Глава первая

Всплески

1

К тюрьме беглым шагом подходил отряд вооруженных людей.

Кувыркалась белесая луна в серых разорванных облаках, ветер гнал за отрядом колючую снежную пыль, звучно похрустывал под ногами тугой снег. Над тюрьмой медленно колыхалась серая мгла, Там и сям прорезанная светлыми копьями электрических фонарей.

Часовых сняли без выстрела. Кузнец Василий с десятком людей вбежал в караульное помещение и быстро обезоружил растерявшихся солдат. Остальная часть отряда рассыпалась по тюремным коридорам.

— Отпирай камеры!

Забегали перепуганные надзиратели, загремели железные засовы у дверей.

— Выходи, товарищи!

Петрухин бросился к камере, где сидел вместе с Верой, Соломоном, Андреичем.

Нетерпеливо рванул дверь.

— Отпирай живей!

Вырвал из трясущихся рук надзирателя ключи, швырнул на пол замок.

— Товарищи, сколько вас?

— Пятеро.

На один только миг мелькнули перед Алексеем лица погибших товарищей — Вера, Соломон, Захаров, Морозов, молодой деревенский паренек Сергей. Сдвинулись брови над переносицей.

— Эх, не дождались!

Коротким вздохом подавил воспоминания. Не время думать, не время. Потом, потом.

— Товарищи, живей, живей!

Спешили на двор, вооружались винтовками и револьверами, взятыми у караульных и надзирателей, и строились в молчаливую колонну.

Петрухин обошел ряды.

— Товарищи, оружие берет только тот, кто идет с нами. Живо, живо!

Подошел один из пятерых, протянул Алексею сверток — мягкий комок золотистых кос Веры.

— Товарищ Петрухин, я не останусь в городе… Вы сумеете передать матери Веры. Как святыню берегли, друг другу передавали.

Дрогнул суровый Петрухин. Молча взял сверток, сунул себе за пазуху.

Коротко и глухо скомандовал:

— Шагом марш!

К тюрьме мчался верховой. Подскакал к выходившей из тюремного двора колонне, осадил коня, крикнул взволнованно:

— Кто товарищ Петрухин?

— Я. В чем дело?

— Нас предали! — хрипнул человек, — второй район окружен, конспиративные квартиры захвачены… выступление прекратить… отводите людей… приказание штаба.

Человек помчался дальше. Алексей подозвал кузнеца и устало сказал:

— Василий, отводи людей. Я останусь в городе.

Крепко пожал руку Василию и быстро зашагал по спавшим улицам. С другого конца города слышались редкие ружейные выстрелы.

2

Маленькая старушка, вся в черном, по ночам не спит. Сидит у окна, смотрит в пустоту безмолвной ночи. Все ждет.

— Вера… Дочь моя…

На улице под быстрым тяжелым шагом захрустел снег. Кто-то тихо стукнул в окно. Старушка вздрогнула, прильнула к окну. Стук осторожно повторился. Заметалась по комнате, ища дверь на улицу.

— Сейчас я, сейчас.

Путаются ноги в подоле юбки, дрожащие руки не найдут задвижки у дверей.

— Сейчас я, сейчас.

С улицы в распахнутую дверь вместе с ветром шепот осторожный:

— Не пугайтесь, я — товарищ Веры.

Высокий человек взял старушку под руки и повел ее в дом.

— Я сидел вместе с Верой в одной камере… В тот вечер она просила передать вам… Вот…

Протянул старушке сверток. Блеснуло золото волос.

— Вера…

Погрузила пальцы в шелк волос, прижалась лицом. Дрожат плечи от рыданий.

— Дочка… голубка…

Доверчиво взяла высокого человека за руку, взглянула в лицо.

— Вы были с ней… Расскажите мне.

Петрухин сел рядом со старушкой и долго рассказывал. А когда поднялся, она взяла его голову, нагнула к себе, поцеловала в лоб.

— Вы еще придете, да? Вы мне близкий, родной, вы были товарищем Веры.

— Приду, приду.

Вышел на улицу. Сжал голову руками.

— Эх!

Только зубами скрипнул. Поднял огромный кулак, погрозил спящему городу и исчез в темном переулке…

3

По городу, злобно лязгая железными цепями, носились грузовики, — на концах по пулемету, по бортам штыки. С фырканьем, отдуваясь от беготни, подкатывали к тюрьме. Опять по гулким тюремным коридорам стучали тяжелые шаги, опять гремели засовы у дверей и опять наполнялись камеры.

По безлюдным улицам торопливым шагом проходили патрули. Гулким топотом отдавали мостовые, провожая конные разъезды. В морозной сероватой мгле тревожно взметывались голоса часовых.

— Стой! Кто идет?

За рекой, в рабочем поселке, замирали последние выстрелы.

Начинало светать.

Утром на третий день из города на широких крестьянских розвальнях выехали двое: высокий чернобородый мужик, закутанный в собачью доху, и молодая краснощекая женщина с черными, переломленными дугой бровями. Мужик был мрачен, крепко подхлестывал рослого жеребца и без того широко забирающего сильными ногами.

Не успели отъехать и сотни сажен, налетел конный разъезд.

— Стой! Что за люди?

— Люди как люди, — мрачно сказал мужик и полез в карман за документами.

Молодая женщина с лукавой улыбкой глянула на старшего, блеснув крепкими белыми зубами.

— Што на вас покою нет. Ишь, мужик у меня сердитый, лошадь дешево продал.

Она кивнула головой на мужика, сердито разворачивавшего документы. Казак глянул в веселое лицо женщины, шутя замахнулся плеткой.

— Постегать бы тебя малость, ишь, гладкая какая.

Мельком взглянул на протянутые мужиком бумаги и поскакал прочь.

Мрачный мужик улыбнулся.

— Ну и молодец ты, Настасья.

Молодая женщина прижалась к Петрухину.

— Я с тобой, Алексей, куда хочешь.

4

Как узнал костинский поп, что на Чернораеву заимку наезжают вооруженные люди, неизвестно. Решил было сразу донести по начальству, да надумал сначала попытать у кузнеца, давно держал на него подозрение. Пришел к кузнецу со сломанным косырем.

— Вот, наварить бы, Прокофий.

— Это, батя, можно.

— Один работаешь? А где у тебя помощник?

— Эка, батя, хватился. Еще по осени ушел.

— Вон как, а я и не знал.

— Поп вынул коробку папирос, протянул Прокофию.

— Ну-ка, покурим заграничных.

Молча закурили.

— Легковата, — сказал кузнец, пуская струйку ароматного дымка, — наша махорка покрепче будет.

— Ну, наша, конечно, — поддакнул поп. — А что, у Чернорая работник все еще живет?

— Да разве у него был? — удивился кузнец.

Поп подозрительно глянул на Прокофия, — хитрит, мол, мужик или правду говорит.

— Неужели не знал? А люди сказывали, Чернораев работник езжал к тебе.

Кузнец ухмыльнулся, — хитер, мол, ты, да не шибко.

— Людей послушать, так у тебя, батя, от керенок сундуки ломятся.

— Ты скажешь, ломятся, — рассердился поп.

Косырь был готов.

— Получай, батя, на сто лет хватит.

— Сколько тебе за работу?

Прокофий притворился рассерженным.

— Что я — нехристь! Нисколько не надо!

После ухода попа Прокофий послал сынишку за Иваном Каргополовым.

— Степанка, слетай за Иваном, скажи, отец, мол, сейчас велел прийти.

Иван явился быстро.

— Слышь, язви его в душу, — сказал тревожно кузнец, — учуял что-то долговолосый. Надо бы смыкаться к Чернораю.

Прокофий подробно рассказал Ивану о своем разговоре с попом. Иван взялся за шапку.

— Думать тут нечего, вот смеркнется, слетаю…

Через день нагрянули на Чернораеву заимку из районной милиции.

— Показывай, старик, где у тебя чужой народ!

— Вот все мы тут, — сердито указал Чернорай на свою старуху и на Настасью.

— Ты нам очки не втирай, старик, показывай, где у тебя работник спрятан!

Чернорай рассмеялся.

— Что вы поздно хватились, работник еще осенью ушел.

— Чей такой?

— А кто его знает — чей. Пришел в уборку, сказался беженцем, после уборки опять ушел.

Начальник помолчал немного, прошелся по горнице, посмотрел на развешанные по стенам фотографические карточки.

— Это кто?

— Сын Михайла, — угрюмо ответил старик.

— Где он?

— У бога, — так же угрюмо сказал Чернорай.

Старуха шумно вздохнула и всхлипнула в фартук.

— Та-ак, — протянул начальник и вдруг повернулся к Чернораю. — Ну, дед, говори, где спрятал оружие?

— Да что вы ко мне пристали, — вскипел Чернорай, — что я вам — разбойник?

— Ну, ну, не больно, — нахмурился начальник.

Всю Чернораеву заимку перевернули вверх дном.

Разворочали ометы прошлогоднего сена, щупали штыками в снегу, пробовали рыть землю. Чернорай хитро улыбался в колючие щетинистые усы и думал про Алексея:

«Как же, найдете. Он еще наделает вам хлопот».

Петрухин и кузнец Василий отсиживались в землянке, давно вырытой в овраге в версте от Чернораевой заимки.

5

Как-то к ночи перед домом костинского попа остановилась ямщицкая пара.

В дом вошел солдат с ружьем.

— Батюшка, начальник уездной милиции едет, переночевать просится.

— Пожалуйста, пожалуйста, сделайте одолжение.

Начальник милиции — высокий плечистый человек с черной бородой — попу понравился.

— Милости просим, господин начальник, милости просим.

Начальник разделся, непринужденно уселся за стол.

— А мы, батюшка, вчера большевистскую банду сцапали!

— Господь милосердный, да что вы?!

— Да. И самого главаря большевицкого — Петрухина.

Поп обернулся к иконе и перекрестился.

— Слава тебе, господи! Завтра господу богу молебен благодарственный отслужу.

Начальник опрокинул в рот стакан медовухи и взялся за холодную курицу.

— Похвальное дело, батюшка.

— У нас тут, господин начальник, пощупать бы которых надо. Большевики.

— Да что вы! И у вас есть?

— Есть, есть, полсела прямо.

— Кто, например?

— Степан Максимыч, Прокофий-кузнец, Иван Каргополов…

Начальник позевнул.

— Ну, ничего, батюшка, доберемся до всех. Петрухина поймали, а остальных поймать — плевое дело.

Ночью начальник милиции оделся по дорожному, прошел к попу в комнату, потрогал его за ногу.

— Ну-ка, батя, вставай.

— Что такое? Вы собрались уже? Куда так рано?

— Служи, поп, панихиду.

— Какую панихиду? В чем дело?

— По себе панихиду. Я — Петрухин.

Попа словно ветром сдуло с кровати. Бросился в ноги Петрухину. Рыдал, целовал сапоги.

— Пожалей! Сдуру болтал! Век не буду!

Петрухин молча поднял револьвер, выстрелил и, не оглядываясь, вышел на улицу.

У ворот стояла ямщицкая пара.

 

Глава вторая

В обратный путь

1

Димитрий Киселев вышел из штаба армии радостно взволнованный: поручение перейти фронт, зайти в тыл колчаковским войскам и начать работу в Сибири — дано ему.

Димитрий хорошо знает Сибирь. К опасностям привык и их не боится. Спокойный и уверенный, зря рисковать не будет. Товарищи учли в Димитрии эти качества и потому именно ему поручили это опасное и ответственное дело.

Знают также товарищи из штаба и то, что у Димитрия в. Сибири осталась жена с ребенком…

Киселев вздохнул.

— Что с ними? Полгода никаких известий. Бедная Наташа, бедный маленький Мишка! Каково-то тебе без твоего папульки!

Кто-то неведомый, непрошеный жесткой рукой схватил за сердце, сдавил, скомкал. Глубокой бороздкой прошла поперечная складка на лбу, скорбно сдвинула брови. Киселев тряхнул головой, стараясь прогнать надоедливые думы.

— Ничего, скоро увижу.

Пройти через фронт большого труда не составит. В Сибири его не узнают, — там он носил густую курчавую бороду, теперь у него бритое актерское лицо. Дополняют сходство с актером глубокие складки на лбу и на щеках у рта, — словно грим наложен… Да, дело опасное. Впереди, может быть, смерть. Положим, смерть не страшна, к смерти привык, каждый день с ней лицом к лицу. Но может быть хуже. Попадешься, будут издеваться, мучить. Белые совсем озверели… Да, дело опасное. Надо предусмотреть каждую мелочь, продумать все до мельчайших подробностей.

Утром Димитрий зашел в мастерскую, заказал чемодан с двойным дном и двойными стенками. В штабе получил паспортную книжку на имя крестьянина Саратовской губернии Ивана Петровича Мурыгина, по профессии учителя.

— Будьте спокойны, товарищ Киселев, книжка самая настоящая.

Димитрий улыбнулся, спрятал книжку в карман. Зашел к начальнику штаба — получить еще документ. Начальник, Никита Иванович, высокий, широкоплечий, с коротко стриженными волосами на большой круглой голове, протянул Киселеву маленькую шелковую полоску:

— Вот вам, товарищ Димитрий, документ.

Димитрий взглянул на полоску. Два вершка в длину, вершок в ширину. Буквы — словно зерна маковые нанизаны, чуть глазом рассмотришь. В углу — печать с копейку, нарочно на этот случай изготовленная.

Никита Иванович полушутя, полусерьезно улыбается:

— Дальше прячьте. Документ может оказаться для вас смертным приговором.

— Знаю. У меня есть такое место, куда в старое время даже жандармы редко заглядывали, век ищи, не найдешь.

Никита Иванович понял и усмехнулся.

— А это вот вам в Сибири очень пригодится.

Вынул из стола несколько новеньких пачек желтых и серо-зеленых колчаковских денег и подал Киселеву.

— Ну, кажется, все теперь.

Поднялся из-за стола, взволнованно пожал Димитрию руку.

— Ну, а если там что… мы вашу семью разыщем… ну, да вы сами знаете, товарищ Димитрий…

Он махнул рукой и сел на свое место.

Димитрий вышел…

…До вечера бегал по аптекам и аптекарским складам — искал целлулоидную капсулу. Непременно надо было целлулоидную; в том месте, куда думал спрятать документ, желатиновая капсула быстро растаяла бы. Наконец, нашел. Взял несколько штук на всякий случай. Дома маленькую шелковую полоску свернул трубочкой, всунул в капсулу и положил в бумажник.

— Буду переходить фронт, спрячу куда следует.

Вечером пошел к сапожнику и тут же при себе велел заделать в сапог под подошву паспортную книжку учителя Мурыгина. Расчет был простой — если бы пришлось попасться к белым, надо вынуть книжку именно из потайного места и сказать, что спрятал от большевиков. Утром на другой день был готов и чемодан. В дно положил несколько газет, брошюр, — столько, чтобы заметно не увеличивало тяжесть чемодана. В двойные стенки аккуратно, чтобы не тряхнулось, уложил пачки колчаковских кредиток. В этот же день простился с товарищами и уехал на передовые позиции.

