Осень была короткой. В середине ноября, темной безлунной ночью, ударил сильный мороз. Сура перестала бежать и, серыми, затяжными дождями не испачкавшись, растерянно смотрела на бесконечное небо, будто ждала, что же будет дальше. Жди — не жди, а время брало свое: волны хотели было тронуться, просили у пляшущего ветра помощи — того самого не удержишь на одном месте. Но ветер, как семь раз испуганная собака, взял и пошел шастать по полям и верхушкам деревьев. Его и винить не за что — крутые у реки берега, такие крутые, что как ни крутись над ними, к воде трудно опуститься…

Во второй декаде ноября упал снег. Упал так же ночью, скрытно, всю землю побелил, укрыл то, что в глаза бросалось: грязь, жниву, оставшуюся огородную ботву. Будто чувствовалось: вот с неба спустится еще более разодетый в белое Дед Мороз, станет устанавливать свои обычаи, и все сразу переменится. И так — из года в год…

В Вармазейке начались свадьбы. В эту субботу женится Игорь Буйнов. Место свадьбы выбрали не сами с Наташей, а Комзолов и Пичинкин. Павел Иванович ездил на кордон, поговорил с родителями невесты — вот и все дела. Мать Наташи, Матрена Логиновна, от счастья или от чего-то другого сначала плакала в передник: скорее всего, только ради показа. Птицы улетают из своих гнезд, не только девушки. По правде сказать, Наташа давно от них отделилась — отрезанный ломоть к караваю не прилепишь. Хорошо хоть, в Вармазейку выходит замуж, не на сторону, как старшая дочь Аня. Та в год всего один раз приезжает. Пройдется по знакомым лесным тропкам — и вновь в свой Саранск. Наташа заходит навещать, но очень редко. Времени, говорит, мало. Откуда возьмутся свободные дни, если все люди болеют. Выскочит у человека чирей на пальце — уже бежит к врачу за справкой.

А вот и свадьба. В кордоне ее проводить не стали — Виряву не заставишь плясать. Здесь, в Вармазейке, вся родня, да и смотреть всё село соберется. Местом для невесты наметили дом Фёдора Варакина, брата Матрены Логиновны. Большой он, около сотни гостей вместить может. К такому мнению пришла сноха Лена, это она предложила справлять свадьбу у них. Брат Федор тоже был не против. Да и зачем? Ведь у зятя, Казань Эмеля, все пьяные мужики соберутся.

Свадебных коней не запрягли. Варакины живут на одной улице, где и Комзоловы. Пройдешь метров триста — и увидишь их дом. Невесту уже наряжали подружки. Как в старину, не стали заплетать косы, надели на Наталью белое платье, накинули такой же белый платок, — жди, когда жених придет. Олда, ее тетка, хотела пригласить кочелаевского батюшку отца Гавриила, да молодые были против. Верепаз, сказали, простит, сейчас свадьбы по-новому справляют. У новых законов — свои обычаи…

Наташа, не как прежние невесты, не плакала. Наоборот, в тесном доме тетки с подругами веселилась вовсю. Глаза ее сверкали надеждой, на шее была золотая цепочка, уши украшали дорогие серьги.

Девушки пели современные песни. Как невест бросают, почему со службы не могут дождаться парней, кто кого обнимает-целует… Наташа то и дело смотрела в окно — сваты задерживались. Видимо, агроном наливает и наливает своим гостям.

«Идут! Идут! Идут!» — раздалось с улицы. Детвора гурьбой подступила к дому. Девушки тоже бросились к окнам — действительно, около полусотни разодетых людей, с плясками и песнями остановились напротив Варакиных. Около десятка парней — среди них находились Бодонь Илько с Вармаськиным, старались отогнать с высокого крыльца охраняющих дверь. Те их не пускали.

На крыльце просили выкуп за невесту.

Бодонь Илько, шафер, протянул Вите Пичинкину несколько рублей, но ему показалось мало. Начался спор. Пришлось добавлять. Так, веселясь, гости зашли к Варакиным.

Вскоре с шафером Игоря послали за невестой. Вновь пришлось платить. Такие уж свадебные обычаи. И вот они, жених с невестой, сидят в углу под иконами. Илько — по правую сторону, около Игоря. Наташу «охраняла» сваха, Роза Рузавина. На груди у ней и шафера — расшитые красными петухами полотенца. С широкого, как решето, лица Ильи хоть спичку зажигай.

Угостили вином и с песнями — плясками пошли к Комзоловым. В руках у Вани Суродеева куковала гармонь. Наташа не слышала, о чем говорили позади идущие подруги. Она думала о том, как они встретились с Игорем: не прошло и четырех месяцев и вот она — свадьба!

Судьбы вместе связали. А ведь многие встречаются годами, пишут друг другу письма, верят в счастье, а потом возьмут и разбегутся. Им с Игорем придется всю жизнь идти вместе, вить гнездо, растить детей на родной земле… Она не смотрела в глаза суженому, словно боялась сглазить свое счастье. Шла и шла. Впереди себя никого не видела. Как будто и не свадьба была, а просто какой-то большой праздник.

Председатель исполкома сельсовета Семен Филиппович Куторкин длинную «лекцию» читать не стал. Поздравил молодых, сказал напутственные слова, протянул свидетельство, которое, видимо, оформлено перед их приходом, и Игорь с Наташей стали мужем и женой.

У крыльца Комзоловых с хлебом-солью ждали отец Игоря Николай Владимирович и молодая жена Павла Ивановича, невестка Нина. Мачеха не приехала из Саранска — обиделась, почему не у них свадьбу справляют. Игорь так бы и сделал, но на этот счет у родственников Натальи свои доводы.

Невеста с женихом поцеловали икону и с шафером зашли в дом. На пороге их с ног до головы обсыпали хмелем. Тетка Окся, мать Захара Митряшкина, шамкая беззубым ртом, начала петь им песни о хорошей, счастливой жизни:

За ней, как длинная жердь, стоял старый Вечканов. Когда все расселись, он обратился к Вармаськину:

— Олег, это ты такую красивую невесту украл?

— Я, Дмитрий Макарович, — заулыбался парень.

— Тогда тебе в ковш нальем, за нее стыдно из стакана пить.

Разливал сам хозяин, Павел Иванович Комзолов. Он и начал угощение.

Пока ждали новую родню, невесту с женихом спрятали в соседнем доме. Провожая их до крыльца, Роза Рузавина причитала, как учили ее старушки:

Пришла невестина родня. Илько вновь привел молодых на прежнее место — под образа, сам, как сова, следил, чтобы помногу не пили. Рюмку Наташа поднесла к губам, Игорь выпил немного водки. На лице невесты было видно одно: как бы всё это скорее кончилось. Неожиданно ее глаза заблестели: на стол, перед ними, поставили большую тарелку яблок. На них играли «зайчики», казалось, что яблоки улыбались. И еще Наталье пришла такая мысль: это сама земля в день свадьбы пришла к ним со своей красотой, и, сверкая, говорила им: «Вот вам, хорошие люди, мои дары, берите их, угощайте друг друга!»

Яблоки она сочла за предвещание счастливой жизни. Уже хотела протянуть руку к тарелке, но как раз в это время Иван Дмитриевич Вечканов крикнул что есть мочи:

— Горькое вино, подсластите!

— Подслас-ти-те! Подсласти-те! — дрожало внутри дома.

С яблок «зайчики» убежали куда-то, дом сразу потемнел, закружился вместе с голосами.

Наташа с Игорем встали, коснулись губами, вновь сели.

— Э-э, го-лубки, так некрасиво делать! — всей грудью расхохоталась Казань Зина. Накинутый на белую кофту красный тонкий полушалок сверкал рассыпанной по снегу калиной.

— Так, сестренка, не пойдет! — сверкнула острым взглядом в сторону невесты. — Плохо любите друг друга… Ты мне лебединую любовь покажи, которая сильнее жизни. Так ведь, дружок? — женщина повернулась к Цыган Миколю, как сейчас в селе называли Нарваткина. От водки у того глаза горели.

— А ты покажи-ка сама, какая у тебя любовь. Покажи друга-лебедя, который из-за тебя с неба готов броситься! — не оставлял Зину председатель колхоза.

