(победная сказка)

Охотился как-то молодой царь-государь. Погнался за красным зверем, да и заблудился. Далеко ускакал от своей свиты.

Места глухие, безвестные. Куда не повернёт — лес да лес. Куда не взглянет — сучья-бурелом. А деревья таковы, что вершинами небо подпирают. Жутковато…

Кружил царь, кружил, в рожок дудел со всех щёк — никто не отзывается. Разве что ветер угукает, или леший дразнит.

День к вечеру быстро склонился. Ни дороги, ни тропиночки. Конь устал, спотыкается. Да и сам царь отдохнуть не прочь.

Только он спешился, как слышит — неподалёку песня. Ну, вскочил на коня заново, поскакал на голос и скоро выбрался на мшистую дорожку.

У обочины одинокий солдат сидит, тянет заунывную песню.

— Здравствуй, служба! — гаркнул царь так, чтоб повеселее вышло.

— Самому здорово, молодец, — солдат отвечает.

— Откуда, братец, куда да зачем? — спрашивает царь.

— Из отпуска в полк, — говорит солдат, — Службу дальше править. А ты кто таков будешь, юнош пылкий? Из охотников что ли?

А царь решил до поры, до времени не признаваться, кто он есть.

— Точно, — говорит, — Погнался за красным зверем, да сбился с пути. А зовут меня на всякий случай Иваном.

— Значит, друг, надо нам с тобой ночлег искать, — рассудил солдат. — Сам не пойму, в какую сторону идти.

Скинул он ранец, влез на дерево:

— Вот удача! — подал голос с макушки. — Вижу, Ванюша, дым неподалёку да слыхать — будто ласковый пёсик брешет!

Спустился солдат, повёл коня под уздцы в примеченную сторону.

Пробираются напрямки, продираются сквозь кусты да валежник. Но разговор разговаривают. Царь про службу спрашивает, про войну.

— Солдатская доля — не своя воля, — сказывает солдат. — А на войне-то всяко. И жар донимает, и ветер обдувает, и дождичком мочит, и ржа сердце точит. Тянется война — конца ей краю нет. Выбраться из неё мудренее, чем из этого дремучего леса. Хорошо бы царю всё высказать, как оно есть.

— А ты, служивый, царя-то видал?

— Видать не видал, — говорит солдат, — а слыхал, будто бы справедливый. И нашим братом солдатом не брезгает!

Так они шли, шли да уткнулись в забор высокий. За ним, видать, большая изба-пятистенок. Постучали в ворота. Сразу собаки взъярились. Вот и весь привет.

Ну, солдат, не долго думая, перемахнул через забор-то. Только на ноги поднялся, видит — два страховитых пса подлетают. То ли волки, то ли медведи — хищная такая, злодейская помесь! Еле успел саблю выхватить. Махнул с присвистом и зарубил зверей — двух одним ударом.

Огляделся, ворота отпер:

— Заезжай, Ванюша! Хоть и не по сердцу мне эта избёнка, а всё от ночи-ненастья схоронимся.

Как взошли на крыльцо, отворилась тяжёлая дверь, сильно скрипучая. Навстречу им старуха.

Солдат поклонился:

— Здравствуй, бабушка, приюти дорожных людей до рассвета, — говорит. — А коли не откажешь, так поужинаем.

Но старуха скрипит да скрежещет пуще двери:

— Нечего тут, негде тут, — и норовит с крыльца спихнуть, — Некуда, незачем!

Солдату такая сердечность хуже вражьей пули.

— Не взыщи, барышня! — и отодвинул бабку в сторону. — Придётся, Ванюша, самим поглядеть, что тут совершается…

Заходят они в горницу. На лавке в углу пригожая девушка сидит, приветливо глядит.

— Собери, красавица, на стол, — улыбается солдат. — Не даром просим, за деньги! Уже животы подвело.

Заворковала девушка, как голубка-горлица, и руками взмахивает — то на печку, то на сундук указывает.

— Видать, сирота немая, — догадался солдат.

Поднял он печную заслонку и вытащил знатного жареного гуся. Открыл сундук, а там, чего только нет, всякие разносолы — и заедки, и напитки, видимо-невидимо. Не только что двое, а две дюжины сыты будут.

Знатно отужинали солдат с царём. Ещё бы слаще было, кабы старуха не бранила девушку.

— Чего гыркаешь? — спрашивает солдат. — Кто она тебе?

— Нищенка, сирота приблудная! — ярится старуха, — Дармоедка безгласная, подрезали уж язычок-то ей, так ещё бы и руки обкоротить!

