Последний месяц лета утопал в дождях, деревья — и особенно тополя — пожелтели раньше времени, скамейки в аллеях и скверах были пусты, пешеходы на улицах выглядели хмурыми и подавленными. Не выделялся из общего настроения и пешеход по фамилии Кашлис; при выходе из метро он так свирепо выстрелил взятым наперевес автоматическим зонтиком, что шедшая ему навстречу пожилая женщина испуганно шарахнулась в сторону и только чудом избежала падения. В последние дни Кашлис чувствовал себя очень неспокойно, и главным раздражителем являлась как раз ситуация вокруг заложника. Молчание нигерийских боссов уже приобретало издевательский оттенок, перспектива разбогатеть становилась проблематичной, а тут еще этот злосчастный Там-Там, чья судьба хотя и не слишком сильно, но все же волновала Кашлиса. Впервые он попробовал представить себя на месте негра, когда увидел того на следующий день после попытки побега. Выглядел Там-Там ужасно. «Скоро ему конец, — подумал тогда Кашлис, — так он долго не протянет». Однако время шло, а Там-Там не выказывал признаков близкой кончины. Он по-прежнему радовался каждой мелочи: апельсину, журналу с картинками, новому русскому слову, когда его удавалось выучить, а то и просто появлению в подвале живой души, с которой можно было пообщаться. Причем радость эта вовсе не казалась бездумной радостью дикаря или юродивого; в сущности, это был весьма изощренный и по-своему эффективный способ «психической обороны» — или даже «психической контратаки». Сравнивая поведение заложника с тем, как поступил бы он сам в аналогичных условиях, Кашлис уже начал ощущать определенное моральное превосходство Там-Тама, что было особенно неприятно, учитывая диспропорцию в статусах жертвы и одного из ее угнетателей.

Не везло Кашлису в эти дни и на других фронтах — в частности, на любовном. Всякий раз, встречаясь с Алтыновым, он вспоминал ту неудачно для него завершившуюся гулянку. Как же так? — он был инициатором, он свел всю компанию, он оплатил все покупки, и в результате кому-то другому достается удовольствие, а ему — меньше чем ничего (в минус он заносил переоценившую свои питейные возможности Татьяну, с которой он порядком намучился по дороге до ее дома). Посчитав себя несправедливо обиженным, он выведал у Алтынова адрес Наташи и однажды, набравшись решимости, отправился к ней в гости получать свою законную долю маленьких земных радостей. Конфуз вышел по полной программе: по-гусарски прямолинейный ухажер был с большим трудом опознан, принужден ответить на пару вопросов об Алтынове и о подвальных делах, а затем выставлен за дверь с так и не распечатанными бутылками и даже без козлика мамонтовой кости в память об интересном знакомстве.

Оскорбленный, униженный и осмеянный, Кашлис после недолгих размышлений решил нести свою печаль к старым институтским друзьям, вспомнив, что двое из них, Патронский и Кутешихин, как раз сейчас должны были находиться в одном достаточно солидном, но не слишком преуспевающем издательстве, где в их распоряжении имелся отдельный кабинет. Сами они не были сотрудниками издательства, но выполняли по его заказу масштабный проект, особо опекаемый главным редактором Буримеевым. Проект этот именовался «Энциклопедией великих глупостей, подлостей, курьезов, фатальных ошибок и вопиющих фактов» и претендовал на охват всех означенных выше явлений в истории человечества.

В ту минуту, когда Кашлис, стряхивая с зонтика дождевые капли, появился в издательстве, энциклопедисты сидели друг против друга за столом, бoльшую часть которого занимала внушительная гора разноязычных книг, а на оставшейся территории поместилось несколько бутербродов, два стакана и на три четверти опорожненная бутылка коньяку. Работа кипела. Коллеги спорили об искусстве.

— …Все эти великие загадки и творческие тайны чаще всего выходят из случайных пустяков, — с очевидным знанием дела рассуждал Кутешихин. — Возьмем, к примеру, ту же Мону Лизу — и что мы видим? Перед нами самодовольный гермафродит с заплывшими глазками, который совсем недавно съел что-то вкусное. Что такое Мона Лиза могла съесть — вот где ключ к тайне портрета. Не сиди она сложа руки, а имей в одной, скажем, кусок колбасы, а в другой кружку пива, никому и в голову не пришло бы гадать, что означает ее улыбка… Привет. Ты, я надеюсь, не пустой?

