Разведка боем

Шмелев — городок небольшой. Его размеры мне охарактеризовали так: «За сорок минут можно от края до края пройти». Здесь очень хорошо заметна граница: где город еще есть, а где его уже нет. Понять, когда заканчивается Москва или Питер, бывает очень сложно. Только указатели помогают сориентироваться, что ты за пределами столиц. Здесь всё просто: там, где города уже нет, его нет совсем. Поле какое-то. Потом виден лес. А потом, сильно дальше, на холме или за рекой, или еще дальше — маленькие домики с трубами. И окошки в них горят, как в старой песне: «Бьется в тесной печурке огонь. Пам-пам-пам. За окошком снега да снега. Пам-пам-пам. До тебя мне дойти нелегко…» Дальше в песне что-то про нежизнь, но я настолько эгоистична, по крайней мере сейчас, что как Джульетта не смогу. Жизнь для меня гораздо больше любви. Больше любви Джульетты и Ромео. Больше меня самой — во что верится пока с трудом. Вот так я чувствовала себя по приезде в город с четкими границами.

Кафешек оказалось мало. Еще одно удивительное наблюдение. Так мало, что совсем нет. В эту пору поесть — мы о вечере не самом позднем — только в ресторане. Меня пустили. В ресторан. В джинсах и кепке. И темных очках. Интересно, женщину во мне хоть заметили? Чтобы не расстраиваться, уточнять ни у кого не стала. Стала осматриваться и думать. В непривычных обстоятельствах начало и течение мыслительного процесса ощущается физически.

Очень похоже, что меня приняли за чужую, за приезжую. Вопрос: «Что не так?» Надо просто посмотреть вокруг… Ясно. Здесь женщины в это время года и в эту пору суток не носят таких волос, таких сумок, весь этот мой европейский «кэжуал» — здесь вообще ТАК не носят… никогда. Конечно, чтобы это понять, вовсе не обязательно было переться в ресторан. Даже лучше было бы этого избежать, потому что в Шмелеве в ресторан ходят нарядными. В столице в ресторан об эту пору надевают вечерние платья, а здесь надевают что-то невыносимо нарядное. В первый вечер эта разница видна очень. Если вы не понимаете, чем нарядное отличается от вечернего, то вы — счастливый человек. И не надо вам ничего узнавать об их различиях. Живете вы в столице или провинции — тоже не важно. Одинаково вам не надо об этом знать, потому что вы — одинаково счастливы. И не улучшайте конструкцию, как говорят.

Но! Всё-таки, про ресторан. В столице люди забыли, что бывают рестораны без рестораторов. Это хорошая форма амнезии, если амнезия бывает хорошей. В провинции можно изучать особенности ресторанного дела в России в период с после НЭПа и до перестройки. С научной точки зрения, можно собрать информацию бесценную. С житейской — особой приятности не найти, да и пользы, откровенно говоря, тоже.

В любом городе России, еще с советских времен есть ресторан. Есть статус города — есть ресторан. Насколько населенный пункт на самом деле город — не важно. Если наткнулись на ресторан, то можно с уверенностью говорить, что попали в город.

Кафешки я не нашла, но увидела вывеску со знакомым до боли словом «Ресторан». Поскольку он был единственный отдельно стоящий — не при вокзале и не при доме культуры — то лучше всего его позиционировало не имя, а назначение — ресторан. Над названием никто не задумывался. Зачем? «Ресторан» — само по себе имя собственное для шмелевцев. Это в столице всякие «Обломовы», а в Шмелеве всё строго, гордо и по делу — «Ресторан».

Интерьер зала концепта в себе не содержал. Он, как и название, отражал предназначение: столики со стульями, барная стойка с барными стульями, эстрада для музыкантов, арка на кухню и место для танцев. На столах были скатерти, наборы «соль-перец-салфетки» и пустые вазочки для цветов. И, конечно, между столиками чинно ходили официанты: молодой человек и две девушки. Девушки еще как-то иногда улыбались, а молодой человек играл неподдающегося. Он понимал, что является украшением и гордостью заведения, а потому старался не забывать о своем высоком предназначении и нести себя среди этих скатертей и пустых вазочек достойно, с высоко поднятой головой и серьезным выражением лица, чтобы клиенты не расслаблялись. Иногда он смотрел на себя в зеркало, оценивал: достаточно ли серьезно выражение его лица, — оставался доволен или добавлял серьезности. Делал он это не зря: ему всегда оставляли хорошие чаевые, в отличие от девушек. Девчонки тоже пытались время от времени серьезничать, но на их чаевых это сказывалось в сторону уменьшения, поэтому от экспериментов они отказались и ближе к счету начинали интенсивно улыбаться клиентам. Они всё время играли в одну и ту же игру: угадай, кто будет платить. Новенькие всегда проигрывали, а наработав стаж пару-тройку месяцев, начинали выигрывать. Просто все клиенты к этому моменту были изучены, как таблица умножения, равно как и даты активного отдыха шмелевцев в ресторане. Поэтому счет без наводящих вопросов приносили тому, кому надо, и получали свои законные чаевые. Не за улыбки, как думали они, а за понятливость, как объясняли своим дамам платежеспособные клиенты.

Я присела за свободный столик. Официанты на противоположном конце зала оперативно провели производственное совещание и делегировали к моему столику молодого человека. Заведение решило с гордо поднятой головой принять гостью в бейсболке. Гарсон чинно подошел и протянул мне меню.

— Добрый вечер, — интонации в его голосе не было.

— Добрый, — я сделала вид, что погрузилась в меню.

— Вы кого-то ожидаете? — гарсон начал разведывательную операцию, продолжая демонстрировать выправку по неотмененной команде «смирно».

— Как Вас зовут? — я предприняла молниеносную контратаку.

— Макс, а что? — контратака удалась — в его голосе прозвучал интерес.

— Отлично, Макс. Я буду ужинать одна, — закрыла меню и подняла глаза на Макса, — что Вы можете мне предложить из еды?

— Меню перед Вами, — он попытался вернуться в положение «смирно».

— Мне трудно читать — буквы не все еще знаю, — не отпуская его лица своими глазами, — так что Вы можете мне предложить?

— Желаете мясо, птицу, рыбу? — Максу хотелось свериться с зеркалом — достаточно ли «одето» его лицо, но он не мог выскользнуть из-под моего взгляда и нервничал.

— Рыбу, — ради победы в этой «схватке» я даже перестала моргать.

— Салат? — он слегка изогнулся вбок, думая, что таким образом сможет выскочить.

— Да, — мой взгляд спокойно говорил, что фиг проскочишь.

Первый раунд остался за мной, потому что он попросил внеочередной перерыв:

— Я понял, сейчас всё принесу, — Макс, не поднимая на меня глаз, рванул на кухню.

Начала играть музыка. Показалось, что людей в ресторане много, хотя из десяти столиков заняты были всего пять. Публика, как и говорила, нарядная — это про женщин. У мужчин другой дресс-код: в основном без галстуков и в большинстве своем без пиджаков. Главное требование местного дресс-кода к мужчинам — наличие денег. А вот как меня такую, по местным меркам «облезлую», пустили — загадка. Значит, большим городом прет за версту, а принадлежность к большому городу говорит о потенциальном наличии денег, что автоматически снимает проблему ненарядности и вопрос половой принадлежности.

Макс через минуту сервировал стол. Делал он это быстро и молча. Опять стремительно умчался на кухню, почти на ходу бросив:

— Минералку или напиток? — ухо как хобот слегка вытянулось, чтобы услышать ответ, только бы телу не задерживаться у столика.

— Минералку.

Еще через минуту на столе стояла бутылка минералки и бокал, а Макса опять стремительно не было. Еще через пять минут он принес салат и задержался на десять секунд:

— Это лучший салат из сегодняшнего меню.

— Спасибо, Макс, — медленно развернув салфетку, взялась за приборы. — Вы уже начинаете мне нравиться.

— Второе будет готово минут через тридцать. Сразу подавать?

— Сразу подавать — начинаете читать мои мысли.

Макс окончательно понял, что, будучи снобом, он ничего на мне не заработает и начал избавляться от «маски величия».

— Долго планируете здесь пробыть?

«Вот и заговорил как нормальный человек», — промелькнуло в голове.

— Еще минут десять, Макс, и мы в Вас влюбимся.

— Вы — это кто? — он уже не удирал от стола как ошпаренный.

— Забавно, а «влюбимся» Вас не смущает?

— Я ж не президент, мы не на моей пресс-конференции, и Вы не из Владивостока, чтобы я засмущался. Надеюсь.

— На что?

— Что Вы не из Владивостока.

Скорость его адаптации к меняющимся обстоятельствам меня поразила.

— Отличный ответ. Так вот, если вино не разбавлять, то минут через десять нас будет уже двое. Мне очень нужна компания, Макс — не разбавляйте вино, плиз. Просто посчитайте за два бокала, а принесите один бокал вина и один стакан воды, не смешивая.

— Не понимаю, о чем Вы.

— Вот и прекрасно. Значит, договорились: бокал белого вина, а вода у меня уже есть.

Салат был почти съеден, когда опять заиграла музыка. Медленная и громко. Какая именно звучала песня, я не отразила. Расслабилась. Точно, что пел Челентано. Вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Внимательно смотрит. И взгляд этот начинает приближаться. Подошел довольно молодой и слегка подшофе человек.

— Разрешите на танец? — сказано было бодро.

Формального повода для отказа не нашлось. То, что свитер на нем никакой, штаны — барахло, а ботинки, блин… Простите, но комментировать дальше не буду, потому как это еще по инерции автоматически включается внутренний калькулятор.

— С удовольствием, — салфетка легла на стол.

И тишина. В смысле, разговор прекратился с началом танца. Музыка звучала хорошая — Челентано явно старался. «Танцует он не очень, не Челентано, мышцы как струны натянуты», — внутри молчать я не могла, поэтому паузу заполняла разговором с самой собой.

— Вы ждете кого-то? — вопрос прозвучал на пике мышечного напряжения моего партнера.

Про себя я успела только задать вопрос: «Имеет ли смысл врать?» Обдумать ответ не успела, потому что затягивать такое мышечное напряжение рядом с собой — просто опасно.

— Нет.

Ему сразу стало легче. И моей руке тоже.

— А зачем тогда здесь? — в его голосе неожиданно прозвучала нотка вызова.

Так обычно и бывает: мужчина хочет, чтобы женщина была свободна, а узнав, что она свободна, сразу начинает задаваться вопросом «почему». Искать причину-изъян, настораживаться и подозревать. Я уже начала жалеть, что сказала правду. Надо было его расслабить через разочарование.

— Ужинаю, — решила не дразнить зверя и дать нейтральный ответ.

— В ресторане?! — кроме удивления в его голосе послышалось еще и разочарование, причем сильное.

— А что, разве сюда с иной целью приходят? — в моем голосе проскользнуло легкое раздражение. Я начала поглядывать — не несут ли мою рыбу.

— Ну, точно не ужинать, — кавалер даже и не думал замечать изменения в моем голосе. Он упивался несуразностью, как ему казалось, моих ответов.

— А зачем? — степень моего раздражения была усилена с квадрата до куба.

— Отметить, если повод есть, или сняться, — он будто рассуждал сам с собой, потом случайно посмотрел на меня и «запнулся» о мой взгляд. «Запнулся» так, что мысленно протер брюхом на скорости пол и врезался башкой в барную стойку, — извините, конечно, я не Вас имел в виду, в смысле, хотел сказать — познакомиться. Вы извините, пожалуйста.

Я настолько обалдела, что даже не прервала танец, а продолжала механически двигаться под музыку.

— Спасибо за предупреждение, что здесь есть не принято, — хотела еще добавить «пару ласковых», но почему-то решила его не добивать и даже не долбить больше и почти миролюбиво продолжила, — своим поводом поделитесь.

— Получка у нас на комбинате, — он расплылся в широкой бесхитростной улыбке, как мальчик на утреннике.

Удивительно, какое действие оказывает на него слово «комбинат» — как рукой сняло все его подозрения. Жаль, что не знаю, кому подарить столь ценное наблюдение, самой-то мне оно, увы, без надобности.

— Потрясающий повод. Поздравляю, — уже очень хотелось к рыбе.

Слава Богу, музыка закончилась. Меня вернули столику. Рыбу еще не принесли. Кавалер удалился восвояси.

Иногда сильно жалею, что не курю. Вот сейчас бы эффектно так затянуться. Томно взглянуть. Сразу бы успокоилась. Не от сигареты, конечно. А от сознания того, как томно и красиво я затянулась. Так ведь не курю…

Рыба продолжала задерживаться. Опять предательски громко заиграла чудесная медленная песенка. Челентано был в ударе. И опять ко мне направился во всей своей красе фабричный герой. Мне определенно прет — ангажируют второй танец подряд. Я не поняла, почему не отказала и во второй раз. Лениво что-то ему объяснять. Или было-таки приятно пусть и такое, но внимание. Я уже решила, что сразила его. Чем сразила, не успела сообразить, но что сразила наповал — к гадалке не ходить. Опять мы проживали минуту молчания. Кавалер определенно испытывал трудности с началом разговора. Первая фраза давалась ему каким-то немыслимым мышечным напряжением. Опять руку мне сдавили, и очень хотелось, чтобы кавалер что-нибудь, наконец, изрек. И он выдал:

— От Вас так вкусно пахнет!

Вот и ответ — чем. Сразила… Смешно, конечно. Куда моему «кэжуалу» и зализанному хвосту против здешних бархата и локонов. И тут, на свой хребет, решила сострить:

— Спасибо. Это «Черутти 1881».

Кавалер мой напрягся, но не как обычно, в смысле перед первой фразой. Как-то по-другому напрягся. Неужели он в курсе, что эти духи уже давно вот так с гордостью не носят?

— Я же не спрашивал, сколько они стоят, — прозвучало испуганно и обиженно.

Я начала тихо смеяться. Тоже мне, продвинутый кавалер. Он, бедный, совсем перестал понимать, что происходит. Даже остановился. Я тоже больше не могла продолжать изображать танец.

— Духи так называются — «Черутти 1881». Извините. И спасибо за танец.

— А-а-а…

Что там было после длинного «а», слушать не стала и без провожатого дошла до своего столика. Макс тут же принес рыбу.

— Урод… — сказала сама себе тихо и без злости, но с остатками раздражения.

— Что Вы сказали? — Макс явно уловил нотки раздражения, но не понял, к чему они относились.

— Уроды, говорю, они такие, как Паша, — говорила я громко и внятно, в упор глядя на Макса, — только страшные. Рекламу помните?

— Нет, — Макс хихикнул.

— А я вдруг вспомнила, — глотнула вина, — хорошее вино, спасибо.

— Белое, как просили. Приятного аппетита, — Макс удалился, почему-то продолжая похихикивать.

Рыба была ничего, съедобная. Кофе тоже славный. Комбинатовский кавалер попытался еще раз за чем-то подкатить, но, наткнувшись на взгляд, получил нокаут и вернулся за свой столик. Пришлось попросить еще бокал вина и опять процитировать рекламу про «уродов и Пашу». Макс уже не хихикнул, а хохотнул.

— Что с Вами, молодой человек? Странно реагируете — извольте объясниться.

— Потом, пожалуйста, — Макс даже как-то засмущался, — это я так, потом, в общем.

Пришло насыщение, и потянуло в сон. Макс принес счет. Я положила денежку. Он протянул руку к папочке, но я сыграла на опережение и прижала папочку ладонью к столу.

— Нуте-с, молодой человек, извольте удовлетворить любопытство дамы: почему «уроды и Паша» Вас так смешат?

Макс опять хохотнул.

— Понимаете, меня на самом деле не Макс зовут, — неМакс улыбался.

— А как? — вопрос тупой, но я искренне в тот момент не догоняла, что к чему.

— Меня по правде Паша зовут, — экс-Макс заулыбался еще шире.

Я протянула ему папку с денежкой:

— Там без сдачи, — в тоне моем не было реакции на то, что неМакс только что сказал.

— Спасибо.

Я поманила его пальцем. Макс-Паша наклонился и услышал:

— И всё-таки я настаиваю: уроды — они такие, как Паша, только страшные, — дальше говорить было трудно, потому что невозможно бесконечно сдерживать смех.

Тихо похохатывая, мы распрощались с Максом-Пашей. Так у меня появился второй хороший знакомый в Шмелеве. Совсем не плохо для одного дня.

 

Внешнее

Следующий день был потрачен на перерождение. Внешнее. На выходе из парикмахерской настроение стало чудесным. Давно меня так не уродовали — тем лучше. С практической точки зрения. Теперь я стопроцентно сливаюсь с толпой. Пока не открою рот, правда. Есть еще над чем поработать. В вербальном плане.

Обменяв одну стодолларовую купюру на много денег, я купила себе гардероб. Весь. И прониклась окончательно: здесь — рай. Еще купила газету. Надо бы завтра-послезавтра начать прицениваться к жилью и к работе. Кстати, еще о гардеробе. Часа три ушло на отработку очень ценного навыка. Не «зависать» над выбором. Заходить в магазин, взглядом «выцеплять» нужную вещь, примерять на соответствие размера и брать. За эти же три часа, можно сказать, чудом излечилась от застарелой болезни — регулярного шопинга. В этом отношении магазины Шмелева лечебнее минеральных вод европейских курортов. А всё почему? А всё потому, что здесь шопинг теряет всякий смысл. Бывают такие магазины, которые как музеи. Не потому, что в них всё дорого. А потому, что вывеска «Одежда» есть, а одежды, в понимании жителя мегаполиса, там нет. Устав от трехчасового выбора, когда выбирать не из чего, понимаешь, что освоила самый трудный вид выбирания. В столице мы избалованы совпадением шрифтов на страницах глянца и на этикетках в магазинах. А здесь с журналами ходить бесполезно. В каждом магазине свой шрифт.

Вот, например, вещица с именем знакомым, но шрифт, которым имя бренда написано, я не знаю. Берем кофточку от «Шанель». Так отвратительно «Шанель» сидела на мне только в раннем студенчестве. Когда отдыхали в маленькой турецкой деревне. Тогда две сотни долларов составляли бюджет на весь отпуск. А так хотелось «шанели» или «дольче-габбаны»! А если честно, то сразу и обеих. Нестерпимо хотелось. И поэтому странность шрифтов я старалась не замечать. Какое это было счастье — так сильно чего-то хотеть. Помню, мерила-мерила, но так и не купила ту «Шанель» — очень уж она была страшная. А сейчас купила, именно потому, что она была такая страшная. Очень хотелось укрепить имидж, созданный парикмахером.

Вернулась в гостиницу. У меня попросили документы — не признали. Сочувственно смотрели, когда сличали меня с фоткой на паспорте. Ура! Значит, всё получилось. Только в ресторан теперь одну и без бархатного платья не пустят. Ну, и ладно. Буду питаться дома. Буду варить кофе. И чай буду варить. И делать бутерброд с маслом. Буду обязательно. Только дома у меня пока нет. Значит, прессу на предмет жилья будем изучать не завтра-послезавтра, а сейчас.

Так-с, к местной прессе так к местной прессе. Открыла страницу со скудным количеством объявлений про жилье и присвистнула. Судя по предложениям, здесь точно рай: цены на жилье сказочно низкие. Только сейчас я поняла, что такое «сказочный»! Вот ведь, надо не принцессой-красавицей стать, а облезлой бомжеватой кошкой, чтобы попасть в сказку. Как интересно всё-таки жить. Может, сразу купить? Это всего-то пара месяцев хорошей работы в Москве. Мне бы одной моей, ну, не моей, а подаренной мне банковской карточки хватило. И еще бы на зимний гардероб осталось. Может, сгонять за пластиком? В Москву? Но, почему-то, нет. И меня там нет, не будем. Не будем рассуждать как инвестор, пока таковым не стала. Будем жить в предложенных обстоятельствах. То есть без пластика.

Что мне нужно? Квартира. Однокомнатная. Чтобы была кровать, ванна и плита — варить кофе. А соседи или хозяйка? Нет. Только чтобы «без никто». Еще желательно в центре города и с хорошим видом из окна. Это в больших городах все стремятся поселиться за городом, а жить в центре считают проклятием. В центре Шмелева дышится как в лесу. Двадцать минут ходьбы до любого края города. Чудесно. Будем искать вариант именно в центре.

Стоп. Кто-то мне про квартиру в Шмелеве уже говорил. Кто-то что-то говорил… И тут случайно посмотрела в зеркало — картина «Приплыли». Какой великолепный ужас!

Показалось, что даже рост и фигура изменились. Стала как-то выше. Или просто штанишки на мне слишком мешковатые и короткие. За прибавку к росту штанишки поглотили задницу. Она и так была не весть какой великой, но была. Дальше — больше. В кофточке как-то безвозвратно потерялись талия с бюстом. Считать ли их невосполнимыми потерями? Короткая стрижка добавила шее несколько сантиметров. Хорошо это или плохо? Критерии красоты сильно изменились. Ответить сейчас про хорошо или плохо — сложно. Надо в новом имидже пожить день-другой, тогда всё и прояснится. Как трактовать новые углы и прямые линии. Минус каблуки — плюс один угол. Минус задница, грудь и бюст — плюс прямые линии в фас и профиль. На что-то это похоже: то ли Гаврош, то ли кубизм. Всё блекло, и только блестят глаза из-под дурацкой, но по-прежнему рыжей челки. Челку мне сделали почти ровную, как и остальные линии стрижки. Почти стрижки. То ли от моей почти стрижки, то ли от болотного цвета костюмчика глаза как-то очень уж позеленели. Они и раньше, конечно, были не голубыми и не карими. Но такой зелени на лице не было давно. Если бы осмотр начала не с обуви, то ниже глаз опуститься бы не смогла. Потом смогла, позже, но не сразу. И зелень очень облагораживает новоявленные углы и прямые. Благородный американский налет появляется в облике.

— Так сходят с ума. Стоять и любоваться своими же глазами. Радоваться почти лохмотьям и умиляться, как похорошели глаза, — бред. «Полный бред», — моё в общем-то слабое «я», но с сильным критическим началом, не могло смолчать.

— Ну и что! Перед просветлением помрачение — обычное дело. И потом, лучше уж замечать, какие у тебя прекрасные глаза, чем не замечать этого, — сильное «я» особо не собиралось спорить, чувствуя свою правоту.

Чтобы девчонки не поругались на ровном месте, почти силой оттащила себя от зеркала. На чем нас прервало зеркало? Важнее моих прекрасных глаз, конечно, ничего нет, но это было что-то не столь значимое, но и не совсем бессмысленное… Что же, кто же… Квартира! И говорил мне про нее Петр Петрович. Как всё-таки активизируются умственные процессы, когда возвращается блеск глаз. Чем ярче женщина смотрит, тем лучше она думает. По крайней мере, с памятью у нее становится лучше — это точно.

Нашла бумажку с номером ПП. Он взял трубку буквально сразу:

— Слушаю, дорогая гостья.

— Добрый день, Петр Петрович, Вы про квартиру что-то говорили — вот, созрела. Поможете?

— Быстро созрела, пиши телефон: 5 — 12–25.

— А дальше?

— Что дальше?

— Мне кажется, цифр мало.

— В самый раз, хозяйку зовут Алевтина Александровна, записала?

— Спасибо, Петр Петрович, Вы — настоящий, — хотелось сказать Петровичу что-то доброе.

— Вот только давай без волшебников, Ярослава Львовна, — Петрович бурчал, но был явно доволен.

— Ну, какой Вы волшебник! Волшебник — как-то буднично. Вы, — какое-то слово вертелось на языке, но никак не говорилось, — Вы, Петр Петрович, летний Дед Мороз! Вот Вы кто! Ну, вот, например, в «Огниве». Волшебник — это кто? Ему что говорят? Хочу принцессу прямо сейчас, хочу денег тоже сейчас, хочу отгадать загадки и изменить решение суда тоже срочно — это же проза! Никаких чудес на самом деле от волшебников сейчас не ждут. А Дед Мороз — всегда праздник и подарки. Потому что раз в год. И только зимой. А Вы — исключительный Дед Мороз. Возможно, даже круглогодичный. Пока точно сказать не могу, но то, что летний — точно!

— Ну, лиса! — Петрович млел. — Любого заговоришь и уговоришь.

— Ну, совсем чуть-чуть, вот совсем чуть-чуть, честное слово! И только на хорошее.

Ну надо же! Это я опять о своем. Как всё-таки возвращение блеска глазам активизирует умственную деятельность! Придумать такое чудесное имя Петровичу — с менее зелеными и блестящими глазами было бы невозможно. А тут — пожалуйста! Надо изобрести какое-то средство для ухода за блеском глаз, на манер зубной пасты. Пришлось опять подмигнуть второй, имитирующей слабость, скрупулезной «я», чтобы пометила где-нибудь: «Средство для поддержания блеска в глазах. Для женщин. Изобрести. Не забыть!»

 

Хозяйка

Когда один говорит «хозяин» и делает паузу, то другой обычно продолжает «жизни». Привыкли или очень хочется говорить вместе эти слова: «хозяин жизни». Со словом «хозяйка» история обычно выходит другая. Если Вы скажете кому угодно «хозяйка» и многозначительно замолчите, и даже если будете вращать глазами, никто не скажет «жизни». Скажут «дома», «квартиры». Могут сказать «ушла» или «хорошая», но «хозяйка жизни» — никому в голову не придет связать эти слова. Почему? То ли «хозяйки» такие, то ли «жизнь». Есть еще вариант, что устойчивость словосочетаний в русском языке повышенная. Не реагирует оперативно на изменения в жизни. Но шмелевским реалиям устойчивость словосочетаний не противоречит. «Хозяев жизни» в здешней природе не водится вовсе, а вот «хозяйки квартир» встречаются. И даже хозяйки хороших квартир очень редко, но попадаются на пути.