2

Молодой энергичный комдив разложил карту местности, где Димитрий собирался переходить фронт.

— Вам, товарищ Киселев, надо лошадь и сани, — задумчиво говорил комдив. — Пешком нельзя. Собственно, пешком бы и лучше, здесь всего пять-шесть верст, но если попадете на белых, будет очень подозрительно, что человек тащит на себе чемодан. Взять возчика из здешних мужиков, — черт его знает, какой попадется, так прямехонько к белым в штаб и прикатит.

— Нет, уж я лучше без возчика, — засмеялся Киселев.

— Лошадь и сани мы вам дадим. Там бросите, как доберетесь, а не бросите, так продадите, колчаковские деньги пригодятся. А сейчас поедемте, я вам засветло покажу местность.

Вместе с комдивом выехали за линию расположений.

— Вон видите кустики, указал комдив вдаль, — а вон дальше бугорок. За бугорком направо, верстах в пяти, деревня, с бугорка ее видать. Если взять степью полевее, то можно выехать на дорогу сзади этой деревни. Дорога идет на станцию. Днем нельзя, видите, в степи все, как на ладони. А ночью патрули можно миновать. Далеко от деревни патрули не заходят.

Димитрий выехал от комдива, как стало смеркаться.

Вон и кустики. От кустиков дорога пошла слегка в гору. Снег с горы сдуло, и лошадь шла легко. С бугорка Димитрий рассмотрел чуть мерцавшие огни деревни. Слегка ударил лошадь кнутом.

— Но, поторапливай, теперь недалеко.

Лошадь затрусила под гору. Вдруг фыркнула и метнулась в сторону.

— Что там еще? Чего испугалась?

Киселев остановил лошадь, зорко посмотрел вперед. На снегу что-то чернелось. Слез с саней, подошел ближе, нагнулся. Перед ним лежал человек в барнаулке, больших пимах, заячьей шапке с ушами, наполовину занесенный снегом. Через плечо у человека ремни. Димитрий потянул за ремни и вытащил из-под снега кожаную сумку. Вытряхнул снег из сумки, вместе со снегом выпало письмо. Счистил снег с письма рукавом шинели, чиркнул спичку. Письмо адресовано в Казань. Киселев, в раздумье постоял возле человека. Что бы это значило? Внимательно осмотрел вокруг человека, копнул снег ногой. Еще письмо. Опять счистил снег с письма, чиркнул спичку. Адрес в Самару. Теперь ясно: значит, человек шел от белых из Сибири и пробирался в Советскую Россию. Дорогой замерз или убит. Может быть, нес важные сообщения. Димитрий торопливо стал разгребать снег возле человека. Нашел еще письмо, еще… еще… Нашел больше трех десятков. Что делать? Сложить в сумку и оставить здесь? Но по всему видно, что человек лежит здесь не со вчерашнего дня и, кто знает, сколько еще может пролежать, пока не наткнутся на него. Да и кто еще наткнется. Прочитать письма в темноте нельзя. Зажечь спичку. Но коробки спичек не хватит прочесть и двух писем. Придется отложить переход границы еще на день, доставить письма в штаб необходимо…

Димитрий снял сумку с человека, сложил в нее все письма. Поискал у человека на груди, в карманах, — нет ли каких документов. Ничего не оказалось. Взглянул еще раз на еле мерцавшие огоньки деревни, подошел к лошади, сел в сани и повернул обратно…

Комдив еще не спал.

— Что, товарищ Киселев, неудача?

— А вот посмотрим, удача или неудача.

Димитрий рассказал о находке и вытряхнул из сумки письма. Комдив бросился помогать Киселеву счищать снег с писем. Димитрий с любопытством просматривал адреса.

— Самара, Симбирск, Москва, Самара, Казань, Москва…

Вдруг письмо дрогнуло в руках.

— Что? Что? Не может быть?

Еще раз взглянул на письмо и громко прочел:

— Москва, Василию Степановичу Киселеву.

Ну да, да, письмо двоюродному брату Димитрия. И почерк знакомый, милый почерк жены. Торопливо разорвал конверт. Дрожат руки, прыгают строчки перед глазами.

…Издевались, угрожали… Допытывались, где муж… Таскали по контрразведкам… Голодала, боялась за Мишу… Со службы уволили… Опять лишения… Переехала в другой город… Устроилась у одного товарища, адрес которого дал Алексей…

Димитрий вздохнул.

— Бедная, бедная!

Не скрывая горя, сел за стол, сжал голову руками.

— Милая Наташа, милый Мишка. Что-то с вами?

Комдив положил руку на плечо Димитрию и сердечно сказал:

— Ничего, товарищ, теперь знаете, где семья.

— Да, да, — встрепенулся Димитрий, самое главное, что мой путь именно в этот город.

Днем несколько раз перечитывал письмо жены. Только теперь заметил, что Наташа не указала адреса, в тексте письма упоминался только город и больше ничего. Ну, не беда, лишь бы добраться до города, а там разыскать уж не составит больших трудностей. Бережно уложил женино и Мишино письма в двойные стенки чемодана, распростился с комдивом и с вечера вновь выехал. Когда поднялся на бугорок, направо, внизу, увидел желтоватые огоньки.

«Деревня, — подумал Димитрий, — значит, надо забирать налево».

По спуску было много снегу, лошадь шла трудно, часто проваливалась. Все время смотрел вперед, стараясь не упустить из виду огней деревни и объезжая ее с левой стороны. Вот как будто деревня на прямой линии с Димитрием. Теперь надо сделать полукруг, забирая вправо, чтобы выехать на дорогу сзади деревни. Лошадь тяжело дышала. Киселев остановил ее, слез с саней. Подтянул подпругу, поправил хомут, дал лошади передохнуть.

— Ну, теперь поедем дорогу искать.

Скоро лошадь пошла легко по твердому насту. Сдуло ли снег с косогора, или начиналась дорога, Димитрий не знал.

Вдруг впереди метнулись темные фигуры.

— Стой! Кто едет?

Волна холодной дрожи обдала Димитрия с ног до головы.

«Вот они, белые! Что-то будет?»

Остановил лошадь.

— Свой, братцы!

— Стой!

Подошли три солдата в коротких полушубках, в пимах, серых вязаных шапках.

— Чей такой? Откуда?

— Братцы, голубчики, из России я, из Большевизии проклятой!

Димитрий постарался придать голосу радость.

Солдаты стали вполголоса совещаться.

— Што ж, видать, в штаб вести?

— Понятно, в штаб, как больше.

— Езжай в штаб. Мальцев, садись ты!

Один солдат сел в сани сзади Димитрия, взял ружье на изготовку.

— Держи на деревню. Вон огни впереди.

Лошадь вышла на накатанную дорогу и легко побежала. Въехали в деревню. Посреди деревни, у большого шатрового дома остановились. Солдат вылез из саней.

— Бери сундук. Иди за мной!

Димитрий взял чемодан и пошел за солдатом. У входа в дом остановил часовой.

— Что за человек?

— Со степи. В степи пымали. Из Большевизии.

— Проходи.

Прошли в дом. В первой половине было тесно — мужики, бабы, ребятишки. У стен на лавках сидело пять-шесть солдат в шинелях и с ружьями.

— Подожди здесь.

Димитрий поставил чемодан на пол. Провожавший Димитрия солдат открыл дверь в другую половину.

— Человека пымали, господин поручик!

— Человека? Где поймали?

— В степи. От большевиков ехал.

— Давай его сюда!

Солдат оглянулся на Димитрия.

— Ну, ты, иди!

Киселев взял чемодан и вошел за солдатом в чистую половину. За двумя составленными столами сидело несколько офицеров. На одном конце стола лежала разложенная карта, кучи бумаг. На другом — кипел самовар, стоял горшок с молоком, на жестяной эмалированной тарелке лежал хлеб, рядом яйца, в разорванном конверте табак, большая коробка гильз.

Офицеры внимательно и подозрительно осмотрели Димитрия. Один встал из-за стола, подошел ближе, засунул руки в карманы, расставил ноги и молча стал глядеть на Димитрия.

— Из Большевизии?

— Из Большевизии, господин поручик, — с готовностью ответил Киселев.

— Большевик?

Пронизал Димитрия пытающим взглядом. Киселев спокойно выдержал взгляд.

— От большевиков бегу. Я учитель. Невозможно интеллигенции у большевиков жить.

Офицер насмешливо фыркнул.

— Рассказывайте сказки! Знаем мы вашего брата. Обыскать!

Двое солдат бросились обыскивать. Вытряхнули все из чемодана на пол. Перебирали и перетряхивали каждую вещь. Тщательно прощупали рубцы на белье, некоторые даже распарывали, — казались подозрительными по толщине, не зашито ли что? Окончив, все в порядке сложили в чемодан. Стали обыскивать одежду. Вынули бумажник.

— Деньги советские, господин поручик!

Солдат передал бумажник офицеру. Все с интересом стали рассматривать. Один насмешливо улыбнулся.

— Зачем же в Большевизии деньги, там все даром?!

— Кому даром, господин поручик, а кому и за деньги ничего нет.

Димитрий совершенно овладел собой, непринужденно глядел на офицеров, спокойно говорил. Поручик взглянул на него все еще недоверчиво.

— Раздеть его!

Димитрий притворился рассерженным.

— Господин, поручик, вы напрасно будете беспокоиться. Я действительно тот, за кого себя выдаю. Бежал из Большевизии оттого, что там, повторяю, нельзя интеллигенту жить. Творится что-то дикое, кошмарное, словами нельзя передать всего.

В голосе Киселева была большая убедительность. Поручик заколебался.

— Как же вы пробирались без документов? Где у вас документ?

Димитрий ударил себя по лбу.

— Совсем из головы вон. Да ведь у меня есть документ.

Быстро сел на пол, снял сапог с ноги и, вынув из кармана нож, стал отпарывать подошву.

— У меня здесь паспорт старый.

Протянул офицеру паспортную книжку — Ивана Петровича Мурыгина. Офицеры тщательно осмотрели книжку со всех сторон.

— Почему же вы сразу не показали паспорта?

Димитрий улыбнулся.

— Забыл со страху. Ведь, вы знаете, что там про сибирские войска распускают. Будто при переходе через границу убивают на месте без всяких разговоров.

Кто-то из офицеров выругался.

— Вот сволочь большевистская! И неужели этому верят?

Киселев виновато развел руками.

— Верят не верят, а все-таки боязно. А ну как и вправду без суда и следствия. Там, в Большевизии, всяких страхов натерпелся, да еще, думаю, здесь неизвестно что будет.

— А советский документ у вас был?

— Был. Вот уж из последней деревни выехал, изорвал. Думаю, без документа еще суд да дело, хоть расспросят, может быть, ну, а с советским документом прямо на месте пристрелят.

— Здорово-таки напугали вас!

— Откуда ж нам знать? Ведь отсюда никаких вестей не доходит. А то, что сообщается в советских газетах, вы, наверно, знаете, какого сорта.

Поручик все еще вертел книжку в руках, время от времени незаметно приглядываясь к Киселеву.

— Так как вас звать?

— Мурыгин, Иван Петрович Мурыгин.

— Так.

Офицер вернул Мурыгину книжку.

— Ну, садитесь с нами чай пить.

Мурыгин спрятал книжку в карман. Вынул бумажник, отобрал с десяток советских денежных знаков и положил на стол.

— Вот, может быть, поинтересуетесь. Все равно здесь не нужны будут.

Офицеры взяли, поблагодарили.

— Ну, что там в Большевизии, расскажите.

— Да что там! Жить нельзя интеллигенту. Все под подозрением. Каждый интеллигент — буржуй и контрреволюционер. Тюрьмы всюду переполнены. Расстреливают массами. Хлеба нет, голодовка форменная. Петроград вымирает. На улицах трупы, не на чем вывозить, всех лошадей поели. Поели и собак, и кошек. Здания разрушены, деревянные дома растаскивают на топливо. В Москве то же самое. Дороговизна невероятная, и то можно купить только из-под полы. Все, кто может, бегут. Ждут, как светлого христова воскресения, прихода сибиряков или с юга Деникина. В провинции всюду крестьянские восстания. Недолго, недолго продержится советская власть. Даже рабочие и те против большевиков, потому что живется им в тысячу раз хуже, чем при царе. Ну, конечно, — иронически усмехнулся Мурыгин, — комиссары и теперь живут припеваючи. У них и фрукты, и вина, все чего хочешь.

Офицеры с жадной напряженностью слушали рассказ Мурыгина. Димитрий вполне вошел в свою роль, с азартом ругал большевиков и, в конце концов, рассказал тут же придуманную историю о том, как его самого выгнали из собственного дома, отобрали мебель, одежду, словом, все, что было в доме. Кое-как приятели на дорогу собрали.

— Ничего, все скоро вернем. Рождество будем встречать в Москве.

— Дай-то бог, — вздохнул Мурыгин.

 

Глава третья

Первые шаги

1

В город Мурыгин приехал рано утром. Сдал чемодан на хранение в багажную кассу и пошел искать комнату. Проходил целых полдня, исходил город вдоль и поперек и нигде не встретил ни одной записки о сдаче, комнаты. Попробовал зайти в два-три дома без записок, — ничего не вышло. И сами не сдают, и кто может сдать, не знают.

Приближался вечер. Мурыгин вернулся на вокзал, прошел в буфет первого класса, спросил обед. Клонило ко сну, болела голова. Но спать не решался — кто знает, что может случиться. В книжном киоске купил несколько номеров газет и прочитал их вплоть до объявлений. Кое-как просидел до утра. Утром вышел наружу, ледяной водой из крана освежил голову и лицо, в буфете напился чаю и опять пошел в город. Теперь решил заходить подряд в каждый дом и в каждом доме спрашивать, нет ли свободных комнат. Опять проходил до самого обеда и все безрезультатно, — везде отказ.

Мурыгин начинал беспокоиться. Провести на вокзале еще ночь ему не хотелось, могли заприметить шпики из контрразведки, и легко было провалиться, даже не начав никакого дела. Решился на крайнее средство. Встретил человека с лицом, показавшимся Мурыгину симпатичным, и остановил его.

— Послушайте, не знаете ли вы, где можно найти комнату?

Человек взглянул на Мурыгина из-под круглых стекол очков и, нисколько не удивившись, просто сказал:

— Нет, не знаю.

— Вот скандал! Город незнакомый, приютиться не у кого, целую неделю на вокзале сижу.

— Да, здесь трудно найти комнату, все переполнено беженцами. Беженцев больше, чем коренных жителей. А вы откуда?

— Из Перми. Я тоже беженец, — улыбнулся Мурыгин.

— Беженец?

— Да. Я учитель.

— Коллега, значит. Я тоже учитель. Куда бы это вас направить? Постойте, я дам вам записку к одному своему приятелю кооператору. Если у него нет угла, так он вас тоже куда-нибудь направит.

Мурыгин обрадовался.

— Вот спасибо вам, коллега!

— Ну, что там, дело невеликое записку написать.

Учитель вынул записную книжку, написал записку и подал Мурыгину.