Последние слова были адресованы вошедшему Кашлису, который выставил на стол свою водку, что автоматически превращало его в полноправного члена рабочего коллектива. Лицо Патронского расплылось в блаженной улыбке.

— Я люблю водку, — сказал он с неподдельным чувством. — Любовь к водке прекрасна, как и всякая любовь вообще.

— Только к водке она не бывает платонической, — добавил Кутешихин, поочередно выдвигая ящики стола. — Стаканов больше нет, будешь пить из кружки.

— Мы обсуждаем вот эти шедевры, которые приволок откуда-то Буримеев, — сообщил Кашлису Патронский. — Он не хочет вешать их в своем кабинете и подсунул нам, чтобы нас каждый день хватала кондрашка. — Он указал на прислоненные к стене рядком четыре картины. Тематически все они проистекали из одного и того же античного сюжета. На первой картине был изображен Геракл, разрывающий пасть Немейскому льву, на второй — Немейский лев, разрывающий пасть Гераклу, на третьей — Геракл и Немейский лев, разрывающие пасти друг другу, а четвертая представляла собой автопортрет с Гераклом и Немейским львом, совместно разрывающими пасть художнику.

— Тут должен быть скрыт могучий символический смысл, — сказал Кутешихин. — Случайные пустяки исключаются. Это тебе не Мона Лиза с хиханьками-хаханьками…

— Последняя картина мне нравится, — сказал Кашлис. — Лихо эти двое за него взялись.

— Вот-вот. Художник, бедняга, страдает, а нам его совсем не жалко. Что бы это значило?

— Лично мне его жалко, — сказал Патронский.

Открылась дверь, и в комнату, интеллигентно поблескивая очками, вошел только что всуе помянутый главный редактор Буримеев. Проворчав общее приветствие, он кинул неодобрительный взгляд на стол, а затем, осененный какой-то догадкой, устремился к стенному шкафу.

— Здесь был коньяк, — произнес он изменившимся голосом после того, как обследование шкафа не дало желаемых результатов. — Куда он делся?

— За этот коньяк ты можешь быть спокоен, — заверил его Кутешихин. — Он попал в хорошие желудки.

— Это как понимать?! Мой коньяк?!!

— То есть как «твой коньяк»? — изумились энциклопедисты. — Что значит «твой коньяк»? Неужели это был твой коньяк? Удивительное дело. Зачем же ты поставил его к нам в шкаф?

— Мой коньяк!!!

— Вот заладил. Откуда же мы могли знать? — развел руками Кутешихин. — Я думал, это коньяк Олега, а он думал, что мой…

— Верно, — подтвердил Патронский. — Я все время так думал.

— …вот мы и выпили его на пару. Но теперь-то мы ясно видим, что ошиблись.

— Это была фатальная ошибка, — грустно сказал Патронский. — Вопиющий факт. Если хочешь, можем занести его в «Энциклопедию».

Буримеев так сильно сверкнул очками, что его оппоненты на долю секунды ослепли. Он сделал правой рукой неопределенно-округлый жест, который можно было истолковать как предложение всем добрым людям (в данный момент здесь отсутствующим) полюбоваться на ЭТО, и, не говоря больше ни слова, стремительно покинул комнату.

— По-моему, он расстроился, — сказал Кашлис.

— Неравнодушный человек, — Патронский начал разлив. — Все принимает близко к сердцу. К счастью, он не был вооружен. Неравнодушным людям нельзя доверять оружие.

— Им вообще нельзя доверять, — сказал Кутешихин.

Они выпили водки.

— Ну так как же с могучим смыслом? — спросил Кашлис, возвращаясь к разговору о картинах.

— Я пошутил, нет никакого смысла. Этот художник дурак и мазохист. Ладно бы издевался только над собой, а он все больше над персонажами. Где вы видели настоящих героев с такими наглыми мордами, как у этих льва и Геракла?

— Зачем же издеваться? Это подло, — сказал Патронский. — Автор обязан любить своих героев или хотя б уважать, чтобы потом не сделаться их заложником.

При последних словах Кашлис насторожился.

— Как это? — спросил он.