Зина столкнула сидящего около себя Олега Вармаськина, который то и дело наполнял ее рюмки, потянула Миколя за ворот рубахи и поцеловала в губы.

Роза Рузавина что-то хотела сказать, но поперхнулась. От обиды стукнула сидящего рядом парня, который приходился им дальней родней, жителя села Чукалы. Он даже вздрогнул от неожиданности. Не любовь, а горе…

— Под-слас-тите! Под-слас-тите! — кричали гости.

И здесь Наталья круто повернулась к мужу и, не стесняясь, стала его целовать.

Поели — попили, оставили столы. Кто дома, кто в сенях, кому жар души некуда было деть — раздевшись, потные, плясали на улице.

На гармошке играл Федя Варакин. Повернул упругую шею, — из-под воротника виднелся измятый, как мочало, криво завязанный галстук. Хромка хрипела в его руках, как сваленная на резанье свинья.

Вышла в круг и Казань Зина. Растянула платок — тот закачался петушиным хвостом. Голос у нее звонкий, раздавался по всему селу:

Остановилась на минутку, чтоб вздохнуть, и вновь частушки запела…

Здесь откуда-то взялся Цыган Миколь, прежний ее жених. Ноги у него такие кренделя стали выворачивать, какие и в магазине не продают. Начал на карачках изгибаться, сам свистел, кричал, себя ладонями по груди хлопал, чтобы все знали, что у него на душе.

Роза Рузавина не плясала — не любит это дело, да и Зины боялась.

На второй день в дом к невесте зашли ряженые. С ними пришли и кочелаевские гости, во главе которых был главврач Василий Никитич Сараскин.

Полный, низенького роста, он казался катившейся бочкой. У порога снял лохматую лисью шапку — бритая голова весь дом осветила. Не голова, а бедро молодой девушки.

— Где, где наша ярка? — начали расспрашивать гости.

— О какой ярке говорите, вы нам старую овцу продали. Вон, нехорошим голосом ревет…

За столом, который был покрыт красным полотном — что показывало о проведении хорошей ночи, — неустанно пили и ели.

Наташа не смотрела на родню — стеснялась их вульгарной речи. Сильнее всех стыдилась тетки Зины, на которой были с рваными карманами мужские короткие брюки, в руках кнут, под поясом висела большая «морковь». Села около главврача, подняла рюмку и стала о чем-то спрашивать. Тот, улыбаясь, начал рассказывать. Вдруг Зина встала, схватила привязанную на резинке «морковь» и как шлепнет его по носу! Тот сразу покраснел…

Свадебное зло легче весеннего ветра. Смеялись так, что забылось все. Сараскин тоже не удержался, выскочил к пляшущим, закрутился вокруг Зины. Олег Вармаськин сегодня почему-то не пришел, сейчас женщина считала себя вырвавшейся на свободу птицей, думала, что за ней никто не следит. Да разве от глаз матери дочку спрячешь? Лезть не лезла, но и молчать не стала. То и дело бросала единственной баловнице:

— Хватит, дочка, хватит, здесь ты не одна…

Зина ее мораль и не слушала. Да, возможно, так и было: вновь на двух гармошках играли, все были пьяные, кричали кому что на язык попадало. Даже старый Пичинкин, Федор Иванович, неустанно голосил:

Зина слегка нагнулась и крикнула:

— Целуй, дядя Федя! Мы с тобой родственники — прощу…

Олда как держала мешалку для браги, которую прихватила из сеней — клацк! — по спине бойкой на язык дочери: можешь врать, да и думать умей!

Отец невесты только успел сесть за стол, здесь Захар Митряшкин к нему пристал:

— Ты, Федор Иванович, расскажи-ка нам, как Хрущев сырую кукурузу хрумкал.

— Какую кукурузу? — замигали его мутные глаза.

— Помнишь, деду Эмелю об этом рассказывал!

— Тот, кыш бы его побрал, с Молотовым, говорят, обнимался… Побольше его слушайте!

Свадьба шла два дня и две ночи. Вино лилось рекой. Не зря потом Казань Олда по всему селу хвалила себя: «Все начальство пило у нас…» Видать, Сему Куторкина вспомнила. Тот, рассказывают, еле живым остался. А вот о своей дочери — ни слова не сказала — опозорят. Тогда ведь, ночью, во второй день свадьбы, Зину она застала во дворе с главврачом. Вышла по нужде, а там они…

Не зря говорят: где водка, там и с ума сходят.

* * *

Мороз ломал деревья, как козлиные рога. Будто не зима измеряла свою силу, а палили из ружей.

Наконец-то село постепенно стало просыпаться. Сначала в середине села посветлело, потом и дома осветлили свои шторы. Через некоторое время вверх потянулись густые белые полосы. Повисли они на оловянном небе толстыми поленьями, и еще больше улицу побелили. Только само небо было каким-то съежившимся, будто у него заболел живот. Скрючилось над селом, взяло в охапку синюю тучу и ни слова не может вымолвить. Откуда вымолвишь — мороз еще сильнее крепчал.

Выцветший головкой подсолнуха спускавшаяся луна в последний раз сверкнула уставшим взглядом и закрыла глаза. Звезды тоже попрятались куда-то, будто их кто-то напугал. Начался новый декабрьский день.

Игорь Буйнов встал, включил на кухне свет и, не тревожа жену Наталью (та спала на койке растянув руки, видела, видимо, седьмой сон), пошел на ферму. У зоотехника в селе полно дел, они, видать, никогда не закончатся. Зимой и летом с него требовали мясо и молоко. С фермы хоть не вылезай. Что, если уйдет оттуда, скот не будет прибавлять в весе, надои уменьшатся? И так бывает. Кормов, по его подсчетам, хватит до следующего лета, да ведь в ясли не будешь их кидать как попало. Солома любит, чтобы ее подсластили, комбикорм — пропарку.

Или взять воду. Холодную дашь — скот заболеет, горячую — жди беды…

Шел Игорь по сельской улице и, размышляя о чем-то своем, и про мороз забыл. Вспомнил вчерашнюю статью в газете. Ее автор жаловался на то, почему село мало внимания уделяет городу. Мы, говорит, городские жители, скоро с голода помрем: в магазинах, кроме гороха, ничего нет. Так-то так, — рассуждал зоотехник, — да и город сильно не ломает свою спину. И он переживает только о себе. Вон на технику в десять раз увеличили цену. Возьмешь с завода сеялку — пять быков вези, за машиной цемента отправишься — вновь десять свиных туш надо. Вот тебе рабочий класс! В Вармазейке не такая война? Из магазина исчезли соль, спички, сахар. Труженикам совсем не в чем работать. На базаре и спецовки не купишь, там каждый подшитый лоскут денег требует. Где столько их взять сельчанину, когда его работа почти ничего не стоит. Видите ли, мяса и молока не хватает… Не будет хватать, если не установят нормальные цены!

В домике фермы горел свет. Буйнов зашел туда и сразу оторопел: перед ним на полу спал в стельку пьяный Захар Митряшкин. Сторожем он здесь недавно, раньше был механиком. Вечканов оттуда прогнал. Все из-за пьянства. Сейчас вот снова рот не может открыть. Не зря говорят: «Свинья везде грязи найдет».

От злости Игорь рассвирепел. Потянул за рукав шубы храпящего, и — его сразу как будто бардой облили.

Захар долго протирал опухшие глаза. Наконец-то открыл их, покрутил лохматой головой и хриплым голосом спросил:

— Сколько времени?

— Петухи поют, сосед!

— Я, утро уже? — никак не верил пьяный.

— Тебе кто в рот наливал, так напился? Забыл, только недавно тебя выгнали?

— Э-э, дружок, сейчас и в Москве министры без дел остались. У меня нет портфеля, руки в кармане таскаю и оттуда мне нечего цапнуть, — оправдывался сторож. Самому, видимо, стыдно было за то, что потерял человеческий облик.

Игорь не успел ответить, как открылась дверь и зашла Роза Рузавина, доярка. Из ее глаз сыпались зеленые искры.

— Ты знаешь, Игорь Николаевич, — начала жаловаться женщина, — кто-то моторы стащил…

— Какие моторы?

— Какие, какие… Какими воду качаем!

Игорь побежал за Розой к домику в конце коровника. Тот был открыт настежь. Двух моторов, которые поставили этой осенью, будто ветром сдуло. Под ногами валялись железки, соляркой забрызган пол. Моторы или стащили, или сторож продал. Одному отсюда их не вынести, видимо, несколько человек приходили.

