Глава 1. Котлован

Месяцы, не наполненные событиями, мелькали перед глазами как минуты.

И вот уже миновала эта зима, первая из обычных, показавшаяся такой короткой. Весна пришла рано — все ждали куда более страшных климатических аномалий, но уже в мае снег начал медленно таять. А как только он сошел, начала оживать и природа. Все то, что никак не хотело умирать.

Набухли почки и уже проклюнулись в городских аллеях первые листья. Вернулся из небытия мир насекомых, и редкие птицы, наконец, долетели до середины замерзшей реки Обь. Пришла весна и в Подгорный.

Может, Александр и подумал бы над детальным описание природы, но ему некогда было любоваться — он работал. Лопата с остервенением врезалась в землю, все еще слишком твердую. От напряжения лицо Данилова заострилось, на лбу пролегла морщина. Губы беззвучно шевелились, будто он адресовал кому-то ругательства.

— Эй, ты чего такой злой сегодня? — окликнул его Аракин. — Вроде никто тебе на ногу не наступал. Или вы расстались с этой?..

— Да мы и не сходились, — буркнул Саша. — Так, встретились пару раз.

Степан Фомин тоже поднял лицо от канавы свое круглое, похожее на репу лицо, увенчанное бородой, переходящей в отросшие на щеках «бакенбарды».

Хотя все они были в одинаковых оранжевых спецовках со светоотражающими полосами и одинаковых резиновых сапогах, два человека, трудившиеся над углублением ямы справа и слева от него были друг другу полной противоположностью.

Степан — системный администратор, игроман, киноман и просто большой человек. Хотя диета в Убежище и помогла ему сбросить все лишние килограммы, какие у него были, он и сейчас он был крупным, массивным, в полтора раза тяжелее Саши при почти одинаковом росте.

Виктор Аракин был, наверно, самым унылым менеджером по продажам на свете. У него был слегка монголоидный разрез глаз, тихий, невнятный голос и интерес к восточной мистике. До войны он успел получить специальность маркетолога, но последним его местом работы была фирма по установке пластиковых окон.

В городе он обычно ходил в спортивных костюмах, которых у него было пять пар — с полосками разных цветов, и своей любимой кепке. Как многие выходцы с рабочих окраин, он стеснялся налета интеллигентности, подделывался под «четких пацанов с района», копируя даже их манеру говорить и мимику. Но слушал при этом не шансон, не рэп и даже не русский рок, а «Depeche Mode» и рвущую мозг скандинавскую электронную музыку. Она и сейчас звучала у него в наушниках плейера. Доносившиеся до Саши тягучие аккорды без слов, похожие на звук бубна алтайского шамана, могли вогнать в тоску, но их то и дело сменяли яростные всплески, похожие на отцифрованный шум космических сред.

С самого детства, пока Александр брел вдоль пересохшего русла реки, по которой остальные люди играючи плывут, у него не было тех, кого можно было бы с чистой совестью назвать друзьями. Теперь были люди, которые слегка приближались к этому определению.

В свою душу Данилов не пускал никого, но рад был возможности поговорить с кем-то. В основном о старом мире, но иногда и о новом.

— Почему бы нам не сбавить темп, герои-стахановцы? — предложил Виктор, опершись на лопату-штыковку. — Работа не волк, в лес не убежит. И так уже весь город перерыли, как кроты, блин.

Вряд ли он устал, просто видел определенный форс в уклонении от обязанностей.

— А вы хоть знаете, что мы роем? — спросил Фомин, воспользовавшийся паузой в работе, чтоб проглотить несколько сухарей и банку шпрот, которую он ловко открыл ножом.

— Какой-то погреб, — сказал Данилов. — Сейчас докопаем, подгонят бетономешалку.

— Рассея-матушка… — многозначительно протянул Аракин, — Зима нагрянула внезапно, еще внезапней подкралась весна, сука этакая. И вот теперь копаем непонятно что и непонятно зачем… непонятно где.

— Ну, «где» — это, предположим, понятно. В нашем любимом Подгорном, — ответил Саша.

После триумфального возвращения в город снова начались серые будни. Но так бывает всегда, и слава богу. Данилов был уверен, что свой лимит приключений вычерпал на несколько жизней вперед.

Две недели отдыха, и снова в бой, в бригаде строителей широкого профиля, где он и оставался до настоящего времени, иногда отправляясь на уроки в школу, развернутую до университета, где Алевтина Николаевна все так же канифолила ему мозги. Но он стал после экспедиции видеть мир иначе, и только улыбался в ответ на ее придирки.

Поисковики были пока не востребованы. В профессиональном плане все вернулось на круги своя, но он не сомневался, что память о Ямантау будет самым ярким, что было с ним и тем, что он расскажет своим детям. Если они у него будут.

— А ты почему молчишь, Сань? — продолжал Степан. — Ты же сопротивленец. Ты же был на площади.

— И что, на мне теперь печать зверя? — удивился Данилов. — Я должен быть при любой погоде недоволен властью?

— Да ты объясни, фигли они не могут подогнать экскаватор? — это уже вскинулся Аракин, стряхнувший с себя атараксию вместе с наушниками-затычками.

— Экскаваторы заняты на соседнем участке. Так сказал Владимир.

— А… твой кореш. Да врет он, «эффективный менеджер» этот. Экскаваторы отдыхают в гаражах, а мы ишачим, — хмыкнул Виктор. — Что это за сортир хоть копаем?

— Я думаю, это ДОТ. Или ДЗОТ. А экскаватор не используют, чтоб не повредить секретные коммуникации к нему, — полусерьезно предположил Саша.

— Нет, други мои, — вставил свое слово Фомин. — Как всегда, все прозаично: город расширяется, дома благоустраиваются. А раз так, то больше фекалий, больше нагрузка на канализацию. Насчет коммуникаций ты прав. Вот только секретного в них не больше, чем в деревянной будке М-Ж. А почему вручную — рельеф тут на склоне такой, что если водитель прощелкает хлебальником, машина будет угроблена.

Может, он и был прав, подумал Саша. Город оправдывал свое название — горки, горочки, пригорки. Да и на чудеса фортификации уже готовые секции фундамента были мало похожи. И место тут такое, что не зачем они. Скорее, это Александру хотелось бы думать, что строит он не банальную канализацию.

— И чего? — не унимался Аракин. Стоять ему надоело, он снова начал с удвоенной силой отправлять лопату за лопатой из траншеи. — Они же, герои, с Урала пригнали чертову уйму техники. Ее, блин, достаточно, чтоб провести в Подгорном летнюю Олимпиаду! Хотя скорее, зимнюю.

— Э, нет. Машина все равно незаменима. А мы заменимы. Ресурс движка и количество запасных деталей ограничено. В общем, как говаривал легендарный маршал Отто фон Жюков: «Берегите матчасть. А зольдат бабы новых нарожают» — подытожил Фомин.

Степан частенько саркастически отзывался о советской эпохе и патриотизме в целом. Тот же Богданов, православный сталинист, его за это недолюбливал, называл либерастом, что в его устах звучало сильнейшим оскорблением. Степан только посмеивался.

Хотя политические взгляды этого человечища оставались для Саши загадкой: тот иронизировал над всеми идеологиями, не делая исключений. С не меньшим сарказмом относился к оппозиционерам.

«Вот смотри, Саня. Были в Америке и вообще на Западе хиппи-леваки, — говорил он. — „Make love, not war“ кричали. Весело жили. Но современную цивилизацию построили не они, а те, кто этих придурков разгонял и называл комуняками. А они, эти поклонники дзен-буддизма, Че Гевары и Троцкого… и каннабис не забудем — не оставили после себя ничего. Только рок и наркотики. Вот так же и у нас. Делом надо было заниматься, а не на митингах кричать».

«И где она теперь твоя цивилизация? А травокуры по крайней мере не стали бы воевать за ресурсы. Они дернули бы по косячку, и сразу бы им показалось, что нефти в мире хватит еще на тысячу лет. А там хоть трава не расти, хе-хе».

Всю эту шарманку в стиле теории малых дел Данилов слышал раз сто.

К «зеленым» — так называли той весной всех оппозиционеров, а не только экологов — Фомин во время гражданской кампании не примыкал, хотя режим называл сборищем отборных идиотов. Здесь же в Подгорном он был стопроцентно лоялен власти. И от работы никогда не бегал. Продолжая говорить, что все люди в массе козлы и сволочи, он с каждым в отдельности оставался безукоризненно вежливым, и работал, работал: и в стройотряде, и в сжавшемся сегменте хайтека — поддерживал работу городского сервера. У него была своеобразная политическая философия.

«Видишь ли, Саня, ученые доказали: 92,5 людей — идиоты. Всегда и везде. Но если в нормальной стране тебя от них может защитить закон и адвокат, то в нашей они приходили и просто тупо тебя грабили или убивали. Называя это продразверсткой, рэкетом… И когда ты уже с пулей в башке, трудно что-то доказать. История прогресса — это история самозащиты нормальных людей от идиотов. А наша страна отставала здесь от прогрессивного человечества на тысячу лет. Но опять-таки, победа оппозиции означала бы только смену одних идиотов на других».

Как и любой человек с телосложением типа «пикник», жил Фомин не только устремлениями души. Девушки, во всяком случае постоянной, у него не было, зато была лучшая в городе коллекция глянцевых журналов типа «Плейбоя». О том, сколько у него гигабайт «веселых картинок», он не распространялся, но Саша догадывался, что много. Выбивалось из образа компьютерщика то, что пива он не пил, да и, похоже, не пил вообще.

Данилов продолжал с остервенением долбить твердую, стянутую корневыми системами сорняков землю. Да, бульдозер бы не помешал. Александр посмотрел на свои мозолистые лапы и вспомнил, какие ладони у него были, когда он только попал в эту передрягу: руки человека, ни дня не занимавшегося физическим трудом. Но теперь он мог работать, не боясь волдырей, даже без рукавиц.

— Ребят, а меня тут девочка бросила, — вдруг признался Аракин. — Шлюха, мать ее. Я ж ей всю душу открыл… а она… говорит, ты мне только друг, и все тут.

Кто-то в соседней бригаде захохотал — видать, ветер донес фразу до чужих ушей. Виктор затравленно и зло оглянулся.

В городе было не намного больше мужского населения — если учитывать всех, даже старух. Но в возрастной группе 20-30 лет соотношение было «китайским», и выбор у девушек был больше. Идея сводить пары насильно у населения поддержки не встретила, а когда Богданов заикнулся о принудительном осеменении, ему пришлось все обратить в шутку, чтоб отделаться от обвинений в фашизме и евгенике. К этому люди пока не были готовы.

Фомин сочувственно покачал головой, а Александр тем более не стал издеваться. Учитывая, что у самого на любовном фронте было глуховато. Да, теперь он герой. Да, почти любая будет рада составить ему компанию. Но что-то внутри него капризно заявляло: «Мне не нужна любая. Мне нужна конкретная, и точка». И заставляло биться лбом о бетонную стену. Мимолетная связь с Леной, проживавшей в соседнем «общежитии» и работавшей в отделе городского благоустройства только укрепила его в этом, оставив один неприятный осадок. Насколько неприятным может быть натужное для обоих изображение близости двумя приличными людьми, которые не согласны на простую случку с целью взаимной психосоматической разрядки и коррекции демографической ситуации, а хотят найти несуществующие «чувства».

Нет уж, прав был Омар Хайям. Уж лучше будь один.

— Работаете, мальчики? — услышали землекопы голос, и одновременно повернули головы.

Александр от удивления чуть не выронил штыковку. Неудивительно, что он сначала не узнал ее. Перед ним был призрак, тень той веселой смешливой девчонки, которая была одной из первых, кто встретил его в этом городе на холмах.

На Марии была серая выцветшая куртка, которую она раньше никогда бы не надела, бесформенная вязанная шапочка, из-под которой выбивались нечесаные спутанные волосы (ему показалось, или на них был налет седины? или это так падал свет?) На ногах у нее были стоптанные ботинки. В них он ее увидел, когда только пришел в Подгорный, но с тех пор прошла целая вечность. Стояла она, опираясь на костыль.

— А меня вот как раз Володя отпустил погулять. Хожу, осматриваюсь. Вот…

Как могла, она постаралась изобразить улыбку, но темные круги под глазами и нездоровые цвет лица ее выдавали. Сколько же дней она не выходила на улицу…

— Как вы себя чувствуете? — первым нашелся и заговорил Степан.

— Уже лучше, — ее голос был похож на шелест листьев. — Думала, что останусь там. Но в последний момент… передумала. Здесь лучше. Надеюсь, скоро на работу выйду. Сил нет сидеть… как растение.

Данилову показалось, что, как и всех, вернувшихся из долины смертной тени, ее отличали глаза. Былой легкости в них не было, а было… что? Не боль, не страх. Иной взгляд на жизнь.

Она еще на пять минут задержалась рядом с ними, стараясь поддерживать разговор, но Александр физически чувствовал ее дискомфорт и напряжение. Он вздохнул с облегчением, когда она помахала им рукой и пошла вниз по улице.

— Странно, я бы на их месте радовался, — услышал он голос Аракина. — Учитывая, как ее отколошматили, и сколько она пролежала в коме. Повезло сказочно.

— Говорят, она ребенка ждала, — покачал головой Фомин.

— Тем более бред, — фыркнул Виктор. — Нашли из-за чего переживать. Из-за зародыша. Нового сделают.

Не удивительно, что его бросила «телка», как он ее называл, подумал Саша.

— Проблема в том, что другого у них может никогда и не быть, — произнес Александр вслух. — Даже если она придет в норму.

Даже до войны чуть ли не каждая вторая пара репродуктивного возраста была фактически бесплодной. Все это заставляло думать о проблеме «бутылочного горлышка» и вымирания. Пока их становилось только меньше. Город рос только за счет абсорбции новых людей.

* * *

Вечером Александр возвращался домой настолько измотанный, что шел, как алкоголик, на автопилоте. Мышцы гудели, но голова была приятно пуста.

В чудесном Городе солнца он по-прежнему свободен, хотя своей свободой тяготился. Можно было, конечно, объяснять это диспропорцией мужского и женского населения, которая все-таки была и здесь.

Елена была его попыткой номер два. До нее была еще Катя, но с ней они расстались еще на середине первой встречи. У них было что-то общее, делавшее их и похожими, и не похожими на Анастасию.

Лена была девушка скромненькая, умненькая — и, как следствие, одинокая. Не очень красивая, но зато добрая и отзывчивая. На таких мужчины смотрят в последнюю очередь, и обычно тогда, когда уже сами выходят из первой молодости. Все бы хорошо, но, к сожалению, ничего у них не склеилось. Они встречались два месяца, но уже после второй недели чувствовали, что не рвутся друг к другу, а, наоборот, ищут поводов, чтобы не видеться. Данилов чувствовал, что мог бы форсировать события и преодолеть этот барьер отчуждения. Но догадывался, что лучше не надо. Фрилав в новом мире не приветствовался, а провести всю жизнь с человеком, которому ты в тягость — что может быть хуже? Положа руку на сердце, Саша ни к той, ни к другой ничего не испытывал. Ему просто нужен был хоть кто-то, чтоб заполнить пустоту.

Город был похож на гигантскую стройплощадку. Где-то клали тротуар, где-то сажали или подстригали деревья, в старых домах шел капремонт. Но назначение некоторых работ Данилов даже не пытался понять. Зачем, например, было ломать фундаменты незаселенных зданий? Зачем столько траншей? Что за эпидемия трудоголизма, неужели только для снятия психологического напряжения? Он не удивился бы, если б завтра начали строить хоть великую китайскую стену…

Внезапно, нарушив ход его мыслей, инстинкт послал в разум сигнал «ВНИМАНИЕ». Периферическим зрением, которое не раз выручало его, Данилов заметил какое-то движение справа. Там шел человек. И тут Александр удивил сам себя. Вместо того чтоб выпрямиться, поприветствовать, помахать ему рукой или просто кивнуть, он вжался в стену. Зря говорят антропологи, что у человека нет генетических программ, а только светлый разум и социальные навыки.

Темнота скрыла его, и незнакомец прошел в пяти шагах от того места, где сжался в комок бывший герой Ямантау. Прошел не крадущейся, но и не свободной походкой, напружиненный, как дикий кот. С непокрытой лысой головой, в рабочей спецовке и резиновых сапогах. В городе не было никого, кого можно было бы спутать с ним.

Луч далекого прожектора упал на силуэт, и пульс Данилова, никогда не жаловавшегося на работу сердечной мышцы, пустился в пляс.

Этого не могло быть, но это было. Грубое лицо, мясистый нос, даже очки и густая борода не могли до неузнаваемости изменить его внешность.

«С тех пор он исхудал. В Прокопьевске на его мышцах еще было немало жира».

А потом человек приглушенно чихнул. «Пчха».

Данилов узнал этот звук, хотя никогда не думал, что запомнит. Но сейчас он оживил в его памяти тот день, когда они укрывались в промозглом подвале магазина обуви «Мерлин», в тесной клетушке, похожей на камеру.

«Откуда? Как вообще? Почему?» — сознание разлетелось бессвязным набором мыслей, которые у него хватило ума не облечь в слова.

Мимо заброшенных гаражей, мимо котлована, который они рыли с упорством муравьев, проходила живая смерть. И как специально никого не было поблизости.

— Стой! — чтоб вернуть себе остатки самоуважения попытался крикнуть Данилов.

На мгновение он забыл, что безоружен, и даже ножа с собой не имеет. Но подвело недавно простуженное горло, и вместо рыка получился мышиный писк.

Незнакомец не услышал. Не заметив его, остававшегося в тени уже одетых зеленью кустов, он скрылся за поворотом, перейдя в соседний ряд гаражей.

Да какой к лешему незнакомец? Данилов готов был поспорить на все, что у него было, что это был он. Его тезка и земляк; любитель говорить зарифмованными остротами и дробить черепа саперной лопаткой. Жуткий душевно искалеченный ветеран локальной войны, сумевший пережить войну глобальную. Забойщик, но не тот, кто работал в подземных забоях. А тот, кто набил руку на забое скота.

То, что он сумел выбраться из Прокопьевска, Данилова не удивило. Да человек ли это вообще?

Преследовать его дальше было безумием. Открыто оружия Мясник по фамилии Мищенко не нес, но наверняка при себе имел как минимум пистолет. Но чтобы хоть немного реабилитировать себя в собственных глазах, Данилов нетвердой походкой пошел следом. Слишком нетвердой от передозировки адреналином. Не удивительно, что под ноги подвернулся торчащий прямо из земли металлический прут, старый довоенный кабель.

Ободрав ладонь и одно колено, Александр достаточно ловко поднялся на ноги. Но когда он достиг прохода между гаражами, гигантской фигуры нигде не было видно. Хотя там было некуда сворачивать: зазоров между постройками не было.

Секундой спустя парень развернулся и побежал, уже больше не спотыкаясь на глинистой почве, в противоположную сторону. Весь городок можно было прошагать из одного конца в другой за двадцать-тридцать минут. Вскоре он добрался до комендатуры, где в последнее время квартировал Богданов, уже зная, что ему не поверят.

Этот человек был опасен. Даже если вероятность того, что это именно он, один процент, надо было предупредить руководство.

Все случилось, как он предполагал. Владимир выслушал его, хмурый и насупленный; пообещал, что разберется, и отослал его к черту. Как потом узнал Данилов, Марии стало хуже после возвращения домой. Она истратила слишком много сил, наплевав на все запреты своих коллег, теперь уже бывших и, возможно, навсегда. За это своеволие она расплатилась тем, что весь вечер лежала пластом со страшной головной болью. Заместителю градоначальника было в тот момент не до впечатлительного параноика. Александр не стал настаивать, а дал себя вежливо выпроводить на улицу.

Он и сам не был уверен на сто процентов. Как-то раз зимним вечером на безлюдной улице ему привиделась белая собака. Она шла прямо на него, возникнув прямо из снежного вихря. Тварь была настолько реальна, что Данилов отшатнулся и закрылся рукой, уверенный, что та вцепится ему в горло. Но секундой позже морок прошел, и перед ним не оказался только вихрь снежинок, в которых преломлялся лунный свет. Может и теперь с ним играло воображение? Вроде бы в городе не было человека, которого можно было бы спутать с Мясником. Но к ним то и дело приезжали из окрестных деревень. И даже из более отдаленных мест. Идти к Колесникову, к Масленникову, к майору? Чтоб выставить себя на посмешище?

Уже на следующий день Данилов и сам зарыл это происшествие поглубже в хранилище памяти, и было от чего.

 

Интермедия 5. Пир хозяина

Это был их главный и единственный государственный праздник. День Рождения Самого.

За большими столами в банкетном зале здания Правления истеблишмент города Заринска ел икру из свежевыловленной рыбы, саму рыбу, благодаря мастерству поваров почти неузнаваемую, тоже употреблял жаренную в кляре; пил вина и коньяки, которые берегли специально для таких случаев, и утолял голод мясом четвероногой дичи.

Звон бокалов, заискивающий смех, угодливые шутки, разговоры вполголоса… Женщины в вечерних платьях, мужчины при полном параде, разве что без галстуков — всего около пятидесяти человек ближнего круга, без которого ни один монарх не может обойтись.

И вот голоса смолкли. В зал входит сам виновник торжества.

По сравнению с августом, круто изменившим их жизнь, Мазаев раздобрел, а идеально выбритый подбородок сменила аккуратная бородка с легкой проседью. Он был похож уже не на толстого купчину, а как минимум на удельного князя, в его походке и голосе сквозила уже не просто степенность, а царственность.

Проходя по залитому ярким светом потолочных светильников залу (электричества у них было вдоволь), он уделял частичку своего внимания собравшимся — в той степени, в которой они его заслужили. Так же непринужденно он раздавал в будние дни зуботычины, не щадя даже самых высокопоставленных клевретов. Охрана была не нужна, потому что никто не осмеливался ему ответить. Он был властелином их жизни и здоровья, а о понятии чести они не задумывались.

Но сегодня у него хорошее настроение. Он жал руки, некоторых мужчин дружески хлопал по плечу, говорил простенькие комплименты дамам, с кем-то перебросился парой ничего не значащих фраз. Ему отвечали с неизменным подобострастием.

Фланируя по залу, бывший олигарх не оставляет без внимания и женских прелестей. Его взгляд скользил по глубоким вырезам, впивался в ножки и бедра оставленные для обозрения нарядами от давно почивших кутюрье. Предметы роскоши в хорошем свозились в Заринск массово со всего региона, имея высокий приоритет.

В свои пятьдесят восемь Мазаев был еще ого-го, и собирался сохранить свою кабанью силу, как один итальянский президент-миллиардер, до восьмого десятка. Особенно ему нравились худенькие блондинки с большими глазами, в возрасте от восемнадцати до двадцати двух.

Никто не смеет ему возразить. Он был главным самцом, и все здесь, мужчины и женщины, это признавали и были согласны со своим местом в табеле о рангах.

Вот начальник службы снабжения, кланяясь, преподносит ему подарок — настоящий самурайский меч, из чьей-то коллекции, из пригорода сгоревшего Барнаула. Именинник, не благодаря, принимает, говорит что-то насчет шашки Чапаева, хохочет, держась за брюхо. Ему несут подношения и остальные. На столе рядом с резным троном росла гора роскошных часов, редких довоенных сувениров. Настоящих произведений искусства среди них нет, ценны они из-за своей тогдашней стоимости.

Неожиданно Мазаев стучит вилкой по бутылке. Все поняли — Хозяин будет говорить тост.

— Предлагаю выпить за наш прекрасный город, — произносит он. — Где еще есть столько возможностей для человека, да?

Остаток вечера проходит в непринужденной обстановке. Но непринужденной лишь для него. Остальные сидели, как кролики в террариуме. Чтобы развлечь патрона, старший конюший и главный надсмотрщик за батраками устроили боксерский поединок до первой настоящей крови. Потом главный егерь — начальник над всеми охотничьими партиями догхантеров, которому выпал жребий, вынужден был кукарекать под столом, веселя гостей. Потом директор электростанции пел под гитару любимый шансон Хозяина.

Вина и коньяки сменялись водкой, но виновник торжества пит умеренно и следил, чтобы другие даже в такой день не перебирали. А у него были другие радости.

Внезапно у дверей, где застыли как изваяния двое гвардейцев, возникла суматоха. Мазаев перевел туда взгляд. По его сигналу охранники втащили в зал юркого седеющего мужика в пиджаке с замшевыми накладками. Осторожно раздвигая гостей, плечистые «быки» подвели его к месту, где во главе стола стоял резной палисандровый трон. Тот что-то хотел сказать, и начинал тараторить, предано глядя снизу вверх на Мазаева.

Слов никто не расслышал, но все увидели их действие. Лицо олигарха исказилось и потемнело, а несколько капель вина из бокала пролились на скатерть. Он сделал резкий взмах рукой и вскочил со своего места. От натяжения скатерти полетела на пол и разбилась вдребезги ваза с цветами, и тут же, как по мановению волшебной палочки, все разговоры смолкли — установилась абсолютная тишина, так что стало слышно, как шипят пузырьки в бокалах с только что налитым шампанским.

Ни говоря ни слова, Мазаев сделал знак Олегу Цеповому, своему помощнику по связям с общественностью, который в некоторых кругах был известен как Череп. Тот взял человека в пиджаке под локоть, и вместе они вышли в коридор, оставив недоуменную публику сидеть в пиршественном зале в ожидании грозы.

* * *

Прикованный к батарее человек больше не оправдывался и не умолял о пощаде. Для этого у него слишком сильно распухло разбитое сапогами лицо.

— Нет, дружок, для тебя все только начинается, — пообещал олигарх, делая знак Черепу.

Бывший помощник депутата райсовета нанес лежащему еще несколько ударов резиновой дубинкой. Бить его дальше ногами Хозяин запретил.

В глубине души Мазаев понимал, что виноват он сам, а вовсе не главный агроном, который испробовал на своем лице тяжелые сапоги с металлическими вставками, в которых Череп, имевший еще степень кандидата философских наук, инспектировал фермы и поля Заринска.

Но всего ведь в голове не удержишь, тем более, когда от сельского хозяйства ты далек, как от луны. Этот козел должен был хотя бы поставить его в известность, чем засеял ЕГО поля весной!

Испугался, наверно. Мазаев всегда старался культивировать в людях эту эмоцию. И во всей иерархической пирамиде его компании она спускалась сверху вниз, от начальства к подчиненным. Она, как он знал, хорошо мобилизует людей и заставляет их и работать, и думать, и отвечать за свои поступки.

Видимо, старший агроном был непозволительно мягким. Ведь в головотяпстве был виноват и кто-то из его подчиненных, простых полевых агрономов. Но он даже сейчас не пытался повесить вину на них. Понимая, что он, Мазаев, с мелочью разберется проще. Вздернет или, в качестве новой забавы, затравит медведем. Голодную зверюгу недавно изловили в горах и держали в стальной клетке.

А он думал, что бог не выдаст, свинья не съест. Так пусть пеняет на себя.

У этих генно-модифицированных семян, которые они заказали за год до войны в Новой Зеландии и Голландии — морозоустойчивых, неприхотливых и дававших прекрасный урожай — был всего один недостаток. Как и все гибридные сорта они приносили урожай всего раз, а потом необходимо было приобретать новые. Первое поколение гибридов не было бесплодным, нет. Но из их семян во втором поколении росло все, что угодно, кроме необходимой культуры.

Это было оправдано в старом мире, хотя и не необходимо. Но теперь эта однажды сделанная ошибка поставила им шах и мат.

По сигналу хозяина гвардеец вылил на обмякшего человека ведро воды из подземного источника, но не ледяной, а просто холодной, чтоб пришел в себя, а не испустил дух.

Мазаев знал, что если узника завтра освободить и поставить на ту же должность, тот будет трудиться вдвое усерднее, помня о холодном каземате, сапогах, дубинке и наручниках.

— Очнулся, Мичурин? — Хозяин выкрутил до противного хруста его ухо. — Ну что, еще денек посидишь или понял, как ты нас подставил?! Фу, мразь…

Мазаев зажал платком нос. Еще и обоссался, паразит.

— Отцепите это дерьмо и принесите ему пожрать. И переодеться, — приказал он двум гвардейцам, потом повернулся к Черепу. — Еще раз проколется, к мишке его. А пока Бесфамильного ко мне приведи. Живо.

* * *

Бесфамильный стоял в ванной комнате и подравнивал волосы на затылке электробритвой. Денщика у него не было, к барству он не был приучен. Зато с детства усвоил: настоящий пацан не должен уделять своей внешности слишком много внимания, как педик, но и выглядеть как чмо ему никак нельзя. А так как на причесон времени не было, лысая голова была оптимальной: врагам на страх, бабам на заглядение.

Он сбрил щетину с подбородка, освежился одеколоном и взглянул в зеркало. Остался доволен увиденным.

Бесфамильный не был подкидышем — это была его настоящая фамилия от рождения. Если сравнить его лицо в зеркале со старой фотокарточкой, где он, подстриженный под машинку, стоит по стойке смирно среди таких же аккуратно, но казенно одетых мальчиков и девочек, то сразу бросалось в глаза одно сходство. Колючий взгляд черных цыганских глаз, не обещающий ничего хорошего.

С самого детства судьба не очень-то его баловала. Правильнее было бы сказать, что она была повернута к нему тыльной стороной. Это уже потом, повзрослев и возмужав, Бес понял, как надо поступать с теми, кто повернулся. А тогда не знал, и жизнь казалась ему невероятно сложной.

Своих родителей он помнил смутно. Где-то на самом дне памяти копошились тусклые образы, похожие на бледных плоских червей. Но они были безумно далеко. И ни одного теплого и милого среди них не было. Где-то в закоулках прошлого звучали искаженные хриплые голоса, но не заставляли сердце сжиматься. По правде говоря, Алексей не знал, что сердце способно сжиматься.

Одним хмурым февральским утром его привели в большой дом, где пахло хлоркой и подгорелой кашей, а стены были выкрашены в кислотный зеленый цвет; привели чужие и незнакомые люди, среди которых была строгая тетя в синей форме, которую мальчик не видел ни до, ни после. Это место чем-то напоминало детский садик, но отличалось от него витающим в воздухе ощущением западни, из которой просто так не выпустят. Тетя, назвавшаяся Мариной Сергеевной, психологом, сказала мальчику, что его родители уехали в другой город — «надолго», и что пока его новый дом будет здесь. И ушла.

Дом. Это действительно был дом, но с приставкой «детский».

Уже в первый день пребывания в его стенах соседи по комнате рассказали пацану, как все произошло на самом деле. Супруги Бесфамильные были общительными людьми. Поэтому каждый второй день — и это помимо воскресений и праздников — у них в квартире собиралась большая компания для (как и было занесено в протокол) «совместного распития алкогольных напитков». Людьми они были простыми, поэтому за напитками ходили не в магазин, а к тете Клаве из третьего подъезда. Был святой праздник Крещения.

Маленький Алешка в веселье участия не принимал, хотя иногда батя и наливал ему на донышко стакана дерущую глотку жидкость. В тот момент он гулял во дворе, предоставленный самому себе. Потом он поймет, что отсутствие излишней родительской опеки пошло ему на пользу и приучило надеяться только на себя. И вот однажды, когда они, и мать, и отец были в нужной кондиции, один из давних приятелей, не только алкоголик, но и наркоман, проломил им головы молотком и забрал из небогатой квартирки все, что смог унести. А перед тем как покинуть ее, облил диван, шторы и ковры бензином и запалил. Когда приехали пожарные, выгореть успели все комнаты. Изуродованные трупы владельцев седьмой квартиры опознали только по месту обнаружения.

Нельзя сказать, что это причинило ему сильную боль. Мальчуган лишь хлюпнул и высморкался в грязный кулак. Нет, не от слез. С того момента, как он осознал себя, он не плакал, разве что от очень сильной боли — папка, да и мамка иногда зверели и лупили его уже не в воспитательных целях, а чтоб прибить. Просто у него постоянно текли сопли, ведь он ходил зимой все в том же осеннем костюмчике.

В детском доме оказалось несладко, но лучше. По крайней мере, здесь он был одет, сыт и худо-бедно ухожен. Волонтеры устраивали представления, спонсоры привозили игрушки, яркие подарки. Государство вроде тоже не скупилось. Правда, почти каждый день воспитательницы, все в мехах и в золоте, выносили до личных авто полные сумки сладостей и игрушек для своих детей. Но и сироты получали конфеты, апельсины и плюшевых зайцев. Живя с родителями, Бес даже не знал, что шоколад бывает разных сортов: ему покупали соевые плитки раз в месяц и слипшуюся карамель. Основной едой дома была картошка, единственными фруктами кислые уцененные яблоки и гнилые бананы. Здесь их стол был более разнообразен. Правда, ночами по пахнущим дезинфицирующими средствами коридорам иногда шмыгали крысы размером с котенка, но Леха их не боялся, и даже прибил одну палкой.

В семьи таких переростков брали неохотно, предпочитали помладше. Всем казалось, что из волчонка вырастет только зверь. Нагадит, обворует да еще квартиру подожжет. Усыновить такого ребенка решались только сдвинутые на вере в боженьку. Сам Бес знал, что никакого боженьки нет, иначе бы он не допустил, чтоб у одних было все, а у других ни хрена.

С еще меньшим энтузиазмом брали в семьи только дебилов, которых Бес и другие здоровые ребятишки всегда третировали. Когда мучить дураков и дрищей надоедало, а выдумывать новые проделки было лень, пацаны по ночам рассказывали друг другу истории. Но не про «черную руку», а про педофилов, убийц и насильников. В свои восемь-десять лет эти ребятишки шокировали бы знанием подробностей бывалых судмедэкспертов.

Когда Лехе было уже двенадцать, одна пара немцев-баптистов из Новосибирска попытались его приручить. Отделалась пропажей крупной суммы, отложенной на отпуск. После этого он три месяца бродяжничал по дорогам Сибири. Два раза чуть не погиб под колесами, один раз чудом убежал от ненормального бомжа, который мог быть и людоедом. Приобрел сексуальный опыт с девушкой на шесть лет старше. Та осталась довольна. Подворовывал, дрался с такими же, как он, отнимал телефоны и деньги у лошар. И только истратив все до копейки, вернулся на попутках в родной город.

С самого рождения жизнь учила Беса, бесплатно и доходчиво. В детдоме он усвоил нехитрую мысль: что она, жизнь — это не бокс и не карате, а бои без правил, где нет никаких запрещенных ударов. Бить надо не для понтов, а так, чтоб причинить максимальную боль и лишить воли к продолжению борьбы. А если стоять в сторонке и ждать, это закончится только тем, что все вокруг объединятся против тебя — надо же кому-то быть мальчиком для битья. Если такое место вакантно, то это плохой коллектив.

Ему нередко доставалось, но, совсем по Ницше, о котором он не знал, все удары жизни не могли его убить, а делали сильнее. На каждый удар он отвечал в двойном размере. Если не мог ответить сразу — то делал это при удобном случае, но никогда, никогда не позволял обиде остаться неотомщенной. Потому что знал: допустить это — значит навсегда потерять уважение стаи. Но одними контрударами он не ограничился. Следуя чутью, Бес научился находить общий язык с такими же сильными, как он. И постепенно свора озлобленных на весь мир волчат признала его своим вожаком. Это будут делать и все последующие стаи, куда он попадал. Он научился завоевывать симпатии сверстников обоего пола. Природа ничем не обделила Алексея, заставляя всех видеть в нем первобытный архетип охотника и воина — могучего, волосатого и свирепого.

И когда альфа-самцу пришлось сменить свой ареал, когда перед ним раскрыл свои двери Кадетский корпус, он быстро занял в новом коллективе такое же место.

Нельзя сказать, что ему сразу понравилось новое место. Его свободолюбивая натура протестовала против казарменного распорядка, против подчинения старшим. Поэтому не раз и не два подвергался различным дисциплинарным наказаниям, но каждый раз сносил их безропотно, не лебезя и не переводя стрелки. За это его уважали старшие и даже соперники-альфы — враги, которых он регулярно наживал, пробуя на прочность иерархию новой стаи.

А потом была настоящая армия, срочная служба. Там, хотя и хватало своего идиотизма, уже никто не смотрел на него как на человека второго сорта. Там он сумел себя проявить. А потом было офицерское училище.

К двадцати пяти годам старший лейтенант Николай Бесфамильный был на хорошем счету в части и шел вперед, несмотря на все реформы. Он не знал, что стало с его товарищами по детдому, но вряд ли, думал он, кто-то из них адаптировался так же хорошо. Некоторые уже могли сгнить в тюрьме, другие сидеть без работы и жить на пособие или пенсию по инвалидности.

Ему же казалось, что он нашел свое место в жизни. Ему мало заботили Родина и президент. В этой стране — во всяком случае, на гражданке — у него не было ни одной родной души, из-за которой стоило бы ее защищать. Он никому ничего не был должен. Государство одевало его в обноски, держало взаперти, хотя вся его вина была в том, что его родители были отбросами общества. Он не держал на страну зла. Та ему тоже ничем не была обязана. Но при этом он был свободен от всех патриотических иллюзий. Наведение порядка? Ха. Порядок есть для тех, у кого все в порядке, а для остальных он — «сиди и не рыпайся». За кого он должен проливать кровь? За свору зажравшихся паразитов, которые не знают, куда им девать свои яхты и виллы? Дулю вам. Если бы у него была семья, он бы считал ее своей родиной, но постоянной телки у него не было. Приятней было их менять время от времени, чтоб не борзели. Уж сильно они были испорченные, мечтали только захомутать его и сесть на шею.

И поэтому, когда он увидел зарево над Астаной, мир для Алексея совсем не рухнул. Он просто понял, что в его жизни, как после смерти мамки с батей, начинается новый виток. Голова закружилась, как от зажигалочного газа, которого он пару раз в пору босоногой юности нанюхался, чтоб посмотреть «мультики».

За дверью Алексей услышал шаги. Похоже, Женька вернулась минута в минуту, как и обещала.

— Отдохнула? — грубо пробасил он. — Тогда иди сюда, детка. Ты еще не отработала норму на сегодня.

Но вместо невесты в дверь засунулась ухмыляющаяся рожа Черепа.

— Командир, главный очень хочет тебя видеть. Срочно.

— Какое у него дело? — недовольно прорычал Бес. У него были другие планы. Даже пожрать не дали.

— Дело по твоей части. Скоро идем в поход.

Это трехэтажное здание рядом с рембазой было отдано Бесу и его людям, у ворот дежурил его караул. Чужих здесь быть не должно было, но Цеповой был не только главным цепным псом Хозяина, но и тем, кто по латыни называется «фактотум». Для него были открыты все двери. Этот профессиональный убийца, на счету которого, говорят, были даже дети, имел на плечах умную голову. Если кого-то Бес опасался, то его.

В этот момент в уже распахнутую дверцу легонько постучали. В одной тунике, похожей на ночную рубашку, шлепая босыми ногами, вошла Евгения Мазаева. Полноватая, но все равно миловидная блондинка; босоножки она сняла в коридоре, ее лицо с ямочками на щеках было не модельным, но приятным, как и ее тело. Увидев Черепа, она даже не попыталась изобразить смущение, хихикнула. Тот улыбнулся ей своими толстыми, как у негра, губами, и Бес решил, что обязательно накажет девку известным ему способом. Она ведь даже этому кретину Васильеву строила глазки. Но сейчас надо было идти. Не стоило заставлять ее папашу ждать. Этот жирный кабанище мог быть очень мстительным, а дело, похоже, наклевывалось серьезное. Да и сам Бесфамильный чувствовал, что устал без настоящего мужского дела. Этих ощущений не мог заменить никакой секс.

За воротами переминался с ноги на ногу мазаевский начальник охраны, в своих неизменных черных очках и берете. Его союзники в здание не пустили.

— Здорово, Пиночет, — махнул ему Бес. — Пойдешь крестным? У нас с Женькой очень скоро прибавление, ха-ха.

Все знали, что Васильев, хоть и был женат, давно втюрился в дочку главного. Причем не в ее наследство, а в саму глупую курицу. Алексею было приятно позлить его.

Все знали, что старый хрыч, даже если не подавится маринованным груздем, отбросит копыта скорее рано, чем поздно — о том свидетельствовали лишние двадцать килограммов весу и нездоровый цвет лица. И тогда он, Бесфамильный, станет самым главным претендентом на престол.

Вместе они направились к возвышавшемуся над городом семиэтажному зданию с тщательно отмытыми поляризованными стеклами, где в узком кругу должен быть оглашен план северного блицкрига.

 

Глава 2. Общий сбор

Рано утром к ним в общежитие пришел посыльный из комендатуры. Вернее, не посыльный, а посыльная. Девушка лет пятнадцати, в которой Александр узнал Дашу, одну из своих учениц. Гордая от своей миссии, с красной повязкой на рукаве, она была одной из немногих девчонок, которые посещали факультатив политических наук, организованный Богдановым, пичкавшим их диковинными терминами вроде «Талласократия» или «Хартленд». Из них, как он постоянно готовил, готовилась смена для управленческих кадров.

— Опять сборы. Уря-я! — произнес Миша, сосед по коридору, культурист, — Можно размяться! Все, блин, лучше, чем ковыряться в навозе.

Голый по пояс, с полотенцем на шее спортсмен явно своим видом смущал девчонку.

Данилов его энтузиазма не разделял. Он помнил, как после первых дней интенсивных тренировок на сборах болели мышцы. Остальные тоже особой радости не выказывали. Все уже поняли, что гонять их будут так, что любая уборочная страда покажется отдыхом.

— И зачем нас собирают? — допытывался у Дарьи Аракин, попутно оценивая ее совсем не с точки зрения политической грамотности. — Ты не знаешь, детка?

Он все-таки был в свободном поиске, а она внешне выглядела сформировавшейся женщиной. Но Александру это решительно не понравилось. Наверно, он был ханжой, но как педагог, чувствовал свою ответственность.

— Отстань от нее, — сказал Данилов ему довольно резко. — Она знает не больше нашего.

К 9:00 им нужно было явиться к комендатуре. Но раз их освободили от обычных трудов, они от нечего делать пришли на полчаса раньше. На плацу перед комендатурой еще почти никого не было, когда они втроем подошли к зданию, где размещалась военная власть города.

Но ополчение быстро собиралось, люди стекались со всех концов города, и за пятнадцать минут до срока на площади уже было не протолкнуться.

— Отряд, стройсь! — прозвучала команда, и охваченная броуновским движением толпа начала быстро перестраиваться в правильный прямоугольник. Каждый знал, где должна стоять его тактическая единица, его улица и район.

Ровно в девять ноль-ноль была произведена перекличка. Несколько отсутствующих получат за опоздание по шее.

Среди нескольких офицеров ополчения, стоявших перед строем, выделялся высоченный Колесников. Там же среди фигур в камуфляже Данилов неожиданно заметил одну в черной рясе. Когда установилась тишина, священник начал что-то читать нараспев. Тем, кто не знал церковнославянский, было понятно от силы половину слов, но звучали они торжественно, не хуже, чем латынь.

— Надеюсь, это сильное шаманство, и оно дает +4 к силе, — едва слышно, как чревовещатель, прошептал Степан.

— Лучше бы хитпоинтов добавило, — так же тихо ответил Саша. Брызги из кадила долетали и до них, стоящих во втором ряду.

Оба замолчали, зная, что, если Богданов, который как раз вышел из здания, услышит, то рявкнет: «Разговорчики!» и выставит их на посмешище.

Но отец Сергий частил по-старославянски, и заместитель главы города прошел вместе с ним вдоль стройных рядов. Это явно он, а не атеист Демьянов санкционировали эту акцию. Возможно, Сергей Борисович на нее разрешения не давал, а Владимир решил устроить благословление на свой страх и риск.

— Сегодня мы собрали вас здесь, — обратился к строю Богданов, взойдя на трибуну и резко повернувшись на каблуках. На лацкане у него был микрофон, громкоговоритель на столбе усиливал голос, — всех мужчин города Подгорного, находящихся в резерве. У вас ответственная задача. Я верю, что вы с ней справитесь. Конкретику вам сообщит старший лейтенант.

Он передал слово Колесникову, но микрофона не передавал. Тому он не понадобился. Его гремящий голос услышали в задних рядах так же хорошо, как в первом.

— Равняйсь. Смирно! С сегодняшнего дня ополчение города переводится на усиленный режим. Сегодня в 18:00 вы будете передислоцированы из Подгорного в сельские поселения. Конкретное место назначения вам объявят позже. К 16:00 необходимо явиться на склад за личным оружием и снаряжением. У меня пока все. Все свободны.

Данилов понял, что это означает. Тем ополченцам, у кого были семьи, дали время повидаться с ними перед расставанием. Вопрос, насколько долгим? В конце улицы уже стояли «Уралы», на которых вечером они поедут… судя по всему, на юг. На севере почти никаких поселений не было.

Это было очень похоже на учения. Во всяком случае, войны так не начинаются.

— Если это мобилизация, то странная, — произнес Саша, когда толпа рассосалась, а они втроем отошли на некоторое расстояние, — Почему нам не скажут всего?

— Потому что среди нас может быть крыса, — произнес Фомин. — Ладно, не забивайте голову. Предлагаю спокойно поесть. Потом такой возможности может не быть.

Ополчение получало оружие в порядке живой очереди. Спокойно, не суетясь, точно так же, как еще этим утром они получали хлеб на пунктах раздачи.

Игорь Палыч, старый отставной капитан с внешностью типичного завхоза, отомкнул тяжелую дверь. В нос Саше ударил дух машинного масла, оружейной смазки и чего-то похожего на нафталин.

— Восьмое отделение, сюда. Получите и распишитесь, — сказал интендант, показывая отпечатанную на серой бумаге ведомость.

Все трое получили по автомату АКМ, по пистолету Стечкина, пять гранат и по полному рюкзаку снаряжения, которое не стоит отдельно перечислять, но без которого в полевых буднях не обойтись, а также комплект формы по размеру, даже Фомин. То же самое получили Коля Журавлев, невзрачный тип, прежняя профессия была связана с дизайном — то ли интерьеров, то ли ландшафтов (в городе он работал простым отделочником), и Тимофей — тощий прыщавый парень лет двадцати, бывший раб из лагеря Бурого. Его до сих пор отличал затравленный взгляд, но врагам он спуску давать не собирался, затаив глухую ненависть на всех, у кого есть на теле хоть одна синяя наколка.

Из всего их отделения он был единственным трактористом от сохи. Кряжистый коммунар Вячеслав Краснов по прозвищу «Слава КПСС», получивший в подарок от деда Мороза пулемет Калашникова, имел образование геолога, а в городе занимался ремонтом бытовой техники. Теперь он вид он имел очень боевой и обещал за свой новый дом любому буржую порвать пасть.

Их снайпером был Леонид Кириллов, бывший МЧСовец из главного управления, сопровождавший своего генерала в последнюю инспекционную поезду по Новосибирским убежищам. Как он сам признавался, до войны он был скорее офисным клерком, чем спасателем. Зато успел отслужить и занимался пулевой стрельбой. В Подгорном он был диспетчером автохозяйства. Он получил надежную винтовку СВД, хорошо знакомую всем внешне, но с достаточно сложной баллистикой. На сборах Саше хватило сделать из такой выстрелов десять, чтоб понять, что снайпером ему не быть.

Кроме того, отделение получило противотанковый гранатомет: не уже знакомую им «Муху», а существенно более тяжелую «Таволгу», которую предстояло нести Саше. У всех вооруженных автоматами были подствольники.