— Обыкновенно. Представь: у тебя придуман сюжет, выбран главный герой, который по ходу дела обзавелся характером, и вот однажды этот самый герой начинает качать права (в образном, понятно, смысле): ты, мол, дядя, загнул не туда, надо сделать так-то и так-то, иначе получится лажа. Автор мыслил все по-другому, но не считался с героем и теперь сам стал вроде заложника. Ему остается на выбор — гнуть свое и в финале похерить всю вещь или же поступать по-геройски.

— По-геройски… — повторил Кашлис и хотел еще что-то спросить, но ему помешало новое вторжение в их комнату Буримеева. Вид он имел еще менее равнодушный, чем прежде.

— Между прочим, у вас по какому поводу выпивка? — произнес он голосом, какой обычно прорезается у официальных лиц, когда они внезапно обнаруживают на своих плечах лежащее там бремя ответственности.

— Как всегда — по поводу ее наличия.

— Подождите, ведь нынче у нас церковный праздник! — вспомнил Кашлис. — День этого… святого…

— Да-да, — подхватил Патронский. — Я утром слышал по радио. Какой же это был святой?

— Стыдно не знать таких вещей, — упрекнул их Кутешихин. — Я не помню точно его имени, но это очень важный святой, за него грех будет не выпить. Или мы нехристи поганые? Присоединяйся, — позвал он Буримеева, — отметим великий праздник. Не держи на нас зла и забудь о своем дрянном коньяке.

— Это был хороший коньяк!

— Откуда ты знаешь? Ты же его не пробовал. Вот, выпей водки, тебе сразу станет легче.

— Меня мало волнуют эти православные праздники, — заявил Буримеев, направляясь к двери. — К тому же я, не в пример кое-кому, занят полезной работой, а в рабочее время я не пью…

Осознав, что противники сильны как числом, так и умением отбрехаться, а применение допинга дает им добавочные преимущества, Буримеев предпочел отступить, оставив за собой последнее слово. Он возвратился в свой кабинет, раздраженно упал в кресло, вполглаза просмотрел какую-то схваченную со стола бумагу, после чего перебрался к компьютеру и произвел серию бесплодных манипуляций «мышью». Не получив от всего этого должного удовлетворения, он вдруг вскочил, заперся на ключ, извлек из глубин тумбочки бутылку фирменного портвейна, налил три четверти стакана и выпил. Ему сразу стало легче.

— …А почему он не любит православные праздники? — спрашивал в соседней комнате Кашлис. — Он что, иудей?

— Он католик, — сказал Патронский. — Во всяком случае, он так говорит.

— Ему положено быть католиком, — сказал Кутешихин. — Вы разве не в курсе, что Буримеев португальский шпион? Там у них все католики. Если не верите, для эксперимента попробуйте заговорить с ним по-португальски — это будет ужасно. Он моментально расколется. Дело в том, что он и сам не знает, что он португальский шпион, потому что он закодирован, то есть загипнотизирован — одним словом, зомби. Заброшен из Лиссабона еще в младенчестве.

— Он не похож на португальца, — сказал Кашлис.

— На кого же, по-твоему, он похож?

— Ну, не знаю… На этого, на нигерийца! — неожиданно для самого себя выпалил Кашлис.

— Почему именно на нигерийца? — удивился Кутешихин. — Что за бред? Если уж кто из нас и походит на негра, так это как раз ты. Не лицом, а ужимками или еще чем-то, трудно понять чем.

— В самом деле, — поддержал коллегу Патронский. — Раньше я этого не замечал, а теперь вижу отчетливо…

— Вы будете смеяться, — сказал Кашлис, — но это факт: мне уже несколько раз снилось, будто я негр и меня собираются линчевать или что-нибудь в этом роде.

— Знаю-знаю, так бывает, — оживился Патронский. — Помните, как я однажды несколько дней подряд был похож на грека?

— Ты? На грека?! С таким антигреческим носом?

— Не внешностью, а так же, как он на негра. И начиналось аналогично: как-то была у меня жуткая бессонница, все перепробовал, никакие бараны не помогают. И вот уже перед рассветом беру «Илиаду», открываю список кораблей… Испытанное, кстати, средство — Мандельштам и тот вырубался на середине. Ну, значит, прочел я весь список два раза подряд…

Они так и не успели дослушать историю о том, как Патронский однажды был греком. Раздался преувеличенно робкий стук в дверь, после чего она была открыта ударом ноги, и в комнату ввалился очередной незваный гость по имени Владик Сивков — невысокого роста лысоватый молодой человек с неизменно насупленным лбом и без малого демоническим взором.