— Ну вот вам! Приятель — хороший парень, если что можно сделать, сделает. Только ступайте к нему после обеда, до обеда он на службе.

Мурыгин еще раз горячо поблагодарил учителя и вернулся на вокзал. Здесь пообедал, прочитал пару газет и отправился разыскивать Ломова, того самого, к кому учитель дал записку.

Мурыгина встретил среднего роста человек с широким круглым лицом и широким же, слегка приплюснутым носом. Прочитал записку, задумался.

— Что же с вами делать? У меня негде, видите, в трех коробочках маленьких ютимся, нас двое да ребят пара. К кому же вас направить?

— Иван Александрович; вы бы приютили меня хоть на день, на два. Может быть, за это время что-нибудь удастся найти. Поймите, неделю прожить на вокзале почти без сна.

Ломов виновато улыбнулся.

— Я понимаю, товарищ.

Привычным жестом взлохматил длинные волосы на голове.

— Знаете что, перебирайтесь, действительно, пока ко мне, в кабинете переночуете, а там видно будет.

Мурыгин крепко пожал руку Ломову.

— Спасибо вам, спасибо!

Вечером Мурыгин приехал к Ивану Александровичу с чемоданом. Следующие два дня добросовестно потратил на поиски комнаты. Ничего не выходило.

— Ну что ж, Иван Александрович, гоните меня на улицу. Ничего не нашел. Хоть бы угол какой-нибудь, конуру бы какую. Везде битком. Ей-богу, стыдно, но что ж я сделаю.

Ломов махнул рукой.

— Ладно. Оставайтесь у меня, как-нибудь устроимся в двух комнатах, я себе кабинет в столовой устрою.

Мурыгин был очень обрадован. Помимо того, что у него было жилье, ему нравился Ломов. Мягкая застенчивая улыбка Ивана Александровича, его задушевный голос сразу располагали к себе. Мурыгин вспомнил, что Ломов при первой встрече назвал его товарищем. Конечно, это еще ничего не значило и могло быть простой случайностью, — ну, просто человек оговорился. Наконец, среди кооператоров слово «товарищ» могло остаться в обращении и после ухода большевиков. Как бы то ни было, Мурыгин эту оговорку Ивана Александровича принял к сведению. Хорошо было бы определить политические взгляды и симпатии Ломова. Вдруг он оказался бы из сочувствующих, через него можно было бы установить кое-какие связи.

Раз как-то показал Ивану Александровичу несколько советских денежных знаков.

— Видали, Иван Александрович?

— Что это? А, советские рубли! Нет, не видал. Где достали?

— У солдата на улице купил. Должно быть, с фронта солдат, убитого или пленного обобрал.

— Да, должно быть, — сказал Ломов, рассматривая деньги.

— Говорят, в плен теперь не берут?

— Да, говорят.

Ломов болезненно сморщился.

— Удивительная жестокость эта война. Утеряно все человеческое. Люди истребляют друг друга, как дикие звери.

— Это вполне понятно, Иван Александрович, — в гражданской войне нет общего языка между воюющими, оттого она и более жестока, чем война между государствами.

— Я понимаю. Но все-таки то, что происходит, так ужасно, что становится жутко за человека. Вы только послушайте, что делается на фронте. Я действительно слыхал, что ни красные, ни белые в плен не берут, раненых добивают на месте.

Мурыгин перевел разговор на атаманщину.

— Это в порядке вещей. Возьмите, вот, анненковцев. И эмблема у них — череп и кости. По черепам идут… по трупам… кровь, кровь.

Иван Александрович бледнел, взволнованно ходил по комнате, нервным жестом лохматил волосы.

— Да, да. По черепам… по трупам.

Ломов старался говорить спокойно, но по тому, как в гневной вспышке ломался голос, как сдвигались брови и в болезненной улыбке кривилось лицо, Мурыгин знал, что думает и чувствует Иван Александрович.

— Ну, а правда, что атамановцы пороли кооператоров?

— Да, случаи были.

— Правда, что, между прочим, и за то, что в своих обращениях друг к другу они писали «уважаемый товарищ»?

— Да, правда.

— Ну и что же?

— То есть, что «что же»?

— Как кооператоры отнеслись к этому, смолчали?

— Нет, не смолчали. Через свой совет съездов протестовали перед Совмином.

— Ну, и чего добились?

— Добиться ничего не добились. Совмин принял протест к сведению.

— И только?

— И только.

— Но ведь так всех перепороть можно!

Мурыгин прошелся несколько раз по комнате, остановился перед Ломовым, серьезно посмотрел ему в лицо.

— Как бы, например, вы, Иван Александрович, отнеслись к тому, если бы вас выпороли?

Ломов потупился и ничего не ответил…

В другой раз Мурыгин вынул из своего чемодана полный комплект советских денежных знаков.

— Я еще солдата с фронта встретил. Купил у него полный комплект. Не угодно ли?

Протянул Ломову деньги. Иван Александрович взял и с интересом стал рассматривать.

— Спасибо.

Улыбнулся своей мягкой улыбкой.

— Однако, товарищ Мурыгин, какая у вас счастливая случайность, вам все солдаты с большевистскими деньгами попадаются.

Улыбнулся и Мурыгин.

— На ловца и зверь бежит.

— Да, конечно, — как-то неопределенно сказал Ломов.

Еще через несколько дней Мурыгин, вернувшись к себе вечером, вынул из кармана газету.

— Вот, товарищ Ломов, советская газета.

— Тоже у солдата с фронта купили?

Мурыгин усмехнулся и, не отвечая, вышел в свою комнату. Ломов с любопытством погрузился в газету…

Через некоторое время Иван Александрович вошел к Мурыгину и, возвращая газету, сказал:

— Но ведь, товарищ Мурыгин, если в газете хоть четвертая доля правды, значит, в наших газетах сплошная ложь?

— Не знаю, — пожал плечами Мурыгин.

Иван Александрович серьезно посмотрел на Мурыгина.

— А вы бы, товарищ Мурыгин, спросили того солдата, у которого купили газету, может быть, он знает.

— Хорошо, в другой раз встречу, спрошу.

На следующий день Иван Александрович вернулся со службы сильно расстроенный. Прямо прошел в комнату Мурыгина.

— Получили телеграмму из районного союза, — расстреляли члена правления. Остались жена и трое детей.

— Кто? За что?

— Начальник штаба. Подозрение в большевизме.

— Как же ваш союз отзовется на это?

Иван Александрович пожал плечами.

— Да ведь как? Пошлем Совмину протест. Ясно, что из этого ничего не выйдет, протест примут к сведению, союз возьмут под подозрение. Вот и все!

— Ну, а семья?

— Семье союз что-нибудь выдаст, если только хватит мужества, — есть трусливые члены в правлении, побоятся осложнений с администрацией. Служащие между собой в пользу семьи объявили подписку.

Мурыгин вынул из бумажника пачку серо-зеленых сибирок.

— Можно вас, Иван Александрович, попросить передать это семье убитого.

— Разумеется. Но ведь в этой пачке столько, сколько и правление вряд ли отпустит.

— Ничего, для такого дела не жалко.

Ломов взял деньги, молча посмотрел на Мурыгина, покачал головой и сказал задумчиво:

— Странный вы, однако, учитель.

Мурыгин промолчал.

— Только, Иван Александрович, я не хотел бы, чтобы знали, от кого деньги.

— Хорошо.

2

До сих пор Мурыгин настойчиво гнал от себя всякие мысли о жене и сыне. Было довольно сознания, что они живут с ним в одном городе и что рано или поздно их увидит. Хотелось сначала сделать первые шаги по установлению хоть каких-нибудь связей, чтобы потихоньку, исподволь начинать работу. Иван Александрович казался человеком, через которого вполне можно было завязать нужные знакомства. Мурыгин был убежден, что Ломов знает кого-нибудь из уцелевших в городе большевиков, но медлил спрашивать об этом прямо, считая, что еще не окончательно определил политические настроения Ивана Александровича. Теперь, когда первые шаги были сделаны и когда казалось, что взгляды и симпатии Ломова определялись более или менее ясно, Мурыгин находил, что может потратить некоторое время на розыски жены и сына. Но как это сделать? С чего начать? В руках у Мурыгина не было почти никаких концов, если не считать указаний в письме Миши, что они с мамой живут у дяди Семена и у тети Ивановны, и что у них сдох Шарик. Мурыгин каждый день читал и перечитывал письма Наташи и Миши и всегда улыбался, когда доходил до этого места в письме Миши. Да, этого слишком мало. Что это за дядя Семен? Ну, тетя Ивановна, надо полагать, его жена, но сам-то Семен кто таков? Как его искать? Правда, в письме Наташа пишет, что живет у товарища, адрес которого дал Петрухин. Но где найти самого Петрухина, — он даже и не в этом городе…

Несколько дней Мурыгин ходил по всем улицам города, рассчитывая на случайную встречу с Наташей. По утрам бегал на городской рынок, подолгу слонялся между возами крестьян, приезжавших с продуктами из окрестных деревень. Должна же была Наташа чем-нибудь питаться и, значит, ходить на рынок за продуктами, думал Мурыгин. Один раз показалось, что увидал жену, до того фигура женщины, с корзиной в руках, проходившей между возами, была похожа на Наташину. Лица женщины Мурыгин не успел рассмотреть. Взволнованный, пошел за женщиной, стараясь держаться несколько вдали. Когда вышел с рынка, ускорил шаг, быстро догнал женщину. Разочарованно вздохнул, — нет, походка не та. Все-таки перегнал женщину, заглянул ей в лицо…

Конечно, проще всего справиться в адресном столе, но это было бы не совсем осторожно, может быть, за Наташей следят. А может быть, она, после всего, что ей пришлось вынести от контрразведки, даже под чужим именем и живет. Да, ухватиться было не за что.

Как-то к Ивану Александровичу зашли гости, два бывших кооператора, теперь прапорщики. Прапорщики ехали с фронта.

— Ну, как у вас там на фронте, рассказывайте!

— Да что, Иван Александрович, рассказывать, надоело уж.

— Вот мы у вас здесь картинки интересные видели, — сказал другой.

— Где, в кино?

— Нет, не в кино. Возле одной из фотографий, на главной улице, выставлены снимки с изуродованных трупов. Над снимками крупными буквами надпись — большевистские зверства.

— Да, это возле штаба, там всегда перед снимками толпа.

— Ну, так вот. И показалось нам, что в Перми мы точно такие же снимки взяли у большевиков. Там они назывались по-другому — белогвардейские зверства.

Иван Александрович вопросительно посмотрел на приятеля.

— Что вы этим хотите сказать?

Тот пожал плечами.

— Только то, что снимки поразительно похожи одни на другие.

Молча слушавший до сих пор Мурыгин вмешался в разговор.

— То есть, вы хотите сказать, что здесь свои собственные зверства выдают за большевистские.

— Больно в этом признаться, — ответил кооператор, — но кажется мне, что это так и есть.

— Ну и хорошо, что вам это только кажется, — засмеялся другой кооператор, — советую вам не очень вглядываться в фотографии, ведь вас от этого не убудет.

Иван Александрович нервно лохматит волосы.

— Но ведь это, значит, ложь!

— Чудак вы, Иван Александрович, все на правде хотите выехать. Ведь бывает и ложь во спасение.

Ломов заметался по комнате.

— Позвольте, есть же какие-нибудь устои… должна же быть хоть малюсенькая честность.

— Э, бросьте, — раздраженно сказал один из гостей, — какая тут честность, хотя бы и малюсенькая, когда нам на фронте приказывают добивать раненых красноармейцев.

— Так это правда?

Прапорщик молча кивнул.

По уходе гостей Мурыгин спросил:

— Скажите, Иван Александрович, вы были здесь при перевороте?

— Да, был. Я только что приехал тогда, до этого я жил в другом городе.

Ломов назвал город, где до переворота жил Димитрий. Мурыгин припоминающе взглянул на Ломова, — уж не встречал ли он Ивана Александровича раньше.

Нет, как будто такого лица не припоминает.

— Ну что, как здесь прошло?

— Очевидно, так же, как и везде. Сам я, правда, не наблюдал, я не охотник наблюдать такие сцены, но знаю, что расправлялись жестоко… Были массовые расстрелы… Толпа несколько дней громила квартиры комиссаров, убивала не успевших скрыться… Между погибшими я даже знал некоторых.

— Знали?

— Да, знал.

Мурыгин больше не стал спрашивать, довольно было и того, что он от Ивана Александровича узнал.

— А скажите, Иван Александрович, где эта фотография, про которую рассказывали ваши друзья.

— Что, хотите полюбопытствовать?

— Да, я весь город почти исходил, а таких снимков не видал.

Ломов рассказал. В этот же день Мурыгин пошел разыскивать фотографию.

Перед снимками толпился народ. Мурыгин протискался ближе и внимательно стал рассматривать изображенные на снимках изуродованные трупы. Не было никакого сомнения, — это были точь-в-точь такие же снимки, что и в Перми, — пермские снимки Димитрий знал хорошо.

Стал Мурыгин отходить от фотографий, мельком взглянул на другую, стоявшую рядом витрину, где были выставлены самые обыкновенные фотографические карточки, и вдруг так и ринулся вперед.

— Не может быть! Мишка!

На Мурыгина смотрело серьезное лицо сынишки. Приковался взглядом к дорогому лицу и никак не мог оторваться. В груди клокотала буйная радость.

— Мишка, Мишук, ведь твой папулька здесь! Понимаешь, глупый мой мальчишка!

Чтобы не обращать на себя внимание, спрятал радость свою и медленно пошел прочь. Чувствовал, что надо в этом разобраться. Как будто все обстояло просто: захотела Наташа иметь с Миши карточку, может быть, даже надеялась как-нибудь переслать ему, Димитрию; случайно зашла в эту фотографию, карточка вышла удачной, и фотограф поместил ее в витрину. Значит, Наташа с Мишкой здесь, в городе, в этом теперь не остается никаких сомнений. Надо только усилить поиски. Да, да, надо энергичнее приняться за дело. Ведь, найдя Наташу, он найдет и связь с товарищами, наверно, этот самый Семен — большевик, как бы иначе Петрухин дал его адрес!

Мурыгин повернул обратно и не спеша направился в фотографию.

— Скажите, там, в витрине, такой мальчик с серьезным личиком. Нельзя узнать по квитанциям его фамилию?..

Упитанный, хорошо одетый брюнет вежливо предложил стул.

— Чем могу служить? Желаете заказать карточку?

— Нет. Я, видите ли, беженец. Мальчик так похож на сынишку моих родственников, которых я потерял где-то в дороге. Значит, они здесь, в городе. Мне хотелось бы убедиться, узнать фамилию мальчика.

Брюнет задумался.

— Это вы про мальчика с пушистой головой… Так, так, снимались они с месяц, должно быть, назад. Сейчас посмотрим.

Он перелистал квитанционную книгу.

— Да, да… Вот, вот, это самое и есть, — Киселева Н. Ф.

Мурыгин заглянул в книгу, — нет ли адреса. Адреса не было.

— Нет, не они, — вздохнул Мурыгин, поднимаясь со стула. — А какой прекрасный мальчик. Ну, благодарю вас, извините за беспокойство.