Командиром был Дэн, он же Денис Михайлов, сурвайвер, который, хоть и проживал не в их общежитии и был женат, взял шефство над выходцами из интеллигенции, то ли добровольно, то ли по поручению своего босса.

— Все, хватит мне называться по-собачьи, на вражеском языке. Детство кончилось, — сказал они им, когда они пришли на сборный пункт. — Позывной будет «Змей». Так меня в школе звали. Разбирайте железяки, только в темпе.

Они успели уже вооружиться, когда начали подтягиваться и остальные.

Данилов видел, как пришедшее вслед за ними на склад отделение, сплошь из «стариков», забирает автоматы сотой серии, «Печенеги», крупнокалиберные винтовки незнакомого ему типа, как минимум один «Винторез» и надевает бронежилеты. Некоторых он вспомнил по Яманату, разглядел Петровича и помахал ему. Работник оборонного завода тоже узнал его и поднял большой палец в жесте одобрения.

А уже потом с большим интервалом потянулись остальные ополченцы.

— Хреновые у меня предположения, други мои, — заговорил после долгого молчания Фомин, когда они уже направлялись к «Уралам». — Одно дело боевые патроны, и совсем другое — такая «базука». Ее бы просто для патрулирования не дали. И патронов с запасом.

Они сунули в подсумки и рюкзаки по восемь рожков.

— Сань, ты в начальственные круги вхож, — спросил Данилова Аракин, — Мы что, на тропу войны выходим? Это реально?

— Ничего конкретного не слышал, — развел руками Александр. — Но слухи ходят один неприятнее другого.

— На нас идут эти бандюганы? Прошлым же здорово дали просраться, ели ноги они унесли.

— Это не совсем бандиты, — покачал головой Саша. — У них на Алтае там настоящая армия.

Все они не присутствовали на недавно прошедшем митинге, но суть знали. Обстановка осложненная, но это пока еще не война.

— А что, дружина не справится? — удивился Виктор. — На хрена мы их тогда кормим?

Они все после той страшной ночи жили с уверенностью, что кадровая «армия» Подгорного непобедима. Что она размелет в труху любые Чингисхановы полчища.

— Если б могли справиться, не стали бы нас от работы отрывать, — резонно заметил Александр. — Боишься?

— Сам знаешь, что нет, — быстро возразил Аракин. — Просто каждый должен заниматься своим делом. Я вот не солдат и никогда им быть не хотел. Да и вы, вроде, тоже.

Данилов мог ему ответить, что были на Земле времена, когда каждый мужчина по умолчанию был и охотником, и воином, но посчитал себя не вправе его судить. Ведь и сам в свое время не рвался служить в Российской Армии, и боялся, что здоровье вдруг окажется слишком хорошим. И радовался, что оказалось плохим.

Но сейчас даже самый последний мирный тушканчик должен был быть готовым стать солдатом.

— А ты что думаешь, Степан? — спросил товарища Виктор.

Фомин, хоть и был человеком мирного склада, читал много литературы по истории войн и конфликтов.

— Наши вожди хотят, чтобы это выглядело как учения… Но по всем признакам это военный поход.

— Это мы и без тебя поняли.

— Но его целью может быть не прямая атака вражеских позиций, а психологическое давление. Возможно, Сергей Борисович надеется, что они повернут назад, — предположил Фомин. — Но тогда майор плоховато знает историю. Ни одну большую войну еще не удалось предотвратить демонстрацией силы. Ни первую мировую, ни вторую…

— Ни третью, — закончил за него Данилов.

Потому что ружье, снятое со стены, должно выстрелить.

* * *

Александр вспомнил, как проходила подготовка ополчения в прошлом году. Он тогда пробыл в городе без году неделя, но и его, новенького, она не миновала.

Тогда все тоже к назначенному дню и часу сами пришли к комендатуре. Не было ни одного закосившего. Большинство пришло от искреннего энтузиазма, остальные оттого, что город маленький, и в нем не спрячешься. Демьянов заранее объявил: «Хоть дистрофики, хоть плоскостопные, хоть плоскожопые, все, кто могут ходить, должны придти на сборный пункт».

Так как его фамилия начиналась на Д., Александр был в первом из двух потоков — оторвать всех работников мужского пола разом в летний период было невозможно. Даже в начале июля, когда посевная прошла, а до уборочной было еще достаточно времени.

Официально это называлось военными сборами. Конечно, нерегулярные тренировки, как узнал Александр, у горожан имели место и до этого. Пару раз их водили на стрельбище еще первой зимой, сразу после Великого переселения. Несколько раз на протяжении года заставляли сдавать нормативы, видимо, чтоб оценить их подготовленность. А уж ежедневные спорт-минутки и вовсе стали обязательными еще в Убежище. Там это было особенно нужно, чтоб не одрябли, не атрофировались мышцы. Но сборы были чем-то новым.

Конечно, это была не армия. А если армия, то даже не Швейцарии, а княжества Андорра или острова, который можно за сутки обойти пешком.

За два месяца им должны были дать расширенный курс молодого бойца, и хотя бы на пальцах познакомить с воинскими специальностями пехоты. Но надо отдать должное устроителям — они сделали все, чтобы заставить людей почувствовать нешуточность происходящего.

Перед началом они прошли медицинское обследование. И хотя осмотр был полным и честным, он подтвердил выводы Марии, сделанные ей относительно Сашиного здоровья по прибытии его в Подгорный. Здоровое сердце, легкие дай бог каждому и ни одной болячки. Даже плоскостопия у него не выявили. Похоже, само выпрямилось, пока бегал от людоедов по заснеженным полям.

Основанием для освобождения была только инвалидность или отсутствие органов тела.

«А если, хе-хе, того органа нету?» — спрашивал какой-то шутник у дородной женщины-врача, думая вогнать ее в краску.

«Тогда годен. Чем еще тогда заниматься, если не свой очаг защищать?» — приподняв очки, отвечала дама.

Данилов вспомнил и как просил отсрочки мужик, у жены которого тем летом родилась тройня.

«Иди в строй, герой, — отрезал Богданов, бывший председателем комиссии, — Для тебя боевая учеба отдыхом будет».

После психологического освидетельствования человек тридцать неожиданно было отсеяно как неблагонадежные.

«Право держать оружие это не наказание, а привилегия, — сказал им Богданов. — Вы ее пока не заслужили».

Все эти ребятки не выглядели психами, отнюдь нет. Но все, как знал Саша, имели сильные проблемы с дисциплиной и моральным обликом. Более серьезные, чем прогул или поставленный кому-то в честной драке фингал. Позже многие из них оказались среди бунтовщиков, и Александр гадал, было ли это чутьем Владимира, или их толкнула на предательство «черная метка» аутсайдера.

После медосмотра их, одобренных, сразу построили в колонну, давая понять, что домашняя обстановка с этого места закончилась.

Цивильная одежда тоже осталась за порогом. Их вид был унифицирован, вплоть до нательного белья. В городе и так многие ходили в той или иной разновидности камуфляжа, но рабочие спецовки, спортивные костюмы и даже джинсы тоже встречались.

Теперь все сменили свою одежду на мешковатый — особенно у тех, кто, как Саша, имел нестандартную фигуру — серый камуфляж, раньше принадлежавший какому-то подразделению МВД.

Тренировочной зоной оказался недостроенный стадион Подгорного и окружавшая его парковая зона, которая за первые месяцы периода вегетации бурно разрослась.

Тогда в первый день курс молодого бойца показался Саше курортом по сравнению с трудовыми буднями. Довольны были и другие. Да что там — рады до безумия

В первую неделю все было просто. Во-первых, они продолжали обитать по месту проживания. Во-вторых, питались лучше, чем на гражданке. А занимались только физической подготовкой: бегали, преодолевали полосы препятствий. Кроме того мучили спортивные снаряды, выполняли нормативы, большинство из которых Александр, окрепший и заматеревший, сдал лучше, чем когда был студентом. Позже взбирались на стены и прочие верхотуры. Недостроенные трибуны одного сектора и полуразобранная хоккейная коробка только добавили площадок для занятий. Это было понятно. В реальных ситуациях, к которым их осторожно готовили, им предстояло не по Бродвею гулять.

Но Александр слышал от старожилов, что это только начало и что дальше их ждут тренировки за городом в обстановке, приближенной к боевой. Так и оказалось.

На восьмой день их разбили на роты и взводы по районам и улицам проживания, и дальше они уже занимались в таком составе

Тем утром перед ними выступил Богданов:

«Те из вас, кто не служил… я вам от души сочувствую. Без иронии, мне жалко вас. Только армия делает мальчика мужчиной. Без нее он слегка недоделанный. Постараемся подправить этот огрех».

Дальше были слова про древнюю Спарту, про республиканский Рим, где гражданином мог быть только тот, кто имел место в легионе, и про доблесть русских чудо-богатырей Суворова и Кутузова. И, конечно, про Сталинград и Курскую дугу. Вот только Александр уже плохо воспринимал, морщась от отторжения. Он не любил, когда ему пытались привить комплекс неполноценности, потому что и так слишком долго считал себя неполноценным.

Богданов объявил получасовой перерыв, оставив Александр гадать, как в одном человеке может соединяется столько свойств, рождающих симпатию с теми, которые вызывают антипатию. Верность идеалам и самоуверенность, самоотверженность и мелочность. Словно заметив его состояние, к нему обернулся Дэн:

«Сань, не парься ты. Тут только доля правды. Конечно, у родителей под крылом мужиком не станешь. Но… я за год в армейке хорошо проводил время, общался, с пацанами угорал, в увольнительную ходил, Владивосток посмотрел, море. Девчонки были. С чучмеками разок махался. Но мужчиной стал, когда оказался один, совсем. Я ведь остался сиротой еще до войны. Автокатастрофа… Это сейчас можно выйти на середину любого шоссе, и тебя не собьет какой-нибудь пьяный мудак, и ехать хоть в какую сторону с любой скоростью. А тогда… тогда я узнал, почем фунт изюма. Армия, конечно, взрослит. Но не лучше, чем самостоятельная жизнь в России. А тебе с твоей биографией комплексовать смешно».

И все же Саша комплексовал.

Второй этап был занятиями на полигоне, который неожиданно оказался в соседнем Тогучине. Добираться до него надо было пешком. Тридцать пять километров, походным порядком, с полной выкладкой — ни автобусов, ни «Уралов» не подали. Причем время было ограничено, и их всячески подгоняли.

«А "роллс-ройс" вам не надо?» — сопровождавший их в пути Богданов выкладывался по полной, изображая зверя-сержанта из американского кино. Сам он, казалось, не знал усталости.

Разбитая дорога между городами запомнилась им надолго, но это было только начало. Так из-под пресса в ускоренном режиме выходили винтики для боевой машины.

Там на месте, в разбитом на краю города-призрака палаточном лагере их первым делом поделили на две группы. Если на первом этапе подготовки все были равны, то тут — уже нет.

Взглянув на карточку, высокий военный направлял будущих ополченцев в первую или вторую очередь. Данилов совсем не удивился и не обиделся, когда оказался в первой, где были все больше молодые и зеленые, нигде, как и он, не служившие. Ему еще многому надо было учиться. До этого он на практике постигал науку выживания, а искусство войны, это нечто другое. Здесь он будет действовать не в одиночку, и иметь другие задачи кроме собственного выживания.

В первый же день их привели на стрельбище. Инструкторы — их было трое, всем лет по сорок, — объясняли им правила поведения. «Чтоб вы раньше времени друг друга не угробили».

А дальше им показали, как стреляют бойцы из дружины Колесникова. Александр сначала даже не понял, куда они палят. И только потом, приглядевшись, увидел на другом конце ровного, как стол, поля ростовые мишени. Им давали взглянуть на них в бинокль.

Данилову вначале пришлось поддерживать свою челюсть, чтоб не выпала от изумления. Во время скитаний ему случалось попадать в цель из пистолета с десяти метров и из ружья с двадцати. И он считал это неплохим результатом. То, что люди поражают цель из неудобного, как коряга, автомата на таком расстоянии, казалось волшебством.

Стоял жуткий грохот, к которому еще надо было привыкнуть. С замиранием сердца и заложенными к такой-то матери ушами такие же салаги, как он, смотрели они за тем, как стреляют профессионалы. Наушники им не выдали, когда кто-то заикнулся, посмеялись. Старожилы немного напускали на себя, выпендривались. Отходя от огневого рубежа, смотрели на новеньких покровительственно: мол, учитесь, и может быть, сможете так же.

Данилову оставалось только радоваться, что уже на третьей неделе жизни в городе его обеспечили контактными линзами. Так он понял, что такое по-настоящему общедоступное медобслуживание. Он и не просил, а ему по результатам обследования выдали хорошие линзы, и теперь мог соперничать в остроте зрения с другими. Стекла последнего поколения ухаживать было очень просто, и эффекта инородного тела в глазу они не создавали, и держались, как вторая радужная оболочка.

А рядовой в очах — нонсенс. В России до войны вообще была смешная ситуация: каждый второй близорук или дальнозорок, но мужчин на улицах в очках не сыщешь. И не из-за контактных линз. Просто каждый хочет выглядеть мачо, а мачо книжек не читают.

И все равно Александр не представлял, как в эти силуэты можно попасть, хотя бы зацепив край.

Но на этом демонстрация закончилось. Их ожидало еще два занятия в классе, где их познакомили с обращением с тремя самыми распространенными автоматами российской (и советской) армии. И только после этого их вновь привели на стрельбище. Но новичков ожидал совсем на другой рубеж, где стояли самодельные мишени из досок, с нанесенными краской кругами. В противоположной стороне, там, куда должны были лететь пули, было только бескрайние просторы Кузнецкого Алатау. Тут же им дали настоящее оружие с настоящими патронами.

В первый раз, стреляя по цели, он чувствовал легкий мандраж: не хотелось сесть в лужу. Тем более, другие на его глазах попадали. Хорошо еще руки его были теперь достаточно сильными, чтоб передернуть затвор, почти не напрягаясь. Для прицеливания он зажмурил левый глаз, правым смотря через прорезь прицела на мушку так, чтобы мушка пришлась посредине прорези, а вершина ее стала наравне с верхними краями гривки прицельной планки. Взяв «ровную мушку», Данилов нажал на спусковой крючок. Немного более отрывисто, чем говорили.

«Мать твою за ногу. Мимо,» — сказал он тогда со злостью на себя.

Руки чуть колыхалось — нормальное дрожание мышц непривыкших рук.

Но, не позволяя себе пасть духом, он, как и требовалось, сделал десять одиночных выстрелов. «Пятеры» — патронов калибра 5.45 — в городе было навалом, но расходовать все равно приходилось, зная меру. Отпускали им по сто патронов на человека в день.

Стрельбище огласилось грохотом, все остальные тоже стреляли. Одни мазали, другие попадали в «молоко», но дыры в мишенях уже казались им достижением. Летели щепки, падали деревянные истуканы. Александр вспомнил, как радовался, когда в первый раз после четырех промахов попал в цель. И как потом это превратилось в рутину.

Кроме стрельбища, они продолжали заниматься физической подготовкой, ничуть не сбавляя темп. Упражнения стали все более приближенными к жизни.

Если месяцы в пути закалили Александра, то курс молодого бойца придал его физической форме огранку. Сносная кормежка в добавление к равномерным нагрузкам способствовала росту мышц. Он потяжелел на три килограмма. Внешне это было не очень заметно, потому что мускулатура равномерно распределилась по скелету, но теперь Данилов мог долго нести на плечах столько, сколько сам недавно еще весил. Уже в первые дни сборов он понял, насколько немощен был, начиная свой переход от Новосибирска до Прокопьевска. Сейчас он мог пройти вдвое больше с удвоенной поклажей. И все-таки он выжил тогда. А значит, какой бы немощной ни была плоть, дух важнее.

Теперь у них добавилось хлопот — им необходимо было самим чистить оружие и ухаживать за своим снаряжением. И вот здесь началось самое страшное. Интенсивность тренировок медленно, но верно нарастала. Если кроссы заставляли почувствовать себя марафонским бегуном, то марш-броски с полной выкладкой сначала казались чем-то нереальным.

Но накачка дутых мышц основной целью не была. Среди грузчиков, шахтеров, строителей не так много амбалов, и если в драке на кулаках тот, у кого больше мышечной массы имеет преимущество, то в физическом труде они почти равны, а война, как оказывается, это скорее труд, а не драка. Тем более до рукопашной в современном бою доходит редко. В нем гораздо большую роль играет выносливость. А еще важнее мозги. Думать ими, как давно узнал Саша, можно не только о высоких материях. Поэтому теперь он жадно постигал с помощью логики и тяги к анализу то, что другие хватали интуицией и чутьем.

Некоторые упражнения давались Александру тяжело из-за врожденных проблем с координацией движений, чего-то вроде легкой формы ДЦП. В девять месяцев научившись говорить, только в девять лет Саша научился завязывать шнурки, да и то не тем способом, что остальные.

Другим серьезным испытанием для него и остальных было метание гранат. Инструктор-взрывник рассказал им про случаи, когда новички из страха перед взрывной волной и осколками начинают делать глупости. Фатальные глупости. Например, бросают в цель чеку, а гранату оставляют себе.

Данилов про себя подумал, сколько подобных ему растяп погибло таким образом, учитывая, что граната Ф-1 используется уже лет восемьдесят и на всех континентах, кроме Антарктиды.

Очень трудны были и некоторые физические упражнения. Когда надо было влезть на канат, Александр понял главное: чтобы достичь успеха, надо как следует разозлиться на себя. Не пожалеть, не посочувствовать, не смириться с неизбежным, а разозлиться. Этот гнев, в отличие от гнилой рефлексии, только придает сил. Проще всего махнуть рукой и сказать себе: «зато я знаю четыре языка, а этот не свяжет и трех нематерных слов». Но вместо этого он сказал себе другое: «Если он может, то и я смогу».

И он лез. Обдирая руки до крови, срываясь, разбив нос, слышал чей-то хохот, но все равно карабкался вверх, стиснув зубы, представив, что в мире нет ничего, кроме этого проклятого каната… Ему было плевать, станут ли больше уважать остальные. Он должен был вернуть собственное уважение. И, в конце концов, у него получилось. Мертвая материя уступила человеческому духу.

«Ну, бегом, бегом! — подбадривал инструктор по физической подготовке. — Зачет по последнему! Проигравшей команде три наряда на кухне! Где только вас набрали? В Эстонии?»

Учили их и основам противотанковой борьбы. Тогда до экспедиции, средства поражения тяжелой техники в городе были наперечет, но для них выделили несколько десятков устаревших РПГ-7 и чуть более новых, но тоже не прорывных «Мух». Примерно каждый десятый из них стрелял, а остальные, включая Сашу, только смотрели.

С ревом раскаленные газы вырывались из «тубуса», а в противоположном направлении летел кумулятивный снаряд. Приятно было смотреть, как старый сломанный БТР со снятым вооружением сминается и лопается, словно консервная банка под сапогом.

Инструктор по рукопашному бою, явно человек с боевым прошлым, учил убивать и выводить противника из строя всем, что попадется под руку, и просто руками, ногами. Данилов не был в числе первых по успеваемости, но худо-бедно научился попадать кулаком туда, куда целился, и окончательно преодолел барьер перед нанесением другому человеку боли. Это был не бокс и даже не самбо, а адаптированный под дилетантов курс для каких-то спецподразделений. Мрачная наука о том, что в мирное время проходит по серьезным уголовным статьям. Данилов с удивлением обнаружил, что искусство убивать и калечить так же формализовано как алгебра: в нем были свои правила и теоремы, каждая из которых, если подумать, была выработана не в кабинетной тиши, а на практике ломания человеческих костей и разрывания плоти.

Занятия становились все интенсивнее, а инструкторы все вводили и вводили новые предметы. В казарму, под которую было переоборудовано здание школы, ополченцы приходили выжатые, как лимоны.

Здесь на стенах среди прочих уже висел плакат с жизнеутверждающими максимами, якобы бы от «Альфы»: «Побеждает не тот, кто стреляет первым, а тот, кто первым попадает», «За пробелы в огневой подготовке оценку „неуд“ в бою ставит пуля противника», «Пистолет нужен для того, чтобы добраться до своего автомата, который не нужно было нигде оставлять», «В рукопашной схватке побеждает тот, у кого больше патронов». И так далее.

После питательного обеда давался законный час личного времени, а после шли два часа занятий, где требовалось напряжение ума, а не тела. На теоретических занятиях, которые проходили в классах, не зубрили древние уставы, а усваивали «дайджест» из переработанных и разложенных по полочкам знаний по военной науке. Инструкторы знали удивительно много, излагали простым языком, по возможности, наглядно — все, что касалось стратегии и тактики современной войны, видам войск и вооружений. В основном, конечно, не высокотехнологичных, а тех, которые имели у них в распоряжении. На стрелковое оружие, оказание первой помощи и теорию партизанской войны был сделан особый упор. Но затронули также и методы проведения допроса, и минно-взрывное дело, и даже теорию фортификации. Большое внимание уделялось маскировке, использованию естественных укрытий. Разве что маршировать не учили. Маршировать было некогда. Судя по их лицам, до хрена нового узнавали даже те, кто раньше служил. Александр многое из увиденного и услышанного кратко записывал в своем блокноте.

На тактических занятиях на полигоне, которым был весь вымерший город, они отрабатывали все это на практике. Их разбили на отделения. Фомин и Аракин оказались с ним в одном. Первый получил позывной «Админ», второй «Барак». Александра еще тут нарекли «Данилой».

«Тебя уже убили, Данила — услышал он в свой адрес на первом же таком занятии, — Покойники в сторону! У нас тут не кино про зомбарей!»

Ближе к концу обучения к инструкторам все чаще стал присоединяться и сам Владимир, куратор лагеря. Он отвечал за два курса: выживание и психологическая подготовка.

Первый был интересен всем, потому что касался каждого. Владимир рассказывал о способах выживания и добывания себе пропитания в экстремальных условиях, в основном, конечно, лесной полосе и Арктике, но вкратце и о джунглях с пустынями.

И хотя у многих за плечами была практика подобного рода в условиях Западной Сибири, даже они узнавали много нового. Того, что могло бы помочь выжить многим из тех, кто этого дня не увидел.

Подспорьем служили данные из архива выживальщиков, которые они сохранили на своем сервере. Но даже эти казалось бы скучные уроки «замполита», на которых все приготовились спать, преподносились так, что трудно было оторваться. Данилов, несмотря на специальность, не чувствовавший в себе педагогического таланта, понял, что в Богданове пропал учитель.

Неуставные отношения, конечно, были, но в рамках уже сложившегося мужского коллектива они не принимали дикой формы. Может, они и не были такой уж слюняво дружной семьей, но Данилов не помнил ни одной настоящей драки. Все обычно заканчивалось словами, которых хватало, чтоб выпустить пар. Неформальные лидеры образовались быстро, но адская загруженность не оставляла времени заниматься выяснением личной крутизны, а на крайний случай для пресечения казарменного хулиганства сами же инструкторы составляли «военную полицию». К тому же среди «призывников» были мужики всех возрастов, вплоть до сорока пяти, а не одни только что вышедшие из детства неоперившиеся подростки. А к этому возрасту отношения у прямоходящих приматов выяснены, а иерархия выстроена.

К тому же оказалось, что целая куча проблем уходит в небытие, стоит вытянуть один кирпичик — деньги. Без них не было смысла ни отнимать, ни воровать, ни презрительно смотреть на «нищебродов». Все были равны. А для тех, кто полагал себя равнее, существовала дисциплина. Братские отношения может, и не возникли у всех, сознание общего дела худо-бедно сплачивало. Дисциплина была не палочная, но суровая. Уже привычный городской «dura lex» действовал и на сборах. За разговоры матом вне стрессовой ситуации, когда крепкое словцо прощалось, следовали дисциплинарные наказания. За употребление алкоголя из этой маленькой армии, к которой как нельзя хорошо подошло бы фамильярное «армейка», обещали выгонять с позором, но, насколько Саша помнил, эксцессов не было. От неподчинения приказам лечили трудотерапией, или другими мерами в зависимости от воображения офицера-инструктора.

Богданов не ленился каждый день повторять, что служба это не наказание и даже не обязанность, а привилегия. Высокопарной риторикой Владимир ополченцев не грузил, оставив заброшенным в их души семенам прорастать сами.

За пару часов до отбоя, когда тело уже устало, а мозги еще способны переваривать несложную информацию, он собирал бойцов в учебном классе и проводил разбор полетов. Указывая на ошибки всем, сильные и слабые стороны, занимаясь тем, что психолог бы назвал мотивацией.

Психологическая подготовка была полностью его епархией.

«В ситуации реального боя есть два фактора, определяющих все ваши действия, — говорил он в своей заключительно лекции. — Первый — это готовность убить противника. Второй — готовность умереть самому.

Вот простой тест на уровень вашей степени готовности к применению силы. Представьте, что сейчас, в этот самый момент, вы сидите в вашем доме, вам тепло и вы только что поели. С ваши ваша жена и дети. И вдруг сильный удар в дверь. К вам ломится вооруженный каннибал. Где ваше ружье? Можете ли вы достать его за две секунды? Хватит ли времени, чтобы не только схватить его, зарядить, но и перестроиться, переключить себя из режима „отдых“ в режим „бой“? Если нет — закройте глаза, примите непринужденную позу — вы умерли, и, скорее всего, будете съедены. Как и ваши близкие».

В чем-то нам легче, чем жившим в цивилизованное время. Мы не связаны никакими конвенциями. Мы можем убивать исходя из целесообразности. В общем и целом любой противник с оружием в руках должен быть уничтожен. Даже если он его только собирается взять. Это, надеюсь, понятно. Мы также не связаны лицемерными моральными нормами. Нельзя позволять себе отвлекаться на них, когда на карту поставлены жизни наших женщин и детей. Вы уже понимаете, что ваша война (если она будет), не будет похожа на компьютерную игру, где нажал кнопку — пустил ракету. Вы будете действовать в близком контакте. Видеть кровь и внутренности, а иногда и выпускать их.

Для этого вам надо перейти в то, что называется «боевым состоянием». Это, как следует из определения, такое состояние, в котором ресурсы организма максимально мобилизованы для выполнения боевых задач. Как в него перейти? Есть несколько способов.

Эмоциональная раскачка, условно назовем ее «Наших бьют!», про которую я вам уже говорил, не самый лучший вариант. В рукопашной она может и даст некоторые преимущества. Но профессионалы всех видов единоборств знают, что и в ближнем бою лучше оставаться спокойными. Удары точнее, глаз зорче. А в бою с применением огнестрельного оружия сохранять холодную голову — значит сохранять голову вообще.

Берсеркеры нам не нужны. Боец в состоянии аффекта опасен и для врагов, и для товарищей.

Если вы психически нормальны, вам не доставит удовольствия хруст черепа, вид вываливающихся из брюха кишок… Вижу смешки — думаете, что доставит, бравируете собственной брутальностью. Зря. Даже у вас, даже у тех, кто прошел через ад, есть барьер перед убийством себе подобного. И во время боя вам придется его не просто преодолеть. Замучаетесь. Вдруг убивать… и преодолевать придется сто раз за день? Вам нужно будет его убрать, сломать. Как это сделать? Алкоголь, наркотики сразу отметаем. Это не наш метод. Дурью активно пользовали моджахеды, а также разные азиатские, африканские и латиноамериканские отморозки. Но это для одноразовых бойцов. Такие вещества затуманивают разум, а вы на это права не имеете. Вы не одноразовые. Для вас война, если она будет, это не цель жизни, а суровая необходимость. И вас не так много, чтоб вами разбрасываться.

В бою ваша задача — убить противника, по возможности оставшись в живых. Феменизмы оставим для эвфемисток. Вижу, рядовой Данилов меня готов поправить, мол, это эвфемизмы употребляли когда-то феминистки. Это не важно. Ни тех, ни других больше нет, а есть суровый и простой мир, где кошку называют кошкой, а собаку собакой. Ваша цель — убить врага. Точнее, человека. Именно убить. Не «обезвредить», не «взять под контроль», не «устранить», не «ликвидировать», как раньше говорили даже крутые спецы, пряча от себя страшную правду. Убить. Насмерть. Сделать так, чтоб он больше не видел солнышка, не ходил, не смеялся, не ел, не говорил, не любил женщин, а лежал в земле, пожираемый червями и личинками. До костей. Ужасно? Жалко его? Такие мысли первый шаг к поражению. Назначение оружия убивать. Но вы не дикие звери, не бешенные собаки. Вы будете служебные псы. Вам надо думать о том, кого и что вы защищаете. Тем из вас, у кого есть семья — проще. Для вас все должно быть ясно. Остальным стоит подумать, чем является для вас этот город. Просто ли местом, куда вас занесла судьба, или чем-то иным. Этот способ я бы назвал корявой фразой «осознание нашей общности». Когда-то в прошлой жизни это называли словом «патриотизм».

Об этом Владимир и предложил им поразмышлять на досуге, объявил свой курс мотивации законченным. Но впереди еще было почти три недели изнуряющих тренировок, стрельб и тактических занятий. А в конце их ждали совершенно феерические по сложности учения и мини-ЕГЭ на знание основ.

Присягу или что-то вроде клятвы верности городу они не приносили. Наверно, подумал Александр, руководство не хотело оторвать себя от мертвого тела страны, не хотело чувствовать себя сепаратистами. Поэтому была не присяга, а просто речь, и отпечатанное на хорошей бумаге, с приличной полиграфией удостоверение ополченца города Подгорный.

По завершении автоматического оружия на дом, как надеялся Саша, не выдали. Все-таки тут была не конфедерация вольных альпийских кантонов, и автоматы должны были дожидаться своего часа в арсенале.

На этом учеба закончилось, а совсем скоро — по крайней мере, субъективно для него — он уже трясся на грузовике по дороге к Уральским горам.

Сам не зная для чего, но он был из немногих, кто отпечатал себя фотографию, сделанную ими в последний день сборов. Коллективный портрет их взвода, наподобие тех, которые когда-то украшали дембельские альбомы. Несмотря на славянскую скуластость, почти у всех были заострившиеся лица, делавшие их похожими на новобранцев времен Великой Отечественной. И что-то еще роднило их с людьми той эпохи. В них не было расхлябанности, глаза смотрели не мутно и бессмысленно, как у тех, кто все свободное время проводил с пивком перед «ящиком» или в чатах и социальных сетях. В них была собранность и суровость прошедших веков, и одновременно осознание цели, отличной от набивания кармана и брюха. Уже за одно это Данилов готов был простить им и грубость, и простоту нравов.

До экспедиции, полученные навыки Саше не пригодились. Несмотря на романтический ореол, работа поисковика — это в основном работа грузчика. До Ямантау в Подгорном он стрелял всего раз, и то в дикого зверя, собаку.

Данилов заметил Богданова. Тот показывал что-то на карте здоровяку из бывших сурвайверов по имени Макс. Маша была рядом с ним. Увидев Александра, Владимир на секунду оторвался от планшета — не электронного, а обычного, с бумажными картами — и коротко кивнул ему.

— Я тоже с вами в поход.

— Ты нас поведешь?

— Нет, я не командир. Я всего лишь политкомиссар. А еще заградотряд в одном лице, — Богданов указал на свой пистолет. — А командовать будет он.

И покосился в сторону стоящего метрах в десяти от него и разговаривающего с полным интендантом мужчину.

Данилов узнал его, и с трудом сдержал стон отчаяния. Это был их инструктор по боевой подготовке. Человек сложной судьбы Валентин Сергеевич Ключарев. Немолодой уже преподаватель военного ВУЗа, прошедший Афган, первую Чечню, и еще пару «горячих точек». Чуть ли не дворец Амина штурмовавший.

Очень не любил он масонов. Но так как «вольных каменщиков» рядом не было, злость перераспределялась на весь остальной мир, так что гонял рекрутов даже не до седьмого, а до кровавого пота.

Данилов знал от Богданова его биографию. В последние годы тот лечил наркоманов трудотерапией, не спрашивая их согласия, и приобщал молодежь к здоровому образу жизни и мысли. Но посадили его за то, что он якобы пытался свергнуть режим и готовил своих сторонников к вооруженному перевороту. Никто не устраивал пикетов из-за него, западные державы не требовали его освободить, глянцевые журналы не номинировали на звание человека года. Написали одной строчкой в новостях Сопротивления и забыли. Сидеть бы ему до конца жизни и умереть в лагере, если бы не война.

Данилов в его виновность не верил. Если бы Ключарев захотел свергнуть «антиконституционный строй», ему бы это удалось. Хотя бы в пределах одного города, хотя бы на несколько часов. Не такой это был человек, чтоб отступать перед трудностями.

«А вы случайно не еврей?» — был его первый вопрос Саше, когда он увидел того на сборах.

«Никак нет. Русский в пятом поколении. Просто дикцию логопед не исправил, а нос в детстве сломал».

И хоть это и была чистая правда, усмешку подавить он не смог. А дедуля, похоже, юмора не оценил.

«А я против евреев ничего не имею. Я имею против умников».

Спрашивал он с Саши все в двойном размере и особенно въедливо.

Но теперь Данилов об этом не жалел. Если он кому-то и готов был вверить свою жизнь, то это Деду. Если он такой лютый со своими, то какой же он будет с врагами?

— Ну, удачи, — Богданов знаком велел Саше идти к своим, — Как говорят испанцы, но пасаран!

— Патриа о муэрте, — откликнулся Саша, уже удаляясь.

 

Интермедия 6. Отбросы

С неба, подсвеченного далекими зарницами, накрапывало. Цепочка серых силуэтов двигалась вдоль мокрого шоссе по раскисшей обочине, их на тени были похожи на волчьи, их следы затягивались грязью. Когда им на пути повстречались следы цивилизации, то одна, то другая тень отделялась от маленького отряда и ныряла в кузов грузовика, в магазинчик, в кафе — чтобы быстро просветить внутренности фонарем и ни с чем продолжить путь. Ноги опухли и покрылись волдырями. Из шести пар легких рвался надсадный кашель.

— Да, макнули нас по полной. Пропердолили как вафлёров последних. Что будем делать, пахан? — повторял Волосатый, отгоняя ладонью огромных комаров. — Скажи свое слово… Ты же мудёр, то есть мудр, как никто. Сколько мы еще можем так ковылять, а? Где горы золотые, которые ты нам обещал? Где?

Он пытался вывести его из равновесия, но Бурый держал себя в руках. Ему было не до этого клоуна. С ним он еще разберется. А пока он думал, как выбраться из этой беспонтовой ситуации.

Разбиты… Да что там. Передавлены, как клопы тапком.

Мать вашу, ну откуда он мог знать, что горожане такие беспредельщики? Что не поленятся даже на вертолетах за ними слетать? Что не пожалеют горючего и патронов?

Они шли через пригороды Барнаула. Этой зимой умерла половина из тех, кто ушел на шоссе от погони. Еще человек пять прибились к ним за время их вояжа по Алтаю. Но все они уже «закончились», как говорили меж собой коренные члены банды. То есть были съедены.

Вдруг шедший впереди Шкаф остановился, и его кореш Солома опять чуть не налетел на него.

— Блин, ну ты че как фраер бесконвойный? Опять камешек в сапог попал?

— Тс! Слыхал?

— Не, а че такое?

— Мотор вроде.

— Машина? — спросил заглянувший через плечо Волосатый. Он действительно теперь был волосатым, давно перестав следить за собой, как и все они: запаршивевшие, грязные и вонючие. Банды больше не было, была толпа, и не было смысла держать марку.

— Да какая на хрен машина? — сплюнул Бурый, — Тут, мля, только трактор пройдет.

Он поднял бинокль, чтоб получше рассмотреть то, что ему показалось подозрительным кустом, когда события закрутились с невиданной скоростью.

Бандит по кличке Гуляш, шедший замыкающим, имел еще более быструю реакцию, чем главарь. Он резко ушел в сторону перекатом и уже поднимал автомат, чтоб выстрелить в те самые колыхавшиеся заросли, когда прогремел одиночный выстрел.

Бывший десантник повалился с дырой в голове, из которой тут же ударил фонтан черной крови пополам с жирными сгустками; пару раз дрыгнул ногами и остался лежать.

Вот болван. Потеряв через год после армии уже третью работу, Лёня Кулешов решил заделаться убивцем. Но ошибся эпохой, и первая же заказчица, якобы желавшая избавиться от мужа, оказалась из отдела по борьбе с организованной преступностью. Бурый ценил бывшего вояку за бесшабашную храбрость, но всегда видел, что мозгов ему недостает.

— Стоять! — команда прозвучала отовсюду одновременно, усиленная громкоговорителем. — Стволы на землю! Чтоб видно было!

Через секунду пушки уже лежали на сухом пригорке. Все безропотно подчинились, даже не дожидаясь от главаря формального подтверждения сдачи.

На холме мог быть не только тот снайпер, чью позицию он «срисовал», то есть заметил. Маскировка, может, у того была и хреновая, вот только такую волыну, как СВД этому козлу не доверили бы, если бы он не умел из нее метко шмалять.

Их ослепили направленные с нескольких сторон и заключившие их в клетку из слепящего света лучи прожекторов. Когда способность видеть вернулась к ним, там, где секунду назад не было ничего, высилось несколько камуфлированных фигур. Никто из компании не успел не то что выстрелить — оружие поднять. Поэтому и остались живы.

Вот тебе и «банда». Взяли как детей. Немудрено. Отощали они настолько, что непонятно, в чем душа держалась. Бурый оглянулся: со всех сторон к ним подступали серо-зеленые тени, которые вырастали будто из-под земли.

Попадалово.

«Опять эти бешенные колхозники? — пронеслась мысль. — Настигли-таки?»

Остается продать жизни подороже… Но нет. Подгорный далеко. Километров четыреста по прямой. Это совсем не его территория. А значит это другие, и есть шанс.

На грязном снегу оказалось четыре «калаша», помповое ружье. Аа за ними два «Макаровых» и «ТТ» которым Шкаф гордился до одури. В камуфляже, с лицами, почти полностью закрытыми капюшонами и странными непроницаемыми очками, гости выглядели зловеще. Они все прибывали и прибывали, и главарь банды насчитал уже без малого два десятка конкретно упакованных бойцов.

Внезапно снова донесся знакомый шум моторов. Лавируя между деревьями, на холм поднимались несколько необычных машинок, похожих на небольшие открытые джипы.

Квадроциклы. Бурый видел такие до войны у богатых молодых фраеров. Но эти были мощнее и проходимее, защитного цвета.

Полный абзац.

С одной из миниатюрных машинок слез мужчина, который судя по властным жестам, был у них главным, хотя экипировкой и одеждой не отличался от остальных. Разве что на нем был берет десантника и затемненные очки.

— Так, что у нас тут? — он оглядел разбросанное вокруг потертое и заскорузлое от наплевательского отношения оружие. — Негусто. Не боитесь с этим из дома выходить? Хотя по вам видно, что своего дома у вас нэма.

— Нету, — кивнул Бурый. — Скитаемся по белу свету.

— «Наша крыша — небо голубое…» Ясно-ясно. Ну, что будем делать, романтики с большой дороги вы мои?

Этот хрен в кепке явно догадался, кто они. Да Бурый и не надеялся, что их примут за мирных путников. Не было больше мирных. Он знал, что делать. Проявлять чудеса дипломатии и не борзеть. Еще бы, когда на тебя смотрят пулеметы РПК, не очень-то побрыкаешься. Эти козлы не могли быть законной властью, не больше, чем они сами. Но они явно были силой, и одного взгляда на их опрятную одежду хватило Бурому, чтоб понять — сила это немалая. У них дом явно был.

Что же предложить волкам позорным в обмен на свои жизни? Главарь знал, что котировалось оружие, еда и лекарства. Но первое те уже получили даром. А второго и третьего у неудачливых разбойников больше не было. Их старый лагерь достался этим уродам с севера, а с тех пор им не удавалось найти хоть что-то стоящее. Все свое они носили с собой. Оставалось наплести с три короба, использовать старую басню про спрятанный запас. Поможет хотя бы выиграть время. Тогда не убьют сразу.

Бурый уже собирался толкать эту тему, когда все испортил Шкаф. Бурый давно подозревал, что боксер тайком упарывается «коксом», но никак не мог поймать его втягивающим в ноздрю белые дорожки. Иначе бы завалил на месте. А тут глаза бывшего спортсмена вдруг налились кровью. Похоже, он просто не въезжал в серьезность ситуации.

— Это что за номер? — с ходу полез он в бутылку. — Вы обурели совсем. Э..! Ты мне еще в трусы залезь, гнида позорная! — он грубо оттолкнул руку одного из чужаков, который профессионально шмонал пленников на предмет оружия.

Глаза спортсмена были бешенные.

— Че это за предъява, шакалы вы, мать вашу?! — заорал он еще громче. — Идем себе, никого не трогаем! Э! Ты мне пуговицу оторвал! Я тебя, прошмандовку, языком пришивать заставлю!

Бурый сжался, как пружина. Он услышал, как лязгнули сразу несколько затворов, и, представил, как любитель кокаина запляшет ламбаду под автоматным огнем, покрываясь ранами, словно нарывами, а на землю упадет уже изуродованный десятком входных и выходных отверстий труп.

Вместо этого что-то со свистом рассекло воздух, и Шкаф взвыл как паровозный гудок. Свист повторился, и Бурый услышал, как трескается под ударом ткань и рвется кожа.

Бандит-спортсмен пытался держаться, скалил зубы и матерился. Но еще несколько ударов — с каждым из них из него выходила спесь — заставили его согнуться и зажаться. А после десятого он жалобно запричитал, закрывая рассеченное лицо:

— Все, не надо! Все сделаю, только не бейте! Пожалуйста, блин!

Краснолицый мужчина с усами, стоящий по праву руку от Берета, довольно ухмыльнулся и убрал нагайку. На нем был мундир защитного цвета и брюки с алыми лампасами. Алыми были погоны, и даже фуражка защитного цвета имела алый околыш. Ремень еле вмещал брюхо, а голенища кожаных сапог поблескивали, тщательно начищенные кремом.

— Кино снимаем, да? — спокойно произнес Бурый. Он понимал, что сейчас решается их судьба и нащупал нужную линию поведения. — Историческое? Про казачков?

— Ага, и для вас роль найдется, — спокойным голосом ответил мужик в берете.

— Еще одно слово, и я его как тыкву развалю, — произнес казак.

— Это лишнее. Я думаю, гражданин мародер уже все понял.

Рядом с Бурым стоял Солома, молодой зэк, прозванный так за волосы, белесые и кучерявые. Они познакомились еще в лагере за месяц до катаклизма. Бурый тогда услышал, как сосед по бараку обозвал щуплого домушника «Милашкой-блондинкой». Тот ничем не провинился, только тем, что был хилым и молчаливым. Наезжал на него сокамерник по беспределу, а поводом была пара пропавших вещей, которые тот сам же мог и спрятать. Началось все с придирок к внешности. В лагере-то Солома был подстрижен наголо, но интернетом умели пользоваться даже зэки. Кое-кому и смартфоны иметь дозволялось. Такой доброхот-активист и нашел в социальных сетях фотку, где парень был с волосами до плеч, да еще и на пляже. И понеслось… гомик, гомосек, это самое мягкое.

Бурый тогда вступился за него, но вечно нянькаться не собирался. Но на следующий день случилось непредвиденное — наехавший на Солому зэк умер от черепно-мозговой травмы, оступившись на обледенелом бетоне. Без свидетелей, на промзоне. Обидчик отправился к родным со свидетельством о смерти вместо справки об освобождении, но у убитого остались кореша, которые землю рыли, чтоб найти и наказать. Да и оперчасть не дремала, они на такие случаи всегда обращали внимание. Но именно после этого Бурый приблизил к себе рискового новичка, начал обучать уголовным премудростям и заположнякам. На «красной» зоне радеющим за дело отрицалова надо было держаться вместе. А зоны теперь по стране были в основном «красные». Диктатура закона и стабильность, как-никак. Честным ворам совсем жизни не стало от бандитов в погонах, часто говорил ему Бурый.

Много позже благодаря своему строению тела узкоплечий, как хорек, воришка сильно помогал им добывать еду среди развалин Барнаула. Пару раз он спасал главарю жизнь. Сам Бурый, который раньше над словами о мужской дружбе всегда смеялся, чувствовал к нему что-то отеческое.

А теперь главарь видел, как от угрястой ряшки его протеже отхлынула кровь, а руки начали попеременке дергаться. Вожаку и самому стало неуютно. Он почувствовал неприятный холодок, пробежавший по позвоночному столбу, ком в горле и пресловутое посасывание под ложечкой — синдром наставленного автомата.

— Шлепнем их здесь, Пиночет? — спросил «десантника» усач в казачьей форме.

— Нельзя. Ты же помнишь приказ главного? Эти, кажись, годятся. Вон какие рожи злобные, — фонари сошлись на жилистых фигурах. — А ну встаньте, гаврики.

Бандиты с опаской поднялись, без напоминания держа руки на виду.

— Что набрали? — деловито осведомился казак.

— Да чем Бог послал, — Бурый держался хорошо, но легкая бледность его выдавала. — Хавчик в основном просроченный, но брюхо набить можно. Проносит правда сразу не по-детски.

— Еда? Это хорошо, — похвалил «Пиночет». — А я думал золото, серебро и баксы.

— Кому они нужны, блин, — возразил Бурый. — Все зло в мире от них.

— Тоже верно, — не стал спорить новый знакомый. — Но еще больше от их отсутствия. Меня кстати Андреем зовут. Пиночет — это для друзей. А это Семен. Он потомственный казак в первом поколении. Ладно, чего стоять под дождем? Давайте до хаты, — человек еще раз оценивающе окинул взглядом Бурого. — А ты крутой чувак. Нам нужны такие ребята. Старайся, и будешь десятником. У нас для таких как ты дорога открыта. Все, пошли!

Пленники понуро побрели, сопровождаемые автоматчиками. Бурого не обмануло показное добродушие в голосе командира захватившего их отряда. Он не удивился, когда «домом» оказалось большое прямоугольное строение из растрескавшихся бетонных блоков — судя по запаху, раньше тут был коровник, а теперь что-то вроде барака для крепостных.

— Кто тут старший? — сразу спросил Бурый, входя в освещенное тремя лампочками огромное помещение. Теперь вместо коров тут содержались люди, хмурые и изнуренные, в старом камуфляже, сшитом, похоже, еще тогда, когда Бурый мотал первый срок по малолетке. Нет, не заключенные. Скорее, насильно мобилизованные. Даже автоматы им еще не дали. А тут находился типа карантинный блок.

По пути сюда Бурый видел, как рабочие в синих комбинезонах, суетясь, как муравьи, грузят в КАМАЗы грузят большие деревянные ящики и цинки. Оружие и патроны должны были ехать отдельно. Разумные предосторожности.

— Кто, блин, старший? — повторил он.

Ответом была только тишина, со всех сторон на новеньких смотрели с опаской, и вожак разбитой шайки расслабился.

Он успел получше рассмотреть соседей. Большинство из них выглядели гораздо хуже, чем его братва. Худые, в коросте, с колтунами в волосах и каким-то затравленным взглядом. Бурый вспомнил бродячих псов — не теперешних, а довоенных. Такой взгляд бывает у того, кто ждет, что в любой момент ему отвесят пинка и в то же время очень хочет жрать. Нет, они могли быть опасны. Но надо было сразу показать им их место.