— Ага, вот вы где! — громогласно объявил Владик, глядя в пустое пространство между ними, и провел ладонью по глазам в тщетной попытке скорректировать двоящуюся перспективу.

Надо заметить, что непреодолимое желание пообщаться с кем-нибудь из своих друзей возникало у Владика только на очень продвинутой стадии алкогольной интоксикации, но поскольку этой самой стадии Владик достигал с поразительным постоянством, друзья не успевали по нему соскучиться. В этот день, однако, ему не везло. Приведя себя в соответствующее настроение, он решил навестить одного хорошего знакомого, но того, как назло, не оказалось дома. Тогда Владик немного добавил и направился по новому адресу, но и здесь его постигла неудача. Он добавил еще, а потом еще капельку и неожиданно очутился у дверей издательства, где, как он смутно помнил, должны были работать Патронский и Кутешихин. Благодаря многочисленным добавлениям, к моменту, когда Владик появился в их комнате, он уже оставил далеко позади ту стадию, на которой он нуждался в теплом дружеском участии, и вплотную подошел к другой стадии, на которой у него возникало непреодолимое желание рвать и метать. Нужная кондиция была обретена после первого же общего тоста. Владик без промедления начал рвать и метать что попало, и первым попал ему под руку Кашлис, не захотевший, однако, служить объектом столь интенсивного приложения сил. Возник один из тех принципиальных споров, в которых почти невозможно рождение истины, но вполне вероятны по меньшей мере частичные потери трудоспособности. Поскольку же такие вещи в стенах культурного учреждения были нежелательны, хозяева комнаты предложили спорщикам выйти на оперативный простор — тем более что дождь наконец перестал, — и вскоре вся компания очутилась на улице: Владик и Кашлис крепко держали друг друга за воротники рубашек, а энциклопедисты шли позади и делали ставки (в среднем четыре к трем в пользу Владика). Драться толком не умели оба, поэтому бой на лужайке в соседнем дворе вышел долгим, скучным и некрасивым. Пока Кутешихин судил дерущихся, Патронский успел сбегать в киоск за пивом, появление которого окончательно погасило к тому времени уже вялотекущий процесс мордобития. Все четверо уселись на скамейку и освежились пивком.

— Эх, проклятая жизнь, — вздохнул Владик, который благодаря физическим упражнениям слегка протрезвел и вернулся к задушевно-общительной стадии. — Никакого просвета. Сделать бы доброе дело — кого-нибудь, скажем, спасти… Даже не обязательно Родину.

И вот тут, в этом месте и в этот момент, на Кашлиса снизошел порыв истинного вдохновения. Он увидел и осознал свою миссию, он почувствовал, что нужно сделать, чтобы раз и уже навсегда обрести свое место под солнцем. Это чувство его посетило впервые; отдаленно оно походило на то, что он некогда испытал, подвергаясь допросу в стенах КГБ, но там был еще страх, причем страх доминировал над мессианским порывом. А теперь Кашлис был абсолютно свободен от страха — он мог совершить настоящий поступок уже не под гнетом навязанных обстоятельств, а как автор, творец, озаренный сиянием свыше. Он решил, и он сделает. Дальше пусть будет что будет. Его соображения были, конечно же, эгоистичны, но таков эгоизм всех героев и подвигов или же их большинства, что нисколько не умаляет полученные результаты.

— Есть возможность спасти человека, — сказал он, — причем такая возможность, о какой вы даже и не мечтали. Спасти негра.

— Тебя, что ли?

— Нет, натурального негра.

В нескольких словах он рассказал им историю с похищением Там-Тама. Ему не очень поверили, но чувствовалось, что за этим кроется что-то не совсем обычное. Участвовать в свершении доброго дела вызвались все. Прикупив еще пива, они сели в трамвай и отправились на Сортировку. С пересадками, перекурами и распитием пива добирались около часа и прибыли на место уже в сумерках.