— Сделайте одолжение. Будет угодно карточку, пожалуйста, наша фирма вне конкуренции.

— Да, да, конечно.

Грустный возвращался Мурыгин к себе. Да, видно, ничего не поделаешь, придется надеяться на случай. Разве справиться все-таки в адресном столе. Ведь если квитанция в фотографии написана на собственное имя Наташи, то значит, она не скрывается, и если прописана, то уж, наверно, под своей настоящей фамилией.

На другой день. Мурыгин отправился в адресный стол. Получил справку — Наталья Федоровна Киселева в городе не значится.

3

Это Мурыгина, однако, не обескуражило. Конечно, можно было думать, что Наташа уже выехала из города, но могло быть и другое, — что она вовсе и не прописывалась. Второе казалось Мурыгину вернее. Если бы это было не так, тогда справка говорила бы другое — из города выбыла. Ну, ясно, что Наташа не прописывалась, надо только искать и искать.

Мурыгин стал каждый день ходить к фотографии, где была выставлена» Мишина карточка. Проходил мимо, иногда ненадолго останавливался, любовно оглядывал Мишку с ног до головы и со счастливой улыбкой шел дальше.

— Погоди, Мишук, погоди.

Чаще всего выходил в предобеденное время — прежде Наташа именно в эти часы любила гулять с Мишей. Должна же она прийти хоть раз взглянуть на Мишину карточку. Правда, у Наташи имеется, может быть, и несколько штук Мишиных карточек, но захочет же она посмотреть вот именно на ту, что выставлена здесь. Наконец, сам Миша потянет мать смотреть свою карточку. Мише это, конечно, интересно. Ходил Мурыгин больше по противоположной стороне, всякий раз с волнением всматриваясь на другую сторону, если замечал вдали женщину с мальчиком.

— Не Наташа ли с Мишкой?

Как-то, подходя к знакомой фотографии, Мурыгин увидал у самой витрины женщину с мальчиком, которого она держала за руку. С сильно бьющимся сердцем, Мурыгин задержал шаг. Ну да, да, они, — Наташа с Мишкой!

Так и подмыло броситься к жене и сынишке.

— Наташа… Наташа… Мишка, глупыш ты мой маленький!

У Мурыгина закружилась голова. Нет, нет, мимо, нельзя, нельзя. Поднял воротник пальто, быстро прошёл мимо витрины. Дойдя до угла, перешел на другую сторону улицы и тихо направился обратно; Наташа с Мишей отошли от витрины. Шел следом, не спуская с них глаз. Ах, если бы они знали, что он идет в нескольких шагах за ними, всего только через улицу. Как бы обрадовалась Наташа, как бы бросился к нему Мишка! Но нет, нет…

Проводил их до маленького коричневого домика. Посмотрел, как они вошли во двор. Безумно хотелось войти вслед за ними, броситься к Наташе, к Мишке. Нет, нет, надо подождать. Может быть, в доме есть посторонние люди. Мишка маленький, глупый, проболтается, что папа приехал, — по голосу сразу отца узнает. Нет, нет, нельзя. Рисковать Димитрий не имеет права.

4

Как-то Мурыгин позвал Ивана Александровича к себе в комнату.

— Видите ли, товарищ Ломов, дело какое… Тут мне случайно удалось узнать, что… словом, живет здесь одна женщина с ребенком, муж у которой не то убит, не то в Советской России. Я бы хотел этой женщине помочь. Но мне самому, ну, знаете, по некоторым там соображениям, передать деньги не хотелось бы… Словом, не можете ли вы мне в этом помочь?

Ломов немного подумал.

— Вы хотите, чтобы я передал этой женщине деньги?

— Очень прошу вас об этом, если только можно. Адрес я вам скажу. Зовут ее Наталья Федоровна Киселева.

— Киселева? — удивленно переспросил Ломов.

— Да. Разве вы ее знаете?

— Нет, не знаю, но я, должно быть, знаю ее мужа.

Мурыгин слегка изменил голос.

— Знаете?

— Да. Я с ним, собственно, не знаком и видел его всего раз-два на митингах. Он жил в том городе, где и я жил до переворота. Большевик. Да, действительно, не то погиб, не то пробрался в Советскую Россию, что-то я потом слыхал об этом. Так, так. Должно быть, его жена. Ну, что ж, я с удовольствием передам.

— Только смотрите, Иван Александрович, я не настаиваю, — притворно-равнодушно сказал Мурыгин, — если это действительно жена Киселева, то, может, вам не совсем безопасно брать на себя такое поручение.

Ломов удивился.

— Это почему?

— Ну, может быть, за ней слежка.

Иван Александрович посмотрел на Мурыгина и серьезно сказал:

— Знаете что, я перестал бы себя уважать, если бы еще этого боялся.

— Ну хорошо, спасибо вам, товарищ Ломов!

Мурыгин передал, деньги, сказал адрес, Ломов ушел.

Час, который провел Мурыгин в ожидании Ивана Александровича, казался длинным-длинным. Чего только не передумал Мурыгин. Ломов вернулся сильно расстроенный. Мурыгин хотел было кинуться к нему с расспросами, но сумел сдержать себя и почти спокойно спросил:

— Ну что, передали?

— Передал. Долго не хотела брать, все допытывалась, от кого. Пришлось сказать, что от друзей ее мужа.

Мурыгин, взволнованный, отошел к окну и стал глядеть на улицу. Иван Александрович молча сидел у стола. Резкие морщины прорезали высокий лоб Ивана Александровича, углы губ сдвинулись в скорбной складке.

— Однако до чего это жестоко, — мстить беззащитным. Ну, пусть муж большевик, но при чем жена и ребенок. За что мстить им?!

Мурыгин резко повернулся от окна.

— Как при чем? Мальчишка вырастет, большевиком будет!

— Ну тогда и борись с ним, когда вырастет да будет большевиком! Да и будет ли еще!

— Будет! — твердо сказал Мурыгин.

Он думал о Мишке. Да, да, он сумеет воспитать Мишку в непримиримой злобе к насильникам.

Ломов продолжал рассказывать:

— Сначала все таскали по штабам да контрразведкам. Пугали, насмехались. Со службы уволили, приходилось жить впроголодь. Боялась за мальчика. Ничего не знала о муже, жив ли. Бедная женщина.

— Вы разговаривали с ней?

— Да. Сначала отнеслась подозрительно, все допытывалась — как да от кого. Я сам не знаю, почему мне в голову пришло сказать, что от друзей мужа. Тут уж не выдержала, стала рассказывать.

Мурыгин опять отвернулся к окну, сжал голову руками, Иван Александрович задумчиво ходил взад-вперед по комнате. Несколько минут длилось молчание. Вдруг Мурыгин повернулся от окна, решительно подошел к Ломову, положил ему на плечо руку.

— Послушайте, Иван Александрович, вы-то, здешние интеллигенты, земцы, кооператоры, вы-то как относитесь ко всему этому?

Ломов поглядел на Мурыгина вопросительно.

— Вот к атаманщине к этой. Порки, расстрелы… Не щадят никого… Вон, видите, мстят женщинам, детям. Поймите — детям!

Ломов виновато потупился.

— Но что же можно сделать?

— Ах, эта интеллигентская беспомощность! Все можно сделать, все, все!

Голос Мурыгина зазвенел в страстном порыве. В привычном ораторском жесте протянулась сжатая в кулак рука.

Ломов внимательно вглядывался в Мурыгина.

— Послушайте, товарищ Мурыгин, — сердечно сказал Иван Александрович, — давайте говорить по душам. Я к вам давно приглядываюсь, вы меня удивили еще, когда дали денег семье расстрелянного… Затем советские деньги, советские газеты — ведь, как хотите, это должно было навести меня на размышления. Когда сегодня вы дали денег для жены Киселева, для меня не оставалось сомнений, что вы большевик… Теперь я убежден в еще большем.

— В чем именно?

— Вот вы сейчас на одну минуту забылись, заговорили полным голосом, и мне показалось, что этот голос я уже слыхал, и что он принадлежит не учителю Мурыгину…

— Кому же?

Иван Александрович смущенно улыбнулся и тихо сказал:

— Киселеву.

Мурыгин в упор поглядел в открытое лицо Ломова и раздельно спросил:

— Ну, и если бы это было так?

Ломов молча протянул Мурыгину руку. Димитрий крепко ее пожал, — понял Ивана Александровича без слов.

5

На другой день, уходя на службу, Иван Александрович заглянул в комнату Мурыгина.

— Вот что, товарищ Мурыгин, я бы думал, что жене Киселева следует рассказать про мужа.

— Вы думаете? — нерешительно проговорил Мурыгин.

— Конечно. Жестоко смотреть, как она страдает, когда знаешь, что так легко можешь ей помочь.

— Я тоже думаю, что это сделать надо, но как? Мне идти к ней, конечно, нельзя. Назначить свидание негде.

— Я приведу ее сюда.

— Будет ли удобно в вашей квартире?

— Ничего, один раз только, там что-нибудь придумаем.

— Кстати, вы не заметили, кто еще там в домике?

— Была одна женщина, должно быть, хозяйка, больше никого не видал.

— Мишку не видали?

— Нет, не видал. Поздно уж было, спал, наверно.

— Все-таки за ней, может быть, слежка. Вы спросите сначала.

— Конечно, спрошу. Если есть, она, наверно, заметила.

Мурыгин все еще колебался.

— Ну, хорошо. Только, Иван Александрович, вы уж ей до конца не говорите, к кому ведете.

— Да, да, конечно.

Вечером Ломов пошел к Киселевой. Наташа вышла в кухоньку. Тотчас же за ней выбежал и Миша.

— Мне с вами необходимо переговорить.

Наташа побледнела.

— Вы что-нибудь узнали?

Ломов молча показал глазами на мальчика.

— Может быть, мы пройдемся немного.

Поняла, что при Мише нельзя говорить, оделась, и вышли. Некоторое время молча шли рядом. Наташа дрожала всем телом, прятала руки в муфту и никак не могла согреться. Что хочет ей сказать этот незнакомый человек. Должно быть, что-нибудь о Димитрии.

— Я слушаю вас.

— Видите ли… Приехал один человек… Он вас знает и хочет повидаться. Вы могли бы пойти?

Наташа подозрительно взглянула на Ломова. Что за человек? Куда ведет? Уж не ловушка ли? Правда, лицо у спутника привлекательное, но ведь она видит его всего только второй раз и даже не знает, как его звать. В первый раз он принес ей деньги, сказал — от друзей Димитрия. Она даже не спросила тогда, как этот человек узнал ее адрес.

Иван Александрович заглянул Наташе в лицо.

— Вы, Наталья Федоровна, не сомневайтесь.

— Хорошо, я вам верю. Идемте.

У себя дома Ломов помог Наташе раздеться, подвел к комнате Мурыгина, открыл дверь.

— Вот здесь, входите.

Наташа с стесненным от какого-то предчувствия сердцем переступила порог. Навстречу поднялся гладко бритый мужчина, протянул руки.

— Наташа!

— Митя!

Крепко обвила его шею руками, прильнула всем телом, плачет, смеется.

— Митя, Митя, желанный мой!

Димитрий усадил жену на диван. Нежно гладил ее волосы, с любовью заглядывал в побледневшее лицо. Какая худая! Большие, ввалившиеся глаза кажутся от того еще больше. Под глазами синяя кайма.

Наташа, измучилась ты, бедная!

Не отрываясь, смотрела на мужа, взволнованно твердила:

— Я ничего, ничего… Ты жив, жив…

— Ну расскажи, как вы жили без меня. Что Мишук?

Наташа долго рассказывала…

— Значит, Алексей жив?

— Да.

— А что это за дядя Семен?

Наташа рассказала.

— Значит, его можно использовать?

— Вполне можно.

Уговорились встречаться в кино…

Когда Наташа вернулась домой, Миша уже спал. Утром, не успев еще как следует проснуться, Миша вспомнил про вчерашнего дядю.

— Мама, что тебе сказал дядя?

Мать улыбнулась счастливой улыбкой, какой Миша давно уже не видел на ее лице.

Дядя сказал, чтобы мы с тобой вечером пошли в кино картинки смотреть.

Миша недоверчиво взглянул на мать.

— Правда, мама?

— Правда, правда.

Вечером пошли в кино. Когда подходили к кассе покупать билеты, сзади подошел Мурыгин, купил билет и, войдя вслед за женой и сыном в зрительный зал, сел в нескольких шагах от них. Миша громко разговаривал, вслух по складам читал надписи на экране и не подозревал, что в трех шагах от него сидел отец. Мурыгин, не отрываясь, смотрел на сынишку. Было неудержимое желание подойти к Мише, посадить его к себе на колени, приласкать.

Но сделать этого было нельзя.

После кино проводил Наташу с сыном до самого дома, идя в нескольких шагах сзади…

Видел теперь жену и сына часто. Наташа одевала Мишу и шла гулять. В конце прогулки неизменно попадали в ту улицу, где жил Мурыгин. Миша протестовал. Он любил ходить по главной улице и, смотреть картинки в окнах магазинов.

— Мама, зачем мы здесь идем? Я хочу туда, где картинки!

— Не все ли равно, Миша, где гулять!

Как раз против дома, где жил Мурыгин, на другой стороне улицы, у чьего-то небольшого флигелька стояла скамейка. Наташа доходила до этой скамейки и неизменно предлагала Мише:

— Сядем, Мишук.

Я еще не устал.

— Ну, я устала, давай немножко отдохнем.

Садились на скамейку. Мурыгин знал, в какие часы выходила жена, подходил к окну и долго смотрел на ту сторону, пока Наташа с Мишей не поднимались и не шли дальше. Иногда Мурыгин не выдерживал, выходил на улицу и шел за ними, держась другой стороны улицы. Слушал, как Миша громко разбирал надписи на вывесках. Наташа останавливалась, показывала Мише на другую сторону улицы и спрашивала:

— Миша, ты прочитаешь, что вон на той стороне написано?

— Прочитаю.

Мальчик поворачивался лицом к противоположной стороне улицы и начинал читать. Тогда Мурыгин мог хорошо видеть лицо сына.

Раз мать принесла Мише письмо.

— Миша, тебе папа письмо прислал.

Мальчик бурно кинулся к матери.

— Где, где оно? Давай скорей!

Наташа протянула ему листок. На листке крупными печатными буквами было написано:

«Мой дорогой, любимый Мишук, пишу я тебе отдельное письмо. Твое письмо я получил и крепко тебя за это целую. Я жив и здоров, о тебе очень соскучился. Скоро приеду к вам, только ты об этом никому не говори, а то тогда мне нельзя будет приехать. Кланяйся маме, и дяде Семену, и тете Ивановне. И маму, и дядю, и тетю слушайся. Еще раз целую крепко тебя, мой дорогой мальчик. Твой папа».

Днем Миша несколько раз садился где-нибудь в уголке и перечитывал письмо отца. И весь день о чем-то упорно думал. Ложась спать и отдавая матери письмо, Миша сказал:

— Мама, спрячь письмо дальше, чтобы не нашли.

Наташа удивилась.