— Как схватилась, что их нет здесь? — спросил зоотехник.

— Как схватилась… Нужна была вода, а его, Захара, не смогла разбудить.

Когда вернулись к Митряшкину, он уже сидел на голой, непокрытой койке. На его небритом лице было удивление.

— Захар Петрович, как тебе не стыдно? — стал ругать его Игорь.

— Водка, прах бы ее побрал, и коней приводит в бешенство, — оправдывался сторож.

Игорь и об этом слышал. В прошлом году на чьей-то свадьбе мерину с разукрашенной дугой вынесли ведро самогонки, тот выпил, потом полдня на ноги не мог встать.

Захар сказал, что никаких моторов он не продавал, вином его вчера угостили хорошие люди. Провел, мол, в подвал электричество. Игорь не стал расспрашивать, кому он провел — это не его дело. Но по взгляду мужика видел: не врет. Только кто же воры?

С ветврачом Буйнов проверил на вытеле коров, прошли в ту часть коровника, где держались купленные в соседней области племенные телки, и направился в правление. Уже хотел было сесть на молоковоз, который всегда в это время проезжает вдоль села, но неожиданно наткнулся на председателя исполкома райсовета Атякшова.

— Вы, Герасим Яковлевич, хо-хоп! — и сразу всем навстречу. Не с вертолета сошли, и машины Вашей не видно?

— На вертолетах маршалы летают, я только капитан запаса. Что, не ждали? — улыбнулся нежданный гость.

— Приезжающих много, да только пользы от них кот наплакал, — не удержался Игорь.

Атякшов сжал губы, будто откусил горькое яблоко. Потом недовольно посмотрел в левую сторону, откуда белой шапкой виднелась Пор-гора.

«Что, от этого ум у него станет светлее?» — подумал Буйнов. От считал Атякшова отсталым руководителем и всегда удивлялся, зачем держат таких на высоких постах. Район почти загубил. Села опустели. В Кочелае не сосчитать, сколько бездельников. Посвистывают, перебирают бумаги, а на ферму послать некого. Почему бы, например, не продать колхозный скот фермерам? За каждым поросенком и теленком бы следили. Но такие, как Атякшов, разве дадут? Игорь однажды сам слышал на собрании, как председатель райисполкома глаголил: «Скоро мы совершим вторую революцию, у всех новых богачей добро под корень срежем!» Нашелся руководитель района — живет вчерашним днем!

— Идем-ка, друг, по ферме пройдемся, — сказал Атякшов, — посмотрю, что у тебя нового.

Буйнов и здесь не удержался:

— Да Америку, Герасим Яковлевич, еще Колумб открыл. Капиталисты давно новых колес не ставят — все на старых ездят. Мы за ними все спешим, но все равно никак не догоним. Знаете, почему?

— Почему? — резко остановился тот. Засунул в карман шубы снятые варежки, будто голыми руками хотел пощупать это «почему».

— Плохие машины выпускаем. Так поставлено и скотоводство. Когда это было: от двух коров одного племени две доярки надаивают по-разному?

— Выходит, одна из них лучше любит свое дело.

— Нет. «Передовая» доярка держит вместо одной коровы двух. Вторую корову считает нестельной. Вот из-за чего в день надаивает четыре ведра, а её подружки — по два. Здесь нехитрая арифметика.

— Тогда зачем ты назначен зоотехником? — разозлился гость.

— Я, Герасим Яковлевич, слежу за тем, как бы побольше воды во фляги не наливали. И еще — чтоб бычков лучше кормили. Не выйду денек на ферму, и тех впроголодь оставят…

Атякшов спешил куда-то. При обходе коровников он не ругался, но и не услышали от него ни одного слова благодарности. Поговорил, поспрашивал — и снова домой.

Когда его машина (а она стояла в лесочке у Пор-горы, поэтому впотьмах ее не разглядел Буйнов) выскочила на большак, самая пожилая доярка растерянно взмахнула руками:

— Ой, этот начальник не фермерам раздавать телят приезжал?.. — Он ведь всем моим телятам заставил прикрепить бирки!

Игорь улыбнулся. Что скажешь женщине, она, кроме своего села, ничего не видела. Ведь на какую вершину поднимешься, и жизнь тебе такой будет казаться.

* * *

Говорят: от своей судьбы человек никуда не убежит. Моря и океаны, семь стран обойди вдоль и поперек, а если придет смерть — от крошки хлеба задохнешься.

Говорят: все в руках у Инешкепаза, без его воли с головы человека и волос не упадет. Вот поэтому не знаешь, почему мечты рушатся, почему не все в жизни получается…

Говорят: что сделаешь — это твоим будет. Сотворенное своими руками никуда от тебя не уйдет. Оно всегда с тобой — если не рядом, то в мыслях живет.

… Олег Вармаськин был в полусне. Он ангелом плыл по небу и одновременно не мог отделиться от тела. Уж шибко жарко было на печи — всю ночь поясницу прогревал. Другого блаженства и не надо было!

Глаза уже почти закрывались, и здесь он почувствовал, что чем-то его стукнули. Приподнял тяжелую голову — в ногах валялся его мокрый валенок. «Это кто еще смеется надо мной?!»

— Вставай, вор, посадить тебя пришел! — Около порога стоял хозяин дома, Захар. Грудь его тяжело поднималась, сам смотрел на Олега разъяренным быком. На губах пена. — Кому, кикимора, продал колхозные моторы?

— Почему думаешь, что это я их продал?

— Вчера на ферму с друзьями ты заходил. Думаешь, что с похмелья голова у меня не варит?..

Олег спустил голые ноги, наступил на пол. Обул резиновые галоши — и так, в нижнем белье, вышел на крыльцо. К туалету не смог пройти — тропку совсем занесло. Присел за ивовым хлевом, оправился — и вновь в теплый дом.

Захар умывался над лоханью. Зашла с улицы мать. С печурки достала клубочек, спиной прижалась к протертой печке, начала вязать. Словно не чулок вязала, а, казалось, сотни судеб соединяла в одну. А вот если людские судьбы соединить вместе — никаких скандалов бы не было. Река жизни потекла осмысленнее и мудрее!

— Оставь нас, мать, на минутку. У нас мужской разговор.

Когда Окся вошла в переднюю и прикрыла дверь, Захар поднес ладонь к носу и, как при чихании, бросил:

— Где, спрашиваю, краденые моторы?

— Ну, продал, тогда что?

— Тогда, волк, тебя посадят. Если хочешь удрать — сейчас беги. Зоотехник уже в правлении…

Олег, конечно, понял: если узнает об этом председатель колхоза, пальцы в рот не будет класть — всю милицию поднимет. Моторы не иголки, не спрячешь. «Успел или нет увезти их в Урклей?» — молнией мелькнуло в голове у Захара.

Он не знал, что на ферму в прошлую ночь Олег приезжал вместе с Киргизовым. Отвезли моторы в лесничество, тот протянул ему пачку денег и сказал: «Моторы не твои, так что больше не проси». Олег не стал спорить. Моторы еще и продать нужно — краденое не каждый возьмет.

Мысли Олега были о лесничестве. Как встретят, если он там чужой? Самому куда бежать, если самый близкий человек, Захар, выгнал? И здесь Олег решил сесть на ночную электричку и — в Саранск, к другу по тюрьме. Тот, слышал, работает на стройке, и жилье у него есть. Не возьмет — где-нибудь найдет гнездо, чай, не калека…

Торопясь стал собирать вещи. В сумку хотел было сунуть обрез, но Захар остановил:

— На чужое добро не зыркай. Разбогатеешь — сам купишь.

Разбогатеет… У Олега денег навалом, вот только как их взять с кочелаевской сберкассы, ведь кругом глаза людские? Как-нибудь уж потом, когда всё позабудется…

Окся напуганной курицей закудахтала. Как же, умершей сестры сын покидает их! Польза от него была, конечно, невелика, да ведь сын родной сестры. С Захаром кормили-поили его задаром, но все равно родная кровь, жалко. Вынесла последний кусок сала — и в мешок Олегу. Ешь, о своей тетке не забывай! Плохого она тебе никогда не желала, даже тогда, когда похоронные деньги вытащил…

Вышел Олег на улицу — и сразу повеселел. Не день стоял перед ним, а Божий подарок. С деревьев таял иней, солнце ослепляло глаза. Хороший денек, да по селу не пойдешь. Увидят.