Света в подвальном окошке не было — Алтынов как раз только что ушел, — но у Кашлиса имелись ключи от всех дверей. Очутившись внизу, трое приятелей настолько впечатлились видом прикованного к трубе заложника-негра, что были вынуждены сделать еще один перекур на кухне, попутно допив пиво и съев найденные здесь чипсы и копченую колбасу. После этого Кутешихин и Патронский приступили с расспросами к Там-Таму, в то время как Кашлис и Владик пытались разобраться с наручниками (ключи от них Панужаев не оставлял в шкафу с тех пор, как строптивый негр обнаружил склонность к побегу). Владик попробовал отомкнуть замок гвоздиком, но у него ничего не вышло. Не преуспели и остальные — наручники были хорошей системы, а никто из освободителей не обладал нужной в таком деле сноровкой.

— Надо перепилить цепь, — сказал Кутешихин. — Или разбить. Есть напильник, топор или что-нибудь этакое?

Ничего этакого не нашлось. Двое из них поднялись на улицу и вскоре принесли обрезок железной трубы и толстый гвоздь-костыль, выдернутый из гнилой шпалы. Костыль был использован в качестве зубила, по которому наносились удары трубой. Первым же ударом Владик, вновь опасно балансировавший на грани между двумя стадиями, разбил руку Патронскому, и тот с гневным воплем уступил свое место Кашлису, в то время как Кутешихин и Владик по очереди изображали из себя молотобойцев. На Там-Тама никто не обращал внимания. Он сидел, держа прикованную кисть на отлете, вращая глазами и периодически издавая гортанные негритянские звуки. Из разговора с пришельцами Там-Там понял, что его собираются освободить и что это освобождение не согласовано и вообще никак не связано ни с главным для него пугалом — Катковым, ни с другими тюремщиками. Кроме владения английским языком (причем культурным вариантом английского, более правильным, нежели тот, на котором разговаривал он сам), эта компания мало отличалась от прочих виденных им русских. Они так же громко ругались, бесцеремонно отпихивали Там-Тама, когда им требовался простор для размаха, от них так же несло тяжелым алкогольным духом. Эти люди пообещали его спасти, но не сказали, зачем они это делают. Может, они просто хотят перехватить у Каткова выгодного заложника? Как бы то ни было, выбирать из двух зол Там-Таму не приходилось.

— Don’t start, Prometheus, or else he will miss again, — говорил Кутешихин. — You’ll be unbound in a couple of minutes*.

— Раззудись, плечо! — страшным голосом кричал Владик Сивков.

— Отберите у него трубу! — просил Кашлис. — Он меня убьет!

— Не убьет, — успокаивал его Патронский, сидевший поодаль с перевязанной носовым платком рукой.

— …А я-то подумала, что здесь танцы, — неожиданно вступил в этот хор женский голос, и в дверном проеме объявилась Наташа, которую после сегодняшнего разговора с Кашлисом угораздило именно сейчас нанести повторный визит в их подвал.

Кашлис тут же оставил Там-Тама и поспешил навстречу гостье, не допуская и мысли, что она могла прийти сюда вовсе не ради него. Воспользовавшись тем, что Кутешихин и Владик затеяли спор, кому теперь держать костыль, а кому бить, он увлек Наташу на кухню, где попытался предстать ей во всем блеске своей только что народившейся героической мужественности. Должного понимания, однако, он не встретил. Наташа вела себя грубо и бестолково. Отбившись от Кашлиса, она вернулась в соседнюю комнату и стала мешать серьезным людям делать большое и нужное дело. Она мелькала тут и там, пробовала на ощупь давно не мытую шевелюру пленника, лезла открывать замок наручников своей шпилькой, осмотрела раненую руку Патронского и сказала, что ее придется ампутировать (на самом деле рана была не опасной, но впечатлительный Патронский сильно занервничал), а потом подошла к свободной стене Там-Тамовой каморки и нацарапала на ней метровыми буквами слово «козлы».

В значительной мере стараниями Наташи освободительный процесс приобрел какой-то сумбурный, тусовочный характер: в движениях действующих лиц появилась излишняя суетливость, нетрезвые голоса мешались с металлическим громом трубы, табачный дым слоями висел в пустых углах комнаты и перекатывался клубами в ее оживленном центре, задетая кем-то лампочка качалась под потолком, разбрасывая по стенам всплески уродливо искаженных теней. Вдобавок ко всему Там-Таму вдруг сделалось дурно, он наклонился с дивана и начал судорожно извергать из себя содержимое недавнего ужина.

