Телефон звонил настойчиво, все время, пока я смывала с рук пену, закручивала кран, бежала в комнату.

— Галина Борисовна? — раздалось в трубке. — Извините, что отрываю от дел, но надо с вами поговорить.

— Со мной? — голос своей бывшей начальницы узнала, конечно, сразу, хотя прошло уже семь лет, как я перешла на другой факультет и слышу его лишь с кафедры общеинститутских конференций и собраний. Но чтобы знаменитая Софья Карповна, которая всегда вызывала нас через лаборантку, позвонила сама, да еще с "извините"! Такого за всю нашу совместную работу не бывало.

— Нет, не по телефону, — продолжала она. — Если можно, сейчас… Я рядом… Нет-нет, заходить не буду. Очень прошу спуститься на минутку.

"Очень прошу", "если можно" — ну надо же!" — удивлялась про себя, натягивая свитер и стаскивая с вешалки плащ — на улице дождь. Что ей от меня надо? Ах да, Оверченко, наш завкафедрой, называл Софью Карповну как одну из возможных рецензентов моей монографии. И она хочет высказать замечания, которые не подлежат огласке. С глазу на глаз, по старой памяти. Замечаний, конечно, набросают будь здоров, без этого даже у наших "китов" не бывает. Так что доброжелательное отношение рецензента очень важно.

Нет, ради этого она не стала бы передо мной тюльпаны рассыпать. Что же тогда? Пока сбегала по лестнице, перелистала в уме всю нашу совместную биографию. Когда меня распределили на кафедру общественных наук, Софья Карповна уже стояла во "главе". Строгая, всегда подтянутая. Казалось, и на страшном суде она будет стоять вот так же — с прямой, как гладильная доска, спиной. Для меня она и родилась такой — с золотым "Паркером" в одной руке, с пачкой резолюций — в другой и неестественно прямым позвоночником.

Другие, правда, рассказывали, что Соня росла вполне нормальным ребенком. А потом — нормальной женщиной, со всеми присущими нашему полу слабостями. И прокатиться насчет институтских порядков в курилке могла. И насчет того, что высшее образование потихоньку сделали обязательным ("не можешь — поможем, не хочешь — заставим, а исключить за неуспеваемость — ни-ни!"), что бездарные деточки высоких родителей уже всем поперек горла стоят. И знаки внимания сильного пола ценила.

Но как только ее сделали начальницей, мгновенно от всех своих слабостей избавилась. Бросила и курение, и громкий смех, и все остальное. Оставила пачку мятных таблеток в своем письменном столе, а на лице — вежливую полуулыбку, которая действовала неотразимо: даже людей заслуженных, почтенных она заставляла как-то притихать и говорить ей "вы". А уж нас, молодых преподавателей, и подавно. Наша лаборантка Оленька как-то сказала: "Всякий раз, когда она нацеливает на меня эту свою улыбочку, у меня начинает дрожать подбородок".

В общем, она свято уверовала в собственную избранность. Еще бы, самая молодая из заведующих — ей тогда было тридцать пять, — а сразу сумела вывести свою кафедру на первое место. Грамоты, значки сыпались, как снег в пургу. Она привыкла, чтобы ее распоряжения немедленно выполнялись, а просьбы угадывались.

И вот теперь она у моего дома и просит к ней спуститься. Что бы это значило?

Осенний воздух полоснул пронизывающей стылостью, и я пожалела, что выбежала в легком плаще. "Вы не замерзнете?" — забеспокоилась Софья Карповна, едва я с ней поздоровалась. Когда я у нее работала, она такой заботы о нашем здоровье не выказывала! Даже когда Ритка Соловьева уходила в декрет, она была ужасно недовольна. Но сейчас в глазах Софьи Карповны стояла неподдельная тревога, и я поспешила ее успокоить: "Ничего, я закаленная!"