Рекомендованная Петровичем хозяйка квартиры явно ждала моего звонка. Алевтина Александровна извиняющимся голосом хотела назвать сумму, но у нее получилось спросить и замереть. Чувствовалось, что она всё еще не верит в возможность чуда — удачу сдать квартиру. Свое «предложение» она давно считала «риторическим», и надежды услышать что-то, кроме «спасибо», у нее не было. Уже не было. Получить СТОЛЬКО денег, нет, не так — получать столько денег и регулярно — запредельное желание по здешним меркам. Да-да, в каждом раю свои лимиты.

— Хорошо, я сейчас подъеду, — поняла, что сказала что-то не то или не точно, — подойду, я хотела сказать.

— Правда? — Алевтина Александровна не верила своему счастью.

Через пятнадцать минут я подходила к её дому. По дороге, глядя на все здания, думала: хотела бы я здесь жить? Взглянув на дом Алевтины Александровны, сказала себе: именно здесь я хочу жить. Трехэтажный дом. С лепными украшениями и коваными балконами. Он был необычного асфальтового цвета. Выглядело строго и благородно. И снаружи было видно, насколько высокие потолки внутри.

Алевтина Александровна встречала меня на улице. Она оказалась очень милой женщиной лет шестидесяти. Волосы цвета регулярной в течение лет тридцати окраски хной собраны в пучок. Брови выщипаны до тончайшей ниточки. Вневременное удивление застыло на ее лице благодаря ниточкам бровей. Ресницы не тронуты тушью, потому что она строго придерживалась правила: акцент либо на глаза, либо на губы. Выбор был сделан в пользу губ — буйно красные, тщательно прорисованные, как и брови. Еще меня впечатлили аккуратные гипюровые рюшечки у шеи. Невысокий рост и нетипичная для провинциальных дам в таком возрасте стройная фигура. Что еще? Была в ней какая-то странность. Конкретнее сказать сразу было трудно. Не во внешности — тут всё очень по-шмелевски. Странность проявлялась в ее манере говорить и двигаться. Она как-то очень чутко чувствовала, что хочет собеседник, и старалась угодить. Мне в тот момент очень не хотелось разговаривать, и она молчала. Я была так благодарна ей за молчание. И понимание. Хотя самой Алевтине Александровне очень хотелось поговорить. Когда поднялись на второй этаж, я пересилила свое настроение и спросила:

— Алевтина Александровна, можно ли будет похозяйничать в квартире? Переделать что-то, вещи переставить или вообще убрать подальше какие-то предметы?

— Конечно! Я почти ничего не трогала после смерти мамы. Всё, что было мне дорого, я забрала в свою квартиру, поэтому можете смело хозяйничать.

— А когда умерла Ваша мама? — обстоятельство смерти меня озадачило.

— Полгода назад, — Алевтина Александровна будто прочитала беспокойство в моих глазах, — не волнуйтесь, она умерла в больнице.

— Извините, Алевтина Александровна.

— Ничего-ничего, я понимаю, мне бы тоже это не понравилось, — она доставала ключи от входной двери, — я сильно скучаю, мы были так привязаны друг к другу, поскольку своей семьи у меня не сложилось.

Теперь стало ясно, что удивляло в Алевтине Александровне — повышенная дочкость. Так, конечно, не говорят, но она слишком долго была дочкой. Точнее, она всю жизнь была только дочкой и больше никем, вот откуда это ее умение ловить чужие желания и привычка подчиняться и соглашаться. В ней категорически не было собственного «я», всё только отраженное.

— Спасибо за доверие, — успела сказать я, пока хозяйка открывала дверь.

Разговор на этом прервался. Мы вошли в квартиру номер двадцать. Я сразу в прихожей отдала хозяйке деньги за месяц вперед и попросила ключи. Алевтина Александровна не поняла, что произошло, но спросить не решилась. Просто это была моя квартира. Точнее, это будет моя квартира через несколько дней, как только я сделаю в ней ремонт. Алевтине Александровне я сказала, что обязательно зайду к ней на днях, и мы получше познакомимся. Она ушла. А я осталась.

Сразу из коридора от входной двери был виден балкон. И площадь вся в солнце. И голуби. И маленькая девочка что-то собирала или рисовала на асфальте. Просто, светло и очень трогательно. Всё соответствовало моему настроению.

И даже показалось, что захотелось секса. Точно захотелось. Какой-то стремительный восторг пронесся по телу. Только так быстро прошел, слишком быстро, но зацепить успел. И удивить. И очень жаль, что только показалось. Хотя и малость — уже хорошо. Пусть очень короткая, но здоровая воля организма. Это значит, что организм потихоньку просыпается!

Возможно, если бы состояние квартиры было лучшим, то и желание длилось бы дольше. Потому что, кроме вида из окна, всё остальное можно охарактеризовать одним словом — загажено. Извините за прямоту. Когда ты сам «заэто самое» свою квартиру, то так остро и прямо всё не воспринимаешь. А тут. Когда кто-то до тебя и за тебя, а тебе здесь жить — обидно очень. И выражения выбирать не хочется.

Пол во всей квартире кто-то нещадно устлал коврами, ковриками и дорожками. Пока перечисляла, успела свернуть одну дорожку. Назвать их все хотелось «ковришками», потому что на ковры они давно не тянули. Эти «ковришки» не сочетались ни по цвету, ни по орнаменту, ни по размерам, ни по форме. Никак. Именно поэтому, наверное, они жили все вместе, долго и очень счастливо. Рассуждая, я методично сворачивала ковры, готовя их к эвакуации. Как там «бухгалтеры» от спецназа считают? «Минус один, минус два, минус три, еще три минуса — чисто».

Освободив пол, принялась за другие горизонтальные и вертикальные поверхности. В доме не было ни одного свободного сантиметра. Кругом — множество утвари. Половник, ситечко, сито и дуршлаг — их было несколько комплектов на кухне и пара комплектов на балконе. На балконе они висели на двух соседних крючках. Причем ситечко и дуршлаг висели на одном крючке с хлопушкой для ковров. Еще обнаружились два совершенно одинаковых пылесоса «Урал». Один прятался в шкафу. Другой стоял рядом со шкафом. Видимо, на стреме. Оба пылесоса были сломаны, поэтому без раздумий стали кандидатами на выселение.

Взгляд поднимался всё выше, перешел на потолок и замер. Не поверила, что такое бывает. Заглянула в комнату, потом на кухню, потом в ванную и в туалет. Везде «пластиковые» или «пенопластовые» плитки. Смотришь на потолок, а видишь пол. Любовь к плиткам, как и к половникам, не знала границ, поэтому они были не только на потолке, но и на стенах тоже. Например, на кухне. Свет на кухне включался в шкафу. Это обстоятельство повергло меня в продолжительный шок. Я села на табуретку и уставилась на открытый шкаф, в котором красовался выключатель. Смотрела как завороженная на выключатель в шкафу и заметила какое-то движение.

В углу за шкафчиком жил паучок. Довольно крупная особь. Он сплел плотную паутину и вообще выглядел очень бодрым. Как ко всему этому относиться? Шкафчик можно выбросить, тогда выключатель окажется на свободе. Теперь паучок. Вообще, паучок — это плохо или не так однозначно? Паучок, в принципе, это почти косиножка. А косиножка — это, всем известно с детства, к письмам. Писем мне ждать не приходится, но могут же быть в моей жизни новости, известия, вообще какая-то информация. Новая информация. Она мне нужна? Конечно, к новой стрижке мне нужна новая информация. Только бы не такая ужасающе прекрасная. Получается, паучок в хозяйстве мне необходим. Но надо что-то для него придумать на время ремонта. Не уверена, что удастся быстро научить его держать кисть и молоток. Хотя конечностей у него как у индийского бога. Но много конечностей — не всегда полезно для хозяйства. Надо его куда-то временно поместить, чтобы потом предложить место в новом интерьере. Поместим его, пожалуй, в хлебницу. Она мне как хлебница не нужна. Пройдет немало времени, прежде чем я начну ходить по утрам в булочную и покупать хлеба на несколько дней. И хранить его в хлебнице. Сил выбросить ее сегодня уже нет. Устала бороться с коврами. Держать пустую хлебницу — плохо. Переведем хлебницу из склада в жилое помещение для паучка. И дадим ему имя, например, Ка. Паучок Ка — звучит? Звучит. Почти как удав в «Маугли». Только удав большой и поэтому у него в имени два «а», а у моего маленького паучка будет одно «а». Имя позитивное, значит, новости должны приходить хорошие. Аккуратно сняв паутину вместе с Ка, положила его в хлебницу и тихонько закрыла. Пока Ка в хлебнице, вестей не будет. Надо быстрее сделать ремонт, чтобы начать получать разнообразные приятные известия.

И тут мне опять на глаза попались поварешки. Они и вазочки — какое-то отдельное стихийное бедствие. Необъяснимая страсть была у прежней хозяйки к этим предметам. Неисчислимое множество вазочек и поварешек было собрано в два мешка из-под сахара. Удивительные вещи. Ни вместе, ни по отдельности они не подавали признаков интересности или породистости. Вещи безликие и по красоте, и по истории своей. Теперь они были сосредоточены в коридоре. Ни о какой эвакуации на антресоли речи уже не шло. Ни одна антресоль в мире не вместят всех «богатств» этой квартиры. Только на помойку! Пока хозяйка не взяла свои слова обратно. Так я начала уборку с элементами ремонта.

Единственное, что осталось нетронутым, помимо паучка, — это книги. Их я сложила в ровные стопки. Какое место они займут в новом интерьере, еще было не ясно, но что они будут в нем уместны, не ставилось под сомнение.

Даже после того, как исчезли ковры и вазочки, вид комнаты улучшился не намного. Надо было сдирать этот пол с потолка и местами со стен. А еще вопиюще мешали стенка, диван и кресла. И телевизор на какой-то жуткой подставке. Проще говоря: мешали вся мебель и бытовая техника. Пробыв в квартире больше получаса, я перестала замечать, что балкон виден от входной двери. Любоваться видом можно было, только выйдя на балкон.

Вот она — красота чудесная. Выше площади и голубей — круг купеческой застройки домов. Век, наверное, девятнадцатый. А дальше, на холме, прямо напротив окна — храм. Белый-белый. И солнце играло в куполах. Выше храма на горизонте ничего не было. Только небо. Лес не доставал и до середины церковного здания. От этого храм казался еще выше. Казалось, что лес забором расходится в обе стороны от храма. Лес, конечно, не примыкал к храму. Но из окна всё виделось именно так.

Было очевидно: одной мне с этой квартирой не справиться. Я решила пойти погулять по городу, подумать и разработать план стремительного ремонта. Потом, вечером, забрать вещи из гостиницы и ночевать уже в своей квартире, не откладывая заселение в долгий ящик. «Ну, посплю на полу — ничего страшного. Кстати, я сказала Алевтине «спасибо» или нет? Надо купить конфет и зайти поблагодарить ее на всякий случай. Вечером. Или завтра. Тем более, что я ей обещала зайти. Или здесь так не принято?».

 

Вопросы

День продолжался в том же духе, в каком и начался — без спешки. Странное состояние — когда тебе не надо никуда спешить. Очень странное. И приятное. Скорее, приятное. Не хочется категорически отрицать жизнь в спешке. Должны быть разные ритмы. Должен быть выбор. Жизнь без спешки — приятна. Только сама ли по себе или после продолжительной гонки? Приятна всегда или только как перерыв, короткий отдых? В большом городе даже в выходной не накрывает ощущение, что тебе вообще никуда не надо. А чтобы при этом не возникало тревоги, что что-то не так, что нет работы или еще чего-то нет. Сейчас без спешки и без тревоги было приятно. А дальше, чем на «сейчас», думать не хотелось.

В Шмелеве я не спешила второй день. Уже! Второй день. И поскольку жилье имелось, а работы не было и еще не сильно ее хотелось, то особых забот, кроме как убивать время, не было. И тут пришлось сделать открытие, что это совсем не легко — никуда не спешить и быть ничем не занятым. Хочешь или не хочешь, но ты оказываешься наедине с собой. Вот хочешь или не хочешь, а оказываешься! И эта «встреча» может обрадовать далеко не каждого. Почему-то хочется, чтобы на разговор с собой был установлен лимит времени. Чтобы «если что», то можно было сказать: «Всё, об этом потом! Потом я сказал(а)! Позже! Время вышло — спешу! Пока! Потом договорим!» А начинать разговор с собой в ситуации, когда время не ограничено, — рискованно. От ответов не уйти. И вопросы тоже придется продумывать, чтобы не выглядеть бледно. Правда, есть варианты. Например, в новом городе можно провести один обманный маневр. Можно оттянуть эту знаменательную встречу — пойти на экскурсию по городу. Без цели. Так просто. Должно отвлечь. На день. Не избавит совсем от свидания с собой, увы. Но на день отсрочку получить можно. Это не мало. По себе поняла, как это не мало.

В общем, я воспользовалась отсрочкой и пошла гулять по городу.

 

Экскурсия

Город Шмелев — обычный провинциальный город. Здесь нет деления на «деловые» и «спальные» районы. Здесь нет зданий выше трех этажей. Это город, где люди живут дома и семьями. Если вам кажется, что это очевидный факт и так везде, то смею не согласиться.

Все приезжающие с «большой земли», в смысле, из больших городов, сразу ощущают поражение в своих правах. Всё, что нужно для жизни, люди здесь имеют либо дома, либо на работе. И больше «этого», то есть таких благ цивилизации, как: чашка чая или кофе, Интернет, кино и еще масса вещей, — кроме как дома или на работе нигде не найти. Или придется приложить массу усилий. Но полный набор всё равно не получить.

День и ночь здесь отличается только цветом неба. По звуку — город не меняется в зависимости от времени суток. Всегда тихо. Здесь нет пробок. Здесь не гоняют на машинах. На улицах людей видишь редко, машины — еще реже. Такое ощущение, что здесь люди отдыхают. После перенапряжения в предыдущей жизни или перед последующей.

Главная улица — улица детского развития. Вот музыкальная школа, вот школа хореографическая, вот художественная. Потом бассейн и какой-то спортивный полудворец. Детей усиленно развивают эстетически. Но в городе нет театра, выставочной галереи, кинотеатра. Ни одного. И на гастроли сюда приезжают раз в год — на день города. Все концерты и спектакли — из серии «творчество юных». Поэтому эстетически развитые дети, когда становятся молодежью, практически полным составом уезжают в города, где могут учиться на артистов, музыкантов, художников или инженеров и бизнесменов, имеющих возможность активно посещать театры, концерты, выставки. После студенческой молодости они редко возвращаются в Шмелев. Каким образом каждый год наполняются школы в Шмелеве — чудо из чудес. Но это так. Школы наполняются, и творчество юных не унять.

Интересно, как и когда Москва и другие города-милионники «встретятся» со Шмелевым лицом к лицу. Расстояние будет препятствием не всегда. Такие города, как Шмелев, уже сейчас можно назвать «заповедными». Они давно в меньшинстве. Во всех «заповедных» городах вместе взятых жителей меньше, чем в Москве и городах иже с ней. Или так кажется? Но так кажется.

Такие вот размышления на ходу. Пыталась придумать более созидательное занятие, чем сравнивать несравнимое. Вместо занятия нашлось развлечение. Просто захотелось выпить кофе, и я спросила у прохожего:

— Скажите, пожалуйста, где можно поблизости выпить кофе?

Если к Вам когда-нибудь обращались на монгольском языке, то Вам не надо объяснять, что за реакция была у прохожего. То ли он не понял, то ли не поверил, то ли решил, что его разыгрывают. Человек молчал.

— Извините, кофейня какая-нибудь поблизости есть? — я сказала на всякий случай громче.

Человек молчал.

— Вы меня слышите? — я сказала громко, как могла, и показала руками на уши.

— Да, — на что он среагировал: на звук или жест — было не понятно.

— Вы кофе пьете? — я не нашлась, как руками показать слово «кофе».

— Да, — мужчина часто моргал.

— А где? — я перестала махать руками, чтобы его не напугать окончательно.

— Дома и на работе, — и, как в сюрреалистическом кино, он просто пошел дальше.

— Спасибо, — сказала я уже тихо и в воздух.

После третьего такого допроса стало ясно, что кофе в ближайшей перспективе мне не светит, если только я не сварю его дома или не устроюсь для этого прямо сейчас на работу. Тогда в качестве моральной компенсации стала искать другие вопросы, которые ставят шмелевцев в тупик так же, как и кофе. Такими вопросами оказались самые что ни на есть простые, на взгляд жителя мегаполиса, а для шмелевцев — это вопросы, без шуток, из разряда «быть или не быть». Гамлетовский вопрос номер один — понятно, про кофе. Номером два стал вопрос: «Где ближайшее Интернет-кафе или Интернет-клуб?» Самыми популярными ответами опять стали «дома» и «на работе». А вот вопрос номер три оказался открытием дня.

Я обнаружила, что начал рваться кошелек, поэтому без задней мысли спросила прохожего: «Где здесь продают кожгалантерею?». Эффект был, будто я спросила не просто на монгольском, а, например, на монгольском про факторинг. Даже улыбка сумасшедшей американки, которую я попыталась изобразить, не помогла собеседнику вспомнить, что такое «кожгалантерея». Я попыталась спросить по-другому: «Где можно купить кошелек или сумку?» В глазах собеседника случилось просветление и радость узнавания, и меня послали до ближайших кошельков. На другой край центра города. Ходьбы туда было минут пять, но кошелек я уже расхотела покупать.

Вопросов решила больше не задавать. На сегодня открытий было уже в самый раз. Ноги несли в противоположную от кошельков сторону — к храму. Оказалось, церковь расположилась за городом. Дорога до нее только с балкона виделась короткой. На самом деле пришлось пройти около километра, да еще подниматься на холм. Хотелось помолчать, поставить свечу, постоять под куполом. Вдруг навернутся слезы? А от них недалеко и до смеха. Дыхание слегка сбилось. Всё-таки столько пройти пешком, да еще подъем. Не гора — холм, но довольно крутой и тропинка узкая. Дыхание сбилось. Слегка. Стыдно. Стыдно слегка, но стыдно. Дыхание у меня не сбилось. Я самым банальным образом запыхалась. Так сильно, что хватала ртом воздух как рыба. Хочется, конечно, списать на крутость подъема и избыток кислорода, но понимаю, что дело в другом. Отвыкла ходить и спортом давно не занималась. Надо срочно возвращать полезные для дыхания привычки. Срочно. За это и помолюсь, за здоровье. Чтобы всем. Дыханию вернулся какой-никакой ритм. Я уже подошла к храму, но сбоку. Оставалось пройти еще несколько метров до центральных ворот. И здесь меня ждал сюрприз.

Ворота храма оказались заперты на здоровый засов. Я даже не сразу поняла, что это такое. Мы привыкли к замкам. Сейф-дверь, на которой ручку не сразу найдешь, не то что замок. А тут здоровая деревяшка во всю ширину ворот, аккуратно так вставлена в кованые дверные ручки. Храм с виду ухоженный, свежепокрашенный и купола недавно золотом покрыли. И бурьяна вокруг нет. А засов навел на мысль, что церковь закрыли в революционные годы на самый надежный по тем временам запор, вот она и стоит. Но как могли так сохраниться стены и купола? Послышались шаги. Я вздрогнула. Со стороны алтаря вышел батюшка, перекрестился и направился куда-то от храма, но увидел меня. А я уставилась на засов как баран на новые ворота. «Голова не покрыта, в штанах еще…», — мелькнуло в голове. Батюшка остановился. Я тоже не двигалась с места. И не говорила ничего. И не кланялась.

— Хотела чего, приблудная? — он прокричал, чтобы не подходить ко мне.

Я продолжала стоять и молчать. Батюшка наморщил лоб и пошел в мою сторону.

— Спрашиваю: хотела чего, приблудная? — он говорил уже не повышая голоса.

— И Вам здравствуйте, как так, что храм среди бела дня закрыт? — я решила, что забуду про «приблудную», если он больше меня так не назовет.

— Не обижайся, я ж правду сказал. Ты и сама про непокрытую голову и брючонки подумала. Ведь подумала? Подумала? — очки батюшки сверкали на солнце.

— Ну, подумала. Так это еще не повод «приблудной» называть, я ж не собака, — я щурилась, глядя на батюшку, потому что он встал как назло между мной и солнцем.

— А всё равно приблудная.

Мне стало смешно.

— Вы и сами чудной, батюшка.

— Вот, заулыбалась — это хорошо, — батюшка начал как-то смешно приседать, — меня Отцом Матфеем зовут, а тебя каким именем крестили?

— Ярослава. Только по крещению ли — не знаю, — пока он приседал, я развернулась так, чтобы стоять спиной к солнцу.

— А крещеная? — отец Матфей пытался закрыть ладонью глаза от солнца, — чего вертишься? Наверняка ведь загорать ходишь — вот и стой против солнца, загорай себе! А у меня оптика на глазах! От нее эффекты всякие дополнительные и неудобства на свету!

— Крещеная, — я улыбалась, но с места не двигалась.

— Надо знать имя по крещению, непорядок так-то. Вот видишь, и тут я прав, что приблудной назвал, — отец Матфей вытирал слезы, — есть в тебе милосердие али и слова такого не знаешь?

Я развернулась на девяносто градусов, чтобы солнце перестало слепить и меня, и его.

— Только из уважения к оптике.

Отец Матфей насупился.

— Шутка, не сердитесь. Вы всегда такой веселый, отец Матфей?

— Так ведь уныние — грех тяжкий. Знать должно, — он прищурился.

Внешне отец Матфей очень соответствовал своему бодрому громкому голосу. Он оказался молод, лет тридцати — тридцати пяти. И росту совсем не великого. Без шапки так и вовсе ниже меня. Приятный брюнет. С шикарной бородой. Светская характеристика, конечно, но как по-другому сказать? На курносом носу сидели круглые очки. На круглых щеках — круглый румянец. Он весь был какой-то круглый, без резких переходов и границ. Под рясой проступало крепко сбитое тело. А потом мой взгляд неожиданно упал на ботинки, и я замерла в изумлении.

— Отец Матфей, что это у Вас под рясой? — я не могла удержаться и показала рукой на его ноги.

— А что? — он начал очень смешно тараторить, — ну, джинсы, ну и что? Под рясой ведь они, под рясой! Вот ведь, разглядела, приблудная! Не могла смолчать! Вот обязательно надо было указать!

— Простите, Отец Матфей, это я от неожиданности. Про «казаки» промолчу — честное слово, найду силы, — я подняла руки к небу. — Так почему храм среди бела дня закрыт?

Сдержать смех было очень трудно — «казаки» и джинсы у отца Матфея были что надо. Это можно было понять, даже увидев их мельком. А я задержала на них взгляд секунд на десять. Только руки я сразу подняла к небу, а взгляд секунд через десять — так что разглядела хорошо.

— Правильно, надо уважение к старшим иметь, — он посмотрел на меня и подождал, не спрошу ли чего, чтобы не захвалить раньше времени, — и к сану уважение иметь надо. А храм закрыт, так как нет здесь пока священника. Я в здешний храм послужить прихожу. Почти каждый день, но не постоянно я тут. Мой приход в селе. Вот не поверишь: едут ко мне в село аж из областного центра. Джипы не мерседесы, порши не ламборджини, — отец Матфей перечислял увлеченно.

— Однако, отец Матфей, Вы хорошо осведомлены. Даже разбираетесь, я бы сказала, в машинах.

— Так, чай, читать могу и памятью Бог не обидел, — он говорил без отповеди, потому что ему очень хотелось дорассказать до конца, — деловые такие, до жути деловые, едут креститься. Я свою девятку старющую куда спрятать, не знаю. Стыдно! Прости, Господи! Грех, а мне стыдно. Молюсь, а всё равно нет-нет, да и застыжусь своей девятки перед Мерседесом. Вот, а они и не замечают девятку мою, что машины такие бывают, уж забыли давно. Грехи им отпущу, окрещу, они довольные на свои джипы да мерседесы поусядутся и едут домой. А я на свою девятку гляну — срамота… И из Москвы гости бывают. Хозяева завода тутошнего. Приехали давеча на машинах, я и не видывал таких. В костюмах, холеные, молчаливые. Это они тутошний храм отстроили — вишь, красота какая, там внутри еще не всё расписано. Ну, вот, приехали они, я аж взволновался — будто Путина встречаю. Который хозяин главный — он по правде молился и крестился. Просил чего-то у Господа, мне не открыл. Я ему предложил душу облегчить, а он ни в какую — спасибо, мол, так я, просто молился. А я ж вижу, когда так, а когда от сердца молят-просят.

Батюшка говорил быстро, а сам пристально на меня смотрел.

— Прочитали что-то на моем лице, отец Матфей? Так пристально изучаете?

— А ты никак понесла, девонька? — он спрашивал, а вопроса ни в его голосе, ни в глазах не было.

— Разжаловали из приблудных, Отец Матфей? — от неожиданности я не знала, что сказать.

— Ох, и остра на язык, милая! — он вроде бы продолжал журить, а в голосе послышалась забота и почти нежность.

— Простите, привычка, как вижу хорошие джинсы, а тем паче «казаки» — начинаю острить. А Вы о чем, батюшка? Кто, что и куда понес?

Отец Матфей пристально посмотрел мне в глаза и как-то посерьезнел на минуту.

— Зря остришь, дело-то серьезное. Венчались вы али в грехе живете? — он сцепил руки замком и изобразил грозный вид, но голос звучал мягко.

— А что появилась такая специализация «поп-гинеколог»? — про себя завершила фразу словами «прости, Господи».

— Ой, как нехорошо говоришь! — он всплеснул руками и закачал головой.

— Простите, опять привычка — удар держать, когда надо и когда не надо тоже, — я стала смотреть вдаль на лес, на небо, опять на лес.

— Невенчанные, значит. А тебе надо венчаться, раз ноги к храму несут. Пусть и в брючонках, и с непокрытой головой, а засов на дверях, вишь, как расстроил. У меня глаз верный, ты учти, — он говорил очень убежденно.

— Учту, — я не стала уточнять, что именно. — Спасибо, простите, что задержала Вас, — я в первый раз поклонилась отцу Матфею, развернулась и уже пошла в направлении города.