— Не брызгайся, скотина!.. Да он пьян! Мы тут в лепешку расшибаемся, а этот… Постой, пусть проблюется… Эй, не поскользнись!.. Зайди с той стороны, попробуем оттуда… Куда ты бьешь, кретин! Дай мне трубу… Держите Владика, он снова озверел!..

Костыль был туп, удары неточны, работники чрезмерно горячились, но скорбный труд их даром не пропал: оковы были наконец разбиты.

— Давайте с ним наверх, а я здесь все запру, — сказал Кашлис. Он еще пребывал в эйфории от собственного героизма, но это высокое чувство уже начали подтачивать первые позывы страха. «Что я делаю? Черт побери, что же это я делаю?» — вопрошал изнутри его существа маленький трусоватый Кашлис, в то время как большой и мужественный Кашлис трясущимися (от волнения) руками поворачивал в замке ключ. Уже было поздно что-либо менять. Предприми он освобождение в одиночку, он, может, еще и попытался бы дать обратный ход, но остальные герои уже выволокли Там-Тама на свежий воздух, и теперь вниз доносились их возбужденные голоса, наперебой разъяснявшие негру его отныне сладостно-свободный статус («Free as a bird…» — громко пел Владик Сивков, плохо знавший английский, но не желавший отставать от Кутешихина и Патронского). Кашлис понимал, что без них он никогда бы не осмелился это сделать, но все равно его поступок был гораздо весомее и полноценнее — во всяком случае, самое первое, самое главное решение он принял самостоятельно. С другой стороны, разделив с ними славу подвига, он рисковал опять остаться в тени других, более цельных и жизнестойких личностей, вновь возвратиться на жалкие круги своя, и — прощай, персональное место под солнцем. «Нет уж, лучше я сам», — сказал большой и мужественный Кашлис, усилием воли заткнув писклявую пасть своему маленькому трусливому визави. Он выбрался из подвала и запер верхнюю дверь.

— Что сейчас: сдадим его ментам? — спросил Кутешихин.

— Его нельзя сдавать ментам, — сказал Кашлис. — Они начнут раскручивать дело, и еще неизвестно, что из этого выйдет.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Лучше всего отвезти его в Москву, в нигерийское посольство. Скажет, обобрали хулиганы, потерял документы или что-нибудь в этом роде. Тогда не надо будет объяснять, как его занесло на Урал.

— Хорошая мысль.

— Вы не беспокойтесь, я сам этим займусь.

— Сам? Один?

— Да, — сказал Кашлис твердо. — Спасибо, что помогли.

Его товарищи переглянулись.

— Ну, смотри, сам так сам, — сказал Патронский.

— Нам же легче, — согласился Кутешихин. — Значит, расстаемся? Cheerio, Tam-Tam! Were glad to meet such a helluva nice piece of ebony*. 

— You’re always welcome to Russia**,  — добавил Патронский радушно.

Владик собрался было в восьмой или девятый раз подряд завести «Free as a bird…» (он знал только начало припева, в остальном ограничиваясь жутковатым звукоподражательным ревом), но передумал и вместо этого экспромтом толкнул прощальную речь на иностранном языке, ключевыми словами в которой были «аревуар», «аллес гут» и «ништяк».

— Вот мы и сделали доброе дело, — сказал он затем, возвращаясь в родное языковое пространство. — Теперь это надо отметить. Устроим хороший банкет — желательно с погромом, чтоб развеяться после трудов.

— Только без жертв и увечий, — предостерег Патронский, человек мягкосердечный и к тому же недавно раненный.

— Это будет культурный погром, — пообещал Владик и засмеялся неискренним, деревянным смехом.

— А где мы его устроим? — спросил Кутешихин.

— Вы можете пойти к ней в гости, — сказал мстительный Кашлис, указывая на Наташу. — Она живет здесь, по соседству.

— Ну уж нет! — вскричала Наташа.

— А вот и да! — оживились потенциальные погромщики. — Ты наша соучастница, засвечена в добром деле, теперь так просто не отвертишься!

Они подхватили ее под руки, и вся компания, шумно дискутируя, зашагала вниз по улице.

— Не волнуйся, все будет в лучшем виде — так же, как с этим негром… А что он там плел про свои сны и про суд Линча?.. Черт его разберет… — все слабее и глуше доносились до Кашлиса их голоса.