Какие только предания ни услышишь в Вармазейке! Прежде, если верить одному из них, земля была щедрой — один лишь чернозем, богатый червями. А где черви — там и грачи. Шел человек за сохой по разрезанной, как ржаная буханка, земле, топтал грачей лаптями. Те от обиды стали выводить птенцов с белыми клювами. Чтобы на зерноземе птиц было видно и не путали их с землей.

И зерном славилось село. Не зря старожилы говорили: сеяли, мол, наши деды чертополох — рожь вырастала, бросали в поле горсточку проса — урожай был такой, что семь кадок наполняли.

Много всего было в старину. По лесам лешие бродили, огромные, ростом с двух сосен. И Сура несла свои воды не жалеючи. А глубина, глубина была какой! К длинной веревке привязывали камень, опускали ее и недоставали дна. Две веревки требовалось! Это сейчас местами в сапогах пройдешь.

Лешие перевелись, река обмелела. Люди как ни обрабатывают поля — все то же собирают: полмеры ржи, полмеры картошки. Мучила, мучила земля сама себя, все старалась выручить хлебопашцев, да как выручишь — от усталости сама стала желтеть.

Куда ни глянешь — везде глина да песок. Поэтому и Сура обижается: возьмет и неожиданно свернется в клубочек, будто губы воротит. Поднимет мутную воду, она такая ржавая — на кровавую жижу похожа.

Не выдержали эрзяне, стали ходить на Волгу бурлачить. Иногда и за строительство церквей принимались. Пусть не любили это дело — сами дубам молились, только ведь без работы не прокормишь семью. В одном Нижнем Новгороде, рассказывают, вармазейские мужики аж шесть церквей подняли. Потом и в своем селе. Правда, деревянную, но крытую железом. Ох, матушка, как блестела маковка той церкви — с другого села виднелась!

Игрушка, не церковь! Потом пришли нечисти, сломали ее. В тридцатых годах, когда сочли храмы «темными гнездами». Какою темною она была?!

Иконостас сотнями свечей сверкал! Не зря старикам до сих пор не забыть, как пригнали десятка три лошадей, толстой веревкой обвязали купол и давай валить…

Эрзяне такого даже во сне не видели. Тогда, рассказывают, Вармазейка ульем гудела: как же, дети уходили от родителей, от одной семьи образовывалось несколько. Одни деревню Петровку основали, другие — поселок Чапамо, третьи — Аникеевку… Обиделись вармазейские, не стали пускать их на свои земли.

И драки возникали. Порой с вилами шли друг на друга, но здесь о коллективизации услышали. Очень уж весомое это слово — коллективизация, взятое из другого языка. Легко произносимое, но не все стояли за нее, эту коллективизацию. Попробуй устоять, когда твое нажитое добро выносят из дома перед глазами.

Те, которые проливали пот на своих паях, не знали продыха — остались без портков: что было — всё отобрали лодыри. Словно лугов не хватало — взяли да на поля стада пустили…

Поля оставались невспаханными. Кто будет радеть за общую землю? Она, выходит, общая, и хозяева не они, сельчане. Тогда кто же? Дети новых помещиков?!.

Об одном знали вармазейские эрзяне: не спрашивая начальников, метра земли себе не нарежешь. Дадут тебе с капустный рассадник грядку — хоть картошку сажай, хоть редьку. Такая вот пошла жизнь.

Коммунисты друг друга в тюрьмы сажали. Многие не вернулись из далеких мест.

Именно тогда и церковь сломали. Не выдержал батюшка Серафим, дед нынешнего кочелаевского священника, встал на колени перед крушителями:

— Зачем все рушите? Дома и дворы у вас есть и дров хватит на три зимы. Оставьте, безбожники, церковь!

— Из ее бревен тебе тюрьму построим! — смеялись над ним активисты.

Кашлянуть не успели, как милиционер с кобурой явился. Посадили трясущегося священника на тарантас и увезли. До сих пор никто не знает, где он. В Сибирь, видать, отправили за смертью…

Почему об этом не говорят предания, почему Сура об этом не вспоминает?..

Неужели мало пота пролили сельчане за свою жизнь? Кто измерит боль их души и высохшую на горбах соль?

Открой свои тайны, Сура, ведь ты поишь своею водою поля, тебе люди верят?

Почему молчит глинистая земля? Не говорит о безымянных могилах? Скажи, кто лежит здесь, не прячь то, от чего потяжелело твое сердце? Придет время — все расставит на свои места, плохое в груди вечно не удержишь.

Только ветер гудит, словно ропщет, да со звоном вздыхает сосновый лес. Они тоже все слышали.

Молчат…

Тогда, может быть, волчицу послушаем.

* * *

Ветер усиливался, набирая откуда-то неведомые силы. Лес, вздрогнул и нервно зашумел. Деревья качнулись, соприкасаясь верхушками. Над ним кружились сороки, крича, что и отчего, но ветер не отвечал. Белесым туманом стелилась поземка, кружа по земле, будто искала себе новое жилье.

Вышла Керязь Пуло9 из логова, понюхала воздух. Он щекотал ноздри. Сверкнула зелеными глазами — все стояло на месте и людей совсем не слышно. Вокруг простор, девственный снег и желтый лес. Одно плохо — кишки урчали. С голоду и сон не шел. Какой уж там сон — четверо волчат все нутро вытянули. Сосут и сосут, бесенята. Маленькие еще, не понимают. И в самом деле, откуда она, старая мать, им возьмет столько молока — второй день в рот даже сухая кость не попадала. Завыла волчица — овраг ответил горьким эхом.

Затрещала от страшного голоса вековая сосна, под которой было логово, ветки с шелестом сломались, чуть не задели Керязь Пуло. Зарычала волчица — на спине густые волны всколыхнулись. У-у-р-р! — вновь заскрипела зубами, будто стала дробить камни.

Будешь злой, если голод крутит. И поохотиться негде — поредели в округе села. Раньше, считай, в каждом дворе держали по десять овец. Где овцы — там коровы и телята, гуси и утки. Хорошо жилось! Спускалась к селу — пустой не возвращалась. Бывало, и козленка приносила… А сейчас… Мало осталось живности. С ног валилась в поисках пищи.

Идет Керязь Пуло неспеша, каждый шаг вперед видит. Хоть в полночь, хоть в утренние сумерки, когда звезды гаснут и со стороны села дует ветерок.

Не обманешь ее, знает: ветер скроет запах, да и люди храпят в это время. Люди спят, но вместо них их собаки еще злее. Спрячутся под лестницами и ждут ее. Недавно на такого пса нарвалась — еле задушила. Зубы чуть не подвели ее — почти без клыков осталась, да и те уже притупели. Раньше Керязь Пуло одним ударом вспарывала коровье горло. Без клыков какая охота…

И люди тоже поумнели. Раньше ведь как было: на зиму заводили скот в хлева из ивовых прутьев, набросают под ноги солому и думают, что до весны свой скот сохранят. Нет, с таких дворов Керязь Пуло не только овец — телят вытаскивала! Что за хлева тогда были — одна простота! Не как сейчас. Теперь дворы крепче домов: из толстых бревен, а у некоторых даже кирпичные. С лошадиную голову замками закрывают двери. Прошли те годы, когда Керязь Пуло разгребала соломенную крышу и таскала овец. Сейчас не то что вытащить — вокруг домов боишься пройти.

У-у-у-х! — сколько собак шатается по улицам. Больше всего их в феврале, когда начинается гон. Лохматые, с телят ростом, будто одно жирное мясо лопают. Одно хорошо — очень ленивые. Много их задушила Керязь Пуло. Воняет от их мяса, но без него еще хуже.

Когда вспомнила о мясе, по ее телу разлилось тепло. Как ни говори, слаще мяса нет еды. Ни сил без него, ни отдыха. Не закончилось бы мясо, Керязь Пуло из логова не вышла. Там подстилка из мягкого мха, четверо волчат. Хорошее логово сделала прошлой осенью — нечего жаловаться. Большое, теплое, пахнет корнями деревьев. Такие морозы были, а она зиму почти и не почувствовала. Спала и спала, чмокая губами, грызла лосиные кости, слушала, как потрескивают деревья.

Лосиху она свалила в этом же овраге. Безмозглая со своим самцом кору грызла в осиннике. Керязь Пуло не растерялась, увидев их. Подползла на животе и набросилась. Правда, бык не дал себя обидеть — выставил перед ней убеленные инеем рога, начал толстыми копытами разгребать снег. Бог с ним. Лосиха забрела в овраг, покрытый глубоким снегом. Волчице это и нужно было — мигом догнала ее, вцепилась в шею и давай рвать. Одолела!

На целый месяц хватило мяса! Тогда Керязь Пуло потомство носила, еды ей каждый день подавай… Был бы друг, мяса не хватило. Тот, ненасытный, моложе ее, ему каждый день еду подавай. В жизни волков такой уж обычай: самка на сносях — самец уходит. Сейчас спит где-нибудь или шатается.

Кормить себя — не дыханием греть небо. На охоту надо выходить. Керязь Пуло ищет такие тропки, о которых никто не знает. По ним лучше одной бродить. Вот и сейчас волчица мечтает попасть туда, откуда можно утащить овцу. Зимняя тропа одна… От логова кордон совсем близко — в конце оврага, где река изгибается. Удобные там места — густой лес, вода льдом затянулась. Встретишь людей с ружьями — скроешься. Лесника тоже давно не видно. У-у-у! — его в клочья бы разорвала! Хитренький мужик. В снег закопает капканы — не знаешь, где тебя прихлопнет. Из одного Керязь Пуло еле вырвалась.

Было это в прошлом году, осенью. Бежала тогда по лесу, изредка принюхивалась. И вдруг откуда-то запах мяса. Действительно, под сосной валялась кабанья ножка. Керязь Пуло тогда была сытой — куропатка попалась, но разве удержишься? Остановилась около ножки, стала ее нюхать. И здесь будто оса вцепилась в хвост! Махнула она им — и клацк! — хвост уже в капкане!

Долго выла — никак не могла освободиться. Неожиданно услышала поблизости лай собак. Прыгнула Керязь Пуло со всей силой — половину хвоста оставила в капкане. Потом долго зализывала больное место, лечила его. Но какое там лечение, когда оторванное не вырастало? Поэтому и прозвали ее лесные жители Керязь Пуло. Некрасивое прозвище, но оно хуже репья прицепилось.

Сколько раз стреляли в нее! Не счесть!

А однажды и хозяин кордона хотел ее свалить. Не попал. Метнулась тогда Керязь Пуло в лес — там попробуй достань ее! Лес, вот кто выручает! Спросить бы того человека, что она сделала ему плохого? Овец таскала? И такое было. Не скроешь. Но ведь и люди воруют друг у друга! Понимала бы Керязь Пуло их язык, поняла бы, как об этом говорили те двое, которые проходили по краю оврага. От их одежды шел неприятный запах — Керязь Пуло чуть не вырвало. Шли они, сами ругались. Старший все учил молодого: «Не можешь жить, а сам язык суешь, куда не надо! Зачем пожаловался? Что здесь плохого — трех овец стащил с соседнего колхоза? Их всем хватит! Заруби, парень, на носу: на доносах далеко не уедешь. Настрочишь на меня — хозяйство у тебя по ветру пущу!»

От воспоминаний о запахе двора шерсть у Керязь Пуло встрепенулась на загривке. Однажды, когда лазила за овцой, хозяин спохватился и закричал: «Двор закройте! Двор! Не выпускайте оттуда!»