— Кто?

— А если солдаты придут.

Дядя Семен из-за перегородки весело отозвался:

— Ну, к нам, Мишук, не придут, и придут, мы их палкой.

Наташа с улыбкой взяла письмо.

— Ну хорошо, Миша, я спрячу.

Засыпая, Миша поднял голову и сонно сказал:

— Мама, я никому не скажу, что папа письмо прислал.

— Вот и хорошо, детка, и не говори. Спи, милый, спи.

Всю ночь Миша видел радостные сны и улыбался.

 

Глава четвертая

Провал

1

Наташа передала Семену, что Мурыгин очень хочет его повидать. Вот только где сойтись. У Ивана Александровича нельзя, здесь тоже нельзя, надо, чтобы обе квартиры остались чистыми. Семен переговорил с одним из работающих вместе с ним на заводе товарищей, — он еще приходился Семену каким-то дальним не то родственником, не то свойственником, они и сами хорошенько не знали. Товарищ согласился, чтобы свидание состоялось у него, и в назначенное время Мурыгин отправился по указанному адресу.

Семен был уже здесь. Мурыгин крепко пожал ему руку.

— Спасибо, товарищ Семен, за Мишку с Наташей, приютили их.

— Ну, чего еще, — просто сказал Семен, — а куда было девать?

Мурыгин прошелся несколько раз по тесной комнатушке и, остановившись возле Семена, дружески хлопнул его по плечу.

— Вот что, товарищ, надо начинать работать.

— Это можно, товарищ Мурыгин, только как взяться, сумею ли?

— Сумеешь, сумеешь, дядя Семен, — убежденно сказал Мурыгин. — Что у вас за народ на заводе?

— Народ ничего себе, да напуганный шибко.

— Из прежних большевиков никого не осталось?

— Никого. Зато теперь все большевики, только говорить боятся. Видишь, жизнь-то какая пошла рабочему человеку, пикнуть не смей. Явись теперь большевики, наши заводские все пристанут.

— Так вот, дядя Семен, дам я тебе пару газет, прочитай их, там просто написано, все сразу поймешь. На заводе близкие приятели у тебя есть?

— Есть.

— Такие, которых ты хорошо знаешь и которым можно доверять?

— Есть.

— Ну вот, газеты прочтешь, начнешь потихоньку да полегоньку с своими приятелями разговаривать о прочитанном сначала с одним, потом с другим. Если можно кому из них дать газету, дай. Вот, если ты пяток таких приятелей подберешь, это будет замечательно.

— Это можно, товарищ Мурыгин, пятерку я тебе живым манером сколочу. Ребята у нас крепкие, положиться на них можно.

— Хорошо. Как у вас администрация?

— Есть у нас Хлебников, управляющий, ну, сдается мне, что он вроде как большевик.

— Почему ты так думаешь?

— Вот как писали мы письмо с Натальей Федоровной, дай, думаю, спрошу у Хлебникова, не опасно ли. Показал ему газету с объявлением, прочитал он, — лишнего, говорит, только не пишите. Ну, думается мне, что он с тех пор как бы приглядываться ко мне стал.

Мурыгин улыбнулся.

— Может быть, для того и приглядывается, что донести хочет!

— Ну, нет, — убежденно сказал. Семен, — такой не сумел бы с рабочим народом обходиться, как Хлебников. Я хорошего человека нутром чувствую.

— Ладно. Надо и Хлебникова прощупать.

Разговаривали долго. Прощаясь с Мурыгиным, Семен взволнованно сказал:

— Ты меня, товарищ, посылай, куда хошь… Я хошь и не большевик, ну, за рабочее дело согласен!

2

Теперь, когда с Ломовым была полная договоренность, Мурыгин считал возможным использовать его для связей. Однажды спросил:

— Вы, товарищ Ломов, никого из большевиков не знаете? Может быть, кто-нибудь остался здесь?

— Знаю. У нас в союзе служит Расхожев, заведует отделом сырьевых заготовок.

— Большевик?

— Большевик. Я его хорошо знаю. Он не здешний, из Томска. Я его там несколько раз встречал.

— Под своей фамилией он здесь?

— Нет, под чужой. Его здесь никто не знает. Я с ним встречаюсь часто, но делаю вид, что раньше никогда его не видел.

— Вы вполне в нем уверены? Никаких сомнений у вас относительно его нет?

— Решительно никаких. Повторяю, что я с ним несколько раз на съездах в Томске встречался, когда там работал. Он всегда выступал как большевик.

Мурыгин что-то обдумывал.

— Вы могли бы меня с ним познакомить?

— Конечно, мог бы.

— Покажите ему для начала вот это.

Мурыгин вынул советские деньги.

— Хорошо.

Дня через два Иван Александрович встретился с Расхожевым в правлении союза.

— Вы видели, товарищ Расхожев?

Протянул Расхожеву пачку советских денег. Расхожев живо заинтересовался.

— Нет, не видал. Где вы взяли?

— Тут человек один из России приехал.

— Из России! Ну что он рассказывает?

— Много интересного. Если хотите, я могу вас свести с ним.

Расхожев тотчас же сделал равнодушное лицо.

— Нет, я не к тому. Просто думал, что он вам рассказывал.

И отошел от Ломова.

Когда дома Иван Александрович рассказал об этом Мурыгину, тот был очень обрадован: осторожность Расхожева ему понравилась. Достал из чемодана пару газет.

— Вот, Иван Александрович, передайте-ка Расхожеву, может, он разговорчивее станет.

На заседании правления Ломов опять увидел Расхожева. Выждал минуту, когда Расхожев вышел из кабинета, пошел вслед за ним и в коридоре остановил.

— Товарищ Расхожев, вот спрячьте, дома прочтете.

Расхожев молча взял газеты и, не посмотрев, сунул в карман.

На другой день он сам пришел к Ивану Александровичу в кабинет. Молча сел, в упор посмотрел на Ломова черными сверлящими глазами и хмуро спросил:

— Послушайте, вы меня знаете?

— Да, знаю, мы с вами встречались в Томске на съездах.

Расхожев кивнул головой.

— Верно. Почему же вы делали вид, что не узнаете меня?

— Я думал, что это будет вам неприятно, ведь вы меня мало знаете.

— Мне это нравится в вас, — все так же хмуро продолжал Расхожев, — теперь вот что, — почему вы мне дали эти газеты?

Иван Александрович помолчал немного.

— Видите ли, товарищ Расхожев, в чем дело: я знаю, что вы большевик, по крайней мере, в Томске я вас знал как большевика. Здесь у вас фамилия другая, значит, вы скрываетесь, а это последнее значит, что вы большевиком и остались.

— Допустим, — слегка улыбнулся Расхожев.

— Ну вот. Теперь мне случайно пришлось познакомиться с человеком, приехавшим из России. Человек этот тоже большевик и тоже скрывается. Хорошо ли это или плохо, но только я рассказал ему про вас, не называя вашего имени. Он хочет связаться с вами, и я по его просьбе передал вам советские деньги и газеты. Вот и все.

Расхожев помолчал немного.

— Вы меня простите, Иван Александрович, я вашего поступка не одобряю. Вы поступили неосмотрительно. Разве вы не думаете, что этот человек мог быть провокатором?

Ломов засмеялся.

— Мне ваша осторожность, товарищ Расхожев, тоже очень нравится. Но видите, в чем дело: сказать по правде, я этого человека знал раньше.

— Это другое дело. Все-таки…

Иван Александрович перебил его.

— Это Киселев, может быть, слыхали?

— Киселев? Да, слыхал. Хорошо, сведите меня с ним.

Ломов дал Расхожеву свой адрес.

Мурыгин с большим интересом выслушал рассказ Ивана Александровича о его разговоре с Расхожевым.

— О, вот это молодец! Вот это большевик!

С нетерпением ждал прихода Расхожева.

Вечером Иван Александрович ввел к Мурыгину небольшого щупленького человека, густо заросшего черным волосом.

— Вот вам, товарищ Расхожев.

Ломов оставил их вдвоем. Расхожев приступил прямо к делу.

— Вы меня извините, дорогой товарищ, я вас не знаю, но слыхать про вас — слыхал. Однако то, что вы прислали с Иваном Александровичем — советские деньги и московские газеты, — доказательство еще не так большое. Согласитесь, что и деньги, и газеты у каждого контрразведчика могут быть. Что вы еще можете предъявить в доказательство того, что вы действительно тот, за кого себя выдаете?

Мурыгин улыбнулся прямоте и недоверчивости Расхожева. Молча подошел к стоявшему на окне цветочному горшку, ковырнул землю ножом. Вынул капсулу, из капсулы — маленькую шелковую полоску. С улыбкой протянул Расхожеву:

— Читайте, товарищ.

Расхожев тщательно просмотрел документ. Взволнованно протянул обе руки к Мурыгину.

— Дорогой товарищ!..

Обрадованные, крепко обнялись.

3

Хлебников заговорил с Семеном сам. Как-то проходил заводским двором, увидал Семена и остановился.

— Что, Семен, послала письмо твоя знакомая?

— Давно послала, Иван Петрович.

— Вот, поди, обрадовался муженек письму. Давно врозь живут?

— С самой весны. Уехал, вишь, на какой-то съезд в Москву, а тут переворот случился, так и застрял там.

— Так она не беженка, значит?

— Какое там беженка, природная сибирячка.

— Ох, уж не большевик ли у твоей знакомой муж? — как бы шутя спросил Хлебников и засмеялся.

Семен притворился смущенным.

— Ну, вы окажете, Иван Петрович.

В глазах Хлебникова, зорко наблюдавшего за Семеном, вспыхнул лукавый огонек.

Повернулся было уходить и вдруг как будто случайно вспомнил.

— Да, вот что, Семен: если твоя знакомая будет нуждаться очень, ты скажи мне, может быть, какую работу найдем.

Семен выразил на своем лице необыкновенную радость.

— Вот за это, Иван Петрович, спасибо тебе!

Хлебников повернулся и пошел. На его обычно хмуром лице играла довольная улыбка.

«Ну, брат Семен, попался ты мне. Как ты ни хитри, а твоя знакомая большевичка, да и сам ты, должно быть, большевик. Ладно, посмотрим, что дальше будет».

Семен, в свою очередь, довольно посмотрел вслед удаляющемуся Хлебникову и, хитро подмигнув ему в спину, подумал:

«Ну, Иван Петрович, как ты там ни финти, а большевик ты и больше никаких гвоздей».

При следующей встрече с Мурыгиным Семен рассказал ему о своем разговоре с Хлебниковым. Мурыгин внимательно выслушал и задумался.

— Да, по всем признакам большевик. Не может быть, чтобы оказался предателем и так тонко вел игру.

Семен замахал своими длинными руками.

— Что ты, товарищ Мурыгин, какой он предатель. Вот уж четыре месяца, как Хлебников на заводе, и ничего такого мы не замечали. Наш это человек, чует мое сердце.

— Ладно, действуй дальше. Да, вот что, Семен, давай-ка действительно устроим к нему Наталью Федоровну, сам ведь предлагает. Посмотрим, что из этого выйдет.

На другой день Семен прошел к Хлебникову в кабинет.

— К вам, Иван Петрович… Помните, насчет работы для моей знакомой говорили… Хорошо бы работенку какую, а то приспичило бабе.

— Что, не устроилась нигде?

— Да кто ж ее возьмет, Иван Петрович? Придет — будто и есть должность, а как зачнут расспрашивать — чья да откуда, ну и нет должности.

Хлебников неожиданно поднялся из-за стола, подошел к Семену, дружески хлопнул его по плечу.

— Вот что, товарищ, скажи ты мне по совести… Муж у твоей знакомой большевик, да?

Семен виновато отвел глаза в сторону.

— Да как вам сказать, Иван Петрович…

— Ну? — настойчиво сказал Хлебников.

— Да ведь что ж, надо сознаваться!

— Ах ты, голова садовая, давно бы так! — весело улыбнулся Хлебников и отошел на свое место. — Ну вот что, Семен, пусть она придет как-нибудь, я с ней поговорю, а пока вот передай ей, скажи, что от товарища.

Хлебников вынул бумажник. Семен не выдержал роли, и его лицо расплылось в широкой радостной улыбке.

— Погодь, товарищ, это верно, что муж у ней большевик, но только она теперь уж не нуждается.

Хлебников пытливо посмотрел в лицо Семену.

— Что это значит, Семен?

— Это я пытал тебя, Иван Петрович. Теперь вижу, что ты большевик.

Хлебников засмеялся.

— Ну, значит, мы с тобой друг друга пытали.

4

Теперь их было пятеро: Мурыгин, Хлебников, Расхожев, Семен и наборщик земской типографии Зотов. Зотова привлек давно и хорошо его знавший Расхожев.

— Штаб готов, — весело потирал руки Семен, — армию надо.

— Нас и так больше дивизии, — шутил Мурыгин, — пять человек — пять полков в полной боевой готовности.

Собирались у Семенова товарища, иногда у Хлебникова на заводе, иногда на квартире Расхожева. К Мурыгину заходили редко, в случае крайней необходимости, и то поодиночке. После двух-трех собраний наметили план ближайшей работы и распределили между собой обязанности. Хлебникову, кроме принадлежащего союзу кооперативов завода, поручили все остальные предприятия союза. На заводе ему должен был помогать Семен, который, кроме того, устанавливает связи с железнодорожными рабочими. Расхожев по своей работе в качестве заведующего сырьевыми заготовками союза имел большие связи в уездах и должен был использовать эти связи для выявления недовольных колчаковскими порядками. Через Расхожева думали перекинуть работу в уезды. Зотову поручалась работа в профсоюзах, связь с тюрьмой, паспортный отдел и техническая работа по выпуску листовок. Мурыгину оставалась работа среди военных и объединение деятельности группы.

Шли к поставленной цели медленно, но упорно. Прежде чем ступить шаг вперед, тщательно нащупывали место, — не зыбится ли. И только убедившись в прочности почвы, становились полной ногой.

Ждали случая связаться с другими городами. От Наташи Мурыгин знал, где работает Петрухин, но как его разыскать, не имея адреса? Да и цел ли еще Алексей? Доходили смутные слухи о большом провале в том городе, где Алексей был в последнее время.

При одном из свиданий с женой Мурыгин, раздумчиво взглянув на нее, сказал:

— Хорошо бы тебе, Наташа, съездить поискать Алексея. У меня в памяти сохранились кое-какие адреса, может быть, что и вышло бы.

Наташа без колебания согласилась.

— Ну что ж, Мишу вполне можно оставить на Ивановну.

Над этим делом Мурыгин задумался серьезно…

Однажды из маленького коричневого домика вышла закутанная в большую теплую шаль женщина. В руках у женщины была маленькая дорожная корзина, перетянутая крест-накрест веревкой. Дойдя до вокзала, женщина с трудом протискалась через запруженный народом зал третьего класса на платформу и пошла вдоль воинского поезда, отправляющегося на фронт.

У одного из вагонов, откуда неслись крики и песни, женщина остановилась.

— Братцы, довезите, мне только две станции доехать.

— Самим тесно, вишь, друг на дружке сидим.

