И начался новый этап нашей жизни: жизни ВДВОЕМ!
Вот мы и вместе! Но разве это то, о чем я так мечтала? Увы! так редко сходятся в жизни действительность с мечтами!... Муж мой состоит на Французской Морской Базе в Константинополе. Его непосредственное начальство — коммандан Бодри, уже раньше заинтересованный нашей странной судьбой, просил разрешения сделать мне визит; несмотря на все похваль, которые мой муж расточал своему начальнику, я сразу же испытала ужасно неприятное чувство при первом контакте с ним, хотя к этому не было никакого повода, — наоборот, коммандан Бодри — типичный герой романов Мопассана — bon vivant ex charmeur — устроил для нас, блестящий обед во французском морском собрании, где нас, как молодоженов, чествовали как полагается и просили ежедневно приходить разделять их «трапезу». Кроме того, коммандан старался доставлять нам все возможные развлечения и удовольствия, но при условии, что он сам будет в них участвовать. Его великолепный автомобиль с нарядным шоффером — в шапочке с красным помпоном — почти ежедневно останавливался возле нашего особняка, цветы, роскошные коробки конфект, а за ними — рыжеватая, остренькая бородка коммандана появлялись постоянно в моем салоне, с предложением каждый раз новых прогулок, развлечений и т. д. и мастер же был он придумывать всё это!
К тому же Константинополь со всеми его красотами давал много таких возможностей. Сколько дивных прогулок мы совершили на его автомобиле или на красивом, нарядно убранном каюке по Босфору, где феерические картины открывались перед нами, особенно при заходе солнца, освещающего Босфор совершенно необыкновенными тонами, одевая мраморные кружева дворцов в какие то светло-сиреневые покрывала, и мечети, и минареты, выделяя всей их стройностью на пурпурных перьях заката. Я знала всё это по читанным давно любимым авторам о Константинополе — Пьера Лоти и Клода Фаррера, но красоты действительности превышали все их талантливые описания. Коммандан разделял мою любовь к этим авторам и всячески старался дать мне возможность реально испытать всё то, что я читала в их книгах. При наших прогулках по Стамбулу, выбирал места, мне уже известные из читанного и после каждой прогулки был обязательный визит в знаменитую кондитерскую восточных сластей Хаджи Бекира, куда и «Леди Фалькланд» любила заходить («Человек, который убил», Кл. Фаррера).
Конечно, все эти экскурсии, прогулки по Босфору и т. д. нам с мужем очень хотелось проделывать лишь вдвоем, но... коммандан так всегда напрашивался», что не было возможности ему отказать. Но иногда, когда удавалось его обмануть, мы с радостью «удирали» от него и тогда бродили, рука в руку по заброшенным, таким поэтичным турецким кладбищам, где кипарисы стоят на страже у заброшенных могил, или плыли на нарядном каюке при чарующем лунном свете по Золотому Рогу думая иногда, сказка это или действительность?
Но вот мы стали замечать, что настроение коммандана стало как то изменяться — не было больше искренней веселости, он становился хмурым, раздражительным и его общество стало еще больше нас тяготить. Как то мой муж приходит со службы очень расстроенный и говорит, что в штабе получены донесения о том, что под Очаковым пойманы несколько лайб, якобы большевистские шпионы. Их пытались допросить, но тщетно и потому коммандан Бодри посылает моего мужа срочно на миноносце, в качестве переводчика в Очаков. Мы с мужем очень огорчились — «как опять разлучаться?» хотя он и утешал меня, что ведь это всего на 5-6 дней. Выбранили хорошенько заочно коммандана за то, что он посылает именно моего мужа, когда у него на Морской Базе имеются еще трое таких же офицеров со знанием русского языка и все холостые. Но ничего не поделаешь — служба, подчинение начальству.
Рано утром ушел миноносец, увозя моего мужа в Очаков а в 5 часов, как обычно, автомобиль коммандана вновь остановился у дверей нашего дома. В этот раз, несмотря на все его уговоры, я не поехала никуда. На второй день повторилось то же, а на третий я ему просто заявила, что, пока мой муж не вернется, наши общие развлечения не состоятся. Коммандан уехал ужасно недовольный и хмурый. На другой день разразилась страшная гроза; гром гремел беспрестанно, молнии своими огненными зигзагами всё время разрывали небо... Было темно и жутко, особенно для меня, которая всегда боялась грозы. Я забралась в гостиной с ногами на громадное кожаное кресло, закрыла глаза и погрузилась в какую то полудремоту, но через несколько времени мне «почувствовалось» чье то присутствие возле меня и, приоткрыв глаза, я с ужасом увидела совсем близко от моего лица рыжую бородку коммандана — он стоял на коленях перед моим креслом, пытался обнимать меня и страстно шептал: «cherie, cherie, наконец мы один и я могу вам сказать всё то, что уже давно стало самым главным в моей жизни... Я никого никогда не любил, но увидев вас, я почувствовал соuр de foudre». Но как раз в этот момент раздался сильнейший удар грома, стекла в окнах задрожали и хлынул ливень, погрузив комнату в еще больший мрак. Я отпрянула в ужасе и от человека и от стихии, но вырваться не было возможности, т. к. я очутилась как бы в плену, сзади высокая спинка кожаного кресла, — впереди ненавистный мне человек, продолжающий всё больше с азартом свою речь. Чего, чего он мне только не на говорил, я старалась не слушать, отбиваться — ни чего не помогало. «Мы предназначены друг для друга» уже всё более громким голосом говорил он. «Я съумею добиться вашего развода в 2-3 месяца, я создам для вас сказочную жизнь, мое огромное богатство позволит мне выполнять все ваши прихоти и капризы. Главное то, чтобы я мог быть всегда возле вас» и т. д. и т. д.