Сам же бросился к двери, где волчица уже разодрала одну овцу. Тогда еле вырвалась. А вот слово «двор» в голову вонзилось.

«Ну уж, поджег бы! Портки коротки! — защищал себя коренастый. — От этого не разбогатеешь».

«Не в богатстве дело, брат, — все учил высокий. — Дело в дружбе. Сколько говорил тебе: не лезь куда не просят. Как-нибудь уж без тебя… Деревьев вон сколько, и на твой век хватит», — парень показал в ту сторону, где Керязь Пуло их слушала. Волчица не выдержала и побежала вглубь леса. Увидели ее мужики, давай кричать!

Волчица бежала, а у самой зло кипело на двуногих. Больше всего она боялась железных палок, из которых вылетает огонь. Сколько гонялись за ней — еле ноги унесла. Попадешь, как соседка, снимут шкуру и на себя наденут.

Волчью шкуру Керязь Пуло видела на плечах лесничего зимой, когда тот на Суре рыбачил. Выдолбил большую лунку, опустил связанную из белых ниток удочку, съежился в теплый мех и ждал. Если бы не несло от него водкой — за свою соседку приняла. Хорошая была соседка — в чужое логово не лезла, молча растила да растила волчат, и вот на тебе — теперь уже никогда ее не увидишь…

Что далеко ходить! И ее почти без хвоста оставили, теперь все смеются над нею. Вчера вон даже безмозглая ворона начала с дерева кричать: «К-а-рр, хвост тебе вон как отделали, скоро друг твой тебя бросит, давно таскается с другой!» Про мужа, конечно, врала. Если даже и так — утрата небольшая: Керязь Пуло в последний раз принесла потомство, а в старости какая там любовь! «Ни-че-го, это так не пройдет», — заскрипела она зубами.

И снова ей вспомнился лесничий. В прошлом году с его двора она стянула поросенка. Жирным был, вкус его еще до сих пор во рту. Тогда лесничий четыре дня бродил по лесу, охотясь за ней. Но разве найдешь?! У Керязь Пуло тогда начинался гон, и жила она в далеком овраге, куда никто не доходил. Логово было под корнями ивы. Длинное, удобное. Правда, потом сильные волки отняли это место. Пришел тогда Серый, чуть обоих не задушил. Хорошо, что теплое местечко в Бычьем овраге нашли!

«Бессовестный, совсем стыд потерял — с полстада лосей уже погубил, — думала Керязь Пуло о лесничем. Валит и валит их, как будто в лесу он хозяин».

Неожиданно услышала вой. Волчица бросилась к логову, легла на бок, подставив живот волчатам. Те мигом прилипли к желтым, в трещинах соскам. Сосут их, лижут-чмокают, а животы все равно не наполнили. Соски-то пустые!

Ручьем пошли слезы у Керязь Пуло. В такие годы разве можно иметь детей? Голова тряслась, ноги словно свинцовые. И в эту ночь она не спала — ломили кости, бедра опухли. А здесь о них переживай, о волчатах…

Наконец-то они задремали. Керязь Пуло встала. Прикрыла сухим мхом, устало выбралась наружу.

Поземка успокаивалась. Ночь обещала ясный день. Только дневным светом себя не накормишь, мяса никто не даст. Поднялась Керязь Пуло из оврага, спряталась под вяз, стала прислушиваться. Перед ней, сверкая серебром, дымился снег. От деревьев ложились тени. Волчица постояла немного и отправилась в сторону омета, где недавно зайца схватила. Тот залез в солому и дремал…

Лыйк, лыйк, лыйк! — колыхался повисший живот, опухшие соски дрожали колокольчиками. Хоть морозы не отступали, но волчица носом чуяла, что теплые дни уже не за горами. Придут, придут они, весенние денечки! Вон и снег к лапам уже прилипает, и ветер играет отвязанным теленком.

Недавно Керязь Пуло долго не выходила из логова — боялась, что скрип снега ее выдаст. Сейчас не слышно ее шагов, идет почти как кошка. В молодости в такую ночь с десяток бы зайцев поймала. В эту зиму только двух видела, да и то издалека, ей не догнать их. Это двуногие всех ушастых истребили. Травят и травят чем-то поля.

Вскоре волчица дошла до ивняка. Здесь и раньше останавливалась. Ложилась в удобное место и целый день спала. Теперь не растянешься — спина ломит.

Шла, шла и вдруг остановилась. Ей в нос ударил запах навоза. И в голове промелькнуло: кабаны недалеко! Они, кто же еще — даже визг слышен.

Мясо у них вкусное, да умнее и осторожнее кабана не найдешь в лесу зверя. Это не глупый поросенок лесничего, на спину не бросишь. Полоснет клыками — напополам раскроит! Но все равно Керязь Пуло не смогла удержаться — голод свое брал. Она спустилась к Суре, сделала круг и углубилась в дубраву. Перед ней в снегу копошилось штук пятнадцать кабанов, которые с аппетитом хрустели желудями.

Выбрала полного, который был поленивее, и набросилась из кустов. Спасибо Виряве, успела увернуться, а то бы клыками распорол. «Вот тебе и мясо… Так-то одной охотиться», — возвращаясь в свое логово, упрекала она себя и свою нелегкую судьбу. Следом тонкой полоской вилась кровь — кабан все же успел задеть ей переднюю ногу. Керязь Пуло остановилась, присела на задние лапы, потерла раненное место о снег — боль чуть-чуть приутихла. Холода она не ощущала — тело горело, шерсть свалялась распущенным мокрым клубком. И снова ей вспомнились голодные волчата…

Неожиданно со стороны Бычьего оврага раздался выстрел. Он был таким громким — Керязь Пуло будто уши проткнули. Она, держа на весу ногу, заковыляла в логово.

За Пор-горой краснел горизонт. Он был похож на разделанное коровье бедро. В лесу стояла настороженная тишина.

«Эх, невезуха-то какая! — ковыляя через дорогу, застонала волчица. — Мясо само ходит под носом, да не дается…» И неожиданно вспомнила, как они раньше ходили на охоту.

Много тогда было волков. Только в Бычьем овраге семь семей. Каждая в своем логове, со своими волчатами. А вот на охоту вместе выходили. Хоть на овечье стадо, хоть на лосей. Вожаком был ее отец — Кичкере Пильге (Кривоногий). Ум-ный был! Ночью, бывало, поднимался на Пор-гору, завывал протяжно, и сразу же все собирались. Знали: снова возьмет в дальнюю дорогу.

Отец шел впереди, лохматый, хвост ходуном ходил, словно командовал, что кому делать. Попробуй оставь свое место или сделай что-нибудь не то — до смерти не забудешь. Однажды молодой избалованный волк взял и оставил их. Вернулись они с охоты, стали добычу грызть. И как раз в это время появился тот волк. Вожак его при всех задушил! Сам не трудишься, не воруй у других!

Когда выходили на дело, отец двоих вперед посылал. Оценивать обстановку. Находили те стада — вновь возвращались, звериным языком рассказывали, что и где. Окружали они ходячее мясо с четырех сторон, оставляя узкий проход, и гнали жертв куда надо. Здесь им навстречу самые сильные бросались.

Сейчас волков по пальцам пересчитаешь. Ни дружбы между ними, ни взаимовыручки. Каждый думает только о себе. Попало одному — другим не досталось. Такая уж, наверное, жизнь у них.

Небо понемногу стало светлеть, будто его побрызгали известью. Были видны уже кроны деревьев — они улыбались, радуясь солнцу. Новый день — новые заботы…

Ой, что это там, на крутом берегу оврага? Вчерашняя ворона! Засунула скрюченный клюв под шею и молчит. И-и, и до нее, никак, долетел огонь железной палки — под крыльями столько замерзших пятен крови. Кому она плохого сделала? Если только каркала вдогонку?

Думала-думала Керязь Пуло об убитой птице и не выдержала: цапнула ее зубами и побежала к логову.

Тук-тук! Тук-тук! — невдалеке трудился дятел. Видимо, новое гнездо мастерил или добывал корм.

* * *

На Суре лед уже треснул. И неожиданно откуда-то сверху, из самой глубины неба, сверкнула молния. На реке стало белым-бело. Потом все это исчезло, даже не дул легкий ветерок. Только морозец слегка потрескивал, нарушая тишину.

Трофим сделал десятка два шагов вперед, где широким колодезным ртом сверкала прорубь, и остановился. Пойманная ночью рыба лежала на месте. «С пуд будет», — прикинул он. Еще больше бы поймал, да нечем. Не летний месяц, сети в воду не бросишь. Пора и домой собираться — холод уже до самого нутра дошел!

Засунул за пазуху шерстяные варежки, растер шершавые ладони. Потом дрожащими руками наполнил сумку. Положил ружье и снаряжение — батарею с лампой и черпак и пошел в сторону мигающего огнями села. Клянськ, кляньск, клянськ! — стучали промерзшие валенки о твердый лед, как будто гвозди забивали. Неожиданно его охватила тревога. Почему так часто бьется сердце? Испортилось настроение? Может, из-за убитой вороны? Да этой и место там — нечего за нее тревожиться, — каркала и каркала над головой, будто его улову завидовала…

Трофим не любил тех, кто встает на его пути, будь то человек или птица… Он не выдержал, подошел поближе к вороне и бабахнул по ней из двустволки…

Зло отплатил, но в душу вошла сосущая боль. Перед глазами мелькала пойманная рыба, что всегда бывает после удачной ловли! И Трофим вдруг понял, откуда пришла эта ноющая боль и тревога…

Четыре года назад это случилось. С Розой они только что поженились. Через несколько дней он взял на рыбалку. Ловил вершом, Роза на берегу у костра готовилась варить уху. Стояла поздняя осень, не как сейчас — весна, когда земля еще не проглянула из-под снега. И вдруг… лес задрожал, будто воз пороха взорвали. «Тро-фи-и-м»! — страшным голосом закричала жена. Спрыгнул Рузавин на берег — Роза стояла около шалаша и пальцем показывала вверх. Лицо бледное-бледное, будто не красавица стояла — покойница. Поднял Трофим голову — над ним (ой, матушка!) — чуть не садится на плечи, летит самолет. Пи-пи-пи — доносилось с небес. Сам он весь сверкал, только в четырех окошках мигали зеленые огоньки. Возможно, это показалось им, никакого самолета и не было? Сверкнула молния, затем загремел гром — и всё.

…Трофим забыл об усталости. Он даже не чувствовал ношу, так спешил домой по сверкающему льду. Раньше Рузавин всегда ходил около Бычьего оврага, по спускающей с леса дороге. Проходя там — иди узнай, откуда он идет — с кордона, Чукал, или другого соседнего села. Что, в Вармазейке все глупые — не знают о его походах на реку? Знали, конечно, но об этом прямо в глаза ему никто не говорил, кроме председателя колхоза.

Люди многое видят совсем не так, как бывает на самом деле. Вот Симагин, инспектор рыбнадзора. Летом каждый день выходил навстречу. Догонит тебя на лодке с мотором, остановится, про это начнет рассказывать, про другое. Сам кротом смотрит в глаза. Трофим протянет ему рублей сто — тому того и надо, все разговоры мигом прекращал.