— Никто? Ну, значит, буду я, — громко сказал он и повернулся к сидящему на ближайшей шконке мужику, по виду колхознику, — Рассказывай, брателло, чего тут деется.

Но просидел без дела он не долго. Вскоре за ним пришли еще двое ряженных «казаков», заставили встать и, встав по обе стороны от него, повели к железной входной двери. Уходя с молчаливым конвоем, Бурый весело насвистывал любимый шансон.

Опасения его уцелевших товарищей — если они за него действительно переживали — были напрасны. Через три часа их вожак пришел цветущим. И не в своих обносках, а в новенькой с иголочки демисезонной форме охранника.

На спине камуфляжной куртки чернели буквы: «Легион», рядом виднелся след от споротой аббревиатуры «ЧОП». По одному комплекту Бурый, теперь уже десятник, принес и каждому из своих товарищей. Под вопросительными взглядами остальных они оделись, поднялись с нар и встали рядом с ним.

— А вы давайте тоже стройтесь у стенки, мужики, — новоиспеченный десятник решил устроить смотр. — Эй, вы двое, вас это тоже касается! И тебя, а ну поднялся быстро!

Кряхтя, доходяги начали подниматься с нар и строиться. Бурый не спеша прошелся вдоль шеренги, своим наметанным глазом по неуловимым деталям определяя в бараке подходящих людей, нормальных стоящих пацанов.

Человек, на которого он указывал, делал шаг вперед. А потом по одному они подходили к нему, рассказывали свои послужные списки. Десятник кивал покровительственно, некоторым пожимал руки. Многие из них оказались с криминальным прошлым — теми, для кого это было такой же работой, как для фраеров завод или контора. Рыбак рыбака видит издалека. На блатарей он особенно полагался.

Все эти тридцать выдвиженцев станут его помощниками, вместе им будет проще организовать остальную массу в более-менее управляемый отряд. Знание людей, которое дает лагерный опыт, помогли Бурому вместе с его «лейтенантами» обуздать оставшихся без рукоприкладства. Кого-то он похвалил и приблизил, кого-то морально опустил, и вот уже две сотни мобилизованных или уважали его, или боялись больше, чем неведомого врага, против которого предстояло идти.

Самому Бурому после разговора с Пиночетом этот враг стал известен. И это придавало ему силы. Он рассказал командирам южан все, что знал про Подгорный, его жителей, их оружие и тактику. Он очень старался быть полезен. У него были свои мотивы желать алтайцам победы.

«Вы у меня кровью умоетесь, падлы. Ух умоетесь…».

Слово «десятник» было неточным. Подчиненных у него теперь стало не десять и даже не сто. Половина из них были такие же, как он, пойманные в массовых облавах бродяги. Остальные — проштрафившиеся крестьяне из Заринска и окрестностей, которым казнь через повешенье на колючей проволоке заменили возможностью показать себя в бою. Настоящие кадровые бойцы должны были идти во втором эшелоне, а эти, составлявшие армию первого удара, конечно, предназначались на убой. Но Бурый понимал, что если он выжмет из них все, что можно, у него будет шанс не только отомстить, но и вернуть себе утраченное влияние.

 

Глава 3. Иная Россия

За день до отправки на юг Богданов вышел из здания Горсовета с тяжелым сердцем. Его угнетал груз тайны, смутных догадок, которые он не мог высказать всем.

Проходя от мэрии, на стенах которой совсем недавно заштукатурили следы от пуль и осколков, по непривычно пустой площади Возрождения, он приветливо здоровался с людьми. В основном это были женщины, дети и старики. Все мужчины уже были на достройке укрепрайона.

Только что состоялся военный совет. Они ведь теперь были не мэром и его заместителями, а командующим и штабом.

«Сколько у нас обученных резервистов?» — приподняв брови, спрашивал Сергей Борисович.

Это был его первый вопрос. Владимиру показалось, что после Ямантау Демьянов похудел еще на пару-тройку килограмм. В пепельнице был раздавлен окурок седьмой по счету сигареты, хотя день только начинался. На столах, помимо карт и таблиц, было только раскаленный кофе в огромных кружках. Единственное послабление, которое Демьянов сделал для них («Только попробуйте, пролейте»).

«2842», — отрапортовал Богданов. Эту цифру он мог бы назвать, даже если б его разбудили среди ночи. Хотя его и так разбудили «почти» среди ночи. В полшестого утра.

«Какова численность дружины?» — это уже был вопрос главе сил самообороны.

«61», — басом ответил Колесников.

«Сколько выставили деревни?»

«950».

«Сколько у нас небоеспособных жителей?» — спрашивал майор, повернувшись к Масленникову.

«2541».

Богданов слушал эти числа и ежился, как от мороза. За всеми этими трех- и четырехзначными числами стояли люди, которые еще жили делами своего дома и семьи и не знали, что большой мир вот-вот внесет изменения в судьбу их миров малых.

Здесь в этой прокуренной комнате они сообща выработали план военных действий по отражению вторжения, которое должно было вот-вот начаться.

Склонившись над картой региона, они пытались представить ход ближайших событий.

Это война обещала быть очень странной. Чем-то похожей на войны кочевников древнего мира, когда «великие» армии по 10 тыс. человек каждая могли разойтись в степи и не найти друг друга.

Война, когда мизерные силы перемещаются по огромной территории, а у обеих сторон есть всего несколько болевых точек, куда можно ударить. Тут не было протяженных фронтов, не было густонаселенного тыла. Только пустошь, десятки тысяч квадратных километров лесостепной пустыни, занятие которой ничего не даст, да и невозможен. Победу принесет только захват вражеских опорных пунктов

— Они будут двигаться по дороге Р384, а потом по К-21.

Если это так, из этого следовало, что враги пойдут через Кузбасс, мимо Ленинск-Кузнецкого, а не через Новосибирскую область.

— Почему не К-28? — спросил Колесников.

— Так сказал Топор. Они собираются стать лагерем в селе Гусево. Это восемьдесят километров отсюда. Рядом аэродром малой авиации Манай. У них тоже есть разведывательные самолеты, и оттуда они будут действовать. Там же есть нетронутые склады ГСМ. Там будет их тыловая база для ведения штурма. Или осады.

— Вы доверяете этому Топору?

— Как самому себе. Но ничего не будем предпринимать, пока не получим подтверждения.

О чем споров не возникло, так это о ведении обороны. Всем было ясно, что укреплять южные рубежи карликовой страны бессмысленно. Сметут. Сергей Борисович, да и все остальные понимали — если врага удастся остановить, то только здесь, под стенами цитадели, созданной наполовину людьми, наполовину самой природой.

«Ваши соображения, господа офицеры, — открыл Демьянов второй этап „совета в Филях“, перед этим дав им наконец-то перекусить в буфете. — Не забывайте, что обороняясь, войны не выигрывают».

«Предлагаю нанести контрудар им в подбрюшье», — рубанул с плеча предсказуемый, как российский климат, Колесников. Предсказуемо свирепый. Тем не менее, шапкозакидательством предложенный им план опережающего удара по Заринску не отличался, хотя и был очень рискован, так как предусматривал встречный бой почти в чистом поле.

Остальные его не поддержали. Завязался спор. А майор, выслушав всех, неожиданно внес свой вариант.

Основные силы должны были остаться в Подгорном. С тем, что инициатива будет у более многочисленного противника, приходилось смириться, но ничто не мешало небольшими моторизированными формированиями держать наступающего врага в напряжении, как только он перейдет границу. А еще пятистам бойцам скрытно выдвинуться к этой условной линии на карте и ждать своего часа.

Богданову оставалось только вызваться на выполнение последней задачи. Почему-то он был уверен, что прямолинейный Олег с организацией пешего рейда во вражеский тыл не справится. Пусть лучше берет на себя мобильные ударные группы. Да и не получится из этого грубого вояки командир для гнилой интеллигенции, из которой городское ополчение состояло на добрую половину. Ведь рейд-то предполагалось произвести силами бывших новосибирцев. Почему их, а не более подготовленных? Потому что город надо было удержать любой ценой.

Владимир шел по главной улице Советской, которую жители часто по-космополитски звали Бродвеем.

Его спокойный взгляд и уверенная походка были так же неуместны, как бравурная музыка военных лет, которую транслировали через все громкоговорители в городе. С этого вторника она сменила обычный репертуар из легкомысленной попсы.

Всем своим видом Богданов пытался вселить спокойствие другим, но город был тревожен. Нет, он не гудел как растревоженный улей. Наоборот, он затаился в испуганном молчании. У каждого должно было появиться ощущение внезапного удара под дых.

После экспедиции на Урал многими овладела эйфория. Казалось, еще немного, и все будет как раньше. Зря они наверно привезли столько ерунды вроде бытовой техники. А теперь внезапная мобилизация была как гром среди ясного неба.

Два старика, вышедшие с утра пораньше на пробежку, остановились, чтоб задать ему пару вопросов. Владимир отвечал очень осторожно, взвешивая каждое слово, чтоб не давать почву паникерству.

Он завидовал им. Они не знали того, что знал он. Они вообще знали очень мало об окружающем их мирный островок безумном мире. Даже те, кто часто выходил туда по долгу службы.

Теперь в Подгорном каждому школьнику было известно, что рядом с ними на Алтае существует другой город-государство. Этому даже радовались. Готовились ездить в гости, общаться. Владимир слушал эти наивные разговоры с болью и горечью. Почтового сообщения они не наладили, а туризм ушел в прошлое, поэтому мало кто знал, что представляло из себя это новообразование. А Богданов знал.

Если они во главе с Сергеем Борисовичем пытались строить более-менее справедливое общество… социальную меритократию… ну, бывали, конечно, перегибы… то там у них на Алтае пышным цветом расцвел настоящий феодализм. То ли «Россия, которую мы потеряли», то ли среднеазиатская деспотия.

Беглый взгляд во время поездки дал ему неполную информацию — пускали далеко не везде, держали по сути под арестом, а пообщаться с местными наедине было невозможно. Но и этой неполной информации о Заринске было достаточно, чтоб понять, с чем его едят.

Это было общество развитого феодализма вполне по Марксу. Ступенчатая пирамида, подножье которой составляли бесправные крепостные, вершину — криминально-олигархическая клика. Между ними, как и полагается, находилось служилое сословие, те, кто обеспечивал своим оружием власть вторых над первыми — из бывших полицейских, охранников, прочих силовиков и бандитской шоблы.

Спору нет, жилось там веселее и интереснее, но только тем, кто был наверху или ближе к верхушке. Для остальных жизнь должна была походить на качественную антиутопию.

Это они в Подгорном для себя установили что-то вроде «партмаксимума» в распределении благ и одинаковые правила для всех. А здесь норма потребления продуктов, а также права с обязанностями сильно разнились по сословиям, или кастам… или как там назвать их социальные группы. Черт их разберет.

Стоя на седьмом этаже здания Правления, где рядом с оранжереей с тропическими растениями была устроена обзорная площадка, Богданов видел тянущиеся до горизонта ряды домов. Где-то там далеко ровные ряды коттеджей довоенной постройки сменяли ряды недавно возведенных лачуг и бараков то ли для рабов, то ли для пеонов. И было их целое море.

Богданов подумал, что, несмотря на свою развитую гидроэнергетику, алтайцы очень расточительно тратят тепло и электричество.

В Подгорном не было таких высоких зданий. Пределом среди используемых домов были общежития высотой в четыре этажа. Но это были жилые хорошо утепленные кирпичные дома, а это исполинский палец не выполнял никакой функции, кроме цитадели государственной власти. В здании были следы свежего, послевоенного ремонта, причем декоративного. Вот уж чем в Подгорном никогда заниматься бы не стали.

Что силы были не равны — тоже мало кто знал. По промышленности до экспедиции в Ямантау у них был примерный паритет по мощностям. После нее они, конечно, ушли вперед, получив много портативных и удобных станков, и не только для легкой индустрии.

Но население… Жителей этого паханата было втрое, если не вчетверо больше. Не было паритета и по профессиональной армии. Там, похоже, только одна половина работала, а другая ее с автоматом стерегла. Причем если они в Подгорном начинали на пустом месте, то Заринск был живым реликтом прежней России, сохранив и материальную базу, и трудовые коллективы, и культуру управления. И даже семьи. Хотя активно насаждалось что-то вроде гаремной системы, когда хорошо показавшие себя воины и управленцы премировались молоденькими девушками из низших слоев. Интересно, что думали по этому поводу «старшие» жены? И сами девчонки. А церковь?

Конечно, у южан были свои проблемы. Например, как ни странно, с урожаем — об этом сообщал Топор, агент, который уже полгода жил в Заринске. То ли вредители и болезни, то ли увлечение генномодифицированными сортами, нанесли только вставшему на ноги сельскому хозяйству страшный урон.

Он же докладывал о как минимум десяти танках и боевых машинах, которые появились в городе в прошлом году. В апреле этого года он уточнил количество — двенадцать танков в полной боевой готовности, из которых половина новейшие Т-95, столько же БМП, более двадцати БТРов. И еще около тридцати Т-72, которые могут быть введены в строй в течение месяца.

Учитывая их воинскую силу и численность, проблемы алтайцев, как проблемы носорога, были проблемами всех вокруг.

Еще второй зимой поисковые партии двух новорожденных наций встретились в Барнауле, и только чудом «встреча на Эльбе», не закончилась перестрелкой.

Посланная недавно делегация была искренней попыткой договориться по-хорошему, решить все непонятки, накопившиеся между близкими соседями. Почти все в Подгорном, кто знал о ее отправке, были уверены, что она удастся. Им же не было смысла воевать. Вокруг полно земли, которую можно возделывать, полно свободной территории, пригодных для житья зданий, сырья, стройматериалов…

Все должно было решиться миром. Но не решилось, хоть ты тресни.

Демьянов говорил, что еще до того, как они окончательно проедят старые запасы, они обратят свои взоры на север. Не на безлюдный и гористый юг этих гор, но и не на радиоактивную пойму Оби, а именно сюда, где есть у кого отнимать. Все будет как в басне Крылова. Только эта стрекоза, вместо того чтобы умереть с голоду, попытается отобрать у муравья все плоды его труда, а самому оторвать голову.

Им будут нужны не территории, и даже не данники с рабами. И даже не женщины, на которых в самом Заринске было жалко смотреть. Исключением был только обслуживающий персонал этого стеклянного дворца. Худощавые стройные блондинки, видимо во вкусе хозяина. Но и они окаменевшими лицами напоминали восковых кукол. За то, что они не спят на голых досках в бараке, им приходилось дорого платить.

Нет, алтайцам нужна будет только еда. Если в Подгорном худо-бедно вырастили и собрали небольшой, но стабильный урожай, то на более плодородных полях южного региона из-за ошибок в сельскохозяйственной политике, не выросло ничего.

Войны не избежать, понимал Владимир. На юге уже наверняка чистят оружие и готовят машины. Как только кончится распутица, и просохнут дороги, вся эта Мамаева орда покатится к границе. Да какая граница? Крохотный поселок Карпысак, где тридцать человек несут службу на заставе. Этих уже пора эвакуировать вместе с семьями.

Эта волна будут сметать все на своем пути и не остановится, пока не дойдет до стен города. И только там им будет дан бой.

Встречный удар их разве что немного задержит, но все равно он необходим.

Когда Богданов посмотрел на толпу, которой предстояло стать армией, он вспомнил солдата Швейка. «Сорок восемь человечков или десять лошадей. Три тонны удобрения для вражеских полей».

«Бедная ты моя говядина…» — подумал он.

Но против этого мяса выйдут в основном не закаленные ветераны, а мобилизованные крестьяне. Так что все по-честному.

Богданов вспомнил правителя Заринска, которого он видел прошлым летом, на «стрелке» с алтайскими. Пятиминутного разговора — а больше тот посланнику северных соседей времени не уделил — оказалось достаточно, чтоб все понять. От этого немолодого, обрюзгшего, но еще сильного бородавочника исходила хищная злоба. Так смотрит даже не лесной кабан, а привязанный питбуль, знающий, что цепь рано или поздно исчезнет, и его зубы сомкнутся на горле человека, который осмелился к нему подойти. А фальшивые заверения в дружбе, лицемерные слова об общей трагедии (суверен Заринска произнес их, словно читая по написанному), и даже подписанные соглашения о взаимопомощи ничего не значили. Время таких бумажек прошло.

* * *

Обычно, когда он возвращался, она уже спала. При этом, когда Владимир уходил, она часто спала еще. Но в этот раз Маша встречала его, сидя на подоконнике. Взгляд ее был задумчив.

Привыкла она и к его отлучкам на неделю и больше: он часто инспектировал то отдаленные поселения, то перевалочные пункты поисковиков, то пограничные заставы.

Но в этот раз его не было особенно долго.

— Где ты был в этот раз? — в ее голосе не было гнева, только тревога.

— На Алтае.

— Почему ты мне раньше не говорил, куда едешь?

— Ты бы не одобрила, — ответил Богданов, присаживаясь на стул и снимая сапоги. — Не хотел тебя расстраивать заранее.

— Еще бы. Вас могли убить, — в глазах Марии был испуг, единственное сильное чувство, которому она сейчас была подвержена.

— Окстись. Типун тебе на язык, дурочка, — в последнее время Маша его часто удивляла. Она была мало похожа на себя прежнюю. — Не могли. Это было бы объявлением войны, а они хотят напасть внезапно. Хотят, чтоб мы до последнего надеялись все уладить.

«Но мы не надеемся».

— А неужели не получится? — она догадалась, но в ее глазах была типичная для женщины иррациональная надежда, что все образуется. — Был хоть какой-то толк от переговоров?

— Нет, — честно ответил Владимир. — Они сильнее втрое, и у них сильный недород зерновых. Уже этих двух причин достаточно. Они только удобного момента ждут.

— И зачем было ехать, если и так все ясно?

— Мы выиграли время, — покачал головой он, обнимая ее. — Они ж теперь уверены, что усыпили нашу бдительность. Поэтому лишний месяц у нас будет. Но не больше. Я раньше считал, что они нападут сразу после сбора урожая. Но Сергей Борисович уверен: до сбора. Мол, у них своих рук хватит, чтоб нашу картошку выкопать. И это похоже на правду. Загнанным в угол легче сжечь урожай в закромах, чем на поле. А они этого не хотят. Хотя про добычу из Ямантау они тоже знают и тоже на нее рассчитывают. Я бы поставил на июнь-начало августа. Не позже.

— Боже мой… — только и сказала Мария.

И в этих словах, непривычных в устах циничной атеистки, Богданов увидел древний страх женщины перед лицом войны — хорошего лекарства против морщин, как говорил Цой.

«Лекарства против мужчин, тогда уж», — подумал Богданов.

Переговоры прошли в обстановке страшного напряжения. Владимир до последнего не верил, что им дадут уйти живыми. Думал, благолепие закончится, и их потащат в пыточную. Потом, когда все вызнают, отрежут головы, а трупы выпотрошат и набьют соломой и в таком виде отправят на автоприцепе домой.

Но обошлось. Ребята с явно бандитской выправкой, затянутые в хорошие костюмы, мордатые бывшие секьюрити или спортсмены, при встрече холодно жавшие им руки, прощались с ними, фамильярно хлопая по плечам и чуть ли не пуская слезу. Перед отъездом был устроен шикарный банкет, на котором гостей изо всех сил старались напоить до бесчувствия. В общем, все было устроено в соответствии с русским деловым этикетом. Потом была сауна, и с огромным трудом им удалось отказаться от услуг целого эскадрона местных «дам для утех», которых им прислали радушные хозяева. Богданов сам запретил, все ж таки они были во вражеском гнезде. Вот и пришлось ссылаться кому на «облико морале», кому на выпитое, а кому на радиоактивное облучение.

Но обольщаться этому радушию не стоило.

В тот же последний день визита их пригласили на аудиенцию к заму губернатора. Тот квартировал в маленьком одноэтажном коттедже с черепичной крышей, с триколором на флагштоке.

При нем был референт-мужчина, толстый, с бородкой, похожий на херувима, с благостным выражением лица и масляными глазками фавна. Именно тот зачитал гостям, которым даже не дали стульев, напечатанный на бумаге с гербом ультиматум, написанный по всем канонам бюрократического стиля.

Для обеспечения конституционного порядка на территории Сибирского федерального округа, жителями самопровозглашенного образования «Подгорный» предписывалось:

• Распустить все незаконные вооруженные формирования;

• Сдать все незаконно хранимое оружие;

• Распустить все нелегитимные органы власти;

• Выдать всех лиц, виновных в самоуправстве, то есть присвоении себе полномочий органов исполнительной власти, местного самоуправления, органов внутренних дел и др.

• Обеспечить размещение и осуществление функций временной администрации, сформированной на законных основаниях исполняющим обязанности губернатора области.

После преамбулы следовал перечень мер, которые будут применены при препятствовании работе чрезвычайной администрации. Иначе говоря, им предписывалось самим залезть на табуретку, намылить и надеть петлю. Такое вот слияние путем поглощения.

«Вот как получается. Согласимся — исчезнем. Отклоним — тогда именно мы начнем войну, — подумал Богданов, который почувствовал тогда, будто его ударили ломом в грудь. — Гражданскую. Точно такую же, какая здесь была ровно сто лет назад».

Выслушав это, Богданов сразу же высказал встречное предложение. На это его уполномочивал Демьянов.

«Давайте объединимся как конфедерация. Мы живем, как жили, и вы, как жили. Но важные вопросы решаем вместе».

Это выглядело разумно. Тем сильнее его удивил категорический отказ. В качестве аргументации чиновник завалил его градом ссылок на законы и подзаконные акты. Спорить с ним было все равно, что биться головой об стену.

«Нам нужно время на размышление», — сказал ему Богданов.

«У вас есть неделя от сегодняшнего дня», — ответил херувим.

Его босс только бессмысленно пялился на посетителей, надувшись как жаба от чувства собственной значимости.

Дополнительного времени на дорогу им никто давать не собирался, поэтому они тут же покинули Заринск и гнали по шоссе так быстро, как могли.

«Мы для них уже трупы», — честно сказал Богданов майору, подводя итог посольства.

Тот в ответ посоветовал расслабиться. Оказалось, в городе еще в день отправления дипмиссии начали мобилизацию, и теперь подходил к концу ее последний этап. Укрепрайон, опоясывающий Подгорный и прекрасно вписанный в рельеф местности, был завершен, и замкнулся тремя концентрическими кругами. Делались последние приготовления. На чердаках пристреливались по ориентирам пулеметы, в подвалах создавались схроны, высеивались не клумбы, а минные поля. Все в городе уже знали, что детям нельзя больше бегать, где попало. Но и сами дети, старшие школьники — по крайней мере, мальчики, учились владеть оружием, уже не по желанию, а поголовно.

* * *

В воскресенье ультиматум зачитали на общем собрании жителей. Сергей Борисович предоставил всем желающим право высказать свое мнение.

«Пусть люди сами решают», — похоже, он говорил это искренне.

Но получился не плебисцит, а пятиминутка ненависти. На что бы алтайцы ни надеялись, они ошиблись. Легитимности в глазах подгорновцев ультиматум этому Мазаеву не добавил, даже наоборот. Богданов давно не видел таких эмоций в их размеренной жизни. Наверно, более лютую злобу мог бы на себе почувствовать только американский десант. Сжатые кулаки, сведенные от злости челюсти, метающие молнии глаза. Он мог понять людей. У них отняли их самую дорогую вещь — веру в то, что где-то есть большая и хорошая Россия, которая примет обратно отколовшийся кусок, накормит и обогреет. Отняли — а теперь готовились отнять остальное, то, что они создали своими руками.

Вначале Демьянов назвал аргументы против сопротивления. Они были просты и понятны. Если они согласятся на пять условий, все решится мирно. Скорее всего, не будет большой крови и разрушений. В противном случае… но не успел он закончить перечислять плюсы сдачи без боя и перейти к минусам, когда его неожиданно прервали.

Со своего места поднялся Никифор Ильич. Старейший житель города. Седой, с коричневыми пигментными пятнами на лице Мафусаил, со щеками, морщинистыми, как изборожденное поле. Свою бабку Елизавету он похоронил уже здесь, в Подгорном этой весной. Именно поля он всю жизнь и пахал, работая трактористом и комбайнером. А выйдя на пенсию, работал уже на себя, без механизации, но с таким же упорством вгрызаясь в землю лопатой. При этом сохранил ясный ум и до самой войны был в курсе международного положения, хоть и имел пять классов образования.

Старик с трудом доковылял на трибуны и, уставился на собравшихся, как Вий из-под своих кустистых бровей. Взглядом он мог прожечь дырку в стене.

— И ради чего мы выжили, а? Зачем землю пахали, зачем чинили, строили? Чтоб все отдать бандитам? На блюдечке? А вот … им! — тут он сказал непечатное слово, — Плавали, знаем… Приходит к нам в хату пять… или десять лет назад… такая вся из себя учителка … с этой, с урной. И говорит — ставьте, дед и бабка, сюда крестики. За президента. Или галочки. Вам же вчера соцработники мешок принесли от губернатора. С печеньем, крупой и маслом подсолнечным. Вот и радуйтесь, мол. Думала, если мы старые, то в маразме, в детство впали. И за печенюшки хоть душу продадим. За печенюшки! Я ей эту урну чуть на голову не надел.

И старик пустился в воспоминания, сколько ему «сукины дети» попортили крови. Не забыл ни одной обиды, а некоторые мог и приукрасить.

— Ильич, спасибо, — Сергей Борисович мягко остановил пламенного оратора. — Мы уже поняли тебя. Дело надо обсуждать. Садись, пожалуйста.

Дед подчинился, но еще долго бурчал себе под нос про тарифы ЖКХ, хамство чиновников и обивание порогов ради бумажек, и другие воспоминания, накопившиеся за долгую жизнь в «возрасте дожития», а теперь казавшиеся чем-то из сказки про неведомую страну.

То время явно выигрывало по сравнению с концом света и у большинства вспоминалось с теплой ностальгией. И даже те проблемы казались по-домашнему милыми и смешными. Но это не мешало им ненавидеть тех, кто в их глазах нес вместе с агрессором долю вины в катастрофе. Даже если люди были в этом несправедливы, их, потерявших все, можно было понять.

«Эх, старче, — подумал Демьянов с болью в сердце. — А ведь если мы не сдадимся, у тебя почти не будет шансов увидеть эту зиму. Осада, штурм, возможно, бегство — куда тебе в твои восемьдесят семь? Понимаешь ли ты это, когда говоришь?»

Этого не было в планах. Демьянов хотел, чтоб дискуссия велась не на эмоциях. Если бы он увидел, что большинство по-настоящему настроено присоединиться к Заринску, он тут же сложил бы с себя полномочия, и они начали бы объединение на их условиях, хоть это и было бы рейдерским захватом.

От майора не ускользнул одобрительный кивок Богданова. Тот, как верный ученик Макиавелли, подумал, что это была часть срежессированного спектакля. Но нет, Демьянов никогда не стал бы манипулировать людьми в таком вопросе. Он считал, что здесь у них есть право выбрать.

Может, алтайцы убьют совсем немногих. А остальных всего лишь лишат части материальных благ, части прав… части самоуважения. Но разве это стоит того, чтоб снова выпускать на свободу ужасы войны? Не лучше ли смириться?

Да, судя по тому, как обстоят дела в Заринске, у высшей власти там руки из жопы растут. На таких землях не суметь себя прокормить! Но не перевесят ли плюсы от мирного объединения вреда от этой некомпетентности? Это как представить, что старый мир вдруг объединился бы под властью правительства Эфиопии. Плюсы и минусы…

А теперь, сам того не понимая, этот дед Щукарь закрыл для них мирную, хоть и малопочетную дорогу. Узкую тропинку, по которой можно было пройти. Теперь даже тем, кто колебался, не из трусости, а по мудрости, будет стыдно сказать об этом. А те, кто с самого начала был настроен не сдаваться — их было большинство, и здесь была вся молодежь из Академгородка — и вовсе впали в неистовство. Демьянову пришлось дважды ударить кулаком по столу, чтоб снова установилась тишина. Он видел, что почти все хотят умереть, сражаясь, а не жить на коленях.

Все просто. Они видели катастрофу, но никогда не участвовали в настоящей войне. Поэтому и так легко решили. Но на их стороне были и многие из тех, чей жизненный опыт был не меньше, чем у него самого. Они тоже хотели драться, но по другой причине. Не за идеалы, а за свою хату и клочок земли, в которую столько сил вложено.

«Быть по сему. Дай бог, чтоб никто из вас не пожалел о своем выборе».

Даже если кто-то и готов был возражать, готов был капитулировать, такие не решились открыть рта.

С этого дня мужское население города жило на казарменном положении, даже если и ночевало по домам.

Каждую неделю Подгорный вооружал двести-триста небритых, а то и просто бородатых деревенских мужиков, приезжавших на разбитых УАЗах, «Нивах» или трехколесных мотоциклах. Фанатичного блеска в глазах у них не было, но зато явно чесались руки порвать кого-нибудь на британский флаг. При такой тяжелой жизни война, особенно победоносная — это не дополнительная тягота, а отдых.

Но Богданов не разделял их надежды на легкую прогулку и вкусные трофеи. Война обещала быть на своей территории. Враг уже стоял у ворот. Разведка — и воздушная, и обычная, о двух ногах, давала полную картину движения огромной массы транспорта с Алтая на север. Давно мертвые дороги не видели тысячу автомобилей разом, а тут их было не меньше. Грузовики всех размеров, вездеходы и даже автобусы. Половина из этого была в таком состоянии, что могла выдержать только дорогу в один конец. Значит, они собирались остаться на новом месте жительства.

«Неужели так всегда, черт возьми?» — думал Богданов, когда они сидели рядом с Машей за чаем, к которому был хлеб со сгущенным молоком. Консервы были положены не ему как помощнику лидера, а ей, как выздоравливающей. За окном было лето. Не жарко — жары они давно не видели, но после климатических аномалий эти теплые дни воспринимались как чудо. Но в городе никто не мог спокойно наслаждаться ими.

Ну почему так всегда происходит? Ведь у них в Подгорном был настоящий пассионарный взрыв, совсем по Гумилеву. За эти полтора года они многое сделали из разряда почти невозможного. На их глазах происходил этногенез — рождение нации. И он, простой смертный, внес в это деяние, которое раньше считал прерогативой мифических пророков, свою крохотную лепту.

Маша вздохнула и кружка в ее руке дернулась. Она, подумал Богданов, могла бы рассказать другое. Про уютный мирок, про тепло домашнего очага… Не важно. Теперь все это — и великое, и малое, могло быть растоптано чужими сапогами, смешано с грязью.

«Уже и секира при корне дерев лежит»,- сказал ему отец Сергий, когда они ехали назад, три автомобиля на пустой автостраде, лавируя среди груд ржавого металла.

Богданов понял эту метафору и вздрогнул. Вот уж от кого он не ожидал пессимизма и пораженческих настроений.

Ну нет. Не дождетесь, гады. Мы вам эту секиру в одно место засунем.

Священник тоже принимал участие в посольстве, оставив на время паству, отговорить его не смогли. Но алтайцев его визит не впечатлил. У них там таких было трое, все в золоте, один массивнее крупнее. Отец Сергий по завершении визита отказался отвечать на вопросы Владимира про них и про содержание их бесед, а это означало, что ничего хорошего он сказать не может. И от синодального объединения Подгорный отказался, так и остался независимой епархией. Сам их батюшка был скромнее папы римского Франциска и никогда не позволил бы есть блины с мясом, когда его прихожане голодают, и уж тем более не стал бы промывать им мозги, внушая покорность. Сам он больше говорил о спасении души через праведную жизнь. Зато нормальной школы в городе так и не открыли. Все учителя гнули спины на полях.

Владимир понимал настроение отца Сергия. Священнику было от чего придти в уныние. Он ожидал найти братьев по духу, а нашел чужаков, для которых вера была только полезным инструментом. Еще он явно боялся предстоящих столкновений, но не так, как боятся малодушные. Не своей смерти, не своей боли. Он не хотел пролития крови. Братской, как сам он сказал.

«Да куда же от нее денешься? — подумал Богданов. — Да и какие они нам браться. Тамбовский волк им братец».

У него в сердце уже ничего не было, кроме холодной решимости убивать и, если понадобится, быть убитым.

* * *

Всю вторую половину апреля и весь май поисковики провели в разъездах. Но берега Оби и Нового моря они больше не посещали, даже после того, как великая сибирская река одним могучим рывком, за одну ночь, освободилось ото льда. Теперь областью поисков стала северная часть бывшего Алтайского Края.

Настя не понимала необходимости рисковать, когда склады города буквально ломились от добра. Но приказ есть приказ, говорил Антон ей, и пока другие вгрызались в мерзлую землю, творя непонятную стройку века, Караваев и его подопечные продолжали рыскать по соседнему региону. Он рассказывал ей далеко не все, но, похоже, цель их вылазок изменилась. Они теперь не искали все, что могла использовать их маленькая цивилизация, а занимались разведкой в военном значении этого слова.

Он обещал вернуться до начала июня, но что-то у них там не срослось. Всего пару раз Настя заходила в комендатуру. Ну, может не пару, а тройку. Ей не хотелось обращать на себя лишнее внимание, тем более для того, чтобы услышать дежурное «все в порядке». Она знала, что если что-то случится, ей сообщат. Мощности радиостанции сталкеров хватало для связи с Подгорным, но сеансы не предназначались для личных разговоров.

Уже целый месяц Настя подолгу ждала у окна. «Я знаю, что ты вернешься», — говорила она и сама не верила. Иногда слезы капали из глаз — всего по одной — и катились вниз, так же как капли дождя по стеклу. Начало июня выдалось чертовски холодным, и небо как будто чувствовало ее настроение. Эта позднее лето обещало быть очень короткой передышкой перед новой суровой зимой.

В какие-то моменты Настя была уверена, что никогда больше не увидит его, и повторяла как мантру: «Ну почему же так?..».

Перечитывала глупые строчки, написанные летом, думая, что станет легче. Но буквы расплывались у нее перед глазами, и читать то, что было доверено бумаге в дни безоблачного счастья, было больно.

Пыталась писать, но ничего не складывалось. Только один раз у нее родилось короткое стихотворение, но и его она тут же уничтожила, вырвала страницу и сожгла. Отложив дневник, она часто ложилась в одежде на кровать. Даже работа не была избавлением. Наоборот, необходимость видеть людей, когда на душе неспокойно, была сродни пытке.

Дни сменялись днями, город жил своей жизнью.

Первого сентября начался учебный год. Она по-прежнему почти каждый день ходила на свою основную работу. И вкладывала в детей знания, которые считала такими ненужными, монотонно и старательно, как робот, рассказывая им про русскую литературу девятнадцатого века. Но даже здесь теперь было пусто и одиноко. Странно, но отсутствие Александра, который постоянно пропадал на строительных работах, тоже оставило в ее душе пустоту, хоть и гораздо меньшую. Может, он бы понял ее.

Не с кем было даже перекинуться парой слов. Подруги, настолько близкой, чтоб искреннее разделить с ней эту боль, у нее не было, а те девчонки, с кем она общалась, были слишком пустыми и простыми. На людях она очень старалась бодриться, но в ответ на неуклюжие знаки внимания сразу замыкалась в себе, уходя, как улитка в панцирь.

Она начала замечать, что ей каждый раз становится не по себе при приближении темноты.

На ночь она включала ночник. К счастью, электричество пока давали круглосуточно.

Иногда ей снилось метро. Плохой человек приходил за ней — иногда живой, а иногда и с дырой в голове, с лицом, объеденным крысами. А иногда за ней приходили крысы, живое море колышущихся спин. Один раз она тонула в вязкой черной жидкости, постепенно прибывавшей из щелей в стенах, похожих на оскаленные рты. Проснулась она только тогда, когда пенящаяся слизь доходила уже до горла.

Пару раз Настя просыпалась с криком.

Хорошо, что она жила отдельно, а не в общежитии. Семейный домик у нее никто теперь не отберет, ведь они были мужем и женой. Не отберет, даже если… Вот так мысли опять возвращались к тому, что больше всего ее тревожило. Там, на юге что-то затевалось. Не обычная разведка местности. Совсем не то, что делали поисковики на западе или на севере.

Кроме школы, ее, как и других женщин то и дело посылали на то, что считалось «легким трудом», часто за город.

Другие бурчали, а она была только рада. Работа приносила облегчение.

Она была разнообразной. Весной в основном по расчистке снега, летом на полях. В конце лета и осенью будет сбор грибов и ягод. Никаким дарам природы они не могли позволить пропасть.

Находясь за городом, Настя смотрела на раскисшие от грязи дороги, и ловила себя на мысли: «а как же они там ездят, как не застревают?», хотя умом понимала, что у них не велосипеды, а вездеходы.

Иногда она представляла себе опасности пути и ситуации, которые могут возникнуть. Представляла до тех пор, пока не захотелось смеяться — кому как ни ей было знать, что когда действительно плохо, люди не плачут, а смеются.

Несколько раз, когда выпадала возможность, она приходила на их место. Поднималась на холм, проходя той же дорогой, что они тогда, и смотрела на уходящие вдаль сопки, туда, где их склоны смыкались с горизонтом. Чудом сразу же нашла ту поляну. Нашла угольки от костра и место, где они ставили палатку.

Долго всматривалась в небо, непонятно зачем.

Девушка вспомнила, что этой весной не видела птичьих стай, возвращающихся с дальнего юга. Лишь каждый день летали над деревьями вороны.

Они и сейчас были здесь, две или три птицы, оглашавшие рощи надсадным карканьем. Вот эти точно никуда не денутся. Им и здесь хорошо. Настя чувствовала себя такой же черной, некрасивой и хмурой, как они. Она уже далеко отошла от своих, и ее время истекало. Надо было возвращаться, пока ее не хватились. А еще одной здесь было оставаться опасно. Но она бы не расстроилась, выйди к ней из леса пара оголодавших волков.

В один из дней, когда Анастасия, придя с работы, так же сидела у окна, до нее донесся гул множества моторов. Наверно, ехали грузовики со стройматериалами, подумала они. В последнее время они что-то разъездились. Куда все это девалось, она не знало. Ну не метро же в городке решили отгрохать?

Настя отвернулись от окна и подошла к зеркалу. Ей показалась, что за эти недели она снова приблизилась к тому, как выглядела, когда вышла из метро. Глаза смотрели из темных ям, лоб прорезала едва заметная морщина. Конечно, другим это было незаметно, но она-то знала. Она замечала, что мало ест, но не могла себя заставить.

Плохо иметь развитую интуицию. Но она чувствовала, уверена была, что что-то очень нехорошее приближается. И это что-то затронет всех.

Так она стояла, не замечая времени. Может, прошло пять минут, а может и час.

Она не слышала, как скрипнула дверь, и как он прошел через сени и коридор. Почувствовала его присутствие только за секунду до того, как он подошел сзади и закрыл ей глаза руками. Он делал так всегда.

Странно, но она не вздрогнула. Не испугалась, будто сразу поняла, что это именно он. Что опасности нет, и это пришел именно тот, кто сумеет укрыть и уберечь ее от всех невзгод этого жестокого мира.

Боль от предвиденья будущего смешалась в ее душе с нахлынувшей радостью, а потом временно отступила.

— Настя, — он прижал ее к себе.

Она положила голову ему на плечо.

— Ничего не говори, — она уже целовала его, задыхаясь и чувствуя, что сердце выпрыгивает из груди. — Родной, родной, родной…

Не могло быть по-другому. Разве судьба может допустить, чтобы половинки не соединились?

За окном пошел дождь, прогрохотали еще три самосвала, на этот раз с песком и глиной, но они ничего этого не слышали.

«Наверно, я этого не заслужила, — подумала она — Совсем».

А потом соединились их руки, а затем и губы, и они закружились в танце, хотя никакой музыки, кроме тренькания сверчка, которого Настя хоть и боялась, но все же считала домашним животным — не было. Они сами не заметили, как оказались в спальне. И вслед за самыми сокровенными словами весь запас страсти и нежности, который копился все время его отсутствия, был пущен в ход.

Следующим утром они вместе отправились за город и поднялись на тот же холм, где провели такие чудесные два дня прошлым летом. Все было, как во сне, который Насте так запомнился. Только тот всегда обрывался на этом месте, и она не видела лица человека, который шел к ней через цветущее поле — только слышала его голос и знала, что он рядом.

А здесь сон продолжился. Настя боялась только одного — выпасть из него обратно в реальность. Туда, где их ждало неопределенное и страшное будущее.

Они вместе шли по зеленой траве. Иногда Антон подхватывал ее на руки и переносил через ямы и лужи. Дождя больше не было, но небо было сероватым и низким, и только сквозь прорехи с рваными краями можно было увидеть далекое солнце. Будь она одна, эта картина заставила бы ее сердце сжаться. Но теперь она видела другое — что облака расходятся, и горизонт уже чистый.

Даже если это был один из последних ясных летних дней в году, он принадлежал им.

Они поставили палатку почти на том же месте. Приготовили на газовой плитке ужин — не обычную гречневую кашу с тушенкой, а праздничный. Антон достал из рюкзака банки с консервированными фруктами, консервированную ветчину, бутылку непонятно как сохранившегося шампанского и баночку свежей икры.

— Где ты это взял?

— Секрет. Прости, что немного.

— Да что ты… Разве это главное?

Потом они смотрели через развязанный клапан палатки, как пламенеет закат.

Утром Настя, проснувшаяся чуть раньше, долго убеждала Антона, что видела в небе стаю то ли уток, то ли дикий гусей, но он смеялся и не верил.

Потом они разговаривали о какой-то приятной чепухе, рассуждали о том, какие обои будут наклеены в спальне, а какие — в будущей детской.

Еще одним свободным днем они решили воспользоваться для того, чтобы воплотить в жизнь свою давнюю мечту, высказанную когда-то Антоном в полушутливом тоне, но на самом деле вполне серьезно.

К счастью, на это время не приходилось поста. Отец Сергий, похоже, удивился их решению, но виду не подал. Еще бы, они не были частыми посетителями храма. Он сказал, что они будут первой обвенчавшейся парой, хотя желание изъявляли и другие. Может, архиепископ всея Сибири и хотел бы сделать эту процедуру обязательной, но религиозное «лобби» было слишком слабым, поэтому большинство ограничивалось росписью в книге регистрации.

Перед началом обговорили все и вся. Они согласились соблюдать каждую деталь ритуала. Почти полчаса, пока священник читал молитвы свидетели держали над головами тяжелые венцы, похожие на короны. Потом они стояли на коленях на куске ткани, произносили слова, связывающие их обещанием всю жизнь разделить на двоих.

После окончания ритуала они вернулись домой.

Засыпая, Настя нашла его руку под одеялом и покрепче сжала, словно боясь, что утром он исчезнет.

На следующий день рано утром парень с красной повязкой, курьер из комендатуры, принес конверт. Насте он сразу не понравился, хотя ничего отвратительного в его внешности не было. Просто такое значительное выражение лица бывает у тех, кто думает, что делает исторически важное дело. А ничего хорошего от исторических дел ждать не стоит.

Настя только услышала фразу «сборный пункт», как ей стало нехорошо.

— Но как же так? То ты же только приехал! Недели не прошло.

Антон не мог ничего сказать утешительного. С ее интуицией Настя должна была понять, что это не обычный поход.

Она и поняла. И как только вестник от Колесникова был выпровожен за дверь, единственная слезинка выкатилась из Настиного левого глаза и оставила на щеке блестящий след.

Закрыв дверь, Антон рухнул в кресло. В другое время налил бы себе стакан водки или закурил. Но сейчас было нельзя, поэтому он вынужден был бороться со стрессом, используя внутренние резервы организма.

— Любимая, не волнуйся.

Даже в мыслях он не называл ее женой, хотя ей это нравилось. Но в самом слове «жена» было что-то настолько приземленное, что он никак не мог употреблять его по отношению к такому деликатному существу как она.

Вечная картина. «На позицию девушка провожала бойца». Пока существуют люди, никуда им от этого не уйти.

Они стояли обнявшись.

— Отправляйся с ними, как только скажут, — Караваев указал за окно на уже начинавшую выстраиваться очередь женщин и детей, явно собранных для подготовки к эвакуации. — Там, по крайней мере, будет безопасно.

— Но ты ведь вернешься? — Настя вздрогнула, и непонятно, сквозняк ли был причиной. — Совсем скоро? Это же не может занять много времени.

Ну что он мог ответить ей на этот вечный женский вопрос.

«Постараюсь»? Не катит. «Непременно?» Слишком фальшиво. Он и сам не был уверен, так как не знал деталей.

— Если они доберутся до меня… у меня есть вот это, — она показала ему шило.

Антон взвесил его на ладони. Потрогал пальцем. Острое.

— Ты что, собираешься отбиваться этим? — с тревогой спросил он. — Ты не перегрелась?

— По крайней мере, они не возьмут меня живой.

— Да кто «они»? Откуда тебе знать, родная? Ты меня пугаешь. Лучше выбрось эту фигню. Я смогу тебя защитить.

— Пока ты рядом. Но если тебя не будет здесь, когда они придут?

— Куда я денусь…

Она не ответила. В ее глазах, снова ставших огромными, был древний страх слабой женщины. Караваеву было ее бесконечно жаль, хотя в глубине души этот страх льстил ему, показывал, насколько он нужен.

— А что мне делать, если ты не вернешься?.. — тихо, почти шепотом проговорила она. — Совсем не вернешься?

В глазах ее было столько отчаяния, что сердце у него екнуло. На секунду он почувствовал злость на весь мир. Антон помедлил с ответом.

— Я знаю, что я сделаю, — сказала Анастасия, не дожидаясь, и достала из кармана еще один предмет. Бритвенное лезвие «Gillette». — Сначала хотя бы одного урода, потом себя…

Да сколько же у нее было при себе колюще-режущего? Достать такие станки теперь можно было только в городах, и несмотря на внушительные запасы их берегли. Они, как и все невосполнимые вещи ежедневного пользования, быстро тратились. Можно было, конечно, пользоваться опасной бритвой, а мыться хозяйственным мылом. Но шампуня для умеренно-жирной кожи точно никто не произведет. И прочие жизненно важные вещи, которые он для нее часто находил.

Антон похолодел, но не подал вида.

— Оставь это мне для бритья.

Он чувствовал, что она не умеет шутить такими вещами, и все равно был на нее не в обиде. Дай бог любому сохранить хоть половину от ее уравновешенности, пройдя через то, что испытала она.

«Черт бы побрал вас всех с вашими войнами. Сукины дети».

Вместо этого он обнял ее и привлек к себе. И держал до тех пор, пока снова пришедший за ним посыльный не стала проявлять нетерпения и покашливать, намекая, что ему пора, что ему влетит, если он не приведет его во время. Как будто Антон, да и любой из них, мог дезертировать.

И не находя больше никаких слов, годящихся для утешения, Антон поцеловал жену в последний раз и вышел за порог.

 

Глава 4. Dies irae

[10]

Во время ночных стоянок они в основном спали как убитые. Разговоры стихали мгновенно, а слоняться по лагерю хоть и не запрещалось, но не приветствовалось.

«Отлил, погадил — лег на место», — говорил Ключарев. Да и все они так уставали во время перехода, что на посторонние дела не было сил.

Лежа под звездным небом в спальном мешке, Данилов заметил слабое свечение там, где развалился под деревом рядом со своим рюкзаком Фомин.