— Я долго вас не задержу, — пообещала она и села на скамейку. И вдруг всегда прямая спина Софьи Карповны явно округлилась под пальто. Нет, не ссутулилась, но как-то обмякла, плечи опустились. Почему? Годы? Служебные неприятности? Впрочем, Софья Карповна тут же вздернула плечи. Заметила мой взгляд? Или сказалась сила привычки?

— У нас к вам просьба, — начала она. — Не могли бы вы посидеть на экзамене?

Всего-то навсего? Я была разочарована.

— Почему именно я? Полно других преподавателей.

— Ну да, вы. Во-первых, как прекрасный специалист… — нарочно льстит или всерьез так думает?. — А во-вторых, вы у нас работали, знакомы, так сказать, со спецификой производства, — улыбнулась своей полуулыбкой. — Поэтому мы и обращаемся к вам и просим быть беспристрастным арбитром.

— Арбитром? — удивилась я.

— Ах да, я вам не сказала, в чем суть. У студентки это третья попытка. Поэтому мы собираем комиссию. Она много пропустила и сдает не в срок. А Маргарита уперлась и никак не хочет ставить ей положительную отметку. Ну ни в какую!

— Маргарита? — переспросила ее.

— Конечно. Вы же знаете Соловьеву…

Знала ли я Ритку? Когда мы десять лет назад вместе вернулись из аспирантуры и засучив рукава стали "поднимать на себе" посещаемость и успеваемость на курсе, мне казалось, что знаю. Ей и тогда легко удавалось навлечь на себя гнев администрации.

…Идет совет факультета. В президиуме — декан и его заместители. Софья Карповна делает сообщение об итогах сессии:

— Успеваемость в этом году по сравнению с прошлым в целом повысилась на 0,75 процента. Однако по некоторым дисциплинам она заметно снизилась. В частности, по политэкономии количество двоек в этом семестре на 1,1 процента превышает количество двоек в предыдущем, что говорит о низком качестве работы преподавателей по борьбе за успеваемость… — многозначительная пауза, взгляд, направленный на нас.

— Это говорит о низком качестве шпаргалок, — засмеялась Маргарита, — ровно на одну и одну десятую менее качественные, чем в прошлом.

Мы тоже возмущались тем, что ради процентов нужно завышать отметки. Но втихаря. А Ритка — на весь "совет". Ну, и сбила, конечно, принятую в таких случаях серьезность момента.

— Скоро знания студентов погонными метрами измерять станут! — предположил кто-то.

— Сантиметрами, — уточнила Ритка.

— Утешительный приз бы установить. За неудачно списанный билет.

— Нет, лучше, за удачно…

То, что на экзамен умудряются протаскивать даже учебники, ни для кого не секрет. Ко мне однажды явилась студентка, так обложенная книгами, что, когда ей предложила: "Садитесь", она честно призналась: "Не могу". Стоит — руки-ноги в стороны, несгибаема, как водолаз на суше. Ее, конечно, выгнала. Но она пришла снова, уже не так явно "экипированная". А потом еще и еще, пока не взяла наконец измором. Так что лучше ничего не замечать, себе дешевле. Выгнать-то все равно мы не можем: нарушатся проценты, которые кафедра подает в деканат, деканат — в ректорат, а оттуда — в министерство. И тут уж ничего не поделаешь, потому что зависит не от нас, не от Софьи Карповны и даже не от ректора…

Все это понимали. Кроме Ритки. То есть и она, конечно, понимала. Но высказывала свое возмущение вслух. А кому такое понравится? Во всяком случае, не Софье. Она и по-хорошему с Риткой пыталась. "Папа Громовой, — рассказывала о студентке, которой Ритка никак не ставила зачет, — работает в спорткомитете. Он сейчас помогает оборудовать наш спортзал. Институту он нужен… Папа Толдеевой работает в Главном архитектурном управлении. Он нужен для…" "Нужен, нужен, — перебивала Соловьева. — Скоро наш институт превратят в огромный нужник!"