— Да мне не надо места, мне, вот, только корзиночку всунуть куда-нибудь, а сама я постою. Мне как-нибудь, братцы.

— Посадить, что ли, ничего бабенка, подходящая.

Солдаты загрохотали:

— А че у те в корзине-то, самогон есть?

— Самогону нет, а получше кое-что есть, — многообещающе сказала женщина. — Посадите, братцы.

— Посадить, что ли? — обратился один солдат к товарищам.

— Два дня, братцы, сижу на станции, никак выбраться не могу. Всего только два пролета мне.

— Ну, ладно, давай корзину. Сама прыгнешь, как поезд тронется.

Женщина подала корзину и отошла в сторону. Ударил третий звонок.

— Эй, землячка, прыгай скорей!

Женщина побежала рядом с вагоном.

— Я раздумала, братцы, я не поеду. Корзиночку себе оставьте, поделите, что там в корзине-то.

— Спасибо, землячка, спасибо!

— Не на чем. Не заперта корзиночка, только веревочкой завязана.

— Ладно, ладно. Спасибо, тетка!

Женщина остановилась, подождала, пока прошел поезд, и быстро пошла по путям между составами.

Так Наташа вручила первую партию листовок отправляющимся на фронт солдатам.

5

Гроза налетела неожиданно.

Как-то Мурыгин возвращался поздно ночью. Подошел к дому, увидал раскрытую половинку парадной двери.

— Что такое?

Сразу мелькнуло подозрение. Осторожно вошел в коридор, не притворяя за собой дверь. Прильнул ухом к ведущей в квартиру двери. Услыхал шарканье многих ног, голоса.

— Обыск!

Тихо, на цыпочках, стал выходить из коридора на улицу. К крыльцу подходил человек в шинели. Слабо блеснули звездочки на погонах. Человек увидал Мурыгина, остановился у крыльца.

— Стойте, куда вы?

— Да я не сюда, оказывается, попал.

Офицер засмеялся.

— Вернемся, может быть, сюда.

Мурыгин стоял на две ступени выше офицера. Правая рука в кармане крепко сжимала браунинг. Молнией пронеслась в голове мысль.

«Выстрелить? Услышат в доме, выбегут. Может быть, и на улице есть близко люди, схватят».

Офицер занес ногу на следующую ступеньку. Медлить было нельзя. Мурыгин быстро вынул из кармана руку, коротко взмахнул и со страшной силой ударил офицера револьвером по виску. Офицер упал. Загремела шашка по ступенькам крыльца. Из квартиры Ивана Александровича открылась дверь, послышались голоса. Мурыгин одним прыжком перескочил через офицера, перебежал улицу, перемахнул через забор в чей-то двор. Сзади прогремел выстрел. Щелкнула пуля о забор. Захрустел снег под ногами бегущих людей. Мурыгин быстро пробежал двор, открыл задвижку у калитки и выбежал на другую улицу. Быстрым шагом, тяжело дыша, направился вдоль улицы.

Куда теперь? К кому-либо из товарищей — безумие. Очевидно, у всех обыски.

Пойти к Наташе. Возможно, что и у нее обыск. Раз удалось уйти, в другой можно и не суметь. Нет, ни к кому из них нельзя…

Быстро шел по тихим, морозным улицам, крутились обрывки мыслей в разгоряченном мозгу. Неужели провал? Значит, начинать все снова. Но все это потом, потом. Теперь куда? Вспомнил про одного из земских служащих, который считался сочувствующим.

«Вот куда, к Николаю Ивановичу!»

Быстро направился к его квартире. В окнах было темно, значит, все спокойно. Мурыгин сильно нажал пуговку электрического звонка. Через одну-две минуты, которые показались Мурыгину за целый час, в квартире вспыхнула лампочка, хлопнула дверь и сверху лестницы послышался сердитый голос Николая Ивановича.

— Кой там черт?

— Николай Иванович, это я, Мурыгин. Откройте скорей.

Николай Иванович спустился с лестницы, открыл двери и молча пропустил Мурыгина вперед. Поднялись в квартиру.

— Ну что, большевик, попался? — шепотом спросил Николай Иванович.

Мурыгин устало опустился на диван.

— Провал, Николай Иванович. У Ломова обыск. Меня не было дома. Сейчас подошел к квартире, услыхал голоса, бросился бежать. По дороге какого-то офицера револьвером по башке стукнул.

— Поделом, — угрюмо сказал Николай Иванович, — не становись на дороге. Ну ладно, ложитесь тут на диване, утром поговорим.

Утром условились, что Мурыгин останется у Николая Ивановича, а тот попробует выяснить, что произошло за ночь. Вернулся Николай Иванович только к вечеру хмурый, расстроенный.

— Полный провал, товарищ Мурыгин. Из наших земцев арестованы Зотов и еще три наборщика, из кооператоров — Ломов, Хлебников и Расхожев. Были аресты на станции. Ивана Александровича жаль, нервный человек, пропадет в контрразведке.

— Не знаете, на заводе, кроме Хлебникова, никто не арестован?

— Не слыхал. Говорили только про Хлебникова.

— Надо узнать, не арестован ли на заводе кто из рабочих.

Мурыгину так хотелось узнать, на свободе ли Семен. Тогда цела и Наташа.

— Это мы все узнаем, — озабоченно наморщил лоб Николай Иванович, — это все пустяки, главное — вам надо уезжать, товарищ Мурыгин.

— А здесь все бросить? Столько потрачено сил, налажены связи, начата работа. И все даром? Нет, это невозможно.

— Я не говорю, что уехать совсем, — на время выехать, ну, на месяц, на два.

— Легко сказать — на месяц, на два. Нет, это немыслимо!

— Чудак человек, ну ступайте прямо в контрразведку, только вас там не хватает!

Николай Иванович начинал сердиться.

— Поймите, товарищ Мурыгин, что раз вы будете целы, не все еще пропало.

Мурыгин решительно покачал головой.

— Нет, нельзя. Надо, по крайней мере, окончательно выяснить положение, передать кому-нибудь связи. Потом можно на недельку-другую выехать.

Николай Иванович пожал плечами.

— Как хотите. Во всяком случае, если вы не будете шляться по городу, можете оставаться у меня. Пока что у меня, думаю, безопасно.

6

Через три дня после провала Николай Иванович пришел со службы радостно улыбающийся.

— Ну, большевик, у меня для вас хорошие известия есть.

Мурыгин так и кинулся к Николаю Ивановичу. Тот протянул маленький клочок бумажки. Димитрий сразу понял мелкий почерк жены. В записке было несколько слов:

«Все хорошо. Семен здоров, от Алексея известия».

Усталое лицо Мурыгина вспыхнуло в радостном волнении. Так бы и запрыгал на одной ноге, как Мишка, если бы не чувствовал себя таким большим.

— Что, большевик, обрадовался?

— О, еще бы!

Мурыгин схватил руку Николая Ивановича, стиснул ее.

— Кто принес записку?

— Жена Расхожева.

— Ничего о товарищах не слыхать?

— Ничего, словно сквозь землю провалились. Наш председатель объехал всех, кого можно, никто ничего не знает. Даже не удалось добиться — кто арестовал. Из союза кооперативов тоже ездили всюду и тоже без толку. Черт знает, что творится, словно в бессудной земле живем!

— Вы теперь только убедились в этом? — уколол Мурыгин Николая Ивановича, еще совсем недавно порвавшего со своей эсеровской партией.

Николай Иванович сконфуженно махнул рукой.

— Не теперь убедился, но не в этом дело. Дойти до такой наглости, брать людей без всякого распоряжения какой бы ни было власти. Ведь этак любая кучка негодяев может и арестовать, и убить, и никто не будет знать, как, что и почему. Черт знает, что такое!

Мурыгин еще раз перечитал записку. Значит, Семен на свободе. Только не ясно, успел скрыться или не был совсем арестован. Ну, да это пока неважно, главное — на свободе. И известия от Алексея. Конечно, Наташа говорит о Петрухине. Неужели сам Алексей явился? Ну, это тоже, в конце концов, неважно, сам явился или прислал кого. Важно, что, значит, Алексей жив. Дело обстоит не так уж плохо, как казалось вначале. Не все еще пропало.

Мурыгин даже улыбнулся.

— Да, хорошо; и Семен на свободе и от Алексея известия.

На другой день Николай Иванович вернулся домой сильно расстроенный.

— Ну, товарищ Мурыгин, опять новости, да такие, что передавать не хочется.

Мурыгин встрепенулся.

— Ну, ну?

— За городом в лесу нашли Зотова и трех других наборщиков. Голые, изуродованные, в снегу. Под сараем в союзе лежат. Ездил смотреть, — жутко.

Мурыгин побледнел, схватился за голову.

— Проклятые!

Заметался по комнате, как узник по тесной камере.

— А вы говорите — ехать! Работать, работать! День и ночь бить по одному месту. Пусть нас погибнут еще десятки, сотни, но надо расшатать, разбить вдребезги этот колчаковский трон.

Несколько успокоившись, спросил:

— Ну, а другие товарищи как: Ломов, Расхожев, Хлебников?

— О них ничего не слыхать, как в воду канули. Должно быть, замучили и бросили в воду, чтобы скрыть следы.

Как живые встали перед Мурыгиным товарищи: Иван Александрович, с его высоким лбом, застенчивой улыбкой, тихим задушевным голосом; такой щуплый на вид, но твердый духом Расхожев с черными, пронизывающими насквозь глазами; добряк Хлебников.

Мурыгин глубоко вздохнул.

— Все, все припомним!

Взволнованно остановился перед Николаем Ивановичем.

— Что же теперь будете делать вы, земцы и кооператоры? Протест напишете, в совет министров пошлете? На шакалов волкам будете жаловаться, что овец таскают. Эх вы!

В гневе опять заметался по комнате.

Николай Иванович опустил голову.

— Что еще слыхать? — после некоторого молчания спросил Мурыгин.

— Да, я вам забыл сказать одну новость. В соборе сегодня по царю панихиду служить будут.

— Неужели?

— Да. Рассылают пригласительные билеты особо известным лицам. Служба при закрытых дверях.

— Здорово. Значит, уж до царя докатились?

— Не знаю, докатились ли, но катятся быстро.

— Ну, а ваши эсеры приглашения на панихиду не получили? — засмеялся Мурыгин.

— Ладно смеяться, — отшутился Николай Иванович, — просмеетесь.

— Какой тут смех! Ведь вашими руками дорога расчищена!

Николай Иванович вздыхает.

— Да, ошибку дали. Дернула нас нелегкая связаться с этой атаманщиной. Ну ладно, уезжать вам, товарищ Мурыгин, все-таки надо.

— Это почему?

— Здорово контрразведчики работают. Сейчас среди военных аресты идут. По заводам аресты. Около земской управы подозрительные люди похаживают. Рано или поздно — вам не отвертеться!

— Выехать, конечно, надо, — после некоторого раздумья сказал Мурыгин, — но вот повидаться бы с тем товарищем, о котором пишет жена.

— Ну что ж, пишите записку, через жену Расхожева передам.

7

Ночью в квартиру Николая Ивановича пришел Семен и молотобоец Иван Кузнецов, приехавший с известиями от Алексея Петрухина. Кузнецов рассказал о работе в своем городе, о неудачном выступлении. Подробно рассказал об Алексеевой работе. У него теперь несколько партизанских отрядов, отряды непрерывно пополняются крестьянами. Пока что мешают снега, люди сидят по своим деревням и дожидаются весны. С весны Алексей намеревается начать серьезные выступления.

Мурыгин с радостным волнением выслушал Кузнецова.

— Да, да, вот туда, к Петрухину. Связаться с ним, потом опять в город, работа на всех фронтах. Ах, даже дух захватывает!

Проговорили всю ночь. Договорились о работе, о связях, которые должен был восстанавливать Семен.

— Только, товарищ Семен, еще денька три подожди, понюхай, чем пахнет, тогда потихоньку начинай.

Семен молча кивнул. На рассвете товарищи ушли…

В этот же день Николай Иванович вернулся со службы с сообщением, которое в корне изменило первоначальное намерение Мурыгина ехать к Петрухину.

— Ну, товарищ Мурыгин, придется вам торопиться с отъездом.

— Почему так?

— Заехал к нам с Оби председатель земской управы. У них в верховьях лесные заготовки. Имея в виду вас, я говорил с ним, и вы хоть сейчас можете ехать на заготовки. Ни один дьявол вас не найдет, и разводите вы там вашу социальную революцию сколько влезет.

Мурыгин задумался. Через Расхожева еще раньше получались сведения о многочисленных вспышках крестьян против колчаковских властей. Поехать на заготовки, значит очутиться в самой гуще крестьянства. Начать работу среди них! Может быть, с весны удастся войти в соприкосновение с отрядами Петрухина. Верно, надо ехать.

— Документ мне можете дать какой-нибудь? С моей паспортной книжкой теперь далеко не уедешь.

— Конечно, можно. Мы вам устроим командировку на имя какого-нибудь Сидорова или Петрова. Заедете к ним в управу, получите на это же имя удостоверение, нашу командировку изорвете, вот и все.

— Хорошо. Вот, пожалуй, из города трудно будет выехать, на вокзале влопаешься. Придется несколько станций на лошадях проехать.

Николай Иванович что-то обдумывал.

— Постойте-ка, я переговорю тут с одним человеком. Он в железнодорожном кооперативе служит и часто ездит по линии с вагоном-лавочкой. Вот с ним было бы хорошо выехать.

— Это совсем хорошо, — довольно улыбнулся Мурыгин. — Ну вот что еще, Николай Иванович: перед отъездом хотелось бы повидать разок сынишку. Что если жена придет с ним сюда?

— Я думаю, можно, но только перед самым отъездом. Вот выясню все с вагоном-лавочкой, определим день отъезда и тогда…

Наташа вернулась домой взволнованная. Не раздеваясь, подошла к Мише.

— Мишук, пойдем гулять.

Миша покачал головой.

— Не хочу, холодно.

— А на извозчике кататься хочешь?

— Хочу.

— Ну собирайся скорей.

Мальчик быстро оделся. Отошли пару кварталов от дома, взяли извозчика. Проехали несколько улиц, отпустили извозчика и пошли пешком. У одного большого дома остановились. Наташа позвонила.

— Ты куда, мама?

— В гости сюда зайдем. В гости хочешь?

— Хочу.

Вошли в дом, разделись. Встретил их незнакомый дядя. Взял Мишу за руку, провел их с мамой в комнаты, открыл дверь.

— Вот сюда, молодой человек, пожалуйте.

Не успел Миша войти в комнату, как к нему бросился высокий бритый дядя, схватил на руки, крепко прижал к себе, стал целовать.

— Мишка! Мишка!

Миша широко открыл глаза.

— Папа!

— Да, да, твой папа. Видишь, я обещал тебе приехать и приехал.

Миша крепко обхватил шею отца руками, прижался к нему лицом.

— Узнал, Мишук?

— Узнал.

Провел рукой по щетинистому подбородку отца.

— Колется. А где борода?

До самого вечера сидели у отца. А когда Наташа собралась уходить, Миша вдруг расплакался.