Приглядевшись, Александр увидел в руках у бывшего системного администратора планшет с диагональю пятнадцать сантиметров. Еще лучше присмотревшись, он понял, что на экране не текст, а изображение. Девушка. Из таких, которые привлекают не красотой, а открытостью.

Данилов знал, что Степан восстанавливает компьютерную технику, и мог бы обеспечить каждого из горожан хоть двумя ноутбуками. На практике город обходился гораздо меньшим фондом, а большинство и вовсе от компов отвыкли.

— А я думал, ты читаешь, — шепотом проговорил Данилов. — Хотел уже попросить книжку. В городе читал мало, а сейчас вот захотелось. Я бы почитал Камю, Сартра или там Милана Кундеру.

— «Невыносимая легкость бытия»… это точно про нас, — ответил Степа, тыкая крупным пальцем в сенсорный экран. — Тогда уж «Доктора Живаго». Это ближе к теме.

— Живага — дрянь. Почитай лучше «Тихий дон». Или Бабеля… — сквозь сон пробасил Краснов, но тут же отрубился снова.

— Я вообще не советую тебе читать, — произнес Фомин, когда убедился, что большевик уснул. — Так и с ума сойти можно.

— Это дама из интернета? Или ты ее знал?

— Нет… увы, не знал. Это покер. Сейчас разок флэш-рояль выпадет, и барышня изменит свое расположение на менее скромное.

— Хорошая штука, — похвалил Александр компьютерный девайс. — И музыку в наушниках можно слушать.

— Можно. Но гаджет — старье. Стив Джобс еще не лежал в земле, когда его спроектировали. Нравится? Забирай. У меня дома еще двадцать таких. Все равно нет настроения. Только заныкай на самое дно мешка. Старик увидит, башку оторвет.

— Нет. На месте порешит, — услышали они голос Дениса. Тот тоже или не спал, или спал очень чутко. — Сказано же было, никаких часов, браслетов, прочей фигни. А у него части корпуса на солнце блестят. Лучше закопай быстрей. Как бы командир шмон не устроил.

Вот так с гаджетом пришлось распроститься.

— Прощайте, мои девочки, — вздохнул Фомин, но пошел выполнять приказ.

Неуставной планшет, обещанный Саше, был зарыт на небольшую глубину рядом с корнями разлапистой ели. Александр подумал, что с ним можно распрощаться — вряд ли они пойдут назад этой дорогой.

С самого начала это была не прогулка по лесу. Костров они не жгли практически от самого Подгорного, и шли вперед как одержимые.

За день до последней стоянки ополченцы еще поели нормальной еды, разогретой на сухом горючем — чтоб не было яркого огня, дыма и запаха. А сейчас ели только сухой паек, лежа под деревьями в своем временном лагере. Огонь разводить командир строго запретил. Они старались оставлять как можно меньше следов. После каждой стоянки тщательно осматривали все вокруг, чтоб ничего не забыть. Весь мусор прятали под дерн, как и отхожее место. Леса тут были не такие уж густые, поэтому каждый посторонний предмет мог привлечь к себе внимание. Тут уже могли быть пешие патрули, а у при тех могли быть и собаки.

Где-то впереди разведчики должны были обследовать дорогу, обгоняя отряд на расстояние полудневного перехода. Данилов представил себе их, в лохматых накидках поверх маскировочных костюмов, с закрашенными лицами, с закамуфлированным оружием.

Сами они были более заметны в обычном пятнистом камуфляже. Но, вымуштрованные за время учебы, уже не вели себя, как городские увальни на пикнике. Шли в молчании, общались шепотом или жестами, ступали почти след в след, не ломая ни одной лишней веточки.

— Ложись! — не крикнул, а достаточно громко, чтоб перекрыть звуки леса, сказал Ключарев. Они, припали к земле, кто где находился.

Данилов вспомнил, как два дня назад тот внезапно приказал им остановиться и заставил всю группу попрыгать на месте. Все уже знали, что это не наказание, а способ определить, не издает ли чье-нибудь снаряжение слишком много шума, чтоб можно было подогнать при необходимости. Что еще теперь ему взбрело в голову?

Только через несколько секунд Александр услышал гул, а минутой позже над ними, распластавшимися среди муравейников и пней, пронеслась крылатая тень. Крохотный самолет описал в небе круг полукруг практически над ними и полетел дальше на запад.

Происшествие заставило их утроить бдительность, хотя Саша и сомневался, что их можно заметить даже с такой высоты.

В этот же день вечером мимо них всего в каких-то ста метрах по трассе прошли танки. Целых пятнадцать: старые, порыжевшие, заляпанные грязью ровесники Карибского кризиса. Данилов не имел бинокля или оптики, но и он видел через листву их грубые железные обводы, которые передавали ощущение неукротимой мощи. С ними, как сказали, было шесть бронетранспортеров и даже один железный монстр с разлапистой башней, в котором разведчики распознали зенитную «Шилку». Да, серьезно подготовились к вторжению соседи.

За этой техникой двигались с неравными интервалами грузовики. Тоже не беззащитные, с пулеметами и ЗУшками, с импровизированной противопульной броней из стали. Четыре, пять, шесть десятков. Это был только авангард, только наконечник копья, которое они не могли остановить. Разве что немного отклонить и задержать ценой своих жизней, но у них пока была другая задача.

Подгорный к этому моменту уже должен был находиться в осаде. Если только еще не пал.

Но нет, об этом нельзя думать. И, конечно, там успели вывезти и спрятать женщин и детей.

* * *

Богданов, как и полагается комиссару, при каждом случае занимался с ними агитационной работой. И только перед боем он был краток:

— Порвем их как грелку за наш дом. Пусть они пожалеют, что сунулись. И еще… Кто будет праздник труса отмечать… получит сразу и на месте.

Ключарев тоже произнес очень короткое напутствие:

— Вперед, ребятки. На миру и смерть красна.

Ополченцы уже знали, против кого и чего воюют, поэтому рассусоливания были излишни.

Утром они наткнулись в лесу на группу беженцев из коренных жителей деревни. Все — женщины и дети. Все женщины старше двенадцати изнасилованы многократно. Их неделю держали в сексуальном рабстве, сначала командиры, передавая из рук в руки, потом рядовой состав, трахая скопом, по-скотски. Еще больше рассказали два допрошенных «языка», прежде чем умереть, болтаясь на суку.

Оказывается, эти женщины не сбежали, как вначале подумали ополченцы. Их выгнали из деревни по приказу командующего армией алтайцев, генерала Бесфамильного. Выгнали, чтоб те они не отвлекали готовящихся к финальному броску бойцов армии вторжения. До этого, когда Гусево только было занято под перевалочный пункт, в деревне творилась сплошная кровавая вакханалия. И это была не первая деревня, про страшную судьбу которой ополченцы услышали. По мере своего быстрого продвижения из Алтая с заходом на территорию Кузбасса, южная орда сеяла смерть и разрушение. Те, кто жил достаточно близко от шоссе, кто не успевал убежать и спрятаться, становились ее жертвами, даже если они никогда не слышали про Подгорный. Их не только грабили, резали и насиловали, но часто еще и ели. Грузовики и автобусы южан двигались быстрее, чем новости об их приближении. Поэтому многих на нейтральных, ничейных землях вторжение застало врасплох. Несколько женщин оказались не из Гусево или соседних селений, а из Кузбасса. Их, теперь наполовину потерявших разум, алтайцы забрали оттуда в качестве трофея и везли с собой, удовлетворяя свою похоть во время остановок, а может и на ходу. Женщин, как рассказала одна из них, хватало максимум на сотню километров, после чего их выбрасывали прямо на дорогу.

Это был пряник. Войско Сибагропрома явно было довольно. Но там, где был секс, сразу же появлялась водка, наркотики и начинались разборки между своими. Поэтому Бесфамильный, прибывший сюда недавно и сменивший садиста по кличке Череп, этот передвижной бордель пресек. Он мог быть не офицером, а просто самозванцем, но он навел среди армии вторжения маломальский порядок. Пряник в виде возможности грабить и насиловать у нее отобрали, взамен применив кнут — и настоящий, пастуший, и фигуральный — угрозу децимации.

«Вы получите все после победы, а пока будьте паиньками», — говорил он орде со своего командирского танка, после чего показательно расстрелял пятерых самых отпетых из башенного пулемета. А женщин с теми детьми, кто еще был жив, выгнали в лес на поживу волкам.

Крупный бизнесмен Мазаев, о котором Богданов много рассказывал после своего вояжа, был рачительным хозяином, и первый удар должна была нанести именно орава, набранная не из его крестьян, а из бродяг северной части Алтайского Края. В награду им обещали еду, теплые жилища, женщин, но они явно были расходным материалом. Не все тут были потерявшими человеческий облик существами. Кого-то просто гнала нужда. Один из «языков» выглядел, как нормальный мужик, божился, что у него есть семья под Барнаулом, которой он обещал вернуться с едой. Но не меньше половины из этой компании знали вкус человеческого мяса.

Имея при себе действующего представителя власти, Сибагропром получил доступ к горам оружия, пусть и устаревшего. Поэтому легко мог вооружить хоть все население региона. В этой войне количественный перевес был не стороне Подгорного. Поэтому и тот не мог себе позволить миндальничать.

Еще через четыре часа перехода ополченцы были у Гусево. Они шли в глубине опушки уже начавшей дичать березовой рощи, в километре от шоссе, приближаясь к деревне с юга. Кровососущие насекомые досаждали им в самом начале пути, но уже на второй день всем бойцам раздали тюбики репеллента. За, теперь их скорее могли бы учуять, но, похоже, командир решил, что если его подопечные будут махать руками и чесаться — это много хуже. И все равно звон комариных стай стоял у них в ушах, как только они спустились с гор в более влажную часть региона. А ведь кроме комаров были еще и энцефалитные клещи, активность которых из-за сбившегося климатического календаря трудно было предсказать. Эти уже просто опасны для жизни.

К населенному пункту подходили с тыльной стороны, с задворков. Не только этого поселка, но и всей страны, подумал Александр, глядя на покосившиеся заборы, сгнившие явно до Зимы. При этом дома у автодороги, делившей поселок надвое, были вполне приличными, обшитыми пластиком, некоторые даже с покосившимися спутниковыми антеннами, которые никто не удосужился снять.

Овраги, промытые разлившейся речкой, канавы-ливнеотводы, которые вырыли вдоль шоссе дорожные рабочие алтайцев.

Самих строителей уже не был в живых. Разведка прошла здесь недавно, трупы убитых врагов лежали там, где застала их смерть. Люди в синих спецовках улеглись спать там, где утром они должны были досыпать гравием разбитую дорогу. Здесь прошло много колесной техники, и все указывало на то, что в ближайшие дни должно пройти еще больше. Условно комбатанты — их автоматы лежали рядом на земле на расстеленном брезенте рядом с лопатами.

Собирать разбросанное оружие не было времени. Скоро в поселке поднимется тревога.

Данилов понимал, что, даже если местных жителей в деревне нет, в самой орде есть много безоружных «хиви»: шоферы, повара, прочая обслуга. И всех их надо тоже убивать, тут не до рыцарства. Потому что все они работают на свою победу и их поражение.

Урчал дизельный генератор, а может и несколько. В двух-трех домах горел свет. Горел он и на нескольких столбах по периметру огороженного участка, где раньше была небольшое фермерское хозяйство, и на самих зданиях фермы. Далеко на востоке, где уже проступало пятно будущего рассвета, виднелось гораздо больше огней. Там второй батальон должен был атаковать аэродром и хранилище ГСМ в соседней деревеньке с татарским названием Манай.

Они приближались к цели. Еще в деревне была большая пилорама, магазин и одноэтажное здание, совмещавшее раньше функции почты и сельсовета. Именно в последнем находился штаб.

— Растекаемся, — Ключарев поднял руку. — Двум смертям не бывать, одной не миновать.

Он очень любил фразеологизмы с корнями «мор» и «мер». Одет он был так, что его нельзя было определить как командующего, без всяких знаков различия, как и все они.

Александр понял, что считанные секунды остаются до боестолкновения. Странное чувство охватило его. Дегуманизация. Сколько сил тратили Геббельсы, чтоб доказать, что враг ниже человека, и поэтому его надо убить. Богданов тоже про это рассказывал. Но с Сашей творилось обратное. Он вдруг почувствовал, что он сам не человек, а один из вооруженных приматов в одной из двух стай. Прошлое не существовало. Был только этот день, когда он должен был выполнить свой долг или погибнуть. Или и то, и другое.

Боец-разведчик, в лохматом маскировочном костюме похожий на лешего, в котором Александр с трудом узнал Мельниченко, приятеля Антона Караваева, провел их отделение черед минное заграждение, протянувшееся как раз в том месте, где они собирались идти. Тот выглядел подтянутым и куда более жилистым, чем раньше. Он махнул им рукой, показывая, когда путь стал безопасен, и исчез.

А дальше началась работа. Не подвиг, а именно труд, такой же грубый, как работа на скотобойне.

Было уже достаточно светло, чтоб разглядеть ближайшие дома. Где-то запела непонятно как выжившая птичка, из тех, что зачем-то поет ранним утром.

Они перешли на быстрый шаг. Но не бег, чтоб не тратить силы. Данилов почувствовал, как к запахам перекопанной земли, травы, костра, добавился запах его собственного кислого пота. Это был плохой признак, потому что он совсем не устал. Значит, нервы. Почему-то в Ямантау ему не было так неприятно, даже когда в них стреляли. И даже когда к нему ломился вооруженный топором людоед — не было.

Первый взрыв громыхнул неожиданно резко, хоть и был в отдалении. В этот момент, согласно плану операции, который они знали даже в частях, к ним не относящимся, отделения один, два, три и четыре атаковали почту, где уже были сняты часовые. Там после десятка разрывов застрекотало сразу множество автоматов.

— У-р-р-а! — заорал кто-то в неадеквате, его крик подхватила еще дюжина голосов. — Мочи тварей!

Где-то к западу два тяжелых пулемета заработали по деревянным баракам, где должна была быть сосредоточена основная масса бойцов противника. Они должны были разнести сооружения в щепки, а из выбегающих перекрестным огнем делать мелкое крошево. Пока все шло как надо.

— Вперед, — скомандовал Денис, и они пошли. Тоже «на измене», со взвинченными нервами и каждый, вероятно, с бешено колотящимся сердцем, но молча.

В темноте, освещенной сполохами пламени и вспышками трассеров, их ждал враг.

Их сектор включал узкую улочку, вокруг которой прилепилось два десятка жилых домов. Идти надо было быстро и синхронно, примерно соизмеряя свое продвижение со скоростью идущих слева и справа отделений.

Но это была забота командира, на то у него была гарнитура радиосвязи. Простейшая штучка, почти игрушка, которая должна была дать им преимущество над противником, который такие вряд ли имел. Это была забота Дениса. Рядовые бойцы «уоки-токи» не получили, их это бы только отвлекало. Работать предполагалось, поддерживая визуальный контакт. «Занять и очистить поселок». Гладко на бумаге.

Они шли дворами, не пригибаясь, как было велено, перебегали от сарая к сараю, от гаража к гаражу, перелезая через заборы или просто опрокидывая их пинком, затаптывая и густую зелень сорняков, и редкие грядки.

Вот показался первый обитаемый домик. С покосившейся шиферной крышей, крашенный задолго до войны. Но на веревке во дворе сушились камуфляжные штаны, дырявые носки и тельняшки вперемешку, даже несколько пар портянок, нашитых из постельного белья.

Ополченцы подходили к избе с той стороны, где не было ни одного окна.

Деревня просыпалась, но слишком поздно. Звенели стекла, тут и там хлопали, взрываясь внутри домов гранаты — сначала из подствольников, а потом и ручные, которых сказано было не жалеть.

Обойдя дом и подойдя сбоку к окнам, бросили свои гранаты Ф-1 и Фомин с Аракиным.

Внутри бабахнуло, кто-то заорал как резанный, в крике был звук раздираемых взрывной волной легких, из окна вылетела туча пыли и совсем немного дыма. Стекла разлетелись во все стороны.

Внутри оказались только трупы.

Пока трое из отделения проверяли этот дом, остальные уже взяли на прицел второй. В этот момент распахнулась дверь, и с матом и воплями из хаты вылетели трое мужиков.

У одного был зажат под мышкой автомат, Тимофей выстрелил в него на бегу, и тот покатился кубарем в лужу.

Два других оказались вооружены пистолетами. Они были в гражданской одежде, совсем не боевого вида. Какие-нибудь кладовщики или механики. Один, близоруко щурясь, выстрелил в приближающихся бойцов, но промахнулся. Его тут же прикончил Кириллов. Второго, не успевшего даже навести оружие, убил то ли дизайнер, то ли снайпер, который уже занял чердак недостроенного коттеджа на самой окраине, оттуда ему все на линии их продвижения было как на ладони.

Краснов тем временем уже стрелял по соседней бане, из неостекленного окна которой до этого высовывалась чья-то рожа. Данилов, из-за неудобной «Мухи» за плечами бежавший чуть медленнее остальных, запулил туда же гранату из подствольника, за что получил сердитый взгляд командира отделения. Он понял, что сделал что-то неправильно.

— Говорил же, без приказа не трать, — вполголоса отчитал его комаднир. — Мать-перемать твою.

В распахнутую дверь они не сунулись. И правильно. Тут же оттуда кто-то полоснул вслепую из автомата, досталось забору и даже шиферу на соседней крыше. Сдали, видимо, нервы. Кого-то поцарапало не то щепками, не то осколками стекла. Первая кровь, хоть и пустячная.

Туда сразу кинули еще одну гранату, предварительно укрывшись, чтоб не получить случайный осколок. Она почти сразу же взорвалась, и чей-то вопль показался Саше наполненным звуком рвущейся плоти.

Знаками Денис указал Саше на окно: мол, страхуй. А сам резко толкнул дверь и влетел в дом. Если уцелевшие и были, они должны были пострадать от баротравм. Сразу за ним скользнули Фомин и Аракин.

Выстрелов не было. Через полминуты они вышли обратно, знаками показывая: было еще двое, обоих разметало. Теперь, проверив избу, они перепрыгнули через забор и вступили в следующий двор. Нельзя было оставлять никого в тылу живым.

В деревне, через которую как стальная борона шли ополченцы, уже поднимался кипеш. Люди кто в чем — одетые, полуодетые — выбегали из домов, бегали как зайцы по дворам и падали под снайперским огнем. Многие из них были вооружены, но в дыму и панике, даже если стреляли, то в основном мимо.

Хотя и нападающие могли раз-другой промахнуться. Слишком быстро и суматошно все вокруг разворачивалось.

«Не дай бог еще под дружественный огонь кто-нибудь попадет», — подумал Саша.

Но они восьмеро пока были живы и невредимы.

После этого дома были еще три, и все их отделение очистило, получив на всех всего пару легких ранений. Были враги, которые отстреливались до последнего патрона. Были те, которые находились в полусне и только тянулись за оружием. Кто-то пытался сбежать и уже выпрыгивал в окно. Они без лишнего политеса стреляли таким вслед.

И все-таки это была битва, не избиение.

Соседнему отделению не повезло нарваться на настоящих бойцов. Это были матерые волчары из бывших охранников и ментов, вдобавок не сидящие на месте в ожидании убоя, а идущие на прорыв.

Во встречном бою они уничтожили пятерых из ополченцев, одного очень тяжело ранили в живот, что было равнозначно гибели, и ушли в сторону леса. Там было человек двадцать, и было приказано их не преследовать. Поздно. Ушли.

Двое уцелевших из несчастливого звена присоединились к отделению сурвайвера Дениса.

Один из них был Сашиным учеником, по имени Григорий. Способным парнем, которому хорошо давались точные науки, разве что немного медленно соображающим. И хотя ему давно исполнилось восемнадцать, на вид и по поведению ему можно было дать на пару лет меньше.

Тем временем они продолжали идти на запад, чуть сместившись по отношению к первоначальному маршруту, заделывая брешь, образовавшуюся после прорыва.

В третьем по счету огороде отделение попало под неожиданно плотный огонь и было рассечено надвое. Стреляли со второго этажа дома, а может с крыши.

— Куда? — бестолково спросил Гриша, теряясь, как на первом свидании, — С какой стороны?

Он имел в виду, с какой стороны обходить большой дровяной сарай, стоявший у них на пути. Для него даже Александр был авторитетом. Такой вопрос надо задавать командиру, но тот был прижат к земле, и до него было не докричаться.

— Справа! — ляпнул Данилов. Ему было трудно ориентироваться в меняющейся обстановке, когда палили сверху неизвестно откуда. Ясно, что сидеть или лежать здесь было нежелательно.

Пригнувшись, новобранец начал обходить здание, Данилов — за ним. Внезапно окно нежилой постройки, где, как он был уверен, никого нет, заполнила чья-то тень, и автоматная очередь прорезала фигуру парня.

— Твою мать!

Тень отступила вглубь постройки. Данилов не знал, как закинуть в это даже не окно, а узкую щель гранату, поэтому просто полоснул по стене из трухлявого дерева очередью. За грохотом выстрелов он не услышал звук падающего тела, но видел, как пули калибра 7,62 легко прошили тонкие стенки. Он очень хотел идти дальше, но заставил себя удостовериться, что враг мертв. В сарае он чуть не поскользнулся на содержимом чужой черепной коробки. Даже черт лица уже было не разглядеть из-за залившей все крови.

Сквозь то же оконце он увидел, как падает с крыши мертвое тело и валится на землю рядом с почерневшей приставной лестницей.

Александр выскочил обратно. Он догадывался, что его помощь не нужна, потому что его бывший ученик был таким же трупом, как вражеский стрелок, но правила требовали от него проверить. Он наклонился.

Давно, когда Саше было лет двенадцать, у него жила морская свинка, ее имя он за давностью лет позабыл. Как-то раз он взялся чистить клетку и посадил свинку на стол, чтобы не мешалась. Но она все норовила убежать, и тогда он посадил ее в литровую банку. Но грызун упрямо лез наружу, так что Саше пришлось закрыть крышку. Он знал, что в банке достаточно воздуха и приступил к уборке, и в этот момент зазвонил телефон — кому-то нужна была помощь с домашним заданием. Смерть, как правило, нелепа; редко она бывает закономерной и неизбежной в данный конкретный момент. И не раз в жизни Александр видел, что от этого еще тяжелее. В тот раз чувство вины сначала потерзало его, но исчезло на следующее утро.

За прошедшие годы Данилов вдоволь насмотрелся на мертвых людей, но никогда не заглядывал им в глаза.

Через минуту их отделение было снова в сборе.

— Ну фрилансеры… вольные копейщики… двигаемся дальше, — услышал Александр голос Змея-Михайлова.

Кровавый пейнтбол продолжался. Монотонно, без осечек, доказывая себе, что втянуться можно даже в это ремесло, они шли от дома к дому, как дезинсекторы, и то же самое делали их товарищи вокруг. Но какая-то сила хранила именно их восьмерых. Если не считать вскользь раненого в плечо дизайнера, они пока были невредимы. Данилову какое-то время не пришлось стрелять по людям. Прежде него это успевали сделать другие.

Дома на их стороне улицы закончились, за последним в ряду — черным обугленным остовом — началось открытое место, поросший крапивой пустырь, бывшее картофельное поле с остатками заборов.

Им помахали рукой бойцы, шедшие с другой стороны грунтовой дороги. У тех, похоже, тоже дела шли нормально.

Данилов уже хотел поздравить себя с первой маленькой победой, когда за домами загромыхало. Эти звуки напомнили ему, что вокруг ни на минуту не стихает шум боя — в километре к востоку, как и в километре к западу непрерывно стреляют из автоматов. Но как нос привыкает к резким постоянным запахам, так и ухо, например у токаря в мехцехе, настраивается на стабильный шум и начинает его не замечать. Стрельба на открытом пространстве казалась уже не громче новогодних салютов.

Но эти звуки легко перекрывали ее. Тут был калибр покрупнее.

Семь человек из соседнего отделения залегли, стреляя куда-то между домами. Отделение Змея последовало их примеру, выбирая в качестве укрытия неровности почвы. Сгоревший дом был куда менее надежной защитой, а до нормальных было не добежать.

И действительно, спустя минуту чудом пережившая пожар стена пошатнулась, будто по ней ударили. Наконец, рухнула, два бревна покатились. Полетели щепки и кирпичная крошка — это пули разрезали пополам обугленную голландскую печь.

— Крупняк, — присвистнул Змей. — Похоже на КПВТ с «коробочки». Или ЗУшку. Зенитную установку.

Через мгновение снайпер подтвердил его слова. Вместе с бронетранспортером к ним приближались два ган-трака — бронированных грузовика, каждый из которых венчала хорошо различимая турель.

— Пока ветошью прикидываемся, — приказал Денис. — Пусть подходят ближе. Соберитесь, у них там внутри может быть пехоты как в маршрутках в час пик.

Данилов снова почувствовал себя рабочим на стройплощаке. Рядом с ними работал перфоратор. Бум-бум-бум-бум-бум — долбил уцелевшие стены крупнокалиберный пулемет, а может и не один, а три.

От развалин дома быстро остался один потрескавшийся фундамент и куча дров. Но гораздо хуже было, когда пули ложились в косогор, за которым укрылось звено, поднимая фонтанчики земли, которая потом сыпалась им за шиворот.

Источник звука не приближался, а значит, машина не решалась подъехать к ним поближе, чтоб стрелку не мешали неровности рельефа. Равновесие страха было в действии.

— Один мусоровоз готов. Соседи колесо прострелили, — чуть слышно объяснил Змей. — У них крупнокалиберная винтовка. Сейчас и этого гада…

Через минуту во втором грузовике был пробит мотор, а чуть позже убит и стрелок.

Стрельба на секунду прекратилась. Зато послышался приближающийся рев мотора.

— Сволочь ненормальная, — сплюнул Кириллов, отстранившись от прицела, — На прорыв идет. Быстро разгоняется. До него метров сто пятьдесят.

Вместо того чтобы остановиться, БТР прибавил скорость и несся прямо на них.

Это было скверно. Стрелять по быстро движущейся цели совсем не то же, что по статичной.

Между тем две машины, хоть и неподвижные, снова начали обстрел. Видимо в одной из них мертвого стрелка в турели заменил другой. Этим они давали возможность БТРу приблизиться и, как им думалось, смести наглых врагов.

Грохот стал одуряющим.

В штуку, напоминающую перископ, Кириллов мог наблюдать за противником, не показываясь.

— Всем не подниматься, — напомнил Змей.

Это была совершенно лишняя команда. Плюясь огнем, бронетранспортер больше не набирал скорость, потому что выжимал из мотора тот максимум, который позволял рельеф. Через минуту на полной скорости он должен был влететь на пригорок, с которого место, где засели ополченцы, уже не выглядело надежным укрытием.

— Пешие вылезли и рассыпались цепью. Будут нас выкуривать.

Не успел снайпер это договорить, как где-то справа полыхнуло, как от гигантской перегоревшей лампочки, в небо взлетели куски земли с травой. Похоже, стреляли из подствольников навесом, на удачу.

БТР тем временем оказался в радиусе поражения их противотанковых средств.

Вспышка. Соседнее отделение использовало свой одноразовый гранатомет — судя по всему «Муху» — и, как оказалось, промахнулось. Взрыв прогремел где-то далеко.

Еще одна вспышка — истратили второй. И тоже мимо.

Зато из отделение вызвало на себя огонь. Тяжело и протяжно зашлись в уханье ЗУшки на двух машинах, не жалея боеприпасов.

Только сейчас Данилов заметил, что несколько бойцов у соседей спрятались за стеной капитального гаража. Это оказалось ошибкой. Парень не мог разглядеть, что стало с ними, но видел, что стало со стеной. Крупнокалиберные боеприпасы разнесли ее вдребезги.

— Давай трубу, — вдруг резко произнес сурвайвер.

Данилов быстро протянул ему «Таволгу». Он и не думал, что эту задачу доверят ему.

Оправдывая свое прозвище, Змей побежал вдоль оврага, стелясь, как тень. Александр понимал, что он выбирает удобную позицию для выстрела.

Стрелять командир отделения решил из положения лежа. Вот он перевел гранатомет в боевое положение, потратил пять секунд на прицеливание, а потом сделал едва заметное движение рукой — нажал на спусковой рычаг.

Александр не видел, но услышал взрыв, рядом с которым на время померкла канонада. Кумулятивный снаряд, предназначенный для борьбы против танков, попал в цель, прошил броню как бумагу, и взорвался изнутри. А с ним сдетонировал и боекомплект.

На время, видимо, от потрясения, на той стороне даже прекратили стрелять.

— Огонь, пока они стоят как бараны. На счет «раз»! — словно издалека услышал он голос Змея.

Данилов поймал в прицел крайний силуэт слева и выстрелил. Почти синхронно начали стрелять остальные, чуть приподнявшись над созданным самой природой бруствером. Тут же застрекотали пулеметы — и красновский, и соседский, поставленные на сошки.

Они не знали, сколько из врагов легли, потому что получили пулю, и сколько, потому что укрылись, но всех сдуло как ветром.

А через секунду им самим снова пришлось снова укрыться.

— Все живы? — спросил Змей.

Все были целы и рады, что железный монстр превратился в груду металлолома.

Два ган-трака — один с простреленными шинами, а другой с простреленным движком — еще какое-то время отстреливались. Ополченцы не стали рисковать, и изрешетили их из снайперской винтовки калибра 12,7 мм. и трех пулеметов с безопасного расстояния. Их хилая броня не имела шансов против этого.

Пусть враги умирают героями, а они будут хотя бы стараться воевать как профессионалы.

Пехота алтайцев, оставшаяся и без прикрытия, и без транспорта, еще минут десять вела с ними перестрелку, не поднимаясь с земли. У них было только легкое стрелковое вооружение, снайперов они, слава богу, не имели. После подхода подкрепления, посланного Ключаревым, чтоб разобраться с боевой техникой, у алтайцев… точнее, сибагропромовцев совсем пропал энтузиазм, и они начали уходить на восток. Вернее, уползать. Но даже камни и кустарники не спасали их от метких стрелков с СВД и пулеметного огня. Может, человек десять и сумели доползти до соседней лощины, за которой почти сразу начинались лесопосадки. Преследование на этом прекратили и продолжили зачистку села.

Бой на этом участке был выигран вчистую.

БТР, как оказалось, даже будучи подбитым, по инерции продолжил движение и, объятый пламенем, упал с невысокого обрыва. Там, приземлившись на кучу валежника, он занялся костром, дымя жирным дымом.

Вот только у соседей было двое покойников. Спрятаться за тонкой стенкой из шлакоблоков от пуль калибра 20 мм они не смогли. Но как плата за три уничтоженных единицы легкой бронетехники это было немного.

Они и не пытались спорить с этой арифметикой. Одного из убитых Александр знал. Не то чтобы они были товарищами, просто до войны имели общее хобби: онлайн-игру «Повелители подземелий». Это была старая игра по сети с фэнтезийным сюжетом, без всяких графических наворотов. Данилов достиг в ней гораздо меньших результатов: ему надо было диссертацию писать. А вот он, Федор его вроде звали, был знаменитостью того мира. Гном 35-го уровня. Клан «Циклопы».

«Лучший боевой клан, — вспомнил Александр. — Даже не лучший, а единственный настоящий. Так они о себе говорили… придурки».

И когда тот только находил время на все? Чтоб добраться до 35-го уровня нужно было около года. Не года календарного, а года чистого, проведенного в игре. Это если бы кто-то смог играть 24 часа в сутки. Или шести лет, если по четыре часа в сутки, с полной самоотдачей. Или двадцати четырех лет, если уделять игре час, как делал сам Саша. А ведь были фанатики, готовые выходные сидеть за компом, дрожа от волшебного слова «бонус». И если с девушкой общаться, то только в перерывах между клановыми войнами. В любой момент готовые выйти в Скайп или ICQ, чтоб координировать действия с товарищами по игре.

— Больные люди, — хмыкнул фермер Тимофей, когда Данилов рассказал товарищам об этом. — Лучше бы телок драли.

— Телок надоест, — усмехнулся Аракин, хотя в душе явно был согласен и кусал локти. — Особенно тех, которые мычат.

— Ниче вы не понимете, антеллигенция. Поставь бабу по-другому, и как будто новая. А компьютеры — фуфло. Их хоть как поворачивай, а все равно железные.

Сермяжная правда в этом была.

«Угробили кучу народа, и уже перебрасываются смехуечками. Отходят после стресса?», — подумал Данилов.

— Да что ты понимаешь в компьютерах, валенок… — Степан шел, не сбавляя шага, автомат болтался на ремне. Фомин явно завидовал простому колхознику черной завистью.

— «Повелители…» — это браузерка старая? — сисадмин знал про компьютеры все, даже то, что его не интересовало. — Примитив. Мне больше нравились стрелялки. Например, Counter Force. Там все почти как здесь. В последних частях, где вместо мышки кинетика, вообще как в реале из автомата стреляешь. Правда, там не устаешь как здесь. И не так страшно… мать его, — он поежился. — Я фигею, дорогая редакция… думал, в штаны наложу.

— А ну заткнитесь, курортники, — шикнул на них Змей, который услышал их разговор. — И соберитесь, если жить хотите. Бой еще не закончился.

Но не стал спрашивать за такое нарушение дисциплины строго. Он явно понимал, что у людей отходняк: они чувствовали себя вернувшимися с того света.

Они шли дальше, а Александр подумал: «А больше ли пользы принесла мне и людям моя диссертация?»

Жутко и одновременно смешно было вот так встретить призрак из ставшего таким далеким прошлого. Стыд и позор. Ведь они уходили в виртуальные миры, когда страна… да и весь мир, катились псу под хвост. Стыд и позор всем в равной мере. И тем, кто глотал таблетки, чтоб до утра зажигать на дискотеке, и тем, кто падал опухшей мордой в салат под поздравление говорящей головы. И тем, кто был эльфом или космолетчиком, когда надо было быть нормальным человеком.

Некогда было переживать, надо было идти вперед.

Они не стали подходить близко к машинам, даже когда те загорелись. Но кое-что Данилов своим новым улучшенным зрением все-таки рассмотрел.

Ган-трак с пробитыми шинами оказался его старым знакомым. Когда-то он был вахтовым автобусом на базе «Урала», но с тех пор он сильно изменился, примерно как изменился сам Александр. Данилов посмотрел на него и испытал приступ дежа вю, увидев эмблему на дверце кабины.

Колос пшеницы и шестеренка. СибАгроПром. Те самые грузовики, которые он видел во время своего исхода. Вавилонский змей Уроборос заглатывал собственный хвост. Данилов не удивился бы и другим призракам из прошлого.

Отряхивая землю и сор с камуфляжа, они направились дальше.

* * *

Если бы против них были только профессионалы, это закончилось бы иначе. Армия баранов во главе с престарелым львом проиграет армии волков под командованием волка. Но, судя по пленным, против них были такие же неумехи, только неумехи без огня в глазах, которые очень хотели оказаться подальше отсюда. А они сами наоборот, чувствовали себя так, будто для этого дня и родились на свет. Поэтому шансы были с самого начала.

Только отдельные очаги сопротивления доставили штурмующим проблемы. И все равно, там, где оно возникало, подгорновцы, после того, как кольцо было замкнуто, а враг рассечен — могли сосредоточить хоть пятьдесят человек и добиться пятикратного перевеса. Стрельба из гранатометов всех видов творила чудеса и позволяла выбивать врагов оттуда, где они считали себя находящимися в безопасности. Пресловутые ган-траки показали себя почти бесполезными, когда алтайцы пытались их использовать не для охраны колонн, а в качестве замены бронетехники.

Треск автоматных очередей и грохот разрывов прекратились, лишь изредка тишина нарушалась одиночными выстрелами — это добивали последних врагов в противоположном конце деревни. Наконец, и они затихли, и после команды по радио отделение направилось к зданию почты.

Только когда село было взято, Александр узнал масштаб потерь. Они недосчитались почти полусотни. Тут уже лежали на земле ровными рядами четыре или пять десятков тел. Своих. Тех, кого они знали. Всех их надо было вынести и похоронить за околицей. Убитые враги были для них просто мертвой биомассой.

Им дали полчаса на отдых. Тем временем почти три сотни пленных, взятых уже тогда, когда бой затухал, были согнаны на заброшенную пилораму, где стояли между бетонным забором и штабелями подгнивших бревен. Многие из них были избиты, но руки им никто связать не потрудился. Их стерегло два десятка человек, держа автоматы наготове и при малейшем поводе нанося удары прикладами по рукам и головам.

Отделение сурвайвера Дениса, едва ли не единственное, которое не понесло безвозвратных потерь, было вызвано Богдановом. Тот хотел их видеть.

Проходя мимо мертвецов, которым предстояло быть похороненными вдали от дома, Данилов подумал о несправедливости: пережить конец света — и быть убитым в несравненно более мелкой войнушке. Своими.

— Ценного человека потеряли, — устало произнес Богданов, когда они подошли к почте. Он указал на одно из тел, укрытое черным мешком от удобрений, — Петр Осинцев. Квантовыми процессорами занимался чувак.

Да, Данилов узнал мертвеца. Тот преподавал с ним в школе физику. Просто лицо его изменилось до неузнаваемости, потеряв выражение и превратившись в восковую маску. Сам покойный никогда не хвастался, но про него говорили, что у него статей в рецензируемых журналах было, как у некоторых старых академиков. Ему предлагали уехать на Запад, приглашали даже в Массачусетский технологический университет. А он почему-то не ехал. А теперь у него была дыра во лбу размером со стакан, а мозги его смешаны с землей на том месте, где он погиб.

«Для того ль должен череп развиться?..» — писал когда-то товарищ Мандельштам.

Да, видимо, для этого. Чтобы его содержимое удобрило собой почву. А чем еще можно помочь новому миру… где в ближайшую тысячу лет никаких процессоров не появится, и где его талант не будет востребован.

— Михневич бы снял про это забубенный репортаж, — произнес Аракин, присаживаясь на бревно и отдыхая, пока разрешали.

— Уже точно не снимет, — ответил Владимир. — Его тоже больше нет. Убили.

— Как? — в один голос спросили Александр, Аракин и Фомин.

— Обыкновенно. Как всех убивают. Сам подставился. Уже когда все закончилось, положил автомат и взял камеру. Сказал, вон с той крыши отличный ракурс. Командир его дурак, позволил. Последний день был командиром, — Богданов сплюнул. — Такого человека дал загубить… Но я тоже виноват. Не надо было вообще его брать.

Данилову было не жаль мертвых. Они отмучились и стали свободны. Но вот маленького ребенка и молодую вдову журналиста ему было жалко. Он всегда очень хорошо представлял себя чужую боль, потому что сам ел ее в жизни полной ложкой. От этих мыслей его отвлек знакомый голос.

— Поймали гаденыша, — Антон Караваев вместе с еще одним знакомым мужиком, имени которого он не помнил, вели под руки человека в таком же как у них камуфляже и с кровавым пятном на боку. — Чуть не убег. И нас чуть не порешил.

Они поймали этого типа чудом. Тот сначала долго отсиживался в кустах, а потом пошел не таясь, надеясь сойти за раненного. И попался им уже на краю деревни. Камуфляж бы не просто таким же, а их собственным — куртка была снята час назад с зарезанного бойца ополчения, бывшего студента-авиатехника. И хотя лицо пойманного урки смотрелось диссонансом среди их в общем-то интеллигентных лиц, его подвела только случайность — бдительный Антон окликнул уходящего прочь по улице хромого бойца, приняв его за дезертира.

Теперь пойманный стоял на коленях, безоружный и с черным кровоподтеком в пол-лица. Кто-то разбил ему бровь, и кровь непрерывно текла ему под ноги. Но подбородок его был выпячен с вызовом, и взгляда он не отводил. Александр сразу пожалел, что посмотрел на него. Урка взгляд перехватил и зло оскалился в ответ.

— Суки дырявые… — вырывалось из его горла рычание, когда его взгляд сфокусировался на Александре. — Ну, стреляйте, гниды, пока я вам очко вашими пушками не порвал… Стреляйте, падлы дешевые.

И он разразился длинной матерной тирадой, словно языческой молитвой. Он не боялся и даже сейчас не был сломлен.

Александр смотрел на безымянного уголовника, чьи пальцы с наколками на левой руке были раздроблены подошвами или ударами прикладов.

Впервые за этот день в его глазах Данилов увидел настоящую ненависть. А еще всю жизнь того как на ладони: детство в грязных подворотнях, первую рюмку в пять лет и первый срок в пятнадцать; тюрьмы и лагеря, где из плохого человека сделали очень плохого. А у него самого в это время были любящие родители и возможность учиться любимому делу, а потом работать без напряжения, вообще не думая о земном. Конечно, он стал человеком другого склада.

А этот всю жизнь варился среди таких же, как он. А нормальных людей и на воле, и в тюрьме видел только в качестве жертв.

Но даже если дело не в среде, а в последовательности генов, то и тут нет его, Сашиной заслуги. Только слепой случай, игра хромосом. Мог ли тот подвести их к этой точке, поменяв местами? Трудно поверить, но кто знает. И что тогда жизнь человеческая, если не траектория элементарной частицы? Или пули, вышибающей из черепа мозг.

В этот момент Богданов нажал на спуск.

— Матерый зверюга, — произнес Владимир, глядя на труп, будто охотник, заваливший лося. В голосе звучало что-то сродни уважению. — Бугор! Ничего нам не выдал.

— Ну, надеюсь теперь все, — Данилов оттер пот с абсолютно сухого лба. — Дело сделано?

Как же он ошибался.

— Нет, все только начинается, — услышал он совсем рядом скрипучий голос Ключарева, который вышел из-за раскуроченного здания почты и встал рядом с Богдановым. — Ну, творческие мои, хватит прохлаждаться, — голос командира был хриплым. — У меня для вас задание. Тоже творческое.

«Какие к чертям творческие?» — подумал Александр. Раньше творчества в их жизни — существовании офисного планктона — было ноль. Оно появилось сейчас, когда они творили новый народ, трудясь на земле. Сам он раньше был фрилансером, копирайтером, рефермейкером. Все лишь бы руками не работать и получать что-то кроме скромной зарплаты учителя. А теперь не видел ничего унизительного в работе лопатой. И очень был бы рад поменять автомат обратно на свою родную штыковку.

— Значит так, — снова заговорил Ключарев. — К городу едет колонна. Скоро тут будут их друзья. Нам придется драпать. Поэтому все они через двадцать минут должны быть мертвее этих бревен. Вы понимаете, Женевская конвенция не актуальна. Все, приступайте. И помните, что умереть легко. Жить трудно.

Богданов тут же начал собирать добровольцев в расстрельную команду. Но все только смотрели друг на друга и молчали.

Тогда Владимир матюгнулся.

— Вы что, толстовцы? А в бою вроде не трусили. Ну ладно, добровольцами назначаются… — и он стал быстро выкликивать имена, выбирая самых бывалых. Всего получилось двадцать имен, вернее, позывных.

Данилова и людей из отделения Змея среди них не оказалось.

Александр уже хотел отойти подальше и присесть, когда услышал наполненный яростью крик Богданова:

— Да я тебя сам шлепну, Ганди недоделанный!

— Мы не звери, — ясно отвечал ему незнакомый голос. — Не надо им уподобляться. Отпустим их, они против нас больше воевать не будут.

— Им скажут, и они будут, — видно было, что Владимир сдерживает себя изо всех сил. — А депортировать их некуда. И запереть негде. А ты вообще-то в боевой обстановке. И это приказ, — лицо сурвайвера было абсолютно белым, и это был плохой знак, — Игнорируешь его, и я тебя сам ликвидирую.

Данилов подошел поближе.

Перед замполитом Богдановым стоял человек, которого Данилов видел всего пару раз — среднего роста, плохо выбритый, он работал в котельной и одновременно библиотекарем, до войны был исполнителем бардовской песни, ролевиком. Но в армии служил и силы был неимоверной. А как иначе таскать меч и полный доспех, пусть даже и бутафорские? Иногда бренчал на гитаре и теперь. Данилов терпеть не мог его музыку, но женщинам нравилось: от пятилетних девочек до пожилых матрон. Это позволяло Тимуру, так его кажется звали, быть еще и дамским угодником.

«Какое мне к черту дело до него? Ну какое? Разве без его песен обеднеет человечество?»

К черту песни. Им нельзя допустить разобщенности. А зная темперамент Богданова, можно предположить, что сейчас будет труп. И моральный дух остальным это не поднимет.

— Я могу! — неожиданно для самого себя вмешался Данилов. Он сказал это громко и четко. Все головы повернулись к нему. Кто с презрением, но в основном с недоумением.

— Так-так, — Богданов пристально посмотрел на него. — Есть у меня тут непротивленец. И есть сопротивленец.

Он имел в виду кампанию гражданского Сопротивления.

— Это даже хорошо, Санек. Искупай свой грех. В том, что сейчас русские в России убивают своих, есть и твоя вина. «Жулики и воры, шагом марш в оффшоры!». Не забыл?

Данилов понял, что Владимир не шутит. Что и вправду считает, что Сашина личная вина есть в страшном августовском холокосте. Просто раньше этого не высказывал.

— Нет, не забыл. И не жалею.

— Это бесы в тебе не жалеют. Ничего. На том свете нас всех взвесят точными весами. А пока иди и выполняй. Они, — он указал на пленных, — на твоем месте не колебались бы ни секунды.

С этими словами православный сталинист коротко кивнул бойцам и удалился.

Данилов подумал о Насте и последние сомнения исчезли. Что бы эти выродки, эти гамадрилы сделали с ней?..

Вспомнил женщин из Гусево. Порванные рты, выбитые зубы, шеи, руки и ноги в синяках, порезах и ожогах от сигарет. А у одной, потерявший разум от издевательств, постоянно забывавшей прикрыться порванной юбкой… изодранная плоть на месте молочных желез, на кожу сквозь прорехи в ткани страшно смотреть — красное месиво. Она сначала показалась им женщиной лет сорока… потом ровесницей, и только потом они поняли по несформировавшемуся телу, что она еще подросток.

Что они, ополченцы, могли сделать для этих несчастных? Они, боевое подразделение, «герильи», партизаны, а не спасательная команда. Только дать немного еды, одежды… и запереть до конца штурма в лесной избушке под присмотром двух бойцов, предварительно обыскав на предмет радиосвязи. Богданову в бдительности было не отказать. Он в каждом пне видел вражеского соглядатая.

Куда они пойдут потом? Что будет с этой девчонкой? Ей помогали идти другие женщины. Может, напрасно. Может, она уже не жилец. Может, разум не вернется к ней никогда. А если вернется, не будет ли хуже?

Александр видел встревоженные, но человеческие глаза врагов и вспоминал пустые глаза тех, кто из-за них прошел через все круги ада.

Может, эти ребята и не плохие. Да, не плохие. Нормальные. И именно поэтому сейчас они умрут. Он взял автомат, передернул затвор и выстрелил первым в того, кто казался ему самым нормальным. Наверно, его ждала семья. И Саше без всякого сарказма было ее жаль.

Александр успел пристрелить второго, когда вслед за ним открыли огонь и остальные.

— Мы не… Нас заставили! — прокричал кто-то из агропромовцев. Но его тут же убили.

К запахам летнего утра, смешанным с запахом гари добавились запахи крови и внутренностей. Как будто они последовательно чернили, пятнали окружающий мир грязью, из которой почти целиком состоит человек внутри. И единственной жизнью после смерти, которая доступна сложным белковым организмам, стали судорожные движения агонизирующих тел.