Тогда Софья Карповна выдвинула крылатый лозунг: "Нет плохих студентов, есть плохие преподаватели". И с этих крылатых позиций на каждом собрании долбала Ритку за каждую двойку, за каждый незачет. "Соловьева, почему у вас Крохина до сих пор не пересдала?" — "А это вы у нее спросите". — "Завтра — последний день сессии. Учтите это". — "Каким образом? Может, в Ялту полететь? Крохина вместе с родителями уже там. Смывает в Черном море пыль от учебников по политэкономии", — улыбалась Ритка всеми своими ямочками: по две на каждой щеке.

"Смотри, — предупреждала я ее. — Досмеешься!" — "А что делать? — отвечала Ритка. — Хочешь жить — умей смеяться".

Делать и впрямь ничего не оставалось: студенты плевали на наши двойки, незачеты. О занятиях вспоминали лишь в сессию, и то не всерьез, отметка в зачетке все равно появится. А куда преподаватель денется. Отчислить из института можно только в исключительном случае. И они жили себе полнокровной студенческой жизнью. Устраивали каждый день дискотеки, ходили в походы, ездили в горы, к морю. Не все, конечно, а те, которые…

— Соловьева оказалась такой склочницей, — продолжала Софья Карповна. — Написала письмо… отвратительную кляузу. И как раз накануне юбилея кафедры.

— Соловьева? Кляузу?

Чтобы Ритка стала заниматься таким скучным делом! И зачем это ей? Ведь плетью обуха не перешибешь — сама говорила. Потеряла чувство юмора?

— Да, именно Соловьева. — Моя бывшая шефиня вынула из сумки пачку мятных таблеток, взяла одну, положила под язык. — Такой склочницей оказалась! Впрочем, у нее всегда наблюдалась предрасположенность к таким…

Порыв ветра швырнул в нас целую охапку мокрых листьев и задрал подол моего плаща чуть ли не до подбородка.

— Ой, вы совсем замерзнете. — Софья Карповна быстро поднялась. — Переэкзаменовка в субботу, то есть завтра, в три. Придете?

— Я постараюсь, но…

— Вот и отлично, — обрадовалась Софья Карповна. — Кстати, папа Ирочки Макаровой, той самой студентки, да вы его знаете! Заведующий кафедрой зарубежной экономики, Макаров Игорь Петрович. Милый, скромный человек. Он даже не позвонил, не просил за дочь. Хотя девочка очень болезненная, много пропустила. Ну, естественно, отстала от группы, сдает не в срок. Слабенькая девочка, что и говорить. Но ведь можно войти в ее положение. Она, — Софья Карповна замялась, словно решая, говорить или нет. Потом, снизив голос, сообщила доверительно, — ждет ребенка. А Соловьева, — ее голос набрал прежнюю мощь, — ничего не хочет принимать во внимание. Ни-че-го! — повторила по складам. — Последний раз Соловьева создала исключительно нервозную, недоброжелательную атмосферу, девочка, естественно, растерялась, расплакалась. Поэтому мы обратились к вам и просим…

"Обратились", "просим" — расту в собственных глазах.

— Разумеется, Софья Карповна, я сделаю все, что от меня зависит… что возможно.

В подъезде меня снова нагнал ее голос:

— Да, между прочим, Макаров, я слышала, будет вашим рецензентом. Оверченко, кажется, отдал ему вашу монографию. Маргаритина, кстати, тоже у него…

"Кажется" или действительно отдал?" — думала, поднимаясь в лифте. Спросить не у кого. Оверченко, наш завкафедрой, только что улетел в Ташкент на конференцию. Неужели перед отъездом все же нашел рецензента? А может, это Софья Карповна ему подсказала? Заранее все расписала. И попробуй-ка в этой ситуации действительно чего-то недодумать…

Суббота, три часа без пяти минут. Вот и их факультет — на пятом, на самом верху. Вот когда-то родной коридор — "наша аорта". Давненько я тут не хаживала. Но, как ни странно, меня здесь помнят: "Здрасте, Галина Борисовна", — и улыбка в полный накал. Приятно, когда вот так! Тепло и с уважением. А почему бы и нет? Человек я не вредный, не скандальный. Зла никому не делала, в интригах не участвовала и вообще старалась держаться в стороне: надежно и время экономит. Не говоря уж о нервах.