— Не хочу без папы уходить!

— Мне нельзя, Миша, я должен опять уехать.

— И я с тобой поеду!

Мурыгин улыбнулся.

— Вот вырастешь большой, станешь большевиком, тогда все время будем вместе ездить.

Мальчик вытер слезы.

— Хорошо, я скоро вырасту и буду большевиком.

 

Глава пятая

Капля за каплей

1

Прочный дом для себя строил Гинкель. Аршинные кирпичные стены, редкие окна, в нижнем этаже — до половины окна толстые железные решетки. Подо всем домом тянутся подвалы: десять каменных мешков с асфальтовым полом. Двери у мешков железные, толстые, замки у дверей пудовые.

Прочно охранялось у Гинкеля добро…

Но еще прочнее, еще крепче охраняются подвалы теперь. Часовой во дворе у подвальных дверей, часовой на улице. По ночам ярко светит среди двора большой электрический фонарь. По ночам к дому бесшумно подкатывали шикарные автомобили с притушенными фонарями. Из автомобилей выходили люди в высоких папахах в туго, по-походному, затянутых шинелях. Молча входили во двор…

Шофер плотно закутывался в теплую из собачьих шкурок доху, удобнее усаживался в мягкое кожаное сиденье и крепко засыпал. Шофер знал, — до рассвета господа офицеры его не побеспокоят…

На рассвете выходили утомленные, бледные, пошатываясь, словно пьяные, садились в автомобиль и неслышно уезжали.

Тайну подвалов Гинкеля прочно охраняли толстые каменные стены, железные решетки, часовые внутри, часовые снаружи.

2

Расхожев не знал, сколько времени прошло с тех пор, как его втолкнули в подвал. В полной темноте, вытянув вперед руки, обошел помещение. Руки везде упирались в каменные стены, холодные, как лед. Не было ни стола, ни табурета, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы камеру.

Где он? На тюрьму не похоже. Обошел еще раз все помещение, тщательно ощупывая стены. Нащупал деревянную дверь, постучал пальцем. По глухому звуку понял, что дверь тяжелая, толстая. Приник к двери ухом, долго слушал. Не уловил ни малейшего звука или шороха. Сообразил, что за дверью, должно быть, находится еще дверь.

Где же он?

Вдруг страшная догадка пронизала насквозь.

«Неужели у Гинкеля?!».

Расхожев знал, — от Гинкеля живыми не выходят. Подошел к стене, прислонился, обхватил голову руками.

«О черт! Неужели провал? Неужели всех взяли? Неужели и Киселев взят? Но как, как? Где предатель? Или они сами были неосторожны?»

Яростно заметался по каменному мешку, в темноте то и дело натыкаясь на скользкие холодные стены. Грудь наливалась тяжелой мучительной тоской. От боли хотелось кричать, биться головой о стену.

Снаружи загремели дверью. Слышно, как щелкнул выключатель. Ярко вспыхнула в потолке электрическая лампочка. Вошли двое в шинелях и погонах. Один высокий, с коротко подстриженными усами, бритым подбородком. Над черными глазами нависли козырьками лохматые брови. Брезгливо опущены книзу углы губ. Другой пониже, полный, на большом животе туго стянут ремень. Офицеры остановились перед Расхожевым. Высокий — капитан Тарасов — долго всматривался. Вдруг спросил резко и отрывисто:

— Ваша фамилия?

— Расхожев.

Тарасов нетерпеливо сдвинул лохмы бровей.

— Я про вашу настоящую фамилию спрашиваю. Вы такой же Расхожев, как я Троцкий!

Расхожев молчал, хмуро оглядывая офицеров.

— Ну-с, господин коммунист, — капитан Тарасов шагнул к Расхожеву, — угодно вам назвать вашу настоящую фамилию?

— Я назвал.

Тарасов подошел вплотную к Расхожеву и большим волосатым кулаком снизу, тычком, ударил под подбородок. Голова Расхожева качнулась назад, глухо стукнулась о стену. Выплюнул изо рта кровь, гневно крикнул:

— Палач! Беззащитного!

Тарасов молча размахнулся и ударил еще раз. Опять стукнулся головой о стену Расхожев. Полон рот крови. Кровью плюнул офицеру в лицо. Дико взвыли, бросились на Расхожева, сшибли с ног.

— А-а, собака, ты нам расскажешь, мы тебе развяжем язык!

Потные, разгоряченные, уставшие от битья, вышли из подвала. Щелкнул выключатель, погасла лампочка.

Темно и тихо. Будто замурован в могиле.

3

Иван Александрович сидел на каменном холодном полу. Когда загремел засов у двери, в потолке вспыхнула лампочка и вошли люди, встал. Капитан Тарасов вспомнил, что не вытер плевка, торопливо провел по лицу рукавом шинели, размазал кровь по щеке, по губам. Остановились перед Ломовым, все еще тяжело дыша, все еще запыхавшиеся от битья Расхожева. Тарасов уставился на Ивана Александровича тяжелым неподвижным взглядом.

— Ну, расскажите нам… Вы Мурыгина знаете?

— Знаю.

— Давно?

— Нет, месяца полтора-два, с тех пор, как он у меня поселился.

— Вы знали, что он большевик?

— Нет, не знал, — спокойно ответил Ломов.

Тарасов фыркнул.

— Ха, не знал! Может быть, вы и Хлебникова не знали?

— Нет, Хлебникова знаю, он у нас в союзе кооператоров на заводе служит. Я, как член правления, не могу не знать Хлебникова.

— Ну, а знали вы, что Хлебников большевик?

— Нет, не знал.

Тарасов насмешливо ухмыльнулся.

— Хорошо, допустим. Ну, а настоящую фамилию Хлебникова вы не знаете?

Настоящей фамилии Хлебникова Иван Александрович действительно не знал. Спокойно выдержал испытующий взгляд офицера и твердо ответил:

— Я полагаю, что Хлебников — его настоящая фамилия и есть, другой фамилии его не знаю.

— Расхожева знаете?

— Знаю. Он у нас в союзе заведует отделом сырьевых заготовок.

— Знаете, что он большевик?

— Нет, не знаю.

— Хм. Зотова знаете?

— Нет, не знаю.

— Ничего не знаете? Хорошо. Я вас заставлю говорить!

Тарасов не спеша отстегнул кобуру, вынул револьвер, медленно поднес ко лбу Ивана Александровича.

— Вы будете рассказывать?

Холодное дуло прикоснулось ко лбу Ломова. Холод в глубокие мелкие морщинки собрал кожу на лбу, волной озноба пробежал по телу. Иван Александрович закрыл глаза. Мелькало сознание, что надо быть твердым, надо выдержать. Открыл глаза, посмотрел офицеру прямо в лицо и, как только мог твердо, сказал:

— Я говорю то, что знаю. О том, чего не знаю, рассказывать не могу.

У Тарасова задрожали руки. Дуло револьвера запрыгало по лбу Ивана Александровича.

— Не будешь?

Ломова колотило, как в лихорадке, но стиснул зубы и молчал.

— Ну погоди, я тебя заставлю разговаривать!

Тарасов опустил револьвер, сунул в кобуру. Потом спокойнее:

— Вы бесполезно запираетесь, И Хлебников, и Мурыгин, и Расхожев, и все другие сознались во всем. Собирались у вас, у Хлебникова на заводе, у Расхожева. Говорили о восстании.

Тарасов опять ожесточился.

— У-у, большевики проклятые, я вам покажу восстание!

— Я не большевик, — возразил Иван Александрович.

— Кто же вы?

— Просто честный человек.

Капитан сердито хмыкнул.

— Хм, честный человек! Задницу нам вашей честностью подтереть. Знаем мы этих честных людей.

Тарасов метнулся к толстому офицеру, все время спокойно посасывавшему папиросу.

— Видал ты этого честного человека? Хм!

И опять спокойнее:

— Ну хорошо, допустим, что вы честный человек, зачем же вы подвергаете опасности свою семью. Имеете ли вы на это право как честный человек? Ведь, если вы нам не расскажете правды, мы вас расстреляем.

— Расстреливайте, но я ничего не могу вам рассказать, потому что сам ничего не знаю.

Голос Ивана Александровича звучал с большой убедительностью. Тарасов задумчиво остановился возле, посмотрел на Ломова.

— Хорошо, подумайте до завтра.

Повернулся и пошел. За ним не спеша, вперевалочку, направился и другой.

Снова тихо, темно…

Ломов стоял, прислонившись спиной к стене. Ноги дрожали и подгибались в коленях. Зубы выбивали частую дробь.

«Холодно, должно быть», — подумал Иван Александрович.

Хочется унять волну холодной дрожи, струйками разливающейся по телу. Глубоко засунул руки в рукава пальто. Стал ходить взад-вперед от стены к стене. Сосчитал, — в ширину восемь шагов, в длину, от двери до противоположной стены, двенадцать. У стен останавливался, приникал ухом и подолгу вслушивался.

«Нет ли кого рядом. Ведь офицер называл имена Мурыгина, Хлебникова, Расхожева, Зотова. Неужели все арестованы?»

Раз показалось, что из-за стены донесся слабый звук. Иван Александрович еще плотнее прислонил ухо к стене, и, затаив дыхание, долго слушал.

Звук повторился. Похоже на стон.

— Неужели Киселев?

Иван Александрович постучал в стену пальцем. Напряженно прислушался.

За стеной тихо. Ломов страшно взволновался, как будто жизнь его и того, кто находился за стеной, зависела от того, услышит или не услышит сосед по заключению стук. Лихорадочно стал шарить у себя в карманах, нашел огрызок карандаша и тупым концом постучал в стену. Ясно услыхал, что на стук ответили. В радостном возбуждении торопливо выстукивал тюремную азбуку.

— Кто здесь?

Приник ухом к стене, ждет. За стеной могильная тишина. Ивана Александровича кольнуло в сердце. Неужели он ошибся и за стеной никого нет. Но ведь он ясно слышал звук. Нервно повторил прыгающим в руках карандашиком вопрос:

— Кто здесь?

И опять ждет. Сквозь каменную стену уловил слабый-слабый звук.

Да, да, стучат, отвечают.

— Расхожев. Кто вы?

— Я — Ломов. Что с вами?

— Допрос… Избили…

Нервы Ивана Александровича не выдержали. Он опустился на пол у стены и заплакал:

— Бедный Расхожев!

4

Наталья Федоровна безумно обрадовалась, когда через жену Хлебникова узнала, что Димитрий на свободе и находится в надежном месте.

Через два дня после провала к ней пришла жена Ломова Елена Ивановна.

— Вы знаете… Иван Александрович арестован.

— Знаю.

— Я нигде его не найду. В тюрьме нет, на гауптвахте нет, в контрразведке нет. Я обращалась всюду. Председатель правления ездил к начальнику штаба, и в штабе не знают. Начальник сказал, что предписания об аресте не давал… Я не знаю, жив ли Иван Александрович…

Елена Ивановна остановилась на Наташе широко открытыми полубезумными глазами.

— Послушайте… Вы не знаете?.. Говорят, Иван Александрович у Гинкеля…

Наталья Федоровна задрожала. Она знала, что к Гинкелю, отвозили только тех, кого забирали атамановцы, и что от Гинкеля почти никто не выходил живым.

Жена Ломова упала на стул.

— Иван… Иван…

В сухих, тоскующих глазах не было облегчающих слез.

5

К Расхожеву пришли те же двое — капитан Тарасов и другой, пониже, туго стянутый по животу ремнем. Теперь с ними было два солдата. Один молча поставил два табурета у стены, возле двери. Офицеры сели. Расхожев видел, что собираются пробыть долго. Остался сидеть на полу, как и сидел, прислонясь спиной к стене. Что еще думают делать? Пристрелили бы и конец. Тарасов вынул портсигар, предложил толстому, потом взял папиросу себе, постукал мундштуком по крышке портсигара и закурил. Положил было портсигар к себе в карман, потом, как будто спохватившись, торопливо вынул обратно и протянул Расхожеву, спокойно и почти дружески сказал:

— Вы курите, товарищ? Не угодно ли?

Расхожев не ответил. Тарасов с усмешкой пожал плечами.

— Как вам угодно, товарищ.

Капитан пустил под потолок струйку дыма и, все еще не меняя спокойного дружелюбного тона, спросил:

— Ну, скажете вы нам свою настоящую фамилию?

Расхожев молчал.

— Не желаете отвечать. Хорошо. Ну-ка, ребята.

Тарасов кивнул головой солдатам. Те бросились на Расхожева, сорвали, с него пальто, связали ноги, скрутили руки над головой, обнажили спину и зад. В руках у солдат появились шомпола.

— Постойте-ка, ребята, — сказал Тарасов, закуривая новую папиросу, — приведите арестованного из соседнего номера.

Солдаты вышли и через несколько минут вернулись с Ломовым. Тарасов поднялся с табурета, подошел к Расхожеву, брезгливо тронул его в обнаженный зад кончиком сапога.

— Ну, скажете вы свою фамилию или нет, последний раз вас спрашиваю?

Расхожев лежал на обледенелом асфальтовом полу голым животом и ногами, сжимал в комочек посиневшее тело, стараясь сделать кожу менее проницаемой для холода, и молчал.

Капитан повернулся к Ломову.

— Может быть, вы назовете настоящую фамилию Расхожева.

— Я уже сказал вам, что не знаю.

— Ха, не знаете?! Хорошо. Ну-ка, ребята, сначала вот этого субчика.

Солдаты встали по обеим сторонам Расхожева, взмахнули шомполами. Тарасов отошел к табурету, сел и, взяв щепотью за обсосанный мундштук папиросы, поднял ее вверх, как дирижерскую палочку.

— Раз!

Тело Расхожева судорожно дернулось, сквозь крепко стиснутые зубы вырвался стон. Из рассеченной кожи брызнула кровь.

— Два! Три! Четыре!

Иван Александрович закрыл рукой глаза.

— Что вы делаете, безумцы!

Толстый офицер вдруг сорвался с места, подбежал к Ломову.

— Гляди, гляди, не закрывай глаза!

Схватил Ивана Александровича за руки, оторвал их от лица.

— Гляди, гляди!

Хрипел Ломову в лицо, брызгал слюной.

Как сквозь туман увидел Иван Александрович толстое красное лицо офицера, круглые с невероятно большими зрачками глаза, плотоядно оскаленный рот. В страхе отшатнулся к стене.

— Отойди от меня, отойди!

Опять, запрыгало перед Ломовым толстое красное лицо, круглые глаза и хищно оскаленный рот.

— Отойди, отойди!

Не сознавая, что делает, Иван Александрович поднял руку и наотмашь ударил офицера по лицу. Офицер оторопело ступил шаг назад и вдруг взвизгнул тихонько и жалобно, как маленький бездомный щенок, и выхватил шашку.

Тарасов бросился к нему, схватил за руки.

— Не троньте, поручик, не троньте! Мы с ним по-другому разделаемся.