Надел лыжи, поехал по задворкам. Надумал зайти в лесничество, к Киргизову. Оттуда к электричке выйдет. Поест, отдохнет — и в дорогу. А, возможно, сам Захар Данилович на «Ниве» отвезет на соседнюю станцию, где вармазейских не встретит. По-волчьи убежит. При напоминании этого слова, вновь вспомнил Захара. Смотри-ка, прозвища еще может придумывать, тупомозглый…

Дошел до опушки леса, здесь неожиданно встал перед ним Коль Кузьмич. На дрова сухие ветки рубил. Сейчас он на ферму сено возит.

— Ты гуда, Олег? — снял он рыжую собачью шапку, а сам улыбался, словно ему положили в карман гостинец.

— Счастье искать, Коль Кузьмич. Не пойдешь? — засмеялся Вармаськин.

— Не бойду, Олег, не бойду. Мне сегодня бред бодарок обещал.

— Председатель что ли? Какой подарок?

— Гакой, гакой? Новую лошадь обещал на лето. Вновь пастухом буду.

— А-а, тогда, Коль Кузьмич, до новой встречи! — бросил Вармаськин.

Через час Олег подходил к Лосиному оврагу, где прошлой весной, в марте, завалил двух кабанов. Олег хотел было остановиться и перекурить, но вспомнил, что время терять нельзя и направился напрямик через лес.

Лыжи легко скользили, да и сумка не тянула. Деревья высокие, толстые. Часто встречались и дубы. Они стояли как-то пригнувшись, будто искали в снегу свои желуди. Неожиданно из-под кряжистого дуба выпрыгнуло что-то большое и пестрое. И сразу отяжелелый от снега лес будто вздрогнул. Откуда-то поблизости, совсем из-под рук Олега, широкими, черными крыльями взмахнула сова.

Он спрятался за дерево и стал зорко смотреть. И невдалеке увидел… с оторванным хвостом старую волчицу. Именно ее, за кем он безуспешно когда-то гнался с лесничим более двух километров. Не смогли догнать. Сейчас сама попалась… Жаль, что нет обреза! И Олег вновь самыми недобрыми словами мысленно обругал Захара. Достал нож, стал ждать. Волчица сверкала, сверкала желто-зелеными глазами и тихо, будто хорошо зная, что по ней не выстрелит, спокойно спустилась в Бычий овраг.

Пот прошиб Олега. Добравшись до лесничества, он все не верил, что вырвался живым. Сначала — из села, сейчас из-под клыков волчицы. Он много раз слышал: не собака дикая шастает в окрестностях Вармазейки, а шайтан короткохвостый. Сколько охотников гонялось за ней, сколько капканов ставили на ее тропах, но все напрасно. Она уходила невредимой.

К лесничему он пришел весь в поту. Самого Киргизова дома не было. Олег хотел отдохнуть, но его жена, высокая, как жердь, бросила:

— Кого попало я не оставляю!..

Олегу пришлось через этот же лес выйти на соседнюю станцию. Там уж один Инешке укажет, куда ему идти…

* * *

Пришло любимое время Керязь Пуло: началась гонка. Волчица много раз видела сильного лося, ветвистые рога которого белели, как тронутые инеем. Бык безбоязненно метался по лесу и призывно кричал. Часто около него находилась и самка.

Однажды под ноги Керязь Пуло попали их следы, и она поспешила за ними. Добежала до конца нетронутого Бычьего оврага — глаза округлились: те почти совсем перед ним глодали липовую кору. В молодости она бы сразу бросилась на самку, ту легче завалить, но сейчас волчица держала зло на быка. Бык вздрогнул всем телом, похожие на листья глаза округлились, налились кровью. Он был сильным и храбрым. Да и волчица не испугалась — присела на больную ногу, решая, как легче напасть. Лось понял это и атаковал первым. Твердые плечи у Керязь Пуло — все выдержат. Только сейчас какое там бросаться первой, сама беги, если жить хочется. И она ринулась в овраг. Бык хотел рвануться за ней, но потом, как будто что-то вспомнив, остановился на крутизне. Волчица спряталась за корни дуба и злобно заурчала. Урчи не урчи, но сейчас надо остерегаться. Инстинкт гона свое возьмет…

С этого дня Керязь Пуло стало плохо. Будто зля ее, всюду попадались следы лосей. Если видела их, снова возвращалась в свое логово. Хоть на поиски пищи не выходи.

Волчице захотелось им отомстить. За лосями она шастала повсюду, иногда, наоборот, полдня лежала, не шелохнувшись, в каком-нибудь укромном месте. Вот и сейчас она находилась под большим деревом, сваленным молнией, и сквозь узкие щели ветвей смотрела вперед. Лес был без листьев, его темнили одни высокие сосны. На ветру шуршали их иголки, словно совсем стояла не зима, а теплое, солнечное лето.

После обеда со стороны ближней горы раздался рев. Керязь Пуло вышла со своего теплого места и понюхала воздух со всех сторон — пахло лосями. Она прижалась к земле, спрятала под живот ноющие ноги и стала ждать. Что делали лоси поблизости — этого она не видела. Наконец-то из кустов показалась ветвистая голова, потом и сам бык. За ним ковыляли самка и теленок. Остановились невдалеке от волчицы, начали водить ушами. Потом неспеша — видимо, не почувствовали зверя — стали спускаться к роднику.

Здесь Керязь Пуло не удержалась и набросилась на вожака. Удар был несильным, но бок у лося будто ножом полоснули. Почуяв запах горячей крови, волчица истошно зарычала и со всей силой вскочила на спину быка. Схватилась за шею, начала рвать жилы. У лося согнулась спина, и как он ни старался сбросить Керязь Пуло, но от страха и шагу не сделал. Вдруг он упал, будто кто-то его неожиданно стукнул по ногам молотом. Волчица и тогда не отстала от него, глотала с шумом бьющую кровь.

Четыре дня она, отрыгивая, ела мясо. Четыре дня над ней каркали птицы, норовя стянуть хотя бы кусочек. Однажды самая бойкая сорока, когда волчица задремала, сорвалась с дерева и уже хотела было клюнуть сверкающий глаз лося, Керязь Пуло схватила ее зубами — от той одни перья остались. Другие поднялись в небо и уже больше не возвращались.

Понемногу волчица набиралась сил. Больные места у ней затянулись шершавой кожей. И хотя ноги еще ныли, но с наполненным желудком боль не так чувствовалась. Сейчас она снова хозяйка леса, никого не боялась.

Даже двух молодых волков. Те этой осенью сделали логово недалеко от нее. Совсем они безмозглые, новые соседи: даже днем выходили на большак, где часто ездили машины. Видимо, не знали здешних обычаев и норов тех двуногих, которые за зверьми пускали сжигающие огни. Разочек столкнутся с ними — и конец им.

Под вечер пошел снег. Он был с голову гуся, через час намел целые сугробы. Под утро ветер притих, будто кто-то его спугнул. Только изредка со стороны реки раздавались голоса да удары чем-то твердым.

Керязь Пуло надоело мясо. Захотелось увидеть то, с чем давно рассталась. Ей вспомнились волчата. Они теперь большие, сами выходили на охоту. Кривоногий ее сын с ближайшей деревни притаскивал. Притаскивать-то притаскивал, но кур один ел.

У Керязь Пуло ныли ноги, а сама думала о своей судьбе. Узким отверстием логова стала она, волчья жизнь. Все сужается и сужается, вскоре двуногие ее совсем прихлопнут. Бесстыдную дочь, которая жила со своим отцом, давно не видела: или вдвоем ушли в дальний лес, или попали под горячий огонь.

Поляну, на которую выходили лоси, еле узнала Керязь Пуло: белела так ярко — глаза жмурились. Снег был рыхлым, ноги тонули в нем. Холод волчица не чувствовала, а вот ноги от боли скрючились. Разве убежишь от старости?