— Да вы люди или нет? — сдавленным голосом проорал один из алтайцев, прежде чем пуля пробила ему голову.

— Уже нет, — услышал наполовину потерявший слух Данилов голос кого-то из товарищей.

Все по-разному встречали свою смерть. Человек пять плакали, выли и бились в истерике, лежа на земле. Убежать попытались всего несколько, но этих первыми срезали выстрелами. Один, самый прыткий, сумел взобраться на забор, отделявший его от свободы. Тут его и достали. Но основная масса встретила свою судьбу будто в сонном параличе, как кролики перед удавом. Они кричали, только когда в них попадали пули. Но их вопли почти заглушались грохотом выстрелов.

А потом выстрелы, пусть и одиночные, слились в одно грохочущее нечто, как будто тяжелогруженый поезд мчался под откос. Стреляли одиночными. Бревна были толстые, и рикошетов не было. По три раза все сменили магазины, прежде чем последний из пленных перестал шевелиться.

Кровавые ручьи текли у них под ногами, доходя до щиколоток. Кровь текла по утоптанной земле, вбирая в себя грязь и сор, напитывая собой опилки, печную золу и пепел.

И, глядя неверящими глазами на то, что они сделали, двадцать человек стояли посреди старой пилорамы, утопая в липкой крови. Впрочем, мало кто устоял на ногах долго. Почти все или облокотились о стены или присели, с трудом найдя чистую землю. Некоторых рвало. Кто-то ходит туда-сюда, раскачиваясь как зомби. Все молчали.

Александр вспомнил, как вроде бы в старину заряжали один патрон на всю расстрельную команду. Чтоб не травмировать психику солдат, чтоб никто из них не знал, чья именно пуля оборвала жизнь казнимого. Потом пришли иные времена, и две мировые войны сделали даже память о таком обычае смешной.

— Пойдемте, — первым пришел в себя один из бойцов, мужик лет сорока, бледный как полотно, так что на лице было видно только черные усы. — Мы никому… особенно нашим женщинам и детям об этом не расскажем.

Пришел Богданов. Сдержанно похвалил и раздал им по фляжке с коньяком. Как оказалось, захваченным на вражеской полевой кухне.

— Если душа требует, выпейте. Можете даже закурить. Вы сегодня обряд посвящения прошли.

— В гестаповцы? — произнес Данилов в ответ на его слова. — Эти люди и правда не думали, что их будут убивать.

— Да. Они думали, что будут безнаказанно убивать нас.

С ним было трудно спорить. Но все же… Они превратили несколько сотен своих соотечественников, здоровых мужиков, которые могли восполнять демографическую убыль, в кровавый студень. Уголовных типажей среди тех, кого они изрешетили, почти не было. Воспоминания о рейде банды Бурого были еще свежи, и всех, кто щеголял наколками, убивали на месте. Хотя, подумал Саша, большинство и из таких бедняг к организованной преступности не имели отношения, а отсидели за бытовуху по пьяному делу. А они расстреливали их, словно давили насекомых.

Данилов подумал, что от этого один шаг до того, чтоб начать собирать связки татуированных пальцев и нанизывать на проволоки человеческие уши.

Будет ли им всем до конца дней сниться эта пилорама? Он не знал. Хотя для него разница была не так уж велика. Кошмаром больше — кошмаром меньше. А война только началась.

Пока он и другие стояли и приходили себя, по другую сторону улицы начали заниматься огнем хаты. Это уничтожали остатки деревни специально назначенные команды поджигателей. Где-то далеко на западе горели емкости с топливом на аэродроме Манай. Там сожгли не меньше трех легкомоторных самолетов.

* * *

Военный лагерь армии Заринска походил на поселок нефтяной компании во враждебной стране. Трейлеры, фургоны, палатки и разборные ангары были расположены в строгом порядке. Строительная техника и грузовики были отделены от боевой, склад ГСМ находился на безопасном расстоянии от мест размещения людей и техники, а склад боеприпасов и вовсе был вынесен в самый дальний угол. Проволочные заграждения делили площадку на несколько частей. На сколоченных тут же на месте вышках дежурили наблюдатели, все подходы и подъезды перекрывали прикрытие бетонными блоками огневые точки. Несколько генераторов давали электричество. Лагерь был хорошо освещен, движение людей по нему было строго регламентировано. Нарушителей карали беспощадно.

Бесфамильный много занимался самообразованием и все старался делать по уму. После того, как стало ясно, что с ходу город не взять, Бес сделал все для устройства долговременной базы. Он настоял, чтоб они разбили лагерь в чистом поле, на открытом месте, хотя вокруг были и заброшенные деревни, и покинутые совсем недавно, с еще теплой золой в печах.

Когда они пришли, оказалось, что чуть ли не все дома в радиусе двадцати километров от Подгорного были заминированы — такой подарок подготовили им новосибирцы, отступая. Новосибирцами жители бывшего Алтайского края теперь называли всех, кто встретился им на территории соседней области.

Человек пять уже остались таким образом без ног. Растяжки и мины-ловушки ждали их и в кустах вдоль шоссе, куда можно было ожидать походов по нужде, и на тропинках, и вокруг колодцев. Сами колодцы в деревнях были отравлены — в этом они тоже убедились на своем опыте. Хорошо еще, что речек и ручьев в этом живописном краю хватало, иначе пришлось бы вести питьевую воду с собой.

Были и другие ловушки, приготовленные с настоящим азиатским коварством. В одной хибаре несколько досок крыльца были подпилены и проломились под не ожидавшим такой подлянки разведчиком. Там оказалась неглубокая яма, но с острой арматурой на дне. Умер мужик от потери крови из-за повреждения паховой артерии.

Десять километров отделяли их от Подгорного.

Трудно представить, сколько сил потратили новосибирцы на подготовку встречи. Автодорога была заминирована настолько плотно, что им пришлось ее оставить, но и на грунтовых, на лесных просеках, в узких местах, которые нельзя было объехать, они натыкались на фугасы. Пять машин — четыре УАЗа и один переполненный людьми грузовик — уже подорвались на таких сюрпризах.

Десять километров отделяли их от Подгорного. Вокруг полным ходом шла работа. Бойцы в зеленом и сером камуфляже сновали туда-сюда, споро ставили палатки, выгружали тяжелые ящики из грузовиков, рубили почерневшие деревья, растаскивали на бревна разрушенные лачуги. Между ними то и дело мелькали черные комбинезоны танкистов Беса. Эти не суетились, а прохаживались спокойно и чинно, курили и перекусывали на ходу, а если и работали, то с напускной ленцой. Бесфамильный знал, что основная тяжесть боя ляжет на них, поэтому разрешал им многое. Но танки проходили ежедневный осмотр, за матчастью следили не хуже, чем в действующей армии.

Бес знал, что Хозяин вооружил чуть ли не каждого второго мужчину в своей вотчине. Но половину из забритых крестьян Бесфамильный, будь его воля, отправил бы в санаторий откормиться. Откормленные мордовороты из воинского сословия были чуть лучше. На их камуфляже эмблема Сибагропрома соседствовала с российским триколором, словно речь шла о равновеликих нациях. Они не были отличниками боевой подготовки, но оружием пользоваться умели — все-таки сельскохозяйственная империя в первые месяцы существовала во враждебном окружении. У него было недостаточно времени на организацию полноценной боевой учебы, но кое-как он их поднатаскал. Но и от них не надо было ожидать стойкости под огнем, думал Бес. Только каждый четвертый из этих архаровцев участвовал в боевых действиях на границах территории, контролируемой СибАгроПромом, остальным были привычнее охранные задачи.

Но хуже всего были набранные за две копейки бродяги и уголовники. Мазаевские вербовщики явно погнались за количеством, имея целью избавиться от лишних ртов, поэтому набрали откровенное зверье. Этих Бес дал себе зарок даже в бой не вводить без крайней необходимости и вооружал самым плохим из того, что было на складах, хотя Мазаев и его права рука — Цеповой — постоянно лезли к нему с идиотскими идеями пускать их в первом эшелоне. Не понимали, что от таких упырей для организованной армии будет больше вреда, чем пользы. Но даже без учета этих уродов, их число в четыре раза превышало количество людей с оружием, которых мог выставить против них Подгорный.

Война началась не то чтобы удачно. Вышло так, что их первая стычка была с жителями крохотной деревни еще в Кузбассе. Она была такой же жалкой и голодной, как те, которые Бес видел под боком у мазаевского Заринска. Может, это и ввело их в заблуждение. Идиот Череп, прибывший на место за день до него, приказал въехать в нее без должной разведки малыми силами и походным порядком, а потом открыть огонь по замеченным в домах селянам прямо с колес. Все-таки он был карателем, а не бойцом.

Как потом оказалось, это были не деревенские жители, а остатки недавно осевшей на землю воинской части. Еще неделю назад их там не было. У этой братвы, которой было не больше двух сотен, имелось по автомату на человека. Загнанные в угол люди отстреливались до последнего, а их худосочные и костлявые женщины стали слишком маленькой наградой за две машины трупов. И если бы не подошедшие танки, раскатавшие деревню по бревнышку, неизвестно, сколько людей и грузовиков потерял бы бывший депутат.

Но нет худа без добра. В тот же вечер Мазаев связался с ними; голос по радио не мог передать всей его ярости, но рефреном звучало: «Еще один такой косяк, и пойдешь свинопасом, лысый пень». Бес представлял себе красное лицо олигарха, он видел капли пота, выступившие на лбу Черепа, и ему было приятно, что один дурак отчитывает другого. После этого депутат немного прижал хвост и старался сам боевые операции не планировать.

Уцелевших после штурма, молодчики Черепа успел вырезать, после чего тот отправился организовывать тыловые перевалочные пункты вдоль дороги, а Бес принял командование. Ему досталась нелегкая задача.

В тот день контингент из Заринска потеряли не только тридцать человек убитыми и почти пятьдесят ранеными. В густом дыму, который поднимался к небу от горящей деревни, они потеряли веру в то, что поход будет легким.

За следующую неделю сто двадцать человек дезертировали. Они не переметнулись к новосибирцам, нет. Они просто разбежались по дороге, только их и видели. Человек десять из них Бес поймал и расстрелял на глазах у остальных. Предупредив, что впредь за дезертирство будет коллективная ответственность: то есть наказывать будут всю сотню, к которой относился сбежавший. Это помогло. Больше массового бегства не было, но по два-три человека в день все равно исчезали. Это касалось, естественно, только крестьянской части армии.

А уже перед прибытием на место авангард поразила эпидемия. Почти половина личного состава подхватила какую-то желудочную инфекцию и целых три дня не могла продолжить движение. Нельзя было забывать и про то, что, хотя они оставили Заринск с пустыми закромами, еды им с собой смогли собрать всего на месяц. К долгой осаде они просто не могли подготовиться. Оставалось надеяться, что удастся разобраться с этим Подгорным до осени.

— Чё делать бум? — оторвал Бесфамильного от размышлений голос Вовы Зацепова. — С детьми этими.

Этот бывший командир ОМОНа из далекого подмосковного Дмитрова, детина его роста с рожей добродушного моржа, застигнутый Армагеддоном у тещи в Сибири, стал старшим над мазаевскими архаровцами после кончины Черепа. Пороху он не нюхал, максимум пресекал акции гражданского неповиновения, но был исполнителен и неглуп.

Зацепов мог бы взять на себя ответственность и разобраться с пленными сам. Но вместо этого пришел к нему, сучий паразит.

Бес вздохнул. Ни разу за годы службы в ВС РФ не вставала перед ним дилемма: мочить или не мочить? Он служил в условно мирное время. Но если на государевой службе командование взяло бы ответственность на себя, отдавая ему четкий приказ, то теперь все было гораздо сложнее. Он был сам себе командир, кроме господа бога над ним не было начальств.

Его автоматчики, держали на прицеле пленных.

— И девки здесь? — спросил Бес.

Капитан-ОМОНовец кивнул.

— Мочить, — сказал Бесфамильный и махнул рукой, показывая, что разговор окончен.

До того, как кольцо осады вокруг города замкнулось, подгорновцы успели вывезти часть людей и материальных ценностей на север. Теперь ловить их было уже поздно. Вывезли бы больше, если бы не неожиданный десант алтайцев с вертолетов из Маная.

В первый же день им удалось захватить два грузовика из тех, что занимались эвакуацией — их сопровождали три парня и три девчонки, все сопляки. У парней было оружие, но они даже не успели достать свои автоматы. Не думали, что здесь им попадутся враги.

Под долгими пытками они подтвердили главное — основные запасы продуктов были по-прежнему в городе. Для верности их допрашивали по отдельности… Заплечных дел мастера у Черепа были хорошие, кадровые. Умели обходиться и без полиграфа полиграфовича, и без сыворотки правды.

Бес вспомнил, как одна из баб, когда ее уже выводили, выбив из нее все, развернулась, и плюнула в них слюной с кровью. Плевок не долетел, а ее сбили с ног и две минуты пинали ногами. Бесфамильный тогда только поежился, встретившись на секунду с глазами, полными нечеловеческой ненависти. Но теперь, когда он лежал, растянувшись во весь рост на койне прямо в сапога, ему было хреново и тошно.

— Повесьте их, — сказал он. И добавил, в ответ на вопросительный взгляд Зацепова. — И баб тоже.

Бес никогда не был на войне, но часто представлял себя, как это выглядит. И война не обманула его ожиданий. Здесь им противостояли не полудохлые от голода селяне. Тут была армия, и эта армия обороняла крепость.

Город оказался крепким орешком. Враг умудрился открыть счет еще до того, как они добрались до цели. Сначала была засада на дальних подступах. Два дня назад, когда они походным порядком двигались через поселок в ста километрах к западу, случилось непредвиденное.

По дороге от Заринска алтайцы старались не соваться туда, где были многоэтажные постройки. Они почти не ехали по шоссе, часто неожиданно сворачивали, но каким-то образом маршрут их был вычислен, и почти в чистом поле, среди бывших колхозных полей, отделенных узкой полосой сосновых посадок, на них напали. Люди из Подгорного -семьдесят человек — пропустили боевое охранение, дали проехать бронированной технике, а когда пошли грузовики с пехотой, подпустили их очень близко и подорвали фугасы. Много фугасов. Одновременно мертвые поля ожили. Начавшая спасаться пехота оказалась под перекрестным огнем и на минах, которыми были засеяны обочины. Хорошо рассчитанным взрывом поперек дороги была обрушена опора линии электропередач. Развернувшийся на помощь передовой отряд — нарвался на радиоуправляемые мины на шоссе, где он еще недавно проехал без затруднений.

Только через пять минут подошло подкрепление и удалось навести в своих рядах порядок. Бесфамильный не дал уйти никому. Эти люди не считали себя смертниками, но не знали, кто им противостоит. В чистом поле засада превратилась в ловушку для них самих, когда подошли танки.

Но перевозимый резерв, трактористы и зоотехники с автоматами АК-47, а то и ППШ, понес жуткие потери.

Неприятность новостью была сама способность горожан наносить такие удары. Их разведке же можно было только позавидовать. За неделю до этого пропали контакты с их собственной разведывательной сетью в окрестностях Подгорного. Так рухнула надежда на эффект внезапности. Еще удручало наличие у врага авиаразведки. Несколько раз алтайцы видели в небе легкомоторные самолеты, но те разворачивались и уходили быстрее, чем они успевали открыть по «кукурузникам» огонь из пулеметов.

Но был и один плюс. Потеряв товарищей, люди Мазаева, на чьих глазах это происходило, начинали гореть жаждой мести, которая была очень кстати. Трусы, конечно, стали бояться еще больше, но на трусов управа была. А вот те, кто посмелее, теперь сильнее рвались в бой.

Затем сам он ценой большой крови преодолел вторую засаду на походе к Подгорному, в гористой местности, будто специально созданной для таких подлянок. Казалось, их в этих краях ждали за каждым камнем. Активная защита танков спасла их от гранатометчиков, но беззащитные грузовики горели как свечки.

Сам город взять с налета не удалось, хотя в бой сразу вступили танки.

Он оказался окружен очень густым минным полем — щедро рассыпанные противотанковые мины хоть и не пробивали днище, но рвали гусеницы, «поминалки» стригли ноги пехоте, превращая людей в бесполезные обрубки.

Подгорный действительно стоял в окружении гор, обрывистые склоны которых не могла преодолеть даже гусеничная техника. Нормальный подъезд был возможен только с двух сторон, и как раз там была многоэтажная застройка, в которой уютно чувствовали себя снайперы и гранатометчики горожан.

Бес не стал дожидаться всех резервов и сходу начал штурм, надеясь «продавить» оборону натиском. Долгой осады не хотел и Мазаев, который постоянно торопил с атакой. У них не было столько провианта, да и это лишало все предприятие смысла: сидеть и ждать, пока продукты, за которыми они приехали, будут жрать горожане.

У самого Подгорного их встретили ПТРК третьего поколения типа «Корнета», с наведением по лазерному лучу, смонтированные на пикапах, замаскированные на долговременных огневых точках и переносимые вручную. Ракеты из них находили цели и в пяти километрах, легко преодолевая даже динамическую защиту танков. Снаряд всегда опережает броню, и никакая «Арена» не могла помочь, особенно когда по одной цели начинали работать два-три комплекса с разных сторон. В первый же час они потеряли два Т-72, а вечером был подбит первый из Т-95, получив ракету в заднюю полусферу башни.

Проклятый город держался как Брестская крепость. А все «умница» Мазаев со своим мышлением быка-рэкетира. Почему нельзя было для начала просто потребовать у этих ребят дани? Требовать всего и сразу хорошо, когда имеешь дело с ссыкливыми фраерами. А тут были серьезные мужики. Гады, конечно, но этого у них не отнимешь.

Зная опыт применения танков в городе, Бес не лез вперед без поддержки пехоты. На каждую машину у него было по взводу. Они легко подавили огонь из окон, но долговременные огневые точки на холмах оставались замаскированными, пока боевая техника не оказывалась в радиусе поражения.

После двухчасового боя за оборонительную линию вдоль улицы Советской они недосчитались двухсот человек. Новосибирцы потеряли втрое или вчетверо меньше и ушли как призраки, забрав своих «двухсотых» и закрепившись на новых рубежах километром севернее. Слава богу, что своих танков у них не было. Но сколько же линий обороны они успели развернуть?

Вечером и с наступлением темноты они атаковали еще с двух направлений. Но везде наткнулись на стену пулеметного огня, и летящие отовсюду словно быстрые шаровые молнии управляемые реактивные снаряды.

Вскоре Бес понял, что горожане могли быстро перебрасывать силы из одного конца городка в другой, оставаясь незамеченными и усиливая оборону на том участке, где он наносил удар. Разгадка нашлась скоро, когда на самой окраине его бойцы пробились в первый из подземных ходов. Это была не канализация и не узкие крысиные норы, а бетонированные тоннели, прорытые в твердом грунте. В Подгорном, как узнал Бес, был завод спецжелезобетона, где производили все от шпал до дорожных плит и железобетонных труб большого диаметра. Учитывая, что в августе в стране был кризис и строительство находилось в упадке, на складе готовой продукции могло скопиться много всего. И если уж немытые афганские талибы смогли построить в Тора-Бора настоящий укрепрайон, то здесь надо было ожидать не меньшего.

Выход был один: с помощью тяжелого оружия раздолбить врагов в пыль. Правда, тупица Мазаев хотел обойтись без этого. Снаряды были на вес золота, а сами танки вообще чудо что сюда доехали — Хозяин по своему недолгому опыту военачальника знал, что боевые потери обычно сравнимы с потерями от обычных поломок. А их рембаза оставляла желать лучшего, да и механиков толковых не было. То, что сломается, так и останется металлоломом. А старый хрыч не верил, что войны на этом закончатся. Танки — важный козырь, и Мазаев не хотел сбрасывать его.

Был июль второго года новой эры, и в предгорья Салаирского кряжа пришла настоящая война. По земле плыл далекий гул — полевая артиллерия била навесом по центру города. Фугасные и осколочные снаряды взрывались там так густо, что никто не мог бы там выжить, разве что в подвалах. Танки били прямой наводкой по пятиэтажным панельным домам — нежилым, но хорошо подходящим для целей обороны.

Бесфамильный смотрел в бинокль на непокорный город, и вспоминал последний сеанс радиосвязи с Заринском.

Бес был рад, что может не видеть оплывшую рожу Мазаева, в вечер перед выступлением армии надевшего сшитую для него личным портным форму, которая натягивалась на брюхе, как барабан.

— Сколько еще вам надо времени?! — наседал он на Беса, и голос его становился визгливым, как было всегда, когда хозяин нервничал.

«Ах ты фюрер недоделанный. Твою жирную тушу бы сюда».

— Думаю, за неделю управимся, — все еще спокойно ответил Алексей вслух.

Их было впятеро больше, когда даже по военной науке для успешного штурма достаточно трехкратного превосходства. И все же Бес не разделял настроения, которое Зацепов выразил хлесткой фразой: «Да мы этих дрищей порвем как грелку».

Олигарх тем временем беспокоился.

— Какого хрена так медленно?! — орал где-то далеко Мазаев.

Пора было поставить индюка на его место.

— Я тебе не шофер, чтоб меня подгонять.

Такую наглость в разговоре с хозяином мог позволить себе только Бесфамильный. В ответ Мазаев разразился потоком площадной брани, на что Алексей посоветовал заткнуть хлебало и не мешать ему делать свою работу.

Что этот кабан мог сделать ему? Наоборот, это его жизнь и власть полностью зависели от того, будет ли одержана эта победа. А когда он, генерал Бесфамильный, размажет новосибирцев, он сам сможет диктовать кабанчику свои условия. Или зажарить его с гарниром.

Шел третий день осады, когда они узнали про бойню в Гусево.

Алексею было плевать на каторжников. Да и на крепостных деда Мазая — тоже. Но там были шестеро из его людей. Целых два запасных экипажа, задержавшиеся из-за пустяковой болезни. Сырой воды попили не вовремя. Люди, с которыми он прошел огонь и воду.

Всего через полчаса бешенной езды Бесфамильный с небольшим отрядом сопровождениями был на месте, и увидел маленький ад на земле.

Рев моторов распугал стаю воронья, и черные птицы теперь носились над тем, что было селом Гусево. Еще одним населенным пунктом, почти не отличимой от той деревни, которую они сами сожгли в соседней Кемеровской области.

Под багровым небом догорали остатки домов, из пепла и золы торчали только кирпичные печи.

Бес нашел останки Цепового возле бывшего здания почты, одного из немногих, совсем нетронутого пламенем. Не весь труп, а обтянутый кожей череп. Безглазая голова бывшего помощника депутата, убийцы и любителя лишать девственности бутылкой от шампанского, покоилась на железном пруте. Глаза давно выклевали вороны.

Рядом на стене несмываемой краской было выведено:

«Мы, прошедшие все ады вселенной, получили за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей…»

Русские люди города Подгорный, Новосибирская область

Бесфамильный присел на корточки, глядя на пепелище. Вот те на…

Его конкурент за престол Заринска был мертв. Скверно мертв. Но радости это ему не принесло. Потому что судьбу Черепа разделили его, Беса, товарищи, с которыми он шел с самого Казахстана. Разве что тела тех не были изувечены, а просто лежали кто вразброс, кто среди огромного кровавого штабеля на пилораме.

У них не было времени хоронить всех убитых; их тут было не меньше тысячи, а экскаватора поблизости не нашлось. Мазаев пусть своих сам прикапывает, решил Бес. Но троих рядовых, двух сержантов и лейтенанта вооруженных сил страны, которая была ему хоть и мачехой, но своей, они похоронили.

— Так значит? — сказал, никому не обращаясь, Алексей, бросая последнюю лопату земли. — Ну, суки, молитесь… Никаких пленных теперь, — бросил он подошедшему Зацепову. — Каждого звереныша давить как гниду.

— А мы что, хотели брать? — спросил недалекий Вовка.

— Да, ясное дело, не хотели. На хрен они нам. Но теперь уж точно все будет по-взрослому.

Бесфамильный запрыгнул в свою штабную машину за руль, еле дождался, когда сядет ОМОНовец, и УАЗ рванул с места.

За окном слышны были выстрелы. Это пехота охотилась на стаю диких собак, укрывшуюся в ближайшей роще. Жадность помешала тварям убежать, а люди не могли позволить себе быть слишком брезгливыми. Он дал им на это разрешение. Сегодня они поедят мяса и восстановят силы, которые им еще понадобятся.

 

Глава 5. Father of all bombs

— Ну, Армия Свободного Ирана, подъем. Последний парад наступает.

Богданов обожал издевательски называть своих подопечных именами различных повстанческих группировок — от афганских моджахедов до никарагуанских «контрас».

«Интересно, где еще было возможно, чтобы второе лицо государства лично возглавлял диверсионно-штурмовой отряд?», — подумал Данилов. Наверно, только во время войн племен в экваториальной Африке.

Но сегодня даже его едкие шутки, обычно ободрявшие их методом провокации, сквозили безысходностью.

После того, как погиб Ключарев, главный сурвайвер был командиром их батальона. Их к этому времени осталось триста человек.

«Мы русские. Мы победим», — были последние слова пожилого борца с масонами и наркотиками. Через пять минут его большая и лысая, как у Ленина, голова получит дыру в середине лба. Снайпер алтайцев с холма, почти наверняка из той же армии, где когда-то служил Ключарев, все-таки опознал в нем офицера.

Богданов не имел его боевого опыта, но старался, как мог.

Заводской комплекс прикрывал северную часть Подгорного, находясь, что вполне оправдано, рядом с железнодорожной веткой.

К этому утру они удерживали только административное здание, цех шпал и цех напорных труб. Сами они находились в здании конторы. А в двух последних, среди заржавевших агрегатов — завод не работал с самой войны — сидела основная часть отряда.

В городе они получили пополнение из добровольцев совсем уже юного возраста, недавно закончивших школу. В десятый класс те еще пошли в прежнем мире, аналог одиннадцатого посещали уже в Подгорном. Пацанов хотели эвакуировать, но не успели из-за внезапно замкнувшегося кольца окружения. Слава богу, хоть девчонок успели вывезти. Тоже хотели остаться, их пришлось эвакуировать чуть ли не насильно.

Данилов представлял, что это за дети. Хотя какие к черту дети? В средние века такие уже считались взрослыми… а сейчас как раз они. Черный день застал их подростками, из-за психологического эффекта вытеснения они слабо помнили прежнюю жизнь. Они были пластичными материалом, из которого, как наверно думал Богданов, можно вылепить все что угодно. В данном случае он лепил из них солдат. И глупо рассуждать, аморально это или нет. Они отличались от старших психологически. Их жестокость была не истерически-аффективной, а естественной. И они абсолютно не боялись смерти. В восемнадцать лет в свою просто невозможно поверить, а чужая, вражеская, для них казалась хорошим делом.

Никто из бойцов в тесном закутке ниже уровня земли, где они расстелили свои матрасы и мешки, не спал. Все они решали дилемму: допустимо ли пить за помин души человека, который носил шаманский оберег и заявлял, что исповедует даосизм, а погиб, взорвав себя гранатой РГО? Спор был чисто умозрительный, ведь никакой водки у них не было. Да и Богданов не одобрил бы.

Кириллов, сидевший в момент побега Аракина на наблюдательном пункте, видел, как это случилось. Все они думали, что продавец пластиковых окон сломался и идет сдаваться, а он только ждал, когда алтайцы подойдут поближе. Тогда они еще на такое попадались.

Снайпер видел, как они обступили Виктора, как обыскивали рюкзак, как один схватил за шиворот и достал нож. В этот момент взрыв на время перекрыл ему обзор. Через пару секунд бывший МЧСовец увидел, что на том месте, где еще недавно стоял пленный в окружении врагов, все лежат. Их не отбросило и не разорвало. Они просто попадали, сбитые взрывной волной и прошитые осколками сталистого чугуна. Несколько тел шевелились. Минимум трое из них больше не поднялись на ноги, остальные могут на всю жизнь останутся инвалидами. Хотя кто им теперь будет платить пенсию? Еще двух отправил на тот свет сам стрелок с СВД.

От самоубийцы остался потрепанный ежедневник, куда он когда-то ровным почерком заносил расписание своих довоенных дел вроде «напомнить бригадиру Васе про фурнитуру», «позвонить Ивановой и справиться, довольна ли старая курва нашим балконом».

С одной единственной свежей записью: «В жизни всё фальшиво. Есть только одна истина, и эта истина — смерть. Хагакуре Бусидо».

— Люди чувствуют направленный взгляд, ты понял? — доносился из угла приглушенный голос Фомина. Сидя на сломанной табуретке, он наставлял одного из самых молодых бойцов. — Когда стреляешь, не воспринимай цель как человека. Смотри как на объект ландшафта. Ты вот по любому раньше видел, как девушки, если на них посмотришь сзади… с любого расстояния… одергивали юбочку или подтягивали джинсы, чтоб стринги были не видны. Видел? Вот так и тут.

Данилов только что сам вернулся с замаскированной площадки на втором этаже, откуда было удобно вести наблюдение. Его сменил сам Змей. Александр видел, как вдалеке, километрах в трех к северо-востоку, на холмах за чертой города, горели огоньки. На таком расстоянии сибагропромовцы костры разводить больше не боялись. В самом Подгорном они ночью старались даже сигарет не курить. Знали, что новосибирцы зажаты и связаны, но все же…

Так, разделенные несколькими километрами и безграничной ненавистью, сидели сыновья некогда одного народа.

«Мы называем их обезьянами, — вспомнил для себя Данилов. — Ты сколько обезьян сегодня застрелил? Да всего парочку. Ну ты и лох. А я целых пять…»

— Степа, а правда, что Арсения убили? — спросил он вслух.

— Убили, — кивнул Степан, оставив мальца в покое.

— Твой коллега был.

— Да что ты! Я просто администратор. Это как сравнить Страдивари и скрипача из провинциального ДК. Он делал high-end продукты для буржуйских фирм. Работал дистанционно, на аутсорсинге.

Данилов не знал, что скрывалось за этими заимствованными словами. Может, марсианская программа, поиски лекарства от рака, расшифровка генома или посланий внеземных цивилизаций. А может, какая-нибудь рекламная ерунда по впариванию людям ненужных вещей. Или искусственный интеллект для компьютерной игрушки. В любом случае, человек, который мог когда-то помочь вывести эту заблудившуюся цивилизацию из тупика, погиб в сваре за кусок хлеба.

— У нас не было шансов, — вдруг выразил их общую мысль Фомин, когда они оказались втроем в другом полуподвальном помещении, где стоял стол, четыре стула и радиостанция. — Потому что мы не супермены с планеты Криптон.

Он, как любитель комиксов и фильмов по ним, знал, о чем говорит.

В какой-то момент казалось, что чудо происходит. Они били алтайцев, укладывая в землю пятерых за одного. Но чудес на войне не бывает. Тех было больше, у них было больше железа, а главное, за ними, похоже, стояла более прочная система. И даже пролив реки крови, северяне проигрывали южанам (вслух Саша не называл стороны этими словами, после того как кто-то высмеял его: мол, не за освобождение негров воюем).

Они проиграли не числу, а системе. Индивидуальный героизм не перевешивал лучшего плана кампании. В конце июля, как казалось Данилову, алтайцы окончательно захватили стратегическую инициативу, и с тех пор планомерно теснили подгорновцев.

Богданов, который должен был за такие пораженческие речи расстреливать, только нахмурился. Каждый час он ждал сигнала на капитуляцию для оставшихся в живых.

— Даже если другие поднимут лапки кверху, вы у меня будете воевать до предпоследнего патрона, — на всякий случай напомнил им Владимир.

Они поняли, что он имеет в виду. Сдаваться в плен было глупо, смерть будет не только болезненной, но и по-уголовному унизительной.

— Нечисть… Мрази… — в бессильной злобе произнес Данилов. — Чтоб их всех…

Он злился не только на Сибагропромовцев. Злился на идиотов на том собрании, которые бросили их и себя в эту мясорубку. Злился на Демьянова, который не стал этому мешать. Был ли еще жив майор? Они точно не знали.

Да, все было зря. Напрасно погибло столько нормальных людей. И с той, и с другой стороны. Хоть они между собой и называли противников «урками» и «обезьянами», трезвым умом Данилов понимал, что и сами они стали не лучше.

Может, надо было засунуть свою гордость куда подальше и принять ультиматум.

Из того, что удавалось вытянуть из Богданова, оккупировавшего радиостанцию и никого к ней не подпускавшего, вырисовывалась мрачная картина.

Весь центр города был тоже в руках пришельцев. Разве что у самого горсовета и у комендатуры еще шел бой. Кроме них держались полтора десятка полуразрушенных панельных домов на окраинах и еще один завод, примерно таких как этот. Но расположены они были слишком далеко друг от друга, чтобы оказывать любую поддержку, кроме моральной. Еще у них были несколько километров узких подземных тоннелей с десятками выходов на поверхность в самых неожиданных местах. Поэтому прожигающие броню снаряды из ПТРК и пули снайперов летели в алтайцев оттуда, откуда те и помыслить не могли.

Но все, что они могли сделать, это осложнять тем жизнь. В половине города враги уже чувствовали себя почти как дома. Все поля, огороды и теплицы… все, которые не затоптали и не выжгли… все склады, все, что не успели вывезти — тоже принадлежали им. Теперь это был их город, и они планомерно зачищали его от последних зарывшихся в землю защитников. Основным средством борьбы со снайперами был главный калибр танков, гранатометчиков выкуривали из подвалов живой массой пехоты.

Иногда казалось, что натиск врага с каждым днем становится все слабее. Но это была иллюзия. К контингенту Сибагропрома исправно подходило подкрепление, подвозились цинки боеприпасов. А продовольствие они брали прямо здесь. А забаррикадировавшиеся защитники еще не голодали, но уже уменьшали пайки. Несколько раз защитникам Подгорного удавалось повернуть ход битвы вспять и даже отвоевать у врага несколько дворов. Но потом южане, поддерживаемые танками, приходили в себя, отбивали контрнаступление северян и снова шли в атаку.

Силы были слишком неравными. С каждым днем надежда в сердцах защитников таяла, и нечем было восполнить этот дефицит. Он действовал еще сильнее, чем недостаток патронов и бинтов. Даже еда была не так важна, как понял Данилов.

Смешно иметь мысли как у Пьера Безухова, делая работу мясника, но еще недавно в перерывах между рейдами и засадами Данилов думал, насколько нелепое занятие — война.

Человек может строить наполеоновские планы. Но он бывает силен только по сравнению с другим человеком. А в масштабах мироздания он хрупок как тростник, и слаб, как микроб. И так же глуп. Он не может предугадать, что будет с ним завтра и даже сегодня вечером. И вместо того, чтобы ценить каждое мгновение своей короткой жизни, помогать другим и вместе преодолевать трудности, он придумывает себе дополнительные проблемы, укорачивающие и без того недолгий век.

Все это выглядело как театр абсурда.

Почему-то на войне убивать оказалось даже неприятнее, чем за время его похода. Тут убиваемый им человек иногда непосредственной угрозы его, Александра, жизни не представлял. Но любое дело он всегда старался делать хорошо. Так его воспитали. Даже тут, делая эту мерзкую кровавую работу, он вначале при каждом результативном выстреле мимолетом думал о жизни человека, но уже на пятом попадании перестал, воспринимая это так же легко, как забитый гвоздь. Потом дошло до такого автоматизма, что он просто работал, как слесарь или токарь. Промахнулся — плохо. Попал — кто-то валится на землю. Не человек — силуэт. Крика не слышно, крови не видно. Валится и часто уже больше не шевелится. Иногда это означает только то, что человек просто залег, и сейчас лежит на земле и впервые в своей жизни искренне молится богу.

И все же они не справились. Даже убивая троих или пятерых за одного из своих рядов, они не достигли результата. Враг продолжал подвозить грузы и подкрепления по шоссе.

Может, кто-то попроще, без их багажа лишних знаний, сделал бы это дело лучше. Трудно забивать гвозди микроскопом, а еще труднее пробивать с помощью него головы.

Данилов почистил зубы, обтерся полотенцем, изображая бодрость. Потом побрился, глядя в мутное потрескавшееся зеркало. Острый, неправильной формы подбородок был его карой. Всего раз порезавшись, он, наконец, закончил с этой неприятной процедурой, вытерся и взглянул на себя. Кровь стекала по подбородку и капала на пол. Ополченцы из Подгорного, бывшие жители Академгородка, даже сейчас старались следить за собой. Но и они были мало похожи на церковный хор. Изодранный и прожженный камуфляж, пятна грязи и сажи. Но самое главное — лица. На лицах со странной смесью ненависти и отчаяния их судьба отражалась сильнее, чем на одежде.

Как там Настя? А этот ее… Караваев? Он ведь может и не дожить до победы.

«Нашел время», — укорил себя Данилов, посчитав себя подонком и эгоистом.

Думать об этой чепухе, когда впереди бой, святой и правый. Ради жизни в одном отдельно взятом городе. Почти проигранный бой.

Он еще раз оглядел лица товарищей.

О чем они думали? Вряд ли о каком-то священном праве, которое они пытались отстоять. Скорее, о пустых вещмешках, прохудившихся ботинках и желудке, который не обманешь супом из черемши и крапивы с ложкой тушенки. Снова, как когда-то давно, они, случалось, едали крыс, полевых мышей, сусликов, голубей и ворон.

Может, кто-то думал о родных, сгоревших в мировом пожаре. А может, о тех, кого они потеряли за этот месяц. Или о других, которые успели уехать на север. Что там с ними?

Еще неделю они провели, сея страх по вражеским тылам. Они избегали открытого боя, используя тактику партизан, в такой степени, в какой они ей овладели. Грамматику боя и язык батарей доучивали прямо на ходу. Задачи и соотношение сил определяли тактику, а тактика диктовала вооружение. Почти каждый третий в отряде познакомился со снайперской винтовкой. Хотя до гордого звания снайпера им было как до Аляски по замерзшему проливу. Правильная прикладка, правильное положение головы при прицеливании, правильное дыхание и аккуратный спуск курка… все это не было времени оттачивать. Для профессионала, даже спортсмена, а не армейского снайпера, они должны были выглядеть комично, но убивать у них получалось.

Ну а потом им пришлось отступать, а чуть позже — бежать до самого Подгорного, когда изменился качественный состав врагов. Судя по редким пленным, это были больше не заморенные зэки и крестьяне, а сытые хорошо экипированные мужики, часть охранники, часть из бывшего министерства внутренних дел. Они воевали спокойно и без фанатизма, но с ними постепенно чаша весов начала клониться на сторону Заринска.

Им, как и двум другим таким ударным батальонам, удалось просочиться за кольцо осады, используя один из нераскрытых подземных тоннелей. И теперь они сидели здесь как крысы, ожидая прихода дезинсектора.

«Ты этого хотел? — сказал ему в день их позорного отхода в город Богданов. — Когда выходил тогда на площадь, ты этого хотел? Ты и другие на митингах от Каракаса до Тегерана? Из-за таких как ты совестливых дурачков, понимающих про права и свободы, но не понимающих геополитического императива… из-за вас восемь миллиардов людей сгорели в холокосте. Настоящем холокосте. А теперь он пришел и к нам. Вот русские люди из соседнего региона пришли убить нас ради нашей еды. А ты думал, что добрые дяди из другого полушария не прилетят бомбить нас ради наших ресурсов».

Так говорил он, православный сталинист с внешностью актера Дольфа Лундгрена. И Данилов не мог ни возразить, ни согласиться с ним. Прошлое, мать его туда-растуда, имеет свойство возвращаться как австралийский бумеранг.

Это сложный незастрахованный мир. В нем нет абсолютно правильных решений, нет черного и белого. Ради справедливости они, Гражданское сопротивление, косвенно помогли уничтожить свою страну. Думали, что есть еще время сменить власть и зажить по-новому. Ради справедливости русская подводная лодка, если верить словам уральцев, спровоцировала американский ответ, запустивший климатическую катастрофу. «Жидорептилоиды» ведь собирались выиграть войну малой кровью. А теперь ради справедливости они устроили новую гражданскую, в которой были уже и отрезанные головы, и повешенные на фонарях, которыми раньше друг друга только пугали.

Может, не надо справедливости? Может, надо жить как червь под гнилой доской, и бояться, что своими действиями сделаешь только хуже? Но это не жизнь.

Богданов выслал их прочь, и они разошлись по своим отделениям. Недавно прорытые подземные тоннели соединяли корпуса превращенного в цитадель завода. Там, в бывших заводских цехах, сидя и полулежа на полу, подальше от окон, хоть и перекрытых наполовину мешками с песком, бойцы и расположились. С минуты на минуту они ждали нового наката.

Те всегда начинались с танкового обстрела, который алтайцы вели с безопасного расстояния, не рискуя подставляться под снаряды из «Корнетов». Иногда все же подставлялись, и тогда танки горели. Обороняющиеся оставляли заводские цеха один за другим по мере их превращения в руины.

«Где наша бронетехника? — недоумевал Данилов. — Куда вся делась? Неужели вся сгорела?»

Враг превосходил их количественно. Да и качественно тоже. И никакой боевой дух и правое дело, сколько бы ни говорил Толстой, против этой реальности не помогали.

Если бы было иначе, они бы гнали этих гадов до самого их Заринска. А так все, что они могли сделать — это продать свои жизни подороже. Наверно, они проиграли, когда превратились из неуловимых партизан в солдат, обороняющих плацдарм. А солдатами они не были. Иначе бы не было суицидальной истерики, как у Аракина, или его собственных самокопаний, когда думаешь о том, что люди на чужой стороне ни в чем не виноваты, что их насильно пригнали сюда, дали в руки оружие и сказали: вот ваши враги. Солдат не должен так думать. Так может думать только какой-нибудь гнилой пацифист.

Его позиция выходила на восточный край заводской территории. Через прицел винтовки СВД Александр смотрел на ближайшие к заводу переулки. С этой стороны, как и с любой другой, кроме той, которая выходила к югу, можно было ожидать нападения.

Им тоже хотелось жить, и они никогда не шли в самоубийственные атаки на пулеметы. Надо было отдать должное этому Бесфамильному — этот командир берег своих людей. Неподготовленных атак не было.

«К утру вы все будете трупами, выродки, — пообещал им вражеский военачальник в прошлый понедельник. — Это вам не колхозников резать. Ройте себе могилы. Это я вам как офицер говорю».

И все. Ни мата, ни изощренных угроз.

Прошла неделя, а они еще были живы. Город был хорошо подготовлен к обороне. Подземные катакомбы им тоже здорово помогли. Но рано или поздно превосходство по всем статьям и грамотная тактика должны были принести алтайцам успех.

Данилов думал о том, сколько им осталось, когда сигнал, которого они ждали, нарушил тишину.

— Внимание всем! — внезапно они услышали они голос Богданова из забранного железной решеткой радиоприемника над дверью помещения. Удивительно, но внутренний радиоузел завода еще работал.

А дальше их командир сказал такое, что они сначала не поверили, но его приказ выполнили в точности.

Ровно через десять минут, им, вжавшимся в грязный бетонный пол, тяжело ударил по ушам близкий взрыв, сопровождавшийся звоном бьющегося стекла… где-то оно еще осталось. Здание содрогнулось. Страшный гул снаружи напоминал рев разъяренного дракона.

— Что это было, машу вать?… — от шока перепутал слоги колхозник Тимофей.

Не сразу, но Данилов понял, что «чемодан» — осколочно-фугасный снаряд, которыми их осыпали и танки, и артиллерия Беса, взрыва такой силы произвести не мог.

И уж точно не было бы такой ослепляющей вспышки. Хорошо еще, что им сказали зажмуриться. Страшное дежа вю заставило людей, переживших ядерные удары, дрожать.

Приподнявшись на полу, сквозь падающую с потолка пыль они видели в узких окнах зарево над центром города. Это и был сигнал. Но не к выбрасыванию белого флага.

С шипением и треском проснулся радиоприемник.

— Командирам отделений, приготовиться к атаке! — в голосе Богданова звенели сталь и титан. — Быстро двигаемся к центру. Поражаем все цели по пути.

— Эх, надеюсь, нам найдется место в эпосе, который напишут о деяниях святого князя Владимира, — выразил общую мысль Фомин, пока они расхватывали автоматы.

И вот они вышли из бетонных корпусов завода, на ходу разворачиваясь в знакомые им боевые порядки, в пахнущее гарью, пеплом и сгоревшей плотью утро. Оно было холодное и по-осеннему промозглое. Над выжженным пепелищем города, принесшего себя в жертву, густился туман.

Шок. По-другому не назвать то, что они почувствовали. Взрыв, который они без рассуждений посчитали ядерным — он и вправду был на него похож — сравнял с землей половину Подгорного.

В центре города ни одно здание больше не заслоняло обзор. Там, в радиусе примерно трехсот метров от места закладки фугаса сгорело все живое и неживое, все кроме камня и бетона.

От поверхности поднимался пар и дым. Повсюду горели огни пожаров и пожарчиков.

В северной части города, куда они вступали — в частном секторе — взрывная волна била стекла, рвала барабанные перепонки, сбивала с ног. Этого было недостаточно, чтоб убить, но достаточно, чтобы вывести из строя на десять-пятнадцать минут. Но именно этих минут хватило.

Практически в молчании, обмениваясь лишь редкими знаками, бойцы с завода — тридцать отделений — бегом в полный рост пролетали двор за двором, улицу за улицей и крошили в капусту все живое, только успевая менять магазины. Копеечные рации с крохотным радиусом действия по-прежнему были при них, обеспечивая постоянный радиообмен, который, впрочем, был очень скупым.

Своих тут не было. Свои знали о том, что придет огонь. На улицах в тот момент находились только сибагропромовцы, которые могли ожидать огня снайперов, но не ожидали взрыва боеприпаса такой мощности у них под боком.

Чуть южнее, на расстоянии километра от вероятного эпицентра, разрушения были еще значительнее. Здесь осталось целым только здание школы. Одноэтажные дома стояли без крыш, некоторые развалились. Но даже находившиеся в с виду не пострадавших домах враги получили серьезные баротравмы и вышли из строя надолго. Но даже раненые не могли надеяться на пощаду.

Ополченцы догадывались, что сейчас происходит в северном лагере алтайцев, огни которого они видели из окон завода, где было не меньше тысячи человек. Там был ужас и трепет, там вчерашние победители еще не понимали, что их товарищам в городе нужна помощь, что тех убивают. Но они придут в себя, а у них там были и танки.

Попадались и враги, оставшиеся на ногах. Обожженные, с лицами, покрытыми запекшейся кровью, они не пытались оказать сопротивления и часто не понимали, что происходит. Их тоже убивали на месте. Даже если — контуженные и дезориентированные — они стреляли по ополченцам, то почти всегда мимо.

Только возле больницы они столкнулись с большой групп врагов, сохранивших оружие и пробиравшихся неведомо куда… наверно, те и сами не знали. Завязалась перестрелка, но быстро закончилась. Все бойцы противника были мертвы.

Дойдя от завода до школы, ополченцы потеряли всего человек тридцать, убив… Александр даже отдаленно не представлял, сколько. Он делал все как машина, как робот, не задумываясь над смыслом. И так же делали остальные.

Попадалась из выведенная из строя бронетехника. Данилов сам видел возле школы два огромных, как мертвые слоны, танка Т-80. Из башни одного свешивался мертвый танкист в черном подшлемнике — сам черный, как эфиоп.

