— Подсудимый, сколько вам лет?

— Девятнадцать.

«Весь Петербург говорит об убийстве 17-летним мальчиком своего 16-летнего товарища. Преступление совершено с целью грабежа».

«В ночь с такого-то на такое-то число в меблированных комнатах X найден застрелившимся молодой человек Y, 18 лет отроду».

Мне кажется, что это недурная тема для фельетона.

Когда я сижу с молодым человеком и он предлагает мне «выпьем!» — я всегда задаю вопрос:

— За что?

Когда же и произносить тосты, как не в ранней молодости, когда ещё думаешь, что от слова «что-нибудь да станется»? На это обыкновенно молодой человек пожимает плечами:

— Как за что? Просто выпьем! Разве нельзя выпить просто, а непременно надо выпить «за что-нибудь»? Глупая сентиментальность! Да и за что, собственно говоря, стоит пить?

За что?

Я, например, милостивый государь, когда был в вашем возрасте, пил… за французскую республику.

Это было в те времена, когда проектов об облагодетельствовании всего человечества было столько же, сколько второклассников. У каждого второклассника был собственный проект, — и у меня тоже.

Затем я отчаялся в том, что мне придётся дожить до исполнения моих заветных планов, и отравился.

Проглотив, однако, раствор из двух коробков фосфорных спичек, я испугался при мысли, как огорчит это мою маму, побежал немедленно в аптеку и вернулся домой живой и здоровый, хоть и глубоко презирая себя.

— Тебе ли, жалкому, презренному трусу, не сумевшему сделать даже такой пустяковины, как покончить с собой, тебе ли мечтать о великих преобразованиях?

Откажись от всего! Живи, влачи свою ненужную жизнь, презирая сам себя…

И я влачил своё гнусное существование, глубоко презирая самого себя, пока не встретил «женщины, которая возродила меня к свету».

Она была на выпуске, и мне казалось, что когда она кончит школу и я кончу школу, тогда мы вместе пойдём по жизненному пути; она — полная сил, светлая, лучезарная, я — обновлённый, воспрянувший.

— Я устал жить, дорогая Шура! — говорил я ей. — Идеалы разбиты, мечты поруганы, жизнь потеряла смысл, не смотри на то, что я всего ещё только в шестом классе…

Я много жил сердцем и умом. Жизнь теряла для меня все краски и цвета, когда я встретил тебя… «Меня добру и небесам ты возвратить могла бы словом. Как ангел новый, в блеске новом, святой любви твоей покровом одетый я предстал бы там».

И тут же клялся, что

Затем всё это прошло, миновало, и я «вступил в жизнь», с добродушною улыбкой оглянувшись на прошлое.

Всё это было очень глупо, Но ведь переделать весь мир я мечтал, когда мне было 14 лет, а отравлялся, когда мне миновало 15, и «воспрянул к жизни новой», когда мне исполнилось 16 лет отроду…

Отравлялся я из-за такого высокого мотива, как отчаяние в исполнении «заветных планов».

А когда говорил с моею милой, маленькою Шурой, то на самом деле мне казалось, что за моими плечами выросли крылья падшего ангела.

Это было очень глупо.

Но когда всё это прошло, я вспомнил об этих глупостях с добродушною улыбкой, как о глупых, но весёлых снах, грезившихся в туманном сумраке рассвета, и бодро принялся за свой трудовой день.

А теперь…

Мне хотелось бы проследить развитие застрелившегося или попавшего на скамью подсудимых молодого человека с первого момента, когда он стал превращаться из мальчика в «молодого человека», как превращается куколка из червяка.

Для этого я беру тот знаменательный день, когда он впервые выказал свою самостоятельность, продал, по его мнению, ненужный учебник, пошёл на галёрку в опереточный театр и, чувствуя тошноту и головокружение, выкурил на лестнице первую папиросу в своей жизни.

— А ведь вчера было очень недурно, — говорит он на следующий день во время большой перемены: — эта Разлюляева очень-очень мила. Её много вызывали. Я бы сам принял участие в овации, да, признаться, очень курить хотелось: лучше, думаю, пойду покурю, чем Разлюляеву вызывать.

— И не стоило! Дрянь! Думает, что если она с богатым человеком живёт да сама себе букеты подносит, так она и актриса? Халдина почище её будет…

Эта тирада, выпаленная четвероклассником Азбукиным, производит на бедного молодого человека ошеломляющее впечатление. Словно какой-то голубой флёр, прикрывавший вчера сцену и державший всё в таинственном, интересном полумраке, слетел, и при тусклом свете коптящих керосиновых ламп перед ним показался грязный пол, обтрёпанные тряпки декораций и затасканная мебель.

— Как??? Разве это Разлюляева сама себе подносит букеты, и разве она не актриса, а… живёт с богатым человеком?

— Эх, ты, филя! А ты думал, что «поклонники таланта» в увлечении подносят? Держи карман шире! Поднесут!.. «Не в шитье, милый, была там сила»… Хе-хе-хе! Не знаешь ещё закулисных тайн, а нам, брат, всё это как на ладонке! Хочешь, сегодня вечером к примадонне Халдиной поедем? Она, кстати, и не занята. Её эта Разлюляева оттирает, все роли себе требует. Там, брат, таких вещей наслушаешься.