— Ну, добрая бабушка! — поднял солдат тяжёлый кулак. — Это птичка Божия в твоём курятнике! Поласковей с ней!

Огляделся солдат, нету ли где перин, да вдруг сердце ему подсказало, что лучше будет на чердаке заночевать. Поднялись они с царём по приставной лесенке.

— Вижу, Ванюша, крепко ты сморился, — говорит солдат. — Ложись, а я покараулю — мало ли, какие тут крысы.

Молодой царь лишь головой соломы коснулся, сразу и уплыл во сны далёкие. А солдат приютился возле чердачного лаза с саблей наголо. Тоже умаялся, носом клевал, но ухо востро держал.

И вот слышит среди полночи — свист, шум, ворота крякнули. На дворе верховые толкуют.

— Куда девку-то девать?

— Да запри в чулан, некогда возиться!

А тут, слыхать, и старуха из дома выкатилась:

— Нагрянули лешаки! — скрипит ведьма, — Тишку и Мышку порубили. Хозяевали, как у себя запазухой.

«Вещее моё сердце! — ахнул солдат. — Подсказывало — не добрый это дом, а разбойничье логово!»

Приник к чердачному оконцу и видит — трое мужиков-разбойничков, лохматые да могучие, словно вековые ели.

— Где ж они, эти мерзавцы? — спрашивает самый дюжий. — Сейчас кровью зальются!

Старуха тычет кривым пальцем на чердак:

— Спят лешаки без задних ног…

Душегуб, что помладше, гогочет:

— Эх, братцы, сладкие, верно, сны перед смертью!

— Сперва поужинаем, — говорит средний, — А уж потом развяжемся с ними! На голодное-то брюхо скучно убийствовать!

Прошли они в горницу. Сели за стол. Пируют, вопят, бранятся, мирятся. Скоро все захмелели.

Старший саблю вытащил:

— Время гостей проведать!

Идёт через сени, слышит — храпят незваные на чердаке. Царь и правда спит, как младенец, — беды не чует. А солдат хорошо притворяется, — всхрапывает, что есть мочи, в две ноздри. Но уже саблю занёс над чердачным лазом.

Разбойник-то без всякой опаски по приставной лесенке взбирается. И только голова показалась в проёме, солдат её, словно кочан капусты, саблей смахнул.

— Ну, — перекрестился он, — одним меньше!

В горнице два разбойника всё гуляют — вино пьют да песни поют. Вспомнили, наконец, о старшем. Поднялся из-за стола средний, прихватил кинжал.

— Наливай, сейчас ворочусь!

Идёт по сеням, от стены к стене шатается. А лестница крута — пыхтит разбойник, срывается, да вновь лезет. Едва выставил голову на чердак, как отведал солдатской сабли. Даже не понял, что случилось, — застыла дурная улыбка на роже, будто только что золотой украл.

Третьего солдат не мог дождаться. Сам спустился и прикончил прямо за столом.

А уже заря занималась, будит солдат молодого царя:

— Вставай, вставай, Ванюша! Пора в путь-дорогу. Загостились тут!

Как увидел царь мёртвых разбойников, вздрогнул — будто страшный сон не отпускает.

— Что же ты, служивый, меня не растолкал, — говорит, — Вдвоём-то сподручней!

— Ну, пылкий юнош, мне не привыкать, — мигнул солдат. — На войне с ворогом управляюсь, а эти, тьфу! — пакость. Плюнуть да растереть!

Подлетела к ним немая голубка и так внятно заворковала, что солдат всё разом постигнул, — какие новости и что делать.

Значит, старуха из дому улизнула! Ну, новостей не много, а дел не мало. Подскочил солдат к чулану, сбил замок, дверь размахнул — а там связанная по рукам и ногам девица. Как распеленали да разглядели — писаная красавица!

Говорит слабым да томным голосочком:

— Дочь я знатного купца Ерёмы, а звать Полинушкой. Похитили меня злодеи из отцова дома, чтобы богатый выкуп взять… Ах, любезные! Сейчас я чувств лишусь от волнения.

Вот и глаза уже закатила. Положили Полю отдыхать на лавку.

А солдат отыскал погреб, крышку откинул, спустился со свечой и аж остолбенел — сколько золота!

Набил походный ранец, едва поднять. Да ещё мешочек полнёхонький для друга Ванюши.

— Ехать надо! — говорит солдат. — Выводи, братец, коней.