Подул сильный ветер, закружил в охапку снег и бросил, будто кто-то высыпал мешок с отрубями. Трофим развязал шапку, лицо покрыл воротником шубы — так теплее и легче дышать. «Эка, только я один здесь шляюсь, хороший человек и собаку не выпустит в пургу, — начал он себя ругать. — Что, семеро у меня по лавкам? Одну жену не прокормить? Жадность подводит, жадность…»

В конце Бычьего оврага он, сокращая путь, пошел поперек поля. Снег здесь суховатый, валенки сами скользили, словно натертые мазью лыжи. Дошел до омета. Остановился, чтобы передохнуть. И здесь увидел свежие волчьи следы. Они вели к лесу. Трофим хотел возвратиться, но потом передумал, махнул рукой и вновь пошел.

Шел и думал о своей судьбе. Сначала они жили в Казахстане. Десяти лет ему не было, когда умер отец, и с матерью они переехали на жительство в Вармазейку. Когда служил в армии, после тяжелой операции умерла и мать. На похороны его не пустили — служил далеко, в Венгрии. Вернулся со службы — ни друзей, ни родных. Долго ходил по селам, плотничал. Дома строил. Свой же дом почти разваливался.

Потом судьба так ударила Трофима — хоть не вспоминай. Однажды в поезде он столкнулся со шпаной — нагловатыми ребятами, которые, угрожая ножом, срывали с пассажиров шапки. Трофим одного так ударил, что у того изо рта пошла кровь. Был суд. Целых четыре года он сидел там, где каждый год тремя казался. Вернулся из тюрьмы — жить негде. От дома осталась одна труха.

Пришлось пойти в зятья. Отец Розы, Дмитрий Макарович Вечканов, человек хороший, но привередливый: то не делай, туда не лезь. Это Трофиму надоело, и он начал строить себе дом. Скопил немного денег — на Кочелаевском базаре жена продавала рыбу, которую он ловил. Дом поставил добротный — всем на загляденье! С надворными постройками. Посадил яблони, вишни, сливы. Прошлым летом срубил баню. Из сухой ольхи: ни запаха в ней, ни угара.

Одна беда — детей нет. Ничего не поделаешь, у каждой семьи свои беды. Сам он уже привык к этому, а вот Розе никакого добра не надо, девочку мечтает родить.

…Наконец-то Трофим вышел на большую дорогу, заваленную снегом. По ней идти немного легче. Но из головы не исчезала мысль об увиденном. Что за самолет сверкал над ними? Может, наваждение какое… От усталости так бывает. «Отдохнуть нужно, — подумал Рузавин. — Хватит. Всему свое время».

Недавно брат Розы, председатель, прямо в глаза ему бросил: «Ты на нашей шее едешь». Это на чью же шею он, Рузавин, сел? Дома не лежит. Работает сторожем в лесничестве. И этой ночью он бы не выкроил свободной минуты, если работал в колхозе. «Какие уж у меня там дела, выйду на часок-другой покараулить — вот и все заботы, — виня сельчан, оправдывал он себя: — Мне стаж нужен. Это вы бездарно землю пашете. Раньше всем раздавали трудодни, а сейчас трешки-матрешки…»

Вскоре Рузавин стоял около своего дома. Широкие, разукрашенные морозом шесть окон смотрели на него словно большими глазами. Из конуры выскочила посаженный на цепь пес.

— Бешеный, свалишь меня!

Тот, поняв хозяина, присел на задние лапы и стал лизать заиндевевшие валенки.

— Ну, ну, хватит баловаться. Некогда мне. Насквозь замерз. Подожди, спущу тебя, топить баню пойдем, — разлилось у Трофима во рту что-то теплое.

В доме зажгли свет. Роза в ночной рубашке открыла дверь. Длинные льняные волосы, похожие на развязанный сноп, спадали по плечам.

— Все спишь. И как только дремать не устанешь?

— По твоему, и мне нужно было идти долбить прорубь? — пробурчала жена. — Иди заходи. Не мерзни у порога.

Трофим оставил мешок в сенях, сам, тяжело дыша, зашел в дом. Сел у стены на скамью, стал стягивать валенки.

— Ты их топором, топором. Один раз ударишь — и реку бы позабыл. Сколько тебе говорила: кто же рыбу в холод ловит, да еще ночью?!

— Перестань, без тебя устал! Лучше белье собери, пойду баню натоплю.

— Сначала хоть поешь. Баня не убежит.

— Еду с собой возьму, там и поужинаю.

Достал с печки теплые валенки, надел, прошелся по дому. Обратился к жене:

— Как думаешь, тяжелый будет год?

Та, усмехаясь, ответила:

— Да уж вдвоем с голоду, поди-ка, не помрем.

— Я не о продуктах, — ответил Трофим и начал рассказывать о странном самолете.

Роза почти его не слушала. Она давно привыкла к мужу.

— А ты ведь, Трофим, того… с рыбой совсем одичаешь. — Обняла большую подушку и сказала: — Вчера после твоего ухода Захар Данилович заходил, на охоту приглашал.

— С этим волком никуда не пойду. Последний кусок выхватит, — Трофиму вспомнилась их недавняя охота, когда Киргизов пристрелил его кабана, которого он гнал на лыжах более трех километров.

И злобно изрек:

— Еще что тебе сказал лесничий?

— Миколь, наш недавний гость, ему сруб рубит.

— Знаю, что еще?

— Сказал, если будешь плохо охранять его контору, то выгонит…

— Эка, царь нашелся, и ночью ему спи в лесничестве. А вот этого он не видал! — Трофим свернул кукиш.

Сорвал с вешалки ветхую шубу, которую носил по дому, вынес с кухни початую бутылку водки, положил в карман и сказал Розе:

— Как протоплю баню — картошки пожарь.

— Пожарю, пожарю. Сам перед печкой не засни.

— Я не один буду. Вармаськина позову.

— Зачем? Снова будете бухать?

— Разговор есть. Это не женское дело, — оборвал ее Трофим и хлопнул дверью.

У Митряшкиных Вармаськина не нашел. Поднятая с постели бабка Окся долго шевелила-шевелила губами и наконец вымолвила:

— Он с Захаром поехал Судосеву за соломой.

— В полночь? — удивился Рузавин.

— А ты думаешь, Ферапонт Нилыч своим сеном будет кормить колхозного мерина?

Трофим молча вышел.

* * *

С поля Олег Вармаськин вернулся насквозь продрогший. Складывая солому, еще не чувствовал холода, а вот когда вышли на заснеженную дорогу и пришлось спуститься с воза, от колючего ветра нос у него посинел.

Перед домом Ферапонта Нилыча Олег не стал сваливать солому, а сразу зашел к Судосевым.

Хозяйка, бабка Дарья, подтрунивала над ним:

— Тебе, мерзлой курице, так и невесту не найти. Весной в поле замерз. А в Сибирь бы попал, тогда что?

— Там я однажды уже был. Она у меня вот где сидит! — Олег вспомнил то, о чем не любил говорить. В Сибири три года он сидел в тюрьме. Когда учился в техническом училище, загремел в места отдаленные — до полусмерти избили втроем прохожего и вытащили деньги. Статья серьезная, разбойная.

Поели и с Захаром пошли домой. Дома его тетка, баба Окся, сказала о приходе Рузавина. «В кон как раз!» — обрадовался Олег. Взял белье и пошел в баню.

Трофим уже вовсю парился. Это дело он любил и нещадно, без устали хлестал себя березовым веником. Олег тоже разделся и поднялся к Трофиму.

— Наверно, до полуночи рыбачил? Рыбу не всю смог донести? — он знал, что тот часто ходил на реку. Об этом ему на ферме Роза сказала. Олег на ферме налаживал автопоилку: Вечканов его посылал. Это дело, правда, не его, а Захара, который к «зеленому змию» вновь пристрастился, два дня уже как глушит. Такой характер: начнет — не остановишь…

Трофим ополоснул лицо, таз с горячей водой пододвинул к ногам и, хлестая веником спину, съязвил:

— Ты, друг, совсем советским стал. Сегодня Судосеву солому привез, завтра, того и гляди, дрова рубить пойдешь председателю.

— Э-э-э, кореш, это не твоя забота… Ты — зять председателя, а я кто? Как-нибудь без меня семейные дела решайте…

Трофим спустился с полка, окатил себя холодной водой и стал натирать мочалку.

Долго молчал… Олег, лежа на спине, по-прежнему грелся. Трофим тер спину. Потом плеснул на раскаленные камни ковшик кваса и присел. Разлился синеватый пар, воздух стал мягче.

— Давно так не парился. Не пар, а сама благодать! — признался Вармаськин.

— Кто ж тебе не велит заходить? Баня, сам знаешь, навроде дома отдыха. Не зря ее раньше считали лечебницей, — рассуждал Рузавин. Потом посоветовал:

— Перед паркой ноги немного прогрей, так лучше пропотеешь. — Взял веник, опустил в горячую воду с душицей и начал парить друга. Хлестал что есть мочи, со всех сторон. Потом обеими руками массажировал спину. Тот только довольно кряхтел, лениво переворачиваясь с боку на бок.

— Это от сухого пара. Выйди в сени — остынь немного, — а сам напялил рваную шапку и вновь поднялся на полок. Сначала парился сидя, потом, вытянув ноги, хлестал их роскошным веником. Худое тело, будто раскаленная сковорода, блестело в полумраке.

— Зачем меня пригласил? — спросил Вармаськин. Он уже мылся.

— Пути-дороги, друг, у нас разошлись, пора вновь вместе работать, — начал издалека Рузавин. — Понял меня?

— Как не понять, Симагин не такая уж крупная шишка, как-нибудь приучим.

— Я не о нем — о Киргизове. За наше дело принялся, всех лещей теперь перетаскает.

— И того уймем! Вдвоем быка свалим… — Олег еще что-то хотел добавить, но Рузавин прервал:

— Я ведь вместе с ним работаю, ссориться неудобно.

— Ну, мы это обдумаем… — будто речь шла совсем не о человеке, а о каком-нибудь животном, с насмешкой сказал Вармаськин.

— Тогда и не грех по рюмке-другой опрокинуть, — остался довольным Рузавин, и первым вышел в предбанник.

* * *

После бани Олег залез на печку. Тетка ушла куда-то, Захар, видимо, ушел на ферму.

На печке было жарко, и Вармаськин сразу заснул. И увидел сон… Будто он идет по краю глубокого оврага, устланного черными камнями, между которых струится кровь. Неожиданно под ногами зашаталась земля, словно из-за чего-то обиделась на него и стремилась сбросить вниз.

От испуга у парня душа ушла в пятки, он стал судорожно хвататься за кусты шиповника и сильно искололся. И здесь откуда-то большая, с теленка волчица. Клацает клыками, вот-вот вцепится в горло.

— Что я тебе сделал, зачем хочешь наброситься? — выручая себя, будто спросил ее Олег.

— Ты мне логово разрушил, убил моих детенышей! — жутким человеческим голосом ответила волчица. — Столкну вот в овраг, найдешь свою кончину, — и приподняла уже большую лапу…

От ужаса Вармаськин очнулся. Осмотрелся вокруг и вздохнул с облегчением: «Фу-фу-у-у». У изголовья стояла тетка и трясла его за плечи.

— Лодырь, почему не вышел на работу? Ждешь, когда придут за тобой?

Олег вытер со лба пот, спустился с печки и молча стал умываться.

— Что, небо упадет, если не выйду? — ответил он гнусавым голосом. — Сын твой, Захар, четыре дня пил, не выгнали! Да и я как — нибудь перебьюсь с Божьей помощью.

— Вай, Инешке-кормилец, вай, менелень Инязор10, помоги вразумить этих непутевых, — крестясь, опустилась перед иконами старушка.