У двери, спиной ко мне, — студентка. Небольшого росточка, но крепкого оклада. "Пойдем курнем?" — обращается она к стоящей рядом подруге и вынимает пачку сигарет. Но, заметив меня, быстро прячет сигареты в карман и виновато смотрит мне в глаза: "Ой, здравствуйте, Галина Борисовна!" — "Здравствуйте", — отвечаю Макаровой. Это, вне всякого сомнения, она.

На кафедре — одна Шарова, второй член "триумвирата".

— Здравствуйте, Галина Борисовна, — поднялась навстречу моя бывшая коллега. — Соловьевой еще нет, — сообщила и посмотрела на меня со значением, дескать, можно оговорить кое-какие детали. Она, видимо, в курсе нашего с Софьей Карповной разговора. А чего тут оговаривать — экзамен покажет.

— Татьяна Григорьевна, что там у вас произошло? — спросила ее, воспользовавшись тем, что мы одни. — Куда Маргарита письмо написала? В министерство?

— Ну что вы! — замахала она руками. И, снизив голос до шепота и округлив почему-то глаза, сообщила: — В партийные органы! В институте сейчас работает комиссия, кафедру лихорадит. И как раз накануне нашего юбилея, ну надо же! Софью Карповну уже представили на заслуженного работника, а эта Соловьева!..

Действительно, не могла подождать, что ли? Ритка всегда была чересчур нетерпелива.

— Такой склочницей оказалась! — продолжала Шарова. Голос у нее нежный, но хорошо поставленный. — Целое ведро помоев на нас вылила: уж и отметки-то ставим незаслуженные, дутые, и не за знания, а за заслуги родителей, и показуха-то процветает, как в…

В это время открылась дверь и вошла Соловьева.

— Извините, катер опоздал, — сказала, повернувшись ко мне, и я поняла, что Ритка по-прежнему живет за городом, два часа на дорогу тратит. Не перебралась, значит, в Москву. А ведь еще при мне квартиру обещали, и местком поддерживал. И там, наверное, успела врагов нажить. С ее характером это запросто!

— Начнем? — спросила, по-прежнему обращаясь ко мне. На Шарову даже не взглянула. Да и та смотрит в сторону. Свои отношения они, сдается, давно выяснили.

Пригласили студентку. Пока она готовилась, мы сидели молча. Маргарита все старалась заглянуть мне в глаза. Но я достала из сумки свой отчет об агитаторской работе на втором курсе, сосредоточилась на бумагах. Подняла глаза от отчета и тут же наткнулась на Риткин взгляд. Ну чего она меня просвечивает?

Да, здорово Ритка сдала за последнее время. Вон какая сеть морщинок у глаз. Лицо неулыбчивое, жесткое, ямочек на щеках не видно. А одета по-прежнему со вкусом, строгое темно-вишневое платье оттеняется светлым воротом, но кофточка на плечах несколько узковата. Скорее всего с дочки.

Ноги длинные, стройные, в далеко не модных туфлях. И к тому же в засохшей глине — за городом сейчас грязь. Здорово, видать, торопилась.

Заметив мой взгляд, она спрятала ноги под стол. О господи!

Нет, это становится просто нетактичным: такой взгляд! Заварила кашу и хочет затянуть меня в союзники?.. Но что она имеет против своей заведующей? Ну, круто управляет вверенным ей хозяйством. Но руководителю и нельзя без этого. Зато на кафедре у нее порядок. Первое место во всех соревнованиях. Резка с подчиненными? Не терпит ничего против? Но это уже свойство характера. А что касается отметок — так это не от нее зависит, не у нее одной.

— Не пора ли начинать? — спрашиваю экзаменаторов. — Сорок пять минут прошло. Какой у вас первый вопрос? — интересуюсь у студентки.