— Чего приходила-то? — отец Матфей опять начал кричать.

— Иконы посмотреть, — крикнула, не останавливаясь.

— Благое дело. В субботу приходи, я служить буду. Тут мастер есть — иконы пишет, — батюшке казалось привычно разговаривать с идущими вдалеке, — он тоже на выходные приезжает. С благословения пишет, не так чтобы от себя! Я вас познакомлю. Придешь?

Боковым зрением видела, что он меня перекрестил.

— Приду, спасибо, — прокричала в ответ, а в голове крутилось: «Странный этот отец Матфей. Наговорил всякого — а ты теперь думай, что с его словами делать».

В город вернулась как-то очень быстро и уже не с таким спокойным сердцем, как выходила.

 

Дале да боле

Чтобы чужой город стал тебе ближе, не надо делать вид, что ты вовсе не турист. Первое время не надо этого стесняться, а лучше вести себя как самый типичный турист — вот и всё. Надо осматривать достопримечательности, сверять улицы с картой, покупать сувениры, чтобы постепенно новая территория стала если не родной, то знакомой. И, желательно, приятно знакомой. Тут очень важно правильно выбрать сувениры.

Петрович в разговоре обронил, что есть в городе место, где тутошние ремесленники продают свои поделки. Называется то ли дом, то ли дворец ремесел. Мне надо было как-то отвлечься от разговора с отцом Матфеем, и я решила прикупить сувениров. Тем более уже есть, куда их ставить.

У здания то ли суда, то ли прокуратуры стояли трое мужчин: охранник и два человека в штатском. Они курили, как положено, на троих. Охраннику, я так подумала, по должности положено владеть монгольским языком, поэтому обратилась именно к нему:

— Скажите, пожалуйста, где находится Дом ремесел? — я бы с удовольствием еще и улыбнулась по-монгольски, но умела только по-американски. Потому и улыбнулась, как умела.

— Нет такого, — ответ последовал неожиданно быстро.

— А Дворец ремесел есть? — я поняла, что надо учиться улыбаться по-монгольски, потому что американские улыбки здесь не проходят.

— Нет такого, — готовясь то ли к бегству, то ли к наступлению охранник затушил сигарету.

Его товарищи тоже спешно докуривали.

— Мне сказали, что здесь есть Дом или Дворец ремесел, — я перестала улыбаться совсем.

— Нет у нас такого. Ни Дома, ни Дворца — я точно знаю, — охранник поправил ремень и приготовился зайти в здание.

— Должны же здесь где-то сувениры продавать?! — это был уже вопль отчаяния, обращенный ни к кому конкретно. Я приготовилась идти дальше. А что здесь ловить, если тебе человек почти в форме говорит, что лично тебе здесь ловить нечего.

— У нас Центр ремесел есть, — неожиданно сказал мне в спину новый голос.

Я развернулась и увидела, что один из гражданских трет висок.

— Вот-вот, мне именно его и надо, — упавшим голосом сказала я. — Где он находится?

— Центр ремесел, естественно, есть. Это все знают. Так он ведь не Дом и не Дворец! — охранник возмущался, — Надо точно говорить, что нужен Центр ремесел, тогда и ответ получите точный! А то — Дом, да Дворец — может, отвлечь меня хотите. Кто Вас знает, зачем Центр на Дом да Дворец переиначиваете.

Я стояла и терпеливо слушала, в чем именно в данной ситуации была не права и каких ошибок мне следует избегать в будущем. Про себя как молитву повторяла: «Центр ремесел, центр ремесел, центр ремесел».

— Он на улице Рознина, только дом какой, не помню, — потерев свою «волшебную лампу», Аладдин в штатском выдал точное местоположение секретного объекта — Центра ремесел города Шмелева.

— Спасибо, — хотела сказать что-нибудь еще и хорошее, но не смогла.

Душа требовала свести «дебет» с «кредитом», прежде чем отправляться за сувенирами. За последние пару часов меня дважды попытались научить жизни. Это много для хорошо начавшегося дня. Надо было признать, что к вечеру стала складываться неприятная тенденция. Такие тенденции возбуждают во мне аппетит. Надо вкусно заесть последние события, переселяться из гостиницы и готовить квартиру к ремонту. Сувениры можно купить завтра, а то такими темпами всё переделаю сегодня. Сувениры — они не поцелуи, на каждый день новых не наберешься.

 

Ремонт

Вечером позвонила Петровичу и деликатно в лоб сказала, что нужна его помощь с ремонтом. Он будто ждал звонка и ответил, что утро вечера мудренее, так что с раннего утречка и начнем. Во сколько раздался звонок в дверь — сказать трудно. Часов в доме не было. Или я не знала, в какую сторону посмотреть, чтобы увидеть часы. В ситуации внезапного звонка в дверь быстро оцениваешь удобство, что домашняя одежда у тебя одновременно и уличная. С закрытыми глазами я открыла дверь.

— Доброе утро, Львовна, — Петрович зашел в квартиру, — чаем напоишь?

Мой кивок означал «ага».

— Глаза уже открывай, а то как мне фронт работ-то оценить?

Мне удалось правой ладошкой показать «Сейчас».

— Жду, только ты уже давай с языка жестов на обыкновенный русский переходи.

Мы зашли на кухню. Несколько простых движений: взять турку, насыпать кофе, налить воды, поставить на плиту — комплекс утренней гимнастики завершен. Аромат свежесваренного кофе пробуждает к жизни, а не прерывает сон, как будильник.

— Петрович, доброе утро, а который час?

— Ну, мать, слава Богу, заговорила, — Петрович достал чашки, ложки и начал искать сахар, — да почти разгар дня — половина седьмого уже.

— Вечера? Я почти сутки проспала? На полу?

— Утра, девонька! Мне к восьми на комбинат, ну, к девяти могу приехать, — он налил кофе себе и мне, — так что времени у нас в обрез. Давай окончательно просыпайся, и пошли работать.

Петрович пил кофе, я только вдыхала аромат. Пить и есть организм не был готов.

— Ну, работать, так работать, а идти никуда не надо — отсюда и начнем, — сделала еще один глубокий вдох, — как Вы считаете, что можно сделать с этой кухней?

— Честно? — Петрович налил себе еще полкружки кофе.

— И не щадите меня, пожалуйста.

— Я бы тут всё поменял и, в первую очередь, окно, — Петрович был доволен собой, он был уверен, что попал в десятку.

— Для начала предлагаю выбросить всё, кроме плиты, турки, кофейника и еще нескольких чашек и ложек. С особым цинизмом прошу отнестись к плиткам на потолке и стенах и тем двум мешкам в коридоре, на которые мне вчера не хватило сил.

— Однако.

— Прошу в комнату, Петр Петрович, — я показала ему направление распространения «революционного движения».

Петрович оглядел комнату.

— Неужели и здесь всю мебель будем с особым цинизмом изничтожать?

— В ходе подготовки помещения к ремонту мы должны израсходовать весь накопившийся в нас за жизнь цинизм.

— Предлагаю ограничиться твоей жизнью, потому как, если будем отматывать мою, то от всего дома ничего не останется. Даже котлована под фундамент.

— Эко Вас, Петр Петрович. А я думала, что в Шмелеве люди благостно живут.

— Кабы я в Шмелеве сызмальства жил, так может, пара этажей из трех бы осталась.

— А откуда Вы?

— Это не для утреннего разговора тема, давай дальше руководи.

— Хорошо, учту. Точно оставляем все книги, и телевизор оставим пока. Остальное — на волю. И с балкона, и из коридора. А главное — не забывайте про особый цинизм в отношении плитки на потолке.

— Что дальше делать, решила?

— Я, Петр Петрович, честно вчера хотела всё придумать и эскизы нарисовать. Я даже прилегла, чтобы лучше придумывалось, но совершенно неожиданно заснула. Вот, понимаете, так вышло. Но Вы же торопитесь на работу — верно? А к вечеру я всё разработаю в деталях. Вот только бы сейчас полностью квартиру освободить, чтобы мне думалось лучше.

Петрович стал кому-то звонить:

— Поднимайтесь.

Я напряглась. В сущности, что я знаю об этом человеке? И вот ранним утром он говорит кому-то совсем не добрым голосом, чтобы поднимались. Их много? Тех, кто должен подняться.

Петрович, видимо, прочитал весь этот бред на моем лице и сказал голосом, каким обычно говорил со мной:

— Львовна, если я один буду эти разрушительные работы проводить, то только завтра на работу приду. Так что придется тебе познакомиться с моими архаровцами. Знакомство будет недолгим, но оно будет.

На слове «будет» опять позвонили в дверь. Петрович открыл сам.

— Львовна, ты на кухню пока иди. Мы тут комнату с коридором разгрузим, а потом уж за кухню возьмемся.

Тихое утро закончилось. Трое здоровых парней в каких-то пятнистых одеждах начали очень профессионально, то есть без эмоций и сомнений, зачищать комнату, балкон и коридор. Откуда-то появилась стремянка, и на пол посыпались настолько несовместимые с моей новой жизнью плитки. В это время я складывала на газовую плиту утварь, которую решила оставить, и хлебницу с Ка. Набралось немного. Прошло полчаса. Петрович позвал меня принять работу.

В комнате было пусто. Только телевизор и книги. Всё как я просила. Страшно иметь дело с настолько профессионалами. Надо тщательно продумать всё до того, как они получают отмашку действовать. И если ты что-то забыл или вспомнил потом — твои проблемы. Думать — это твое дело. Действовать — их. И каждый должен заниматься своим делом. И делать его хорошо. Многому можно научиться у молчаливых, быстро работающих людей. Они явно не были грузчиками. Они просто могли практически всё, поэтому могли и грузчиками тоже.

— Петрович, а сколько я Вашим парням буду должна?

— Нисколько, они на службе. А четкой должностной инструкции у них нет, поэтому они не могут сказать, что это — не их работа.

— Во попали парни.

— Ты им об этом не говори, лучше им этого не знать.

— Хорошо, может, им чаю или кофе?

— Лучше посиди пока в комнате, а мы кухней займемся.

— Петрович, а они не монголы случайно?

— Почему монголы?

— Язык очень похож.

— Вот это ты им тоже не говори. Постарайся, по крайней мере, хорошо?

— Угу, всё ценное собрано на плите, — я пошла в комнату.

Села на стопку книг. Комната была почти хороша. Потолок стал еще выше, и казалось, что он дышит и улыбается. Оно и понятно, намазаться, пусть и шоколадом, приятно, но на какое-то время. Годами ходить в одном и том же шоколаде невозможно. А тут пенопласт был налеплен. Окно тоже казалось больше, чем было еще в шесть утра. И вообще комната стала моей. Такой же пустой, но с потенциалом и перспективой быть хорошо декорированной. Надо еще ободрать линолеум с пола и обои — и будет полный порядок.

Хлопнула входная дверь. «Видимо, кто-то ушел», — подумала я.

— Ну, что, Львовна, я тоже пошел — на комбинат пора, — Петрович стряхивал с себя остатки ремонта, ставшие самой простой пылью.

«Точно кто-то ушел, раз он «тоже» пошел», — опять подумала я.

— Ты меня слышишь? — Петрович добавил громкости.

— Слышу, — я встала с книг, — мне тоже пора на комбинат.

Петрович в последний момент успел подхватить свою челюсть — она упала с космической скоростью. Еще какое-то подозрение мелькнуло в глазах, будто у меня в скелете обнаружены жаберные дуги или лишняя пара ребер. Он начал меня просвечивать взглядом, а потом, придя в себя, сказал:

— Поехали, раз пора, — и пригласил рукой к выходу.

Мы молча спустились к машине и отъехали от дома. Мне было весело, хоть я не понимала, почему Петрович так насторожился. Я ж просто пошутила.

— Петрович, а что я буду делать на комбинате?

Он резко затормозил.

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

— Ага, только не сказал, а показал. Эту достопримечательность я еще не видела.

— Только показать?

— А что еще мне там делать?! Петрович, Вы что?! Я ж пошутила, что мне туда надо. Вы сказали, что Вам туда пора, а я просто за Вами повторила, а Вы чего-то насторожились. Как-то Вы странно реагируете, когда я говорю про комбинат.

— Прости, старого дурака. Забудем, это я о своем подумал, прости, Львовна.

— Не вопрос, а комбинат-то покажете?

— Не вопрос.

— Петрович, а кем Вы на комбинате работаете — совсем забыла спросить.

— Мастером, кем еще можно на меткомбинате работать.

— Просто мастером? Что-то не похоже — есть в Вас жилка руководителя.

— Ну да, я старшим мастером работаю, дальше — коммерческая тайна.

— Дорого?

— Что дорого?

— Дорого за Вашу коммерческую тайну дадут?

— За мою — очень, но если я решусь, то тебя в долю не возьму.

— Почему?

— Потому что одному больше достанется.

Мы выехали за город. Начался лес. В таком пейзаже ждешь увидеть базу отдыха, а не промышленный объект. Мы ехали по очень своеобразной дороге — зона видимости не увеличивалась больше чем на пятьдесят метров. Дорога всё время пряталась в лес. Или ее прятали. С Петровича и иже с ним комбинатовских и такое станется. Неуютно не видеть дороги, по которой едешь. Первые минут пять неуютно. А потом начинаешь доверять лесу, и машине, и своему внутреннему голосу. Внутренний голос говорил, что уже почти приехали, хотя лес вокруг ничуть не изменился и никаких реальных признаков близости комбината не было.

— Приехали, да? — я решила проверить свои предчувствия.

— А ты откуда знаешь? Была уже здесь?

— Нет, так, просто показалось.

И тут за поворотом показался комбинат. Точнее, серый бетонный забор с колючей проволокой по верху и ворота. Обычные ворота советского меткомбината, пока не заметишь «точки» камер, какие-то антенны и прочие штучки, благодаря которым профессия охранника на комбинате сильно помолодела и подорожала. Вторым этажом шли трубы и крыши цехов, но они прятались в зелени деревьев. Мы подъехали к воротам. Петрович попросил подождать его в машине. Сказать, что очень хотелось попасть на комбинат, — сильно преувеличить. Лес и дорога были явно красивее, чем забор и ворота. Сказочного теремка не случилось. Ну и что. Часто бывает, что процесс оказывается приятнее, чем результат. Прогулка удалась — и ладно.

Петрович вернулся в машину:

— Ну что, красавица, поехали?

— Кататься?

— Любоваться индустриальным пейзажем.

Он показал левый поворот и медленно поехал по однополосной дороге вдоль забора. Метров через тридцать из-под земли вырос шлагбаум и пара крепких парней. Петрович показал какую-то карточку и кивнул головой — парни будто испарились, и шлагбаум ушел куда-то вверх.

— Странно, что работники службы безопасности без слов понимают мастера цеха.

— Я договорился по телефону с руководителем службы безопасности и получил нужный пропуск, который им и показал — понятно?

— Не настолько я понятлива, как эти парни, чтобы за пятнадцать метров читать текст на карточке размером шесть на девять сантиметров, но суть уловила.

— Чудесно.

— А зачем здесь шлагбаум? Въезд в лес охраняете?

— Сейчас поймешь.

Мы поднимались в горку. Дорога чуть ушла от забора — мы опять были в лесу. Подъем становился всё круче. Вдруг слева от дороги показалась заасфальтированная площадка.

— Приехали, — Петрович остановился и вышел из машины.

Я последовала за ним. Он шел опять по лесу, но теперь вправо от дороги. Деревья, птицы — можно было легко забыть про цель приезда. Но деревья стали редеть, и мы вышли к обрыву. Обрыв был не опасный, на нем оборудовали смотровую площадку, и можно было поддаться искушению не просто встать на край, а даже сделать еще один шаг вперед. Площадка парила в воздухе и кое-что открывала глазам. Внизу как на ладони лежал комбинат. Все цеха и дороги, все трубы и железнодорожные пути, склады и аллеи деревьев — всё видно настолько хорошо, что можно детальный план рисовать.

— Петр Петрович, вот не мечтала я стать промышленным шпионом, а теперь придется — должен же мир узнать об этой красоте!

— Вот потому и шлагбаум, чтобы не искушать людей.

— Стратегическая безымянная высота?

— Именно.

— Хорошо, я не буду чертить чертеж, — я сделала шаг назад, — я нарисую картину.

— Господи Иисусе, лучше бы ты писала стихи.

— Возможно-возможно, но эту красоту необходимо запечатлеть на холсте. Рифма, слово не смогут передать это, — я плавно обвела величественный промышленный пейзаж рукой, — с детальной точностью. Да и потом «Издалека долго течет река Волга…» уже написали.

— Я тебя сюда больше не приведу — учти.

— Не волнуйтесь! У меня фотографическая память — вечером сделаю наброски, чтобы не забыть детали, а за картину возьмусь позже.

— Картина будет называться «Последний взгляд Петровича».

— Почему?

— Потому что тогда потеряют смысл шлагбаумы и другие бешено дорогие системы охраны, а когда посчитают, сколько именно денег зря на них было потрачено, то я буду должен комбинату жизней пять-десять отработать бесплатно.

— Почему?

— Потому что тебя сюда привел, Львовна, и дай мне честное слово, что никакую картину ты писать не будешь. Что единственным материальным носителем этого пейзажа будет твой мозг!

— Так бы и сказали, что сюда никому нельзя, что всё здесь секретно, — я показала рукой на завод.

— А то ты не поняла, — Петрович качал головой.

— Но если я проговорюсь во сне — я не виновата.

— Чего?

— Поехали, говорю, отсюда, а то я еще и посчитаю: сколько рабочих, вагонов, сортиров и т. д.

— А как ты сортиры собралась считать?

— А вон, видите, вместо окна зеленые непрозрачные стеклышки, причем достаточно высоко над полом?

— Вижу, и что?

— Спорим, что это — сортир?

Петрович внимательно посмотрел на «окно», потом поводил глазами по другим зданиям.

— А что может дать информация о количестве сортиров?

Я посмотрела на Петровича взглядом, полным чувства превосходства дури над разумом.

— Статистика! И потом, если на комбинате работают люди, то, зная количество и расположение сортиров, можно организовать диверсию века, — договаривала я уже почти шепотом.

— Дури над разумом говоришь? — Петрович улыбался. — А ведь права! Кругом права. Давай отвезу тебя в город.

— Между прочим, про дурь я только подумала.

— Не отпирайся — глазами сказала, — Петрович щурился, — у меня это профессиональное — по глазам читать. Сама понимаешь: мужики в цехе в риторике не мастера, так что приходится в глазах информацию добирать.

По дороге обсуждали дальнейшие планы. Получалось, что хотя Петрович и старший мастер, но на работу ему показаться надо. Договорились: он отработает до пяти, и мы продолжим разрабатывать операцию «Ремонт». Время встречи –18.00.

— Петр Петрович, форма одежды?

— Парадная, естественно, — он посмотрел на мою прическу, — и волосы уложи, как положено, а не как тебе нравится.

— Укладку можно будет сделать через месяц или полтора — не раньше. Так что — «сори».

— Тогда прическу можешь заменить конфетами. Тебя домой отвезти?

— Нет, мне надо в Центр ремесел.

— Ты обещала — не рисовать!

— И не буду — я хочу сувениров купить в новый интерьер.

— Не стоит ждать от Центра ремесел того же, что привыкла получать от своего «Красного куба», — Петрович явно выбирал слова.

— Не волнуйтесь, Вы же видели мою дебильную чашку и видите мою прическу — мне не нужен «Красный куб». Сейчас.

Петрович не стал продолжать эту тему, а просто сказал:

— Вот Центр ремесел.

— Спасибо и до вечера.

Центр ремесел в Шмелеве сильно отличался от Центра Жоржа Помпиду в Париже. В чью пользу, уточнять не будем, просто скажем, что Центр ремесел в Шмелеве — это метров тридцать квадратных, заваленных произведениями народного творчества. Произведений было много. Умельцев в Шмелеве столько не найти, чтобы они наделали такое количество произведений. Поэтому здесь были представлены самые разные народы России, а также ближнего и дальнего зарубежья. Коллекция произведений дальних народов была очень скромной, но была. Одно чилийское пончо и странный «предмет культа Инков» — так было написано на ярлыке. Множество изделий из бересты, поделки из янтаря и кости, были даже уральские самоцветы и минералы. Без счета здесь обитало вязаных варежек и носков.

Стеллажи быстро закончились. Или я прошла их очень быстро — не до медленной роскоши мне было. Остановилась возле произведений из глины. Поняв, что сейчас начну совершать покупки, которые требуют упаковки, огляделась по сторонам. В зале никого. У входа сидел охранник, но у него не было кассового аппарата, значит, он не продает полиэтиленовые пакеты. Мысли, что он может их выдавать бесплатно, у меня не возникло, потому как особых проявлений фирменного стиля в пространстве Центра не наблюдалось, соответственно, что продвигать с помощью бесплатных пакетов?

А пакет был нужен, потому что два рыжей глины предмета: кувшин и блюдо — их трудно нести в руках. В кувшине можно хранить воду, а в блюде должны плавать свечи. Еще я увидела циновку, на которой можно спать. И матрасик, сшитый из лоскутков, который циновку не только украсит, но и удобней для сна сделает. Я загибала пальцы, чтобы не забыть ни одного предмета до того момента, когда я раздобуду какую-нибудь авоську. Было очевидно, что помощи ждать неоткуда. И я решила дать глазам свободу, чтобы они сами нашли решение. И взгляд упал на туесочки из бересты, начал опускаться и остановился на корзине. Отличная корзина — большая, с ней хорошо пойти по грибы или по ягоды. Кому пойти — не важно, но совершенно точно, что с такой корзиной — это хорошо и красиво. А дома можно в ней хранить лук. Репчатый лук, чтобы был вперемежку белый и синий — это тоже очень красиво. И еще в ней очень удобно будет нести домой кувшин, блюдо, циновку и матрасик. Циновка с матрасиком будут свешиваться, но это не страшно. Я сложила всё в корзину и почему-то еще раз посмотрела на варежки. Летом они кажутся такими далекими от жизни. Каждое лето невозможно представить, что руки могут мерзнуть. И мерзнуть сильно. Каждую зиму руки мерзнут, и каждое лето это невозможно себе представить.

— Пледом интересуетесь?

Голос прозвучал так неожиданно, что я вздрогнула.

— Как Вы меня напугали, — вибрация внутри не унималась.

— Извините, я не хотела Вам мешать, а тут вижу — вроде бы помощь нужна.

— Извините, я не поняла, что Вы спросили.

— Про плед. Не по его ли поводу задумались?

— Какой плед?

Женщина взмахнула руками, она их не поднимала, а именно взмахивала ими как крыльями, потому что рук у нее видно не было. На плечах лежал огромный расписной платок, который скрывал руки. Любое движение превращалось во взмах «крыльев». На шее и на груди она носила невообразимое количество бус разной формы и величины. Видимо, ее шею тоже использовали в качестве выставочной площади. Так вот, она взмахнула «крыльями» и достала из-под варежек вязаное чудо — шерстяной плед ручной вязки в красно-серых тонах.

— Именно его, — я положила плед в корзину и боялась выказать степень своего восторга, чтобы она не накинула цену.

Появилось чувство: всё, что мне нужно было здесь найти, я нашла. И еще появилось чувство дома. Своего дома. Каждая вещь в корзине была моя. Не лучшая или чем-то особенно примечательная, а просто моя. Я до сих пор не поняла, как должна выглядеть моя квартира, но появилось предчувствие и желание. Желание сесть и начать рисовать, чтобы рука сама всё сделала. Чтобы не потерять предчувствие и доверие рукам, надо было поспешить — к вечеру эскизы должны быть готовы. Быстро по пути к дому были куплены бумага и карандаши. Я бережно несла корзину, чтобы не растерять волшебное ощущение дома и уюта. Но глаза — это воплощенное коварство — опять проявили самодеятельность, и я уже не шла, а стояла напротив вывески «Ювелирный магазин».

Через минуту я была внутри. Кто-то тонко пошутил, назвав «это» магазином. Лавка — вот самое подходящее название. Причем такой интерьер больше подходил бы для лавки ростовщика, а не ювелира. Драпировки темно красного бархата скрадывали и так невеликое пространство. Массивный стол, диван и кресла вообще не оставляли свободного места. Ты будто попадал в коробочку для ювелирного украшения или в шкатулку. Ассоциацию со шкатулкой поддерживала и зазвучавшая вдруг музыка. Механическая мелодия. Такие мелодии звучат из шкатулок или музыкальных машин. Повторить ее невозможно. Охарактеризовать тоже. В ней нет души. Она не вызывает эмоций. Она просто не дает сосредоточиться.

Я присела в кресло. Витрин с украшениями не наблюдалось совсем. Продавцов или торговцев тоже. Правда, когда я входила, прозвенел колокольчик. Разглядывала бархат и кисти справа от себя. Потом повернула голову налево и вздрогнула. Передо мной в кресле сидел кто-то. Как и когда он появился — я не заметила. Сколько времени он уже смотрел на меня — я не знала.

— Здравствуйте, — тихо пролепетала ему.

Мужчина с яркой, как у цыгана, внешностью молчал. Черная буйная шевелюра, такие же усы и борода. Одет он был в черный то ли камзол, то ли обычный пиджак, но мне в состоянии аффекта он показался камзолом. Смугл. В общем, в его внешности всё было жгучим, кроме глаз. Глаза — абсолютно черные, но не буйные, а совершенно спокойные. Он будто из воздуха достал бархатную подложку, на которой поблескивали украшения. Также молча положил эти сияющие вещицы на стол передо мной. Я молча стала разглядывать. Понять, что нравится, а что нет — было очень сложно. Я чувствовала, что меня пристально изучают черные глаза. И еще эта механическая музыка не переставала звучать. Вдруг подложку забрали у меня из-под носа. Я, было, протянула руку, потому что толком не успела ничего рассмотреть. Черноглазый хозяин (он вел себя явно не как обычный продавец) этого странно-ювелирного магазина сказал:

— Всё. Сегодня Вам тут больше делать нечего. Приходите, когда Ваша вещь будет готова.

— Простите, я ничего не поняла. Вы меня с кем-то путаете?

