* * *

Жалко, что умер старичок, кладбищенский дьякон, перехоронивший на Ваганьковском всех великих артистов.

Каждый раз, как, хоронили славного артиста Малого театра, старичок-дьякон обращался к живым всегда с одной и той же остротой:

– А, ведь, у нас, на Ваганьковском-то, труппа будет посильнее, чем у вас!

«Труппа Ваганьковского кладбища» увеличилась еще одной великой артисткой.

14-го октября, в день 75-летия Малого театра, опустили в могилу Надежду Михайловну Медведеву.

Расскажем, однако, об этом вдвойне печальном событии по порядку.

13-е октября. Отправляясь на Курский вокзал, встречать тело Н.М. Медведевой, я думаю:

– Ну, и толкотня же, наверное, будет.

Москва всегда умела не только при жизни, но и по смерти чтить своих выдающихся деятелей. Эта благородная черта была у нее в характере.

Приезжаю, – по платформе бродят несколько артистов.

– Должно быть, все в залах.

Но и в залах тесноты что-то не замечается. Там-сям два-три человека.

И среди них с недоумевающим видом ходит очень известный в Москве «специалист по описанию похорон». Есть такой тип. О покойниках говорит «со смаком». Он «покойника любит». И когда умирает кто-нибудь из крупных деятелей, – у покойницкого писателя на лице торжество. Словно радуется добрый человек:

– Слава Богу! Случай попрактиковаться вышел!

Обращаюсь к нему:

– Я от Москвы поотвык. Скажите, как вы находите встречу? Для Москвы прилично?

Покойницкий писатель делает «высокоспециальное» лицо:

– Судя по значительности покойника, публики неосновательно. Был, например, такой покойник Родон…

– Был такой упокойник.

– Так тогда, при встрече тела, публики было куда основательнее. В неустойке Москва. Не говоря уже о других значительных покойниках. Например, когда хоронили Ивана Васильевича Самарина…

Судя по всему, ничего похожего на Самаринские похороны не предвидится.

Что тогда было! Один теперь известный товарищ прокурора, тогда занимавшийся адвокатурой и репортерством, – в редакцию своей газеты даже отчет о похоронах доставить не мог: был задержан полицией за то, что «лез», – до того была ошеломлена полиция наплывом публики на похороны «не генерала».

Теперь, наверное, ни одного репортера по такому поводу не арестуют, – что жаль.

Встречаюсь с артистами Малого театра.

– Завтра, в день похорон, у вас спектакля, конечно, не будет?

– Нет, не беспокойтесь, будет!

Странно как-то.

Из 75-ти лет, две трети этого срока Н.М. Медведева служила украшением Малого театра. И в такой день «осиротевшую семью артистов» заставлять играть!

Со стороны театрального начальства большая, большая странность.

– Да сами-то вы, господа артисты, просили, ходатайствовали, чтобы отменили спектакль в этот день?

– Нет. Не просили, неудобно… Как начальство посмотрит…

Гм… Если бы гг. артистам Малого театра стали выдавать чины за выслугу, они бы скоро дослужились до статских советников. Большие обнаруживаются способности!

– Кстати. У вас, ведь, завтра 75-летие театра. «Первого русского драматического театра»! Чем же ознаменовывается это событие? Спектакль какой-нибудь особенный?

– Н-нет… Ничем не ознаменовывается… Спектакль как спектакль…

– Что же ставится?

– «Идиот».

В день 75-летия лучшего русского драматического театра поставить не Островского, не Гоголя, не Грибоедова, а безграмотную, бессовестную переделку господина Крылова! Поставить «Идиота», которому бы и ни в какой день на образцовой сцене не место, потому что не дело образцовой сцены поощрять, – не скажем, по деликатности, кражу, а самоуправство над чужой собственностью, – а в такой день, в день 75-летнего юбилея…

– Да кто ж у вас репертуар-то составляет?

– Казначей скакового общества.

Казначей скакового общества участвует обыкновенно в составлении программы скачек. Но при чем же спортсменство в составлении репертуара?

– Таково уж новое теченье!

– Послушайте, однако, я тут не вижу даже всей труппы Малого театра?

