Со сцены сошла царственная семья:

– Коклэнов.

Носителем великой фамилии остался Коклэн-сын. Хороший актер.

Но… быть только хорошим актером и называться Коклэном.

Маленькая лавочка с грандиозной вывеской!

На французской сцене ярким контрастом стояли две семьи.

Трагиков Мунэ-Сюлли и комиков Коклэнов.

Семья мрачных Несчастливцевых и веселых Счастливцевых.

Эдип Мунэ-Сюлли, «лев рыкающий» Поль Мунэ и сын Мунэ-Сюлли, пишущий специально пьесы, полные ужаса, вроде «По телефону».

И семья из Коклэна-старшего, Коклэна-младшего и Коклэна-сына.

Судьба в один год смела веселую семью.

Год тому назад заболел Коклэн-младший, Coquelin cadet.

– Cadet! – как его просто звал Париж.

Это был самый жизнерадостный человек в жизнерадостном городе Париже. Общий любимец. Женщин, банкиров, министров. Банкиры давали ему советы:

– На что сыграть на бирже.

Ни одного большого министерского приема нельзя было себе представить без Cadet. Он создал даже песенку: «Я пою в министерствах!» Его показывала республика «высоким гостям», как:

– Достопримечательность Парижа.

Он сыпал шутками, остротами, каламбурами, веселыми монологами. При одном имени «Cadet», – лицо парижанина расплывалось в улыбку.

Кто-то в отчаянии воскликнул:

– Единственный человек, которому, действительно, весело! Кажется, мы существуем только для того, чтобы среди нас было весело Коклэну!

И вдруг он заболел мрачной меланхолией.

Повторился старый английский анекдот.

К знаменитому психиатру является мрачный господин.

– У меня меланхолия.

– Путешествуйте! Ездите из города в город!

– Я все время путешествую. Только и делаю, что езжу из города в город.

– Занимайтесь гимнастикой.

– Я каждый день занимаюсь гимнастикой.

– Тогда вот что. Подите в цирк, посмотрите знаменитого клоуна Томми Биллига, и всю вашу меланхолию снимет как рукой.

– В таком случае, я неизлечим.

– Почему?

– Я и есть знаменитый клоун Томми Биллиг!

Один психиатр при мне вопиял, подняв руки к небу:

– Что за нервный век! Если Cadet заразился меланхолией, – что же остается нам?!

Теперь он, неизлечимый, с отросшей длинной седой бородой, умирает, – умер для всего мира, – в лечебнице знаменитого Маньяна.

И вот умер Коклэн-старший.

Судя по телеграмме, он умер внезапно.

Перед самой постановкой новой пьесы Ростана, представляющей собою переделку нашего доброго старого знакомого:

– Рейнеке Лиса.

Сидя у себя на вилле, Эдмонд Ростан сделал несколько открытий.

Он открыл, что у немцев был хороший писатель по имени Гете.

Что его «Рейнеке-Фукс» хорошая вещь и решил написать эту вещь еще лучше.

В форме комедии.

Коклэн должен был изображать в ней, кажется, петуха.

О, Боже! Какое-то поветрие на актеров!

В Москве они должны изображать «псов», в Париже петухов!

Вы помните Коклэна?

Кто видел его хоть раз, – не забудет никогда.

Квадратное лицо. Вздернутый нос. Что-то задорное, и масса иронии в глазах.

Настоящая «маска комика».

Это был талант большого диапазона.

От забавного m-r Перришона, – в русской переделке «Тетеревам не летать по деревьям» – и до героического Сирано де Бержерака.

Мне лично, чем больше Коклэн приближался к комическому полюсу своего таланта, – тем нравился больше.

В «Сирано де Бержераке» он напоминал своего же «Дон Сезара де Базана», а в «Дон Сезаре де Базане» напоминал Фальстафа.

Как жаль, что он не играл Фальстафа.

Какой чудный Фальстаф умер!

Но он вряд ли даже и подозревал, что у Шекспира есть что-нибудь подобное.

Какой же он был бы француз!

Да еще французский актер!

Да еще человек, близкий к французским литературным кругам!

Тут поневоле вспомнишь эпизод с Тургеневым и Виктором Гюго.

Виктор Гюго говорил о немецкой литературе:

– Гёте, который написал два замечательных произведения: «Фауста» и «Разбойников»…

– Pardon, cher maНtre! «Разбойников» написал Шиллер! – робко заметил Тургенев.

Гюго посмотрел на него величественно:

– Видите ли, мой друг, я не читал ни того, ни другого. Но понимаю их больше, чем те, кто знает наизусть!

Эдмонду Ростану посчастливилось сделать открытие:

– Гете – хороший писатель!

Бедный Коклэн так и умер, не подозревая, что на свете жил:

– Великий комик Шекспир.

И мы остались без «Фальстафа».

Ярче всего у него искрился и сверкал, конечно, Мольер.

До свиданья, и, вероятно, до долгого свиданья, Тартюф! До свиданья, Гарпагон! И прощай, совсем прощай, Маскарил!

Ты уже не будешь рассказывать мне, как ты переделал в мадригалы всю римскую историю, и я не буду умирать со смеха.

Маскарил умер вместе с Коклэном.

Во всю свою жизнь я не увижу больше «Жеманниц». Это будет мой траур по Коклэну.

Замечательно, что этот человек, заставлявший зрителей умирать от хохота, сам оставался холоден и спокоен.

Коклэн был сторонником «выучки» и противник всяких переживаний на сцене.