— Приходите, когда сказал, — мужчина поднялся с кресла.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже подняться с кресла. Я наклонилась, чтобы взять корзину, и решилась всё-таки уточнить про время и цель следующего моего визита. Но я опять оказалась одна в лавке. На выходе еще раз прозвенел колокольчик. На улице светило солнце. Чувства, что произошло что-то странное или необычное, не было. Вполне обычная лавка торговца восточными драгоценностями, просто для Шмелева это как-то авангардно. А в остальном — всё как в обычной жизни. Ну, магазин без товаров и витрин — ну, и что?

Сделав пару шагов в сторону дома и зажмурив от солнца глаза, я забыла про странного ювелира. Ничего необычного в такой скорости нет, потому что собственное чувство голода гораздо сильнее размышлений о чужой странности. Идти есть в ресторан не хотелось. Я начала понимать местных жителей. Когда есть чувство дома, как у меня сейчас, то и есть хочется дома. Есть хочется еду, которой не касались чужие руки, загруженные чужими мыслями и проблемами.

Мудрости моей всё-таки нет предела. Иначе как можно оценить то, что в последний момент перед «погромом» я положила на плиту одну маленькую сковородку? Дар предвидения — не иначе, и теперь, благодаря ему, я жарила яичницу. Через двадцать минут колдовства, я сидела в кухне на подоконнике. Передо мной стояла миска, в которой шедеврально красиво было перемешано зеленое с белым. Огурцы, зеленый лук, петрушка, укроп, которые успели вырастить шмелевские садоводы-огородники — это не овощи с зеленью. Это приговор. Потому что когда они еще и смешаны со сметаной, то любого человека могут сделать идиотом. Хотя бы на несколько минут. Даже абсолютно сытый человек будет смотреть на эту миску безумными глазами и исходить слюной, будто его рефлексы никогда в жизни не контролировались головным мозгом. Чтобы не захлебнуться, я непрерывно жевала черный домашней выпечки хлеб, потому что хотелось яичницу всё-таки дожарить, а не заглатывать в сыром виде чуть подогретые на сковородке яйца.

Всё. Всё было съедено в считаные минуты. И пусть зануды твердят про обязательное количество жевательных движений, которые необходимо совершать с каждой крошкой еды. После моего обеда я окончательно перестала быть занудой и оценила прелесть заглатывания еды большими цельными кусками. Это вкусно. Особенно первые куски. Да, мне стало плохо, потому стало так хорошо. Петь не хотелось. Но подышать над чашкой кофе я была не против. Можно было даже сделать пару глотков. Сугубо для пищеварения. Ликера еще не было, а кофе уже имелся. И тут к месту оказалась моя дурацкая чашка. Захотелось дышать кофе из дурацкой чашки.

Потом, соорудив из книг табуретку (на хозяйские табуретки я не додумалась наложить вето), принялась рисовать эскизы. Карандаш ходил так же быстро, как несколько минут назад вилка с зацепленным огурцом в сметане и яичницей. Через два часа все наброски были готовы: кухня, комната, балкон и коридор. Теперь им надо было отлежаться некоторое время, лучше до утра. Но у нас был вариант только до вечера. Потому что Петрович неумолим. Именно этим вечером он настроен получить точные «цэу». Хотелось верить, что с эскизами получилось лучше, чем с хозяйскими табуретками. Продуманнее получилось. В любом случае, продолжать колдовать над эскизами сейчас было бессмысленно. Глаз уже замылен. Можно вздремнуть, но я почувствовала, как затекла шея и заболели мышцы рук и ног. Книги не могут заменить мебель, а бумага с карандашом — тренажеры. Эта боль знакома и спортсменам, и любителям спортивного телевидения. И в данной ситуации может помочь только одно народное средство. Женя Лукашин охотно сказал бы, что делать, будь сейчас тридцать первое декабря Советского Союза: «Идите вы в баню!». До встречи с Петровичем оставалось четыре часа. И я пошла. В баню.

 

… Если в бане женский день

Если Вы, не будучи шмелевцем и не наводя заранее справок, сразу попали в баню — Вы прошли тест на удачливость. Вам везет если не по жизни, то в тот день, когда Вам удалось попариться в шмелевской бане, точно. Потому что здесь до сих пор существует лотерея под названием «мужской» и «женский» день.

Мне повезло — в бане был женский день. Об этом столь же торжественно, как о свершившемся бракосочетании, сообщила молодая женщина из окошка в кассе.

— Вы не местная? — кассирша сразу поставила мне «диагноз».

Женщина была молода и наполовину блондинка. На другую половину она была брюнетка. Блондинкой она начиналась ближе к затылку и по всей длине хвоста, в какой были собраны ее волосы. То ли зеркала, в которые она смотрела, приобретали под ее взглядом странное свойство — показывать только лицо и больше ничего, то ли в ее жизни была нехватка трудностей — какое-то объяснение столь радикальному цветовому решению должно было быть.

— С чего Вы взяли? — я попыталась сбить ее с толку.

— Я всех местных парильщиков знаю. Их тут немного. Большинство горожан или в ванне моются, или свои баньки понастроили.

Смотреть на ее голову было серьезным испытанием, даже при моей прическе, — и я спросила полублондинку в лоб:

— Что у Вас с головой?

Другая бы оскорбилась или хотя бы обиделась — хотя уже только наполовину, но ведь она еще блондинка. Женщина повела себя как стопроцентная брюнетка:

— Цвет меняю.

— Пора медаль «за мужество» получать.

— Тоже проходила?

— Нет, просто представила.

— Да ладно, отрастут, — она говорила так, как говорят бывалые солдаты, надолго затягиваясь после запятой. За каждым сказанным ими словом прячется нерассказанная история. И все понимают, что никто эту историю никогда не услышит, потому что есть такие истории, которые можно только промолчать, а рассказать нельзя. — Ну, потерпеть надо года полтора. Семь месяцев уже прошло — осталось еще пару раз по столько же.

— Слава, — я протянула в окошечко руку.

— Лиля, — свершилось крепкое женское рукопожатие, — обойди кассу и заходи — чаю попьем.

Я еще не обошла кассу, а мы уже были на «ты». В окошке кассы появилась картонка с надписью «Технический перерыв 15 мин».

У Лили в кассе оказалась выгорожена отдельная комнатка, где стоял стол, три стула, чайник, холодильник и шкаф. Лиля всё делала очень бодро.

— Так вот, Слава, любителей и ценителей настоящей общественной бани осталось мало. Ты в такой бане, как наша, бывала?

Когда люди, и женщины тоже, идентифицировали в случайном собеседнике близкого себе по духу, они обретают какую-то общую тайну и тут же прекращают эту тайну обсуждать. Вообще об этой тайне больше не говорят. Сразу переходят на другие темы или возвращаются на те, с которых сошли.

— Бывала, но давно. В детстве.

— Тогда тебе нужен инструктаж, а уж потом решишь — идти или нет.

— Всё так плохо?

— Нет, просто по-советски. Давай тебя протестируем?

— Давай, если я выживу, — я с любопытством ждала, какие предметы Лиля достанет для тестирования.

— Выживешь, — Лиля достала из холодильника мороженое, — глаза закрой, вспоминай: советский автомат с газводой. Помнишь?

Я закрыла глаза.

— Ага, — почувствовала, что мне в руку суют стаканчик мороженого.

— Как им пользовались, помнишь?

— Ага, только меня мороженое отвлекает.

Лиля отняла мороженое.

— Спасибо, но совсем я от него не отказываюсь и прошу вернуть по завершении тестирования.

— Рассмотрим Вашу просьбу, — Лиля изобразила чужой голос, — рассказывай.

— Сначала моешь стакан в фонтанчике, потом ставишь под краник, опускаешь три копейки или пять — не помню. Чтобы с сиропом вода была. Ну, а потом пьешь.

— Сейчас ты бы выпила воды с сиропом из такого автомата?

Я представила, как из одного стакана пьют все. Берут его руками, моют в фонтанчике и пьют.

— Тебе очень хочется пить, — Лиля вошла в роль гипнотизера.

— Лиля, сейчас я бы не стала. Купила бы бутилированную, — глаза открылись сами.

— Сеанс тестирования закончен, — Лиля протянула мороженое.

— Гипноза ты хотела сказать?

— Нет, это был сеанс тестирования, и ты, Слава, тест прошла, поздравляю, но в нашу баню тебе идти не надо.

— Почему?

— Автомат с газводой ты еще помнишь, но уже стала слабонервно-брезгливой, понимаешь?

— С трудом — сеанс тестирования отнял слишком много сил, — с большой скоростью я восстанавливала их пломбиром.

— Комплексов у тебя много или страхов — я не психолог, точно не скажу.

— Лиля, мне надо мышцы прогреть, а то я спать не смогу и не спать, в смысле жить, завтра тоже не смогу, — в голосе изобразила мольбу.

Лиля задумалась. Она прихлебывала чай и напряженно молчала.

— Ладно, раз одну тебя пускать нельзя — пошли вместе. Я и так сегодня собиралась попариться, только думала вечером пойти. Пойдем сейчас, — она встала, открыла шкаф и начала доставать оттуда вещи и одновременно давать мне распоряжения, — раздевайся здесь, на! Чистый халат — в нем пойдешь.

Почему она взяла надо мной шефство, я еще не поняла. И нужно ли мне ее шефство — тоже. Но Лиля была настолько уверена в своей правоте, что любые вопросы казались неуместными. Мне выдали резиновые шлепки — хорошие, только размеров на пять больше, чем нужно.

— Зато нога свешиваться не будет, — Лиля критически смотрела на мои ноги в ее шлепках, — ни пальцами, ни пяткой.

Из шкафа молча извлекли для меня полотенце и простыню. Я молча принимала дары.

— Так, — Лиля проводила ревизию, — шампунь есть, мыло есть, вот — веник свежий, мочалку я тебе дарю — на, складывай всё, — Лиля протянула мне красный пластмассовый тазик.

— Лиля, мы что, там стирать будем? — тазик я на всякий случай взяла.

— Веник замачивать мы будем, — Лиля сочувственно на меня посмотрела, — а еще одна собиралась идти! Что бы с тобой стало, когда бы ты железные тазы общего пользования увидела?

— Где увидела? — я прижала как родного красный Лилин тазик.

— В бане, дорогая, и тазик не сломай случайно.

Я ослабила хватку.

— Там же сыро, — на всякий случай присела «на дорожку» на табуретку.

— И что? — Лиля явно не уловила логики в моем рассуждении, но тоже присела.

— Железо ржавеет от воды.

— Наше не успевает — его пользуют активно, — она успокоилась, что это еще не бред, раз логика есть, — ладно, хватит разговоров — пошли. Последние тебе мои инструкции: иди за мной, по сторонам старайся не смотреть.

— Хорошо, — чтобы встать с табуретки, уже потребовалось мужество.

— На еще вот это возьми для парилки, — Лиля протянула мне баночку с кремом.

Я послушно взяла крем и положила его в тазик. Может быть, благодаря тому, что крем берут в парилку, не ржавеют железные тазы. Лиля крикнула кому-то, чтобы присмотрели за кассой часок-другой. Наш поход начался.

Мы прошли мимо гардероба. Хотя Лиля просила не смотреть по сторонам, кое-что я увидела — невозможно ходить с закрытыми глазами по незнакомому помещению.

За водоразделом, в роли которого выступала черная решетка от пола до потолка, было много крючков — обычный гардероб. На первый взгляд. Но на здешних крючках через равные интервалы висели какие-то гнутые-перегнутые жетоны на странных веревочках. Спрашивать было неловко: ветераны какой именно войны оказали гуманитарную помощь гардеробу Общественной бани города Шмелева? То, что эти жетоны побывали в местах активных боевых действий — сомнений не вызывало. Почему-то возникла мысль, что они из Вьетнама. Хотя почему «почему-то»? Ассоциация возникла «потому что». Вьетнам ближе всего к Китаю. С Китаем ни одна из супердержав интернационального долга не исполняла, а предметы, которые висели вперемежку с бирками, надежно ассоциировались с Китаем. Если представить себе: ключи, часы, платки и другие мелкие предметы — то, как матушке Бальзаминова во сне, а здесь наяву видится надпись «Китай». Так вот, именно названные мелкие предметы, которые в обычной жизни в гардероб сдавать не принято, висели вперемежку с видавшими виды бирками.

— Лиля, что это? — я показала на бирки и рассредоточенную в предметах надпись «Китай».

— Гардероб, — Лиля отвечала спокойно. Она была готова к моим широким от изумления жестам.

— Лиля, а зачем сдавать часы и ключи в гардероб? — мои брови в автономном режиме пытались помочь мозгу подбирать слова, изображая домик, в котором разумнее было бы — так решили брови — оставить ключи и часы, идя в баню.

— Чтобы взять бирку. Ты же летом в пальто не ходишь, — Лиля дождалась моего утвердительного кивка, — вот и другие идут в майках, а стриптиз тут нам ни к чему. Люди сдают в гардероб вещь, которую можно с себя снять без аморалки.

Как ни сдерживалась, но про жетоны не спросить я не смогла. Тактично. Максимально. Как смогла.

— А железные штучки — это что? Жетоны местных милиционеров? Милиционерш, в смысле, сегодня ведь женский день.

— Это не милицейские, а просто бирки. Старые они очень, понимаешь? Антиквариат почти.

Миф о вьетнамских корнях умер, не успев родиться.

— Поняла. Странно, что их еще не разобрали в частные коллекции.

— Коллекционеры шмелевские просто не в курсе. Они интеллигентно моются в ванной, — Лиля посмотрела на меня, — не зависай, мы переходим на второй уровень.

Тут уже я посмотрела на нее с удивлением.

— В компьютерные игры играла? — Лиля опять начала говорить со мной на примитивном языке.

Я кивнула.

— Ну вот, и тут как там — несколько уровней. И наша задача — пройти все и, желательно, без потерь. Тогда получишь приз.

— Какой? — слово приз привело меня в чувство.

— Ценный, — Лиля открыла дверь и пропустила меня в большую комнату.

— Спасибо, — тонко пошутила я.

— Стоп, — скомандовала Лиля, — нам направо.

Банщица рассекала по раздевалке в таком же, как у нас, белом халате. Лилю она встретила как дорогую гостью и меня с ней за компанию. Нас торжественно пригласили пройти в какую-то кладовку.

— Халат скидывай сюда, — Лиля показала на стул, — и, отключив боковое зрение, быстрыми короткими перебежками в банное отделение.

— А здесь есть еще какое-то другое?

— Ты меня потом спросишь, если не забудешь.

Боковое зрение отключить не так просто, особенно по команде и при не отключенном любопытстве. Быстрого темпа не вышло — меня повергла в ужас очередная чудо-конструкция. Лиля заметила и решила не искоренять остатки моего любопытства.

— Внимание, вы можете наблюдать еще одно произведение соцреалистического банного дизайна, — Лиля старалась говорить как экскурсовод, закатывая глаза и покачивая не в такт головой, — люди назвали это произведение неизвестного дизайнера без затей — «скамейка». С парковыми скамейками эту чудо-скамью роднит то, что ее тоже регулярно красят краской. Такого же недорого цвета. Обратите внимание, у скамейки есть высокая спинка, что указывает на родство нашей скамьи с троном. Ее можно даже назвать усовершенствованной версией трона, потому что у нее есть вешалки-крючки. Если бы у царей были крючки на тронах, то они могли бы вешать на них короны и проводить переговоры без корон. Если бы история развивалась с такими вот крючками, — Лиля показала на ближайшую к ней вешалку, — возможно, встречи «без галстуков» назывались бы по-другому. Но у истории, как у каравана, свой путь, поэтому вернемся к нашей скамейке. Обратите внимание, она разделена подлокотниками на две части. Поэтому близкого соседства с кем-нибудь еще никому не удалось избежать. Чтобы усилить общественный характер бани, скамейки издавна принято ставить друг напротив друга. И если вы одеваетесь или раздеваетесь одновременно с соседкой напротив (мы сейчас говорим про женский день), то вы, вполне возможно, будете сталкиваться с соседкой носами или жопами. Хотя предполагалось, что такая расстановка будет способствовать не столкновениям, а общению, — не только мы, но и сама Лиля давилась от смеха, — хватить ржать — не на ипподроме. Голым сильно смеяться нельзя.

— Почему? — в голосе банщицы прозвучало беспокойство.

— Все недостатки фигуры активно колыхаются и становятся сильно заметными, — Лиля обмотала полотенцем голову и двинулась на следующий уровень — в банное отделение.

Мы попали в здоровенный зал. В нем были колонны и большое количество журнальных столиков без стульев. И без ножек. Решение довольно интересное, даже в чем-то авангардное: вместо ножек были использованы постаменты. Точнее, несколько длинных постаментов, на каждом из которых лентой расположились низкие столики, видимо, для чего-то здесь необходимые. Столики, как и постаменты, были каменные. На «столах» где по одному, где стопками расположились обещанные Лилей железные тазы. Эти факты фиксировали глаза. Организм же в целом оценивал обстановку по-своему: организму стало очень влажно. А еще через несколько секунд и вовсе стало тяжело и неприятно. Возникло ощущение, что сверху на организме образовалась толстая корка грязи, и организм не может сквозь нее дышать.

— Ну, как тебе? — Лиля опять знала, что всё будет именно так.

— Сильно. Хочу на следующий уровень, потому что на этом мне уже не нравится.

— Потерпи. Запоминай ощущения, чтобы потом эффект оценить.

— Обещаешь, что я не буду всегда в этой корке как в скафандре?

— Держи, — Лиля достала всё содержимое из красного тазика и отдала мне, а сама налила в него кипятка и обдала один «стол», — клади сюда.

Я послушно положила все бутылочки и кулечки, а она опять набрала кипятка в свой тазик и замочила в нем веник.

— Мыться будем под душем, — колдуя над веником, она продолжала меня инструктировать.

— Спасибо, — я как завороженная следила за ее манипуляциями с веником.

— За что?

— За всё.

Командир Лиля показала направление движения — на парилку! Где-то в других землях ее называют «парная». В Шмелеве в ходу слово «парилка». Здесь ходят в парилку, а не в парную. Кому-то покажутся лишними и неуместными рассуждения про «парную» и «парилку», но в данный момент они были жизненно необходимы. Подобные рассуждения помогают потянуть время, ведь уровень впереди последний. И надежды либо рассыплются, либо оправдаются. Слово «надежды» в голове возникает тоже как костыль, поскольку помогает на него опереться и располагает к дальнейшим размышлениям и рассуждениям. Которые помогают оттянуть время перехода на последний уровень. Про то, что всё началось из-за простой боли в мышцах, сейчас никто не вспоминал. Потому как боль в мышцах способствовала ускорению, а не замедлению процесса. Болят мышцы? Быстро в парилку! А хотелось как можно дольше потянуть паузу. Я уже «забыла» про мышцы, покрылась «коркой», но заходить в парилку мне было боязно. Три уровня, пройденные не без потерь, требовали сделать решительный шаг вперед, но брови опасались, что нагрузка на мозг в парилке будет слишком сильной, и хаотично двигались. Лиля поняла, что медлить нельзя и помогла мне веником набраться решимости.

Мы попали на сеанс одновременного пара среди профессионалов. Две милые женщины в шапочках-колокольчиках мирно беседовали под самым потолком. Если бы наблюдение было не включенным, то их легко можно было бы представить сидящими в парке в тени деревьев. Их разговора слышно не было, потому что шумел пар. Впервые в жизни я не видела пар, а слышала его. И ощущала увеличение его концентрации в воздухе. Чем больше пара — тем меньше воздуха. Через секунды организм адаптировался и научился дышать паром вместо воздуха. Еще показалось, что корка, внезапно покрывшая организм, начала топиться, истончаться, и вот-вот организм начнет дышать свободно. Каким-то удивительным образом я тоже оказалась под потолком. И тут меня начали избивать веником — хлестать со всей силой. Избиение я выдержала на удивление долго — минуты три. Потом уже ничто не могло помешать мне выскочить из парилки и устремиться под спасительный душ. Колонны, столы и тазики я уже не замечала. Организм наполнился какими-то мощными силами и готов был гнуть из железных тазов железные восьмерки. Лиля всё поняла и убедила меня, что восьмерками мы всегда успеем заняться, сейчас актуальнее мыло и мочалка.

В бане, как за столом, между первой и второй перерывчик небольшой. Во второй заход она веник не взяла, а прихватила баночку с кремом.

— Что это? — я решила начать издалека, чтобы потом спросить, как этот крем борется с ржавчиной.

— Народное средство, — она открыла баночку и опять скомандовала, — натирайся.

Заржаветь содержимое баночки точно не даст никому. Это была соль, смешанная с содой. Конечно, первая глупость — что я послушала Лилю и стала натираться. Но я умудрилась совершить и вторую глупость — начать с лица. Когда соль потекла в глаза, я успела дойти до колен. Зажмуриваться в такой ситуации бесполезно — постигнуто на практике. В общем, во второе посещение парилки у меня потели даже глаза. Если принять слезы, вызываемые в бане солью, за разновидность пота.

Душ опять оказался спасительным и долгим. Энергия уже не фонтанировала, и мы ушли в раздевалку, чтобы отдохнуть. Предложение посетить парилку в третий раз не заставило себя долго ждать и породило во мне задумчивость. Лиля и тут проявила свою решительность:

— Надо, — сказала она и не дала ответить, — пошли.

Когда мы зашли в парилку в третий раз, я ощутила, что минимум половина всей воды, из которой состоит мой организм, уже обновилась. И процесс продолжается, еще чуть-чуть и вода во мне обновится полностью. В парилке старая, застоявшаяся уходит, а под душем быстрая, новая занимает место в клетках. После третьей парилки быстрых сил хватило только на дойти до душа и стоять так долго, чтобы восполнить потерю влаги. Дальше закончились не только быстрые силы, а вообще все. Осталась только одна — сила воли. На ней удалось одеться и дойти до кассы. Лиля по инерции бодро заваривала чай.

— Ну, как эффект? — она широко зевнула.

— Родилась заново, но на это ушли все силы, — угасающим голосом прошелестела ей в ответ.

— На то она и русская баня!

Мы опять пили чай. Тихо и очень медленно. Чашки стали очень тяжелыми. Чайные ложки тоже сильно прибавили в весе. Совсем не такими ужасными казались советские банные интерьеры. Уже не так оскорбляло повсеместное здесь нарушение границ твоего личного пространства. Сил на переживание ужаса не осталось. Я не чувствовала тела, и душа пребывала в состоянии расслабленном и умиротворенном. Стало ясно: чай, который не после русской бани — это жуткий обман или заблуждение. Только после русской бани можно понять и прочувствовать, что такое настоящий чай. После второй чашки глаза стали моргать не синхронно. Открывались реже и меньше. Лиля попросила кого-то, чтобы меня доставили домой — самовывоз был, увы, абсолютно невозможен.

Еле-еле я поднялась в квартиру и тут же прилегла обновить циновку, матрасик и плед.

 

«Жизнь среди книг»

Петрович будил меня долго. Второе за сегодня утро наступало с еще большим трудом, чем первое.

— Глаза у тебя какие-то уж очень прозрачные… Ты где была?

Петрович не на шутку беспокоился, а я еще толком не проснулась, чтобы это заметить.

— В бане, — все предшествовавшие события дня стерлись из моей памяти.

Петрович ухмыльнулся и пошел варить кофе. Обрести чувство реальности мне удалось через полчаса. После второго кофе. Притащив из комнаты эскизы, я начала излагать концепт будущего интерьера. Петрович всё время моего рассказа, сам того не замечая, мурлыкал песню. В какой-то момент я прислушалась и узнала «Ой, мороз-мороз, не морозь меня…». Выбор показался странным для лета, но меня больше занимало другое.

— Петр Петрович, надо воплотить две идеи. Первая — «жизнь среди книг». Я библиотекарша по образованию, поэтому книги у меня особые чувства вызывают. Тем более, их здесь так много, что не воспользоваться этим обстоятельством было бы глупо. Вторая идея — «однажды вне времени». Чтобы именно такое ощущение возникало, когда попадаешь в квартиру.

— Еще бы он всерьез не молился, — Петрович пробормотал себе под нос.

— Что Вы сказали? — я услышала только слово «молиться».

— Ничего, смету прикидываю, — он начал разминать брови, — мысли по воплощению этих идей есть? Ты эскизы обещала сделать.

— И сделала, — я протянула ему рисунки, — могу совершенно точно сказать, чего не должно быть в квартире: кафеля — ни плитки, обоев, натяжных потолков и всякого гипсокартона.

— Но гипсокартон — это идеально ровные стены и потолок. И натяжные потолки — это тоже идеально ровно да гладко, — Петрович хотел еще что-то сказать в защиту обоев и кафельной плитки, но я ему не дала.

— Не хочу ничего идеально ровного. Петрович, вообще идеального не хочу. Оно не жизнеспособно. Вы меня понимаете? Еще электрического чайника не будет.

— Мне записывать? — Петрович попытался пошутить, но получилось неубедительно — слишком уж он был ошарашен.

— Лучше посочувствуйте, — чтобы дать ему прийти в себя вне моего взгляда, я принялась заваривать чай, — хочу, чтобы любоваться видом из окна можно было начинать сразу, как только переступаешь порог квартиры. Сейчас для этого нужно подойти к окну, если порыв полюбоваться видом накрывает тебя ночью. А днем — так вообще для этого надо выйти на балкон. Потому что днем видишь еще и окно. Кстати — об окнах.

— Окна будем менять? Пластик? — без энтузиазма, но уже и без опаски спросил ПП.

Я задумалась. Вопрос важный. Очень. Смотрю на старое окно, а пластиковое на его месте не вижу. Не в смысле, что здесь нет пластиковых окон. В проекте, который существует в единственном экземпляре в моей голове, пластика нет. Равно как и гладких новых деревянных стеклопакетов. Выход?

— Так будем или как? — Петрович сам налил себе чай.

— Нет.

ПП удивленно на меня посмотрел.