– Все и не могли приехать встретить тело. Сегодня в Новом театре даже репетиция не отменена.

Тут уж я, каюсь, не поверил. Заехал потом сам в Новый театр:

– Была репетиция?

– Была-с.

Не отменить репетиции для драматической труппы в тот день, когда эта труппа должна встречать тело великой артистки!

Это уже даже и для спортсменов непростительно.

Будем с интересом ждать смерти Гальтимора. Может быть, тогда в Малом театре отменят хоть репетицию.

10 минут второго. Поезд пришел, пассажиры расходятся. К платформе подают траурный вагон, обитый внутри черной материей, артисты Малого театра и родственники покойной на руках выносят гроб Н.М. Медведевой и ставят на катафалк. Духовенство служит литию.

Если из толпы, окружающей катафалк, исключить любопытных, случайно попавших на зрелище, – останется очень небольшая кучка родственников, артистов Малого театра и три-четыре литератора.

Около меня стоит М.Н. Ермолова. Никогда еще я не видал у нашей знаменитой трагической артистки такого трагического лица. На нем написано глубокое, сильное, могучее горе. Великая ученица оплакивает великую учительницу.

Ермолова с трагическим, полным безутешной скорби лицом, – у гроба Медведевой, – это самое потрясающее, что было в этих похоронах. Единственное потрясающее. Единственное глубокое, единственно, что оставляло впечатление.

– Ну, что ж вы? Идите, возлагайте венок от «России»! – говорил мне коллега, московский журналист.

– А я возложу после венков от московской прессы.

– Вам придется, в таком случае, или не ждать ни минуты, или ждать очень долго. Ни одного венка от московской печати на гроб Медведевой нет.

– Не может быть?!

Во время похорон Самарина я сотрудничал в одной нищей, умиравшей московской газете. И то мы наскребли на дне кассы на маленький венок. Нельзя было литераторам не почтить памяти великого артиста.

Правда, мы не отличались в то время такой почтительностью: теперь московские газеты сообщают даже о проездах и отъездах, кажется, письмоводителей из участков.

Но, впрочем, может быть, московские газеты возложат свои венки завтра, в день похорон. Отложим их на завтра.

– А где же председатель Общества драматических писателей? Уж им-то, кажется, была и была полезна покойная?

Ах, председатель ужасно занят приготовлениями к завтраку в «Славянском базаре», по случаю юбилея общества.

– Где же хоть секретарь?

И секретарь очень занят. Может быть, он как раз в настоящее время получает свои 17, – или сколько он там их получает, – тысяч!

– Ну, хоть казначей?

И казначей занят. Получает свои семь тысяч.

– Значит, от драматических писателей никого?

– Никого.

– А где же хоть венок «из приличия»?

– И венка нет.

Отложим и драматических писателей на завтра.

– А где артисты, директора частных сцен?

– И их никого нет.

И идя за гробом Н.М. Медведевой, который несут сослуживцы, я с удивлением спрашиваю соседа:

– В Москве я или не в Москве?

– В самой настоящей теперешней Москве.

* * *

14-е октября. День похорон.

Церковь Благовещения, на Тверской, конечно, полна. Не уместившиеся в церкви толкутся на паперти на церковном дворе.

– А был такой покойник Градов-Соколов, – бормочет мне «покойницкий писатель», – так когда его хоронили, – куда больше тогда оживления было…

Ах, смолкните вы, г. покойницкий писатель! И без вас воспоминания о «прежней Москве» и сравнения лезут в голову.

Пока идет служба в переполненной церкви, – на церковном дворе разговорился с одним старым театралом.

– Что это, скажите, тон у артистов Малого театра такой тихонький? Прежде, что-то помнится, «олимпийцы» эти таким тоном не говорили.

– Как бы вам сказать! Немножко их Художественный театр «убивает»: уж очень московская публика тому театру поклоняться начала. А с другой стороны, – и это «слушайтесь начальства» уж очень в ушах, словно похоронный колокол, гудит. Тут, знаете ли, притихнешь, когда только и говорят: «слушайтесь начальства, и ничего более». Уж очень от театра «службой» пахнуло. Ну, и призавял артист…

– Сегодня-то можно бы и оправиться. На их улице праздник, – 75-летие их славного театра. На их улице и скорбь: Н.М. Медведеву хоронят.