– Плачьте, смейтесь у себя в кабинете, когда проходите роль. На сцене вы должны быть как на дуэли. Спокойным и сохранять полное самообладание, чтобы наносить верные удары!

Все должно быть «сделано» до спектакля.

И Коклэн любил приводить эпизод из своей жизни.

Где-то на гастролях он устал так, что, действительно, заснул на сцене, где, по пьесе, следовало спать.

На следующий день он прочел в газетах похвалы всей роли, за исключением одной сцены.

Сцены сна.

– Эта была сцена неестественна.

Коклэн хранил эти вырезки как трофеи.

– Все должно быть «сделано».

То же мне приходилось слыхать и от другого великого артиста Эрнста Поссарта.

Но однажды в парадизовском театре, в «Уриэле Акосте», – я не только любовался искусством.

В сцене «отречения от отречения», когда Акоста схватился за священный семисвечник и загремел его голос:

я почувствовал, что еще момент, и у меня сделается удар. Кровь кинулась в голову.

Таким Поссарта я никогда не видел.

Я вошел в антракте в его уборную.

«Herr Director» сидел один за гримировальным столом и навзрыд плакал.

Куда летят иногда «теории искусства»!

Впрочем, это спор «академического интереса» для нас.

У нас пьесы не идут по 300-600-900 раз подряд, – и актер может позволить себе роскошь «переживанья».

Вероятно, это большое лакомство в искусстве!

Коклэн был единственным «знатным иностранцем», который, наезжая к нам, поинтересовался посмотреть актеров той страны, где он играет.

Покойный Коклэн смотрел покойного Градова-Соколова.

Я помню этот дебют большого актера перед великим комиком!

На утреннике у Корша.

Коклэн захотел посмотреть Градова в Расплюеве.

Тогда кто-то зачем-то собирался переводить для Коклэна «Свадьбу Кречинского» .

Кумир Градов оробел.

Коклэн приехал к выходу Расплюева, ко второму акту, для него затянули антракт.

Градов решил представить Коклэну русское искусство:

– Лицом.

Сыграть Ивана Антоновича «серьезно». Без тех «фортелей», на которые его толкала «распиравшая» его масса комизма.

– При булочнике «кренделей» печь не желает! – сострил кто-то из театралов.

(Коклэн до актеров был булочником.)

Увы! Вышло скучно.

Публика была избалована Градовым.

Комедия начинала переходить в трагедию.

Ни улыбки!

И к уходу Градов «нажал педаль», – ушел так, что гром аплодисментов.

И дальше «пошел».

Бросил вожжи, и понес его без удержу комизм. Опьянел от шаржа, от аплодисментов.

Дал такую карикатуру!

Коклэн остался в восторге, был у него в уборной, подарил карточку с надписью.

Но Расплюева играть не стал.

Это сделали потом в Париже без него.

«Свадьбу Кречинского» безграмотно перевели и сыграли низкопробный фарс о жулике-карманщике.

Расплюев получился молодым человеком в рыжем парике, и самым смешным у него было то, как ловко он увертывался, когда Кречинский, как в цель, стрелял в него сапогами.

– Русские любят грубые фарсы! – говорили французы.

Великое имя Коклэнов останется на их родине связанным с удивительным учреждением.

С идеальным «Убежищем для бедных престарелых артистов» в окрестностях Парижа.

Убежище создано братьями Коклэнами.

Это было сделано мило, красиво, артистически и легко.

С галльской веселостью!

В 1900 году на концерте в «Трокадеро» Коклэн младший, – Cadet, – прочел басню Лафонтена:

– Стрекоза и муравей.

Это было чтение басни, которое стоило представления пятиактной комедии.

Его стрекоза была трогательна и беспомощна, его буржуа-муравей забавен и… противен.

Он закончил басню неожиданно.

Сделал шаг к рампе и, улыбаясь, сказал:

– Mesdames, messieurs! Мы основываем «убежище для бедных престарелых артистов». Для тех стрекоз, которые только и делали, что «все пели». Не будьте же так «рассудительны», как этот буржуа-муравей!

В ту же минуту в двери партера, лож, галерей вошли самые известные, самые молодые, самые шикарные, самые красивые парижские артистки с пачками билетов лотереи в пользу:

– Убежища.

Зал разразился громом аплодисментов.

Артистки улыбались, их улыбки превращались в золотые.

Через несколько минут их ридикюли были набиты хорошими голубыми банковскими билетами.

У младшего Коклэна на глазах были слезы. Он улыбался.

У нас всех на глазах были слезы. Мы все улыбались.

Так весело создан был фонд для «убежища».

Его устроил Коклэн-старший и вложил в его устройство всю свою душу.

Это настоящая республика «старых стрекоз».

Без этого фарисейского деления на искусство серьезное, несерьезное.

Нет искусства такого, другого.

Есть одно: искусство.

Брильянт, который сверкает и должен сверкать всеми гранями.

И пусть только каждая грань блещет как можно ярче.

«Старые стрекозы» очень рады ему, как гостю.

Но в книге их посетителей есть имена!

Президент республики, – обязательно! Президент сената, президент палаты, все министры, – непременно.

«Старые стрекозы» проводят свою старость в почете за то, что:

«Все пели!»

На своих спектаклях они смотрят только Мунэ-Сюлли, Сару Бернар, Режан.

Для новичка – большая честь выступать перед «старыми стрекозами».

И заслужить «их» аплодисменты!

Стрекозы строги.

Их забавлял каждую неделю своими монологами старший Коклэн.

И в первый раз в жизни, третьего дня, он заставил плакать своих старых товарищей-актеров.

Да будет ему земля легче всякого пуха!