Олег схватился обеими руками за край полатей, приподнялся, посмотрел вдоль досок. Достал брезентовый мешок, сунул в него краюху хлеба и стал одеваться.

— Это ты куда, не в Кочелай? — прервав молитву, посмотрела на него Окся. — Там к кому зайдешь — ни братьев у тебя, ни сестер, ни родных.

— На охоту пойду, давно в лесу не был, — жестко бросил Олег и вышел на улицу.

* * *

За последнюю неделю природа баловала погодой. По ночам потрескивали от морозцев деревья, днем стали пробиваться первые ручейки.

Вармаськин шел по той дороге, по которой ночью ездили за соломой. Километра через два надел лыжи и направился прямиком через поле. Так короче, и быстрее доберется до Лосиного оврага.

Рыхловатый снег лепился на лыжи. Кончилось поле — начался березняк. В лесу снег казался белее, словно и не ждал весны. Куда ни посмотришь — везде стежки-дорожки и замысловатые узоры.

Сосны высотой с четырехэтажный дом смотрели на Вармаськина из небесной пропасти, опоясанной синими облаками. С макушки одной сосны прыгнула белка, взмахнув пушистым хвостом. Увидела человека, идущего на лыжах, и запрыгала по деревьям. Поди догони такую шуструю!

Олегу почему-то вспомнилась перебранка с теткой. И это в самом деле так. Единственный брат живет в Ульяновске, четыре года не навещал! Недавно Числав Судосев, сын Ферапонта Нилыча, привез привет от него. Да ведь приветом разве согреешь душу? Когда Олега посадили, старший брат отрекся. На суде прямо так и сказал: «Мне брат-вор не нужен». Разве это брат? Олег продал дом в Кочелае и сразу же сюда, в Вармазейку, к сестре матери. Живут втроем. Захар на ферме, а он слесарит в мастерских. Недавно председатель хотел послать его в помощники Судосеву — не согласился, сказал, что кузнечные дела совсем не знает.

Над раскаленным железом колдовать — не в карты резаться. Они вот в слесарке, стоит только инженеру Кизаеву в райцентр или куда-нибудь по делам уехать, сразу вытаскивают замусоленные карты и давай лупить по столу. Незаметнее так время идет. Один день — семь целковых. На выпивку хватит. Это только сейчас, зимой. Во время сева карты сразу забудут. Весной, наверно, сядет на трактор. Механизаторов не хватает, как не сядешь?

Задумавшись, Вармаськин миновал Пикшенский кордон, где в прошлом году ночевал у Пичинкиных, и вышел к длинной посадке, ведущей к Суре. Около реки — протяни руку — стояла Пор-гора. Низкая и широкая, с одной стороны она казалась книгой с четырьмя углами. Макушка белая. Только местами снег на ней успел растаять, обнажив местами землю. На солнце эти проталины сверкали как большие куски мяса, посыпанные крупной солью.

За посадкой отдыхала под снегом речка Сувозей. Не знал бы Вармаськин о ней, не догадался — лощина лощиной — и всё. В речке много разной рыбы. Почти все лето отсюда не уходили с Рузавиным. Сначала нужно немного проплыть по Суре на лодке, потом с полкилометра пешком — и ты уже здесь, у глубокой воды. Поставят сети под ветлу и давай кусты постукивать жердью. Иногда в день по мешку рыбы вытаскивали. Жирная — одной рукой сразу и не поднимешь, выскальзывает. Однажды самим даже жутковато стало — не сом запутался у них в сетях, а будто бревно. Вытащили на берег, а тот огромным, со сноп хвостом так и бьет, так и бьет-мечется — Трофиму пришлось даже прижать его, чуть не оторвал жабры. Смеха-то было! А сейчас речка спит беззаботно. Не пройдет и половины месяца, как разольет Сура свои воды, освободится ото льда. Тогда таскай лещей сколько душе угодно…

Недалеко от речки, где Лосиная поляна, когда-то был пчельник. Сейчас он в соседнем липовом лесу. Олег уже решил было навестить деда Филю, но потом передумал. Сначала зайдет на поляну, где лоси часто пасутся. Встал опять на лыжи. Вынул из сумки ружье, собрал его и перекинул через плечо: здесь уже некого бояться, не как в селе. Синел утренний туман, он тянулся и по небу и между деревьями.

Темно — синие полосы жидко сверкали, словно боясь смешаться со струями солнца, которое медленно поднималось из-за горы. Только Лосиная поляна — свободное пространство между березняком и сосновым лесом — этим стежкам не поддавалась — белела и белела, даже было трудно на нее смотреть. Олег снял лыжи, сел на пенек, положив у ног двустволку. Устать он еще не успел, но пройти более четырех километров — не чашку щей выхлебать, дело нешуточное. Пошел редкий, но крупный, с голову белой галки, снег. В безветрие он будто плыл по воздуху.

Когда Вармаськин вышел на знакомое место, то не узнал его: середина поляны — куда ни посмотришь! — была покрыта снежным серебром.

Только приоткрытый, без верха стог сена, который, наверное, увезли на кордон, уверял, что здесь были люди.

Олег хотел присесть у стога, но почувствовал острый запах навоза. Он сразу догадался, в чем дело. Схватил ружье и громко вскрикнул. Из-под стога пустились наутек два крупных кабана с кабанятами. Самку Вармаськин сразу же застрелил, а за самцом пришлось гнаться с полкилометра. Он и его подранил, да, видать, силен, черт, красную веревку тянул за собой по снегу, но убегал.

Когда он, наконец, настиг кабана, тот уже еле дышал. Пришлось сделать повторный выстрел. Сейчас осталось только распотрошить кабанов, головы и ноги зарыть в снег, а с мясом поспешить в лесничество. Тетке Оксе, само собой, тушу он не повезет — у той язык длинный, да и ум уже ослаб. К Зое Чиндяскиной зайдет, та и в прошлом году продала лосятину. Хорошая женщина, да и без мужа. Лишнего слова не вымолвит.

Долго сдирал шкуры. Потом соорудил из широких лыж подобие санок (Олег всегда таскал с собой веревки), свалил обе туши на них и тронулся. Столько мяса упало с неба! Ему помогал ветер — дул в спину.

У Пор-горы дорога пошла тяжелее. Встречались овражки, слегка заболоченные места. Когда Олег вышел на большак, который вел с Вармазейки в лесничество, стало легче. У крайнего дома, похожего на барак, вздрогнул от неожиданности. Около низкого, почти сплющенного крыльца стоял мужчина в фуфайке. Будто его уже ждал.

— Ты это откуда, парень? — он сразу взял, как говорят, быка за рога.

Вармаськин наконец-то узнал Киргизова. С ним много раз встречался, когда охотились. Однажды даже лося вместе гнали, а вот так, перед окнами дома Зои, встретился впервые.

— Да… Это трофей везу, видишь, чай, — Вармаськин не сразу нашел нужные слова. Вчера у Рузавина в бане напугать его обещал, сейчас сам… Попробуй пройди мимо — сразу продаст. Хоть среди охотников таких дел не бывает, но все-таки…

— Что, лося свалил? — спросил лесничий.

— Нет, поменьше…

— Давай у меня спрячем. Под чужими окнами что зря шляться. Мясо жирное, да глаз много. Ведь сказано: в чужой грех попадешь — сам в грехах погрязнешь, — пошутил Киргизов.

Открыл ворота своего дома — сразу залаяла собака.

— Успокойся, успокойся: свой человек! — услышав хозяина, умный пес сразу замолчал.

Положив туши в чулан, зашли в дом. В задней избе, где они разделись, хоть играй в футбол — было просторно. Печка с высокими ступеньками, шифоньер, стол. Кухню отделяла яркая занавеска.

— Анфиса, собери-ка стол — приятеля надо угостить, — громко произнес лесничий и пригласил Олега. Из передней вышла худая, как камыш, женщина в зеленом халате и таком же, зеленого цвета, платке. Молча прошла на кухню, оттуда недовольно проворчала:

— У тебя каждый день гости, хоть на улицу не выходи!

Хозяйка открыла большой холодильник, стоявший в углу, достала бутылку водки.

«Теперь мое мясо пропало», — мелькнула у Олега мысль. Киргизова он знал: напрасно тот угощать не будет. Правда, когда завалили лося и разделили мясо, тот тоже наливал. Потом они долго не виделись. Ну, попадались на глаза в лесу, здоровывались и расходились. Сейчас вот снова вместе… Что дальше будет?..

Женщина поставила на стол жаренную картошку с мясом, нарезала хлеб и вновь зашла в переднюю.

Выпили по рюмке. По телу Олега будто огонь прошел. Он только сейчас почувствовал голод. Кусок хлеба, который съел в лесу, голода не утолил, а так, лишь заморил червячка. Парень ел торопливо, ложка летала от сковородки до рта.

— Куда мясо денешь? Митряшкина будешь кормить? — неожиданно спросил лесничий. Он знал, кому доводится родней Вармаськин, поэтому так и сказал.

— Хотел продать, да некому, — после недолгого молчания ответил Олег.

— Тогда так порешим: завтра поеду в соседний район к приятелю. Ему и продадим. Не переживай — не прогадаем. Райповские деньги, не его.

— А как с работой? Вечканов каждый день заходит в слесарку, если схватится, то сразу выгонит.

— А мы с тобой под вечер поедем. На легковушке недолго. — Из-под рыжих, похожих на яичный желток, усов Киргизова сверкнула хитрая улыбка.

«Умный, дьявол, такого не проведешь», — подумал Вармаськин и стал смотреть, как хозяйка переливала оставшуюся в стаканах водку в бутылку.

* * *

После возвращения из больницы Вечканов поставил «Уазик» в гараж и пошел на ферму, которая находилась у Пор-горы. Длинные дворы были похожи на белые, только что выстиранные полотна, которые расстелили сушиться.

По широкой улице председатель шел неторопясь. Перед окнами тянулись изгороди. Они будто плясали перед глазами: высокие, низкие, с изогнутыми верхушками…

«Когда-нибудь надо их заменить — вид села портят. Заготовить в столярке штакетник — пусть изгороди у всех добротные будут, — про себя планировал он. — И многое другое пора обновить».

Иван Дмитриевич вновь вспомнил о конюшне. Как он расстроился, когда та сгорела! Нужно обязательно построить новую. Вечканов и место уже выбрал около фермы, недалеко от машинного двора. «Туда не надо возить воду: от озера Сега, которое днем и ночью наполняет родник, протянем трубы, как это сделали для коровника — и все заботы…»

На днях начнут поставлять кирпич. Нужно срочно искать каменщиков. Правда, зять, Трофим Рузавин, обещал привести шабашников. Такие же лодыри, как и он, цена им — копейка!

Думая об этом, председатель чуть не столкнулся с Захаром Митряшкиным. Тот хотел пройти мимо, да не мог. Очень уж поддатым был. Глаза с зеленым отблеском. Председатель спросил, кто остался на ферме вместо него, но он пробурчал что-то невнятное. Потом тяжело покрутил головой, будто старался освободить от тугого ворота грязноватую шею.

Иван Дмитриевич знал: Митряшкин перед этим жил в Саранске, там семья, только жена не выдержала, выгнала. Кто будет с пьяницей жить? Хорошо, что мать жива, позвала к себе. Ему уже за сорок, а для бабки Окси он и сейчас ребенок. Не пил — цены не было бы. На ферме он не только механик, но и электрик. Когда нужно, садится за трактор, возит навоз.