Прошла поляну — направилась к осиновой опушке, где этим летом настигла лосенка. У того, тонконогого, макушка совсем пустая: спрятаться бы ему в кустах, а он давай к реке бежать. Вода сама к себе затянет! Ну, догнала его тогда на крутом берегу — тому ни туда, ни сюда…

«Эка, сколько безмозглых на земле! — удивлялась волчица и моргала слепнущими глазами, словно отгоняла не снежинки, а комаров. — Из-за чего только живут такие? Ни вкуса мяса не знают, ни свободы…» И вспомнила тех же лосей. Спят под снегом и дождем, едят гнилой мох — какое это счастье?..

Волчица уже хотела повернуть назад, но вдруг услышала визг и остановилась. Смотрит, прямо на нее бежит кабан. Да как орет, будто его режут! «Беги, беги, сейчас ты мне не нужен, до хвоста наелась мяса, — волчица щелкнула старыми клыками. И сразу подумала о другом: — А что, если подожду… Съест лося, тогда вновь придется шастать голодной. Пусть лезет в болото, я — гамк! — вонючее его рыло, потом пригодится…»

Прикинула, куда спрятаться и юркнула в ближайшие заросли и стала ждать. Кабан подошел к ней совсем близко. Он был весь в крови. Вскоре увидела его преследователя. Тот, хрипя, бежал со стороны осинника. В его руках было что-то черное и дымящееся. Керязь Пуло узнала, кто это. Этот двуногий не раз гонялся и за ней, да не смог догнать. Злой, черт! Сколько лосей погубил — не счесть! Прошлой зимой соседа-волка тоже прикончил, вон, сейчас шкура его, как лопасть мельницы, крутится на нем.

«Ур-ррр!» — Керязь Пуло приготовилась разорвать человека. Детенышей своих подняла, сейчас ей нечего бояться.

Кабан, хрюкая, крутился и не знал, куда бежать. И полез в ржавую, натянутую тонкой льдиной воду. Сделал несколько шагов и стал тонуть. Здесь двуногий приподнял свою вонючую палку и бабахнул.

Сто искр вспыхнуло в воздухе, у Керязь Пуло уши аж заложило. Ой-ой, кабан сразу растянулся в урчащей грязи, даже дышать перестал! Закончил свою жизнь… Преследователь, в высоких сапогах, которые, как и вода, неприятно пахли, подошел к тонущему кабану и попытался вытащить его на сухое место. И неожиданно сам провалился под тонкий лед. Он нервно взмахивал серыми меховыми рукавицами, старался опереться на палку, но вода все сильнее и сильнее затягивала его в свою пучину. И здесь он увидел Керязь Пуло, которая сидела около кучи валежника.

Нет, сейчас волчица не кипела злостью, она только смотрела, как тина затягивает тонущего. В его глазах она увидела такой испуг, какого не видела даже у слабого лося. Двуногий орал истошным криком. Только, кроме волчицы, никто его не слышал. Да и слышать было некому — лес от бурана так завыл, что Керязь Пуло испугалась. В последний раз она взглянула на холодную воду, а та уже пускала темные пузыри да шапка из меха русака плыла и плыла к изогнутой осине, которая жалобно причитала в середине болота. Но разве вырвешься — ведь ржавую топь не преодолеешь!

* * *

Пропажа лесничего подняла на ноги весь район. К начальнику райотдела милиции Давлетову пригласили тех, кто в последний раз видел Киргизова. В Саранске нашли и Вармаськина, который сознался, как они украли моторы в колхозе «Светлый путь». Анфиса, жена лесничего, уверяла в одном: в тот день Захар Данилович ушел на охоту. Он где-нибудь в лесу. Все взрослое население и даже школьники направились на его поиски. И нашли… шапку. Та завязкой одного уха зацепилась за сучок плавающего дерева и будто лодочкой плыла по ветру.

В тот вечер, когда скорбная весть о Киргизове ходила из дома в дом, Иван Дмитриевич Вечканов с Комзоловым вернулись с Кочелая. Только зашли в правление, а здесь Казань Олда так и сказала, что шапку лесничего сначала за зайца приняли. Числав Судосев, который ее первым увидел, уже из ружья хотел пальнуть, но хорошо, что был глазастым — разглядел. Достал шапку длинным шестом, а внутри было два замерзших воробья. Погреться, видимо, птички залезли, а она мокрая…

— Верепаз как учит, — далее говорила Олда, — кто разорит чужое гнездо — тот разорит и свое. А уж кто в чужой душе сделает гнездо — тот совсем никчемный человек…

И о другом сказала уборщица правления: недавно она своими глазами видела, как Трофим Рузавин, зять Вечкановых, накинулся на Нарваткина.

— Как? — остановил бабку председатель.

— Да так вот… Сначала Трофим зашел к твоему отцу, минут через пять — Цыган Миколь…

Председателя будто кипятком ошпарили. Он только вскрикнул:

— Этого еще не хватало!

Сельская сплетница не обманывала: у отца действительно были «гости». И уже дрались! Миколь Нарваткин сидел верхом на Трофиме и уже успел его скрутить. Зять злобно скрипел зубами, только зря. Жилистыми, очень жилистыми были руки у Цыгана. Прижав к полу рыжую голову Трофима, он не давал ему дыхнуть.

Увидев входящего, Трофим хотел было вырваться, да здесь Иван Дмитриевич не удержался — ударил зятя по лицу. Тот, как испуганный лягушонок, вытаращил глаза: как так, вместо помощи сам лезет?

Роза на кухне, вздрагивая, рыдала.

— Отец где? — недовольно спросил Иван Дмитриевич.

— Навестить Судосева собирался, видать, там…

Женщина не успела договорить, как зашел Дмитрий Макарович. Он сразу догадался, в чем дело. Посмотрел на сына и, улыбаясь, спросил:

— Слыхал, как Казань Эмель своего петуха драться учит?

Железные шпоры ему надевает!

Драчуны ушли бы, но Роза остановила Миколя:

— Ты оставайся, пусть душегуб уходит, — и показала на мужа.

Тот хлопнул дверью.

Дмитрий Макарович разделся и подошел к столу, где Нарваткин тер ушибленный локоть. Роза вынесла тряпку, смоченную холодной водой, и стала прикладывать к больному месту. Отец смотрел, смотрел на них и не удержался:

— Выходит, одного в зятья оставила. Смотри, дочка, это твое дело… Только знай: когда гоняешься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь.

За Розу ответил брат:

— Новость тебе привез, отец… Сегодня сессия райсовета была. Вместо Атякшова Борисова выбрали. Герасима Яковлевича в Саранск забирают, в Министерство сельского хозяйства. Вместо него присылали одного из соседнего района, да не понравился он нам.

— Почему?

— Слишком хвалил себя. Я, говорит, за полгода ваш район подниму. Так и сказал: «ваш район». Выходит, приехал, чтоб накопить денег. Комзолов первым начал его критиковать.

— Ну, Павла Ивановича ничем не угощай, только дай выступить, — засмеялся старший Вечканов и сразу сменил разговор:

— Слышал, лесничий утонул?

Иван Дмитриевич кивнул.

— Крот умирает кротом…

— Ты что так, отец? — оторопела Роза. — Он какой-никакой, а человек…

Отец с сыном молчали.

Только Миколь покрутил кудрявой головой. Что он думал в эти минуты, знал только сам.

* * *

На лыжах Числав Судосев дошел до берега Суры и остановился. Перед ним открылись светлые дали. Солнце село, казалось, прямо ему за спину. Безмолвная река протянулась вдоль кромки леса длинным белым рукавом. Здесь, между Вармазейкой и Кочелаем, остановиться бывает негде — столько рыболовов приезжают из Саранска! На льдине как куропатки.

Хорошо, что последняя поземка разровняла все проторенные тропки: никуда не пройти, снег по пояс. Сейчас вот и мороз покалывает уши. До Нового года осталось полдня, еще за елкой надо съездить. Числав спустился с пригорка. Ветер сжигал лицо. Вот так они, сельские парнишки, в детстве безбоязненно катались с Пор-горы. Давно это было, да, кажется, будто вчера…

Думаете, живя около леса, недолго срубить елку? Нет, Числав рассматривал каждое деревце, сто следов оставил от своих лыж. Наконец-то одна понравилась ему — маленькая, кудрявая. Прошелся вокруг нее, пощупал-поласкал — хорошая елочка!