Недавние осажденные шли в южном направлении, кромсая то, что осталось от армии алтайцев, как горячий нож — масло. Но чем ближе к центру, тем меньше становилось живых, и тем сильнее были обезображены мертвые.

Они добивали тех, кто еще шевелился. Им будет это сниться каждый день. Либо посылали прощальную пулю в голову, либо кололи примкнутым штык-ножом, а то и просто били прикладом. У всех идущих по колено в крови лица были словно сведены судорогой. Но они знали, что у них нет возможности брать пленных. Врагов было все еще гораздо больше, чем их самих.

«Когда-нибудь на старости лет мы поплачем и покаемся. Но пока мы должны победить», — сказал Богданов перед боем.

Тем, кто лежал неподвижно, но выглядел неповрежденным, они тоже добивали, словно боролись не с людьми, а с ожившими мертвецами.

На углу Советской и улицы Ленина к ним присоединились другие — вылезшие из тоннелей под обреченным городом. Радость на лицах этих людей, в командире которых Саша узнал Масленникова, показалась Саше неуместной. Радоваться было рано. Но если ты просидел не один день в душных катакомбах, наверно, это счастье — увидеть свет.

Звук приближающихся моторов застал их врасплох. Но, к удивлению Данилова, люди Масленникова никуда не бежали.

В город с юго-запада вступали танки. Но уже свои.

«Так вот она где была, техника-то. Ждала своего часа».

Но для встречи с цветами сейчас было не время. Как пояснил Змей своим подрастерявшимся подопечным, с трудом разбиравшимся в хаосе боя, с севера как раз подходили оправившиеся от потрясения алтайцы, заняв опустевший завод.

Надо было забрать его обратно, а их убить.

Хранить молчание было больше незачем, да и невозможно. Поддержанные бронетехникой… или сами ее поддерживая… ополченцы развернулись и пошли в атаку, и им нечем было себя укрепить, кроме старого и вечного русского мата. У них не было лозунга или клича, который мог бы сплотить их и повести вперед. «За Родину!», «Банзай!» — это достояние уже сформировавшихся общностей. А из них пока только выкристаллизовывалось новое общее. Но теперь у них была общая ненависть. Они шли и костерили весь белый свет на чем тот стоит. Даже те, кто до этого таких слов избегал.

И словно в ответ на их богохульства с неба ударил сплошным потоком ливень.

* * *

Все случилось внезапно. Минуту назад они были на коне. Занимали улицу за улицей. Подравнивали под ноль последние огрызавшиеся огнем дома, превращали этот долбанный Подгорный в Сталинград. По всем правилам военной науки, при поддержке пехоты выкуривали гранатометчиков из подвалов и их крысиных лазов, которые новосибирцы нарыли под всем городом.

Нельзя сказать, что Бесфамильный ничего не предчувствовал. Но на войне тяжело отличить предчувствие от простого мандража, и тот, что слишком часто верит предчувствиям, называется трусом. Но тот, что им не верит никогда, часто долго не живет, такие дела.

— Лёха, они драпают! — уже не боясь радиоперехвата, открытым текстом шпарил Вован Зацепов, — Бегут так, что жопа сверкает. Вышли к мэрии. А на севере к станции… Там еще с фабрики постреливают, но жидко.

Это означало, что стальное кольцо сжималось вокруг последних очагов сопротивления. С новым командиром мотострелков они находили общий язык лучше, чем с бандитом Черепом. Тот умел только гнать людей на убой. Не самый бесполезный талант, кстати. То, что для солдата верная смерть, для полководца — шахматный размен: потерять сотню вооруженных автоматами крестьян, но сохранить бесценный танк, который поможет взять еще один рубеж.

Тратить столько времени на штурм городишки, который винтовочная пуля пролетает из одного конца в другой — это смешно. Хорошо, что комедия закончилась.

Правда была в том, что у Зацепова, бывшего командира ОМОНа из Дмитрова были в основном просто стрелки без приставки «мото». Половину своего автопарка они потеряли еще на подступах к городу.

Поэтому пехота не всегда успевала за танками, и Бесу часто ждать, а иногда и отходить, когда плотность выпущенных по ним ракет из ПТРК была слишком высокой.

Но это уже было не важно. Они победили. На этот раз уже он должен был удерживать пехоту, чтоб она не лезла вперед.

Оборона новосибирцев уже не прогибалась, а треснула и лопнула по швам.

Но почему он в это не верит? Откуда, блин, ощущение, что он снова малолетний сопляк, сбежавший из приюта, а на него идет, перешагивая через битые кирпичи, сумасшедший мужик в рваном пальто?

Бомжей бояться глупо. Они еще трусливее, чем бродячие собаки. Бес был сильным подростком, и думал, что может дать по рогам любому из них. Поэтому сам нарвался на этого. Хотел покуражиться. Но бездомный, сидевший над закопченной кружкой, почему-то не убежал, когда Лёха кинул в него первый камень, сопроводив свой бросок смачным ругательством. А вместо этого повернулся и пошел на него, ускоряя шаг, вперив в мальчика забыченные глаза наркомана, с половинкой кирпича в руке.

Лёха тогда единственный раз за свою взрослую жизнь обмочил штаны и единственный раз убежал. И на всю жизнь в нем засел страх перед тем, кто не боится смерти, потому что уже мертв. Если не телом, то разумом.

— Не торопитесь, — как из-под земли услышал Бесфамильный свой голос. — Жопой чую, тут где-то собака зарыта.

Алексей понимал, что последняя фраза не выглядит убедительной.

— Повтори, недослышал, — пробухтел Зацепов, — Чего ты сказал? Горка, чего у тебя со связью?

Это был его, Беса, позывной, вспомнил он.

— Кочка, придержи своих, — это был позывной подразделения Зацепова — Не лезьте вперед.

— Но Мазай говорил…В чем дело? Я уже трофейные команды сформировал. Мы уже скоро по хатам будем размещаться.

— Плевать на пузана. Делай, что я говорю.

Он так и не узнал, послушал ли его житель далекой и сгоревшей дотла Московской области.

Бес нажал на рычаг открывания люка, свежий воздух ворвался в затхлое нутро танка. Впрочем, свежим его можно было назвать условно.

— Андрюха, Семен, я щас, — сказал он механику-водителю и наводчику-стрелку.

Это было глупо. Даже тут в зачищенном квадрате могли быть те, кто сумел бы продырявить его башку. Круговой обзор через приборы наблюдения у командира танка и так неплох, но ему был нужен обзор еще лучше. Он должен был знать, почему ему так беспокойно.

Четыре минуты Алексей находился снаружи, сначала наблюдая из люка, а потом -забравшись с биноклем на крышу одного из гаражей. Но не увидел ничего, кроме вымершего города, который не могли оживить искры трассеров и пламя нескольких пожаров. Судя по чаду, горели нефтепродукты.

И в этот момент прогремел взрыв. Вернее, прогремел — не совсем точное слово. Взрыв начался не с грохота, а с тишины.

Бес уже спускался обратно по лесенке, когда море огня захватило и танк, улицу с передвигающимися по ней новобранцами из Заринска, и деревянные дома, где кто-то из людей Мазаева отдыхал, лежал раненый или искал в подполах спрятанную еду и ценности.

С неба дождем падали обломки, горели деревья, горели люди. В одно мгновение весь Подгорный стал одним пожаром.

Шлемофон на голове спас барабанные перепонки от разрыва, но кровь из ушей текла шее. Он не дал себе потерять сознания. Надо было собирать свое отделение, то, что от него осталось.

Связь с девятью машинами так и не восстановилась. Часть из них завалило обломками панельных домов, которые были разрушены до основания, а часть находились так близко к эпицентру, что их могло закинуть хоть на луну. Остальные пять отозвались — в интервале от пяти секунд до одной минуты. В зависимости от того, какое время понадобилось экипажу, чтоб придти в себя.

«Они е…нутые. Они сожгли свой е…ный город дотла», — только и могли они сказать друг другу.

Кругом разверзался ад.

— Горка — всем! — произнес Бес в тангенту рации. — Надеваем лыжи. Домой.

Это означало отступление на юго-запад из города, к базовому лагерю.

Перевернутый грузовик поперек дороги не удалось объехать и пришлось столкнуть.

Несколько бредущих вдоль улицы обгорелых солдат в куртках «Легиона» пришлось оставить, хотя они отчаянно махали руками.

Бес видел, как падали бойцы Зацепова на улицах — те, кто пережил взрыв. Падали от снайперских пуль и пулеметных очередей. От самого капитана ОМОНа он больше ничего не слышал.

Два танка он потерял, пока они прорывались до черты города. Защитники, сидевшие до этого как мыши, тут же полезли со всех щелей. Он и не догадывался, что на одного убитого там сидело еще двое-трое невредимых.

Где-то далеко на западе стрекотали крупнокалиберные пулеметы и бухали орудия. Бесфамильный поспорил бы на горячий ужин и чистую постель с аппетитной телочкой, что это чужие. Ни у него, ни у Вована там техники не было.

— Похоже, пора сдаваться, — это были слова мехвода, словно прочитавшего его мысли.

Вот уж кого Бес трусом бы не назвал.

За такие предъявы его надо было грохнуть на месте, но Бесфамильный только устало бросил:

— Видал, что с Черепом сделали? Это зверье почище душманов. Они из тебя бефстроганов сделают. Жми!

Не доезжая двух километров до лагеря, они поняли, что, там уже идет бой — стрекотали автоматы, рвались гранаты, над лесом бытовок и палаток стелились клочья дыма. Как же гады сумели подобраться туда? Нечего было и думать, чтоб лезть туда очертя голову.

Но не прошло и десяти минут, как в противоположном конце долины показались черные точки, при четырехкратном увеличении принявшие темно-зеленую окраску.

Стоп машина. Вот и гости пожаловали.

Они ехали двумя эшелонами — примерно по пятнадцать машин в ряду. Головными были танки Т-72 и Т-80. Кого туда могли посадить? Тех, кто служил срочную в частях, где были танки не в виде муляжей. Бесфамильный очень надеялся, что там в машинах не было тех, кто имел боевой опыт. Второй и третий ряды в основном составляли БМП и БТР, даже джипы с установленными на них ПТРК. Он почувствовал легкий морозец по коже. Новосибирцы собрали здесь больше, чем было раньше у некоторых небольших стран.

Через несколько минут они будут в пределах досягаемости.

Но еще раньше Бесфамильный увидел, что со стороны лагеря к ним тоже движется техника. Чуть меньше, но тоже немало.

На секунду он подумал, что это свои, но нет. Один из бронеобъектов привлек его внимание. Это был 9П148 «Конкурс» — советская боевая машина противотанкового комплекса 9К111-1. Таких у них сроду не было. А значит, бой там закончился, и не в пользу алтайцев.

Бесфамильный сразу отметил эту цель, как самую опасную. Машина на базе хлипкой БРДМ-2 обладала огневой мощью танка, а ракеты 9М113, 9М113 или 9М111-2 могли разнести в клочья даже танк, оборудованной системой активной защиты. В зависимости от ракет — от десяти до двадцати штук, дальность до четырех километров. Конечно, для подготовки к пуску и ведения огня управляемыми ракетами нужен опыт, но это проще, чем освоить стрельбу из 125-мм орудия. Где они ее только взяли?

Вместе с ней к ним двигалось еще шесть танков и десяток пикапов, каждый из которых при наличии везения мог продырявить его броню ракетой с лазерным наведением.

Бесфамильный понимал, что стоять на месте и встречать их — значит стать отличными мишенями. Выбор был невелик. Прорываться между сжимающимися клещами — либо на север, где можно наткнуться на каких-нибудь шестерок Подгорного, либо на юг. Но последнего от них ожидают. Да и становиться ссыкливой крысой не хотелось.

Бывший офицер сделал иначе.

«Ребята, вы наверно танки видели только в игре „танки-online“? Ну тогда я вам покажу, на что они способны», — решил он. И они пошли на сближение.

Четыре танка против шести, даже если не считать мелочь. Российская бронетехника против более старой, советской. Бес полагался на их лучшую выучку, а еще на удачу. Разогнать и перебить как мух.

«Конкурс» взорвался первым от прямого попадания, затем несколько вырвавшихся вперед автомобилей, так и не успевших подготовить свое оружие к ведению огня. Для них хватало и пулеметных очередей.

Танки противника ответили нестройным залпом, повредив один из танков Беса, но когда дошел черед до них получать ответку, сразу два из них задымили.

Бесфамильный мог взять управление огнем на себя, но доверял наводчику. Через прицел-дальномер тот видел все цели, но умело расставлял приоритеты.

Несколько раз по командирскому танку стреляли, но снаряды разминулись с ним на несколько метров, все кроме одного. Но и тот не причинил большого вреда, а автоматическая система пожаротушения быстро погасила огонь.

Его товарищам повезло меньше. Одного за другим их машины сходили с дистанции. Но свою боевую задачу они выполнить успели. Когда канонада прекратилась, сквозь чад от горящих танков и автомобилей, закрывший обзор не хуже дымовой завесы, они увидели только пятерку улепетывающих джипов.

Вот тебе и Курская дуга…

Танк Бесфамильного принял на борт двоих уцелевших с подбитого соседа — остальные были мертвы, по его милости. А дальше оставалось делать то, от чего он по своей гордыне вначале отказался. Убегать.

Обогнув лагерь с юга, преследуемые новосибирцами, они вышли к густой березовой роще, в которую уходила узкая грунтовая дорога.

Бес видел, что еще немного, и они скроются из виду. А там езжай куда хочешь. Но только не в Заринск. Пусть эти придурки сами меж собой разбираются.

Он слишком поздно заметил две огненные кляксы, полыхнувшие справа от просеки.

Первый снаряд поразили левый борт, чуть выше трака, повредив газотурбинный двигатель. Второй пришелся чуть выше, разорвав в клочья водителя. Стрелок тоже не откликался. Бесфамильный мог бы покинуть обездвиженный танк, но вместо этого сам полоснул из КПВТ по тем кустам, откуда прилетели ракеты.

И в этот момент еще пара снарядов вылетела из канавы с другой стороны от лесной дороги, пробив корпус танка почти насквозь и взорвавшись внутри.

Алексей Бесфамильный успел только подумать, что нет ничего глупее, чем умирать за жирного старого кровососа, когда весь неистраченный боекомплект взорвался, превратив шедевр отечественного танкостроения в груду обломков.

 

Интермедия 6. Остров забвения

— Чертовы рисоеды. Они только и ждали, что мы раскроемся, чтоб врезать нам под дых, — первый помощник Дженкинс вспоминал об этом каждый раз, когда набирался.

А пил он в последние дни еще больше капитана.

В одних шортах, с дикими глазами, всклокоченный и заросший давно не знавшей бритвы бородой, Дженкинс больше походил не на военного моряка, а на бездомного бродягу в очереди за бесплатным супом.

Эйбрахам Сильверберг кивнул. Он тоже запомнил тот день.

Он с самого начала знал, что китайцам нельзя доверять. Даже не потому, что они дикие азиаты, нет. Просто две оставшиеся в бочке крысы, сожрав своих товарок, обречены выяснить, какая из них сильнее.

В тот понедельник они как обычно лениво несли гарнизонную службу, когда радиосвязь принесла им приказ, который они больше всего боялись получить.

После гибели Гонолулу остров Южный Андаман в Бенгальском заливе был самой отдаленной базой из имевшихся у Австралийского Союза. Да и назвать его базой ВМФ язык не поворачивался. Они всего лишь реквизировали часть гражданского порта города Порт-Блэр под свои нужды. Сильверберг помнил этот месяц смутно. Для него и команды это был сюрреалистический период спокойной жизни — они не брали в руки оружия и ни разу не выходили в море. Здесь в крошечном лагере, как в глазу урагана, они ждали, когда сухопутный дракон и океанский левиафан вцепятся друг в друга в последней схватке. В том, что это будет, они не сомневались.

Иногда Сильверберг выходил на пляж и смотрел на черный прилив. Тот выносил из моря все, что оно поглотило вместе с тысячами потопленных кораблей. И все, что смыло с суши гигантскими волнами цунами. Пластиковые бутылки, размокшие глянцевые журналы, игрушки. Раздувшиеся трупы животных и тела людей, которые не так-то просто было различить. Но еще чаще он пил все, что мог найти — от виски до разбавленного спирта.

С северо-востока нависал над ними опустошенный Индокитай, далеко на севере осталась вбомбленная в каменный век Россия. На западе лежала охваченная кровавым хаосом Африка. Где-то среди мертвых небоскребов Лагоса банды из трущоб делили уже не власть, а человеческое мясо, точно так же, как на развалинах Нью-Йорка. А здесь на островах анархия была совсем другая, ленивая и неагрессивная. Андаманские острова еще не знали настоящего голода, хотя с начала войны сюда не приплыл ни один корабль с продуктами, зато приплыло немало беженцев с континента на своих лодчонках. И все же люди на островах находили, чем кормиться, а те, кто не мог — умирали тихо. По-крайней мере, на вооруженных моряков никто не нападал.

На флоте в это время только и разговоров было о секретных переговорах, на которых должна была решиться судьба послевоенного мира. По просочившейся в US Navy из новообразованного Госдепартамента информации, речь шла о совместном протекторате над Африкой, Юго-восточной Азией и Южной Америкой.

Вести новую войну Австралия была не готова и очень хотела мира.

Перед отплытием из Хобарта, Сильверберг присутствовал на встрече китайского посланника Лю Вэя, прилетевшего на транспортном вертолете в сопровождении многочисленной свиты и охраны из спецназа, «дунбэйских тигров» — китайских молодцов под два метра ростом, которые казались продуктом генной инженерии. Говорят, это был брат самого Председателя, поэтому все ждали от переговоров многого. Ждали мира. Эйбрахам ничего не ждал, и всю свою команду сумел убедить в этом. Он не надеялся на ценность этого субъекта даже в качестве заложника. Хоть китайцев было теперь и меньше миллиарда, они могли бы пожертвовать даже такими персонами, чтоб ввести врагов в заблуждение.

Все случилось в соответствии с его предсказаниями.

Они еще стояли на рейде, когда райский остров и его сто тысяч обитателей утонули в море огня. Им, имеющим на борту ядерное оружие, оставалось только сыграть свою партию в этом концерте, что они и сделали.

В этот день то, что осталось от КНР и то, что осталось от англосаксонского мира, обрушили друг на друга шквал ракет — все, что у них было.

Двум противолодочным кораблям китайского ВМФ одновременно повезло и не повезло. Повезло в том, что они оказались в нужном квадрате и сумели отправить на дно лодку стоимостью в сотни раз больше своей. Не повезло в том, что сами они поплатились за это, разнесенные торпедами в клочья. А еще в том, что они опоздали и не помешали Эйбу выпустить все три ракеты по указанной ему цели.

В этот момент они успели отойти на сорок миль от земли, и, хотя у трех спасательных лодок, в которые загрузились остатки команды, было достаточно горючего, Сильверберг не рискнул возвращаться на их остров.

Днем над городом стелился дым от сплошного пожара, а ночью они издалека могли наблюдать зарево. Знакомое им зрелище. Возвращаться туда было безумием. Тем более утром в небе виднелась полоса — след реактивного самолета. Они собирались переждать день в спокойном как кисель море, а ночью плыть к Северному Андаману. Сильверберг до сих пор не знал, ошибка ли это была или единственный путь к спасению.

Судьба решила за них. Примерно в полночь пришла большая волна. Черный вал воды высотой с трехэтажный дом подхватил их как скорлупку и понес туда, куда было надо ему. То ли божий гнев, то ли отголосок далекого подводного взрыва. Уж не около Тасмании ли, где в последние дни отсиживало задницы правительство и военное командование?

Северный Сентинельский остров — немного больше, чем скала в Индийском океане. Его форма — неправильный круг, похожий на ракушку. Его площадь примерно семьдесят квадратных километров, а ширина — от силы десять. Гораздо меньше Нью-Джерси. Но он живописен и на нем достаточно пресной воды, чтоб поддерживать жизнь простенькой фауны и плодоносящей флоры. На нем растут кокосы и два-три вида фруктов. Но все же это скала. Старик Жуль Верн поместил героев «Таинственного острова» на клочок суши гораздо крупнее и богаче. Сильверберг был готов плакать и смеяться. Это остров был обитаем. Но жили на нем люди, застрявшие в мезолите.

Номинально они были гражданами Индии, но не знали о ее существовании, да и вообще о внешнем мире. Политкорректность начала двадцать первого века признавала за ними право на самоопределение, то есть на отрицание цивилизации.

Это были совсем не мирные туземцы из книжек про зверства колонизаторов. Всех чужаков они встречали стрелами. Убитых пришельцев хоронили в неглубоких могилах, но не ели. Если бы остров имел хоть какую-то ценность, его жителей, конечно, давно бы вырезали, наплевав на законы — браконьеры, контрабандисты, пираты. Но остров ценности не имел и лежал в стороне от морских путей, поэтому жил.

Во второй половине двадцатого века изолированное сообщество привлекло к себе внимание ученых. Но кроме как с вертолетов, изучать его было опасно для жизни. Хотя и в вертолеты летели стрелы. Нескольких подброшенных этнографами свиней аборигены тоже не стали есть, а зарезали и похоронили, приняв их за другую разновидность белых демонов. Зато с удовольствием пользовались сброшенными с вертолета пластиковыми ведерками.

И вот в такое место занесла потерпевших катастрофу война.

К полудню второго дня море успокоилось, и они вышли из своего убежища под скалой. Они шли, оживленно болтая, радуясь, что больше не будет самоубийственных заданий и ненормальных адмиралов.

У них в планах было переждать на острове недельку — продукты, горючее, патроны и медикаменты у них имелись. Но судьба вновь явилась к ним, на этот раз в обличии яйцеголового специалиста по крылатым ракетам из компании-производителя. Тот в последние месяцы был тих как мышка и службу нес как образцовый солдат. У капитана не было причин подозревать его.

Когда они дошли до места, где оставили лодки, все топливо из баков и канистр до последней капли успело впитаться в песок.

Сидевший на часах оружейник с подлодки поднял на Эйбрахам пустые скорбные глаза.

— This is the end, my only friend, the end… — напевал он. Из его плеера звучала та же мелодия. Он был трезв как стеклышко и безумен, как Шляпник из «Алисы в стране чудес».

Страшная игра слов только сейчас пришла в голову Сильвербергу. North Sentinel Island. Остров северного часового.

Сильверберг думал о сюжете фильма Копполы, пока снимал пистолет с предохранителя. Выстрел спугнул несколько чаек, но сразу же потонул в рокоте моря.

А плейер еще какое-то время продолжал играть, пока его с приливом не захлестнуло море.

«Конец нашим хитроумным планам. Конец всему, что имеет значение…» — подумал Сильверберг.

Сумасшедший специалист по крылатым ракетами был первым из них, кто погиб на этом клочке суши, но не последним. Уже на третий день один отлучившийся из лагеря на берегу матрос был обнаружен с перерезанным горлом.

На четвертый день осмелевшие дети мезолита пришли за их жизнями. Подводникам пришлось забыть про свою усталость от войны и драться как звери. Столкновение цивилизаций вылилось в короткую, но кровавую битву в прибрежной полосе и еще десяток схваток в джунглях. Семеро американских моряков были утыканы стрелами, а почти тридцать сентинельских воинов с луками и копьями — изрешечены пулями. Джунгли были слишком малы для полноценной партизанской войны, и их было легко прочесать слаженной команде с огнестрельным оружием, которая побывала в местах и погорячее.

Сильверберг поминал, как они покидали Нигерию, куда их закинула судьба и воля верховного командования после Северного похода.

В этом крохотном прибрежном анклаве даже через полтора года после войны держалось правительство этой нефтедобывающей страны, когда-то крупной сырьевой державы. Теперь она была ценна тем, что в отличие от арабских монархий не была радиоактивной пустыней.

Но внезапно пришел приказ возвращаться. В порту Лагоса местные грузчики что-то заподозрили и внезапно прекратили погрузку горюче-смазочных материалов, без которых и на борту АПЛ не обойтись. Короткий бросок на лодках «Зодиак» — и вот уже родной дядя правителя маленькой страны был у них в плену.

«Я представляю законную власть, — умоляюще смотрел на капитана толстый чиновник в строгом костюме и шлепанцах на босу ногу. — У нас есть соглашение с вашим правительством!»

«Ничего личного, амиго, но мы не будем это соглашение пролонгировать».

Они сами закончили погрузку всего необходимого и отчалили. Уже на рейде Лагоса, в полумиле от берега Сильверберг приказал второму помощнику сбросить этот мусор за борт.

Расистом капитан не был. Просто африканский чиновник был очень нелеп в своих попытках изобразить из себя важную шишку. Он даже хотел дать тому время, чтоб отплыть от подлодки на безопасное расстояние.

Он хорошо помнил, как исказилось лицо заложника. Откуда капитану было знать, что тот, живя на побережье, не умеет плавать?

Джордж Ле-Рой, который впоследствии погибнет от стрелы в горло, сам черный как смоль, с закатанными рукавами, бросился выполнять приказ и швырнул туземного чиновника в морские волны.

Глядя, как тот барахтается, матросы делали ставки, сколько он еще продержится на воде. Несмотря на свой лишний вес, он мог захлебнуться, наглотавшись воды.

«Чтобы научиться держаться на воде, достаточно умереть», — говаривал когда-то один друг Эйбрахама, работавший спасателем на пляже в Майами.

Можно было бросить бедняге канат, спасательный круг или жилет, но Сильверберг уступил желаниям своей команды, которая хотела крови. Он больше не был полновластным хозяином на борту, и дисциплина была очень условной.

Они взяли курс на Тасманию.

Уже тогда, глядя, как загоревшие дочерна и похожие на пиратов моряки скалят зубы при виде тонущего человека, Сильверберг подумал, что дело проиграно, и никакой великой Австралии, владычицы морей, не будет.

Оставалось найти способ порвать со своим командованием и найти новое место для жизни. Но где? Потому что никто не будет им рад, когда узнает, кто они.

— У меня к тебе один вопрос, капитан. Когда? Ты говорил: «когда закончится сезон штормов».

— Но ведь он не закончился, — возразил Эйбрахам.

Не далее как позавчера они тряслись в своих шалашах, мокрые как водяные крысы, чувствуя свою ничтожность перед мощью стихии.

— Он может никогда не закончится, — Дженкинс с тревогой посмотрел на океан. — С климатом творится черт-те что.

— Значит, никогда, — Сильверберг бросил в него незрелым орехом и промахнулся. — Ты еще не понял? Я лучше буду кормить клопов здесь, чем рыб в море.

Плот, на строительство которого Дженкинс вместе с двумя матросами потратили целую неделю, выглядел жалко. Сооружение из связанных вместе бревен и пустых канистр с полотняным парусом и грубыми неуклюжими веслами скорее доставило бы их к морскому дьяволу, чем на Южный Андаман. Или, тем более, на материк.

— Нам нельзя оставаться здесь. Еще десять лет, и мы одичаем, — в который раз начал ныть первый помощник. — Будем ходить голыми и жрать сырую рыбу. Сами спустимся в палеолит.

— В мезолит, — поправил его капитан. — В палеолите луки делать не умели. А вообще, иди к черту, умник. Хотя нет… приведи мне Лулу.

На самом деле у девушки было непроизносимое имя. Но он называл ее так. Капитан не знал ее возраста, потому что туземцы не имели, да и не могли иметь такого понятия как «год». А по виду было не ясно — от шестнадцати до тридцати. По меркам голливудских стандартов она была не ахти, но рядом с женщинами из разных портов, которые были у него до войны и в первое время после ее начала, смотрелась выгодно.

Когда она вошла в хижину, Сильверберг еще раз порадовался, что на этом острове даже набедренные повязки носят не все и не всегда.

Сначала они опасались, что эти леди перережут им глотки, пока они спят, но, к их удивлению, женщины стали вести себя куда менее агрессивно. Они словно смирились, что стали собственностью чужаков. Несколько даже научились десятку-другому слов на английском языке. А вот их тарабарщину никто из моряков так и не смог осилить. Тут понадобился бы лингвист, а может целый институт.

У нее, как и у остальных, была не эбеновая, а темно-оливковая кожа. Она не была покорной и относились к чужакам со странной смесью ненависти и любопытства.

Ее маленькие ассиметричные груди украшали очень темные соски — чернее остальной кожи. Капитану это очень нравилось.

— Иди сюда, живо, — сказал он, и она подчинилась.

Она была бы еще симпатичнее, если бы не выступающие ребра и перенесенный в детстве рахит. Даже этот рай мог быть очень жестоким, а авитаминоз и дистрофия подстерегают любое первобытное племя даже на экваторе.

Лаская ее со всем тщанием, прежде чем взять в позе, которую миссионеры не имели возможности на этот остров принести, а после усадив на себя верхом, Сильверберг думал о бремени белого человека.

Они ведь, если подумать, принесли этим дикарям сокровенные знания цивилизации. Может, поэтому островитянки простили им убийство своих мужей.

Ведь это посильнее, чем палка, стреляющая огнем или пламя из руки. Когда кончились патроны и бутан в зажигалках, эта магия иссякла. Но к тому времени они научились добывать огонь, высекая искры, и обжигать копье в пламени, чтоб его наконечник стал твердым.

Они научились здесь еще многому. Например, строить шалаши из пальмовых листьев и бить рыбу острогами. Узнали, как ловить лягушек и змей, находить съедобные коренья и побеги.

Но начать им пришлось свою жизнь на острове с геноцида, и это оставило отпечаток в их душах. Почти все мужчины-сентинельцы, кто мог поднять копье и натянуть лук, предпочли умереть, но не позволить демонам жить на их земле.

Женщины повели себя иначе. Они были дикими, но скорее запуганными, чем агрессивными. После бойни на берегу вместе со своим потомством они спрятались глубоко в джунглях, и не выходили много недель. Но им надо было кормить своих спиногрызов, а в одиночку они были это сделать не в состоянии, к тому же внутренняя часть острова была беднее прибрежной.

Но потом одна за другой выходили из леса и несмело приближались к кострам, за которыми коротали вечера вооруженные автоматами белые демоны. Сначала эти вдовы повыли, поскрежетали зубами, но всего месяца за три превратились в покладистых кошечек. Наверно, это природа, а против нее не пойдешь, даже если твои далекие предки наказали тебе воздерживаться от контактов с чужаками. Сильверберг запретил обижать их, но терялся в догадках, в какой момент они стали для туземок своими? Может, когда опустились, перестали носить европейскую одежду и сами стали выглядеть и пахнуть как дикари?

Но прошло еще четыре месяца, прежде чем из лесов вышли оставшиеся в живых мужчины.

После того, как Лулу ушла, Сильверберг налил себе немного бурой жидкости из фляги. Делать алкоголь, в отличие от многих других первобытных людей, здесь не умели. Поэтому, когда Мэттьюсон, химик-любитель и выходец из семьи обитателей трейлера, начал готовить пойло из перебродивших плодов манго, уцелевшие аборигены быстро пристрастились к нему. Не отставали от них и захватчики-колонизаторы.

После нескольких стаканов этой бурды, которую он называл то ромом, то виски, то бренди, капитана часто посещали философские мысли.

С детства Эйб читал священные книги разных религий, не только иудейские. И вот здесь, на краю мира, сформулировал для себя важную истину. Судьбе неведома справедливость в том, что касается жизни одного человека. Праведник может умереть оплеванным, а тиран и злодей прожить свой век в сытости и довольстве. За свой грех люди если и получают наказание или награду, то где-то там, за чертой. А вот кого бог или боги судят еще здесь, в подлунном мире, так это народы. И каждый из них получает по делам своим, не больше и не меньше. Раньше он думал, что это только о вавилонянах, древних египтянах, греках и римлянах. Оказалось — не только.

Сильверберг подумал, что когда-нибудь антропологи очень удивятся, откуда у обитателей отдаленного острова вулканической гряды светлая кожа и необычные ритуалы.

Не успел капитан допить свою порцию лекарства, как услышал шаркающие шаги по тростниковому мату, который лежал на полу. Он понял, что пришел Рыбак. Это был самый старый из жителей острова, и единственный из мужчин, кто даже не попытался на них напасть.

Все аборигены очень рано седели, и у этого редкие волосы на бугристом черепе стали совсем белыми. Когда они прибыли сюда, этот человек тоже ходил голым и являл собой куда менее приятное зрелище, чем островитянки. «Скелет» — называли его американцы сначала.

Сейчас на нем были плавки — еще один подарок пришельцев — и футболка с надписью «I love NY». Сильверберг находил это забавным.

У экватора планеты было и сейчас тепло. «И будет всегда», — от всей души надеялся капитан.

В руках у старика было синее ведро, исцарапанное и потертое. Не говоря ни слова, тот достал из него и положил на камень перед хижиной несколько трепещущих рыбин из своего утреннего улова. Чешуя переливалась на солнце.

По правилам этого общества надо было что-то дать ему взамен. Не плату за покупку, а ответный дар. Подумав, Сильверберг снял с руки свой хронометр, водонепроницаемый и ударопрочный, с которым столько вместе прошел, и протянул его старику. Видя замешательство того, капитан сам застегнул на его птичьей лапке металлический браслет. На другой руке Рыбак носил браслет из ракушек каури, и, похоже, симметрия ему понравилась. Старик благосклонно кивнул — этот жест он перенял у американцев. А вот улыбаться никто из местных так и не научился.

«Больше мне никогда не понадобится знать точное время», — подумал Сильверберг, глядя, как рассматривает часы человек из мира, где время остановилось.

Рыбак что-то бормотал, то и дело переводя взгляд своих почти незрячих глаз со сверкающего на солнце хронометра на капитана.

«Кто ты, старик? — подумал Эйбрахам. — Что ты рассказываешь мне, белому пришельцу из преисподней? Жалуешься на больную спину и плохой улов моллюсков? Или рассказываешь, как твои предки двадцать тысяч лет назад прибыли на этот остров? Кем они были? Обитателями джунглей Западной Африки, чьи плоты занесло течением слишком далеко от берега? Или командой крейсера флота Великой Атлантиды? И как быстро тогда они забыли все и стали жить, как звери, собирая плоды и колотя палками рыбу в прибрежной полосе? Вы отличаетесь от обитателей соседних островов — чуть выше, кожа светлее, ваш язык ни на что не похож. Что они запомнили из прошлого? Только вашей последней войны.»

Чушь. Ложная аналогия. Не было ничего подобного.

Но кем бы они ни были, здесь, на этом острове, который они никогда не покидали, они сделали невозможное. Их никогда не было больше нескольких сотен. Больше собирателей, охотников и рыболовов этот кусок камня просто не мог прокормить. Раз в несколько десятков лет тайфуны должны были заливать его наполовину и губить не меньше половины жителей. Но ни стихия, ни голод, ни генетическое вырождение их не истребили.

Вечером, когда утих дождь, он взбирался на самый высокий холм на крутом берегу и долго стоял, глядя на колышущееся море, высматривая среди высоких волн силуэт корабля. Или на небо, ища среди белых облаков и мечущихся чаек след реактивной струи. Но не морских судов, ни самолетов не появлялось, и военный моряк уходил, прихватив по пути в дождливой роще пару съедобных улиток.

— напевал он по дороге.

Он знал, что так же будет приходить и через десять, и через двадцать лет, глядя на море, пока глаза его не перестанут различать свет и тьму.

«Мы не преступники. Мы просто выполняли приказ. Мы невиновны», — часто говорил он старику, и тот, казалось, понимал, кивая белой головой.

Но еще чаще Эйб повторял эти фразы океану. Правда, капитану очень не нравилось, когда эхо начинало кричать ему в ответ, словно судья, свое последнее слово. «Guilty».

Guilty.

 

Глава 6. Не считаясь с ценой

— Идите к черту, со мной все в порядке, — ругался Богданов в ответ на все попытки обращаться с ним как с хрустальной вазой. — Я не инвалид! Помогайте тем, у кого раны тяжелее.

Забинтованное лицо делало его похожим на Фантомаса. Наконец, увести его под крышу, в один из уцелевших домов, где был организован госпиталь, удалось только Марии, которая была в числе первых вернувшихся с севера эвакуированных. Высаживаясь из машин, свой город они не узнали.

Участие Владимира больше не требовалось. Остальное могли доделать и без него.

Час назад, увидев, что рядом с бывшим сурвайвером взорвалась граната, брошенная из окна, они были уверены, что он мертв. Особенно когда обнаружили его лежащим с лицом в крови. Но, как оказалось, он был изранен, оглушен, но жив. Самой тяжелой была травма лица, а крохотный осколок металла и вовсе засел в глазном яблоке, не сумев пробиться в мозг. Глаз, конечно, больше служить ему не будет, но сужение поля зрения вдвое и уродливый шрам — не такая уж высокая плата за право еще пожить на земле.

Сам Данилов теперь сидел прямо на асфальте и с наслаждением ел бутерброд с солониной, явно собачатиной, пользуясь минутой передышки. Он не отсиживался за чужими спинами, но сумел не получить ни одной царапины. Хотя основная роль в этом бою была отведена тем, кто сидел под защитой брони.

Приехавшее подкрепление подвезло и продукты и даже свежий хлеб. Хрен их знает, откуда они взяли муку, наверно трофеи из лагеря алтайцев. Так зачем же эти паразиты напали, если какая-то еда у них все-таки была?

Александр на секунду подумал, что от такого бутерброда не отказался бы Степан, но к нему судьба оказалась не так милосердна. Он погиб за полчаса до окончания сражения, застреленный снайпером, возможно, тем же, который убил старика Ключарева.

На секунду Саша попытался вспомнить, сколько раз это уже было с ним. Вокруг падали товарищи… и просто случайные попутчики, жуткую смерть принимали враги. Гибли те, кто был сильнее, ловчее, опытнее него. И в очередной раз смерть доказывала, что у нее есть определенное чувство юмора.

Жидкий всепожирающий огонь происходил от запланированной детонации боеприпаса объемного взрыва — авиабомбы повышенной мощности, которая была в тайне привезена из Ямантау вместе с тракторами, сеялками и бетономешалками. Его эпицентр был как раз в районе Горсовета. Но это они узнали уже тогда, когда бой был закончен. А в тот момент, выходя с территории завода, они были уверены, что фугас был ядерным, хоть и тактическим. И с готовностью шли не только в огонь, но и, как они считали, в радиоактивное пекло. Разве таких людей можно было одолеть?

Внезапно Александру на нос упала холодная снежинка. Он уже давно чувствовал, что даже у костра холодно, но только сейчас осознал, насколько.

Белые мухи. Они вернулись. И скоро их было уже видимо-невидимо.

— Вот это да, — присвистнул Кириллов.

— И чо? Мы живем в Сибири, а не в Калифорнии, — хмыкнул Слава Краснов. — Такое почти каждый год бывало. Нам же обмундирование дали.

— Да тут как бы зимнее не понадобилось. И как бы урожай не померз, — Данилов почувствовал, что трясется, как в лихорадке. Отчасти от слабого морозца — минус пять, не ниже, отчасти от стужи внутри. Сердцем он уже ощущал приближение зимы.

Как оказалось, город взорвали планово, без героизма и замыкания проводков зубами подрывника-смертника. Минирование проводилось под руководством Артура Войкова из Ямантау, имевшего опыт минирования. Заложенная на третьем этаже здания Горсовета слегка доработанная авиабомба взорвалась как тридцать тонн тротила в тот момент, когда в радиусе поражения находились почти все алтайцы. Этим все и объяснялось. Удерживать позиции, создавать очаги сопротивления в городе надо было до последнего, иначе враг мог что-нибудь заподозрить. И по этой же причине до последнего часа никого нельзя было ставить в известность о взрыве.

В огненном аду погибло больше половины врагов. Остальные были ранены и дезориентированы и стали легкой добычей для защитников, которые вышли из заранее устроенных в подвалах убежищ. Уж в том, как сидеть в убежища, опыт у них был громадный. Одновременно жители лояльных Подгорному деревень замкнули кольцо, не дав никому из них убежать.

Примерно половина алтайцев погибла, сгорела заживо или получила несовместимые с жизнью травмы при взрыве. Из оставшихся большинство из-за баротравм была не в состоянии оказывать сопротивления. Но повоевать и после применения чудо-оружия все-таки пришлось.

В полдень вдоль улицы Советской были выстроены в шеренги оборванные и израненные бойцы еще недавно грозной армии Сибаргопрома. Их окружала редкая цепь вооруженных автоматами бойцов ополчения.

С пленными сибагропромовцами обращались гуманно. Это тоже был категорический приказ Демьянова, и многие выполняли его очень неохотно — они охотнее бы отрезали им уши и носы. Им даже оказывали первую помощь… конечно, во вторую очередь. Сначала своим — раненых было много. На лето часть пленных определили жить в заводские корпуса, часть на уцелевший стадион. Зимой придется строить бараки. Хотя это уже на новом месте.

Все уже знали, что таким, как прежде Подгорный не будет, и им придется искать себе новое место для постоянного жительства. Город, где не осталось ни одного целого дома выше одного этажа годится для жизни, но не для гордого звания сердца новой цивилизации.

«Через много веков это место войдет в состав городской агломерации, которая вырастет вокруг будущей столицы, которую мы оснуем в другом городе, — подумал Данилов. — А до тех пор тут будут могилы героев и гранитный обелиск».

Пока они оставались почти одни в разгромленном и пустом Подгорном. Остальные во главе с Олегом Колесниковым и пошли добивать алтайцев в их укрепленном лагере к югу от города. С ними была вся техника, включая пять захваченных у врага танков, и огромную ораву деревенских мужиков, куда менее рафинированных, чем бывшие жители Академгородка. Это были те, кого удалось собрать добровольно и насильно в половине региона.

А половину бывших заводчан оставили охранять руины и пленных, которых было много, почти восемьсот человек. Данилов сам их полдня переписывал, составив карточку на каждого. Это были осколки социальной мозаики — от комбайнера до бывшего директора школы, от милиционера до бывшего зэка. Кто-то разговаривал с ним дерзко, но в основном смотрели как побитые собаки. Он, как было велено, спрашивал их про их жалобы и нужды, но делал больше, чем требовала формальная роль. Александр сам нашел для них побольше дров и теплых одеял, сам уговорил врача осмотреть нескольких из жалобщиков получше, пообещав бакшиш от себя.

Утром пленных — тех, кто был здоров — выгнали на работу.

«Всегда мечтал побыть рабовладельцем, — усмехался при этом Тимофей. — Сидеть себе в шезлонге, потягивать пивко, леща жевать. А картошку пусть копают афромериканцы. Ну почему так всегда нельзя, а?»

Они, надзиратели, работали с ними вместе в качестве бригадиров, но автоматы держали при себе и соблюдали дистанцию. Хотя оба эксцессов не было. Была пара случаев разборок среди самих пленных и попыток отнять чужие пайки, которые пресекли быстро и жестко.

Еще им предстояло хоронить убитых. К счастью, у них были целых два экскаватора и бульдозер. На этот счет был строгий приказ похоронить все павших в бою в братских могилах, не делая различия ни для бойцов и командиров, ни для солдат двух разных сторон. Приказ, вызвавших много споров и ворчания.

Когда ямы были закончены и засыпаны, Данилов сам вырезал временную табличку, вспомнив свои навыки резьбы по дереву, которые приобрел в долгие месяцы вынужденного одиночества в поселке Рассвет, и покрыл ее лаком. Он, выросший в годину смуты и разврата, не мог подобрать иные слова, кроме шолоховских. На будущее нужен будет памятник, отлитый в металле или вырезанный в камне, подумал он, но это уже было не по его части.

— Будь проклята война, — переговаривались они в перерывах, когда не ревела землеройная техника.

— Нет. Будь проклят Мазаев, который заставил нас убивать своих братьев. Надеюсь, он, сука, будет подыхать долго.

— Будь прокляты кровопийцы-буржуи, которые все это начали, — это, конечно, сказал Краснов.

Его Колесников, уводя своих бойцов, назначил старшим над лагерем военнопленных, и он относился к этой роли со всей серьезностью, хоть и иронизировал: «Говорят некоторые заблуждающиеся личности, что каждый большевик — это генетический вертухай. Значит, у меня получится».

Данилова он сразу же отчитал за его «формальный гуманизм» и запретил приближаться к лагерным корпусам.

«Тебя зарежут — полбеды, а вот за массовый побег мне майор голову оторвет. Он меня назначил, а не Змея, и не зря. С этой публикой надо построжее. Так что сиди и помни, что инициатива наказуема».

Александр вспомнил, что суровый коммунар всегда багровел, когда кто-то… например тот же Фомин, при слове коммунизм упоминал ГУЛАГ. Но в душе он скорее всего не злился, а расстраивался как ребенок. Что для его друга чистая и светлая идея ассоциировалась с тюремной баландой и узколобыми шариковыми из черных подвалов. Не с космическим лифтом и орбитальными городами, а с Королёвым на Колыме.

Как расстраивался и сейчас из-за того, что первым их творением в новом мире был концентрационный лагерь, пусть даже и «добрый», в который мирные люди загнали неудавшихся палачей.

— Когда-нибудь про это напишут песню, — услышал Данилов рядом знакомый голос.

Тимур собственной персоной. Музыкант, которого чудом не порешил Богданов, оказывается, тоже сумел пережить бой. Но голос его звучал тихо, словно у неисправной колонки. Он хорошо чувствовал момент, и у него хватало ума не доставать свою гитару.

«Хотя, она, наверно, сгорела вместе с городом, как и остальные его инструменты, включая свирель, а может даже арфу».

Александр хотел накарябать на клочке тетрадного листа несколько строк, непослушной рукой взял карандаш, но тут же выронил его.

— Твою мать, — махнул он ладонью с раздражением. — Рук не чувствую. Чтоб записать, нужны руки… а они болят, как от артрита. Надеюсь, санитар мазь какую-нибудь даст. Думай сам, может, сочинишь. Только пусть это будет не слезоточивая чушь, а стилизация под древнюю балладу.

— Ты не поверишь, я так и хотел, — просиял Тимур.

И такой неуместной была его радость среди гор непогребенных трупов, что Данилов не знал, отчего ему сильнее хочется кривиться.

Пока они копали, хоронили и разравнивали землю, с юга пришли новости о том, что Бесфамильный не сдался даже перед превосходящими силами и погиб в бою, сгорев в подбитом танке, пытаясь прорваться из окружения.

Не оправдали себя надежды на то, что все насильно забритые крестьяне все как один сдадутся, когда лишатся командиров. Не все. Многие бросали автоматы и поднимали руки, но другие отстреливались до конца. Самых упертых ловили по лесам, и явно выловили не всех.

Точно также не сдались экипажи заваленных танков, а тоже отстреливались до предпоследнего патрона. Не из самурайства, а, скорее, из страха перед жуткой смертью в плену, в которой они не сомневались.

И все же это была победа, полная и относительно малой кровью.

Через день вернулась победоносная армия и привела еще больше пленных для «Доброго лагеря», и рабочих рук стало с избытком. Теперь оставался только Алтай и Заринск, говорили все в этот день у костров.

* * *

В эти дни после победы Демьянов только отмахивался в ответ на поздравления. И хмурился, когда видел признаки бурной радости на лицах.

Не у всех эти признаки были. Все-таки город потерял пятую часть мужского населения, и почти в каждой семье было горе. Но и те, кто хотел отметить триумф, имелись.

Уже человек десять были задержаны на улице, как говорится, в сиську пьяными. Одни из них, разведчик и истребитель танков по фамилии Мельниченко распевал песни на украинском языке, лез ко всем то драться, то обниматься, а когда был в хорошем настроении, хвастался, как подбил с корешем Антоном здоровенный танк из двух РПГ-29 «Вампир».