6

Утром к Ивану Александровичу пришли два солдата с ломом и лопатами. У самой стены, против двери, продолбили асфальт. Выкопали яму в аршин глубины. Работали сосредоточенно и молча, поплевывая на руки, как будто выполняли простую поденную работу. Принесли со двора двухвершковую доску, опустили в яму, засыпали землей, плотно утоптали место вокруг. Один из солдат вышел и вскоре вернулся с пучком веревок. Подошел к Ивану Александровичу.

— Ну ты, вставай!

Ломов сидел у стены, прислонившись к ней головой и закрыв глаза. Было безразлично, что будут с ним делать. Смерть? Пусть смерть. Правда, жизнь не жалко было бы отдать с большей пользой, а тут так глупо, так глупо. Детишки, жена! Но детишки еще глупы, мать им сейчас нужнее, чем отец, и гибель его пройдет для них незаметной. А лишняя смерть будет занесена в счет насильникам.

Солдат ткнул Ивана Александровича ногой.

— Тебе говорят!

Ломов не шевелился. Подошел другой, схватили Ивана Александровича за шиворот, подняли, поставили к доске, прикрутили к ней веревками.

Ломов понял, что собираются делать что-то страшное.

— Послушайте, что вы делаете? Ведь люди же вы?

— Разговаривай еще!

Солдат замахнулся на Ивана Александровича веревкой, но, не ударив, опустил. Вошли Тарасов и толстый поручик. Тарасов подошел к Ломову, потрогал за конец доски, — не шатается ли, потянул веревки и одобрительно кивнул головой.

— Так, хорошо!

Остановился против Ивана Александровича, заложил руки за спину и хмуро глянул ему в лицо.

— Ну-с, так как же!..

Хотел говорить спокойно и даже придать своему голосу оттенок легкой насмешки, а в груди клокотала тяжелая холодная злоба против этого бледного связанного человека. Тарасов переждал немного, пересилил злобу свою и медленно, отчеканивая слова, все еще с легкой дрожью в голосе сказал:

— Ну-с, теперь вы нам расскажете, кого из большевиков вы знаете, кто ходил к Мурыгину, как фамилия Расхожева.

Иван Александрович, не отрываясь, смотрел на Тарасова.

— Послушайте, неужели вы будете пытать?

Тарасов рассмеялся.

— А вы думали, что мы с вами о большевицкой программе разговаривать будем?

Ломов в тоскливом недоумении опустил голову на грудь, глубоко вздохнул и подумал:

«Только бы хватило сил перетерпеть до конца».

Поднял голову и негромко сказал:

— Я уже говорил вам, что никого не знаю. Если кто и ходил к Мурыгину, то я этим не интересовался.

— Значит, вы отказываетесь говорить?

— Отказываюсь не говорить, а оговаривать.

Тарасов насмешливо пожал плечами.

— Подумаешь, какая невинность!

У стены на табурете неподвижно сидел толстый поручик, сонно посасывая папиросу. Тарасов отошел от Ломова и сел на другой табурет, рядом с поручиком.

— Хорошо. Тогда читайте вашу предсмертную молитву. Хотя вы, конечно, неверующий?

— Вы хотите убить меня?

— А вы думали, мы с вами миндальничать будем?

— Без суда и следствия? Ведь сторонники теперешней власти так кричат о законности.

— Ха-ха-ха! Какой же вам суд! Вас надо уничтожать, как бешеных собак! Ковалев, бей его в лоб, ну-ка!

Один из солдат отошел к двери, вскинул винтовку и стал целиться Ивану Александровичу в лоб. Ломов приковался к черному дулу винтовки. Хотел закричать, страх сдавил горло. Куда-то провалилось сердце. Медленно, плавными кругами поплыло все перед глазами. В свете лампочки, показавшемся вдруг тусклым и красноватым, фигуры людей расплылись в уродливых очертаниях. Иван Александрович закрыл глаза.

Грянул выстрел. Струя воздуха прошла по голове, зашевелила волосы. Безжизненное тело Ивана Александровича повисло на веревках. Через несколько минут Ломов очнулся, открыл глаза, мутным взглядом скользнул по неподвижной группе людей, как будто окутанных красноватой мглой, и снова закрыл глаза. В голове мелькали неясные обрывки мыслей, и было странно и жутко, что он сознает эти мысли. Неужели не убит?

Вновь открыл глаза. Тарасов закуривал папиросу. Увидав, что Иван Александрович очнулся, капитан насмешливо обратился к Ковалеву, — только что стрелявшему солдату:

— Эх ты, разиня, стрелять не умеешь. Ну-ка, Нестеров, ты.

Второй солдат взял ружье, встал против Ломова и черным дулом долго нащупывал лоб Ивана Александровича. Ломов не выдержал и лишился чувств еще раньше, чем услыхал выстрел. Когда очнулся, по-прежнему горела в потолке лампочка, мирно покуривали офицеры, возле стояли солдаты.

— И ты, Нестеров, промахнулся. Эх вы, а еще лучшими стрелками считаетесь. Дай-ка, я сам!

Иван Александрович плохо повинующимися губами прошептал чуть слышно:

— Пытка… Зачем? Кончайте сразу!

Тарасов в страшной злобе стукнул об пол прикладом.

— А-а, сразу!

Одним прыжком подскочил к Ломову, пригнулся к его лицу, засверлил налившимися кровью глазами и захрипел:

— Сразу? Нет, у вас по капельке кровь надо выпустить, по капельке… по капель… ке… жилы вытянуть… Потихоньку, потихоньку… по жилочке… чтоб вы слышали, чтоб чувствовали, как из вас жилочки-то тянут… А-а, глазки закрывать изволите! Нет, вы во все глаза глядите, чтоб видели, как из вас кровь-то выпускать будут!.. По капельке… по кап…

Тарасов задохнулся в злобе. Страшно прыгали глаза под лохматыми черными бровями, тряслась нижняя челюсть. Из судорожно перехваченного горла вылетали хриплые лающие звуки. Вдруг как бы очнулся:

— Ну, довольно на сегодня, пойдем.

7

Иван Александрович открыл глаза. Темно. Утро, день, ночь, — не знал. В голове, как разбухшие черви, тяжело и медленно ворочались обрывки мыслей. Попробовал связать их, — не мог. Чувствовал свое тело, чувствовал холод и знал, что жив. Крепко сдавил голову руками. Надо ни о чем не думать, пусть уляжется в голове. Провел руками по лицу, почувствовал под пальцами холодные небритые щеки. Да, да, жив. С трудом разжал пересохшие губы и чуть внятно и слышно проговорил:

— Я.

Услыхал звук своего голоса, ощутил в себе смутную радость, — жив, жив!

Но где-то в глубине существа Ивана Александровича еще была неуверенность. Он немного подождал, облизал языком сухие губы и опять, но уже раздельнее и громче, сказал:

— Я — Иван Александрович Ломов.

Услыхал свой голос, свое имя, глубоко и удовлетворенно вздохнул. Протянул руку прямо перед собой, потом в бок, нащупал рукой стену, приподнялся, подполз к стене, прислонился к ней спиной. Сознание прояснялось. Бесформенные обрывки мыслей связывались друг с другом, вставали каждый на свое место. Картина пытки оживала во всех подробностях.

«Пытали… Расстреливали… Скорей бы конец».

Иван Александрович уронил голову на грудь. Из-за стены неясно и глухо донесся слабый стон.

«О-о! Опять пытают. Бедный Расхожев!»

Глубокая жалость к Расхожеву до краев наполнила сердце Ивана Александровича. Он подполз к тому месту стены, откуда слышались стоны, приник к ней головой и, всхлипывая, как малое дитя, шептал:

— Товарищ… товарищ…

Обильные слезы текли по щекам, попадали в рот. Иван Александрович чувствовал во рту их соленый вкус, но не переставал плакать, и не было стыдно своего плача.

Стоны за стеной замолкли. Почти тотчас же в потолке вспыхнула лампочка, загремела дверь. Ломов быстро сдернул с головы шапку и наскоро вытер ею лицо, — не хотел, чтобы палачи заметили следы слез. Вошел Тарасов с двумя солдатами. Солдаты были те же, что и в первый раз. Так же набросились на Ломова, подняли с земли, привязали к доске.

Капитан устало опустился на табурет и махнул солдатам рукой.

— Ступайте, оставьте меня одного.

Солдаты вышли. Тарасов молча наблюдал Ивана Александровича и тяжело дышал. Вдруг, не вставая с табурета, чуть подался туловищем к Ломову и тихо и страшно сказал:

— Я вас… сам буду… своими руками!

Иван Александрович понял, что офицер собственноручно истязал Расхожева, оттого так тяжело дышал и никак не мог отдышаться.

— Ну, читайте молитву… Да, вы неверующий…

Тарасов помолчал немного, выплюнул изо рта папиросу, взял прислоненную к стенке винтовку и серьезно сказал:

— Вы не думайте, я, может, тоже неверующий.

Вскинул ружье, прицелился. Ломов закрыл глаза.

— Вы глазки-то не закрывайте, смотрите прямо. Не можете, душа в пятки ушла?

Тарасов опустил ружье и тоном презрительного сожаления сказал:

— Эх вы, заячья душа. Куда вам с нами бороться, когда вы не можете смерти в глаза смотреть.

— Кончайте скорее! — простонал Ломов.

— А-а, скорее… Нет, вы прочувствуйте… надо каплю за каплей… по капельке, по пальчику… Чтобы так — кап, кап, кап…

Иван Александрович с глубоким изумлением посмотрел на Тарасова.

— Человек вы или зверь?

Тарасов вскочил с табурета, уронил ружье, прыгнул к Ломову.

— Человек? Нет, я не человек, я офицер!.. Разве я имею право быть человеком?.. Я только офицером могу быть!.. Я государю императору присягал… Врагов внешних и внутренних… А вы — враги!.. Вы разорили моего отца, вы у него все отняли… Где мой отец, моя мать!.. Разве я знаю, что вы еще с ними сделали!.. Может, вы с ними еще хуже, чем я с вами!.. Человек!.. У-у, большевик проклятый!

— Не большевик я.

— Молчи! Все равно! Все вы большевики! Вас надо, как собак!.. Шкуру содрать!

Тарасов, пошатываясь, отошел, поднял валявшуюся на полу винтовку и сел на табурет. Перевел дух, успокоился немного, вскинул винтовку и медленно стал нащупывать дулом лоб Ивана Александровича. Ломов закрыл глаза, стиснул крепко-накрепко зубы. Раздался выстрел. Обожгло голову, будто кто иголкой по коже головы провел. Опять куда-то провалилось сердце, сам будто куда провалился.

— Отдохни, я подожду.

Тарасов полез в карман за портсигаром, портсигара не было, полез в другой карман, не было портсигара и в этом кармане. Тарасов поднялся с табурета и в раздражении стал ощупывать один за другим все свои карманы.

Иван Александрович открыл глаза, посмотрел на волнующегося офицера и, догадавшись, что тот ищет портсигар, неожиданно для самого себя сказал:

— Вы его за пазуху сунули.

Тарасов полез за пазуху шинели, — портсигар был там.

— Благодарю вас, — без насмешки сказал Тарасов и протянул раскрытый портсигар Ломову. — Вы курите? Не угодно ли?

— Я некурящий.

— Да? Это хорошо, — привычка скверная.

Тарасов отошел, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Кончайте скорее, — попросил Иван Александрович, — ради всего, что у вас есть святого… Ради вашей матери…

Тарасов вновь ожесточился.

— Не говори про мою мать, сволочь!

В злобе вскинул ружье:

— Гляди, на штык гляди! Во все глаза гляди!

— Ткните штыком! Ткните!

— Гляди на штык!

— Ткните! Ткните!

8

Елена Ивановна пришла к Наташе. Шапка сбилась на бок. Из-под шапки выбиваются прядями растрепанные волосы. Дико блуждают глаза.

— Вы не знаете… Иван Александрович…

Наташа молчала, предчувствуя страшное.

— Вы… не слыхали… Иван Александрович…

— Что, что Иван Александрович?

— Вы ничего не слыхали… Иван Александрович…

Наташа взяла Елену Ивановну за руки, подвела к стулу.

— Садитесь, успокойтесь.

Елена Ивановна послушно села, остановила на Наташе блуждающий взор.

— Вы… не знаете… Иван Александрович…

Наташе стало страшно. Она собралась, взяла Елену Ивановну под руку и повела домой. Елена Ивановна покорно шла.

— Вы… слыхали… говорят… Иван Александрович…

И свое горе перед горем несчастной женщины казалось Наташе таким маленьким-маленьким.

9

Каждый день, к вечеру, в подвал к Ивану Александровичу приходил капитан Тарасов, молча садился на табурет, вскидывал ружье и начинал целиться. Всаживал в доску над головой Ивана Александровича пулю за пулей, ждал, когда Ломов придет в себя, стрелял опять и, утомившись, уходил.

Когда через неделю Тарасов вошел к Ивану Александровичу, тот быстро и легко вскочил с пола, гордо поднял голову, величественным жестом протянул руку и жестко, властно сказал:

— Вы разве не слыхали? Именем восставшего народа я приказываю вам немедленно арестовать коменданта тюрьмы! Расстрелять в двадцать четыре минуты! Без всякого снисхождения! Поняли? Без снисхождения! Всех арестованных освободить немедленно! Поняли? Ступайте!

Тарасов внимательно посмотрел в бледное лицо Ивана Александровича, в его лихорадочные блестящие глаза, помолчал немного и негромко, про себя, сказал:

— Испекся.

Повернулся и ушел.

10

На дворе союза кооперативов под сараем лежат покрытые рогожами трупы.

В шести верстах от города в снегу нашли три голых изуродованных тела: Хлебникова, Расхожева, Зотова. На Расхожеве тринадцать ран. Штыком распорота грудь. Истыканы бока и живот. Лицо — сплошная кроваво-багровая страшная маска. В жуткой улыбке ощерились раскрошенные прикладом зубы. Вместо глаз — два черных провала…

Бьются у трупов женщины, будто деревенские кликуши на церковном полу. Жена Расхожева. Жена Хлебникова. Жена Зотова.

Медленно, под руку с Наташей, приближается к трупам Елена Ивановна.

Наталья Федоровна умоляет:

— Уйдемте, Ивана Александровича здесь нет. Я сама смотрела.

Словно сила невидимая тянет Елену Ивановну к мертвым изуродованным телам. Остановилась у трупов, нет сил приподнять край рогожи. Вцепилась в Наташу, глаза безумные.

— Иван! Иван!

— Успокойтесь, нет здесь Ивана Александровича. Ну, взгляните.

Сдернула рогожи. Елена Ивановна кинулась к трупам, долго всматривалась в лица убитых. Отшатнулась в смертельной тоске. Тонкие синие губы бессвязно шепчут:

— Нет, нет, не мой.

Обернулась к Наталье Федоровне, посмотрела на нее, как на незнакомую, и зашептала:

— Вы не знаете… где Иван Александрович? Кооператоры не смолчали. Сфотографировали трупы, составили протокол. Протокол вместе с протестом направили властям. В ту же ночь подписавшиеся под протоколом были арестованы, а пластинки с изображением трупов отобраны.

Трупы схоронили молчком.

11

Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.

Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:

— Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…

Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.

Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.