— Будем сдирать краску, а потом будем красить снова, — я посмотрела на окно, — да, так и будем делать.

— Неужели? — Петрович чуть не подавился чаем.

— Горячо?

— Слишком. Если мы говорим об одном и том же.

— Да-да. Будем красить в такой сине-серый цвет. Вот как если бы мы с Вами не встретились — в такой вот цвет.

— Если бы мы не встретились?

— Ага.

— Хороший цвет. Радостный… — Петрович мечтательно прикрыл глаза.

— Вот и я о том же. И еще зеленой патины добавим, — я перевела взгляд с окна на Петровича, который сидел возле двери, — и на двери также.

ПП посмотрел пристально и укоризненно.

— Возможно, это называется не патина. Возможно. Но у меня в голове это называется именно словом «патина». И как оно выглядит — тоже у меня в голове есть. И Вам надо изловчиться и увидеть эту патину, как она у меня есть в голове, но, не заглядывая в мою голову, — показала ПП язык, — и изобразить это всё на окнах.

— Понял. Будет патина, — Петрович что-то помечал карандашом в своем блокноте.

— Я не злоупотребляю? — только сейчас эта очевидная мысль меня посетила.

— Нет, способствуешь росту моей карьеры и благосостояния, — Петрович улыбался.

— Я Вам столько не плачу!

— А я и говорю, что ты только способствуешь, но способствуешь очень активно.

Мне показалось, что он чего-то не договаривает.

— Загадками опять заговорили?

— Хороший тренинг с тобой прохожу, жаль, что только на старости лет.

— Мне надо задуматься над каким словом?

— Ремонт.

— Это само собой, но что за тренинг — не понимаю Вас, добрейший из мудрейших.

— Тренирую свою клиентоориентированность.

— А поконкретнее?

— Пожалуйста, «как оставаться клиентоориентированным, когда клиент тебе разрушает мозг». У тебя получается превосходно.

— Зло для добрейшего. Вы разжалованы и теперь просто добрый из мудрых.

— Это тебе за патину внутри головы, — ПП подмигнул.

Я сделала глоток чая и поняла, что пытать Петровича бесполезно. Его голова слишком занята моим ремонтом.

— Квиты, — сказав, я написала это слово на салфетке, поставила под ним свою подпись и положила салфетку перед Петровичем, — а то беспокойство чуть было не поселилось в душе моей.

— Не надо, — он написал «не возражаю» и поставил свою подпись, — оно с патиной не сочетается по цвету.

Петрович ушел. Ремонт пронесся по квартире так же стремительно, как эвакуация на помойку вещей прежней хозяйки. На стены и потолок неведомые мне мастера нанесли штукатурку средневекового цвета, даже в ванной комнате и на кухне. Штукатурка выглядела грубой, будто бы стены и не обрабатывали вовсе. Окна и двери покрыли патиной. Самым удивительным получился пол. Линолеум, паркет, ковровое покрытие — никак не попадали в концепт. Поэтому полом стали страницы книги. Случайно открыла том Тургенева и поразилась красоте шрифта. Идентичные копии страниц этой редкой книги были аккуратно уложены на пол и покрыты несколькими слоями лака. Ходить дома я стала только босиком, потому как топтать книги обувью плохо совмещалось с моей, пусть пока еще примитивной, жизненной философией.

Полом список достопримечательностей не исчерпался. Ничуть не меньше поражал камин-обманка. Раму камина собрали всё из того же чудо-материала — из книг. Стопки книг каким-то волшебным образом залили в полиэтилен и получились колонны. Постепенно привыкая к чудесам, Петрович к завершению ремонта расслабился и тут получил «последний привет», в смысле испытал заключительный шок.

— Дивана не будет, — сказала я, когда мы с Петровичем устанавливали телевизор на тумбу из книг.

— Тогда зачем телевизор?

— Вы только не волнуйтесь, Петр Петрович, будет кресло-качалка, а вместо дивана я хочу поставить лестницу.

— Ты решила снять до кучи квартиру этажом выше?

— Я не шучу. Лестница будет делать небольшой изгиб и «уходить» в стену.

— Тебе, конечно, виднее, как удобнее биться о стену головой.

— Вот и договорились: лестницу вместо дивана. Я ее уже выбрала.

— Уверен, что ее уже и сделали.

— Сделали и сейчас привезут.

Слов у Петровича не было, и он остался из любопытства. Пока собирали лестницу, мы сидели с ним на балконе. Теперь здесь стоял маленький круглый стол на кованой «ноге» и два венских стула — взнос хозяйки в новый интерьер. Росли в горшках странные для балкона растения — кусты алоэ. Петрович пил холодный кофе. На моей стороне столика стоял бокал с белым вином. Странное смешение частного кафе и дома. Петрович поставил свою машину под балконом, и из нее звучал «Вальс цветов».

— Это Чайковский или, как у вас принято, кто-то из друзей хорошо сделал под него? — хотелось разогреть его перед приемкой лестницы.

— Это Чайковский, — Петрович сказал спокойно и чуть грустно.

— Почему не ответили колкостью?

— Не расположен.

Нас позвали принимать работу.

— Ну, как? — мой голос торжествовал.

Темного дерева с широкими ступеньками и перилами, лестница на высоте метра от пола исчезала в стене. Петрович поднялся на пару ступенек и присел. Потом прислонился к перилам. Потом попросил принести его кофе с балкона. Я поднялась выше него еще на пару ступенек. Поставила рядом с собой бокал и тоже прислонилась к перилам, только с противоположной стороны ступенек.

— Удивительно, — он говорил то ли себе, то ли чашке кофе, потому что мне он так не говорил никогда.

Я боялась спугнуть незнакомого мне Петровича.

— Удивительно вообще или что-то конкретно? — я таки решилась поддержать диалог.

— Вроде бы должен был получиться холод. Я думал, что жить здесь будет нельзя. В такой прохладе и неуюте. Недомашние стены. Слова под ногами. А вот сижу на лестнице в никуда, и хочется не к обоям и паркету, а завернуться в теплый плед, налить коньяку и быть в этом холоде.

— А как же диван?

— Разве о нем речь? В моем доме Чайковский слушаться не будет.

— А Вы пробовали?

— Глупо прожить в доме тридцать лет и вдруг начать слушать Чайковского.

— Глупо прожить в доме тридцать лет и начать скрывать, что хочется слушать Чайковского. Если дело только в нем, конечно.

 

Пока шел ремонт

Сидеть дома, пока шел ремонт, было невозможно. Я бродила по городу. За два дня город был исхожен вдоль и поперек. Оказалось, что делать здесь нечего. Настолько нечего, что остается начать искать работу. Меня мне оказалось слишком много. Конечно, я хотела остаться наедине с собой, но не так много и не так вдруг. Совсем без подготовки — оказалось слишком. Меня от меня не отвлекало ничто. Даже сотовый телефон. Уже несколько дней как я жила без него. Другие звонят, разговаривают, а меня даже не тянет. Нисколечко. Наверное, заядлые курильщики, когда бросают курить, также считают дни и анализируют свое самочувствие.

«Ремонт закончится, — рассуждала я, — посижу я дома день, неделю, а потом? Так и сидеть в четырех стенах? В принципе, ничего в этом страшного или противного нет. Только, пусть и медленно, но закончатся деньги».

Эта мысль потрясла так же, как отсутствие логики в сказке «Курочка Ряба». Воздух, вода, деньги и сказки — столь естественные природные ресурсы, которые не могут закончиться, пока человек дышит, пьет, совершает покупки и на веру принимает сказки.

«Что делать?» — обычно именно с этого вопроса начинается непродолжительное раздвоение моей личности.

— Нам с тобой, дорогая, нужна работа, — мягко попыталась внести предложение деликатная часть меня.

— Наша последняя профессия осталась сама знаешь где, — старалась не слишком дерзить неделикатная.

— Нужно взять всё лучшее и полезное из прошлой жизни, — продолжила мягкую линию одна из «я».

— Тогда надо было захватить хотя бы еще одну прозрачную банковую карту, — продолжала жесткую линию другая «я».

— Но мы же можем работать?

— Кем?

— Проводить выставки.

— Собак или кошек?

— Зачем ты так?

— А что мне нужно делать? Хлопать в ладоши от радости?

— Согласиться.

— С чем?

— Что нам нужна работа.

— Согласна. Что дальше?

— Надо решить, кто мы по профессии.

— Не поздно решать надумала?

— Вот ты язвишь, а я уже придумала, кто мы.

— Слава Богу, ты знаешь только приличные слова.

— Шути-шути, а мы по профессии «кто угодно»! Правда, замечательно?

— А главное — профессия очень востребованная.

— Вот и я о том же! Смотри, берем газету и ищем, кого этот город жаждет получить в качестве рабсилы?

— Пожалуйста, «черным по белому» тебе «говорят», что городу Шмелеву нужны: продавец, парикмахер — кстати, хороший вариант! Особенно если это собачек стричь.

— Предлагаю оставить собачек в покое.

— Гуманная ты наша, тогда вот еще — секретарь, уборщица и дворник. Каравай, каравай, кого хочешь — выбирай.

— Если убирать центральную площадь, то я согласна на дворника.

— А я нет. Мне вредно так много свежего воздуха, я еще недавно из столицы — боюсь передозировки кислородом.

— Тогда вот — продавец в книжный магазин. Как считаешь, эта работа обеспечит тебе необходимое кислородное голодание?

— Мисс деликатность, какую книжку Вы держали последний раз в руках?

— Дорогую. Глянцевую. Про бизнес и успех. На выставке.

— А в библиотечном колледже, если помнишь, мы читали совсем другие… Интересно, чтобы работать в книжном магазине, обязательно предъявлять корочки библиотекарши? И где их теперь искать?

— В крайнем случае, — деликатная часть меня старалась говорить уже совсем тихо, — можно их нарисовать.

— С ума сойти, а я всегда думала, что ты знаешь только хорошие слова, — «я» резкая пошутила в несвойственно мягкой манере.

Обе части меня явно шли на сближение.

— Предлагаю разработать план действий, — деликатная часть проявила какую-то несвойственную ей активность.

— Пойдем сейчас и устроимся на работу.

— Вот так просто придем и скажем, что хотим продавать книжки? Это ты называешь планом?

— Если у тебя есть что — говори.

— Давай придем будто бы мы — покупатель.

— Действительно, самый большой дефицит в нашей квартире — это книги! Просто жуткая нехватка книг!

— Да! У нас нет ни одного художественного альбома! Ни одного! Мои глаза голодают!

— Мои тоже, но это не повод вопить как ослица.

— Ну, поскольку голос у нас один на двоих, то «ослица» означает, что ты согласна.

Ответа от неделикатной части меня не последовало. Трудно спорить с очевидным, даже если ты дерзка и резка. Книг, в которых главное не текст, а изображение, в наследство нам действительно не оставили. Легкий «голод» по любимым картинам начал давать о себе знать. Поход в книжный решили не откладывать в долгий ящик.

 

Не вспомнить Коровина

Дверь магазина оказалась очень старой и скрипучей. Как, впрочем, и всё остальное. Прилавки в отделе канцелярских товаров, как в детстве, развивали талант следопыта. Попробуй отыщи! Все предметы разложены хаотично. Книги расставлены в таком же случайном порядке. От глаз покупателя они на безопасном двухметровом расстоянии, с которого не каждому и не со всякого переплета удастся прочитать, что это там за книга. Поэтому исключительную роль здесь играет продавец. Только от нее зависит: найдете ли вы то, что ищете, или нет. Ведь наличие товара не гарантирует вам его приобретение. Только настроение женщины, которая постоянно подставляет спину то книгам, то покупателям, определяет: состоится ваша покупка или нет.

Вот еще один обитатель магазина — кассовый аппарат. Он живет в благостном неведении, что стал почти уже антикварной редкостью, поскольку электронные аппараты стали обыденностью. Кассовый аппарат, как и все старые вещи, со временем приобрел индивидуальные черты во внешности и в характере, став почти живым. Он категорически отказывался работать, когда к нему прикасалась директорша. Возможно, он так учил ее быть руководителем и не уподобляться рядовому продавцу. Но она всё равно расстраивалась. Однажды в порыве бессилия она даже пригрозила заменить его на другой, тогда он начал печатать безостановочно тот чек, которого она добивалась. Покупатель испугался, потому что не понял, почему директорша разговаривает с кассовым аппаратом и просит его что-то прекратить, обещает ему чего-то не делать. И аппарат прекратил печатать чеки.

— Он у Вас от голоса работает? — спросил покупатель тихим шепотом.

— Увы, да, — поправив очки, ответила директорша.

— А на вид он такой древний…

Особенными здесь были и книги. В большинстве своем — художественные. Здесь нет бизнеса и успеха. Здесь живут. Книги живут. Люди живут. Утром продавцы торопятся на работу. Сразу ногами, то есть пешком. Красятся, как девчонки в общежитии, у одного зеркала, потом чашку чая или кофе. И бутерброд со сливочным маслом. Всё просто. До обеда покупателей почти не бывает. Может, парочка пенсионеров. Ближе к полудню по пути из школы будут заходить школьники. И спрашивать комиксы и крутые стирательные резинки. Студенты появляются здесь только два раза в год. В каникулы. И приходят они не для того, чтобы найти книгу, а для того, чтобы продемонстрировать свою осведомленность и указать, чего здесь нет. А вот в Москве (Питере и т. д.) они видели!.. Лучше бы читали.

Это еще говорю не я. Директор магазина делилась наболевшим с неожиданно возникшей собеседницей.

— Меня зовут Ярослава, — я протянула ей руку.

— Ирина Игоревна, — она пожала мне руку, несколько смутившись.

Ирина Игоревна, как подобает директору книжного магазина, имела вид весьма интеллигентный. Носила очки. Очки не модные, а подчеркивающие превосходство духовного над материальным. Очки ее старили. А то, что она была природной блондинкой и носила косу невероятной толщины, её молодило. Она была стройна, даже суховата, опять же как все интеллектуалки от интеллигенции. Со спины она вообще не имела возраста. В общем, сумма всех плюсов, минусов и нулей составляла лет так сорок пять. А когда она выходила из-за прилавка и становились видны ее стройные ноги, то сумма могло уменьшиться до сорока.

— Ирина Игоревна, Вы не поверите — мне книги нужны.

— Правда?! — она так обрадовалась, будто моя покупка была призвана спасти ее магазин от банкротства.

— Честное слово. Мне нужны художественные альбомы.

Ирина Игоревна как-то напряглась. Две девушки-продавщицы тоже замерли.

— Альбомы — это прекрасно, — как-то неуверенно сказала она, — какие альбомы Вы хотели бы здесь найти? Предупреждаю сразу! Выбора у нас почти нет.

— Ирина Игоревна, я не изощренная эстетка, мне не редкости нужны, а плотно вошедшие в обиход обывателей Климт, Кандинский, Малевич. Особенно если в альбоме есть его «Девушки в поле».

Девушка-продавец молча вынесла альбомы.

— Это всё, что у нас есть, — Ирина Игоревна со скорбным видом разложила передо мной пять альбомов, — вот французы-импрессионисты, Кандинский, Малевич, Климт и Дали. Мы их давно заказали. Уже лет семь назад. Покупателей здесь на художественные альбомы нет, потому и выбор скудный — не взыщите!

— Уже есть. Я беру все, — мысленно я начала расставлять альбомы на полках.

— Но это же очень дорого! — она в ужасе вскрикнула.

— А Вы не смотрите на мою прическу. Это я на стрижке экономлю, а на книгах — никогда! — обижаться на нее или нет, мне было не понятно.

— Вы хотите купить сразу все? Они же тяжелые! — в ее голосе звучало глубокое страдание.

— Ничего, мне не далеко, — я говорила уже не столь уверенно, потому что постичь мотивы ее поведения всё еще не могла.

— Они Вам очень нужны? — упавшим голосом директорша задала очередной неожиданный вопрос.

— Очень. Вы странные вопросы задаете, Ирина Игоревна. Будто у Вас задача не продавать книги, а хранить.

— Да-да, конечно.

— Хранить?

— Нет, конечно, продавать. Только, понимаете…

— Согласитесь, что понять Вас трудно. Что-то не так? — про себя я подумала, что покупатель в провинциальном книжном магазине больше чем покупатель.

— Видите ли, мы эти книги заказали для себя. Я уже говорила, что покупать их здесь некому. Эти альбомы, — она заламывала руки, — они нас так радовали!

Девушки кивали головой в такт ее словам.

— Боже…

Теперь я всё поняла. Молча вышла из магазина. Прошла несколько шагов и вернулась. Альбомы еще лежали на прилавке. Я стала листать Кандинского и остановилась на репродукции «Всё ещё».

— У Кандинского потрясающий синий, правда? Помните: «Синее, синее поднималось, поднималось и падало»…

— Да-да! Синий у него самый не случайный цвет, даже в названиях картин он присутствует: «Синий всадник», «Синий гребень», — Ирина Игоревна перестала видеть во мне угрозу.

Я перелистнула несколько страниц и остановилась на «Композиции 158».

— А здесь столько желтого. У Климта тоже много желтого, но совсем другого.

— У Климта не желтый, я бы сказала, — Ирина Игоревна открыла альбом Климта, — у него скорее золотой, вот смотрите: «Поцелуй», «Русалки», «Даная» и все другие! Везде не просто желтый, а золотой!

Я стала листать альбом Климта.

— Ирина Игоревна, посмотрите: в «Городе на озере Гарда 1913» не столько золотой, сколько желтый.

— Согласна, но типичен всё-таки именно золотой.

— Для Климта — бесспорно. А репродукции отдельных произведений у Вас есть? Мне бы «Девушек в поле». Они так и просятся на стену в гостиную. Тогда бы я отказалась от альбома Малевича.

— Есть! — Ирина Игоревна и голосом, и руками радовалась. — Только он у меня дома! И это «Англичанин в Москве», а не «Девушки в поле». Я Вам его подарю! Вы завтра приходите, хорошо?

— Надо подумать, — я стала искать репродукцию «Англичанина» в альбоме Малевича, — хорошо, только это еще не всё.

Ирина Игоревна опять насторожилась.

— Кроме Малевича всё остальное хотите забрать?

— Предлагаю компромисс: я забираю Климта и Кандинского, остальные альбомы остаются в магазине. И Вы берете меня на работу.

— Согласна! — Ирина Игоревна была счастлива, потому что особенно ей не хотелось отдавать импрессионистов и Дали, но тут до нее дошли мои последние слова. — Как на работу? Какую работу? Кем?

Она и обе девушки-продавщицы открыли рты.

— Продавцом. Вот — объявление в газете, — я показала им обведенное карандашом объявление.

— Да, действительно, — Ирина Игоревна начала говорить не сразу, но очень быстро, — у нас Зоенька ушла в декрет и нам нужен один продавец. А Вы не шутите, Слава?

— Согласитесь, что этим, — я показала на три оставляемых в магазине альбома, — не шутят!

— Конечно-конечно! Вы правы. Просто это так неожиданно, — Ирина Игоревна всё ещё старалась не смотреть на меня.

Девушки недоуменно переглядывались и хихикали.

— Я готова оформиться прямо сегодня, а завтра приступить к работе.

— Так неожиданно… — директорша строго посмотрела на подчиненных.

— Вы мне отказываете, Ирина Игоревна? — я уже оперлась обеими руками о прилавок и приблизилась к своей будущей начальнице.

— Что Вы, Славочка! Как можно! — Ирина Игоревна всплеснула руками и решилась посмотреть мне в глаза. — Такого сотрудника упустить — было бы непростительно. Вот с девочками знакомьтесь: Леночка и Зулечка.

Леночка и Зулечка кивнули.

— Пойдемте, Славочка, оформим документы.

По примененному ко мне суффиксу «чк» я поняла, что на работу меня действительно приняли. Мы отправились в кабинет директора. По дороге она рассказывала, почему на такой небольшой магазин приходится такой большой коллектив.

— У нас два отдела: канцелярские товары и книги. На канцтоварах отдельная касса и там работает один человек — Леночка. А на книгах должны работать двое.

— Почему?

— По правилам так положено.

— Забавно.

— Правила не могут быть забавными, они просто обязательные, — поучительным тоном сказала моя почти уже начальница.

— Я подумаю над этим, — у меня получилось сказать почти кротко.

Ирина Игоревна с гордостью вела меня по своим владеньям. После истории с художественными альбомами я уже не удивлялась, что она искренне любит свою работу, книги считает богатством, а духовное — превыше материального. «Аминь. Верую. Принимайте новообращенную. Такой испытующий взгляд. Точно — как при постриге. Хорошо. Верую — два, верую — три. Точка. Где у вас выдают рясы?»

— А форму надо заказать портнихе, Славочка, — будто услышала мои мысли Ирина Игоревна.

— Какую форму?

— Халат. Вот как на мне и на девочках — такой же серенький с кармашками.

— Кармашки-то зачем? — меня взволновали именно они.

— Чтобы было, куда положить ручку или карандаш.

— А зачем нужно класть в карман ручку или карандаш?

— Мы так всегда делаем.

— Правило?

— Да-да, именно!

— Еще одно прелестное правило! О нем я тоже подумаю. Обязательно.

 

Мышечное воспоминание № 2

— Ты меня любишь?

Наша ситуация особенна тем, что вопрос этот задавал он мне, а не наоборот. Я сразу вспомнила, как говорили Доронина и Литвинова в фильме о настоящей любви стюардессы и мужчины модной для своего времени профессии: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я. Люблю тебя».

— Ты любишь меня?

«Конечно, нет», — очень хотелось сказать так, из вредности сказать, но не смогла. Потому что, ну, если бы вечер был какой-то особенный. Или случилось встретить кого-то, чтобы вот так сказать. А то вечер как вечер. Обычный вечер. Обычный поздний вечер. После работы. Идиллическая картинка. Красивая пара. Лежим на диване, по телеку идет какая-то голубая муть. Пялюсь в экран, создавая иллюзию, что внимательно смотрю и слушаю. Отхлебываю регулярно вино, опять же, иллюзия занятости. В голове на самом деле пусто. И гораздо интереснее мне любоваться своими новыми домашними туфлями: каблучок — ах-ах-ах, атлас блестит — ах-ах-ах, как благородно блести-и-ит! Ножки в них — точеные, настоящее произведение искусства — ах-ах-ах, какая (придыхание — это важно!) прелесть…

— Да.

— Ты устала, Ясенька?

— Да.

— Луну с неба тебе достать?

В голове было: «Хотела сегодня что-то сделать, не могу вспомнить, что именно». Вслух сказала:

— Да.

— Мне не хочется тебя напрягать, но, может быть, ты вспомнишь еще какие-то слова?

— Да.

— Четыре «да» подряд — ты превзошла себя. Хочешь, я уйду?

Туфля соскользнула с ноги. Я встала и вышла из комнаты. Налить еще вина. Наткнулась на музыкальный центр и автоматически включила музыку. Заиграл любимый джаз. Танцевать начала тоже автоматически. Одна. Под эту музыку я так люблю быть одна.

— Хочешь, я уйду?

Самый дорогой, по идее, человек задает самый страшный из возможных вопросов, второй раз, а я спокойна. Я просто не услышала. Тогда. Или сложно. Мозг как на пленку записал наш разговор и воспроизводит сейчас. Но и сейчас я спокойна! Как танк. Несмотря на восклицательный знак. Мне и сейчас легче сказать пятое «да». И дело здесь не в Карнеги. Ничего не чувствую. Ничего. Не чувствую. Я-ни-че-го-не-чув-ству-ю. Что со мной? Всё хорошо. Я — танк. Хороший, боевой, исправный, современный, готовый к атаке и обороне танк.

 

Спецодежда

Вечер начался с конфет. Я вспомнила, что Алевтина Александровна обмолвилась о своем увлечении — шить одежду. Она охотно согласилась сшить мне халатик с кармашками. Тем более я хотела показать ей квартиру после ремонта. Вино, чтобы вывести ее из шока, было припасено заранее. Сначала, правда, были сомнения: прилично это или неприлично? Если бы не пряталась, то, конечно, поступила бы, как хочу. Но партизаны должны быть осторожны. Партизаны, обезьяны, осторожны невозможно, лично прилично, неприлично публично. Поздравляю. Ура! Начала мыслить провинциальными категориями, вспомнила слово «прилично» — это супер, прогресс налицо. А лицо терять нельзя. Даже в партизанстве.

Надо было еще добыть конфет к чаю. Оказалось, что в Шмелеве конфеты продают в основном на развес. За коробку здесь платят только 8 Марта. Поэтому бутылку хорошего вина найти легче, чем коробку хороших конфет. Кстати, мне вина хочется больше, чем конфет. Надеюсь, не только мне.

Алевтина Александровна была точна. В 16.00 она позвонила в дверь. Я ее впустила и отошла в сторону, чтобы не мешать ей увидеть всё. Она шагнула в квартиру и замерла.

— Алевтина Александровна, проходите.

Она сняла свои туфельки сразу у двери. Осторожными шагами, боясь сдвинуть страницы на полу, прошла в комнату. Сначала ее взгляд хаотично метался в пространстве, потом она стала привыкать и осматривать более целенаправленно. Она начала замечать предметы и детали. Обошла комнату по кругу, вышла на балкон. Ушла на кухню. Вернулась в комнату и стала изучать предметы подробнее: рассматривать вблизи и осторожно дотрагиваться руками. В какой-то момент она испугалась собственной смелости:

— А можно? Это всё трогать руками можно?

— Конечно! Это ж не музей, а Ваша квартира.

— От моей здесь ничего не осталось…

— Вас это огорчает?

— Что Вы, Славочка! Я никогда не испытывала подобного восторга!

— Я очень рада, что Вам нравится. Если честно — я волновалась, как Вы воспримете мой эксперимент с Вашей квартирой. Давайте кофе пить?

— С удовольствием!

Мы вышли на балкон. На улице тихо. И, знаете, это тоже очень мило. Такой купеческий московский дворик. Век так девятнадцатый. И не слышно электроприборов. И нет машин, и даже велосипедов. Просто здесь нет детей. Люди живут давно и смотрят в основном в себя, в свое прошлое, фильмы своей жизни. И улыбаются.