Я до того была возмущена всем этим, что начала кричать: «уходите сейчас-же вон отсюда! Я люблю своего мужа, а вас ненавижу, а теперь еще больше за эту подстроенную ловушку — это недостойно порядочного офицера» и т. д. и т. п. Тогда его достоинство к нему вернулось, он встал, вытянулся во весь свой высокий рост и уже спокойно отчеканил: «Мадам, вы еще неопытное дитя, которое многого понять не может, но знайте, что настоящая любовь преград не имеет или вы будете моей, или мы погибнем все трое. Но без меня нигде, никогда и ни в чем не будете иметь счастья!» (Увы! так оно и было!)
Я вскрикнула и еще глубже забилась в кресло; на мое счастье в это время быстро вошла милая м-м Ионидес, квартирная хозяйка и этим все закончилось. На другой день вернулся миноносец с моим мужем. На этот раз я бросилась ему на шею, как бы ища защиты и как то ярко почувствовала «того, прежнего» из Владивостока.
Муж мой был страшно огорчен совершенно для него неожиданно непонятным изменением отношения к нему его начальника, коммандана Бодри. Это было какое то сплошное преследование, придирки во всем, служба на Морской Базе становилась просто невозможной. А для меня результаты всевозможных переживаний были еще хуже — я очень тяжело заболела странной болезнью. Масса докторов перебывало у меня, пробовали всякие лечения и всё безуспешно. Старушка хозяйка, гречанка, очень суеверная, грустно качала головой и всё повторяла: «Здесь врачи ничего не понимают, а потому и помочь не могут. Здесь какое-то колдовство над вами происходит», и действительно очень странно все это было. Я до тех пор всегда была страшно веселая, энергичная, хохотушка, вдруг стала просто каким-то полуживым автоматом, без всяких сил, без всяких желаний, молча и неподвижно лежала я целые дни на кушетке, даже не в состоянии читать или интересоваться хоть, чем либо. Муж мой приходил в полное отчаяние, окружал меня самой нежной заботой, лаской, вниманием — ничего не помогало. Когда меня спрашивали «что я хочу» — ответ был один: «тишины и покоя». Силы мои убывали всё время — я совершенно перестала есть и больше не хотела вставать с кровати. Все недоумевали, т. к. всякие анализы, исследования и осмотры врачей показывали, что мой организм совсем здоров... А хозяйка всё свое: «колдуют над вами»... Измучилась я от этого всего до конца и упросила мужа устроить меня во французский госпиталь, о котором много слышала. Это роскошное многоэтажное здание, окруженное парком, бывшее немецкое посольство (лифты, центральное отопление и весь новейший комфорт) — было реквизировано французским командованием исключительно для французских офицеров и их семейств. Из Франции была прислана плеяда лучших врачей, хирургов, инфирмьеров и всё это обслуживалось сестрами монашками Ордена St. Vincent de Paule в их широких белых наколках. Попав туда, мы сделались для них «развлечением» — говорю «мы», т. к. и мой муж, по нашему обоюдному желанию «не расставаться получил «специальное разрешение находиться там возле меня. Отвели нам огромную роскошную комнату — зеркальные окна от пола до потолка и большой балкон на Босфор. Обстановка вся в английском стиле, очень красивая мягкая мебель, ничего общего не имеющая с представлением о госпитале. Рядом такая же роскошная ванная. Все сестры во главе с их mere supérieure, а также и доктора баловали меня донельзя — «первые русские беженцы!» Пища была самая изысканная и каждый вечер приходили спрашивать, какое я хочу заказать меню себе на завтра.
После долгого недоедания в растерзанной России, всё это могло бы радовать и помочь поправить здоровье, но увы, несмотря на все усилия, лекарства, заботы и исключительный уход, здоровье мое не восстанавливалось и врачи ломали себе голову — «что же это такое?» Мой муж не пропускал ни одного доктора, мало мальски известного, чтобы привезти его ко мне. В этом госпитале нам всё разрешалось. И Боже! Сколько этих врачей, всех национальностей, начиная от наших русских, перебывало у моей постели и никто не мог ничего понять, ни объяснить, а потому и помочь.