Сущая беда эта пьянка! Сколько жизней забрала? Сколько здоровья испортила! Что это за Змей-Горыныч, которого не победить? Как только привезут водку, сразу окружат мужики продавщицу, того и гляди, бока ей помнут. И все они молодые — лбом дверь могут вышибить. А кое-кто еще говорит, что в селе некому, дескать, работать… На них, вместо тракторов, пахать можно. Если бы от него, Вечканова, зависела продажа водки, то он запретил ее совсем. Наконец-то, — рассуждал он про себя, — наверху поняли, какой вред несет пьянка. Сухие слова Постановления сделали свое дело. У женщин на губах вновь засветились счастливые улыбки. От неверия даже иногда щипали себя: чай, не во сне? Мужья приходили с работы не свиньями, а людьми. В магазин, считай, вино не привозили, а самогон гнать боялись. Штрафом не отделаешься, если поймают!..

Только такое время длилось совсем недолго. Все вновь покатилось по прежней колее. Одними запретительными мерами проблему эту не решишь. Соску с вином отняли изо рта, а что дали взамен? Как ишачил в поле колхозник, не видя вольного света, так и до сих пор ишачит. От безысходности многие, как Митряшкин, снова запили. Правда, магазинной водки не напасешься — влетает в копеечку. Только, как говорится, свинья грязи всегда найдет. А иногда и совсем искать не надо. Появились самогонщики, они готовы сами принести горькое пойло прямо домой — плати только.

Переловить бы этих нечестивцев, да ведь каждый день не будешь рыскать по селу, искать, где гонят, откуда, с чьей именно трубы бардой воняет. Председатель вспомнил тех, кто без сивухи и дня прожить не мог. «В правление таких вызывали, в сельский Совет, штрафовали, только это не помогало. Воспитывать все могли», — грустно подумал про себя Иван Дмитриевич, вспомнив, как его и председателя сельского Совета Куторкина учил завотделом райкома Митряшкин. «Мы Постановление вам прислали, осталось лишь его выполнить. Там все расписано, что и как…» Написать, конечно, можно, бумага все стерпит. Вот и их колхозу опять увеличили план по мясу и зерну. А поля разве расширились и луга тоже? Только чиновников это совсем не волнует. Им кажется, будто и самого Бога они видят, и понимают намного лучше, чем обычные труженики. Власть у них огромная, хотя сами ни за что не отвечают.

«Учить и доить колхозы, — думал Вечканов, — это нетрудно. Большого ума не надо». Недавно об этом прямо в глаза он сказал Атякшову. Сказать-то сказал, только что толку…

В голове Ивана Дмитриевича роились тяжелые мысли, будто гудел потревоженный улей. Они и дальше бы его не покинули, но помешал лохматый рыжий пес. Вцепился в куртку и давай рвать! Сам маленький, пнешь — до Суры долетит. Только злости в нем — на трех дворняг хватит. Вечканов знал, что этот пес Федора Варакина, который заведовал гаражами. Все ключи были у него. Вечканов хоть и председатель, но за ними всегда к нему обращался.

Варакин любил повторять: «Человек что крот, роет норы лишь для себя». И пес пошел в хозяина: свое не упустит. Не зря говорят: «Кто хочет знать характер человека — пусть узнает его собаку». В самом деле это так или для смеха сказано, — никто не знает. Варакин тоже похож на своего пса, зло держит на него. Когда Ивана Дмитриевича выбрали руководителем, на второй день отобрал у Феди ключи, а самого посадил на трактор.

Жадный Федор, очень жадный. Никогда не насытится. Сколько добра накопил — одному ему лишь известно. В селе только Трофим Рузавин, их зять, такой.

Вечканов пнул пса, тот зарычал, но места не оставил: под ногами лежала вареная курица. С нее еще шел пар.

Около крыльца молча стояла Лена, жена Варакина. Иван Дмитриевич спросил, в чем дело. Та, всхлипывая, стала рассказывать:

— Курицу сварила мужу, а он сказал, что она почти сырая. Взял да и выбросил за крыльцо. Стыдоба какая!

«Как понять человека? — размышлял Иван Дмитриевич о Варакине. — Трудяга, конечно, все делает своими руками, на свои трудовые живет, не как их зять. Только какой прок от этого, если с ним в семье тяжело?»

Вечканову вспомнился увиденный этой ночью сон… Будто катаются на коньках Роза с Трофимом, он за ними смотрит из окна. Видит, как Роза, споткнувшись, полетела в прорубь. Протянула руку, судорожно хватается за лед — не может выбраться. Иван бросился на помощь сестре и… проснулся весь в поту. В груди кололо. Вспомнилось: вчера пришел в полночь. Сначала, как и сегодня, заходил в больницу к Комзолову, затем долго беседовал с главврачом.

… Подойдя к ферме, Вечканов вначале зашел в Дом животноводов. Там двое мужчин его возраста о чем-то спорили. Один был Ваня Суродеев, с кем Вечканов учился в одном классе, второй не местный — зять Суродеевых, приехавший сюда жить откуда-то издалека. Вечканов полюбопытствовал, о чем говорят.

— Всё о той же Петровке, Иван Дмитриевич! — сказал Суродеев.

— Ну что там? У кого-нибудь бык отелился? — рассмеялся председатель.

— Отелится — веревку привяжут на шею… В Китае, говорят, один мужик рожал. От бабы, — пошутил Суродеев и тут же спросил: — Забыл, председатель, как три ближайшие деревни отвезли в Вармазейку? Мол, неперспективные… Укрупнять надо…

— Тогда я в Саранске учился, никого не заставлял разрушать. Конечно, не дело, когда людей гонят с насиженных мест, — раздраженно сказал Вечканов.

— Иногда поеду в свою Петровку, — перебил председателя Суродеев, — увижу заброшенные, без окон дома и тухлые колодцы — аж плакать хочется. На месте дома одна крапива… Что за жизнь — крапивой по сердцу!

Вечканов долго смотрел под ноги. Наконец тихо вздохнул:

— Тогда что же делать?.. Говорят, одна надежда на фермеров…

Суродеев встал из-за стола и, волнуясь, начал ходить по «красному уголку». Потом сжал большой, с голову ягненка, кулак и бросил:

— Подрубили у села корни! Осталось одно: позвать на землю городских жителей. Некоторые из них недавно оставили родные места и еще не совсем забыли, как пахать.

— Летом пусть поработают в поле. Урожай собирают, сено косят. Зимой и весной они нам не нужны. Сами справимся. Чай, не лыком шиты. Я и сам, честно говоря, сейчас бы вернулся в Петровку. Там настоящий курорт. Вокруг лес, рядом Сура. А какие чистые родники там!

— Почему бы, председатель, не взяться за возрождение деревень?

— Чесать языком легко, да где найдешь средства? Деревням нужны хорошие дороги, школы… И вас сюда каждый день привозим. Потом, скажете, что нужен клуб, магазины нужны. В копеечку всё это влетит колхозу…

— Насчет денег сильно не переживай. У людей они есть. Мы понемногу, не торопясь. — Суродеев кашлянул в кулак и спросил: — Ты, Дмитрич, посмотреть на нас пришел или по делу?

— Вот придут доярки, всю душу вам открою, — улыбнулся Вечканов.

— Идемте, мужики, на улицу, — позвал зять Суродеева. Он вторую неделю возит корма на ферму.

На улице было тепло. Жидкие облака легким покрывалом укрыли сурские поля и лес.

В домах стали зажигаться огни.

* * *

Когда бабка Окся вышла на крыльцо с пустой котомкой и, согнувшись, прижала к себе палку, солнышко повернуло за полдень.

Дзинь, дзинь, дзинь! — било на ветру привязанное к срубу колодца ведро, будто звало к себе. Оксе с сыном воды совсем мало надо: ни коровы во дворе, ни овец, ни поросят. Раньше, когда поили скотину, руки уставали. Теперь только трех кур и петуха держат. Была собачка, но зимой сдохла. Три дня не лаяла. Сначала Окся думала, что от сильной бури уснула. Посмотрела в конуру, а собака уже одеревенела. Вот так и сама на койке скрючишься.

Окся оглядела свое хозяйство. Корыто для кур, поставленное около сарая, чернело на месте. Несушки бродили по двору и кудахтали. Из-под лестницы вышел петух, взмахнул пестрыми крыльями и закричал на весь порядок: «Ку-ка-ре-ку!»

«Домашняя птица тоже чует весну», — подумала Окся. Лицо ее сморщилось, глаза немного прикрылись и оттуда, с выцветших ямочек, проступили слезинки. Бабка вытерла их рукавом фуфайки и, опираясь на палку, по темной тропке подошла к толстому тополю, росшему у дома.

Окся подняла голову: распустило или нет дерево почки?

— Наконец дождался весны, — заговорила она как будто с близким другом. — Скоро, милый, будут листочки, птицы запоют, ручейком забурлит у тебя жисть. — Постояла и, тяжело вздохнув, побрела на почту.

По пути о чем только не вспоминала. Об ушедших годах, о разбросанной семье, соседях, которые живут с детьми и внуками в больших городах. Когда приходит старость, одно остается — воспоминания.

Вот и сейчас шла-шла, встала, оглянулась. Дом был не виден, только макушка тополя висела вдалеке, как тень густого облака. По левой стороне, на берегу оврага, где когда-то располагался кирпичный завод и трудилась Окся, сейчас вытянулась новая улица. Длинная, широкая, последние дома упираются в самый край леса. Добротные дома. Таких раньше и у помещиков не было.

Современные люди умеют жить, разбогатели. Вон Варакин Федор, родной брат, не гнездо свил — настоящий дворец. Из белого кирпича, с высоким крыльцом. Восемь больших окон, украшены красивыми наличниками. Стоит — пол-улицы занимает. Рядом — гараж, сзади баня, два срубленных сарая, большой двор.

Братца не зря нарекли куркулем. Спину гнет только на себя. А то помещиков винят. И то правда: Федор больно не стремится пить. Но если поднесут — не откажется. Не как Захар — тот голову совсем потерял. Вот и вчера приполз домой на четвереньках. Окся спросила, где «промок», но он только отмахнулся: не твое, говорит, дело, не суй нос… Где уж совать — мешалкой не стукнешь, как раньше, когда был маленьким.

«Тьфу ты, свинья!» — думая о родном сыне, плюнула бабка. Сколько стыда натерпелась из-за Захара — сердце отвердело. Что скрывать, младшенький уже в детстве показал свой норов: убегал из школы, потом и техникум еле-еле закончил. Была бы голова пустой — простила, а у него ума палата. В отца пошел. Покойник, бывало, мало ее слушал. Садился на крыльцо, давай козью ножку сосать. «И о чем же ты думаешь, лентяй?» — иногда спрашивала его Окся. — «О мировой революции!» — улыбался тот. Иногда, правда, муж во дворе возился. Молодым умер Петя, совсем молодым. От сивухи. Казань Олда напоила.

И Вадим, брат, не остановил. Тот сейчас приезжает к ним редко. Учила, учила его Окся — и вот на тебе: будто гость, а не сын. Трудно ли приехать из Кочелая на своей машине? Занят, говорит…

Вадим взял себе в жены девушку из своего села. Окся считала, что сноха будет слушать свекровь, делать так, как скажет. И, конечно, она удивит ее своей красотой. Красоту Окся считала самым большим богатством. «Деньги накопишь, а красоту лица и на базаре не купишь», — так она любила поговаривать, когда сын женихался. Сама в молодости была хороша лицом, как и дети ее — двое сыновей и дочь, которая сейчас живет в Челябинске. С них хоть иконы пиши.