— Славочка, Вы позволите мне заходить к Вам в гости? Хотя бы иногда?

— Конечно, Алевтина Александровна. Как Вам кофе?

— Чудесно! Всё чудесно!

— Может быть, вина?

— С удовольствием! Я, знаете ли, постеснялась спросить днем, не захватить ли бутылочку на новоселье.

После бокала вина Алевтина Александровна взбодрилась еще больше и начала снимать с меня мерки. Для халатика. Она взяла повышенные обязательства сшить его за вечер. Поэтому от второго бокала отказалась, сказав, что им мы лучше завтра отметим мой первый рабочий день. Уже обувшись, она набрала в грудь воздуха и выдала:

— Славочка, у меня к Вам просьба.

— Слушаю Вас, Алевтина Александровна.

— Пожалуйста, больше так не стригитесь! Вам не идет!

К моему стыду, я подумала, что просьба будет касаться денег, а бескорыстное внимание к моей персоне тронуло. Готового ответа у меня не нашлось. Но ответить что-то было нужно, и я ответила:

— Обязательно об этом подумаю.

 

Мышечное воспоминание № 3

Тогда, когда у меня денег было так мало, что их совсем не было. Тогда я была очень веселой, и у меня был роман. С мальчиком. Таким же молодым мальчиком, как и я. Умный и хороший мальчик. Еще высокий и красивый. Мы мало разговаривали, больше смеялись без шуток. Нам казалось, что понимаем друг друга без слов, а на самом деле гормоны не давали полноценно работать мозгу — вот разговор и не ладился. А мы были уверены, что у нас не гормоны, а любовь.

Кроме меня и секса мальчик еще любил рыбалку. Он уезжал с друзьями на выходные, а у меня, пока я его ждала, возникало ощущение, будто мы женаты двадцать лет. Я чувствовала себя старой теткой, которой вот-вот припрут ведро рыбы, которую надо будет полночи чистить. А самое ужасное — потом всё на кухне будет вонять сырой рыбой. И руки тоже. И это долго ничем не отмыть. Мне становилось дурно. Даже тошнило. Мне такой жизни совсем не хотелось. На самом деле, мне ни разу не притаскивали ведро рыбы и не заставляли ее чистить и готовить. Наоборот, я ее ела уже в готовом жареном и супном виде. Но меня преследовала мысль, что рано или поздно наступит ночь, когда я останусь наедине с ведром мертвой рыбы и этим отвратительным запахом. И я начинала ненавидеть своего любимого мальчика. И бояться. Мой страх. Моя глупость. А что делать, если они уже есть? Но любимый мальчик любит ловить рыбу. И любит ее есть. Поэтому, наморщив лоб и сжав кулаки, я убеждала себя, что всё не так страшно — через день после ночной рыбной оргии руки перестанут вонять рыбой.

И, чтобы окончательно убедить себя, что я абсолютно и безусловно принимаю перспективу чистить ночами рыбу и не буду роптать ни при каких обстоятельствах, я решила на день рождения подарить своему мальчику-рыбаку спиннинг. Настоящий, крутой спиннинг. Немного скопила, много заняла и пошла в самый лучший в нашем городе магазин для охотников и рыболовов.

Причем я тщательно подготовилась к визиту. Сначала пошарила в Интернете, опросила знакомых рыбаков, чтобы понять, что и как выбирать. Остановились на «Антаресе». За красоту. В тубусе и с пробковой ручкой. Когда взяла в руку пробковую ручку, поняла, почему он так любит рыбалку. Какое-то волнение и кайф распространяется моментально от этой ручки по всему телу. Хотя у милого еще нет такой пробковой ручки… Тогда опять непонятно, что он находит в этой рыбалке? В состоянии легкого кайфа я флиртовала и прикалывалась с продавцом уже битый час. Сорок пять минут из которых, правда, я флиртовала уже со всеми тремя продавцами магазина. Еще размахивала удочкой, танцевала и позировала — жаль, камеры ни у кого не было. Оказывается, это вовсе не скучно — выбирать рыболовные снасти.

— Хороший выбор, — сказал голос, еще не участвовавший во флирте.

— Мальчики, поговорите с покупателем — я подожду.

— Это я Вам, барышня. Хороший выбор, правда. Откуда такая осведомленность у столь юной особы?

— Интернет. Слышали про такое?

— Что-то мельком.

— Просто красивая она, эта удочка.

Он был так хорош, что очень хотелось ему дерзить. Тем более, долго таким мужчинам дерзить невозможно. Холеный, лощеный, умный, около тридцатилетний. Интеллектуально стройный, не слишком высокий, в очках. Мужчина без недостатков. Еще и с чувством Ю.

— А я решил, что Вы — рыбачка, — улыбка у него была не американская, а искренняя.

— Угадали — рыбачка, потому что он — рыбак.

— Мужу?

— Почти. Другу.

— Значит, еще не всё потеряно?

— Вы о чем?

— О погоде, конечно. Вы обедали?

— Я не курю.

— В смысле?

— В прямом. О погоде, как и Вы. Извините, мне нужно сделать покупку.

— Завидую ему.

— Почему?

— У него такая… удочка.

Этой фразой он меня купил. В общем, мы пошли вместе обедать.

— А когда у Вас день рождения? — спросил он.

— Тринадцатого тринадцатого, — не задумываясь, ответила я. Думать было некогда — десерт надо было есть, пока он был вкусный.

— То есть? — он впервые говорил не как старший товарищ.

— Тринадцатого января — что не понятно?

— Так это тринадцатого числа первого месяца, если я ничего не путаю.

— Это смотря откуда считать. После двенадцатого месяца вполне логично следует тринадцатый.

— А дальше?

— А дальше у меня нет дня рождения, поэтому дальше для меня ничего нет.

— Логично.

— Вкусно! — я показала на мороженое.

Он только что вернулся из-за границы. Он даже говорил с легким акцентом. Он рассказывал, как уехал туда в семнадцать лет. Сначала учиться в Англию, потом стажироваться в США, Германию, даже Арабские Эмираты. Потом опять приехал в Англию. Работать. И вот, когда здоровье отца стало темой для вопросов и новостей, вернулся домой. Через четырнадцать лет. Он, конечно, приезжал в Россию. Навещал, но это были короткие набеги. А сейчас он приехал, чтобы принимать дела. Провел вечер с матерью и отцом, и наутро он уже был в самолете с командой молодых и резвых, чтобы облетать активы. И вот он — последний пункт вояжа. Город как город, но здесь была обещана охота. Решили задержаться на пару дней. И Саша пошел покупать ружье — а тут дурочка с удочкой. И концепция изменилась.

— Вас зовут Саша?

— Александр Карлович Тиссен, извините, что раньше не представился.

— Второй, третий?

— В смысле?

— Александр Второй, Третий, Великий, Великолепный — спрашиваю?

— А Вы?

— Как Вам кажется, я — королева?

— Абсолютно: назначить январь тринадцатым месяцем может позволить себе только королева.

— Значит, Вторая.

— Кто первая? Мама?

— Ярослава — королева Франции.

— Ого! Это Ваше генеалогическое древо?

— Наше, она тоже русская была. Так, говорите, на охоту Вам надо?

— А давайте сбежим? Вместе?

Я ждала этого предложения с самого начала нашего разговора. Знала, что он предложит. Что-то обязательно предложит. В двадцать лет твоя удача кажется больше и ближе, чем у других. Смотрела на тубус со спиннингом и ждала. Пока он не начал рассказывать об отце, их большом хозяйстве и долгой студенческой ссылке в дальнее зарубежье. В этот момент ведро с рыбой показалось реальнее и ближе, чем хотя бы еще один обед с этим мужчиной в ботинках из крокодиловой кожи и таких вот джинсах. Наверное, очень хорошие джинсы. Потому что казались они совсем плохими. И еще черные прямоугольные очки. Они не скрывали глаз. Серых умных глаз. Он вел себя тихо. Не смеялся, а только улыбался и чаще одним правым уголком рта. Его прикид с каждой минутой после слов «Англия, США, Арабские Эмираты и принимать дела» казался мне всё дороже и дороже. Всё нереальнее. Казалась возможность хотя бы повторить с ним обед. Но в двадцать лет вера в свою удачу сильнее страхов. Несоизмеримо сильнее. Я боялась и ждала, что он позовет. И он позвал.

— Александр Карлович, предложение неожиданное и очень интересное. А как скоро мы вернемся?

— В мои планы возвращение не входит.

— А у меня и плана-то никакого нет.

— Вот и чудесно, значит, едем? Готов отпросить Вас у родителей, чтобы у них не возникло вопросов.

— Отличная мысль, только получится ли мне отпросить Вас у родителей Тиссен? Я, конечно, Вторая, но, боюсь, мою кандидатуру семья Ваша не одобрит.

Его губы образовали ровную линию. Он перестал улыбаться. Я увидела, каким он бывает на переговорах. Он молчал, но казалось, что слышно, как он спокойным и уверенным голосом что-то объясняет по-английски.

— Предлагаю из нас двоих бояться по этому поводу мне, — сказал он, правда, по-русски.

Я поняла, что он осознает серьезность ситуации. Что точнее эту ситуацию назвать именно проблемой. И он уже знает, как решить эту проблему. Еще было очевидно, что меня в свое решение он не посвятит. Качать права я не стала. И мы сбежали, не дождавшись начала охоты. Сели в машину и уехали в аэропорт. Я с удивлением отмечала, насколько, оказывается, для меня важно, чтобы с мужчиной еще и разговаривать можно было. Что ум и чувство Ю так заводят. Особенно, когда он молчит. А говорят глаза сквозь очки в черной оправе. И улыбается правый уголок рта. Тонкого аристократического рта.

Удочку работник службы доставки вручил в день рождения моему совсем недавно еще любимому мальчику. В подарочной упаковке. Как надо вручил. Даже по высшему классу.

«По высшему классу» получила и я. Получила всё. И сразу. Как мечтала. Как мечтает каждая двадцатилетняя девчонка. Вру. Не двадцатилетняя. А от четырнадцати и до бесконечности. Своим родителям Саша меня представил, но общаться мы не стали. Статус мой они для себя не определили и определять не собирались. Какого-то компромисса с сыном им достичь удалось. Я не вникала, какого именно, потому что это казалось не столь важным.

Такой безумной и безудержной радости у меня не было никогда. Помните, в «Стране глухих»: «Ты глухая — на! Деньги, всё, что хочешь, — возьми, потому что ты глухая». Вот и я оглохла. От счастья. На любое моё «хочу» — моментальное «на!». И первое время было громко и много «хочу!». Потом в «хочу» исчез восклицательный знак. Потом на одно «хочу» стало приходиться по два «на!», потом соотношение стало три к одному. Потом в «на» появилась вопросительная интонация. И, наконец, «хочу» перекочевало в его вопрос: «Ясь, скажи, чем тебя порадовать?»

Потом сработал инстинкт самосохранения. У Сашки сработал. И он согласился принять такую форму моего досуга как работа. Правда работа эта была, мягко говоря, суррогатной. Почти одновременно со мной хандрить начали еще пара-тройка жен Сашиных друзей-партнеров. И нам создали компанию, которая занялась выставочным делом. Мы были на виду. Среди мужей это называлось — «наши жены делают выставки». На самом деле, все делали вид, что мы делали выставки. Пахала команда профессионалов. Бизнес для мужей-собственников был непрофильный, но тусовочный. Кое-какие задачи решал. Убытков не приносил. Опять же «девочки» имели счастье пребывать в иллюзии занятости. Кому она на фиг эта иллюзия была нужна больше — еще вопрос. Сначала я отнеслась к «работе» с большим энтузиазмом. Я захотела развить в себе дизайнерские способности, но мне мягко указали на представительские функции, а в работу дизайнеров попросили не вмешиваться.

— Это не так интересно, как Вам кажется, Ярослава Львовна. Поверьте! Пусть этим занимаются профессионалы. А у Вас другая, более ответственная работа — быть лицом компании, — Мишка, который представлялся Майклом, говорил со мной как с душевнобольной.

— Но я тоже хочу стать профессиональным дизайнером.

Он не мог мне прямо сказать «нет», потому юлил, но уступать не собирался.

— Конечно, Вы сможете и дизайнером работать и свою ответственную работу выполнять. Но наш дизайнер, он может только макеты делать. Он Вас заменить не сможет. А мы ему платим зарплату. Давайте в следующем проекте я предусмотрю, что нам не надо брать дизайнера на полный день. И Вы начнете ассистировать, а потом — кто знает. Возможно, на представительские функции нам нужно будет искать другого человека.

Я ему ничего не ответила, потому что ответа и не требовалось. Было очевидно: он уже уволил во мне дизайнера. На остатках любопытства я дождалась второго проекта, но никто даже не вспомнил про мои устремления в дизайн. Я перестала особо вникать в происходящее на работе — любопытство закончилось. Я стала меньше времени проводить на работе. Каждый следующий день перестал отличаться от предыдущего.

Я хорошо всё помню. Как мы жили, как работали. Не помню только, когда и почему мы перестали шутить, да и просто разговаривать.

 

Карьера

Утром я встала по будильнику. Ядреный механический будильник меня не просто поднял, а поставил на ноги. Глаза открыла и увидела, что стою на кухне. Начала варить кофе. Раздался звонок в дверь. Алевтина Александровна явилась при полном параде. Я поняла, что при виде ее мне хочется включить фокстрот. Но фокстрота не было. Зато у нее в руках было два свертка. Первый оказался халатом. А второй — наисвежайшими пирожками с яблоками и брусникой. Мы вместе позавтракали на балконе в почти семейной обстановке. Потом меня благословили на труд. Алевтина Александровна отправилась домой, а я — в книжный магазин.

Простите. Я наврала про книжный магазин. Точнее — про то, что это была первая мысль о работе. Работу я действительно пошла искать еще во время ремонта. Но в магазин пришла неделей позже. Раз уж как перед Богом, то лукавить не буду. До магазина произошло еще кое-что.

Я недооценила силу мышечной памяти. Первое, что пришло мне в голову, — пойти по пути наименьшего сопротивления и заменить подобное подобным. Я просто шла по городу, смотрела по сторонам и искала хорошие офисы. В первый же и зашла наудачу. Компьютерами и всякими современными технологиями торгуют не только в столице. И в провинции делают бизнес на IT. Компьютерщики — люди логичные, поэтому важно было начать разговор логично. И я обратилась к секретарю:

— Добрый день, могу я увидеть директора по персоналу, — мысленно я была в очках, в одном из своих рабочих костюмов и с хорошо уложенными волосами.

— У нас такого нет, — очаровательная блондинка, еще и природно-кудрявая, была серьезна и деловита, но меня она серьезно не восприняла.

— Не страшно. А кто у вас занимается приемом на работу?

— Директор. Но у нас нет вакансий.

Было странно, почему не действуют очки и костюм, и тут я увидела зеркало. А в зеркале себя. И стало понятно, какой барьер нам придется преодолеть.

— А сайт у вас есть? — пришлось сместить акцент с отсутствующего костюма на голос и интонирование.

— Есть.

— Давайте на него взглянем.

Она смотрела на меня с явным нежеланием выполнять мою просьбу. Я смотрела на нее крайне доброжелательно и решительно. Без особого энтузиазма мне открыли сайт компании «GO TO». Я зашла в раздел «вакансии» и увидела следующее объявление: «Требуется специалист по организации и проведению выставок (российский и международный уровень)».

— Вас как зовут? — спросила у кудряшек.

— Розочка, — ответила девушка очень серьезно.

— Вам очень идет Ваше имя, Розочка. Давайте мы с Вами достанем с этой штучки, — подала ей свою флешку, — мое си-ви и передадим его директору. Он будет читать, а мы с Вами — пить кофе. А потом будем оформлять меня на работу.

Розочка обалдела от такой наглости, но комплимент и шоколадка, извлеченная вместе с флешкой, сделали свое дело. Она безропотно открыла и распечатала резюме. Сразу занесла его директору и налила мне кофе. Вообще, уже то, что, что серьезная сотрудница позиционирует себя как «Розочка», должно было насторожить. Я же не придала этому значения…

Еще когда я доставала с флешки свое резюме, чувствовала, как через несколько минут здесь начнется движение. Так и вышло. Забегали. Еще не успели мы с Розочкой допить кофе, как я получила приглашение к директору.

Кофе был хороший, кстати. Об этом я и сказала Пал Палычу, то бишь директору этой чудной гавани. Пал Палычу было лет тридцать от силы. Тонкие металлические очки, как положено директору IT-конторы. Рубашка, галстук, ноутбук — будто никуда и не уезжала из столицы. Он поверил на слово всему, что было нарисовано в резюме. А зря. Половина слов там была именно нарисована. Мне пообещали аховое для здешних мест жалованье. Предоставили комфортные условия труда — стол рядом со столом Розочки, но почти у окна. И начали ждать, как я обеспечу участие компании в столичных выставках и дальше. Смешно. Стало мне после того, как увидела бюджет. Пал Палычу смешно не было. Он вообще мало шутил. Он серьезно подумал и сказал:

— Давайте дождемся приезда собственника, и тогда будем решать с бюджетом.

— Долго ждать?

— К сожалению, нет.

Эта фраза тоже должна была меня насторожить. Но, как я уже говорила, инстинкт самосохранения был у меня почти на нуле. Как и другие инстинкты. Целую неделю Пал Палыч пребывал слишком серьезным, но спокойным. Говорил четкими фразами, очень напоминающими статьи из словарей. И через слово восхищался хозяином бизнеса. И Розочка восхищалась. И три менеджера восхищались. И главный бухгалтер восхищалась. И все говорили, что он — гений. Что он такой креативный. И мерилом всему в компании было: «А понравится ли это Варичеву?». Вот тут я начала задумываться.

Правда, прошло уже два дня. И вот еще через три дня из столицы вернулся собственник. Все пришли в движение. И волнение. И даже возбуждение. Так взбудоражены бывают только юные барышни перед первым свиданием. Мне стало смешно. Пока мы не познакомились с Варичевым Тимуром Аркадьевичем. Для сотрудников своей фирмы он был — гений или просто Бог.

— Почему Вы покинули столицу? — он говорил очень быстро, не слишком следя за дикцией.

Я решила поприкалываться. Он же слывет таким креативным человеком.

— Сейчас это модно. Вы не в курсе? Новый тренд — все деловые СМИ пишут об этом регулярно.

— Не заметил. Вы гонитесь за модой?

— Слежу. Умеренно.

— Для Вас важно, чтобы предметы были брендовые?

— Аутентичные.

— То есть?

— Подлинные.

— А если взять граненый стакан?

— Ничего не имею против. Очень хороший дизайнерский продукт. Работа Мухиной, если мне не изменяет память.

— Мухиной? Не может быть. Граненый стакан появился задолго до Мухиной.

— Если и был, то какой-то другой. Всем известный граненый стакан — работа Мухиной.

— Не знал. Вы изучали историю дизайна?

— Нет, просто много знакомых уехало в Израиль.

— Я вот недавно купил две коробки граненых стаканов. А Вы знаете, сколько у него граней?

— Нет.

— Ну, подумайте. Начало века, Мухина, конструктивизм?

— Врать не буду — не знаю.

— А Вы узнайте, пожалуйста. Посчитайте. Это важно.

— Хорошо.

Я записала: «Посчитать грани у стакана имени Мухиной».

— А что такое «выставка»?

— А у нас есть средства на участие в них?

— Мы не об этом говорим. Вы знаете определение?

— Я понимаю, что это такое.

— А определение Вы знаете?

— Выставка — это инструмент маркетинга.

— Это не определение. Вы знаете, что такое «определение»?

Я молчала. Креативность в общем-то заметить можно было. Но креативность одностороннюю — она была явно разрешена не всем. Допрос продолжился.

— Вот стол. Вы знаете определение «стола»?

— Предмет мебели.

— Стул тоже предмет мебели.

— За ним сидят.

— За рулем тоже сидят.

— Стол — это ровная твердая поверхность на ножках.

— Под это определение подходит и кровать. Найдите, пожалуйста, определение «стола». Это важно.

— Хорошо.

Записала: «Найти определение стола». Потом мы перешли на импрессионистов, кино, рассуждали, как найти клад, если в руки попала карта. Наконец, меня спросили:

— А у Вас какие вопросы?

— Никаких.

— Почему? — в голосе слышалась обида.

— А должны быть? — мне было фиолетово.

— Вы ничего не знаете.

— Это почти комплимент.

— Комплимент? Почему? И почему почти?

— Если бы сказали «дура» — вот это был бы полный комплимент. А именно комплимент, потому что быть дурой — мечта всей моей жизни. Голубая мечта, как та каемочка на блюдечке у Остапа.

Варичев моргал глазами и не понимал, что происходит.

— Логики не вижу.

— Значит, я на правильном пути. Еще чуть-чуть и, как у дуры в законе, у меня каждый день будет — 8 Марта. Красный день сурка. У остальных-то женщин 8 Марта не наступает никогда. Но это секрет.

— Зачем Вы мне всё это говорите?

— Потому что это важно.

— Вы вообще знаете слово «логика»?

— Вам нужно найти определение? Я сейчас помечу, чтобы не забыть. А Вы? Вы знаете? Зачем Вам в Шмелеве специалист по организации и проведению выставок российского и международного уровня?

Он как-то обмяк.

— Не нужен, если честно.

— Где логика?

— Надо увеличивать количество рабочих мест, хотя бы вакансий, надо показывать, что мы развиваемся, а появление такой вакансии — хороший показатель. Здесь таких специалистов нет. Я был спокоен. Кто знал, что Вас занесет в Шмелев.

— Закон подлости — фокус не прошел. Придется дописать в объявлении в скобках «на Луне» — так надежнее. Всего доброго.

— А почему Вам нравится именно Климт?

— Потому что первая реакция на его картины была «Нет!». Категорически нет. Потом был долгий взаимный взгляд. И, когда я осознала эту взаимность, то возникло удивленное «возможно, да». А потом «Да!». Категорически да. Логики в моем ответе, конечно, нет. Но другого ответа тоже, увы, нет.

Вопрос у меня оставался один. Прилично ли пригласить Розочку с Пал Палычем ко мне домой выпить кофе с коньяком по случаю расставания с «GO TO» или лучше посидеть прямо в офисе?

Они с радостью пошли смотреть моё жилище. Мы выпили на балконе кофе с Розочкой и вина с Пал Палычем. Ее я впервые видела смеющейся, а Пал Палыч впервые рассказал анекдот. Неожиданный, потому что матерный. Потом, когда мы перебрались на лестницу, рассказал еще несколько таких же неожиданных анекдотов. Потом мы допили вино и расстались друзьями.

На следующий день я купила газету. Стала вспоминать, что я умею еще, кроме как разрушать свои и чужие мозги. И вот тогда попала в книжный магазин. Да, чуть было не стала вероотступницей. Но я же раскаялась! И вот с халатиком, банкой натурального кофе и остатками пирожков в пакете я топала в книжный магазин.

 

Погружение

По дороге на работу я обнаружила, что вышла на новый уровень интереса к достопримечательностям Шмелева. Уровень этот называется «не турист» и характеризуется тем, что начинаешь видеть достопримечательности не в целом, а в деталях. Вчера и раньше я ходила по этой дороге, но только сейчас увидела в минуте ходьбы от своего дома голубятню. В первый момент она показалась заброшенной. Движения в ней никакого не было, и тишина слышалась даже на расстоянии. Но не успела я сделать и пары шагов, как послышался шорох, и стайка голубей взвилась в небо. Они рассыпались как огоньки в залпе салюта. Исчезли из вида. Опять воцарилась тишина и неподвижность. Вдруг раздался свист, и голуби камнями кинулись вниз. Белые камни, рыжие камни — не было ни одного привычно серого камня.

В больших городах есть голуби, но нет голубятен. Городские голуби вынуждены много ходить по земле и по асфальту. Они перелетают с места на место, но почти не летают высоко в небе. Они иногда вспархивают прямо из-под ног и пугают, но почти никогда не парят в воздухе. Они хорошо смотрятся на площади, особенно в Риме или Милане. А есть другие голуби, которые носят прекрасные имена: китайская чайка, гамбургский шиммель, дрезденский барабанщик, ростовский статный. Они не ходят по земле. Они только летают. Взмывают в небо. Парят в воздухе. И хранят голубиную верность.

Когда-то города были меньше, люди беднее. Но души мальчишек разных возрастов всегда стремились к полету. Потому и голубятня была чуть не в каждом дворе. Когда ты подержишь голубя в руке, потом запустишь его в небо — душа летит вместе с ним. И если не сам запустишь — тоже можешь воспарить. Надо только поймать тишину, которая перед взлетом. Если внутри себя эту тишину услышать, то полетишь вместе с голубем. А самый незабываемый полет душа совершает с целой голубиной стаей. С каждым голубем в небо взмывает частица твоей души, и они разлетаются в разные стороны, а потом с огромной скоростью сближаются и опять соединяются в одно, когда голуби возвращаются в голубятню. Голубь всегда возвращаются в голубятню, если он жив-здоров. А если с ним что-то случается и он не возвращается, то душа болит, потому что потеряла частицу себя. Но от нового полета душа не откажется никогда, даже если есть угроза потерять еще частицу себя.

Так жили заядлые голубятники. Не боялись свистеть, потому что главным богатством были голуби и возможность летать. Потом кто-то сказал, что свистеть нельзя. От этого денег не будет. А голубям надо свистеть. И свист не должен быть дежурным. В нем должно быть что-то, что позовет голубей из неба, позовет их стремительно вернуться. Если примета верна, то свиста одного голубятника хватит, чтобы целую улицу оставить без штанов. Так это или нет, но жить люди стали лучше, а голубятен почти не осталось.

Голуби исчезли в голубятне. Раздалось курлыканье. Возникло чувство, будто это я только что взмыла в небо и камнем упала вниз. И это курлыканье звучит у меня в горле. Я пошла дальше и услышала, как за моей спиной снова взмыли в небо голуби. Повторить полет я уже не смогла — у нетренированного человека нет столько сил, чтобы взлететь два раза подряд.

