше никто и никогда не видел, чтобы глаза его хотя бы чуть-чуть увлажнились.

Он знал, что родители заботятся о нём, поэтому и стараются как можно лучше подготовить к суровой взрослой жизни. Родители — ствол дерева, а дети — ветви, которые оберегают и почитают ствол. У каждого хорошего человека есть гири. И не то чтобы слишком тяжёлые. По-японски «гири» — это долг перед родителями.

Сяку Кэн навсегда запомнил рассказы о том, как один мальчик в зимнюю стужу растапливал речной лёд теплом своего тела, чтобы затем поймать для матери рыбу. А другой летними жужжащими ночами спал голым, отвлекая москитов от родителей.

Сяку Кэна будили затемно. Часто оставляли играть в нетопленной комнате и надолго лишали еды. И это не было каким-то наказанием за шалости. Уж так заведено в семье самурая — самая маленькая веточка должна быть терпеливой и выносливой, переносить холод и засуху.

— Сокол не подбирает брошенные зёрна, даже если умирает с голоду, — говорил папа Ясукити. — Так и самурай должен показывать, что сыт, хоть и не ел два дня.

Не раз по велению отца Сяку Кэн для укрепления отваги отправлялся глубокой ночью на кладбище. Впрочем, для него это не было серьёзным испытанием. Покойники тихо лежат под землёй — эка невидаль! А злых духов и нечистой силы Сяку Кэн совершенно не боялся. Тому была причина. Он не верил в них и в прошлой своей жизни.

Другое дело, когда папа посылал его на места казней, где валялись в пыли и крови лохматые головы преступников. Сердце, как пойманная в силки перепёлка, так часто билось, словно взмахивало крыльями, и в груди становилось очень ветрено и студёно. Однако Сяку Кэн утихомиривал сердце, и оно постепенно успокаивалось, будто море после шторма, — лишь редкие волны набегали. Лёгкие и обречённые — была волна, и вот уже нету, а за ней новая…

Каждый год в пятый день пятого месяца по лунному календарю отмечали праздник мальчиков. По всему дому раздвигали стенки-сёдзи, расписанные пейзажами, и выставляли кукол, одетых в самурайские доспехи, а вокруг — мечи, луки, стрелы, знамёна. Играть ими не разрешалось, но и просто посмотреть было одно наслаждение. Перед Сяку Кэном отодвигалась, как стенки дома, некая завеса, и чётче проступало его будущее, сверкающее, как меч, и всё же едва уловимое, как полёт оперённой стрелы.

Вскоре подошло время идти в школу при буддийском монастыре, где учили читать, писать и считать на счётах-соробане.

Но главное, конечно, владеть своим духом и телом. Дух и тело настоящего самурая страшнее для врага, чем меч или пика! Будущие самураи обучались плаванию и верховой езде. Преодолевали глубокие пропасти, используя вместо моста лианы. Со связанными руками и ногами перебирались через стремительные горные реки.

«Настоящий самурай, — втолковывали учителя, — Спокоен, как лес! Неподвижен, как гора! Холоден, как туман! Быстр, как ветер, в принятии решений! И яростен в атаке, как огонь! Только тогда его примут в сообщество воинов-буси!»

Сяку Кэну всё это было очень интересно. Да вот какое дело — он очень изменился за последнее время! До того, что ни малейшего желания стать воином в себе не ощущал, как ни прислушивался. Сам удивлялся и часто размышлял, добираясь от дома до монастыря, почему так?

А дорога, кстати, была не близкой.

Сначала мимо пруда, обсаженного плакучими ивами, в котором никогда не иссякала вода, не было лягушек и водорослей, зато кишела рыба, отборные карпы — самураи среди рыбьего племени, упорные и бесстрашные. К ним относились с почтением, потому что видели в них мужественную добродетель. Карп из цветной ткани колыхался на бамбуковом шесте над каждым домом, где жил мальчик самурайского сословия.

У Сяку Кэна был даже один знакомый карп по имени Сёму, названный так в честь старинного императора. Он важно выглядывал из пруда, таращил глаза и беззвучно шевелил губами, желая доброго пути.

Дальше дорога поднималась на холмы через светлую бамбуковую рощу и уходила в густую тень стройных вечнозелёных криптомерий, пихт и кипарисовиков. Под ними было необычайно тихо. Опавшая хвоя заглушала шаги. Из полумрака на лесную тропу то и дело выглядывали с тайным участием в каменных глазах древние изваяния Будды.

Наконец, становился слышен соловьиный водопад.

Особенно зимой, когда камни покрывались тонкой наледью, звук падающих на них струй напоминал звонкие соловьиные трели.

И вслед за этим показывались красные пагоды монастыря.

Весной его стены окутывали лёгкой дымкой цветы сакуры. А осенью алел клен, и зацветала индийская сирень.

Сяку Кэн вместе с другими учениками из монастырской школы не раз пытался взобраться по стволу сирени, но напрасно — настолько он гладкий и скользкий, даже обезьяне не одолеть. Один лишь приятель Ушиваки, всем на зависть, залезал на самую макушку.

В ранний час Зайца, ещё до восхода солнца, провожая сына в школу, мама Тосико первая выходила из дому, высекала огонь и бросала щепотку соли на землю, чтобы отогнать злых духов. А затем спрашивала:

— Сяку Кэн-тян, не забыл ли ты взять с собой Дзидзо?

Это была небольшая деревянная фигурка защитника малолетних и покровителя путешественников. Дзидзо всегда заботился о Сяку Кэне. И на кладбище, и на месте казней.

Мама это знала, но всё равно долго глядела вслед, покуда ещё виднелась круглая голова сына с длинными прядями волос, связанными на макушке. Они колебались в такт шагам, и казалось издали, будто это маленькая райская птичка взмахивает крыльями, одиноко порхая над пустынной дорогой, мимо пруда, полного карпами, скрываясь в светлой бамбуковой роще.