У Вадима, как считает Окся, невелико счастье: жена ни красотой, ни умом не удалась. Да и делать почти ничего не умела. Поэтому она и встречает сухо сноху: приедет — хорошо, нет — без нее не пропадет. Вадим, наверное, поэтому и рассердился. Не зря говорят: куда жена-иголка, туда и муж-нитка…

Окся шла вдоль села и от души радовалась теплому солнцу. Не день — настоящий подарок. Вон как изменилась погода, будто холодов и буранов и не было, всю улицу развеселила. Снег кое-где растаял, по нему уже спешат к Суре узкие ручейки, дети пускают по воде бумажные кораблики.

По обеим сторонам дороги улыбались светлыми окнами дома. Окся дошла до одного, остановилась. Ее ждала Казань Олда. Это из-за нее, бездушной, умер ее муж. Окся считает: без самогонщиц, пьяниц поубавилось бы. В Кочелай покупать водку под вечер не пойдешь.

Окся хотела свернуть с дороги, но Олда вдогонку крикнула:

— Куда ты, трухлявый пенек?

— Отстань, скрипучая телега, в магазин спешу.

— Все удивляюсь, што кушаешь, осока болотная. Месяцами не выходишь, а сейчас бежишь. Куда?

— Не твое дело! Теперь не голодные годы, занимать к тебе не приду. Захар мясо носит, куры несутся. Вот куплю буханки четыре — на два дня на двоих хватит, — успокаивала себя Окся.

— А-а, вон как выгораживаешься: сын-пьяница мясо с фермы таскает! — вновь накинулась Олда. — Выходит, ты говядину шмякаешь, а я с утра до вечера коридоры в правлении тру…

Что болтала Олда, Окся не слушала и слушать не хотела. Она вспомнила, как ходила к Эмелю за мукой. Зерна тогда и у самих было как-никак — Петя на тракторе работал, на трудодни давали понемногу, но молоть негде было — село без мельницы. Эмель в те годы работал лесником. А у кого лес — тот, считай, самый богатый. Пришлось у них занимать муку…

По телу Окси пробежала судорога, спустилась к ногам. Остановилась старуха, подняла голову. Легкое ясное облако медленно плыло над Сурой. Солнце смотрело прямо в глаза. Вытерла слезы и снова пошла. Сырой снег поскрипывал под ногами. Сколько раз ходила здесь, вот и сейчас сразу пропали слезы, будто ясного утра застеснялись. Шла Окся, а сама вспоминала…

Вадим в первый год учебы прислал письмо.

«Мамка, — сообщал он, — колхозу помогать нас послали, каждый день дожди». Понятно, что это за помощь: рытье картошки или свеклы. В ту осень будто небо прохудилось. «Замерзнет паренек без плаща, простудится», — забеспокоилась Окся. Собрала накопленные деньги, побежала к Филе Куторкину, который портняжил. «Ничего не выйдет, — сказал тот, — из одних денег плащ не сошьешь». — «Тогда масла принесу, корова много молока дает, вот только соски у ней почему-то потрескались», — начала Окся просить бывшего Петиного друга. — «Мне другие соски нужны», — не стесняясь, ответил Филя. Окся не ожидала такого, плача ринулась домой. С неделю ходила по магазинам райцентра — материал для плаща все же нашла да сшить негде: портной на селе был только один — хромоногий Филя. И собралась к Дмитрию Макаровичу Вечканову, бывшему председателю.

Спасибо, выручил. Свой плащ отдал или взял со склада — Окся до сих пор не знает. На следующий день с плащом к Вадиму, первенцу, отправилась. На улице ливень бушевал, подождать бы немного, да разве удержишься? Прошла тогда почти десять километров — с дороги сбилась. «Вай! — воскликнула, беспокоясь. — Пропаду, никто не найдет, оставлю детей сиротами». Только когда вышла на большак, немного успокоилась. Где пешком, где на попутках, так и добралась до Саранска. Посидела-погрелась на вокзале и вновь на своих ногах до того села, куда Вадима послали.

Сын даже опешил: откуда она так рано, ничего не сообщив? Плащ ему очень понравился. Будто на него сшитый. Пять лет Вадим с Ниной учились в Саранске, пять лет возила им еду и деньги. Выучила! Потом и Захар поступил в техникум, он тоже не голодал.

В молодости, считай, шестнадцать часов в день Окся трудилась: молотила, косила, скирдовала. От мужской работы все боли забывались. Дочь ей письма присылала, а иногда и посылки. Потом Захар женился, привез внучку, та стала согревать ей душу. Четыре зимы жила у них, до школы.

Оле уже девятнадцать. Нынешней весной техникум закончит. И в прошлое лето гостила. Не девушка — огонь! За две недели, пока жила в Вармазейке, дюжину женихов приводила. Один из них — Витя Пичинкин, сын лесника. У внучки грудь всегда приоткрыта, людей даже не стеснялась. Окся говорила ей: мол, не ходи так, да где уж там!

Нечего жаловаться, жить стало легче… Хоть и маленькая пенсия, но все равно на месяц можно растянуть. Чай, сахар, конфеты какие-нибудь — что попроще, вот и все ее запросы. В старости что еще надо?

Да у Окси никогда и не было много денег. Где накопишь — детей растила. Тысячу рублей нечего считать. Нужны. Их под подушкой держит, на похороны. Когда схватятся, что перестала дышать, найдут. Одного боится: племянника, Олега Вармаськина. Тот не только деньги и тебя из гроба вытащит. Не зря любит говорить: «Без денег и в гости не пойдешь». Конечно, без них не проживешь. Летом Окся купила машину дров, распилили-раскололи их — плати… В доме два лентяя-парня, а накопленное встряхивай. Месячную пенсию, считай, зазря бросила. Пусть лентяи знают, что за жизнь без денег.

Всю зиму мяса с маслом не пробовали. Самой банки молока хватает. Накрошишь туда хлеба — вот и вся еда.

Наконец-то Окся дошла до почты. Она находилась в длинном деревянном доме с палисадником. В передней половине — два стола. На одном из них куча бумаг. Стены оклеены зелеными шпалерами, на которых белые голуби, флажки и синие цветы. Во второй комнате у окна сидел Куторкин Филя, сват. Перед ним похожий на большого грача телефон, открытки и конверты. Завпочтой, увидев Оксю, поздоровалась.

— Я, Лиза, за пенсией, — не стала тянуть время Окся. — Второй месяц почему-то ее не приносят.

— Как не приносят?! — удивилась заведующая. — Я её Захару отдала. Роспись сейчас найду, — женщина открыла стол и принялась рыться в бумагах.

— Тогда не ищи. Что сейчас искать, сын уже давно ее промотал. Дьявол — не человек! Вернусь домой, утюга получит!

— Что толку! Денежки все равно уже не вернешь.

— Поэтому и прошу на руки пенсию выдавать, — сердито скривила губы Окся.

— Да Захар сказал, что мать послала! — начала оправдываться женщина.

— Ну, тогда я пойду… Если зайдет он — никакой пенсии ему, поняла?

У Окси сердце обливалось кровью. Сын последний кусок изо рта выхватил! Ни стыда, ни совести. Дело не в деньгах — плюнул сын в душу, вот в чем беда!

Правда, зло кипело недолго. Любая мать за детей переживает. Сын пристрастился к водке — выходит, и она в этом виновата. Вовремя не остановила, даже и сейчас иногда ему подносит. Утром встанут Захар с Олегом — она им по граненому. Знает: если не опохмелиться, сердце может не выдержать. Без пенсии от голода они не умрут — немного мяса есть. А вот если вывернут подушку… Туда, думается, Захар не полезет. А полезет, вряд ли найдет — деньги в пуху, в самой середине.

Глубоко задумавшись, Окся дошла до клуба и остановилась передохнуть. У крыльца разговаривали две женщины. Точнее сказать, говорила полная, которая стояла к ней спиной, вторая — высокая и худая — смотрела на Оксю. Наконец-то молодая о чем-то зашептала. Собеседница повернула голову и, взмахнув рукой, произнесла:

— Ой, мамаша, а я к тебе хотела пойти!..

— Почему пешком, чай, подвезли бы. В новой машине, говорят, сноха приехала — Оксе почему-то вспомнилась перебранка с Олдой.

— Узнала меня, баб Окся? — спросила вторая женщина.

— Где уж всех узнать, — вздохнула старушка. — В селе вон сколько молодых — за вашими лицами не угонишься.

— Да это я, Бодонь Галя.

— А-а, вон ты кто… Мать приехала навестить? Недавно я к ней заходила. На здоровье не жалуется. Это твой сын у ней?

— Мой, баб Окся, мой…

— А вот мои внуки напрочь меня забыли, — обиделась Окся и искоса взглянула на сноху. — Вон и Настя полгода не заходила. Куда деваться — старые никому не нужны… — Поправила платок и после некоторого молчания продолжила: — Покажи новую машину, что скрываешь?

Светло-синие «Жигули» стояли за клубом. Настя открыла дверцу и, показывая на покрытые ковриками сиденья, предложила свекрови сесть. Окся отпрянула, будто заставляли ее лезть в цветы. Шевеля тонкими губами, прошамкала:

— Вы, сноха, уж как-нибудь одни… Ни разу не садилась на такой лисапед, как-нибудь уж пешком. Хлеб пойду куплю, потом посмотрим.

И пошла в магазин, который стоял рядом с клубом.

Когда сели в машину, Окся подумала о снохе: «Смотри-ка, приехала и не навестила. Может, к матери заходила?» Слышала, Настя у них в районе главная над всеми клубами.

«А, может, зря ее укоряю? Зашла бы, сама призналась. Дела, видать, задержали, — попыталась оправдать сноху Окся. — Разве Настя плохой человек? Детей подняла, оба внука в институте учатся. Вадиму тоже плохих слов не говорила». Дошла до «Жигулей», мягко сказала:

— Магазин, сноха, закрыт. Идемте с Галей — яичницей вас угощу.

— Я тебе, мама, гостинцы привезла, о еде не беспокойся. Вот подождем немного, придет ухажер и поедем, — сказала Настя и подмигнула Гале. Та расхохоталась.

Баба Окся не поняла сноху и поэтому проворчала:

— Тебе уж и слово не скажи!

Галя ушла в клуб и вскоре вернулась с высоким мужчиной.

— Это мой жених, баба Окся. Он русский, не говорит по-эрзянски. Так, Юра?

— Я руз, я руз, — приветствуя старушку, дружелюбно улыбнулся незнакомец. Он был высокого роста, статный. Казалось, от него веяло открытостью и добродушием. С такими людьми легко и просто общаться.

— А я, сынок, мать Вадима Петровича, — садясь в машину, кичливо сказала Окся.

Гости долго не задержались. Юра спешил куда-то, снохе тоже, видимо, было неприятно от вида неказистого домика.

Проводив гостей, Окся распорола наволочку, засунула в мягкий пух руку, покрутила ею — ой! — деньги как в воду канули…

* * *

С самого утра у Казань Эмеля болел живот. Один раз вышел во двор, второй — все равно урчит. И голова тяжелая с похмелья. Вскипятил чай из сушеной черемухи, опоростал две кружки, но и это не помогло.

— Эх, варака11, как не вовремя летаешь! — начал он ругать жену, хотя хорошо знал, что та в это время моет полы в правлении.