– В этот-то день и призавяли сильные. Тяжело служащим на похоронах артиста… Но много ли нам артистов хоронить осталось? Если так пойдет, мы, с Божьей помощью, больше исправным служащим, считающимся на хорошем счету, аплодировать будем.

Несут.

Поклониться артистке, для которой театр был храм, а не канцелярия.

Народ повалил из церкви. Понесли венки. Как-то отнеслись к памяти артистки, которую «боготворила вся Москва»?

Изо всей московской печати возложить на гроб великой артистки венок догадалась только одна газета – «Московский Листок».

От Общества русских драматических писателей ни депутации, ни венка.

Можно же драматургам так предстоящей кормежкой увлечься, чтобы даже смерти Н.М. Медведевой не заметить.

От частных театров и венки есть, и кое-кто из актеров.

– А где же Корш? Он всегда на всех похоронах, бывало, больше всех вертелся, прыгал, – и вообще такое впечатление производил, словно он-то и есть «виновник торжества».

– И Корша, представьте, нет. Да что Корша самого! Венка от его театра нет!

Игнорирует.

Тут уж я, прямо, с сожалением посмотрел на артистов Малого театра.

Если уж даже бывший содержатель вешалки до такой смелости дошел, – дело совсем в Москве плохо. Не обратить никакого внимания на похороны старейшей артистки Малого театра, – на такую дерзость г. Корш прежде бы не отважился.

Конечно, памяти почившей артистки это решительно все равно. Вот уж именно: «что он Гекубе»?

Да и публике тоже решительно все равно: «Театра-фарса» нет, «Театр-водевиль» есть. Не все ли равно?

Но как показатель того, насколько подупал в Москве «решпект» Малого театра, – это характерно. Прежде, повторяю, г. Коршу такого «игнорирования» Малого театра не пришло бы в голову.

Родственники и артист петербургской оперы г. Фигнер выносят гроб из церкви. Ставят на катафалк; печальное шествие трогается, – и, чем ближе к кладбищу, тем вереница провожатых становится все меньше и меньше, и на кладбище является уж так обидно мало, – что, если бы был жив старичок ваганьковский дьякон, перехоронивший всех великих артистов и повторявший всегда одну и ту же остроту, – он бы, наверное, удивился.

– Позвольте! Ту ли Медведеву хоронят? Ужели Надежду Михайловну?

На похоронах купца второй гильдии бывает в Москве народу не меньше, не говоря уже о купцах первой гильдии!

Гордость и украшение русской сцены, руководительницу и наставницу двух поколений артистов, носительницу лучших заветов великого прошлого, последнюю из «стаи славных», – опускают в могилу, рядом с могилой ее мужа, артиста Охотина, для памятника которого сама Н.М. Медведева избрала горькие стихи Соймонова:

Горькие стихи, которые звучат горьким упреком многим и многим закулисным терниям, которыми была усеяна дорога покойного артиста…

Зарычала земля, посыпавшаяся на гроб, – и у края могилы стал присяжный поверенный Шубинский.

Г-н Шубинский вызывал пред собравшимися, – увы! – малочисленными, – дорогой образ незабвенной артистки:

– Это было поистине редкое человеческое сердце, сохранившее неувядаемую молодость до последних мгновений жизни. Всем памятно ее прекрасное лицо, поражавшее своей моложавостью, ее речь, в минуту увлечения, так и звучавшая серебром молодости.

От этого описания, г. Шубинский перешел к определению того места, которое занимает покойная в истории театра:

– Говорят, бессмертие несвойственно сценическим деятелям. Я думаю иначе. Разве имена великих артистов, как символ бессмертия, не живут посреди нас? Разве имя Щепкина, к которому ближе всех по свойствам своего таланта стояла покойная, не близко нам? Разве, стоя среди двух исполинов непосредственности, великого гения трагедии – Мочалова и великого гения комедии – Садовского, Щепкин не оставил нам своих неувядаемых художественных заветов, великого художественного светоча, озаряющего до сих пор путь не только сцены, но и драматургии! Нет, все истинно художественное переживает своих творцов! Так и Надежда Михайловна, подобно незабвенному Щепкину, оставила нам великие заветы художественного реализма, воплощенные в ее несравненной игре, в целой плеяде прекрасных служительниц сценического искусства.