Но горе тому, кто, вместо того чтоб сразу восхититься их мужеством, задавал хоть один вопрос. «Ах ты, сука, не веришь?». «По мне не скажешь, что я могу, да? Ах ты тварь такая…». Хомяк сразу зверел и лез в бучу, и, в конце концов, оказался под замком, успев подбить кому-то глаз. Сам Караваев, как примерный семьянин, естественно, находился в этот момент с женой, и на признание своего геройства ему было наплевать.

Остальных пьяных, которые не вели себя так агрессивно, Демьянов распорядился отправить отсыпаться в уцелевшие дома, а не на гауптвахту. Он сделал заметку в блокноте: «Отметить отличившихся. Но без помпы».

Он сам настоял, чтоб не было ни праздника, ни тостов, ни салюта. Для майора это была победа с оттенком горечи. Нечем гордиться. Поубивали много таких же русских людей. Пусть обманутых, или продавшихся за кусок хлеба, или запуганных, но, по большому счету, ни в чем не виноватых.

Что-то именно после этого в нем надломилось. Хотя вроде бы и надламываться уже было нечему.

— Теперь я понимаю, почему нас не бомбили. Мы своими руками выполняем план по собственному истреблению, — сказал он Владимиру, когда Городской совет собрался на свое внеочередное заседание. Оно проходило в простой палатке, разбитой там, где еще несколько дней назад был центр города.

— Что мы будем делать дальше? — первым нарушил молчание Колесников. — Собирать армию и добивать гадов?

— Пункт 1. — обустройство временного жилья и оказание помощи пострадавшим. Пункт 2. — инвентаризация и сбор урожая. Пункт 3 — сбор войска и ответный удар. Именно в такой последовательности, — настойчиво сказал Демьянов. — Что касается Заринска… У меня есть для вас сообщение от нашего агента. Топор передает, что там у них народное брожение. Вызванное гибелью Сейчас даже камешек может запустить лавину. Я собираюсь прибыть туда лично. На вертолетах. С собой возьму максимум тридцать человек. Мы должны любой ценой убедить их сдаться.

— Лично? — переспросил Залесский.

— Это самоубийство, Сергей Борисович. Эти Ми-8, которые мы захватили в Манае, того и гляди развалятся, — напомнил Богданов.

Чтоб не щеголять глазницей с мертвым глазом, бывший сурвайвер ходил с повязкой, как пират. Он не на шутку разозлился, когда кто-то сказал, что он вылитый Моше Даян — израильский генерал. Ему было бы приятнее, если б его сравнили с Кутузовым.

— Вообще, это похоже на ловушку, — предположил Масленников. — Кто он такой этот Топор, чтоб ему доверять?

— До сих пор его информация о силах и планах Сибагропрома была точной. Он очень помог нам с устройством засад.

— У него может быть своя игра. Я этому психу не доверяю, — упрямо твердил Владимир.

— Да, это риск. Но в случае провала мы рискуем только жизнями тридцати человек. А в случае успеха сбережем тысячи. Само собой, полетят только добровольцы.

— А что делать с пленными? — напомнил о важном Масленников.

— Повторю вам то, что я сегодня выскажу перед всем народом. Да, нам нужны рабочие руки. Но они не рабы. И не заключенные в исправительной колонии. Они военнопленные. Относиться к ним будем по-человечески. Необоснованные издевательства запрещаются, за убийство и членовредительство ответственность такая же, как за наших. Срок интернирования… для начала 3 года. Но подход индивидуальный. Можем отпустить и раньше, если перекуются.

— Слишком мягко, — упрямо возразил Богданов. — Они должны понести наказание. И те, что остались в Заринске — тоже. Они тоже комбатанты. Они тоже убивали нас, кормя, одевая и снабжая армию этого ублюдка. Пусть наказанием будет поражение в правах. Для всех.

Это был едва ли не первый раз, когда он так явно перечил майору.

Демьянов уже не единожды слышал такое на улицах… вернее, на пепелище, где был разбит временный лагерь — даже два: для победителей и для пленных.

«Всех будем резать, всех…» — шепотом говорил какой-то боец ополчения другому стоя на посту, глаза его были дикими. Увидев майора он подскочил как ужаленный.

Но еще страшнее этой самоподзаводной истерики было мрачное молчание остальных. Глядя на некоторых, Демьянов понимал — этот не рисуется, а действительно будет резать, жечь и насиловать. Методично и без садизма, как вырезали захватчики под корень целые народы в древности, укладывая женщин и детей на дорогу дробя им черепа тележными колесами.

Демьянов понимал их логику. Но допустить этого не мог, даже если придется убивать каждого, кто рискнет так поступать.

— Эх ты. Суровый, как Торквемада, — произнес майор, глядя на Владимира по-отечески. — Но нельзя так, Володя. Праведный гнев — это страшная вещь. У меня дед всю войну прошел… Берлин брал… Рассказывал разное. Но люди тогда были другие. В нас гнили больше. А тут все-таки не фашисты. Они два года назад с нами в одной стране жили. Я покупал в магазине на углу молоко производства Заринска. У них лежат шпалы из железобетона, сделанного в нашем с тобой городе. Нам с ними жить и дальше. Как ты уже понял, свой дом мы потеряли. А у них солидный кирпичный город вдвое, втрое больше нашего. Понял к чему я клоню? Так вот, когда мы возьмем Заринск… выбери человек двадцать с самой холодной головой. И пусть они следят за теми, у кого голова слишком горячая. Разрешаю любые меры, чтоб пресекать издевательства над мирными жителями. Вплоть до усекновения этих самых голов. Сделаете?

— Сделаю, — ответил ему Владимир, остальные подтвердили свое согласие кивками.

— Какое к лешему поражение в правах? — продолжал майор. — Никаких «чистых» и «нечистых». Два народа должны стать одним. Вы поняли? — он обвел взглядом собравшихся. — Вся надежда на вас. Но не возноситесь слишком. Ищите хороших людей, на которых можно опереться. Они есть и здесь, и там на Алтае. Только так выживем. Наш главный враг не мазаевы. А кто, по-вашему?

— Пиндосы, — с ходу ответил Богданов.

— Эх ты. Совсем не изменился, — с добродушным прищуром усмехнулся Сергей Борисович. — Нет. Свихнувшихся климат планеты Земля, вот наш главный враг. Помните об этом, товарищи.

Он перевел дух. В последние дни Демьянов чувствовал, что совсем сдал. То от того, что им пришлось сделать, то ли просто кончился завод у пружины. Он мало спал, даже тогда, когда время для этого было, и много думал о плохом, даже когда заставлял себя этого не делать.

* * *

Они сели на каменистом пустыре, поросшем скудной растительностью, в десяти километрах к югу от города, который раньше был центром молочной промышленности. Помня о том, что даже без «Шилки» сбить винтокрылые машины с земли могут без труда, они проложили маршрут над самыми безлюдными горными районами и без того малонаселенного края. Там, где и раньше никто не жил, где нет ни сел, ни дорог.

Во время перелета Демьянов почти все время пребывал в полусне. Когда он просыпался, то видел в иллюминатор падающий снег. Внизу тянулся холмистый и овражистый край, один раз на горизонте проплыла каменная гряда. Дважды за время перелета начиналась сильная болтанка, и Демьянов чувствовал, что все вокруг него, как и пилот в кабине, молятся и клянут его за то, что он их в это впутал.

И все же трофейные вертолеты, взятые у алтайцев вместо своих сбитых, дотянули до Заринска, и даже сумели благополучно сесть.

Топор встречал их один в условленном месте через трое суток. Его жуткая образина на секунду заставила Демьянова забыть, что человек это неплохой, хоть и со слабостями. Например, людей живьем режет.

Он пришел в Подгорный с востока примерно год назад, о себе рассказав только имя — дядя Саша — и то, что воевал. Документы, мол, сгорели. Лет ему было на вид столько же, сколько майору. Фамилию для документов он себе взял Скоторезов. Ну что ж, не он первый из тех, кто назвался вымышленным именем. Пройдя карантин и показав себя адекватным, пришелец поступил в охотники. В городе он почти не задерживался, ни с кем не общался, а пропадал в одиночку в лесах и на заброшенных землях, возвращаясь всегда через неделю с добычей, будь то белки, лисы, собаки или волки. Не гнушался даже грибы и травы собирать. А потом вдруг он попросил перевести себя в разведчики.

С тех пор, как они узнали о Заринске, Скоторезов начал курсировать между Подгорным и Алтаем, каждый раз доставляя ценные сведения. Он был незаменим и на войне, ставя лишь одно условие — что работает один. Недавно майор узнал из донесения двух бойцов, заставших Топора за работой, как тот допрашивает «языков», превращая людей в живой конструктор. Как он каждый раз достает из рюкзака набор давно не чищенных хирургических инструментов, раскладывая все это в обычном тазике, в котором можно было бы готовить фарш для пельменей.

Демьянов не был чистоплюем и знал, что у покойного Черепа таких специалистов был не один десяток, но дал себе зарок, что больше такого не позволит. Хватит уже.

— Какие силы в городе? — с ходу спросил майор.

— Человек четыреста, — ответил дядя Саша, из уважения к Демьянову прекративший точить свой нож. — Но это не бойцы.

— А кто, палачи и каратели?

— Они-то? — Скоторезов усмехнулся. — Да что они знают о палачестве, ха-ха? Это крысы тыловые. Раскиданы Мазаем по всему городу для видимости. Эти нас не должны волновать. Сам хозяин со своими шестерками заперся у себя на даче. Хочет новую армию собрать, но не знает, как.

— И большая дача? — Демьянов при слове «дача» представил себе бревенчатый домик с огородом и банькой.

— Как Эрмитаж.

С Топором было человек сорок разагитированных им «повстанцев». Сорок разбойников, как про себя окрестил их Демьянов. С первого взгляда было видно, что это не идейные бойцы, а те, кто имеет на Мазаева зуб, то есть личную обиду. Глядя на их угрюмые лица со свежими шрамами, которые могли быть нанесены только кнутом, Демьянов подумал, что на эту пеструю компанию стоит полагаться в последнюю очередь. У одного отсутствовал нос, у двоих уши. Их собрали с самого дна этого общества, а они просто выбрали меньшее из зол. Четыре десятка отщепенцев с автоматами смотрели на майора и его людей тоже без приязни.

— Саня, как только его гвардия опомнится, нас прихлопнут. Ты обещал, что с тобой будет больше народа. Где остальные?

— Сидят по хатам, зубами от страха стучат. Ждут чья возьмет. Мазаева они ненавидят, но и вас, северян, боятся до усрачки. Хорошо хоть за хозяина они не пойдут.

— И то хлеб, — кивнул Демьянов, изучая диспозицию по карте с пометками.

Местным действительно не за что было любить новосибирцев. Тут почти в каждой семье кто-нибудь погиб в битве за Подгорный. Хорошо, что они еще не знают всех подробностей, а только слухи.

Может, когда-нибудь они простят. Но для этого надо было как можно скорее закончить эту шекспировскую драму.

Сам Заринск был погружен во тьму. Ярким пятном горела только электростанция. Неужели экономят?

— Я устроил небольшую диверсию с трансформатором, — объяснил Мясник. — Оставил город без тока. Все равно по телевизору смотреть нечего.

— Хорошо. Но ведь починят.

— Без него не починят, — Скоторезов отдал короткий приказ, и двое его молодцов привели на поляну связанного мужика с кляпом во рту.

— Приехала «аварийка», а в ней этот гном и еще двое старперов-работяг. Их мы тоже пока живыми взяли.

У пленника было морщинистое лицо старого выпивохи, но Демьянов подумал, что ему от силы пятьдесят. Глаза при этом оставались незамутненными, хитрыми, да и страха в них не было. Если и боялся, то виду старался не подавать. А ведь про мясницкие наклонности Топора люди обычно понимали сразу.

— Я Николай Павлович Бурлюк, начальник единой энергосистемы Заринска, важно представился он. — А кто вы такие?

— В гости к вам приехали, — ответил майор. — Плохо встречаете!

Обут мужичок был в резиновые сапоги, но под грязной спецовкой на нем был потертый пиджак. Дуралей Мазаев заставлял своих управленцев одеваться как до войны.

Уже через пять минут допроса Демьянов понял, какого типа перед ним человек. До 23-го августа Бурлюк был главным инженером городского водоканала, а туда поднялся с самых низов и без блата. Был из тех, про кого говорят, что они женаты на собственной работе, хотя семью имел. Пил, естественно, много.

Дядя Саша добавил еще пару слов к портрету инженера. Оказалось, в девяностые тот вместо того, чтоб тащить то, что плохо лежит домой, покупал запчасти для городского энергохозяйства чуть ли не на собственную зарплату. С помощью рационализации энергопотребления и загрузки мощностей экономил киловатты для города так, будто платил за них из своего кармана.

Не удивительно, что даже сейчас, когда черт знает сколько мужчин сгинуло, энергосистема города работала как часы. Силами одних стариков, женщин и подростков Бурлюк поддерживал работу всей инфраструктуры. Он был из тех, кто честно трудится на любой режим, не задавая вопросов. На таких людях, подумал Демьянов, эта страна держалась. Да и этот мир, скорее всего, тоже. Иметь у себя такие ценные кадры Мазаев явно не заслуживал. Ну ничего. Закончится война, и его руки пригодятся, подумал майор.

Через полчаса они уже были возле поместья, которое сначала приняли за небольшую деревню.

Здесь тоже было темно, но, как объяснил Топор, это была светомаскировка. Электричество у них было — от генератора.

Кроме всех земель сельскохозяйственного назначения, компании «Сибагропром», чьи учредители терялись в цепочке оффшорных однодневок, принадлежало пять гектар девственных лугов, по которым протекала хрустальной чистоты речка. Дом деда Мазая площадью около трех тысяч квадратных метров был таким же простым и практичным, как сам олигарх, не знавший слов барокко и рококо, зато сумевший держать в кулаке огромную агропромышленную империю. Без единого декоративного элемента, но со стальными воротами и новой колючей проволокой поверх трехметровой стены. Фасад был облицован бурым крупнозернистым гранитом, крыша была сделана под красную черепицу.

«Я бы уважал его, если бы он не был таким козлом, — подумал Демьянов. — Уважал бы за то, что он, как и я служит Порядку. Вот только порядок у нас разный. Поэтому и миру между нами не бывать».

К особняку примыкал двухэтажный гостевой дом, где когда-то останавливались посещавшие Мазаева деловые партнеры, отдельный дом для прислуги и охраны — аккуратный одноэтажный, похожий на армейскую казарму. Тут же был гараж на десять машин и отдельный гаражный блок для любимого мазаевского бронированного вездехода, а также банный комплекс с бассейном и сауной. Все это было окружено краснокирпичной стеной и, если верить планам, соединено подземными ходами общей протяженностью несколько километров.

Оба КПП на въезде были похожи на ДОТы и усилены бетонными блоками. Да и в самом доме толстые стены и окна-бойницы наводили на шальную мысль, будто, проектируя его задолго до катаклизма, олигарх, держал в голове, что когда-нибудь это место будет его последним прибежищем.

Но сами будки охраны на въезде были покинуты, а стена в нескольких местах разрушена. Такими же пустыми выглядели и меньшие здания. Видно было, что защитники отступили в хозяйский дом. Оттуда то и дело на удачу постреливали.

Бойцы Скоторезова отвечали им еще реже, берегли патроны. Для них самих укрытием служила та же стена.

— Ну и дворец, — произнес Демьянов, оглядывая строение в бинокль. — Построен коряво.

— Но мощно, — проворчал Топор. — Это не облицовка, это натуральный гранит черт знает какой толщины. А может и базальт. Пули из крупняка просто отскакивают. Стекла были пуленепробиваемые, хотя это, конечно, только от воришек… Что главное, там защитников человек сто. Он вооружил всех, включая конюхов и слуг… да, у него тут и конюшня, и псарня, и даже косолапый в клетке. Зажарим после победы. Мне чур лапы и мозги.

— Какое у гарнизона вооружение? — прервал его дурачество Демьянов.

— Минимум три пулемета, несколько уродов, считающих себя снайперами. Мы попытались подобраться, но не сумели. Стреляют без предупреждения.

— Попробуем вместе. Теперь нас целых семьдесят. Сколько у них продуктов?

— На целый год, — хмуро ответил Топор. — Сергей Борисыч, осада тут не поможет. Только дождаться ночи и штурмовать. Они как раз сейчас по рации созывают всех своих с города. И когда те сообразят, что нас мало, то нагрянут сюда и просто числом задавят. У нас день, не больше.

— Это ясно. А есть ли способ оставить дом без воды? — Демьянов повернулся к пленнику.

— Нет, — Бурлюк почесал в затылке. — У них скважина и собственный генератор. И две цистерны в подвале, вода меняется по очереди. Я сам все достраивал, уже после войны.

И судя по лицу, он понял, что проговорился.

Демьянову претило так обращаться с хорошим мужиком, но выбора не было.

— Вот что. Вы знаете тут все коммуникации. В ваших интересах помочь нам попасть внутрь. Иначе нам придется всех там сжечь, не разбирая виновных и невиноватых.

— Это невозможно, — Бурлюк замахал руками, — Вы же в канализационную трубу не пролезете. А подземный ход от гаража я сам обвалил. Позавчера. Это дохлый номер.

— Дохлый, значит? Дайте я с ним потолкую, — дядя Саша, расположившийся на земле в тени забора, тем временем достал из рюкзака скальпель и стоматологические щипцы.

— Не надо, — сказал энергетик упавшим голосом.- Я придумаю что-нибудь… Только не калечьте. Мне еще семью кормить.

— А ты оптимист, — с сарказмом произнес Мясник.

Демьянов видел, что ничего он не придумает. И вообще он зря опозорил человека и чуть не довел того до инфаркта. Вон как побелел. Через минуту, не добившись от него ничего, Скоторезов воплотит свои угрозы в жизнь, хотя пять минут назад сам рассказывал майору, какой это хороший человек. За ним не заржавеет.

Топор умел внушать мысль людям, что он не блефует. Он и действительно никогда не лгал. И даже запретить ему Демьянов не мог; в этом месте его власти не было. Люди Топора ему не подчинились бы.

— Замолчите все. Саня, пусть твои мужики не стреляют. Я буду говорить.

С этими словами Демьянов, никого не предупреждая, подошел к сорванным воротам и высунулся из-за бетонной плиты, жалея, что нет мегафона. Ничего, они его услышат.

«Любой ценой», — напомнил он себе.

Это был смертельный риск. Там у Мазаева был как минимум один настоящий снайпер, снявший уже нескольких дружков Топора.

— Эй, мужики! У всех есть дети? Что с ними будет, если вы ляжете костьми за жирного подонка? — изо всех сил крикнул майор и тут же пригнулся. И вовремя. Несколько пуль пришедших в себя стрелков просвистели в опасной близости. Но это были неприцельные выстрелы. Будто они и сами сомневались.

— Через четыре часа мы начнем штурм. Для этого у нас есть спецсредства, в том числе «Шмели»! — прокричал Демьянов вдогонку, уже не поднимаясь. — Все, кто сдастся до этого момента, будут помилованы. Остальные, кто не сгорит, будут завидовать тем, кто поджарился. У меня всё. Жду белый флаг до полудня!

На самом деле, РПО «Шмель»*** у них был всего один, и Демьянов был уверен, что каменный дом выдержит его огонь. Мазаев вполне мог сидеть в подвальном бункере или специальной бронированной «Panic room» — «комнате безопасности», которые майор видел только в кино. Кроме десятка погибших и небольшого пожара, который быстро погасят, ничего это им не даст.

«В идеале сюда бы пару танков, и сровнять этот вертеп с землей».

Потянулись минуты напряженного ожидания, складывавшиеся в часы, каждый из которых был тяжелее предыдущего. Демьянов ловил на себе скептические взгляды Скоторезова и даже десантников из Подгорного.

Колесников так вообще смотрел на майора как на ненормального. «Зачем было называть крайний срок, Сергей Борисович? И почему шесть, а не восемь?» — недовольно вопрошал он.

Демьянов посоветовал ему расслабиться.

— Те, кто не сдастся через шесть, — сказал он, — не сдадутся и через восемь. Можете оправиться, подкрепиться, закурить, умыть рожу. Но, не теряя бдительности.

На исходе четвертого часа в окне третьего этажа особняка появилось белое банное полотенце. А пятью минутами позже из распахнутых дверей вышел человек с белым флагом в черном берете и черных очках.

— Мы решили сдаться, — с непроницаемым видом произнес он.

— Вот и отлично, — кивнул майор, — Выходите не торопясь и по одному. Стройтесь вон на той площадке. За заборчиком. Только не толпой, а ровными рядами. И ждите досмотра. Оружие — у кого есть — кладете на землю прямо здесь у дверей.

Это была автостоянка для служебных машин. Огороженная и с твердым покрытием. То, что нужно.

— Да вы просто волшебник, — произнес Бурлюк, все еще связанный, но немного успокоившийся, когда понял, что его не будут резать.

Он смотрел на процесс капитуляции разве что не разинув рот.

— Нет. Я просто пожарник. Тем более бывший.

Вслед за человеком в берете начали выходить остальные. Из высоких дверей здания полился поток, показавшийся майору бесконечным, который иссяк только через десять минут. Выходившие люди четко делились на сословия и состояния. Тут были и рабочие в синих комбинезонах, и пехота в зеленом камуфляже с надписью «Легион», и крепкие мужики в черной полицейской форме, сваливавшие на ходу свои бронежилеты в общую груду. В другую кучку бережно клались автоматы, пистолеты и даже помповые ружья. А также гранаты, снайперские винтовки и несколько противотанковых гранатометов.

Следом вышли несколько подтянутых мужчин в черных костюмах — воротники их белых рубашек казались смешной неуместностью, но движения были быстры и точны. Этих следовало обыскать с особым тщанием. Примерно двадцать женщин: половина уборщицы и кухарки, другие, судя по холеным лицам, то ли секретарши, то ли массажистки. Все как один выходили с поднятыми руками (хоть Демьянов об этом и не просил) — кто злобно, кто пугливо озираясь вокруг.

В самом конце отдельной группой шли VIPы: пухленькая, но миловидная дочь Мазаева лет двадцати, его последняя гражданская жена — черноволосая и стройная, с глазами как у лани, возрастом чуть младше его дочери, новый глава администрации Заринска, он же бывший зам. губернатора со своим толстым помощником и рясофорный архиепископ. Эти шли чуть ли не бегом и отдельно от остальных. Видимо, боялись своих бывших слуг больше, чем осаждающих.

Последними вышли трое дюжих охранников, которые несли на плечах ковер.

— А это еще зачем? — приподнял брови Демьянов.

— Говорят, труп врага всегда хорошо пахнет, — произнес человек в берете. — Когда-то он заставил меня застрелить нескольких собачек. А теперь вот сам принял собачью смерть. Жизнь штука переменчивая.

Его фамилия была Васильев, но Демьянов знал его из донесений Топора по прозвищу «Пиночет». Именно он стал после гибели Черепа главой службы безопасности компании.

Теперь он стоял рядом с бойцами Демьянова — со свободными руками, не под прицелом, но под присмотром. У майора и в мыслях не было слишком доверять единожды предавшему. Надо бы распорядиться, чтоб этого человека после победы задвинули подальше, свинофермой руководить.

Демьянов приказал носильщикам положить на землю и развернуть свою ношу. Он видел, что на ковре проступали бурые пятна.

В ковре действительно оказалось то, что он и ожидал увидеть.

Демьянову против воли даже стало его жаль. Не Саурон и даже не Саруман, а больной и преждевременно постаревший человек, который перед смертью потерял все и был предан всеми. Ведь на глазах олигарха рухнула его империя, которую он сумел сохранить даже после армагеддона. Были люди и хуже него. Демьянов таких видел.

Но тут майор вспомнил обо всех, кто погиб в Подгорном, и жалость прошла.

— Ну его к черту. Сожгите в котельной, а пепел развейте по ветру. На пустыре.

— А с этими что делать? — Колесников указал на высокопоставленных пленников.

— Вы не посмеете меня тронуть! — благим матом заорал бывший заместитель губернатора. — Я государственный служащий.

— И это значит, тебя пули не берут и веревки не душат? Надо бы проверить, — оскалился Топор, но Демьянов бросил на него сердитый взгляд.

— Мы держим слово, — сказал он. — Тех из ваших людей, кто попал к нам в плен на севере с оружием в руках, ждут принудительные работы. На ограниченный срок. Вас, «элиту» этого замечательного города — тоже. Почувствуйте на себе жизнь ваших холопов. Но вы будете жить у себя в домах. Разве что придется потесниться. Квадратные метры будут поделены по душам, а продукты — по едокам. И никаких холопов больше не будет. Все равны.

— А женщины? — это подала голос вдова Мазаева, отчаяние, видимо, придало ей смелости. — Тоже за плуг?

У нее был красивый голос оперной певицы.

— В том, что касается виновных — никаких исключений. Просто более щадящий режим, особенно для вас.

Похоже, она носила ребенка, но Демьянов был далек от традиций кровной мести. Пора уже заканчивать эту «войну алой и белой розы» и приступать к нормальной жизни.

Внезапно он повернулся к Колесникову.

Рассказывая об этом дне много лет спустя, командир вооруженных сил Подгорного всегда будет говорить, что на лице Сергея Борисовича в этот момент ничего не отражалось. Только смертельная усталость.

— Олег, — голос его был тихим, будто он не хотел, чтобы другие его слышали. — Мне надо передохнуть. Ты помнишь, что я говорил. Позаботьтесь, чтоб все прошло гладко. Мне надо посидеть пару минут.

— В домике для гостей есть все условия, — угодливо предложил Васильев. Он стоял рядом, и, похоже, у него были очень длинные уши. — Можете даже в бане попариться.

— Дайте только поспать, — отмахнулся майор. — К утру я буду…

Он не договорил, лицо его исказилось, словно он съел что-то очень кислое.

Он не делал никаких картинных движений, не хватался за сердце, а просто присел на корточки. Лицо его, и до этого имевшее сероватый оттенок, быстро теряло остатки краски.

— Сергей Борисович, что с вами? — это был голос Колесникова.

— Я в порядке, — без выражения ответил Демьянов. Ему было неприятно, что все взгляды направлены на него. Он попытался даже изобразить бодрую усмешку: мол, пустяки, дело житейское. И очень удивился, что мир вдруг начал поворачиваться, будто он сидел в кабинке аттракциона.

Усилием воли ему удалось подняться на ноги, но пройти он сумел всего пять шагов.

«Как не вовремя, мать его…» — подумал майор, а его уже обступили.

— У меня есть нитроглицерин в кармане. Я сам сердечник, — это был взволнованный голос Бурлюка, — Да отпустите меня, бараны! Это не динамит, а таблетки. Врача ищите, вы что, не поняли?

— Я доктор, — из шеренги пленников сделал шаг вперед пожилой усатый мужчина в черном костюме. Это был личный врач Мазаева, из дверей особняка он вышел с чемоданчиком, который его заставили оставить у порога. — Можно подойти? Только пусть ваши орлы не стреляют.

Бурлюк наконец-то получил разрешение достать из кармана пузырек с лекарством. Хотя за «барана» кто-то двинул ему под ребра.

Но все это уже было где-то далеко и казалось миражом, затянувшимся сном, после которого все равно придется просыпаться.

Проваливаясь в темноту, Демьянов думал о ненавидящих друг друга людях в Подгорном и Заринске. О смертельных врагах, которым предстояло жить вместе на этой земле. О сделанном и о том, что несделанного осталось гораздо больше. О сборе урожая и подготовке к зиме.

Уже перестав получать сигналы от органов чувств, майор все понял, и ему стало стыдно, что он совсем не вспоминает о Калининграде. Выходит, его семья была здесь. На середине этой мысли его сознание отключилось, и пришло полное забытье. Он умер, не приходя в сознание, и больше ничего не успел им сказать. Биологическая смерть наступила только через пять минут, вызванная кислородным голоданием, но это уже не имело значения: ни одной из обращенных к нему фраз он не услышал.

 

Глава 7. День памяти

Вести пришил к ним ранним утром, когда Данилов, утомленный беготней и нервотрепкой, прилег отдохнуть на пару часов. Но сон как рукой сняло, когда Александр услышал эти короткие фразы.

«Мазаев сдох. Заринск сдался».

Их передавали из уст в уста. Говорили, что хозяина убили собственные охранники. Что тело его сожгли в котельной. Что даже своих подручных он достал своим маниакальным желанием воевать «до победного конца».

Данилов не мог в это поверить. Они-то морально готовили себя к долгому противостоянию.

А тут нате — все и кончилось. Может, именно из-за этой неожиданности он не смог почувствовать особой радости? А еще из-за того, что победа была всего лишь восстановлением статус-кво. И не было ни чуда, ни счастья.

Похоже, Мазаев, как классический деспот, настолько подмял все под себя, что другого центра принятия решений у южан не было, подумал Александр. А без такового вся его иерархическая система быстро перестроилась под новые задачи. Поголовно безоружный народ принял смену власти и курса спокойно. Быки из «Легиона», сдались без единого возражения.

Рассказывали, что даже те, кто потерял близких на севере, смирились. Плакали, бранились, но не бросались с ножами.

Данилов еще не переварил первую часть новостей, когда пришла вторая.

Демьянов тоже был мертв.

Нет, не погиб, не застрелен. Умер своей смертью через несколько минут после судьбоносной капитуляции. Которую уже было не отменить, потому что к тому времени все оставшиеся в Заринске гады были разоружены. Колесников, как узнал Саша, смог удержать город с теми, кто у него был, хотя и требовал, чтоб ему побыстрее прислали подмогу.

И если вражеского лидера сожгли в котельной южной столицы, то тело майора привезли на вертолете в то, что осталось от Подгорного, для погребения.

Вечером его вызывал к себе Богданов. Телефонная связь больше не работала, так что вызвал с помощью курьера — опять молодой девчонки, на этот раз коротко стриженной шатенки в камуфляжной куртке. Нескольких таких Владимир обучал политической грамотности, стрельбе и приемам самообороны. Данилов готов был держать пари, что этим список занятий не исчерпывается.

«Да, Машеньке не позавидуешь. А как она хотела? Вокруг самцов с задатками лидера тёлки всегда кружатся как мухи», — подумал Данилов.

Неожиданно Александру было сказано придти не в штаб, расположившийся в самой большой модульной палатке, а к Богданову с Машей домой.

Заместитель скончавшегося главы города занимал крепкий кирпичный домик. Немаленький, учитывая, что детей у него не было. Обстановка внутри тоже была по-довоенному комфортной. Но это уже была явно заслуга Марии, а не привыкшего к спартанской жизни бывшего сурвайвера.

Маша на правах хозяйки сама налила им чай, поставила вазочки с вареньем, порезала хлеб и разложила по тарелкам простенькую снедь — скромные кусочки говяжьей тушенки с лапшой. Затем она тоже села к ним за стол.

— Сергей Борисыч хворал еще когда мы пришли сюда с Новосиба, — поделилась она с Александром. — Сердце у него не просто пошаливало, а непонятно на чем держалось. Ему бы в санаторий… Эх, это самое… До сих пор поверить не могу.

— И я не могу, — согласился Данилов.

В синих джинсах и белом пуловере, Чернышева-Богданова могла бы показаться симпатичной, хотя и исхудала после травмы и комы. Но, даже будучи холостым и неудовлетворенным, Александр не видел в ней привлекательную женщину. И вовсе не потому, что она была женой его командира. Он скорее видел в ней сестру, с которой вместе они прошли через настоящий ад, а такие мысли убивают любые иные поползновения.

— Нет никакой угрозы диктатуры, — продолжал Богданов разговор, прерванный появлением жены с подносом. — Угроза — это колорадский жук и заморозки. А диктатура — единственный тип правления, подходящий для нас. В экстремальной ситуации у народа должен быть лидер, Вождь, чьи приказы не обсуждаются. Представь: плывет корабль и вдруг начинается шторм. Волны вот-вот зальют палубу, а команда сидит и выбирает капитана. Тайным голосованием. Абсурд? Или, представь, зимой 41-го, когда фрицы стояли под Москвой, Сталин вдруг уходит в отставку, и в СССР проводятся демократические выборы. Смешно?

Лицо у Богданова стало пунцовым, и, похоже, Маша забеспокоилась. Она знала, что со здоровьем у ее мужа все в порядке, но хорошо помнила про Демьянова.

— Все империи строились на костях, которые скреплялись железными скобами и кровавым цементом. А великие достижения потому и велики, что оплачены великой ценой. Беда ваша, господа гуманисты, что вы считаете жизнь индивида бесценной. А ей, как и жизни животного, цена — копейка. Моей, твоей, их… — он указал на двух рабочих с тележкой, проходящих по улице, — Целое важнее части. Общество — система, а человек — подсистема. Если народ будет жить, новые люди родятся. А если нет, то все не будет иметь смысла. Именно поэтому, — он посмотрел сначала на Александра, а потом за окно, — мне и нужна сейчас помощь.

— В организации траурной церемонии?

— Не смеши. В обеспечении преемственности власти. Нам сейчас очень нужно единоначалие. После панихиды будет общий сход, на котором решатся два вопроса: кто будет лидером и оставим ли мы Подгорный в пользу Заринска.

И Данилов догадался, что он не первый, с кем Богданов провел этот разговор.

Господи, даже на необитаемом острове найдется тот, кто будет играть в политику и делить троны.

— Не забывай, что у нас теперь в два раза больше иждивенцев. Если урожай будет таким же, как в прошлом году, нам придется еще туже затянуть пояса. А если он будет меньше… — Богданов сделал паузу и перевел взгляд на видневшиеся за окном остовы и руины.

В последних лучах заходящего солнца пейзаж Подгорного был зловещим и одному из них напомнил Новосибирск, а другому Прокопьевск.

— Почему ты соврал мне про Мясника? — спросил сурвайвера в лоб Данилов. — Про Мищенко, жившего в городе под фамилией Скоторезов.

— Я не знал, о ком ты говоришь. А когда узнал, было полно других дел, ты так не считаешь? — Богданов усмехнулся. — Война, как-никак. А он человек с правильными взглядами.

— Я считаю, что палачей и садистов надо сначала убивать, а потом спрашивать об их взглядах.

— Тянет на афоризм. Значит, вы поладите. У вас много общего. Видишь ли, Санек, это в фильмах плохими делами занимаются только враги. В суровой реальности этим приходится заниматься и «нашим». Крошить бомбами мирное население, которое живет рядом с военными аэродромами, топить корабли вместе с членами семей эсэсовцев. Пытать пленных «языков» до смерти. Это такие азбучные истины, что мне смешно их тебе разжевывать. А он ни одного невинного человека в своей жизни не убил.

— Володя, тебе пора швы обрабатывать,

Мария появилась, неся эмалированную емкостью с каким-то раствором и марлю.

— Проклятье, — вздохнул Богданов. — Вот видишь, Саня, почему мне может понадобиться твоя помощь?

— В работе с документами, — понял Данилов.

Не так-то просто это делать с одним глазом. Он мог только догадываться, насколько бывшему сурвайверу это неприятно.

На этом чаепитие завершилось, но Александру и так хватило пищи для ума, которая, как несварение, не дала ему быстро уснуть этой ночью, снова и снова возвращая его к мыслям о политических системах старого мира, о мере свободы, справедливости и порядка, о балансе интересов личности и общества. О Ланцелотах, превращающихся в Драконов, и о том, что любой из князей мира сего должен быть именно драконом, а не облаком в штанах. Ему хватил разума промолчать об этом за обедом. Иначе Богданов попенял бы ему за Шварца. Сказал бы, что читать надо русские сказки, а не всяких шварцев и мандельштамов.

«Когда-нибудь я напишу книгу, — решил Данилов, — И изложу в ней историю старого мира. Непредвзято, без гнева и пристрастия. Они мертвы, и незачем бояться их обидеть или разозлить. А мне и потомкам надо разобраться. Почему не смогли взобраться на вершину, на чем споткнулись. Жизненно важно».

* * *

На следующий день состоялись похороны. Александр не помнил, чтобы хоть раз, когда он бывал на кладбище, стоял день с хорошей погодой.

Но этот день выдался солнечным и ясным, хотя и прохладным. Но преждевременно выпавший снег растаял, и только рано утром белый иней на траве оставался напоминанием о приближающейся зиме.

Это были не только поминки по Демьянову лично. Это была одновременно и панихида по всем, кого они потеряли. И, несмотря на то, что она заявлялась как гражданская, отец Сергий отпевал всех, и крещеных, и атеистов, вплетая русские имена в церковнославянскую вязь заупокойной молитвы. К концу дня он почти потерял голос. Все знали, что во время штурма Подгорного он не взывал о милости, а разил врагов из «Калашникова». Поэтому даже закоренелые безбожники смотрели на него с уважением.

Как сам он потом говорил, ему приходилось вносить в ритуалы и тексты небольшие изменения. Но Бог должен был понять и простить такие мелочи, учитывая их необычные обстоятельства.

Многие крестились, проходя мимо гроба, и Данилов не отставал. Вот только значение его жеста поняли немногие. Он ни во что не верил, он только слегка надеялся.

Стоя с венком в руках в толпе людей, Данилов думал, что совсем не знал его. Того, кто лежал в богатом гробу, в парадной форме, которую при жизни никогда не носил и даже не держал в руках. Александр вспомнил про Ямантау, про ауру уверенности, которую в них вселял этот человек. Да, это была большая утрата.

Из своего жизненного опыта Данилов знал, что мало у кого бывает лежание на «смертном одре». Все чаще происходит неожиданно: бац, и тебя уже несут в деревянном ящике. Люди уходят по-английски, не прощаясь, и уж точно не успевают сказать: «Я умираю», и родственники не сидят рядом и не держат руку умирающего. И вот его мнение подтвердилось.

— …Он был нам больше чем просто руководитель, — по щеке у Марии, которая первая произносила речь, скатилась слеза. — Для нас он был как отец родной! И теперь, когда его нет, мы считаем своим долгом продолжить его дело. Покойся с миром, Сергей Борисович. Мы не забудем ни тебя, ни того, что ты для нас сделал.

Она была в черном траурном брючном костюме, ее светлые волосы чуть выбивались из-под платка. Все смотрели на нее, ожидая, что она скажет что-то еще, но девушка кивнула всем и отошла в сторонку, прикрывая нос платочком. Она не претендовала ни на что, кроме роли своего мужа тени. Их обоих, это, похоже, устраивало.

Саша подумал, что ее надгробное слово отдает бабьим плачем вперемешку с обкомовскими траурными митингами, но мысленно похвалил ее за смелость. Ведь сама недавно была одной ногой в могиле.

И тут начал говорить Богданов. Он был не в камуфляже, а в хорошо сидящем черном костюме, которым, видимо, обзавелся заранее.

— Мы собрались в этот печальный день, чтоб почтить память всех, кто погиб за то, чтоб наш народ жил. Поименный список слишком длинен, и я читал бы его до вечера. Но это ребята, с которыми не страшно было пойти в огонь и воду. Каждого я знал, и могу сказать: таких людей больше не делают. Из этой же когорты был и наш лидер. Я не побоюсь сказать больше… наш вождь. Не фюрер, нет. Вождь племени. Нет, он не был мессией в привычном понимании этого слова. Он не ходил по воде и не воскрешал мертвых. Просто он совершал поступки, которые казались невозможными, благодаря тому, что совершал их, совершенно не думая о себе. И это придавало ему силы. Он научил этому и нас. Можно ли назвать его героем? Да нет, это слишком мало. Возможно, его имя когда-нибудь забудут. Он сделал свое дело, и ушел. Но то, что он совершил, определило нашу судьбу и судьбу наших потомков. Он изменил наше будущее, потому что создал его. Он не захотел смириться с «законами развития социума», с «психологией людей в экстремальной ситуации» согласно которым, мы все должны были превратиться в зверей, как часто рисуют в книжках. Он не хотел оправдывать свою слабость гнетом обстоятельств! Он боролся против обстоятельств… и победил, заплатив за это цену своей жизни. Он знал, на что идет. Но вот что я вам скажу! Человек, выносящий свои устремления за пределы собственной жизни в десять раз сильнее того, кто живет только для себя. Сергей Борисович подал нам всем пример того, как надо жить на этой земле. Нам, последним русским, последним сибирякам. Поэтому мы, жители Западной Сибири, которым никогда не было легко, выстоим и победим. И построим новую цивилизацию. А иначе позор нам.

Богданов перевел дух. Даже несгибаемым ораторам надо получать из воздуха кислород.

— Мы обязательно поставим памятник ему, как и всем погибшим на этой войне. Настоящий мемориальный комплекс. Простого креста мало. У меня всё, спасибо.

В землю гроб опускали под настоящий траурный марш. Данилову проще было представить, где они взяли инструменты, чем то, как удалось отыскать людей хотя бы с крупицей умения на них играть.

А когда могильный холм был насыпан, прозвучал залп танковых орудий. Данилов очень хотел верить, что этот залп будет последним, который сам он услышал.

Наступила тишина, в которой было слышно только шорох одежды теснящихся на узком пятачке людей.

И тут от толпы отделился Колесников. Этот был в камуфляже, и не в начищенных туфлях, как Богданов, а в черных сапогах.

— Есть важное дело, которое надо решить, не откладывая в долгий ящик, — пробасил он. — Кто-то должен принять бразды правления.

В устах такого человека, как он, эти слова звучали слишком гладкими, чтоб быть спонтанными. Наверное, он тоже пил чай с четой Богдановых. Тщеславия этот бесстрашный боец был лишен начисто. Ведь мог бы и побороться за шапку Мономаха.

— Предлагаю не орать, как на Новгородском вече, а поднять руки. Или не поднять, как кому нравится, — произнес Богданов с таким видом, что охотно верилось: неограниченная власть ему не в радость, но эту ношу он готов принять.

То, что творилось дальше, Данилов воспринимал со странным ощущением дежа вю.

Когда дошло до голосования — вернее, выражения одобрения — Александр поднял руку одним из первых. Одновременно с ним подняли другие бывшие сурвайверы, товарищи Богданова по довоенной жизни. Данилов увидел, как по толпе рябью, концентрическими кругами разбегается начатое ими движение.

«Пожалуй, городу нужен как раз такой человек. Ну не себя же предложить? Дай бог, чтоб эта ноша не доконала его так быстро, как Демьянова», — подумал Александр.

Решение покинуть Подгорный тоже были принято единогласно. Это теперь было место для памяти, а не для жизни.

Уходя с кладбища, Данилов думал совсем не о власти и тронах. Он размышлял о том, что есть что-то жуткое до смеха и одновременно смешное до слез в том, что единственный носитель разума, который строит наполеоновские планы и считает весь мир своей песочницей, должен так же умирать, как тараканы и инфузории.

Уже проталкиваясь к выходу, Данилов увидел совсем близко лысую башку Мясника. Тот тоже крестился, и на обезображенном лице чудовища ему померещились слезы. А глаза уж точно были красными. Должно быть, уже успел приложиться к бутылке.

Столы были накрыты прямо под открытым небом. Уж чего, а открытого неба в городе-призраке теперь было хоть отбавляй. Ради этого дня были распечатаны даже самые неприкосновенные запасы, а рыбаки и охотники снабдили их всем, что можно было поймать или выловить в лесах и реках региона.

Вскоре Данилов увидел знакомых, а заодно и свободное место. Разговор шел неспешный и тихий: о вечном.

— Вот так и мы когда-нибудь… — философски произнес МЧСовец Кириллов, уплетая картофельное пюре.

— Дай бог чтоб именно так, — Краснов неожиданно упомянул всевышнего, выплевывая на салфетку рыбные кости, — Чтоб быстро… хлоп, и всё. Не хочу гнить заживо.

— Садись, Саня, — церемонно подвинул ему стул фермер Тима. — Сейчас водку принесут.

Сначала Данилова до зубовного скрежета разозлил их цинизм. Это что же получается «умер Максим, ну и хрен с ним»? Да этот человек создал им новый мир. Всем жизни спас. А для них его смерть — повод наесться и нажраться.

Но нельзя сказать, что ему самому кусок в горло не лез — даже со скромной поминальной трапезы. Мертвым мертвое, живое для живых. От размышлений он как всегда проголодался, поэтому ел с аппетитом даже поминальную кутью, изюмины и рис в которой всегда ассоциировались у него с чем-то холодным и могильным. Александр заставил себя выпить одну рюмку из уважения к другим, а дальше запивал еду только компотом, сваренным, надо сказать, из отличных сухофруктов. Утром ему надо было на работу, и он это помнил. А еще после уроков Богданов собирался дать ему какое-то ответственное задание, а это следовало воспринимать теперь как приказ, а не просьбу.

* * *

Школа, которая была заодно университетом, временно размещалась в самом большом из оставшихся жилых домов — одноэтажном, с печным отоплением. Настало первое сентября. Но даже дети уже догадывались, что город проще оставить, чем отстроить, поэтому у всех было чемоданное настроение. Учиться хотелось меньше всего.

Сегодня у Александра было три урока: по истории Древнего мира для малолеток и по философии и по латинскому для тех, кто возрастом уже годился в студенты. Данилов, как он сам шутил, преподавал только мертвые языки: латинский, немецкий и английский. Французский он знал плоховато и решил, что пусть лучше язык галлов будет забыт совсем, чем выучен неправильно с его подачи.

Читать лекции, конечно проще, чем выслушивать… Но иногда и здесь его находили неприятные воспоминания. С теми, кому по шестнадцать-восемнадцать, еще ничего, они еще помнят нормальную жизнь, когда крысу воспринимали как вредителя, ну, или как домашнего любимца, но не как ценный продукт питания. Они, несчастные, еще помнят, что не всегда было голодно и страшно. И что когда-то не было ни лишенных травы пустошей, ни мертвых лесов, ни мест, куда лучше не ходить — «а то покроешься волдырями, будешь блевать кровью и умрешь».

Он всего пару раз занимался с самыми младшими — это была не его епархия, но впечатлений хватило надолго. Как многого они не знали!

Ну, допустим, он еще мог объяснить, что такое слон («как свинья, но в десять раз больше, с ушами и длинным носом, которым она все хватает»), арбуз («большая полосатая ягода с твердой кожурой») или океанский лайнер, или даже самолет. Но как он мог рассказать им об абстрактных понятиях? Тем более о тех, которые замараны? О гуманизме, демократии, прогрессе? А ведь это только начало. И эта пропасть будет все шириться.

Поэтому он был рад, что в основном занимался с детьми старшего возраста.

Когда он закончил свои занятия, новоизбранный глава города еще проводил урок геополитики. Данилов слышал, что это его заключительный урок, и после этого он к преподаванию не вернется. У него будет много других обязанностей.

Да, школьники и студенты, многие из которых еще недавно убивали врагов из автоматов, уже сели за парты. Из кабинета доносились термины хартленд, талассократия, теллуркратия, и другие, не менее звучные.

«Хорошо промывает им мозги», — подумал Александр.

Ровно в семь медный антикварный звонок возвестил о перемене, и Данилов зашел в класс. Студенты с любопытством повернули шеи в его сторону.

Владимир приветствовал его дежурным рукопожатием, и вышел вслед за ним в коридор.

— Отдохнул? Тебе надо поехать в Заринск. Будешь работать под началом Колесникова — я его произвел в полковники, кстати. Он будет следить за соблюдением законности, а ты вести перепись и инвентаризацию всего и вся. Пригодится твое умение быстро печатать. Нам надо подготовить почву для нашего переселения.