Пока Ванюша девиц усаживал в сёдла, солдат избу пятистенную запалил с углов, чтоб и духа разбойничьего не осталось.

Тронули коней и поехали — не шибко, не медленно, а в самый раз, солидным ходом.

— Знаешь ли, Ванюша, — говорит солдат. — Я-то человек походный и казённый, а ты послушай совета, приглядись к Полинушке. Красотой, сам видишь, не обижена! К тому же дочь богатого купца. Чем тебе не пара, юнош пылкий?

Усмехнулся молодой царь:

— Пойдёт ли за меня? Там видно будет…

Ехали они целый день и затемно приблизились к столице.

— Вот что, служивый, — говорит царь. — Такое дело, что у заставы мы расстанемся. Ты с девицами поезжай на постоялый двор, а я должен брата разыскать. Найду, сразу дам знать!

На том и простились. Солдат сам-третей прибыл на постоялый двор. Заказал ужин славный. Сидят за столом.

Слева барышня-красавица Полинушка глаза закатывает. Хоть и язык на месте, а слова пустые. Того и гляди, опять чувств лишится. Такую сударыню только на руках носить.

Справа пригожая немая голубка воркует, словно пташка Божья. Да так нежно, да так понятно. Другой и тысячи слов не хватит, чтобы столько высказать.

«Эх, — думает солдат, — Вот какая мне нужна! Неужто нашёл суженую? А с другого бока, ей-то к чему такая удача? Солдатка, известно, — ни вдова, ни мужняя жена!»

И только хотел он кубок во здравие поднять, как раздался на улице грохот, подкатили к воротам две кареты, шестериками запряжённые, — вокруг конные солдаты, а впереди офицер.

«Вот те на! — спохватился солдат. — Никак проведали о моём самоуправстве! Старуха ли донесла!? Или охотник Ванюша сболтнул? Да как ни поверни, всё одно — каторга!»

А офицер строго допрашивает привратника:

— Есть ли у тебя эдакие постояльцы — служивый сам-третей с двумя девицами?

— Вот он я — тут как тут, с повинной головой, — подходит солдат, — Век я, ваше благородие, под судом не был — забирайте золото, прах его возьми! Как говорится, солдат не украл, а просто взял! Отпустите меня с миром — очень на войну тороплюсь!

— Ладно, помалкивай пока! — приказывает офицер. — Живо по каретам!

Барышню Полинушку, уже без чувств, погрузили в первую карету, да и отправили к папеньке-купцу Ерёме.

А во вторую солдат сел с немой голубкой. Она на ухо воркует, утешает — мол, всё к лучшему, всё устроится, будет у нас свадьба и много счастливых лет…

Летит карета, шестериком запряжённая, мимо гауптвахты, мимо тюрьмы, подкатывает прямо к царскому дворцу.

«Да, пышная у нас свадьба! — думает солдат. — Досадно, что не успел кубок во здравие осушить! Теперь навряд ли придётся».

На дворцовом крыльце генералов видимо-невидимо. И все гурьбой вокруг одного крутятся, честь отдают, государем величают. А государь этот — ну вылитый охотник Ванюша!

Подзывает он солдата:

— Здорово, служивый! Не признал что ли?

Солдат вытянулся по струнке, глазом не моргнёт, не дышит.

Обнял его молодой царь:

— Не робей, служба! Разбойники тебе нипочём, а перед государем-то чего бледнеешь?

Ещё можно понять, если солдат смутится. А полковому командиру, это нынче совсем не к лицу! Заказывай, кстати, новый мундир, да проси, братец, чего душа пожелает, — всё исполню!

Кое-как собрался солдат с мыслями, заглянул в душу:

— Вот что, царь-батюшка, не успели мы на постоялом дворе кубки во здравие опрокинуть.

А перед военным походом — это дело не лишнее!

Тут же махнул рукой молодой государь, и появились кубки, полные вина. Опрокинули, как полагается, и расцеловались.

Государь и говорит:

— Заканчивай, господин полковник, войну, которой ни конца, ни края! Выбирайся из неё, как из того дремучего леса, — с победой! А я уж, слово даю, сберегу тебе Божью голубку и золото в приданное. Как вернёшься, свадьбу сыграем!

Хорошо сказал молодой царь-батюшка!

После таких слов, отчего не опрокинуть ещё один кубок во здравие.

И войну-то, глядишь, волей-неволей, а закончишь побыстрее — самой, что ни на есть, полной победой!

Когда дерёшься за скорую свадьбу, никакой враг не устоит…