— А ты и у Халдиной бываешь?

— Нас много, четвероклассников, к ней чайку попить заходят. Принимает очень любезно. Разумеется, с расчётом. Чувствует, что мы — сила. Чай, приятно, когда её раз пятнадцать после спектакля вызовем или Разлюляеву ошикаем…

— А за что же Разлюляевой-то шикать?. У неё, брат, всё-таки голос…

— Ну, уж это, брат, у нас в оперетке так принято: раз ты «халдинец», то уж «разлюляевцем» быть нельзя. Свисти! Идём, что ли?

— Я буду очень рад, если ты меня представишь…

— Чего тут представлять, прямо познакомлю. Это она должна за счастье считать, что мы, молодёжь, её поддерживаем. Чай, жрать-то ей хочется! Теперь ей антрепренёр семьсот в месяц платит, а если успеха иметь не будет, что ей дадут? Шиш!

«Молодой человек» чувствует какое-то головокружение.

«Престранные люди эти артисты! Скажите, а я-то думал»…

— Вот вам, Ведьма Крокодиловна, «разлюляевец»! — представляет «молодого человека» вечером Азбукин примадонне Халдиной, — увидал и втюрился!

— В Разлюляеву? — пожимает плечами Халдина. — Немудрено! Такие женщины всегда нравятся. Они имеют успех. За ними вечно по трое, по четверо гоняются. А посмотрели бы вы, как эта Разлюляева в Карасубазаре за пятнадцать целкачей в месяц хористкой шмыгала! И с этакою-то дрянью служить приходится, и этакая нравится!..

— Я-с… да я-с… да нет-с… — путается и конфузится «молодой человек».

Примадонна ударяется даже в слёзы.

— И этакая-то дрянь роли ещё отбивает! Знаете, Азбукин, ведь она в понедельник «Куртизанку» играет…

— Освищем!..

— Я свистать не прошу, потому что я прежде всего товарищ. Но вы посмотрите, а потом и скажите своё мнение…

— Всё равно освищем!..

— А вы, «молодой человек», в понедельник тоже будете?

— Я-с… да-с… конечно-с…

— Ещё бы, ведь я забыла, что вы «разлюляевец»!

— Нет-с… что вы-с… помилуйте-с…

— Теперь «халдинец». Разве против вас кто устоит? — закуривая на дорогу папиросу, говорит Азбукин.

— Шалун! — грозит ему пальцем Халдина, прощаясь с «молодым человеком» и немножко дольше обыкновенного задерживая его руку в своей. — Так в понедельник будете?..

— Я… бббуду-с…

— Ну, что? — спрашивает Азбукин. — Видел, каковы они, артистки-то эти самые?

— Она, брат, прелесть…

— Дрянь, собственно говоря, но поддержать её следует, потому что Разлюляева смела ещё на прошлой неделе нас «мальчишками» назвать. Вот мы ей в понедельник покажем, какие мы мальчишки…

— Знаешь что, Азбукин, обещать-то я обещал… Но только, брат, я не знаю, будут ли у меня в понедельник-то деньги…

— Эх, дуралей! Что ж ты у Халдиной-то не сказал? Она бы тебе контрамарку взяла! Ну, да ладно, завтра я буду у неё и возьму для тебя контрамарочку. С ними церемониться нечего: по их же делу в театр ходим…

«Голубой флёр» исчезает окончательно, и «молодой человек» входит в курс дела.

— Ты из классов куда? — спрашивает Азбукин.

— К Халдиной, а вечером в театр: сегодня Разлюляехе корзину подносят. Надо будет посвистать как следует. После спектакля Халдина чай пить звала…

— Да что ты зачастил к Халдиной? Втюрился, что ли?

— Ну, брат, я не втюрюсь, не таковский! Знаю, что она дрянцо, но, признаться, мне она нравится.

— Ну, уж это, братец, отложите ваш характер! Тут, брат, дальше контрамарок ни-ни… Ты за кулисами бывал?

— Нне случалось…

— Пойдём с Хвостиковой познакомлю. Можешь приударить. Эта нами не брезгует, потому поклонники в оскудении, хотя в «триковых» ролях она любой примадонне сорок очков вперёд даст…

— Ещё бы! — облизывается «молодой человек».

— Нам, брат, первыми персонажами заниматься раненько, — продолжает свою практическую философию Азбукин. — Ничего, нам и второстепенных сюжетов достаточно!.. Конфет ей к чаю принеси только…

В промозглом воздухе кулис, накалённом и провонявшем газом, среди декольтированных хористок и «одетых» в трико пажей «молодой человек» ходит, как угорелый, как пьяный, и в голове гудит и не даёт покоя одна мысль:

«Где бы достать рубль на абрикосовские конфеты?»

— Приходите пить чай! — говорит Хвостикова, с конфетами, я люблю шоколадные!