— А можно начать во второго? — еле слышно просит Макарова и начинает комкать в руках платочек.

Маргарита неопределенно пожала плечами и взглянула на меня: ясно, что это будет за ответ.

— Начинайте со второго, — разрешила за нее Шарова и улыбнулась: мол, не волнуйтесь, здесь ваши доброжелатели. В большинстве. Потому что за меня она почти уверена. — Что там у вас? Прибавочная стоимость? Что это такое?

— Это… — Пауза. Ира хмурит лоб, листает свои записи. — Это… такая стоимость, которая добавляется… прибавляется…

— Как она создается? — наводящий вопрос Маргариты Алексеевны слегка взбадривает студентку.

— Она… — бойко начинает Ира, но тут же спотыкается. — Она создается путем… — Короткий звук — жалобное подергивание носом. Не то вздох, не то всхлип. Ира опускает голову, подносит платочек к глазам, из ее красивых, подведенных синей тенью очей закапали слезы. Самые настоящие. И крупные — как фасоль.

— Я… я… можно выйду? — Не дожидаясь разрешения, вскакивает с места, всхлипывая уже во всю мощь своих молодых легких. Сидим молча — все трое. А из-за двери доносятся рыдания.

— Вы создаете очень нервную, недоброжелательную атмосферу, Маргарита Алексеевна, — произносит наконец Татьяна Григорьевна. Ее нежный, высокого регистра голос дрожит от возмущения.

— Нервную? Недоброжелательную? В чем?

— В самой обстановке… В прошлый раз — тоже.

— Не будем здесь говорить о прошлом разе. Вы прекрасно знаете, как она отвечала, и как меня… — Риткин голос дрогнул, но она взяла себя в руки. — Галина Борисовна, разве я недоброжелательно спрашиваю? — взгляд, обращенный на меня, затравленный, но твердый. Без улыбки. Сдала Ритка, сдала.

— Да нет, я не нахожу. Просто девушка нервничает — это ведь ее последний шанс, не так ли?

— Так, — подтвердила Шарова. — Комиссия — крайняя мера. Мы должны объективно и непредвзято выявить всю глубину знаний.

— Какая там глубина, Татьяна Григорьевна! Побойтесь бога!

— Не слишком ли часто вы бога поминаете? Лучше бы вспомнили о нем, когда кляузы свои строчили…

Я встала, громко двинув стулом. Шарова тоже хороша, нашла время для диспутов!

— Позову студентку, — предупредила их и вышла за дверь.

— Ну, успокоились? — интересуюсь не слишком сочувственно, и девица тут же перестает всхлипывать. Смотрит робко и жалостливо, глаза красные, нос распухший. Как ей удалось нос так раскочегарить? Вошла и сразу же — к графину с водой.

— Можно я таблетку запью? — спрашивает и вытряхивает из тюбика. Ну и артистка!

— Что у вас еще в билете? — по новой начинает Соловьева.

— Производственные отношения — это такие отношения… которые в нашем обществе…

Опять! Элементарных вещей не знает. Гнать бы ее с такой подготовкой из института! Но у нее, кажется, извиняющие обстоятельства: болела, ребенка ждет.

К тому же отец — наш коллега. И, судя по словам Софьи Карповны, чересчур благородный: не позвонил даже, не попросил. Может, за такую лентяйку и просить-то стыдно? Ходят слухи, что Макарова метят в проректоры. Оттого Софья Карповна так и старается… Действительно он будет моим рецензентом или она это так? Покрепче привязать?..

— В нашем обществе…

— То есть вы хотите сказать, что в основе производственных отношений лежит общественная социалистическая собственность на средства производства, да? — подсказывает Маргарита. Видимо, не хочет, чтобы снова упрекнули в недоброжелательстве.