Трудно поверить. Еще труднее признаться, что родным для тебя стало купание в пыли, а не полет за облака. Трудно себе сказать правду. Не трудно врать другим. Когда кто-то спрашивает, почему ты уехала, можно ответить что угодно. А когда этот вопрос задаешь себе, во что угодно ты не поверишь. Потому что где-то глубоко в себе прячешь правду. Почти невозможно найти правду в себе. Даже не знаю, что такое надо пообещать себе, чтобы эта правда в тебе нашлась.

 

Мышечное воспоминание № следующее

Я оглохла. Правда оглохла. Сначала от счастья. Атрофия всего наступила. Нервов, мозга, мышц, воли. Сашка был мил. Если можно так назвать любовь. Еще у него было много работы. Наступило время, когда он бывал дома не больше пяти дней в месяц. В эти дни он старался окружить меня заботой и вниманием, а я не успевала к нему привыкать. Только всё сильнее отвыкала. Отвыкла завтракать с ним. Потом вообще завтракать. Он приезжал и загружал холодильник продуктами, зная, что в его отсутствие, я исповедую минимализм на кухне и в холодильнике. Рано утром он уезжал по делам. Потом звонил по телефону:

— Яська, привет, ты завтракала?

— Ага, яблоком.

— Ясь, там полный холодильник продуктов для завтрака любого, какой только можно придумать.

— Так холодильник надо открывать…

— Понял, сейчас приеду и открою, — и он летел.

Потом быть глухой вошло в привычку. Перестала слышать себя, что уж говорить про людей. Так бывает. Он меня испортил. Потому что дал всё и сразу. И я разучилась чего-то хотеть. И перестала его любить. Сначала себя, потом — его. А любила ли? Любила. Достаточно вспомнить аэропорт и его глаза. И всё понятно. И дом его сразу показался таким знакомым, будто вчера здесь была. И вдруг я поняла, что меня так зацепило в купе, а потом в магазине. Говорили люди. Я слышала чужие разговоры. Бред какой-то. Но это правда. В последние годы я жила в «тишине» — вот что имею в виду. Из жизни ушел чужой диалог. Если составить рейтинг форм моей речевой активности, то получится примерно так: первые два места речь внутренняя и только на третьем условно внешняя.

Бесспорным лидером хит-парада нужно признать внутренний диалог: «Я» и моё лучшее «я». Споры внутри меня были коротки, но часты и остры. Поэтому высшие баллы были поставлены и за технику, и за артистизм. Второе место занял внутренний монолог. При этом я пребывала в полной уверенности, что говорю вслух. Часто доходило до абсурда. «Рассказав» какую-нибудь длинную историю, я задавала Сашке вопрос. Ждала ответа. Его молчание начинало меня бесить, и тогда с негодованием я, как мне казалось, повторяла вопрос:

— Так «да» или «нет»?

— Ясь, а ты разве что-то спросила?

— Саш, не обижайся, но тебе надо проверить слух. Я уже минут десять тебе рассказываю о моих приключениях на рынке, а ты?

— Ничего не понимаю. Я уже полчаса в комнате, но ты не проронила ни слова! Какие приключения? Какой рынок? Ты о чем? Ты где?

Однажды он даже начал меня трясти за плечи. Сильно трясти. Мне стало больно. В глазах его был страх. Потом он просил прощения. Я молчала. Я была уверена, что он притворяется, что на самом деле он всё слышал.

Условно внешняя речь — это диалог внешний, в смысле реальный, но поверхностный. В основном, с людьми дальнего круга — тренер, продавец в магазине, консьерж и т. д.

— Доброе утро, — дальний круг.

— И вам доброе, — я.

— Счастливого пути, — дальний круг.

— Спасибо, — я.

Четвертое место — пусто, пятое — пусто. Не осталось монологов для кого-то. Спичей и так особо в жизни не было, так что потерей их можно не считать. Плохая новость заключалась в том, что перестала слышать чужие разговоры. Особая форма глухоты образовалась. Прогрессирующей глухоты, когда слышишь только себя и говоришь только с собой. Я ж не Штирлиц!

Вот что потрясло меня в купе и в магазине. Я снова услышала не себя и не про себя. Это так приятно. Теперь я знаю наверняка и уже не ошибусь. Когда тебе принесли всё и сразу на блюдечке с голубой каемочкой, нужно спросить: «Который час?» Хотя бы. Вместо ответа, скорее всего, блюдечко либо прячут за спину, либо оно случайно разбивается. И шансов однажды оказаться Штирлицем в Шмелеве и радоваться, что услышала, как выяснялись отношения в купе, почти не остается.

 

Премьера

В первый мой рабочий день на ниве торговли книгами грянул гром. В буквальном смысле. Только закрылась за моей спиной старая скрипучая дверь, как где-то вдалеке грянул гром. Там, где он гремел, наверняка, был ливень. А за окнами книжного было просто пасмурно и холодновато. Для лета холодновато. Для ранней осени было бы самое то. Я смотрела в окно. Как узник. Как первоклашка 1 сентября на первом уроке. И так слёзки на колёсках, а тут еще небо помогает плохому настроению.

Бывает дождь. Сам по себе дождь — не новость. Но бывает такой дождь, что его не видно и не слышно. Если не смотреть на лужи. Не то чтобы у капель сверхзвуковая скорость и нановеличина. Хотя величина, скорее всего, примерно такая и есть. В общем, если вглядываться в окно, в деревья — ничего не видно. Вслушиваться в звуки — тоже ничего, тишина. И только в лужах присутствует какое-то движение. Островки движения. Островки ряби. Будто насекомое по поверхности скользит и иногда за воду лапками зацепляется и передергивает поверхность лужи. Но никого на поверхности нет. А островки движения есть. Мерцают, в смысле, перемещаются. Моргнешь — и в той части, куда только что смотрел — островок ряби. Еще движение ресниц, взгляд в другую точку — движение смещается туда. Можно сойти с ума, потому что приходишь к выводу, что рябь на поверхности луж вызывают твои ресницы. Ни ветер. Ни дождь. Ни насекомое. Взмах ресниц. В это утро было пасмурно именно так: от взмаха моих ресниц возникала на лужах рябь. Больше знаменательных событий в день моей премьеры не случилось.

Не прошло и недели, как я продала первую книжку. Это был уже четвертый трудовой день. Работа больше напоминала службу в музее: стой и смотри по сторонам, изучай посетителей. Третий день подряд к нам приходила молодая девушка из странных и ничего не покупала. Она постоянно поправляла очки на носу и смущалась, когда ей предлагали помощь. Она сильно щурилась, чтобы рассмотреть надписи на корешках книг, задирала очки, но от помощи отказывалась. Только на третий день она решилась воспользоваться моими услугами:

— Да, пожалуйста, нет ли у вас «Войны и мира»? — она сняла очки и стала их усиленно протирать носовым платком.

— Вам нужен книжный вариант? — мне стало жалко ее глаз, потому что зрение от такого великого во всех смыслах произведения не улучшится как минимум.

— А есть еще какой-то другой? — она стала испуганно моргать сквозь очки, будто впервые в жизни их надела и ощущения были ей непривычны.

— Фильм, например, но у нас есть только книги.

— Мне книга и нужна! Понимаете, я учитель русского языка и литературы. Начинающий. А меня сразу на «Войну и мир» поставили.

— Поздравляю.

— Вы так считаете? А книгу я только в школе читала. В институте удалось проскочить. А тут… Решила, что надо перечитать, чтобы дети не оказались осведомлены лучше меня.

— Вы их переоцениваете. В лучшем случае они будут знать, сколько в «Войне и мире» томов и килограммов.

— Вы так считаете?

Протянула ей книги.

— Я продаю книги. Спасибо за покупку и приходите еще. У нас есть всё, что необходимо по школьной программе.

— Вы так считаете?

— До свидания, — всё, чем я могла ей помочь — это улыбка. Вот я и улыбалась.

Начинающая учительница вышла из магазина. Девочки кинулись меня поздравлять с дебютом. В голове крутилась мысль: «Значит ли это что-нибудь, когда первая книга, тобой проданная, называется «Война и мир»?». Девчонки на этот факт внимания не обратили. Они очень обрадовались появившемуся поводу для праздника. А праздник в книжном — это внеплановый чай и не с пирожками, а с тортом. Обмыть первую мою продажу собрался весь коллектив. Ирина Игоревна на правах руководителя решила толкнуть речь. Она сделала очень вдохновенное лицо и взяла паузу, во время которой должны были родиться проникновенные слова. Но на глазах у нее выступили слезы, и она сдавленным голосом смогла сказать только:

— Поздравляю!

Девочки активно захлопали в ладоши. Меня посетила догадка, что я пропустила что-то важное. Внезапно налетевшая эйфория также внезапно исчезла, и все стали просто есть торт. Потом Ирина Игоревна ушла в свой кабинет, а мы втроем остались. Зулька щебетала, а Ленка грустила.

— Что с настроением, Лен? — я долго сдерживалась, но чай с тортом всё-таки закончились, а любопытство мое осталось.

— Всё хорошо. И настроение хорошее, — прозвучало неубедительно.

— Заметно. Так на лице и написано.

— Да не выспалась просто, — Ленка посмотрела в окно и скривила лицо, — и погода тоску наводит.

— Погода зачудительная, — начала я ее «лечить», — потому как очень располагающая к распитию глинтвейнов у каминов.

— Вот — вот! — Ленка отвернулась от окошка. — Пойду кофе сварю. Хотя бы. В связи с временным отсутствием под рукой и глинтвейнов, и каминов. Вы не в курсе, когда нам рабочее место камином оборудуют? Кстати, у вас дома вода горячая есть?

— Не-а, вчера вечером отключили — опрессовка.

— Вот и у меня отключили, — Ленку как-то не порадовало, что мы с ней, пусть и поневоле, но оказались солидарны, — только у меня еще и холодную отключили! Сосед, ёшкин кот, ремонт затеял… Умылась утром стаканом воды. Еще выбирать пришлось: умыться или кофе выпить. А настроение у меня хорошее.

Ленка пошла заряжать кофеварку. На ее слова про воду никто не отреагировал. Громко не отреагировал. Мы не могли громко, потому что хохотали беззвучно. Это самый утомительный, самый трудный смех — когда истерика беззвучная. Это судороги и слезы. Со стороны — тупее пантомиму не придумаешь. Но тем, кто внутри ситуации, — полугодовая доза витаминов (их как-то умудряются считать ещё и через стаканы сметаны) обеспечена. А наши судороги потянули на все месяцев семь-восемь активной витаминизации.

Через неделю я могла безошибочно и с закрытыми глазами сказать: кто из наших зашел в магазин, кто чихнул или зевнул. Несмотря на большое количество времени, проводимого вместе, общего у нас не прибывало. Главным объединяющим началом в нас были халатики — серые с кармашками. Ирина Игоревна с моим появлением получила возможность почти всё время проводить у себя в кабинете, выходя к нам только на корпоративные чаепития и обеды. Она умудрялась есть и говорить одновременно, рассказывая нам какие-то истории, чаще занимательно-развивающие. Мы ее слушали как радио. Мы с Ленкой вообще больше слушали, потому что все паузы умудрялась заполнять Зуля.

Она категорически не терпела тишины. Но если Ирина Игоревна звучала как хороший лаунж, то Зуля — как «Пой, Вася!». У нее был очень высокий голос, таких называют «пискля». Но самое ужасное для двух флегм, меня и Ленки, было то, что Зуля говорила очень быстро. Когда была спокойна. А когда она волновалась, увлекалась рассказом или была напугана, то понять ее было просто невозможно. Включалось охранительное торможение. У окружающих, то есть у Ленки и меня. А Зуля ждала ответа и обижалась, что ее не слушают.

— Зуль, скорость моего восприятия катастрофически отстает от скорости твоего воспроизведения, — перед выходными я набралась смелости, чтобы начать этот непростой разговор.

Ленка одобрительно молчала. Зуля поняла, что одобряет Ленка именно мою реплику, а не предшествовавший Зулькин монолог.

— Не поняла, — Зуля впервые сказала два слова медленно.

— Катушечный магнитофон видела когда-нибудь? — руками я попыталась его изобразить.

— Нет, — третье медленно воспроизведенное слово.

Я побоялась акцентировать на этом Зулино внимание, а Ленка просто замерла в ожидании.

— Кассетный? — руки изображали эволюцию звуковоспроизведения.

— Кассетник, конечно, видела, — Зуля начала ускоряться.

Закралась мысль, что два и меньше слов — Зулька может говорить нормально, а с третьего автоматически включается ускорение.

— Вот представь: одно колесико спешит, а другое отстает. Что тогда будет? — я старалась навязывать ей свой темп.

— Будет жевать пленку, — подражательные способности у Зульки оказались неплохими.

— Повторяю: скорость моего восприятия катастрофически отстает от скорости твоего воспроизведения. Представь, что с моими и не только моими мозгами происходит.

Ленка кивала головой и дирижировала руками в такт моей речи.

— Жует? — Зуля выпучила глаза.

— В фарш.

— А что делать?

— Жалеть людей.

— Как?

— Говори простыми предложениями. Твой максимум — три слова. С четвертого ты разгоняешься, как болид.

— А минимум?

— Не ограничен.

— Но иногда тремя словами мысль не высказать.

— Утверждение спорное, но и тут есть вариант — начинай одновременно говорить и записывать то, что говоришь.

— Я пишу очень медленно! — Зуля взмолилась и даже сложила ладошки под подбородком.

— Вот и прекрасно! — хором сказали мы с Ленкой.

Зулька задумалась, а мы с Ленкой наслаждались почти забытой нами тишиной.

— Я так сразу не смогу! Я принесу радио, хорошо?

Мы сделали вид, что с трудом, но пойдем на уступки, и разрешили Зульке принести радио.

 

Встреча

Первую трудовую пятницу логично бы и отметить. Я решила отметить скромно, но в ресторане. Тем более, смена была Макса-Пашки, а мы с ним не виделись целую мою трудовую жизнь. У Пашки было много работы, поэтому посидеть со мной он не мог. Быстро накрыл стол, быстро поздравил с началом трудовой жизни и убежал, сказав, что сегодня всё за счет заведения. Сервировано было мило, как обычно, но аппетита еда не вызывала. От тарелки с мясом и овощами шел пар вместо аромата. Из вежливости я поковырялась вилкой в гарнире, отрезала несколько кусочков от бифштекса и отодвинула всё подальше от себя. Единственно съедобным в предложенном мне меню было вино. Пашка рискнул и принес не сухое, а мускат. Хороший такой, венгерский. Он красиво маслянисто вращался в бокале, потому что я крутила бокал. Делала глоток и крутила бокал, насыщая вино кислородом, а воздух ароматом вина. Бокал маленький, но сосредоточенность на нем была велика. Настолько велика, что я не заметила, как к моему столику подошел человек.

— Добрый вечер, у Вас свободно?

Я стала глазами искать Пашку. В зале его не было.

— Я жду, — сказала, глядя будто мимо собеседника. Хотя на самом деле именно на него я и смотрела.

Он был какой-то случайный. Для Шмелева случайный, как я еще совсем недавно. Говорил со столичным акцентом. Невысокий и очень плотный. Аккуратно подстриженный брюнет в голубой рубашке с коротким рукавом, светло-серых летних брюках и тесно-коричневых ботинках. Ботинки на нем были очень практичные. По ботинкам можно многое понять про мужчину. В данном случае было очевидно, что мужчина молодой, не эстет и ко всему в жизни относится практично. Хотя и чувства прекрасного он не лишен. Чувство это по будням обычно спит, как многие инстинкты. На эту мысль меня натолкнуло цветосочетание ботинок, брюк и рубашки. Они на первый взгляд абсолютно не сочетались, но в сочетании с прической и лицом всё выглядело довольно гармонично.

— Извините, — он воспринял моё молчание за вежливое предложение уйти.

— Парня из армии, — так я решила закончить свою фразу и дать парню шанс остаться.

Он не понял или просто не знал, как реагировать, и сел за мой столик.

— Бывает, — он растерялся и замер, потому что готового разрешения ситуации у него не было.

— Могу сделать перерыв на полчаса в ожидании, — а про себя добавила: «Перерыв в моей слишком праведной в последнее время жизни».

— Шутите? — он, подтверждая моё гадание на ботинках, стал аккуратно раскладывать на коленях салфетку.

— Шучу, — я глотнула вина и продолжила танец с бокалом.

— Бывает, — на этот раз он говорил не растерянно, а просто приговаривал. Он всегда и во всех ситуациях говорил слово «бывает».

— А я думала, что просто шучу, — сказала серьезным тоном, глаза при этом смеялись, но мой собеседник этого не замечал. Он был занят размещением себя в новом пространстве.

— Бывает, — он уже освоил пространство стола и, как кот, разомлев в тепле, мурлыкал сам с собой.

Я поняла, что надо задать какую-то тему, иначе его окончательно заклинит на дурацком «бывает».

— Предлагаю познакомиться, — в знак серьезности намерений я поставила бокал на стол и положила руки, как в школе за партой.

— Слава.

— Аналогично.

— Не понял?

А я поняла, кого он мне напоминает — сенбернара. Большого, медленного, доброго.

— Меня тоже зовут Слава.

— Шутка?

— Ярослава Львовна — если по паспорту.

— А я думал, что шутишь.

— Откуда приехал?

— Из Питера, а как догадалась?

— Здесь имя «Слава» под запретом. Во всех городах, кроме Питера, об этом предупреждают.

— Серьезно?

— А то! Ты бизнесом не занимайся, Слава, тебя развести очень легко.

— Опять пошутила, тёзка. Что пила?

— Мускат.

— Может, еще выпьем?

— Знаете, Слава, я уже чаю хочу. С лимоном и сахаром, — я говорила то «ты», то «вы», а он будто не замечал, — и каким-нибудь жутко шоколадным тортом.

— Понял.

Слава исчез на полминуты и вернулся. Слишком стремителен он был для медлительного «сенбернара». Мне пришлось распознать в его активности начало ухаживаний.

— Чай сейчас принесут. С лимоном. А ничего жутко шоколадного здесь нет. Я по аналогии заказал — «Рафаэлло», — он посмотрел на меня вопросительно.

— Отлично, Слава! У тебя очень правильные аналогии.

— Давно здесь?

— Неделю. Или дольше. А ты в командировку?

— Ага, второй день как.

— Надолго?

— Пока не знаю. Присматриваюсь — пригласили на работу в администрацию.

— И ты согласился уехать из Питера?

— На время — да.

— Почему?

— А ты почему?

Принесли чай.

— Чай — это святое. Его надо пить и не увлекаться разговорами.

— Не хочешь отвечать — так и скажи.

— Понимаешь, Слава, у меня рухнула мечта. Развалилась на кусочки — не склеить.

— Какая мечта?

— Водить трамваи.

— Гонишь?

— Серьезно. С детства мечтала.

— И что?

— По состоянию здоровья завернули. Поняла, что в городе, где трамваи постоянно фактом своего существования наносят мне психологическую травму, жить не смогу. Стала искать город, где смогу зализать раны. И вот — Шмелев.

— Город без трамваев.

— Ага. Мне, Слава, пора.

— А что, чтобы трамваем управлять, надо иметь какое-то особенное здоровье?

— Эксклюзивное.

— Понял — опять пошутила.

— Ты извини, такое настроение.

— Бывает, могу проводить.

— Давай завтра?

— Поздно уже, а меня воспитывали, что можно и вежливо провожать девушку. Когда еще рано. А когда поздно, то провожать нужно обязательно.

— Тебя хорошо воспитывали, но в Шмелеве как в деревне — провожания приравниваются к ухаживанию.

— И что?

— И ничего. Приемлемого для себя варианта расставания у моего подъезда я не вижу.

— Пригласи на чай.

— Выпили уже мы чаю.

— Понятно. Не понравился.

— Почему? Чай был очень вкусный, а проводы перенесем на завтра. Сегодня у меня не было настроя с кем-то знакомиться, а завтра — очень даже может возникнуть.

На завтра договорились встретиться ближе к вечеру и пойти гулять по городу. Я ощутила себя старожилом, а питерец — туристом. Сильно экскурсия по Шмелеву его не увлекла. Как-то быстро он начал меня провожать и намекать, что ему гораздо интереснее была бы экскурсия по моей квартире. Поэтому когда мы оказались возле моего дома, то предлогов не пригласить его на кофе не оставалось.

Слава снял и аккуратно поставил ботинки у входа. Молча заглянул на кухню, потом зашел в комнату, постоял минуту и вышел на балкон. Молчал. Я принесла кофе. Молча стали его пить.

— Странно у тебя как-то.

— Не нравится?

— Не понял еще. Сейчас посижу, потом пойду еще раз всё посмотрю.

— Посмотри.

— Я сейчас пойду посмотрю, не возражаешь?

— Если любишь холодный кофе, то не вижу препятствий.

Слава зашел в комнату. Я не мешала ему осваивать пространство. Он вернулся минут через пятнадцать со свежесваренным кофе и бутербродами с сыром.

— Я похозяйничал немного в холодильнике — извини.

— Мысль про бутерброды — очень удачная, — я взяла бутерброд.

— Так странно у тебя, я даже проголодался, — Слава уплетал бутерброд за бутербродом.

— Что именно странно?

— Книги везде, и пол странный, и лестница.

— Так тебе нравится или нет?

— Мне нравится только то, что я знаю и понимаю. Мне моя комната в Питере нравится, потому что мне там удобно и всё знакомо. А здесь даже не знаю, как жить. Вот балкон мне нравится — кофе с бутербродами здесь очень вкусно есть.

Было, правда, вкусно. И Слава как-то органично смотрелся на балконе. Я стала думать дальше — как он будет смотреться в комнате. В комнате для него места не просматривалось. Чего-то не хватало, чтобы он вписался в мою комнату. Слава в это время не думал, а мыл на кухне посуду. Вернулся на балкон с яблоком, очистил от кожуры, нарезал на кусочки и разложил на блюдечке.

— Мне уже и кухня нравится.

— Комната тебе не понравится: нет ни дивана, ни кровати.

— Можно купить.

— В мою комнату нельзя.

— Почему? Диван — это красиво.

— И чем диван удобнее, тем для тебя он красивее — так?

— Точно.

— А у меня лестница вместо дивана.

— Это странно, а не красиво. Ты надолго здесь?

— Возможно, пока не пустят трамвай.

— Я думаю здесь задержаться. Работу хорошую предлагают и квартиру.

— Потом женишься, дети пойдут. Ты кашу умеешь варить?

— Умею. Хочешь каши?

— Спасибо, сейчас не хочу. Видишь, ты готов воспитывать детей.

— И город хороший, только маленький. С Питером, конечно, лучше не сравнивать. Но вот пожил здесь три дня и уже про Питер реже вспоминаю.

— Неужели не будешь скучать?

— Не сильно.

— А как же друзья, девушка?

— У меня нет друзей. И девушки уже нет.

— С девушкой можно и помириться. А разве так бывает, что нет друзей?

— Очень даже запросто.

— Ни одного?

— Нет, мне некогда было: то спорт, то учеба, а еще мы много переезжали, — он говорил очень спокойно и убежденно, будто бы ничего странного в этом нет.

Я не знала, что сказать. А как же абсолютная ценность мужской дружбы? А как же святость понятия «мужики» и их мнения? И потом, душа, не воспитанная дружбой, и к любви мало пригодна. Бутерброды и порезанное яблоко — это хорошо, а где же цветы?

— Слав, удивительный город. Я нигде столько не говорила по душам. И никогда, наверное. Уехать в глушь, чтобы «выговариваться на Луну».

— Я не в счет?

— Ты — случайный попутчик, а с Луной нам еще жить и жить.

— А если не случайный?

Чтобы переменить тему, я включила телевизор. Показывали «Москва слезам не верит» и там пели «Бесаме мучо». Чтобы Слава окончательно не размечтался, я вопреки телевизору спросила:

— Значит, ты занимался спортом?

— Занимался.

— Надеюсь, не боксом?

— Как обычно бывает у девушек, надежды не оправдались.

— Жаль.

— Что ты лично имеешь против бокса? — он несколько «завелся». Впервые.

— Когда бьют по голове — такое бесследно не проходит.

— Ну, не такими уж дураками становятся после бокса.

— Оскар де ла Хойя.

— Супер. Его считают «одноруким» боксером: левой он не бьет, а убивает. Жаль, что рано ушел, еще мог бы побиться.

— Да-да, очень жаль.

— А почему ты о нем заговорила?

— Просто это всё, что я знаю о боксе.

— Неплохая осведомленность.

— Случайная. Просто имя похоже на Оскара де ла Рента.

— Боксер?

— Модельер.

— Мейуэзер Флойд.

— Мы уже говорим о машинах?

— Нет, всё еще про бокс.

— А что ты сказал?

— Мейуэзер Флойд — боксер. Сейчас бьется младший. Говорят, что собирается биться с де ла Хойя. Это тебе для обогащения словарного запаса.

— Спасибо, похоже на маузер Фрейд. Я запомню. Еще кофе на дорожку?

Ботинки он надевал, конечно, с ложкой. Дверь в подъезде хлопнула не скоро. На балкон я решилась выйти только через час, надеясь, что за это время он точно уйдет. Стало совсем темно и свежо. Без пледа и горячего чая долго в такую ночь на балконе не продержаться. А подумать было о чем.

Бывают такие встречи, когда не понятно: то ли будет роман, то ли не будет. Причем не только есть-пить. Каждую минуту ощущения меняются: то роман возможен, то невозможен. Всё на грани! Всё! И интуиция тоже. В смысле, на грани. Она тебе, эта интуиция, в такие встречи хуже врага: говорит то «да», то «нет». Тут же! И «да», и «нет». Потом опять «да» и «нет»! И потом с психом: «Ну, не знаю! Не-зна-ю!» Ты ей:

— Ты — интуиция?

— Интуиция, — она тебе.

— Моя? — это опять ты ей.

— Твоя, — это опять она тебе.