Засунул топор за ремень, взвалил её на плечо и — домой. Сегодня он обрадует Максима, да и в семье Новый год встретит, хотя в деревне не все этот праздник отмечают.

Игрушки Наташа купила в магазине. Елку нарядили, повесили гирлянды. С лампочками малыш играл до полуночи, пока не заснул. Полюне всего год, она эту радость еще не понимала и сидя сосала свою соску.

Поздравить всех с Новым годом спустился с печки и отец. В последнее время Ферапонт Нилыч чувствовал себя неважно, похудел и был раздраженным.

Сели за стол, подняли рюмки. Отец даже не пригубил. Посидел немного и захотелось ему выйти на улицу. Вышли втроем: сам и Числав с Наташей. Числав придерживал отца за плечи — не упал бы. Идя тихонечко по улице, Ферапонт Нилыч тяжело вздыхал — боль из груди не уходила. Прошелся немного — и вот на тебе, как будто галопом проскакавшая лошадь, уже вспотел.

— Видать, это последний мой праздник, — признался он.

— Э-э, отец, ты еще как молодой парень, — старался успокоить его Числав. — А если тебе тяжело ходить, пригоню бульдозер, расчищу дорогу, тогда бегом будешь бегать.

— Чисть, чисть, как по прошпекту буду ходить, — Ферапонт Нилыч сделал самостоятельно несколько шагов, чтобы показать, что он еще держится. — Ночь больно хорошая, даже не хочется домой заходить!

Действительно, ночь была чудной. Полная луна улыбалась как будто ребенок, щедро одаренный игрушками. По синему полотну неба, которое опоясано дымкой Млечного Пути, дрожащими каплями плясали звезды. Недавний ветер спрятался куда-то. Тихо. Ни шороха.

Числав с Наташей завели отца в дом, сами снова вышли на улицу. Прошлись вдоль Суры с полкилометра и вернулись.

На улицах веселился народ. То и дело играли на гармошке и пели песни.

— Знаешь, давно тебе хотел сказать: надоело мне дома сидеть. Максим в школе. С Поленькой мама возится, — начала жаловаться Наташа. — Я бы в детсад пошла, приглашают меня воспитательницей. Летом и в школе место освободится…

— Тогда жди, когда садик откроют. Слышал, на ремонт закрывали, — недовольно сказал муж.

— Да уже вчера садик открыли!

— Если у тебя такое большое желание, тогда иди. Знаю, сидеть дома не сладко, — согласился Числав.

Когда дошли до дома, луна успела спрятаться за лесом. Над Сурой поднялись огненные столбы, сверкающие и высокие — до неба доставали.

— Это еще что такое? — увидя их, удивилась Наташа.

— Это, жена-красавица, небесные часы. Они наше счастье взвешивают, — засмеялся Числав.

Все было хорошо, только вот отец сильно болен. Жди удара.

…Это произошло в бане. Числав любил париться. Глядя на него, и Ферапонту Нилычу захотелось разогреть старое тело березовым веником. Устав от горячего пара, он сидел на нижней полке весь красно-синий, в поту, и жаловался Числаву на ноящую поясницу. И неожиданно, присев на колени, упал.

— Эх ты, чертова старость… — с сожалением выдохнул он. — И уже сыну: — Воздуха не хватает… Открой… дверь.

Числав торопливо надел штаны, обул валенки и без рубахи, накинув лишь старую фуфайку, побежал за санками. Мать с сыном накрыли отца тулупом и повезли домой.

Сначала они думали, что Ферапонт Нилыч угорел. Но он не вставал и чай пить. С Кочелая обещали прислать врача. Судосев его уже не дождался. Не дождался и сына с работы. Числав ездил к одному браконьеру за сетью. Горькую весть услышал от людей, когда слез с автобуса около почты. Там увидел и Наташу. Жена ничего не сказала, только велела скорее пойти домой, а сама, утирая слезы, пошла отправлять телеграммы.

* * *

Числав не верил в смерть отца. Четыре дня уже прошло, как он покинул их. Матери и всей семье казалось — вышел куда-то, вскоре вернется. Нет, с того света никто не приходит. У человека, видимо, такая судьба: родится на земле — зажжется звездой, уйдет на тот свет — вновь звездой становится…

Думал об этом Числав и по дороге в Петровку. Ему вспомнилось раннее детство: вот он ребенок, ему всего пять лет. Отец пришел с гидростанции (он тогда там работал механиком), начал его мыть.

В деревянном корыте вздрагивала теплая вода. Она была зеленой и колючей. Это мать парила там траву с сосновыми иголками. Дышать было нечем — воздух кружил голову. Отец мочалкой тер ему спину, а сам, улыбаясь во весь рот, рассказывал эрзянскую сказку.

Сказку Числав забыл, а вот тепло отцовских рук до сих пор чувствует.

Вспомнилось и другое: на улице — зима, за окнами поземка кружила, как Баба-Яга на метле. Зашел отец — и сразу к Числаву:

— Пойдем, сынок, в кузницу.

Мать, понятно, встала перед мужем: «Как же, раскрой рот шире, отпущу его… Хороший хозяин в это время и собаку заводит в дом, а ты ребенка берешь морозить…» Все равно отец взял Числава: что хотел, от этого он никогда не отступал. Характером такой.

Кузница находилась не на тракторном парке, как сейчас, а в конце огорода Федора Варакина. С баню домик, не больше. Зашли внутрь, отец разжег уголь, заставил Числава раздувать горн.

Тиши-виши, тиши-виши — легко пели меха, похожие на большой бычий пузырь. Когда уголь задышал огнем, отец сунул в него железку. После того, как она прокалилась, положил на наковальню и стал ковать подкову. Когда закончил, опустил в чан с водой. Потом сказал:

— Это тебе на счастье, сынок…

Затем отец учил его, как брать клещи, куда и как бить по раскаленному железу молотком.

Подкову прибили над дверью сеней, она до сих пор там, только немного ржавчиной покрылась. А вот где то обещанное счастье, о котором говорил отец — сам только Инешке знает. Какое счастье, когда раньше времени уходишь из жизни?

Числаву не было и пятнадцати, когда отец отбил ему косу. Мать снова возражала: «Рано хочешь сыну кишки выпустить — надорвется ведь!» Тот, как всегда, снова заулыбался: «Я за ним не буду гнаться, пусть неспеша косит. За косу все равно надо браться…»

Во время первого прокоса из глаз Числава летели искры. Скошенное плясало перед ним. Помнится, отец остановил его и сказал назидательно:

— Это, сынок, в первый день так… Научишься, руки пообвыкнут — тогда и уставать меньше будешь.

Прошли годы. Сейчас каждый сенокос Числав считает большим праздником. Любит он, как за острой косой бегут толстые прокосы, как потом их высушат, и на лугу вырастут пахнущие земляникой копна…

Вместе ходили и на Суру. Не столько ловить рыбу, сколько любоваться природой. Отец с сыном садились куда-нибудь в холодок, закидывали сделанные из прутьев удочки и отдыхали. Отец начинал о чем-нибудь рассказывать.

Как на войне был, как поднимал свой колхоз, какие неполадки у них в селе. И всегда разговор заканчивал назидательными словами: в чем жизненное счастье, как сохранить чистоту души и так далее.

И вот нет отца… В день смерти он посадил около себя внука Максима и стал с ним беседовать: вот, мол, выздоровлю — поженим тебя. Максим всем сердцем возразил деду: «Я на летчика пойду учиться, в селе не останусь…»

Такой же у него и дядя Сергей. Того уже из Ульяновска арканом не притащишь. Пусть, кому-то надо и в городе жить! Зачем искать второе счастье, когда одного хватает. Брат всегда на колесах. Его на одном месте не удержишь — ездит и ездит. Вот не успели Миколю Нарваткину поставить фундамент, а хозяин уже считает, что он глубоко пустил свой жизненный корень. А когда есть фундамент — поднимется и сам дом.

Вспоминая об этом, Числав и не заметил, как дошел до Петровки. Дома, как и раньше, без хозяев. Это было видно по разбитым окнам и просевшим крышам. Только один новый сосновый дом улыбался крашенными наличниками. Его хозяин — Витя Пичинкин. Числав зашел к нему.

Витя складывал голландку, отец его, Федор Иванович, обедал за столом. Стали беседовать от том, о сём.