— Значит, есть злоупотребления среди нашего гарнизона там?

— Есть. Но еще больше проблем от того, что местные сводят свои счеты. Бывшие крепостные вовсю начали мстить бывших эксплуататорам. Их можно понять, но это надо пресечь. Хватит уже кровной мести. Палачей вроде Черепа надо искать независимо от срока давности, но тех, кто просто честно работал под властью Мазаева и ничем себя не запятнал, членов их семей, надо защитить от самосуда. Но это уже дело Олега и его бойцов.

— Я понял.

— Это задание не простое. Алтайцы, даже после замирения, будут мягко говоря не рады вам. Будь готов, что в тебе будут плевать в чай, когда ты отвернешься.

— Мне не привыкать. Значит, не буду отворачиваться.

— И ты не думаешь, что вместо этого заслужил спокойную работу? — Богданов посмотрел на него с подозрением. — Или вообще отдых?

— На том свете отдохнем. На чем ехать?

— Колонна выезжает сегодня вечером. Отправляйся, — напутствовал его Владимир. — А я пока буду укреплять диктатуру и культ личности.

«Они все думают, что я биоробот, — подумал Александр, выходя из здания. — Что сладострастие, гнев, алчность мне в принципе незнакомы, и поэтому я подойду для этой роли».

Богданов воспринял его молчание как неодобрение.

— А как ты хотел? Сейчас мы, все пережившие, в таком положении, что у нас есть всего два варианта, прямо Гамлет: to be or not to be. Сечешь? Жить или вымереть как гребанные мамонты… Наша надежда — это сильная держава. С ней связано наше будущее, быть может, суровое и непростое, но будущее, — Владимир хрустнул пальцами. — Эх, попасть бы мне в президенты до войны. Я бы сразу объявил о прекращении существования Федерации… и о воссоздании Советского Союза. В виде евразийской православной империи. И чтоб за светской властью следил, словно пес на длинной цепи, духовный лидер с полномочиями как у иранского аятоллы. Это первый указ. А второй — собрать всех либерастов и извращенцев на огромную баржу и затопить ее посреди озера Байкал. Да еще журналистов. Один был нормальный, Михневич, царствие небесное, а остальные — предатели.

— Почему именно Байкал?

— А это самое глубокое озеро в мире. Хотя нет… жалко… самый большой источник пресной воды. Лучше бы было этих гадов в контейнеры для отходов — и в Марианскую впадину ухнуть. Уверен, народ поддержал бы и первый, и второй пункты. Давай, езжай, — он вдруг посмотрел на Данилова с хитрой усмешкой. — Может, жену себе наконец-то найдешь. И перестанешь на чужих коситься.

Богданов, конечно, имел в виду Настю. Если бы Владимиру в голову втемяшилась бредовая мысль, что Александр мог положить глаз на его Машу, он бы убил его на месте.

Данилов ушел и, чтоб не думать о последних словах, думал о неоднозначностях в выборе лидера.

Когда он в первый раз увидел Богданова, тот напомнил Саше сумасшедшего артиллериста из романа Герберта Уэллса «Война миров». Тот тоже хотел построить Дивный Новый Мир при помощи одной лопаты, и плевать ему было на такую мелочь, как марсиане. Но постепенно Саша понял, что более прагматичного человека, чем Владимир, на свете не найти. Тот, несомненно, был человеком с идеями. Но не из тех, кто посвятил жизнь слепому служению этим идеям. Наоборот, он заставлял идею служить себе. И людей, которые в эту идею верили. Именно такие люди всегда были кормчими, и именно таким место у руля, когда корабль входит в шторм, подумал Александр. Но вот их методы… они упорно не хотят думать про щепки. А щепкам больно. Они плачут, и иногда кровавыми слезами.

Не боги горшки обжигают. И кухарка с хорошими мозгами может управлять государством, тем более, если в государстве десять тысяч человек. Но смогут ли бывшие рабочие, врачи, учителя, мелкие клерки преуспеть в том, что провалили «эффективные профессионалы» из потомственной бюрократии? Пока у них получалось. По крайней мере, армию «эффективных» они разорвали на клочки.

Снова прозвенел звонок, и урок возобновился.

— Итак, тема нашей второй дискуссии «Геополитика нефти в начале 21 века, — услышал он, уходя, хорошо поставленный голос Богданова через приоткрытую форточку. — Все мы знаем, чем завершилось стремление евроатлантической цивилизации к мировой гегемонии. Давайте рассмотрим основные этапы этого процесса…»

В окно Александр видел, как неподвижно сидят дети, впитывая каждое слово. Да, вот кому надо было становиться учителем. Бедная Маша, какие же он ей читает нотации за остывший суп?

 

Интермедия 7. Мститель

Пленника привели к нему утром, когда они уже готовились отдать швартовы. Смуглый и худощавый, в канареечного цвета пуховике, он явно был здесь чужим и зябко ежился под пронизывающим северо-западным ветром. Ветром, который дул не с моря, а из глубины континента. Море было ласковым и дарующим жизнь по сравнению с материком, где правила смерть.

Такой же пронизывающий взгляд Савельева, человек, впрочем, встречал стойко, как будто бояться ему было нечего.

А зря. Рыболовецкий сейнер «Удачливый» стоял у причала, и помощник давал уже второй гудок. Поэтому Савельев вполне мог пристрелить пленника, не разбираясь, потому что по лицу было видно: он чужак, а чужакам нигде не бывают рады.

Здесь в Хабаровском крае двадцатикилометровая полоса вдоль моря была последним обитаемым оазисом. Море кормило здесь несколько десятков тысяч человек. Кормило скудно, но не давало умереть с голоду.

Бывший генерал-ракетчик знал в лицо всех в округе. И в приморских поселках, и в находившихся в сутках пути от большой воды, где он поддерживал в меру своих сил порядок. И никого похожего на этого типа среди них не было.

Через неделю-другую они вернутся с полным трюмом: сельдь, минтай, крабы. Но даже мелкая рыбешка не пропадет, все пойдет в дело: в еду, в засолку или на корм свиньям и псам. Все корабли были оснащены скорострельными 30-миллиметровыми орудиями, а один генералов сухогруз постоянно имел на борту противокорабельные ракеты. Конкуренция за богатства пустеющих морей часто заканчивалась кровью.

«Если бывали в истории сухопутные адмиралы, то почему не может быть морского генерала?» — подумал старик в вязаном свитере с высоким горлом и в фуражке с треснутым козырьком в тот момент, когда пленник представился.

— Меня зовут Пабло Хименес. Я из Латиноамериканского союза.

— Буэнос диос, мучачо, — улыбнулся Савельев, его улыбка обычно не предвещала ничего хорошего. Не далее как вчера с такой же улыбкой он отправил на фонарь двух ворюг, — Каким ветром вас занесло в другое полушарие, и какого хрена вам здесь надо?

— Я отвечу вам, compadre, — почти без акцента сказал гость по-русски. — Значит, у нас была веская причина. Мы хотим протянуть вам руку дружбы.

— Ответ неверный, — буркнул генерал. — Поэтому у вас есть пять минут, чтоб меня заинтересовать.

— Разумно. Ну, тогда считайте, что мы предлагаем вам сделку.

— Откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете? И не из ЦРУ, например?

— Оставьте эту паранойю. Нет больше никакого ЦРУ.

— Я имею в виду ЦРУ Соединенных штатов Австралии. Или как они себя называют…

— И Австралии с ее разведкой тоже нет. Как нет и всего континентального Китая. Про Тайвань не скажу… но и его, скорее всего, тоже нет. Если прикажете меня развязать, я расскажу вам побольше. В моем рюкзаке, который ваши люди уже обыскали — гаванские сигары и настоящий кубинский ром. Надеюсь, сгодятся вместо верительных грамот?

— Это мы посмотрим.

Отправку сейнера пришлось отложить. Разговор действительно оказался важным. Через полчаса они сидели в маленькой прокуренной комнате за столом, на котором на тарелках лежали бутерброды с красной рыбой и тушеные камчатские крабы.

Глядя на них, прикончивших одну бутылку рома и принявшихся за вторую, трудно было представить, что разговор идет о материях, от которых мог зависеть облик цивилизации будущего.

— Не знаю, чего вы от нас хотите. Мы больше не бойцы. Мы всего лишь рыбаки, — в очередной раз заговорил генерал.

— Без трех корветов, пяти ракетных катеров и дизельной подводной лодки рыбакам никак, — улыбнулся Пабло. — К тому же я знаю, сколько гринго вы отправили на дно.

— Рыбам тоже надо что-то есть. Хотя в основном попадаются не амеры, а другие бусурмане. Но было и несколько пиндосских посудин.

— Да, мы тоже потрепали этих putos… — кивнул Пабло, в его мачистской культуре это слово тоже было страшным ругательством, — С помощью вашего оружия. Когда они опомнились после ваших ударов 23-го августа, то не придумали ничего лучше, чем одолжить продовольствие в Южной Америке, на своем «заднем дворике». У них и выбора-то не было. Гавану и Каракас стерли с лица земли, в Панаме высадилась морская пехота. Почти в полном составе. Но случилось не так, как они ожидали. На какое-то время объединились… без участия своих правительств… люди из половины государств континента. Говорящие на испанском и на португальском… католики и социалисты… даже наркобароны и индейцы из сельвы. Все те, кто раньше друг друга на дух не переносил. С одной целью — прогнать их. Не буду врать, мы не смогли им помешать. Смогли только взять с них за нашу еду плату кровью.

И Хименес рассказал про партизанскую войну на территории Колумбии, Бразилии и Аргентины, про замаскированные береговые ракетные батареи, топившие американские транспорты с зерном, фруктами и говядиной, про различные тактические приемы, которыми можно победить технически более оснащенного противника.

— Но потом пришла темнота, — продолжал Пабло, — и мы поняли, что голодные гринго — это еще полбеды. Главная проблема не они, а погода, климат. То, что с ним стало. Когда ты рассказал про вашу маленькую войну в Сибири, это было как дежа вю. Вы, русские… такие же loco… ненормальные, — он, учившийся в Москве, употребил другой, матерный эквивалент. — Так же азартно истребляли друг друга в Бразилии, Аргентине, Чили, Боливии, и у нас, в Венесуэле. После наступления темноты, когда внешний враг ушел, оставив нас ограбленными, сразу вспомнились старые обиды, старые счеты. Хаос и зима оказались куда страшнее оккупации. В чем-то вам, русским, было легче. У вас был опыт жизни при минусовых температурах. А у нас те, кто жил не в Андах, снега никогда не видели. Вот и представь эту вашу кровавую бойню, умноженную на десять, и все это среди вьюг в замерзших тропических джунглях и снегов в пампасах.

Генерал представил. Но его сердце настолько зачерствело, что его трудно было впечатлить.

— Пепел рассеялся, — продолжал Хименес, — но в Чили и Аргентине климат сейчас такой же, как здесь. И это не связано с ядерной зимой. Просто ледник наступает. Остров Огненная Земля он уже поглотил. Думаю, вас ждет то же самое, хоть северная ледовая шапка и меньше по размерам.

Генерал молчал, спокойно докуривая сигару.

— Похоже, это конец, — посланник отхлебнул рому и блаженно вытянул ноги: в комнате было тепло от натопленной печки, — Знаете, я всегда был атеистом, генерал. Но сейчас думаю, что мы замахнулись на то, куда не имели права совать свой нос. И получили по заслугам. У вас сохранились ученые? У нас несколько выжили. Так вот, все говорят о том, что Южная Америка будет лучшим местом для возрождения цивилизации. Африка выживет, но скорее всего, вернется в неолит. Если уже не вернулась. Австралия теперь, после атаки КНР на их крупнейшее урановое месторождение Олимпик-Дэм превращается в мертвую пустыню. Выживание человека разумного на территории Северной Америки и Евразии тоже не гарантировано. К чему я виду этот разговор, вы наверно уже поняли, — продолжал гость из Латиноамериканского Союза. — Генерал, от ваших людей будет больше пользы, если мы объединимся. Мы пережили голодные бунты и страшные эпидемии. Сейчас все на время устаканилось… смешное у вас словечко, я его еще в общежитии усвоил. Так вот, это временное затишье. Арифметика такова. У вас в живых остался от силы один процент населения. У нас пять. Как и у вас, это в основном крестьяне, а не жители городов. Но нам нужны ваши технические специалисты и кадровые военные. Из тех поселений в Восточной и даже Западной Сибири, с которыми вы поддерживаете связь, мы могли бы принять многих.

— Они теперь тоже крестьяне.

— Неважно. Свои специальности они не забыли, а у нас много русской техники. И боевой в том числе. Им найдется работа. Нам нужны люди, знающие, как поддерживать инфраструктуру в субарктическом климате. Да, у нас чуть меньше ресурсов недр. Но у нас есть самое главное — незараженные пахотные земли, море, которое не замерзнет, и экватор, к которому можно отступать по суше. Панамский канал, кстати, взорван. Потребность в минеральных ресурсах еще долго будет низкой. Почему бы не оставить вашу страну-холодильник в качестве кладовой для будущих поколений, а самим перебраться в более комфортное место?

— Я хочу услышать конкретику.

— С пятью транспортами мы можем переправить до двадцати тысяч человек. Если бог будет милосерден — нам удастся сделать и второй рейс. Дальше мы не ручаемся за состояние наших кораблей, а еще меньше — за морские пути. В океане сейчас тьма-тьмущая айсбергов. Оказывается, глобальное похолодание способствует их образованию даже сильнее, чем потепление. Каюты не люкс, но доплыть можно. Место назначения — город Лос-Текес, бывший штат Миранда, Венесуэла. Естественно, продовольствие на дорогу и первый год жизни вы возьмете с собой. Соглашайтесь, в Южной Америке от ваших людей будет больше пользы. А здесь вы вымрете. Можно продолжить борьбу, когда есть смысл. Но в вашем случае это самоубийство.

— Я сам знаю арифметику, Пабло, — генерал глотнул еще «огненной воды». Сегодня, он знал, никакой рыбы поймано уже не будет. Рыба получит отсрочку приговора, — И алгебру знаю, и географию. И могу пообещать, что добровольцев мы поищем. Но не более того. Этот «холодильник» — наша Родина. И чем больше нас отправится в добровольное изгнание, тем меньше шансов, что она останется нашей в будущем. Уж прости этот национальный эгоизм. Нас слишком часто били по морде за наши ресурсы и за каждый квадратный метр этой земли. Поэтому они нам так дороги. Мы готовы поделиться ими с друзьями — и с вами поделимся… но не с каждым встречным. Да и не забывай про обычный страх перемен. Не все согласятся на такой радикальный шаг. А насчет самоубийства… ты же сам сказал, что нам не привыкать жить в холодильнике. И ты знаешь нашу историю. Мы и не из таких передряг выходили.

 

Глава 8. Инь и ян

В тот день он чуть не опоздал на службу. Миновав КПП с молчаливо усмехающимися охранниками, Данилов трусцой побежал через асфальтированную площадку перед Замком.

На флагштоке перед огромным зданием больше не было эмблемы Сибаргопрома. Там полоскались на пронизывающем ветру красный флаг и российский триколор, который Краснов назвал «власовской тряпкой». Сам коммунар теперь трудился бригадиром на стройке, его подчиненными были его бывшие заключенные. Многие возражали против такой скорой амнистии, но она сделала очень много для умиротворения заринцев. Богданов настоял на ней.

«У меня нет пасынков и падчериц. Я всем буду отцом и всех буду держать в одинаковых ежовых рукавицах».

Заняв дворец олигарха, Богданов многое из мебели, картин и других предметов внутреннего убранства приказал убрать. Что-то унесли на склад, что-то отдали в школы, клуб и больницу. Свои комнаты на третьем этаже он тоже обставил по-новому, в стиле «сталинский ампир», как сам он говорил. Только иконы, которые были у Мазаева и в рабочем кабинете и в личных покоях, председатель оставил. По крайней мере, в одном они с покойным магнатом были похожи.

Одних только шуб, принадлежавших дочке и любовнице Мазаева, хватило, чтоб одеть две сотни женщин города для свободного от работы времени. Шубы выдавались в порядке премирования.

Все, что имело художественную ценность, отправилось в городской краеведческий музей. Драгоценности и золото — в фонд Будущего. Данилов был одним из кураторов этого фонда, но занимался он не материальными, а духовными богатствами. Так называемым «мегаархивом». Для него это была самая часть работы…

В следующую секунду Данилов понял, что нельзя размышлять о чем-то постороннем, когда бежишь. Только хорошая координация движений помогла ему не опрокинуть бак с мусором, когда он чуть не налетел на дворника. Александр узнал его. Бывший помощник губернатора, одетый в синюю спецовку, сгребал в кучу сухие листья и собирал руками сор, который приносил вездесущий ветер. Под красным носом коркой засохли сопли.

Бывший чиновник уже хотел что-то злобно пробурчать, но, увидев, кто перед ним, отступил в сторонку, произнеся угодливо:

— Извините.

— Да пустяки, — Данилов в который раз подумал, что даже тень, падающая от его босса, пугает людей.

Особенно коренных заринцев.

Они так пока и не стали одним народом. Кто-то шипел за спиной, у кого-то хватало смелости в лицо сказать: «выродки, валите к себе домой».

Но дальше слов не заходило, так как с оружием пока были только северяне. Из местных пока вооружили только сто человек, часть из которых была с Мясником во время штурма «Зимнего дворца», а остальных выпустили из мазаевского каземата, где людей морили голодом, приковывали к стенам и держали по пояс в ледяной воде. Эти были благодарны новосибирцам по гроб жизни. Из них получились самые преданные помощники в обустройстве на новом месте.

Город легко вместил в себя всех бывших жителей Подгорного. Чтобы не провоцировать бытовые конфликты, им отдали восточную часть Заринска, коренных жителей вместе с «репатриированными» пленными уплотнили в западную.

Переселение подгорновцев было проведено в рекордные сроки и очень организовано. Никто не потерялся, никого не забыли, никто не погиб под колесами. Все ценное было забрано с собой, демонтировали и вывезли даже промышленное оборудование.

Сейчас в октябре повсюду еще были видны следы недавнего аврала: разрытая земля, сваленные стройматериалы, поврежденный асфальт. Но зато они были полностью готовы к зиме. Даже пайки уже были рассчитаны. Из-за военных передряг оба города потеряли половину урожая и треть нескоропортящихся запасов. Но и ртов стало меньше, как бы цинично это не звучало.

Шансы дожить до весны у них были.

Когда они сюда пришли, в городе действовала очень интересная экономика: бартерно-распределительная. Мазаев был властелином всего, он кормил и одарял подарками тех, кто ему служил. Но отдельные начальники были независимыми экономическими субъектами. С поправкой, что за неудачи они лишались голов. В городе действовал рынок, а большинство зависимого населения вообще крутились как могли.

Настоящим шоком после победы стало для новосибирцев то, что рабство может существовать не только на Кавказе и в Афганистане. Оказывается, русские тоже могли держать своих соотечественников в ямах и заставлять работать за миску с вонючей бурдой или червивые сухари. От случая к случаю Заринск активно использовал рабочую силу из «диких» районов, завозя оттуда людей буквально вагонами. Это были одноразовые рабочие, которых после окончания работы в лучшем случае выкидывали, а в худшем убивали. И если постоянное население города Мазаев хоть как-то берег, то процентов десять населения Заринска не имели никаких прав вообще. Их могли загонять до смерти или убить без всяких последствий. Племенной скот, который олигарх, надо отдать ему должное, сберег, ценился гораздо выше.

На всей территории нового государства Богданов под страхом смерти запретил такое рабовладение, и под страхом исправительных работ — меновую торговлю едой, одеждой и еще десятком товаров («А безделушки меняйте сколько хотите»). Последний запрет, впрочем, соблюдался не так строго, а за пределами города и вовсе существовали послабления. Владимир, похоже, понимал, что наладить систему распределения в масштабах региона невозможно, поэтому дал союзным поселениям немного свободы действий. Но ревизоров посылал регулярно.

Помимо гарантированного всем скудного минимума, фиксированная оплата продуктами полагалась за труд. На личном контроле у правителя было обеспечение детей, больных и стариков. Сам Данилов получал паек по второму из четырех разрядов. По первому получали разведчики и бойцы. Себе скромный Богданов тоже поставил второй.

Приказы, указы, распоряжения, назначения — дикая скука. «Выделить столько-то того-то для работ по реконструкции чего-то». От казенного и одновременно безграмотного стиля его тонкое литературное чутье буквально корежило. Но Александр честно читал их, даже исправлял орфографические ошибки и вставлял запятые.

А в прошлый понедельник Данилов увидел, как превращаются написанные им на белой бумаге слова в действия. Он присутствовал на первой в Новом Заринске публичной казни. Это было ничуть не лучше, чем участвовать в этом самому.

Люди, который в полдень привели на главную площадь, были бандитами и грабителями, дезертировавшими из мазаевской армии. Но, конечно, их наказывали не за это. За ними тянулся длинный кровавый след, но доказать можно было только два последних эпизода, когда при нападении на деревню они никого не убили и даже не изнасиловали, а только отобрали еду.

Если бы они отбирали вещи, их бы ждал лагерь и исправительные работы, но они оставляли голодать других, а за это полагалась только смертная казнь. Саше пришлось присутствовать. Он видел, как пятерых тощих, грязных и всклокоченных мужчин подвели к облезлой кирпичной стене, но глаза завязывать не стали.

Мищенко с автоматом, весь в черном как эсэсовец, один был расстрельной командой. Весь город его боялся, но вряд ли кто-то хотел бы делать за него эту работу.

Богданов зачитал приговор, палач лязгнул затвором, и дал короткую очередь. Приговоренные дружно попадали на землю, будто в молитвенном экстазе. Одного отбросило аж до стены, и он сполз по ней, оставляя на серой известке темно-вишневые подтеки.

После этого, сидя за столом в своем кабинете с горячим чаем, Данилов думал о природе человеческой. О том, что душу каждого можно расположить на линейке между добрым доктором Швейцером и не очень добрым доктором Менгеле. Это — два полюса, достичь которых в обычных условиях почти невозможно: среда помещает стать и ангелом, и зверем. А тех, кто станет, вытолкнет прочь — в монастырь, в тюрьму, в психушку. Поэтому в нормальной жизни экстремумов достигают лишь единицы. Но в экстремальных условиях, на войне или на пожарище достичь абсолюта проще. Так появляются монстры и герои.

Так он думал раньше, в отрочестве. Но события последних лет заставили Сашу пересмотреть свою точку зрения. Он понял, что эти два полюса, две стороны человеческой натуры могут легко уживаться. И тот, кто герой для своих, для недругов вполне может быть монстром.

А иногда Александр доставал из чулана и третью версию. Что жестокость по отношению к ближним и дальним — это основа человеческого бытия. Раньше он считал ее проклятым наследством, доставшимся от далеких волосатых предков, и еще дальше — от ящеров, от трилобитов, от одноклеточных и доклеточных, которые точно также загоняли, убивали и поглощали. Но теперь, на практике изучив человеческую этологию, он видел, что это ложь. Жестокость животных всегда подчинена практической необходимости. Убить, чтобы добыть пропитание, победить в схватке за самку, устранить конкурента. Это биологическая программа. Ни один зверь не убивает себе подобных просто для того, чтобы насладиться их агонией. Только «венец творения» наделен такой развитой эмоциональной сферой. Но если оставить в стороне маньяков и психопатов… в большинстве случаев зло творится вполне нормальными людьми под влиянием обстоятельств, которые создали другие нормальные люди. Вот только никакие обстоятельства не сделают обратного. Эта игра только на понижение.

Если это так, то культура, мораль и ценности — все поверхностное, наносное. И в глубине души каждый скорее Менгеле, чем Швейцер. Чтобы стать первым, не надо напрягаться, исправлять человеческую природу. Достаточно дать ей карт-бланш — и вперед. А вот, чтобы стать вторым, надо грести против течения… И видит бог, это не у каждого получается.

Проходя мимо его стола, Владимир кинул Данилову пачку исписанных бумаг.

— Два строителя и три коммунальщика. Спали в рабочее время, — громогласно объявил он. — Это так они выполняют план по капремонту? Кто в первый раз — тем выговоры. Если у кого второй залет — паек по минималке.

Данилов сделал пометку в блокноте. Это означало уменьшить норму питания на треть на целый месяц. Обычно это хорошо действовало. Саша знал это по себе, потому что имел несчастье дважды опоздать, а председатель ни для кого не делал исключений. Он бы и на себя взыскание наложил, если бы было за что.

— И еще один крендель, — продолжал шеф. — Поссорился с алтайцами из-за бабы. Пьяный дебош. Нанесение побоев. Порча общественного имущества. Угроза безопасности… Ты его знаешь, Мерседесом называют. Разведчик хороший, сапер, но дисциплины не знает. Из автомата палил поверх голов.

— Тоже выговор? — спросил Саша.

— Да мало. Уже было два. Выпороть. С занесением в личное дело. Тридцать пять ударов, чтоб не думал, что он Иисус. А после на исправительные работы. На месяц. Еще раз проштрафится — в чернорабочие. Навечно.

Город был, возможно, последним местом на земле, где существовало делопроизводство. Функционировал архив, велись личные дела, скрупулезно составлялись приказы, и по всем правилам доверялось бумаге отправление правосудия.

«Расстреляй человека — и это назовут убийством, — любил говорить Богданов. — Издай сначала официальный приказ — и это уже мера пресечения».

Данилов был доверенным лицом, неслышной и невидимой тенью короля. У него не было ни одного подчиненного, зато сам он подчинялся только главному. По старому то ли глава администрации, то ли советник президента.

— Я надеюсь, драть его кнутом не мне придется? — спросил он.

Смертные приговоры ворам, насильникам и грабителям, которых уже было назначено с десяток, приводил в исполнение Мясник, но порка была новацией.

— Только если сам не желаешь, — Богданов хохотнул шутке подчиненного, — Вообще, это сделает сержант караульной службы. А для тебя другая работа найдется. Забыл, что сегодня ждем гостей? Надень-ка галстук. И не сутулься, мать твою.

Гости должны были приехать через час. Данилов сам не понимал, почему он волнуется. Эта была рядовая встреча, и он на таких уже присутствовал. От него и ничего не требовалось, кроме создания массовки.

Макс и Змей, оба бывшие сурвайверы, которым Богданов, похоже, доверял больше всего, в строгих костюмах из гардероба Мазаева казались настоящими мафиози. Они стояли по обе стороны от дверей, в бронежилетах и при кобурах.

Люди в цивильной одежде, помятой после долгой дороги, заходили по одному в банкетный зал. Двигались они очень сковано, словно шли сквозь толщу воды, и пугливо озирались.

Им было отчего бояться. Царек одного союзного Мазаеву городка по фамилии Карпович, по кличке Карп, из такой поездки просто не вернулся. Вместо приветственных слов Богданов перед всеми зачитал список его преступлений, среди которых были и очень гадкие. Маленьких мальчиков этот жирдяй, владелец асфальтового завода, еще до войны любил. А уж что он вытворял после, когда захватил власть со своими подручными-беспредельщиками, тут маркиз де Сад бы покраснел.

Без лишних слов гада отвели в подвал и шлепнули. Говорили, на лестнице он напрудил лужу за секунду до того, как Мищенко дважды выстрелил ему в затылок. На его место Владимир назначил Масленникова.

Иван Иванович Зырянов был настоящим алтайцем, не по месту проживания, а по крови. Глава администрации маленького городка с чудным названием Змеиногорск где-то в Горном Алтае был шорцем, хоть и из тех, чьи предки были крещены в православную веру, судя по имени-фамилии. Лицо его напоминало захмелевшую луну, а глаза были раскосыми, как у японца. Японцы, как гласит одна версия, как раз из этих гор и вышли.

Но кроме титульной нации Зырянов принадлежал к интернациональной породе постсоветских номенклатурщиков. Александр знал этот тип людей. Каменные неулыбчивые лица, чугунные зады — фиг прогонишь с насиженного места. Культура для них — шансон и «играй моя гармошка». Досуг — выпивка, баня, рыбалка, охота и еще раз выпивка. К компьютеру не знают, с какой стороны подходить. По телевизору раньше смотрели только новости первого канала и сериалы про ментов.

«И перед такими нам приходилось пресмыкаться», — вспомнил Данилов. Ему было приятно видеть в глазах своего социального антагониста настоящий страх.

Этот одутловатый монгольский господин с белыми от ужаса глазами первым подбежал пожать руку Богданову. Раньше он был «вассалом» Мазаева, а теперь, выходит, стал богдановским. И сейчас в этом зале проходило собеседование, итог которого мог быть любым.

Богданов еще раньше всем показал, что незаменимых нет, как нет и священных коров. Новорожденное государство он обещал скреплять железом и, если надо, кровью.

Рыльце у этого Зырянова было в пуху. Поговаривали, что он должен был во время летнего блицкрига привести олигарху на подмогу человек пятьсот, но затянул со сборами — то топлива нет, то машины сломались. Наивная восточная хитрость в расчете на то, что сдохнет или ишак, или шах. Учитывая, что от Заринска до Змеиногорска куда дальше, чем от Заринска до Подгорного, хитрость не была совсем уж бессмысленной.

Узнав о поражении и гибели под Подгорным всей армии Мазаева, Иван Иваныч с братьями, зятьями, дядьями, деверьями и прочими членами клана внезапно собрался за один день. Но не для того, чтоб защитить Заринск, а чтоб успеть его разграбить, а потом удрать обратно в свои горы с полными фурами продуктов из оскудевших, но еще не пустых закромов города. Но немного не рассчитал — силы Богданова явились на полдня раньше, чем его авангард на внедорожниках. Вот такой фрукт был этот «дикий тунгус». Вместе с ним прибыли трое помощников, пятеро охранников и одна девушка. Его дочь. С редким именем Алиса, оживляющим в памяти образы прекрасного далека и страны чудес.

В малом банкетном зале, где на стене висел потрет Сталина из логова сурвайверов, за накрытыми столами их ждали двадцать человек — новый хозяин, его супруга, его охрана и сподвижники. Водки не было, зато подавали жаркое — постную и довольно жесткую медвежатину с хреном и с отварной картошкой на гарнир. Данилов был бы сильнее рад свинине, но с тех пор, как узнал про рацион мазаевских хряков и свиноматок, ему она в горло могла не полезть.

Жаренное мясо на обед было само по себе роскошью, поэтому никто не жаловался. К тому же они собрались не для того, чтоб набить брюхо.

Медведя, которого олигарх так берег, забили в первый же день после победы, но его замороженное мясо до сих пор лежало в холодильниках, ожидая торжественных случаев.

Данилов подумал, уж не Мясник ли убил косолапого. Кто если не он? И что он чувствовал, когда «исполнил» вместо очередного человека мохнатого зверя? Такое же безразличие? Или досаду, если понадобилось больше одного патрона?

Богданов с женой сидел во главе стола. Неживой стеклянный глаз в его глазнице был почти неотличим от настоящего. На лидере была не повседневная офицерская форма без знаков различия, которую он обычно носил, а неброский серый двубортный пиджак с каким-то юбилейным значком на груди. Вместе с Машей, на которой было скромное платье из синего шелка, они казались парой советских фигуристов. Волосы Мария слегка покрасила (возможно, чтоб скрыть седину), поэтому они вместе смотрелись очень нордически.

Гостей усадили за почетные места на противоположном конце. Данилов примостился где-то посредине, равноудаленный от них. Слева от него нарезал себе мясо на тарелке Мищенко, похожий в своем черном костюме на владельца похоронной конторы. Он использовал столовый нож, но Данилов знал, что боевой и зазубренный тоже при нем. От его взгляда не ускользнуло, что гостей разоружили и даже провели через рамку, а вот охранники Богданова все были при пистолетах. И даже его помощники-министры.

Но это было скорее психологическим давлением. Если бы Владимир хотел, он бы расправился с ними, не усаживая к себе за стол.

Данилов догадывался, что прагматичный председатель хочет наладить контакт с вменяемыми людьми из бывшего мазаевского окружения. Демьянов бы никогда так делать не стал, но в этом была и его слабость.

За столом пока велась светская беседа, важных материй разговор не касался. Между тем, внимание Данилова переключилось на единственную гостью.

Он слышал про нее, что она потомственная алтайская шаманка.

«С умной женщиной можно еще и поговорить, а с глупой только…» — эта фраза, конечно, принадлежала Фомину.

На цепочке у нее на шее висел то ли кулон, то ли крестик, но Данилов не нашел пока в себе наглости заглянуть украдкой.

Она была рослой и хорошо сложенной, не ниже большинства мужчин за столом, но не смотрелась баскетбольной команды. Под длинным черным платьем вырезом сверху и разрезом снизу, благодаря которому он видел ее красивую коленку, у нее была хорошая фигура, стопроцентные песочные часы.

«Эх, посмотреть бы время по таким», — подумал Александр.

Ее элегантные очки не портили ее, а, наоборот, в сознании Саши, добавляли очарования. Пожалуй, даже больше, чем Настя, с которой у нее было что-то общее, она походила на школьную учительницу. Говорили, что по образованию она психолог. С Машей они были почти ровесницы, но выглядела она лет на пять моложе, а то и вовсе на восемнадцать. Может и вправду ведьма?

Разрез глаз у нее был славянский, овал лица таким же, как у отца, но у того кожа была желтушной, а у нее молочно-белой, будто никогда не знавшей загара, резко контрастируя с иссиня-черными волосами, которые она совсем по-японски заколола двумя палочками. Должно быть, если распустить их, они лягут свободно, волной до пояса. Данилову было приятно думать об этом. Глаза ее были теплого орехового цвета.

Из машины она выходила в кожаном плаще, элегантнее которого Данилов уже года два ничего не видел.

— Итак, товарищи, этот дружеский вечер незаметно подошел к концу, — объявил Богданов с иронией, хотя для Данилова время и правда пролетело незаметно.

Зато с гостей-мужчин успело сойти семь потов от страха. Они до сих пор подозревали, что их убьют на лестнице, поэтому ели очень мало.

Сам Данилов не успел съесть вторую порцию, что для него было нетипично. Но не от страха, естественно.

— Олег проводит гостей в их комнаты, — продолжал председатель, постукивая по столу костяшками пальцев, — Александр, сопроводите даму, она хотела посмотреть город. Покажите ей достопримечательности. А мы с Иваном Иванычем задержимся и потолкуем о местной геополитике.

— Перед вами церковь Вознесения Господня, — объявил Данилов, когда они подошли к городскому храму. — Когда-нибудь тут будет кафедральный собор из камня и мрамора размером со Святую Софию. По крайней мере мой босс так хочет. Он говорит, что мы теперь Четвертый Рим, и вся история цивилизации будет определяться нами.

«Боже мой, — Данилов чуть не заткнул себе рот. — Не то, не то! Такие вещи должны казаться ей ужасным занудством. Но что тогда говорить?».

— История? — усмехнулась Алиса. — По-моему, гораздо интереснее наша личная история. А ваш лидер… странный он. Я это хорошо чувствую. Смотрит на всех так, будто ждет, что ему нож в спину воткнут.

— Он не всегда был такой. Что-то случилось с ним… в последние два месяца. Я думаю, все люди, потерявшие свой мир, ищут твердую землю, чтоб было на чем стоять. Так он нашел бога. Иисус любит его, да, не смейся. Если бы он увидел, что у тебя на шее оберег, а не животворящий крест, он бы из тебя святой водой начал демонов изгонять.

Оберег Саша разглядел во всех подробностях.

«Боже мой, я проговорился».

Но она или не заметила, или не подала виду, только засмеялась его шутке.

— А еще он и ищет фундамент, на котором можно было бы строить будущее. Вот только какое оно будет? Мы столько зла наворотили, что я уже заблудился, где черное, а где белое, — сказал Данилов, глядя на небо, где ветер гонял последние облачка. Один из последних ясных дней. Очень скоро снег выпадет уже окончательно.

— Ты слышал про «Книгу перемен»? — спросила вдруг она.

— Немного. У меня был товарищ, даосист. Но сам я мало понимаю в восточных практиках. — «И даже не читал один важный древнеиндийский трактат», — Это как-то связано с гаданием?

— С устройством мира. А гадание — только одно из применений. Так вот, у европейцев мир — это белое или черное. В разных пропорциях. Китайская «И цзин» говорит, что белое станет черным, а черное белым. Но индийская модель мне кажется более точной. Белое и есть черное. Инь и ян переходят друг в друга каждую секунду на наших глазах, но на самом деле они есть одно. Дай мне свою руку, пожалуйста.

Костеря себя, что не предложил помощи сам, Данилов помог ей перейти по доске через вырытую коммунальщиками Бурлюка траншею.

Какое-то время они шли рядом и по ту сторону маленькой пропасти, рука об руку. В ушах у них были наушники от айпада — по одному у каждого.

Их встреча не могла быть случайной, подумал он. Незнакомая музыка, которая была у нее на карте памяти, успокаивала его, как гипноз.

— А ты лечишь наложением рук? — спросил он, когда плей-лист закончился. Он сам не заметил, как перешел на «ты». — Можешь исцелять душевные раны?

Они уже отошли далеко от центра, делая круг мимо агропромышленных предприятий Заринска. Деревья были одеты желтой и оранжевой листвой, а за ними прятались молокозавод, мясокомбинат, а чуть дальше — птицефабрики и свинофермы. Все они были заброшены. Все поголовье животных Мазаев держал у себя под боком в поместье.

Данилов начал уставать, а Алиса даже не выказывала признаков утомления, как будто была двужильной.

— Нет, — покачала красивой головой она. — Бабка умела. Прапрабабка тоже. У нас дар передается через два поколения по женской линии. А я умею только делать людям больно. Я умею только раны наносить.

— Надо же. И в этом мы очень похожи.

Данилов чувствовал, что под внешним бархатом она сделана из стали, или из какого-то другого металла, немного пластичного, но с абсолютной прочностью на разрыв.

«Из какой же страны чудес или ночных кошмаров ты явилась?»

Они были совсем близко к черте города. Где-то там за лесополосой лежал внешний мир с мертвыми континентами, странами и городами, из которых самым ближним был Барнаул.

— Скажи, а на тебя не давит некросфера? Неприкаянные духи умерших без погребения, или что-то в этом роде. — спросил он, вспомнив свои сны и видения.

— Сам ты неприкаянный, — рассмеялась она, совсем как обычная девчонка, а никакая не ведьма. — Какая к черту «некросфера»? Это просто кости и пепел. Та субстанция, которая их скрепляла, призрак, живший внутри трупа, уже давно там, откуда даже самые плохие никого не потревожат. Египетская, тибетская и индийская «Книги мертвых» это гарантируют. А бояться надо живых.

— Нас, — проговорил Саша.

— Тебя? — переспросила девушка. — Нет же. Ты просто хомячок по сравнению с настоящими хищниками. И неважно, скольких людей ты убил. Бояться надо тех, кто делает это, не теряя сон.

Как же много она знает, подумал он. Хотя это скорее дар психолога, а не колдовство.

— А может, это не они умерли? — Александр сделал жест рукой, будто хотел обвести вокруг целого мира. — Вдруг это мы?.. Мы погибли в тот день 23-го. В каком-нибудь крупном, но не глобальном катаклизме.

— Странный ход мыслей.

— А ты представь, что мы в аду. Или, по-твоему, это место похоже на рай?

Алиса улыбнулась, но не сказала ничего.

Сделав полный кармический круг, они снова были в центре города. Перед ними высилось семиэтажное здание правления Сибагропрома, выгоревшее в результате пожара, устроенного кем-то в день капитуляции, и стоявшее брошенным и темным. Вредителей искали, но так и не нашли.

Его не собирались взрывать, но его восстановление называлось делом далекого будущего. Даже отапливать такую громаду зимой было бы слишком накладно.

«Раньше оно рухнет само», — подумал Данилов, глядя на черные провалы окон и вспучившуюся облицовку. Даже крыша и та провалилась. — «Бог, если он есть, совсем не фраер, и его иконами в кабинете не обманешь.»

Власть переехала в достаточно просторный особняк олигарха. Богданов оставил себе с Машей пять больших комнат в левом крыле третьего этажа, а остальное здание заняли перепрофилировали для новых государственных органов. Эти этажи обставили тяжелой обкомовской мебелью, которую нашли на одном складе, чуть пострадавшую от воды и снега. По мысли Богданова, офисная обстановка годится только для брифинга менеджеров по маркетингу, а такая — должна настраивать на нужный лад.

В первый же день они только и делали, что снимали, замазывали и счищали «шестеренки», чтоб не было ни одного напоминания о прошлом.

Данилов вспомнил речь Богданова, которую вчера корректировал в плане грамматики и стилистики. Все-таки он был еще и секретарем вождя.

«Мы сокрушили власть бандитов и рабовладельцев. Больше никто и никогда не будет шестеренкой, никто не будет винтиком! Вначале нам будет трудно. Нам оставили в наследство только руины. Но мы построим новый мир, и новое царство свободного человека, где не будет место угнетению и стяжательству, начнется отсюда».

Он хотел в это верить.

— Скажи мне как человек, а не как психолог, — вдруг начал Данилов, хоть и подозревал, что это не те слова, которыми можно заинтересовать незнакомку, — Ты часто вспоминаешь о тех, кого потеряла 23-го августа?

— Нет, — сказала она, полминуты подумав. Но больше пока была сказать не готова.

— И я нет, — кивнул Данилов, — У нас еще до войнушки с Мазевым был «Вечер памяти» в кинотеатре. Даже не знаю, чья идея. Мне сразу не понравилось… Я до сих пор не могу понять, зачем нужно было ворошить прошлое, рассказывать чужим людям про свои погибшие семьи.

— Наверно, для того, чтобы эти люди перестали быть чужими, — предположила девушка. — Но как психолог я бы не одобрила это.

— Да, пожалуй. Сплотить… — бесцветным тоном согласился Александр.

И опять понял, что получил штрафное очко, потому что Алисе пришлось самой задать наводящий вопрос:

— И что же такого произошло на этом вечере?

— Я понял, кто я на самом деле. Бездушная мразь.

И тут его будто прорвало.

— Они мне никогда не снились. Ни разу. Вообще, я могу по пальцам пересчитать, когда просто думал о них. Как будто у меня никогда не было ни семьи, ни дома, ни детства. Может, я родился прямо здесь, в этой долбанной пустыне и никогда не занимался ничем кроме лазанья по катакомбам и истребления себя подобных, — он перевел дыхание, — Я скорблю… о, я чуть ни слезами заливаюсь… по торту со взбитыми сливками, по Интернету, холодильнику, полному еды. По ощущению стабильного будущего. Вот так.

Она не перебивала его. Ей, похоже, было знакомо такое состояние. В нем не было ничего индивидуального.

— Ты считаешь себя виноватым? — наконец, нарушила она тишину.

— Наверно. Хотя бы в том, что не чувствую ни тени печали, когда вспоминаю. В том, что с каждым днем вспоминаю все реже. А еще в том, что вообще могу жить нормально.

«И даже лучше, чем раньше», — он не произнес этих слов. Данилов хотел дать ей понять, что именно ее присутствие делает мир лучше, чем до войны, но боялся спугнуть ее, как севшую на цветок бабочку.

«Расскажи ей про площадь. Как ты предал родину… И обрек всю планету на ядерный холокост. Интересно, ей встречались люди с синдромом котара? Которые считают, что мир погиб из-за них».

— Да не парься ты… — ее рука коснулась его плеча, прервав и словесный, и внутренний монолог. — Ты видел, чтоб кто-нибудь ходил в трауре и все время причитал: «горе нам, горе»?

Саша отрицательно мотнул головой. Хотя он встречал таких. Соврамши.

— Вот видишь, — продолжала она. — Человек не может вечно держаться за ушедшее… и ушедших. А если может, то он просто больной. Надо уметь забывать, — она выделила последнее слово интонацией, — и забивать. Вот и забей на все.

Это можно было принять за слова утешения. Но Саша догадывался, что гостья из Змеиногорска не станет сочувствовать. Она не собиралась бередить его раны пустыми словами утешения.

— Что касается метрвых, — тихо проговорила Алиса. — Думаешь, им надо, чтоб мы вечно их оплакивали? Сомневаюсь. Они хотят, чтобы мы нормально прожили наш срок. Он ведь такой короткий.

В ее словах была правда.

Данилов хотел еще о многом рассказать и распросить, но спросил самое важное:

— Когда вы уезжаете?

— Отец сказал, что я должна остаться. Что это вопрос политики. Как будто он что-то в ней понимает… Но я и сама не против. На месяц-другой. У вас тут красиво. Хотя слишком много людей на мой вкус. Проводишь меня до дома, который мне выделили?

У Александра словно гиря свалилась с груди.

Из всех дорог, которые он прошел, и про которые когда-нибудь ей расскажет… дорог льда, огня и крови, оставалась всего одна непройденная.

Дорога прощения, любви и счастья. И он знал, хоть и не был шаманом и экстрасенсом, что эту дорогу ему предостоит пройти вместе с ней.

И это было даже важнее книги про историю глупого человечества, которую он все равно обязательно напишет.

* * *

Снова была зима, и буря завывала как стая голодных волков, но в хорошо натопленной больничной палате было тепло.

В такой же снежный день поздней осенью они ходили в Центр репродукции. Врачи говорили, что вероятность очень мала, что надежды нет. Но они всегда так говорят.

Но Настя надеялась. И услышав через три месяца результаты УЗИ, она почувствовала, как земля уходит из-под ног. Оказывается, очень хорошая новость действует так же, как очень плохая.

А потом был новый страх, сравнимый разве что со страхом за Антона, когда он был на фронте. Страх потерять, выронить то сокровище, которое она носила в себе; которое доверил ей он, висел над ней эти все эти месяцы, как Дамоклов меч. Страх, превращавшийся в ужас от каждой боли внизу живота. И хотя он оградил ее от любой работы, боль приходила часто.

А когда срок подошел, страх достиг своего крещендо. Нет, она боялась не физических мук, а того, что теперь, когда счастье было так близко, судьба посмеется над ней и разрушит все как карточный домик. Так уже бывало с ней.

Но уже в родильном блоке, лежа и чувствуя, как боль волнами распространяется по телу от живота, она вдруг поняла, что страх прошел. И испытывая схватки, Настя вдруг расслабилась, зная — все будет хорошо.

Через два часа девочка появилась на свет. Они уже давно договорились назвать и крестить ее Анной.

Она родилась всего на день позже Принцессы. Так все врачи между собой называли маленькую крикливую дочь правителя. Хотя сам Богданов, судя по кислому лицу, был не совсем доволен. Ждал сына, наследника, и еще не смирился. Похоже, он не отстанет от Маши, даже если ей придется сначала родить ему пять дочерей.

Последний отголосок страха вспыхнул, когда медсестра поднесла ей ребенка, чтобы она приложила его к груди. Но нет. Все на месте, и рук и ног не больше, чем надо, и лицо человеческое. И глаза, самые прекрасные на свете.

«Посмотри, совсем как у тебя», — скажет Анастасия мужу, когда ему разрешат навестить ее.

Они действительно были такие же синие.

Они обнимутся — все втроем, и будут сидеть, не произнося ни слова.

Может, и существовали те миры, про которые говорил Данилов: бесконечно много ветвей реальности, в которых события этих дней могли сложиться по-разному. Но они были здесь, и не было мира, прекраснее этого.