С расстройства Эмель посмотрел в зеркало, висевшее на стене. Его недавно привезла из Саранска дочь Зина, — рот приоткрылся: перед ним стоял совсем не он, Емельян Спиридонович, а взъерошенный зверь! Лицо и глаза опухшие, волосы стоят дыбом, нос с солоницу и ворот рубахи в грязи.

— Ни-и-шке, это что такое? — вскрикнул от удивления старик.

Вчера глубокой ночью, когда он уже вздремнул в гараже, к нему заходили Бодонь Илько и Цыган Миколь. Не с пустыми руками — три бутылки приволокли. Эмель знал: цыган с городским другом поставил новый дом Киргизову. Днем старик их встретил в кузнице, где Судосев смастерил ему дверные петли.

Вдвоем они, как ржущие мерины, с ведра не опьянеют. А вот он, Эмель, со старой головой все перепутал. Хорошо, что домой дошел, в этакую слякоть ноги бы до Суры довели…

«Хоть рюмочку поднесла бы, больше не надо, — вновь упрекая жену, про себя подумал он. — Держит ведь, только куда спрятала, и черт не знает».

Зашел на кухню, перерыл все полки, в холодную печку нос совал — хоть умри, но, кроме конопляного масла, ничего нету.

«У-у, старая кобыла, лица бы твоего не видел. Все вы, вся ваша воронья семейка, одинаковы», — еще больше рассердился старик.

Потушил свет — на улице было уже светло. Прилег на лавку, прижал живот подушкой — чуть-чуть полегчало.

Старик вновь вспомнил Миколя. «Почему третью неделю шляется по селу?» — с недовольством подумал о цыгане.

И в самом деле, после города Миколь вначале спал у Рузавиных, после с Олегом пошел к Митряшкиным, сейчас в соседнем лесничестве. Жить-то живет, да из Вармазейки не выходит. И то сказать: разве это цыган? Цыгане — о-о! — Эмель сам их видел. Они над раскаленными железками колдуют. Вчера вон с кузнеца Ферапонта Нилыча во время ковки петель аж пот лился. Миколь около него как барин стоял. Не пускал бы сквозь ноздри сигаретный дым, не подумал бы, что он — «кочевник», друг степей, как говорят в селе о цыганах…

И другого тоже не может понять старик: почему Миколь дважды спрашивал о Зине? Что-нибудь хочет у нее стянуть? Только что у дочери своруешь? Пустую квартиру? Сколько зятьев приводила и со всеми разошлась. Этот, говорит, слишком маленький, у этого подбородок толстый, у того… Кажется старику: не столько Зина выгоняет мужиков, сколько те сами убегают. Кто возьмет на свою шею чужих детей? Приходили поспать — и всё…

Старик вновь подумал о Миколе. И вот почему. После того, как сгорела конюшня, Эмеля поставили сторожем в гараж. В нем — вся колхозная техника. Знающие ее цыгане не только коней — машину вырвут из рук. Миколь, может быть, только из-за этого и заходил к нему? Днем приглядится, приметит, а ночью сядет за руль и — ищи ветра в поле!

Характер цыган Эмель хорошо прочувствовал на своей спине. Давно это было, еще перед войной, когда с Филей Куторкиным ездили на базар в Алатырь. Продали там десять мешков овса, поели в столовой и — домой. В дороге немного глотнули вина. Когда алкоголь доходит до мозгов, путь всегда короче. Так вышло и с ними. И глазом не моргнули, как доехали до Сега-озера. Словом, до Вармазейки осталось всего ничего — с полкилометра. И здесь как раз они… цыганочки. Вышли из шатров-шалашей (утром, когда Эмель с Филей ехали на базар, здесь их не было) и давай им гадать-ворожить. Затем в шатре вином угощали. Здесь, откуда ни возьмись, появились их злые мужья. И расспрашивать не стали — откуда, зачем — давай пороть кнутами. Пришлось не только деньги дать — лошади чуть не лишились.

Сейчас вот и Цыган по селу таскается… Себя так и представил: Миколем, говорит, зовите меня, а не как-нибудь по-другому. Бойкий парень — старыми зубами не сгрызешь. Вон у него передние как блестят: пуд золота на них расплавил.

У Эмеля, как и прежде, живот крутило. Кишки, прах бы их побрал, урчали не переставая. «Отчего же это так, не от капустного ли рассола?» — пришла в голову старика неожиданная мысль. Рассол стоял на столе в банке, в нем плавали капустные листочки. Недавно, как только проснулся, взял да и выпил до дна.

И вот тебе… Эмель вновь побежал на улицу. Здесь из-под крыльца выскочил Дружок и, виляя хвостом, преданно смотрел на хозяина. Умный, чертяка! Всё понимает. Вот и сейчас будто спрашивал взглядом: «О чем переживаешь?» Потом неожиданно с визгом рванулся в сторону бани.

«Куда, окаянный, зовет меня? Не запах ли самогонки учуял? Давай посмотрим», — застучало сердце у старика, и он поспешил за псом.

Тот прыгал на трех ногах. Переднюю, левую, волочил скрюченной под брюхом.

«Не в свое корыто, видать, залезал или же кто-нибудь палкой саданул, — подумал Эмель. — Ни-че-го, боль у собаки, как мое похмелье: глотну глотка два — отойдет». Сколько раз такие «хождения» его выручали! Бывало, спрятанную бабкой самогонку вытаскивал даже из-под навоза.

В последний раз такой случай с ним произошел прошлой осенью. Приезжал тогда с Пикшенского кордона свояк, Федор Иванович Пичинкин. Понятно, выпили. Утром встал Эмель — ни гостя в доме, ни жены. Голова разламывалась. Чем поправить? Вышел на улицу, а здесь навстречу — Дружок. И что, думаете? Будто понял собачьим умом его состояние и привел под капустный парник. Парник был высоким. Старик вынес из бани скамью, встал на неё, покопошил растаявшую землю, и бутылка сама показала себя.

Не пес, а настоящий друг!..

Баня стояла в конце огорода, около Суры. Здесь поставил Эмель ее давно, когда еще работал лесником. Сейчас она осела. Маленький, с клюв воробья, предбанник вот-вот рухнет. Но все равно есть где попотеть старому телу. Любит Эмель париться. Иногда даже два веника истреплет. Редко, очень редко в этой бане Олда и самогонку гонит. В такие времена на дверь вешает увесистый замок.

— Ты в «крепость» не лезь, там тебе нечего делать! — иногда резко говорила ему Олда.

Эмель это понимал так: пойду по селу языком чесать, а ты в баню не заходи…

Его не обманешь, он умнее волка: пробовать барду залезал через крышу. Поднимал доску шифера и — порядок. Там медведь пролезет, не то что человек. Это было, конечно, раньше. Сейчас не залезешь на крышу — прошли те года. И голова уже как пустой горшок. Где уж там по крышам лазить!

Добежав до бани, пес перестал визжать, сел на задние лапы и, подняв большие уши, прислушался. Это удивило Эмеля. Он не стал спешить, прислонился к углу и стал ждать.

«Тук-тук-тук», — билось сердце. — «Найди, найди, найди!» — сверлила одна и та же понятная мысль. «Как не найду, — думал про себя старик, — сивуха сама в рот льется».

Дверь была открытой. Замок с защелкой валялись под ногами.

«Это еще что, не воры зашли?» — молнией сверкнуло в голове у Эмеля и он, показывая пальцем собаке — молчи! — зашел в предбанник.

— Ой, ма-а-тушка, ой, мам-ка… — ворковал внутри женский голос.

Эмель сразу узнал Зину. Дочь здесь, кто же еще! «Вот, канальи, зашли с матерью и гонят скрытно, — подумал старик. — Решили меня провести. Нет, не выйдет», — и с этими словами что есть силы он дернул ручку двери.

Перед глазами, на полу, плясали четыре ноги. Две, которые подлиннее, чуть не стукнули его по лбу.

Старик, все поняв, захлопнул дверь и выбежал в огород. Он догадался, кто был с Зиной. Миколь Нарваткин, кому же еще быть! Даже разговаривал по-эрзянски: ты, говорит, не зажимай мне шею, задушишь…

Когда Эмель, тяжело дыша, зашел в избу, на него накинулась жена:

— Пьяница, это ты выпил воду из банки?

— Ну, я, а что? — остолбенел старик.

— Это же натирка для Окси Митряшкиной! Вчера приготовила.

— Так сама же говорила: вчера около почты ругались! — еще больше растерялся старик.

— Ругаться-то ругались, да ведь мы люди же, не враги, — ответила Олда.

— Эх, женщины, женщины, — не договаривая, Эмель ударил в дверь носком сапога и вышел.

* * *

Вечканов ездил на лошади на Пикшенский кордон осматривать делянку. Лес нужен был для колхозных нужд. Вовремя бревна заготовить не смогли, теперь вот думай, как выкручиваться. «Сами виноваты, — прижавшись к спинке санок, ругал себя Иван Дмитриевич. — Упустили время. Сейчас одна надежда: пока снег твердый, возможно, в лес тракторы заедут…»

Но лесник был против: рубить, говорит, зимой приезжают, а не сейчас, когда деревья распускают почки… «Наверно, он прав, сейчас не время для этого, — думал Вечканов. Перед ним стояли одни лишь сосны. В уши бросался скрип снега из-под копыт лошади. — Не зря ведь говорят: готовь сани летом, только как мне, председатель, быть?»

И в самом деле, зимой Вечканов о весне думает, весной — о лете. Заканчиваются одни дела — наступают другие. В райкоме к одним наставлениям привыкли. Ты, говорят, почаще находись среди людей, они знают, как повести дела. Будто и не среди них он живет. А если посмотреть, не за что винить руководителей. Им тоже мозги «промывают». Этой зимой на одном из совещаний в Саранске сам это видел. Секретарь обкома с властным взглядом как начал тяжелыми словами «утюжить» некоторых — по спинам холодный пот шел. И Атякшова тогда поднимал. Вывоз в поле навоза, говорит, задерживает. Потом накинулся на начальника райсельхозуправления Пужаева: «У тебя коровы почему нестельные?» Тот достал блокнот и попытался привести в свою защиту аргументы. Секретарь обкома и слушать не стал. «Я научу тебя за коровами ходить! Я вместо быка тебя поставлю!»— кричал он.

Смех да и только.

«Не так дела ведем», — роем кружились мысли Вечканова. Только как — этого и сам хорошо не понимал. Затуманили голову разные поручения, их каждый день из райкома присылают.

Жеребец шел неспеша, то и дело подбирая разбросанные по дороге клочья сена. За полозьями, похожими на сверкающие косы, тянулись следы. Они все догоняли их и никак не могли догнать…

Пахло смолой и приоткрытой местами землей, от которой поднималась чуть заметная испарина. Издали, из самой чащи леса, в небо поднялся ястреб и стал кружить над соснами, присматривая себе добычу.

Вечканов видел: скоро весна ступит на землю. Тогда, считай, никого дома не оставит. В Вармазейке мало нерадивых. Весной отдыхают только лодыри.

«Какие мы хозяева? — возвратился Иван Дмитриевич к прошлым раздумьям. — Посеем поле — три месяца ждем урожая. В другой стране за это время два укоса берут, мы же…»

Вспомнилась ему поездка по туристической путевке в Болгарию. В апреле прошлого года это было. Здесь, в их Вармазейке, снег еще не растаял, а около Черного моря овощи уже поспевали.