— Да! Именно это я хотела сказать, — обрадовалась Ирочка. — У нас капитал не присваивается, а идет на благо всех трудящихся: на строительство школ, больниц, на увеличение и подъем благосостояния трудящихся…

Наконец девица покидает кафедру. Остаемся одни. Друг на друга не смотрим. Молчим, каждая ждет, когда начнет другая. Я хоть тороплюсь, но первой не лезу, пусть они выскажутся. В конце концов, это их студентка. Но они не спешат, и я не выдерживаю:

— Ваше мнение, Маргарита Алексеевна?

— Вас оно действительно интересует? — усмехается она, но я, естественно, этого не замечаю. — Двух мнений здесь быть не может, Макарова не заслуживает положительной отметки — вы же слышали, как она отвечала.

— Зачем же так резко, Маргарита Алексеевна? Ее ответ, конечно, не блестящий, но вполне… релевантный. — Да, русское слово к такому ответу подобрать трудно. — Девочка нервничала, — напоминает Татьяна Григорьевна. — К тому же весь семестр проболела: есть оправдательные документы. — Мы с Риткой переглянулись: уж слишком хорошо знаем цену таким "документам". Пробездельничают весь семестр, а в конце — куча справок из ведомственных поликлиник. Поди подкопайся! — Девочка беременная, — продолжала Шарова. — Почему бы нам не проявить чуткость, не пойти ей навстречу?

Снова пауза. Слово, как я понимаю, за мной. Но я упорно молчу. Объективно это, конечно, пара. Субъективно — трояк с большой натяжкой. Если по всей строгости, значит, испорченные отношения не только с Макаровым, но и с Софьей Карповной. Положим, он даже не будет моим рецензентом, вряд ли возьмет две монографии сразу — ведь Риткину, как я поняла, он уже читает. Но все равно обращаться к нему придется. Особенно, если станет проректором. Да и с Софьей Карповной. Почти бессменный председатель экзаменационной комиссии. На следующий год мой племянник к нам в институт поступает. А через несколько лет — и собственная дочь. К тому же так просила, так просила! Видать, ей очень важно, чтобы Макарова получила положительную отметку. Из-за награды в юбилейный год или из-за чего другого? У нее ведь дочь в нашем институте, и Софья Карповна будет стараться устроить ее на практику за рубеж, давно мечтала. А это — опять же Макаров, зав. иностранной кафедрой. Потом — распределение, и тоже Макаров.

Ну и что? Что же в этом плохого? А я бы не старалась своей дочери устроить судьбу? Тоже ведь буду к кому-то обращаться. И если сегодня ты мне не сделаешь, завтра — я тебе, то что же тогда получится?

А Ритка просто выпендривается. И чего так уперлась? В конце концов, помочь коллеге — святой долг каждого…

— Давайте поставим ей тройку, и пусть идет себе на все четыре стороны, а? — увещевает своим баюкивающим голоском Шарова.

— Ну, что ж… Давайте, — соглашаюсь после паузы.

Мы с Шаровой расписались в экзаменационной ведомости, рядом с "удовл.". Маргарита сидела бледная, закусив нижнюю губу. Потом быстро встала, направилась к выходу.

— Маргарита Алексеевна, а вы? — поинтересовалась ее коллега. — Когда вы подпишете?

— Как только, так сразу, — ответила Ритка и засмеялась всеми своими четырьмя ямочками. Не исчезли, надо же! Толкнула дверь, вышла в коридор, даже не взглянув в мою сторону. Подписывать не пожелала. Но ее отказ ничего не значит — есть мнение большинства, а ей придется подчиниться — неужели она этого не понимает?

Когда я уходила с кафедры, механически заглянула в раскрытый журнал текущих дел. Тут записывают разные поручения. Внизу аккуратненьким почерком Софьи Карповны две строчки: "Монографию Соловьевой — на дополнительную рецензию Макарову".