Упомянув о том, что все, кто обращался к покойной за помощью, советом, с сомнением, за указанием, – «уходили от нее утешенные, ободренные и просвещенные», оратор закончил речь очерком общественной деятельности покойной:

– Свою полувековую деятельность покойная начала в эпоху, чуждую тому, что представляют собою театры в настоящие дни: жизненный прогресс еще не коснулся их. Тогда господствовали лишь казенные театры. Но время двигалось вперед; частные театры, составлявшие лишь достояние провинции, народились и в столицах; образовалось многолюдное сословие артистов частных сцен, а это, в свою очередь, выдвинуло и столь свойственную нашему времени идею коллективизма, постепенно стало ослабевать различие между служителями казенных и частных сцен, и вот в недавние дни преграда, разделявшая их, как бы разрушилась совсем, и все они собрались в братском союзе отпраздновать день общего единения. Кто же явился выразителем их чувств, надежд, заветов и ожиданий? Чей голос с искренностью и глубиною зазвучал в ответ на общие запросы сценической жизни? Это был голос Надежды Михайловны. Молодость, присущая ее сердцу, явила и здесь прекрасный отклик всеобщим надеждам и пожеланиям. Это была последняя ступень к великой памяти о ней. Ее прекрасное сердце надолго переживет ее. Я не говорю над ее могилой «вечная память», а скажу «вечная слава» знаменитой артистке, великой учительнице, прекрасной носительнице лучших сценических заветов.

И эти горячие, прекрасные слова звучали такой иронией при взгляде на маленькую кучку людей, окружавшую могилу.

– Надежда умерла! – прозвучал громкий, растроганный голос.

Это говорил старый товарищ покойной, М.А. Дурново, бывший артист Малого театра, удалившийся от дел.

Он сказал несколько слов о том, что «жив Малый театр»:

– Мы хороним трупы, но жива труппа.

Жива ли?

По крайней мере, не подает никаких признаков жизни.

Новая речь.

– Кто-нибудь из Малого театра?

– Нет. Один помощник присяжного поверенного.

Не надо вовсе быть Медведевой, чтобы на могиле произнес речь помощник присяжного поверенного! На чьих похоронах не произносят речей помощники присяжных поверенных? Они говорят для практики.

И всё.

Все с недоумением поглядывают на премьеров Малого театра.

Хоть бы одно слово!

Одно простое «спасибо» от имени труппы великой учительнице.

Одно товарищеское «прости».

Ни звука.

Да и говорят ли когда-нибудь эти господа, если даже у могилы Медведевой, в день 75-летия Малого театра, у них не рождается ни одной мысли, которую стоило бы высказать вслух.

Это производит тягостное впечатление…

Молчат премьеры, за ними молчат и второстепенные.

– Да неужели так-таки и нельзя ничего найти сказать о Медведевой?

– Как ничего? О такой артистке? О таком товарище? О таком человеке?

– Чего ж вы молчите?

– Неловко. Премьеры молчат, – а нам неудобно начинать первым!

О, господа, господа! Сколько превосходных чиновников потеряли в вашем лице наши департаменты!

И только один образ остается в памяти на этих похоронах «сослуживицы», образ величественный, скорбный, прекрасный.

Это трагическое, полное скорби, горя лицо М.Н. Ермоловой, стоящей у могилы великой учительницы.

На могильном холме вырастает груда венков, – все расходятся.

Так кончаются эти скромные похороны, очень скромные для Медведевой, чересчур скромные для Москвы.

– Москва, однако…

– Чего там «однако». Прямо – осрамилась Москва. Срамота-с. Не та Москва! Купец да вицмундир, – вот перед чем только и кланяется теперешняя Москва. Теперь в Москве и Аксаков умри, таких бы похорон не было. В Москве и жить тяжело, и умирать скверно.

Действительно… не таё…