Иван Дмитриевич тогда не выдержал и зашел в одно хозяйство. Там удивило его вот что. В кооперативе, размером с их колхоз, держали только трех специалистов: агронома, механика и бухгалтера. Вечканов спросил руководителя, как они вчетвером успевают дела вести? Тот улыбнулся и произнес: успевают. Потом рассказал ему, кто что делает и за что отвечает.

С фермером Вечканов был и в поле. Там не всходы увидел — зеленые гребешки. Поля такие ровные и гладкие — глазам завидно. Перед каждым участком — дощечки, где указаны сорта и площадь.

Удивил Ивана Дмитриевича и урожай. Он был вдвое больше, чем в их колхозе. А земли одинаковые. Вечканов сам это видел.

Переезжая из поля в поле, хозяин остановил свою легковушку с открытым верхом около молодого лесочка. Вдоль него тянулись на километры грядки. По ним тонким дождем моросила вода. Так поливали овощи.

— Люди где, почему никого не видно? — удивлялся Иван Дмитриевич.

Фермер показал налево. Под кустами, около палатки, отдыхали две женщины и бородатый мужчина. Потом Вечканов узнал, что пять звеньев, каждое из трех человек, выращивали овощи, ягоду, ухаживали за яблоневым садом и посевами.

Болгарский кооператив вспомнился Вечканову не зря. В этом году у них в колхозе хотят посадить огурцы и сладкий перец. Огурцы выращивать научились, а вот с перцем проблемы. Выйдет из больницы агроном, с засученными руками возьмутся за новое дело. Это он зимой изъявил желание посадить овощи. Да и в самом деле, почему бы не отвести гектаров шесть под помидоры и перец? Их хоть на базар вези, хоть в магазин. С руками оторвут.

Навещать Комзолова Иван Дмитриевич заходил и вчера. Заходил не один — с новым зоотехником, Игорем Буйновым. Павла Ивановича неделю уже выпускают на улицу. Вечером тоже разговаривал с ним около больничного крыльца. Агроном вновь начал свое:

— Как там, мужики, наша Вармазейка, рассказывайте.

— Как сказать, Павел Иванович… Село на месте, да и сами, как видишь, никуда не делись.

Вечканов хотел, чтобы разговор шел в шутливом тоне. Комзолов, видимо, это понял по-другому. После недолгого молчания произнес:

— Я о другом хотел спросить? Где лошадей держите? Все по чужим дворам?

Пришлось объяснить, что и как. Недавно они с одного двора бычков отвезли на мясокомбинат. Лошадей вместо них поместили. Кормов достаточно и есть кому за ними ухаживать.

— А моего соседа, деда Эмеля, не сместили с работы, все сторожит?

Вечканов молчал. Что переживать о старике, который даже пожара не заметил? Хорошо, что он от суда его выручил. Всю вину хотели ему приписать. Потом, правда, в райкоме на него, председателя, косо смотрели. Как не смотреть, если целая конюшня лошадей чуть в небо не ушла. В правлении многие были против — говорили, зачем они нам, и технику некуда девать… Техники, конечно, в колхозе хватает, но и гнедые не помешают.

Как пахать огороды? Большие тракторы на них не загонишь, а малой техники нет: заводы не выпускают. Только на лошадях. Или же вывезти с ферм навоз. Фермы в Вармазейке старые, туда машины не заедут. Вновь в телегу придется коней запрячь.

Раньше человека без лошади и не считали хозяином. Какой, говорят, он хозяин — ни рыба, ни мясо…

Мальчишкой Иван Дмитриевич любил ездить верхом. Садился на лошадь, подтягивал узду — и мчался так, что ветру не догнать. Каждое лето, в каникулы, вместе со взрослыми на лошади возил зерно, сено, солому, с друзьями ходил в ночное. У Суры отпускали лошадей на зеленую травку, сами начинали печь в золе картошку. Вкус посыпанных солью картофелин он помнит до сих пор.

После еды ложились на луг и смотрели в темно-синее небо, откуда звезды сыпались бисером. Казалось, это не звезды мигают — огромная сказочная небесная птица роняет свои перья.

Больше тридцати лет кануло в Лету. Большая это река — не достанешь из нее счастливое детство, не вернешь прежние песни. Вот почему лесник Пичинкин сказал, как отрезал: у каждого времени — своя цена…

Как не своя, вон и новая весна уже прислоняется к двери. А он, председатель, все о рубке леса размышляет… Опоздал!

Дорога пошла вдоль Суры. Река до сих пор не показывала себя, только немного подтаял снег, который блестел, как дно широкой миски, под мигающим солнцем. Не лед — чистое стекло. Поэтому на него лес смотрел, словно свою красоту хотел увидеть. Поди разбери, о чем лес мечтает. Улыбаться не улыбается, но и не грустит.

Сосны зеленели, березы, словно невесты перед сватаньем, показали из-за деревьев стройные талии и вновь стыдливо прятались. Надолго ли? Весна не будет ждать, когда покажут наряды — каждый день на вес золота.

«Как не на вес золота, — все еще думал Иван Дмитриевич, — скоро уж бороновать выйдем…»

Жаль только, что не все тракторы готовы. Варакин Федор к нему жаловаться заходил: в «Сельхозтехнике» ни одного мотора нет. Обещали привезти из Саранска, только до сих пор всё везут. Прав Варакин: почему у себя в хозяйстве не ремонтировать технику, если толковые люди в мастерской?

Варакин каждый шаг измеряет деньгами. Да и в самом деле, кто будет бесплатно работать? Прошли те времена, когда за галочки горбатились. Нынешнего сельчанина не обманешь — умеет считать. Считать-то считает, но чаще свое. Начнется посевная, выйдут в одно поле человек десять, посеют семена и — домой… А что выйдет из земли, уже не их забота. Почему? Какой урожай не получай — от этого не зависит зарплата. Зерно, смотришь, еще не поспело — деньги уже у тех, кто сеял. Придет лето, колхоз продаст государству, а вырученного — кошкины слезы… Вновь придется в госбанке занимать. Под проценты…

«Почему люди никак не радеют за общее дело? — размышлял Вечканов. — Может, потому, что дела-то общие, а выращенное — чье-то. Кричим только, что в стране всё наше! В прошлом году осенью больше половины картошки осталось не вырытой — техника из-за дождей не могла в поле выйти. Отдали бы сельским жителям — с утра до вечера копались в грязи, но все равно картошку собрали. А тут под снег оставили. Это, говорят, общее добро, не наше».

Иван Дмитриевич хотел тогда по-другому поступить, но из Кочелая прислали «ревизора». Приехал с ноготь ростом инструктор, начал под носом у Вечканова пальцем тыкать: сам, говорит, друг, открываешь себе тюремные двери…

Создать арендные звенья — вот где выход! Выдели человеку поле — пусть трудится, сколько хочет выращивает и что ему нравится. Хоть зерно посеет, хоть сладкий перец. Не зря же Варакин в правлении резко сказал всем: «Я бесплатно работать не буду. Выделите, — говорит, — мне гектаров тридцать, пшеницу посею, покажу вам, сколько зерна можно собрать».

А почему бы не отдать в подряд овощные поля? В Болгарии три человека половину города кормят…

Продолжая размышлять об этом, Вечканов не спохватился даже, как доехал до Львовского лесничества, которое от Вармазейки в шести километрах. Везде стояли деревянные новые, с широкими окнами дома. Наличники блестели как игрушки. Около конторы стояло человек десять мужчин.

Вечканов остановил лошадь, бросил перед ней охапку сена, поздоровался со всеми за руку.

— Ты, Иван Дмитриевич, не Виряву приехал ловить? — улыбнулся самый высокий и полный, в волчьей шубе.

— Нет, Захар Данилович, — Вечканов только сейчас узнал Киргизова. — Я с утра до вечера считал пеньки. Больно уж много вырубленных деревьев, половину Вармазейки, считай, заново обновили, — улыбнулся председатель. Он хорошо знал лесничего: тот за словом в карман не полезет, насмешку тоже не примет. Неожиданно такое скажет — хоть с ног вались.

— Ну, ну, на лошади пеньки считать не поедешь. На это дело человек один ходит — никто бы его не видел, — вновь, кусая губы, сказал лесничий.

— Ты что, весну не чувствуешь — закутался в тулуп? — произнес Иван Дмитриевич.

— Снять тулуп, сосед, не тяжело.

— А-а, значит, чесать языки собрались. Приходите к нам, работать есть где, — продолжил Вечканов.

— Об этом, начальник, в конторе говорят, а не на улице, — с ехидцей заметил Миколь Нарваткин, который месяц назад заходил к нему просить работу. Бороны хотел подправить. Иван Дмитриевич с ним не согласился — уж больно большую плату загнул.

Судосев сам пять борон подправит за день. А Миколь? Он всегда гонялся за длинным рублем! Сейчас, видимо, в лесничестве пригрелся, поэтому и выручал Киргизова.

— Какое дело подсунул ему? — не смотря на Миколя, обратился Иван Дмитриевич к лесничему.

— Дом мне ставит со своей бригадой. — В сосновых хоромах буду жить, не как ты.

Иван Дмитриевич пропустил это мимо ушей. Его дом, действительно, старый. Он поставлен еще при бывшем председателе. Но счастье человека не только в богатстве. Правда, в этом году думал поставить новый, но, как назло, сгорела конюшня. Сейчас кирпич нужен для нее. Как-нибудь уж потом…

«А что, если приглашу строить конюшню бригаду Нарваткина? — подумал Вечканов. — Закончат дом лесничего — к нам придут».

— Скоро убежите отсюда? — повернулся он в сторону парня.

— Дней пять придется повозиться… Дело нам нашел? — улыбнулся тот, сверкая золотыми зубами. — За бороны нас ругаешь? Нет, начальник, мы руки зря гудроном пачкать не будем.

— Каким гудроном? — удивился Киргизов, сдвинув густые брови.

— А разве не слышал? Гоняешься за Вирявами, совсем не видишь белого света, — подколол Вечканов. — Тогда слушай, — и стал рассказывать о том, что случилось у них в районе.

В прошлом году, приблизительно в это же время в соседние Чукалы приходили искать работу цыгане. С председателем колхоза заключили договор на ремонт борон. Вскоре «гости» принялись за дело и за день подправили все.

— Как, за один день?! — не поверил лесничий.

— А вот как, — сухо ответил Вечканов. — Покрыли бороны гудроном — и все. Потом сложили свое добро на мотоциклы с колясками и уехали. Через неделю вновь возвратились в Чукалы, но уже за деньгами.

Председатель собрал комиссию, оценил «сделанное» — бороны чернели, зубья не шатались, хоть сейчас выходи в поле. Ну колхоз, разумеется, заплатил. Когда выехали бороновать — все сразу прояснилось. А вот недавно они приезжали к нам ремонтировать бороны, да я отказался, — Иван Дмитриевич кивнул в сторону Миколя.

— А, вон из-за чего отправили Чукальского председателя на пенсию… Цыгане его облапошили! — засмеялся лесничий. Повернулся к Миколю и сказал:

— Ты, Нарваткин, может быть, и мой сруб клеем законопатил?

— Твой дом не лачуга, а барское гнездо! — Так ведь, мужики? — Миколь подмигнул друзьям, которые молча курили. Один из них обратился к Вечканову:

— Так какое дело дашь, председатель?

— Какое дело… Бригадир ваш сказал: о делах в конторе говорят, а не на улице. — Сегодня после обеда совещание проведем. Есть желание — заходите, буду ждать.