— Как будем теперича жить без Ферапонта Нилыча? Он был мне закадычным другом. Бывало, когда заглядывал к нам на кордон, я всегда встречал его радушно.

Числав тяжело закашлял, будто в горле у него застряла кость.

— Ничего, дядя Федя, не сделаешь. Вот немного окрепнем, тогда и за дела примемся… — И сменил тему разговора: — Ты что, сейчас оставишь лес, с Витей в деревню переедешь?

— Это как он нас позовет, — старший Пичинкин посмотрел искоса на сына, который месил глину. — Да, честно сказать, с бабкой нам и там, на кордоне, неплохо. А уж если в Петровку переедем — лес снова будет под рукой. Сейчас мы, Числав Ферапонтыч, не молодые — по-волчьи не будем менять места…

Витя в разговор не встревал. Замесил глину, наполнил полведра, начал класть печь. Наконец, обратился к Числаву:

— Какие у тебя планы? Займешь место инженера?

Кизаев уехал жить в свой Кочелай, там уже и работу нашел.

— Вечканов приглашал по этому поводу, да пока ничего ему не обещал. Суру на кого оставишь? Не только без рыбы останемся — вскоре и выйти некуда будет.

— Ты правильно говоришь, — садясь к окну, сказал Федор Иванович. — По частям истопчем красоту — тогда, считай, внуки нас проклянут. Если тебе нравится быть инспектором, зачем оставлять эту должность? Машинным маслом успеешь руки испачкать. А вот возвратить для людей красоту природы — чем можно их отблагодарить лучше? Она, эта красота, под нашим носом, да, к сожалению, у воров длинные руки. Руби их, и все будут тебя уважать…

— Ну-у, отец, ты только бы руки рубил, — Вите даже стало не по себе от услышанного. Тогда заброшенные деревни кто возродит? Безрукие? — И обращаясь уже к Числаву: — Ты навестить нас пришел или какие-нибудь дела провертываешь?

— Дело есть, Витек, дело… Хочу тебя и Миколя Нарваткина спросить: браконьеров ловить не пойдем? Сто прорубей вырыли, черти, на Суре.

— Почему бы не выйти? Это неплохое дело. Только Миколя сегодня не найдешь. Уехал в Кочелай за шифером. Вот приедет, поговорю с ним. Думаю, поможет, он наш человек.

— Наш-то наш, да чужую жену загробастал. Что он, девушку не мог найти — в такой скандал влез? — вступил в разговор старший Пичинкин.

— Это, отец, не наше дело. Пусть Миколь с Розой как-нибудь сами, без нас, разберутся, — сказал Виктор.

— Тогда и ты к чужой жене привяжешься? Смотри у меня, ребра поломаю!

— Поломаешь, поломаешь… Сначала глину подай. Если так будешь чесать языком, то до утра печь не сложим.

Числав хотел было уйти — людям некогда, но здесь неожиданно стукнули в сенную дверь. Витя сполоснул руки и вышел открывать. Зашел с девушкой, которая была вся в снегу. Судосев сразу узнал ее. Это была внучка Филиппа Куторкина, Сима, которая с родителями живет в Саранске, во время учебы Витя жил у них.

— Вот ты спрашиваешь, где невесты? — старший Пичинкин окинул сына теплым взглядом и, повернувшись к Числаву, с хитринкой спросил: — Свадьбу, никак, сегодня справим? Так, красавица?

Девушка, с которой Виктор уже успел снять пальто, опустила голову.

— Ты, отец, вновь с теми же насмешками, — буркнул Витя.

— Тогда я пошел, до свидания, — Судосев не стал тянуть время, ему еще нужно попасть в Кочелай. Повернулся к гостье, тихо произнес: — Светлого счастья вам в этом доме…

Витя кивнул, словно этим уверял: как же не будет счастья, если невеста сама ласточкой прилетела, и он ее никогда, уже никогда не отпустит.

* * *

С сильными морозами, как из-под жернова сыплющейся мукой, завьюжили метели. Словно не поземка несла их, а тысячи чертей накинулись. У-ув-авв-увв! — стонало-причитало вокруг, все живое пугало.

Съежилась и Вармазейка. Где тут по улице гулять — дети из домов не выходили. Выйдешь — без носа останешься, заморозишь.

Сергей с Валерой третий день не учились — школу закрыли. Сидят парнишки на печи и играют в бобы. Этими бобами бабушка гадает, раньше их не разрешала и руками трогать. Смотрела, смотрела — ничем их не унять, взмахнула рукой: «Играйте уж, окаянные, силу гадания все равно отняли…»

Где детские игры — там и драки. Сергей схватил горсть бобов и сразу же в лоб брату. Старший тоже не остался без сдачи — по уху младшего шлепнул. Вышла из передней мать, взяла веник и давай их лупить. Не зашла бы бабка, такой рёв начался — хоть из дома убегай.

Только зашла она, и сразу же к внукам:

— Вы почему на улицу не идете? Там хоть босиком бегай…

Подошла к иконам, зажгла свечу, встала на колени и начала молиться. Помолилась и тихо произнесла, словно уверяя кого-то:

— Кто сказал, что Инешкепаза нет? Он всегда с нами, грешными… Быстрее бегите к центру села!

Парнишки обули валенки, одели шубенки и вышли на крыльцо. В синем небе ребенком улыбалось солнце, похожее на желтое решето. Улыбалось, словно его кто-то щедро угостил масляными блинами. Только сугробы говорили, что зима еще только в самой середине: они приподняли плечи, как ворохи зерна, и — арк-ёрк! — скрипели зубами. Почувствовали, что силы слабеют!

К крыльцу вышла и бабка. Осмотрела развешенное на веревке белье и с теплотой сказала детям:

— Не колокол, внучата, привезли с Нижнего — весну возвратили! Скоро поднимать будут…

Парнишки заспешили туда, где шестеро русских с Урклея построили церковь. Она деревянная, покрашена голубой краской, окна — темные, с железными решетками.

Полсела собралось около церкви — между людьми и палец не просунешь. Некоторые пришли помогать, а другие, как Сергей с Валерой — смотреть. Ребята не удержались, подлезли ближе к колоколу и удивились: его охватом двух рук не измеришь. И высота почти со столб! Вот это ко-ло — кол!

— Вы, дети, под ногами не мешайте, отойдите в сторону. Друзья, в сто-рону отойдите, в сто-рону! — разгонял ротозеев председатель сельского Совета Куторкин. Сам дядя Сёма хлопал варежками. Варежки большие, из бычьего меха.

Среди всех стояли Вечканов с Борисовым, главой администрации района. Они беседовали о каком-то собрании, которое, видимо, хотели провести вечером.

Ребята залезли на крыльцо соседнего дома, откуда все видно, но здесь столкнулись с дедом.

— Не замерзнете, внучата? — спросил тот.

— Не замерзнем, — за себя и за братишку ответил Сергей. Сам рукавом шубы вытер нос.

Пригнали кран. Эту длинную, с толстым тросом машину ребята видели и в прошлое лето, когда в Бычьем овраге на дне пруда стелили плиты. Си-ильная она, на четырех колесах!

Бодонь Илько, водитель, во весь рот улыбался. Такую машину ему дали — что даже позавидуешь!

— Он что, самосвал снова оставил? — обратился Сергей к Валере.

— Почему оставил? Этот кран он пригнал с Кочелая на один день. Вот колокол поднимет, потом снова отгонит.

— Дядя Миколь что наверху делает?

— Закрепить колокол, видать, хочет, — ответил Валера и притих. Что другое скажешь — сам впервые видит такое.

Миколь высунул наружу голову — шапка большекрылой вороной полетела вниз.

Внизу кричали:

— Держись, Микитич, так и сам свалишься!

— Смотри, на небе не оставайся!

— Инешке там не виден?..

Нарваткин, улыбаясь, смотрел вниз и сам не выдержал, засмеялся:

— Здесь меня доброе слово батюшки сохранит. Не ошибся, отец Гавриил?

Кочелаевский рыжий священник, который беседовал с настоятелем вармазейской церкви, подошел к крану, прошептал что-то Бодонь Илько, а тот словно всю жизнь этого ждал.

Кран заработал, и перевернутой большой рюмкой медный колокол поднялся над головами. Не колокол плыл по воздуху — большое солнце!