«А была не была!» думает «молодой человек», и на следующий день врёт матери:

— Мама! У нас товарищ один заболел… Вот я ему рубль подписал… Надо отнести… С этих пор «рубль», это — его единственная мысль, мечта, желание. Он думает о нём ежеминутно, ежесекундно, за уроками, дома, в классе, в театре, за чаем у Хвостиковой…

Он должен достать сегодня рубль.

Он мучится и видит, что помощник присяжного поверенного Израельсон появляется у Хвостиковой всё чаще и чаще. Он возит ежедневно не рублёвые конфеты, а целые шоколадные торты, и она ест с удовольствием эти торты, пока помощник присяжного поверенного Израельсон снисходительно подшучивает над ним, над его молодостью, едва пробивающимися усиками, его единицами, его любовью.

Он давится слезами, чувствует, что спазмы сжимают ему горло, и в конце концов этот бедный, слабый, надломленный, измученный мыслью о ней и о «рубле» мальчик не выдерживает: он «закатывает ей сцену».

— Убирайтесь вон! — спокойно-презрительно говорит она, доедая шоколадный торт. — Вы мне надоели!

— Ага! Израельсон!.. Израельсон!.. — с искажённым от злобы лицом говорит он, сжимая в бессильной злобе кулачонки.

— Разумеется, Израельсон! Этот хоть приличный поклонник, а то все хохочут даже: мальчишки только и ухаживают.

— Ага! Значит, настоящий поклонник!

— Что-о такое? Да как вы смеете говорить такие вещи? Вон, скверный мальчишка!

Он задыхается, какой-то хрип вырывается из горла.

— Ага!.. Хорошо же… Так мы вас… так мы тебя ошикаем.

— А я твоим родителям всё напишу. Мамаша тебя выпорет, — только и всего.

Его выбросили за дверь, его оскорбили, его преднамеренно ударили по самому больному месту, у него кружится голова от оскорбления, стыда, срама, страсти.

— Что делать? Что делать? — с тоскою повторяет он.

Тут была вечная мука из-за рубля, но всё-таки это была жизнь… А теперь?.. Приняться за уроки?

Ах, никогда ещё не были так противны эти книги, которые вечно напоминают, что он мальчишка…

— Так я же докажу, я докажу, что я не мальчишка!

И он «доказывает». На сцену является нашатырный спирт — превосходное лекарство от болезни сердца.

Но его «отходили», он выздоровел. Он перестал бывать в оперетке, где все хохочут над его глупою «трагедией», но ему скучно дома.

Он снова шляется по галёркам театров, сегодня освистывая певца X и аплодируя певцу Y, завтра делая наоборот. Что делать? Контрамарки необходимы. Но для него сцена теперь не задёрнута таинственным голубоватым флёром. Далеко нет!

— Как хороша г-жа А в этой роли!

— Да, эту роль она достала, давши взятку г. Б, а заплатил, разумеется, г. В.

— Какая хорошая пьеса!

— Сшита по заказу г-жи Г. Ведь драматург Д за ней ухаживает. Ах, батенька, когда знаешь всю эту подноготную, тогда не существует ни хороших пьес ни хороших актрис. Просто скучно.

Скучно! Всё стало серо, буднично и скучно, скучно, скучно без конца!..

Хоть бы подхватило что, закружило, завертело... Что это всё? Кислятина! Ничего пикантного, острого!

Скука…

— О, дай мне забвенья, лишь только забвенья! — бормочет про себя «молодой человек» слышанный вчера у «Яра» романс.

Юзя, — вот это женщина!

— Ты мне нравишься, — сказала она, — приезжая завтра за мной кататься. Только в коляске, и чтобы на резине…

«Молодой человек» со смехом вспоминает про Хвостикову.

— Чай с конфетами и ревность из-за торта! Какая идиллия! — издевается он. — Нет, закрутиться, так закрутиться! Коляска — 10 рублей, ужин у Яра — 25 рублей, Юзя просила достать 15 рублей. Итого пятьдесят рублей в день, которые нужно достать, во что бы то ни стало достать, доставаньем которых занят целый день, с утра до ночи. Слава Богу, что хоть как-нибудь занят! А то это тоскливое сиденье в Татарском ресторане за обедом в шесть гривен, в те дни, когда не удаётся достать необходимых пятидесяти рублей.

Эти обеды в компании «загородных знакомых», которым тоже не удалось достать сегодня денег.

Эти одни и те же разговоры:

— Как дела?

— Скверно. Денег ни гроша!

— Хоть бы занять.

— У кого?

— Ведь вот везёт же людям. Вчера Кутилов у Альфонсова двести занял.

— Альфонсов молодчина. Говорят, с такою теперь миллионершей…

— Это что за молодец! Вот был Жуликов. Тот был молодец…

Да он и сам молодец. Он и сам на что угодно готов… Но только случая, случая нет…

И вдруг как-то в самый скверный вечер, когда Юзя потребовала привезти во что бы то ни стало 100 рублей… один из компаньонов по обеду в шесть гривен говорит, слегка понижая голос:

— А что бы вы сказали, молодой человек, если бы вам предложили участвовать в комбинации…

В результате:

— Обвиняемый, сколько вам лет?

— Девятнадцать!