Опустилась на стул, перечитала еще раз. Все точно, синим по белому, "на дополнительную". Я слишком хорошо знала, что это значит. Та рецензия, которая есть, кого-то не устраивает. Ясно кого и ясно почему. Софье Карповне, видно, позарез нужно, чтобы конечное мнение было отрицательным. Чем отрицательнее, тем лучше. Потому и дала Макарову. И пусть Ритка потом доказывает, что была всего-навсего объективна. Макаров и врежет ей со всей объективностью на весь остаток жизни. Ведь монография — труд многих лет. Меня даже в пот бросило, когда я подумала, что мою тоже могли бы зарезать…

И вдруг поняла, что Софья Карповна хочет избавиться от Соловьевой. Обкладывает со всех сторон: и с монографией, и с экзаменом. Ясно, почему попросила именно меня — знала, что не откажу. И сделаю как надо. Потому что я уважаю заслуги Софьи Карповны, знакома со "спецификой производства". А с Риткой слишком много возни: ну какому нормальному человеку охота жить в зоне повышенной опасности? Под неослабевающе высоким напряжением? Вон ведь что закрутила — целая комиссия в институте работает! И не какая-нибудь, а партийная.

А члены комиссии ни с Софьей Карповной не знакомы, ни со "спецификой" ее производства. И на ее прежние заслуги чихать хотели. Так что тут борьба не за отметку, а за жизнь. Или заслуженная заведующая, которая сумела добиться на кафедре высоких показателей, или какая-то вздорная преподавательница, которая прикрывает свою некомпетентность, непрофессионализм разглагольствованиями о качестве знаний и, соответственно, отметок. И кстати, бросает тень на других, честных тружеников кафедры: она объективная, хорошая, а остальные, значит, дерьмо? Да вот хоть у Шаровой спросите — как ей, приятно работать в одном коллективе с такой вот…

В общем, Риткины дни в институте, я поняла, сочтены. И я, натянув Макаровой тройку, этот торжественный момент приблизила…

По нашей "аорте" шла, опустив голову, и старалась держаться ближе к стенке. Встречаться с кем-то из знакомых, здороваться не было сил.

А может, все не так страшно? Может, выживет Ритка? "Ты всегда все драматизируешь", — явственно услышала голос мужа. Там, наверху, разберутся.

А как они разберутся? Что смогут доказать? Что завкафедрой нажимает на своих преподавателей? Заставляет ставить незаслуженные зачеты? Дутые отметки? Позвольте, позвольте. Вот комиссия слушала, дала свое заключение. Вполне заслуженная положительная отметка. А Соловьева необъективна. Создавала исключительно недоброжелательную атмосферу. Не верите? Зря. В комиссию входил компетентный преподаватель. Лицо постороннее, незаинтересованное, с другой кафедры. Кстати, бывшая подруга Маргариты Алексеевны.

В научном плане Соловьева тоже не ахти. Посмотрите, какие ляпсусы в ее монографии. Вот рецензия блестящего специалиста. Человека уважаемого, доктора наук. Как видите, по. всем статьям Соловьева не профессионал. Не может преподавать в вузе, воспитывать нашу молодежь.

На этом приговоре будет и моя дружеская подпись. Я, ее бывшая подруга, так легко предала…

Глупости, при чем тут предательство. Просто я помогла коллеге — святое дело…

Представила, как на обе наши монографии придут отзывы одного и того же рецензента: положительный — на мою, и отрицательный — на ее.

Как же я после этого с ней встречаться буду? Ведь ее монография намного талантливее моей. Запросы на оттиски публикаций по ее исследованию даже из других стран приходили. И вдруг меня одобрят, а ей напишут: "Рекомендовать к печати нельзя…"

Если бы еще разные рецензенты, можно было бы сослаться на субъективность оценок, на разные подходы к теме. А тут…

Господи, хоть бы у меня был не Макаров…

На улице вовсю расходилась осень. Ледяной дождь со снежной крупой просто звенит от ярости, подхлестываемый ветром. Мой зонт вывернуло наизнанку…

Хоть бы не Макаров…

Отзывы пришли ровно через десять дней. Один отрицательный, другой — положительный. Рецензентом в обоих случаях был Макаров. Но заключение "рекомендовать к печати нельзя" стояло в моем…