Миколь Нарваткин схватил его двумя руками, стал тянуть в колокольню, да сил не хватало. И он крикнул вниз:

— Помощники нужны!

Витя Пичинкин и Игорь Буйнов хотели пройти к лестнице, которая вела наверх, но батюшка Вадим встал перед ними и сказал:

— Сначала, антихристы, помолитесь на коленях. В святой храм без благословения не пущу!

Игорь вернулся на свое место, Пичинкин не стал высомерничать — упал на колени около занесенного снегом крыльца и перекрестился.

— Пусть Верепаз всегда с тобой будет! — сказал батюшка и открыл церковь.

Долго Миколь с Витей возились около колокола. Наконец-то он был закреплен на колокольне, и Пичинки слез.

Куторкин не выдержал и крикнул:

— Как там, Миколь Никитич, скоро начнешь?!

Нарваткин вновь высунул голову и ответил:

— Слушайте, друзья! У кого есть грехи, тот пусть уходит.

Казань Эмель беседовал с внуками и этих слов не слышал. И здесь он вспомнил…

— Ой, ребятки, я совсем без памяти! — затряслись у него ноги.

— Что случилось, дед? — удивился Валера.

— Как что, перед уходом затопил печку, воду хотел погреть и совсем про это забыл… Как бы пожара не было! — И побежал к конюшне.

Нарваткин, видя это, произнес:

— Во-он, один уже «отпустил» свои гре-хи!..

Бум-бом, бум-бом! — застонал колокол, содрогая округу.

Не небо простиралось над людьми — плывущие звонкие облака. Большой отарой овец они спешили на запад, словно боялись остановить красивый звон…

Сначала от него село вздрогнуло, потом окна просветлели. Или это виднелось так людям: не колокол, а солнце так их осветило? Солнце, конечно! Но не только оно, но и колокол чувствовал себя над всеми главенствующим…

* * *

С Вармазейки Борисов вернулся в полночь. Не успел раздеться, как в дверь постучали. Открыл — у порога стояла соседка. Она спешила, будто кто-то гнался за ней и начала рассказывать: Галю положили в больницу — видимо, рожать собралась. Юрий Алексеевич не стал расспрашивать, кто и когда отвез. Он уже хотел идти навестить жену, но соседка остановила: в это время кто пустит, да и какая от него помощь?..

После ее ухода Юрий Алексеевич выпил чаю и прилег на диван. Как ни старался уснуть, сон не шел. Он смотрел на темный потолок и думал о жене. В последнее время характер Гали очень изменился. Сейчас она не обижалась, как раньше, на то, почему он с работы приходит поздно и рано уходит из дома. Весь район у него в руках. За всё надо отвечать. За любое дело сначала сам берись, потом другие за тобой потянутся. Чем еще он был удивлен — жена не вспоминала о беременности. Это сам заметил, когда однажды за завтраком увидел ее лицо в пятнах. И вот Галя в больнице…

Юрий Алексеевич прилег на диван и стал читать. Попался ему слабый роман, где была описана жизнь одной сельской семьи. Герои — муж и жена — каждое утро, целуясь, встречают. Целуясь, ночи проводят. Сказка, а не жизнь!

Отложив книгу, открыл форточку. На улице все вьюжило. «К весне всегда так бывает», — мелькнуло в голове у Борисова. И вспомнилось ему сегодняшнее совещание, которое провели в вармазейском колхозе. Здесь будто иголки вонзились ему в грудь. Это как же так: большое село, а работать некому, фермеров не находят? Боятся трудностей? Нет, люди там любят трудиться. Один Варакин что стоит: с лошадиную голову свеклу в прошлом году вырастил. Почему бы Бодонь Илько, брату жены, поле не взять, сил не хватит? За рулем, конечно, легче, да и руки не грязнеют. А ведь они — не калачи, вместо хлеба их не подашь на стол. Земля пачкает руки, от нее устаешь, и поясница ноет, но взамен земля отдает сторицей за труд, душу вдохновляет…

Думал Борисов, а у самого в груди щемило. Здесь еще капризный ветер мысли тревожил. Тот, видимо, не остановится, будто зимнюю ночь боится потерять. Зимнюю ночь не измеришь километрами, она длиннее длинного, да что поделаешь — раньше времени солнце не поднимется…

К утру поземка, наконец-то, перестала кружить, и улица легко вздохнула, открылась всем своим пространством.

Юрий Алексеевич направился в больницу, хоть шел пятый час и Кочелай спал: ни людских голосов, ни лая собак. С большой дороги он спустился к березняку и пошел по нему по вьющейся тропке.

Поблизости виднелась больничная водокачка. Одним окном она смотрела на лес, другим — на село. Окна были грустными-грустными, будто о чем-то горевали.

Больничный двухэтажный дом, который подняли этим летом, опоясан высоким забором. За ним стояли березы. И они, шурша, пели только лишь себе понятные песни.

Юрий Алексеевич зашел в приемную, стал ждать. И вот в левосторонней палате открылась дверь и оттуда вышла в белом халате девушка. Высокая, тонконогая. Увидела Борисова, тигрицей накинулась:

— Ой, вы как сюда попали? Без разрешения, в такую рань? — Протерла мутные после сна глаза, видимо, только встала, и снова за свое: — Сюда мужчин не пускают, здесь…

— Я пришел навестить Борисову. Ждал, ждал утра и не выдержал. — И он виновато стал говорить, что беспокоится за здоровье жены.

— А-а, вы к Галине Петровне?.. У ней пока не начались… Видимо, подняла что-нибудь тяжелое, вот и привезли раньше времени. — Девушка зашла в третью палату, но вскоре снова вышла. — Галина Петровна спит. Вы идите. Если будет нужно, мы сами позвоним…

Борисов, вспоминал, вспоминал, что тяжелое подняла жена в последние дни, но ничего такого не смог припомнить. И он понял: девушка, скорее всего, практикантка. С сожалением махнул рукой и пошел домой. Через два часа, уже из своего кабинета, сам позвонил в больницу. Трубку взяла санитарка. Пойдет, сказала, кого-нибудь спросит. «Велели вам передать, — потом, заикаясь, стала говорить она, — пока еще не начались роды… Ждите…» Борисов попросил к телефону врача. Та ему сказала:

— Ничего пока нет…

— Але, але! Как нет? На днях, на днях должно быть! — кричал Борисов в трубку.

Пи-пи-пи! — раздалось в ушах. Сломя голову он побежал в больницу. Когда зашел в ту же приемную, ему загородила дорогу старая женщина.

— Тихо, тихо… Около нее врачи, не переживайте…

В это время раздался пронзительный крик.

Видать, кто-то родила…

— Моя? — растерялся Юрий Алексеевич.

— Твоя, твоя. Сына! На четыре кило!..

— Как четыре?!.

— Вот жена привезет его домой и взвесите, — женщина скривила губы, будто этим показывала: эка, какие вы, мужчины, недотепы. И добавила: — Потише говорите, сюда не разрешают пускать…

Борисов вышел на крыльцо и, прижавшись спиной к входной двери, легко вздохнул: «Сынок у меня есть, сынок!..»

На улице была теплынь. Белоствольные березы о чем-то счастливо шептались. О весне? Придет весна, как не придет! Вон, небо ребенком улыбается, даже ветер смягчился.

«Весна придет, и новые заботы вольются в твою жизнь», — будто кто-то прошептал в ухо Юрию Алексеевичу. «Вольются, как не вольются, поэтому она и приходит на землю. Только бы как от дел не отстать», — подумал Борисов. «Не от-ста-нешь, не отста-нешь, не отста-нешь», — будто в такт успокаивали его широкие шаги.

Когда он услышал весть о рождении сына, сердце у него забилось так, словно птицей готово было выпорхнуть из груди. Радовался Борисов и в то же время переживал о будущих днях: что хорошего они принесут, что плохого?..

Ой, мать-кормилица, да что об этом раньше времени думать — жизнь сама покажет, на что ты способен, чего ты стоишь. Жизнь очень часто похожа на птицу… У каждого она — своя. Нам дорожить своей землей, родными до боли полями, беречь свою совесть. Жизнь сельчан похожа на перепелку. А перепелка — птица особенная, она хлеба прославляет, не может жить без ржаного поля… А где хлеб, там и песни! Кочкодыкесь — паксянь нармунь!24

1988 г.