— Ты у меня только в принципе есть или как? — ты переходишь на повышенные тона.

— Есть, — она тоже повышает голос.

— Гарантийный срок вышел? — ты почти шипишь.

— Нет, — она делает вид, что ничего не понимает.

— Ага! Ты у меня есть, и не изношенная в хлам, ты — интуиция, и ты не знаешь?!

— В данной ситуации у меня сразу три варианта: да, нет и не знаю! Что еще не ясно?!

Всё ясно. Но! И логика в подобной ситуации ни фига не помогает. Эта «подруга» начинает защиту с нападения — устраивает допрос с пристрастием. Надевает очки, открывает невесть откуда взявшуюся амбарную книгу, фиксирует место, дату, время начала допроса и сначала что-то старательно пишет, а потом задает первый вопрос:

— А Вы, собственно, кто? — говорит логика грозно.

Тон у нее настолько устрашающий, что ты понимаешь — это важно. Вот этот вопрос — он очень важен. То, что ты хотела у нее узнать, не так важно. Уже. И ты начинаешь отвечать. Серьезно. Абсолютно серьезно. Она тебе говорит:

— Хорошо, — и что-то обширно помечает не в амбарной книге, а в блокноте — столь же внезапно возникшем. И продолжает, резко перейдя на «ты», — А тебе это нужно? А зачем?

Ты начинаешь думать, то есть напрягать эту же… логику. Она ведь у тебя одна. А она не хочет напрягаться и тут же уточняет вопрос:

— По ощущениям, как тебе кажется? Какие чувства он у тебя вызывает?

Тут интуиция, просекая, что сейчас ей опять начнут выкручивать руки на предмет предчувствий, старается развернуть вопросы в сторону смыслов и аргументов. Этот интуитивно-логический пинг-понг — самый энергозатратный вид спорта. Игроки — и профессионалы, и любители — подтвердят. Поэтому остается только отнять у них шарик и ракетки. Оставить их в недоумении и пойти спать. Ответ не приснится — не надейтесь. Просто, возможно, вторая сторона, по поводу которой разыгрался сыр-бор, что-то для себя решит. И сделает это вперед вас. Хотя на это надо надеяться еще меньше, чем на Морфея.

Прежде чем пойти спать, решила испробовать еще один способ. Иногда может выручить фантазия. Самая бесполезная, казалось бы, способность головы. В чай капнула несколько капель коньяку, фантазии трудно без допинга решать задачку, на которой сдулись интуиция с логикой. От заряженного чая стало еще теплее. Для чистоты эксперимента я закрыла глаза и попыталась представить секс с объектом. Здесь очень важно уловить, как реагирует тело. Тело молчало, но почему-то скривилось лицо, как у Ленки, когда она утром, умывшись стаканом воды и не выпив кофе, пялилась на пасмурное небо. И возникло странное болезненное ощущение. Тут не поймешь: то ли из-за него, то ли потому, что сама пребываешь в нездоровом состоянии. Душа болит. Тяжелой затяжной болезнью. И вдруг будто видишь все со стороны. А в воображении уже сменился состав действующих лиц.

 

Мышечное воспоминание № из первых

Мы с Сашкой почти сутки никак не могли подступиться друг к другу — всё или в ресторане, или в дороге. И ладно бы просто в дороге, но всё не наедине. Всё при людях. Искрило не на шутку и так, что готовы были попрать общественную мораль. Но сумели добежать до дома. Иллюзий, что мы скоро выберемся из постели, ни у кого не было. Рекламная пауза для третьих лиц длилась и длилась, а потом — жуткая усталость. Сил не осталось ни в одной мышце. Только язык еще двигался по инерции, и то с трудом:

— Знаешь, в принципе, все как обычно, — я решила изобразить из себя сильно взрослую, — только участвовала какая-то мышца, обычно бездействующая.

— Какая?

— Душа.

— Да уж. Чувство странное — будто только что прокачивал мышцы на тренажерах и одновременно писал стихи. Очень личные.

— Ага, еще как на велотренажере читать Ромео и Джульетту.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— А давно обнаружили, что душа — это мышца? И, извините за неосведомленность, где она находится? В какой группе мышц, так сказать?

— Где находится — не знаю, но чувствую, что болит, как мышца после первой тренировки.

— Где болит?

— А у тебя?

— Банально: где-то под сердцем.

— У меня банально там же.

Я всё ещё сидела на балконе. Слезы текли, а я их не замечала. Так бывает, чтобы понять свои чувства к одному человеку, надо переключиться на другого. Попробовать переключиться. Совершенно очевидным стало, что романа со Славой не будет. Я поняла, не почувствовала, а именно поняла, что сначала необходимо вернуть мышечную память, радость каждого движения, и только потом возвратятся эмоции. Глаза станут живыми. Стекло в них растворится. Я перестану быть витриной. Понять легко — сделать трудно. Особенно когда у тебя такие «якоря».

Однажды, «триста лет тому назад», я написала Сашке письмо. Был первый для меня его день рождения. А он уехал в командировку и не смог вырваться. Уже накануне я начала пить запасенное шампанское и сочинять ему поздравление, чтобы в 00.01 отправить письмо. И отправила именно в 00.01.

Мужу.

С Днём рожденья!

Твой день рождения наступил совсем внезапно, и я еще не знаю, как к нему готовиться. Особенно, когда тебя нет и не будет со мной на твоем дне рождения. Прошло всего три месяца как. И у тебя день рождения. Вот и скажи после этого, что не внезапно! Но я, собственно, не это хочу сказать. Это письмо тебе. Налей, пожалуйста, кофе или водки — что тебе сейчас по вкусу. И ничего, что утро. Кто празднику рад — сам знаешь что. Таки — письмо…

… лучше читать в состоянии сильного похмелья…

Я, если не вру, четвертый день сочиняю тебе поздравление и не могу придумать… посему — буду покороче.

Сначала хотела вышить тебе в подарок мишку. Он, конечно, был бы маленький, но это были бы не просто крестики… Технология у меня такая: сначала вручную я отсчитываю необходимое количество стежков. Десятки отмечая иголками, чтобы не сбиться. Потом вырезаю кусок ткани, потом достаю из всех банок нитки и набираю гамму цветов, потом начинаю вышивать. Потом долго и критически смотрю — нравится мне или нет. Обычно, даже если всё плохо, есть хоть один крестик, который мне нравится. Рожей, конечно, мой мишка не вышел бы… Но по цвету и по фактуре я бы постаралась вытащить хотя бы свитер, джинсы и бинокль. Еще ботинки могли бы получиться классными, если правильно смотреть: не у окна и с правой стороны под углом градусов в шестьдесят… Потом это великолепие я бы в рамку поместила, но и рамку я тоже не успела заказать, потому — «сори». Мишки нет.

Я бы с удовольствием вышила тебе ламантина, чтобы как настоящий, но не нашла такой схемы. Точнее, нашла, но слишком поздно — позавчера. Да, еще там были жирафы (а я не знаю, как ты к ним относишься). У меня, видимо, начинается «жирафовый» период. В прошлом году увидела копилку «Жираф» и влюбилась, купила и подарила ее Наташке на день варенья. Периодически у меня стала заедать песня «Жираф большой, ему — видней». В начале декабря шлялись по магазинам с подружкой и набрели на потрясающую лавку. По-другому ее не назвать. Там продают почти живые вещи. В витрине я увидела жирафа. С меня ростом. И он плетеный! Весь полупрозрачный, кажется таким хрупким, и еще совсем неидеальный. Это такое чудо… и там были еще деревянные жирафы. Сантиметров пятьдесят высотой или даже больше. А еще там всякие деревянные и плетеные вещицы, есть даже газетница, чтобы в ней носить газеты. Такие специальные домашние газеты.

Короче, Вика меня вытащила оттуда за капюшон и смотрела очень сочувственно… а позавчера я случайно наткнулась в магазине на наборы для вышивания. Пошлость невероятная. Но в каталоге я нашла этих — две очень красивые жирафьи головы. В них столько тишины, спокойной такой грусти или задумчивости и нежности. Девушка предложила заказать этот очень удобный набор, в котором есть всё: от иголки до тщательно подобранных ниток. Я попыталась объяснить, что мне не нужен весь готовый набор. Несколько таких «шедевров» я уже выбросила. Иголка у меня есть, и другие не нужны, они просто копятся, а работать я могу только своей одной. Мне не нужен вымеренный по сантиметрам кусок синтетической ткани, которая сама по себе не красивая и в руках ее держать неприятно. Моему полотну уже лет 25–30, из этой холстины папа помышлял пошить себе костюм «а ля джинсовый», когда меня еще не было в проекте, а джинсы все знали только как слово… И ограниченный набор акриловых ниток мне тоже не нужен. Я чешусь от синтетики. И вышиваю только хлопком, шерстью и шелком — нитки накопились с детства, да еще от бабушки остались. Правда, уже приходится докупать, и опять же то, что нужно, фиг найдешь. Мне от нее нужна только схема. Она на меня смотрит, и, не понимая, о чем я, говорит:

— Но так же проще…

Я знаю. Но от этих вроде бы вручную сделанных картин разит… тиражом, как минимум. Ну не получается ничего настоящего, единственного из готового набора и даже из полуфабриката.

Ты понимаешь, о чем я?

В общем, с мишкой не получилось. Тогда я попыталась написать тебе рассказ, но получилось так грустно… не для праздника как-то. И если бы я не была уверена в надежности твоего чувства юмора, то… пришлось бы предупреждать, что «все события вымышленные и любые совпадения просьба считать случайными», но в твоем ч/ю я не сомневаюсь.

… я хочу тебе рассказать. Это было так случайно. Мы встретились или еще не встретились, хотя прошло уже три месяца. А мне кажется, что я знала тебя всегда. Мы абсолютно противоположны, и поэтому нас так притянуло друг к друг. Я часто думаю: как я могла не знать твоего голоса, походки, жестов, не чувствовать запаха, но испытывать эмоций, которые мне казались яркими и такими настоящими. Я иногда зажмуриваюсь и долго не могу открыть глаза — боюсь, что открою, а тебя нет. Но, слава Богу, ни моргание, ни щипание не помогает. Я думала, так не бывает.

Я могу сказать, что ты хороший. Но при этом я думаю совсем другое, не противоположное — а просто другое. Я могу сказать, что ты скрадываешь мои слова. Я не знаю, почему ты знаешь: какие, когда и где нужно из моих достать — но только я за ними полезу, а они уже вот! Это так классно, что иногда даже больно. Мальчик в кино написал: «Счастье — это когда тебя понимают». Н-н-нэ знаю, но, что это — большая редкость, согласна. Я могу сказать, что уже три месяца пытаюсь отделаться от мысли, что это просто клиническая любовь, но боюсь, а вдруг это всего лишь хронический недосып, осложненный регулярно плотными ужинами. Накаркаю еще.

А еще. Отношения не всегда развиваются в одном направлении и в одном темпе.

Я очень боюсь, что куда-то уйдет легкость, с которой мы общаемся. Я очень боюсь. Мне кажется, вдруг наступит момент, когда мне будет пора, и ты будешь ждать, когда я сама всё пойму, чтобы мне об этом не говорить — не обидеть… я, конечно, мнительная, но что-то происходит, чего я никак не могу уловить — в этом я уверена… самое важное знать и ощущать каждую минуту и на любом расстоянии, что ты нужна, как воздух. А он(а, и) — твой воздух…

Я желаю тебе много-много самого чистого воздуха, чтобы легко дышалось.

Кстати, говорят, это хорошо влияет на цвет лица и настроение.

Я могу сказать… я могу всё, что угодно, сказать, но сколько ни говори «сахар» — во рту слаще не станет. Лучше просто взять в рот кусочек сахара — это верно как дважды два.

13 июля

Яся

Ты подумал, это всё? А ни фига! Обязательство быть краткой не позволило мне рассказать еще о моей безумной любви к бегемотам. Я ж понимаю. Не тот день, всё-таки день варенья у тебя, а не у них…

Если ты меня послушал, то кофе уже остыл или водка согрелась… А если ты поступил правильно — не послушал меня и налил себе коньяку, то он как раз пришел в состояние наилучшее для употребления. Собственно, ради этого все эти слова и затевались. Текста ровно столько (ни добавить, ни убавить), чтобы согреть приличную случаю порцию коньяку. Проверено! Я засекаю с восьми утра! И с шампанским! Но это не важно. А если наливать коньяку по чуть-чуть, то достаточно перечитывать по одному абзацу. Ну, так… за тебя что ли?

… и что же ты всё-таки выпил…

Оказывается, я помню его наизусть. Это письмо. Но еще сегодня утром я не помнила, что оно вообще было. Сейчас перед глазами нет компьютера, а я его вижу и могу прочитать с любого места. И могу подписаться под каждым словом. Только дату поставлю пятилетней давности. Сегодняшнее число еще не могу. Или уже. Так странно. И вот я опять плачу. Кажется, впервые за последние года три я плачу. Не по нам и не по нему. По себе. Той, в которой было столько жизни.

 

Два поступка

Утро вечера мудренее. У каждого бывают такие периоды в жизни, когда эта поговорка становится девизом. Наступило утро, и с его приходом в голове отчетливо оформились две мысли. Я поняла, что именно сегодня, в субботу, до заката солнца мне необходимо совершить два важных телодвижения: начать работу над картиной и борьбу с одиночеством. Надо было признать, что побороть одиночество будет легче всего — просто надо завести домашнее животное. С картиной будет сложнее, потому что пока рисовать нечем, а главное — неизвестно, что рисовать. Но мысль была отчетливой — рисовать надо.

Совершенно очевидно, что задачу «картина», сидя дома, решить не получится. Поэтому до выхода из дома я стала думать, какое домашнее животное должно появиться в книжном интерьере. Заводить что-то экзотическое здесь в Шмелеве — было бы пошло. Из банального самые банальные — это собака, кошка или рыбки. Рыбки не греют. Поэтому круг сузился до кошки и собаки. А кто именно — пусть решит судьба. Рукой судьбы должен был стать — ну, конечно! — Петр Петрович. Он тут же появился, будто прочитал мысли. Только он шел по поводу ремонта, а попал под пристальный взгляд.

ПП уже почти привык, что я могу поздороваться в уме, что его появление тут же провоцирует возникновение какой-то идеи в моей голове. Вот и сейчас я стояла и думала: «Рассказывать Петровичу всю предысторию про кошку и собаку? Рассказать, что меня давно и сильно волнуют ламантины? Я, конечно, понимаю, что на роль домашнего питомца пятиметровая морская сирена мало подходит. Понимаю, но мне нравятся ламантины. Еще я очень люблю китов. Они и ламантины — млекопитающие, что очень важно. И дышат воздухом, а живут в воде. Им суждено всю жизнь быть «как рыба». И никогда не стать рыбой. А еще меня волнуют жирафы с непостижимой шеей. Они — моя страсть не столько тайная, сколько явная. Если бы было можно, если бы только было возможно! Купить не только скульптуры от полуметра до двух метров высотой, но и настоящего жирафа. Только попытайтесь себе представить, что у Вас шея метра два длиной. Или больше. Это же космос какой-то! Они прекрасны. И Петрович еще раз утвердится в моей невменяемости. И потом, завести в Шмелеве ламантина или жирафа (кита мы, как разумные люди, вообще не обсуждаем) — это с трудом умещается в голове. Город, конечно, хороший. Оба животных — просто замечательные. Но! Несовместимы они: экзотическая любовь моя и традиционный Шмелев. Это очень сложный в плане покупки и содержания вариант. Про то, что дорогой, можно и не говорить. Ежу понятно. Вот, кстати, может быть взять ежа? Вариант гораздо ближе к жизни, чем ламантин или жираф. Ближе, но не близко. Скажу сейчас Петровичу про ежа, так у него глаза на лоб полезут. Он ведь не в курсе, что ёж после ламантина и жирафа — полный реализм. А если не после ламантина, то девушка с ежом — тоже полный бред».

— Может, уже пора для «Здравствуйте»? — как обычно, в момент, когда кофе начинал закипать, заканчивалось терпение Петровича.

— Добрый день. И как всегда отличный кофе, спасибо, — я поставила на стол сахар и конфеты, — на балкон кофе пить не пойдем, а то скоро начнут говорить, что Вы у меня живете.

— За репутацию боишься?

— За Вашу: моему мужу не доложат, а Вашей жене — обязательно.

— Тогда можно идти на балкон — все уже и так в курсе, — он пробормотал очень быстро.

— В смысле? — я усомнилась, то ли я услышала.

— Шучу, — Петрович засмеялся, — решил помочь тебе проснуться, вот и ляпнул первое, что в голову пришло. Может, уже к делу?

— Хорошо, только Вы не удивляйтесь! Домашнюю животную хочу, — вместо точки звонко поставила чашку на блюдце.

— Та-а-ак, — Петрович, как положено, почесал затылок, — кошку или собаку?

— Боже! Как всё просто! Петрович, миленький, вот именно: кошку или собаку! Как всё просто! — я так обрадовалась, что не надо будет выдавать правду про ламантинов и жирафов.

— С ума сошла? Хотя зачем спросил, — Петрович попытался изобразить, будто он сердится. — Так кого? И породы какой?

— Мне вот именно кошку или собаку — не знаю пока, кого именно. Кто будет! И пород я не знаю. Надо чтобы была домашняя и красивая. А какую — не знаю.

— Понял, значит, как обычно, — он сочувственно-нежно на меня посмотрел, — завтра жди.

Петрович ушел. Надо было приступать к задаче «картина». С какой стороны к этой задачке подступить, не было ни малейшего представления. Может, для начала краски и мольберт купить? Вдруг начал звонить колокол, и только в этот момент я поняла, что сегодня суббота. А в субботу меня звал в храм Отец Матфей, обещал с иконописцем познакомить. План возник сам собой: познакомиться с иконописцем, а потом видно будет.

 

Музыка

Отец Матфей вел службу. Прихожан было негусто. Храм внутри только-только начинал обустраиваться. Кругом — белый мрамор, росписи почти нет. Даже иконостас еще не завершен. Отец Матфей мне кивнул и наморщил лоб, я поняла, что пришла с непокрытой головой. Бабульки начали на меня коситься, особенно после знака внимания Отца Матфея. Я стала тихонько спиной перемещаться к выходу. Наверняка, должно быть какое-то подсобное помещение, которое отвели под мастерскую. Я пошла вокруг храма искать сию тайную обитель.

Близко к алтарной части храма увидела небольшую дверь. Приоткрыла ее и услышала музыку. Это была не церковная музыка, но назвать ее хотелось «божественной». Звучал женский голос. И я пошла на голос. Спустилась на пятнадцать ступенек и увидела еще одну дверь. Дверь оказалась хорошо смазана — открылась без скрипа. За дверью обнаружилась низкая небольшая комната. Полуподвальная комната. Три окошка под потолком. Свет из них падал большими желтыми снопами. Под снопами сидел человек. Он согнулся над доской и что-то на ней выводил. И звучала музыка. Точнее, звучал голос. Звучал так, что проникал в сердце.

— Так невозможно петь, — смогла сказать в первую возникшую паузу.

Человек оглянулся на меня, но не вздрогнул. На меня смотрел совершенно типичный, на взгляд обывателя, художник. Чем-то он показался похож на Джона Леннона. Длинные темные волосы собраны в хвост. Тонкое лицо. Тонкий нос и губы. Тонкие металлические очки. Потертые джинсы и синяя клетчатая рубаха.

— Поют же, — он отвернулся и продолжил работу.

Я подошла поближе. Пальцы у него были длинные и тонкие. И кисточкой он водил странно: будто по воздуху водил, будто не касался доски, а изображение появлялось само собой.

— Один голос. Почему поют?

— Каждый раз один. И каждый раз другой. Потому и сказал, что поют. По очереди поют.

— Хорошо, пусть «поют». Но так петь невозможно! Я хожу в оперу, я слушаю диски — не бывает такого звучания. Или это какая-то особая обработка звука? Как в «Пятом элементе»? Там тоже Инва Мула не всё сама поет.

— Убого мыслишь, только до компьютера и додумалась.

— Как могу.

— Не обижайся, просто ты привыкла слушать то, что для слушателей исполняется. А тут другое дело.

— Ну?

— Не только обычные люди, а и оперные дивы иногда поют для души. Здесь записан голос для себя. Когда никого нет. И глаза можно закрыть. За твоим выражением лица никто не наблюдает. Технику исполнения не оценивает. Это голос, как он есть, когда его не слышит никто, когда не с душой, а одной душой поют.

Я слушала. Звучал голос, совершенный по чистоте и красоте. Глаза закрылись сами собой, и я увидела золотой свет. Столб золотого света, в котором видна каждая частица.

— Можно переписать?

— Нельзя. Можешь слушать, а писать нельзя. Это лично для меня подарок. Я из Питера, вот наши из Мариинки мне на тридцатитрехлетие и подарили. Пил я тогда сильно. А послушал день-другой и начал икону писать. Так и пошло. Ты слушай-слушай — может, и откроется тебе что.

И я слушала, закрыв глаза. Показалось, что потолок ушел куда-то вверх и там высоко-высоко выгнулся куполом. Я стою под этим куполом. И это мой голос. Рот у меня закрыт, но я чувствую, что голос звучит из моего сердца. Он поднимается к самому куполу и отражается он него светом, тем самым золотым светом. Опускается вниз и не рассеивается по комнате, а так и стоит золотым столбом. И я внутри этого столба. Я пропитываюсь золотым светом. Золотые частицы проникают внутрь меня и устремляются к сердцу, а потом чудесным образом опять становятся голосом и устремляются к куполу. И новая волна золотого света опускается на меня.

Наступившую тишину я услышала не сразу. Голос еще продолжал звучать и золотой свет исчез не вдруг, а таял постепенно. Поток золотых частиц становился менее насыщенным. Через пару минут рассеялся совсем, и только тогда наступила тишина. Я открыла глаза. Художник сворачивал работу. Он будто и не заметил ничего: ни золотого света, ни моего состояния.

— Хочешь, завтра приходи. Сегодня мне уехать надо.

Он даже не спросил, кто я и зачем здесь. И я не спросила ни его имени, ни кто для нас только что пел.

— Спасибо, — я не приняла и не отклонила приглашения.

В жизни случается такое, повторения чего призывать не стоит. Вдруг завтра я не увижу золотого света?

 

Пуся и Гуслик

Воскресным утром раздался звонок в дверь. Точнее, утро еще только собиралось наступить, оно только занесло ногу над моим домом, но еще не наступило. А уже раздался звонок в дверь. Я всю ночь растирала краски. Добыла у Ирины Игоревны старую книгу, в которой описывались разные техники приготовления красок. Я читала книгу и тут же делала заготовки из тех материалов, что смогла добыть.

— Петр Петрович, Вы не пугайтесь — у меня там вся комната в заготовках для красок. Всю ночь растирала — устала, сил нет.

— Помочь?

— Если только кофе сварите.

— Легко, — Петрович заглянул в комнату и замер, — и где твои заготовки? Чего пугаться?

Глаза у меня моментально открылись. В комнате действительно ничего не было. Только открытая книга и разложенная постель.

— Петрович, мне всё приснилось! Какой ужас!

— Ничего ужасного, я тоже не раз во сне такой объем работ проворачивал, что потом жалко было всё сызнова начинать.

— Петрович, у меня краски уже готовы были, — я почти плакала, — я ж думала, что прямо сейчас пойду работать.

— А ты и так прямо сейчас только не пойдешь, а начнешь работать, — ПП протянул мне две сумки.

Сумки были открытыми и совершенно легкими. Сначала я подумала, что это шутка. Потом дошло — ПП привез домашнюю животную в двух экземплярах, потому и две сумки. Я осторожно поставила их на пол и заглянула внутрь.

— Всё как сказала: и котенка, и щенка, — Петрович сказал мне в спину.

— Маком накормили?

— Почему?

— Спят как убитые.

— При чем тут мак, просто спят! Они же маленькие — им положено.

Они действительно были маленькие. Сделать выбор из двух комочков — решительно невозможно, поэтому нас стало трое. На случай коллективного обращения, окрестила их «двойняшками». А по отдельности — «Пуся» и «Гуслик». Они и сами почему-то сразу решили, что родня. Проснулись, посмотрели друг на друга и решили. Сестры. Пуся — это котенковая девочка, Гуслик — щененковая. Просто с мальчиковым именем. Так получилось. Пуся была из вислоухих и сильно серых. Про Гуслю мне Петрович сказал:

— Шарпей, — прозвучало у него многозначительно.

— Пьющая шары — слишком витиевато, пусть уж будет Гусликом.

— Почему «Гуслик». Это мужское имя. Польское, кажется.

— Пусть будет полячкой, я не против.

Пуся и Гусля категорически задвинули на сегодня мою работу над картиной. Тем более я никак не могла смириться, что всю гигантскую работу по растиранию красок я провернула, оказывается, во сне и результаты труда остались там же. Мы начали жить втроем.

Теперь в обед я обязательно приходила домой покормить их и погулять с Гуслей. Пуся терпела ровно три дня. На четвертый день она начала борьбу за равноправие. Она требовала соображать всё на троих — и еду, и прогулки. Вообще всё. Она садилась у двери, когда я брала Гуслю на руки, чтобы вывести погулять, и начинала рычать. Не жалобно мяукать, как делают порядочные котенковые девочки, а нагло и устрашающе рычать и кусать за ноги.

— Пуся, ты что, взбесилась? У тебя все удобства дома! Это у Гусли у бедной всю жизнь уборная будет на улице. В любую погоду, заметь!

Но никакие аргументы на Пуську не действовали. Она продолжала рычать и кусать мои ноги. Гусля спокойно созерцала эту батальную сцену. Она оставалась на высоте, в смысле, на моих руках. На четвертый день пришлось посадить Пуську в рюкзак и взять с собой. Прогулки стали затяжными, потому что «двойняшкам» очень нравилось играть в траве.

Я всё прощала Пуське с Гуслей, и мне на работе прощали всё. Почти всё. Ирина Игоревна и девчонки ангельски терпела мои опоздания.