В эти тяжкие дни физических страданий и насильного одиночества, которого требовали врачи, мысли мои всё чаще и чаще возвращалась к дорогой покинутой Родине, тоска по ней и вновь и вновь встает этот мучительный вопрос о причинах русской революции. Еще в 1857 году император Александр II предупреждал, что лучше дать реформу сверху, пока она не придет снизу сама. Но 1905 год, уступки, сделанные Самодержавием, пришли уже слишком поздно — власть опоздала. Революция, начавшаяся в 1917 году, двигалась гигантскими шагами, среди моря флагов с надписями: да здравствует вооруженное восстание, «да здравствует демократическая республика» и т. п. Но всё же это могло быть не так страшно для власти, пока основа России деревня, крестьянство, оставалась спокойной. Но к сожалению революционная пропаганда шла уже там во всю и манифест 17 октября никого не удовлетворил, т. к. он не говорил о земле, но за то говорил о «свободах». Пропагандисты этим воспользовались и буквально вскружили головы деревне. К этому движению — взбаламученному крестьянскому миру присоединились разные национальности и то, чего они хотели — расчленение России являлось опасным для ее военной мощи. И еще две черты русского строя имели роковое значение для судеб русской государственности: примитивность общественной структуры (как пишет B. Руднев) и резкий разрыв, издавна отделявший непроходимой пропастью тонкий, верхний, культурный слой от мощной по своей численности народной массы, и падение Самодержавия неизбежно должно было повлечь за собою безбрежный разлив народной стихии, больше ничем и ни кем не сдерживаемой. И вот наступил полный ХАОС на почве общего недовольства и ослабления власти, а у революционеров была уже установлена заранее программа, назначены сильные вожди и имелись большие материальные возможности. Восходящая сила всегда имеет поклонников и тут как и было, и нашлось их не мало, увы, даже среди русской интеллигенции. Подробно старались понять трагедию Русского народа не только русские писатели но многие иностранные; особенно интересна книга писателя и дипломата француза Гренара (Ferdinand Grenard. Ed. Armand Colin. Paris).
Невольно вспоминается красавец Ст. Петербург с его гордыми дворцами и гранитными набережными, созданными фантазией и волей Великого Императора Петра. Невольно мысль обращалась к другому Императору, Николаю Второму, которого в нашей морской семье не могли критиковать, но любя и уважая могли лишь страдать вместе с ним. Император Николай Второй часто сравнивал себя с Иовом Многострадальным, в день памяти которого он родился. Государь был прав, ибо всё его 22-летнее царствование прошло в исключительно тяжелых, а подчас НЕВЫНОСИМЫХ страданиях. Преждевременная смерть любимого ОТЦА, Ходынка с тысячью человеческих смертей, НАВЯЗАННАЯ Японская война; 1905 год и пылающая в войне Россия; взрыв на даче Столыпина, а потом и убийство его в мирной обстановке и многих тысяч самоотверженных, преданных охранителей царского порядка и спокойствия страны, а главное — тяжкая болезнь так долгожданного и любимого сына Наследника и самой Царицы, полной всегда тревоги о нем, зная его неизлечимую болезнь. Задумайтесь над этой жизненной Голгофой одного человека!! А потом неслыханные издевательства после отречения над ним и всей Царской семьей в Тобольске и Екатеринбурге — МУЧЕНИЧЕСКИЙ венец с любимой женой и юными НЕВИННЫМИ детьми в мрачном подвале Ипатьевского дома! Для нас, любивших Его, наш несчастный император представляется как «заколдованный царевич» старых русских сказок в борьбе со злыми Драконами. «Заколдован» кругом своих приближенных, старающихся всячески на Него воздействовать, особенно через Его любимую Супругу Императрицу Александру Федоровну, которая несмотря на свое искреннее желание НЕ МОГЛА ПОНЯТЬ русскую душу и ее на род и от реальности и необходимости смелых решений отвлекала своего царственного Супруга к исканию МИСТИЧЕСКИХ связей с народом.
Заключенный в этот «заколдованный круг» Император НЕ МОГ отдавать себе ясный отчет о положении, создавшемся в правительственных кругах и o НЕОБХОДИМОСТИ многое срочно изменить. Будучи чрезвычайно добрым и слабохарактерным, он всецело поддался влиянию Императрицы и Ее приближенных, создавших катастрофу России. Но часто Его природная тонкость показывала Ему фальш и неискренность Его окружения. Читаем в Его Дневнике от 2 марта 1917 года: «всюду измена, фальш, об ман»!! Как т р а г и ч н о звучат эти слова! И все же ОН пытался бороться, искать приток свежих, новых творческих сил вокруг Себя, но... влияние Императрицы было сильнее всего... и «заколдованный несчастный» Император всё больше и больше становился замкнутым, недоверчивым и разочарованным. К этому еще должно присоединить Его огромную скорбь об очень плохом состоянии здоровья Его сына Наследника и отсюда опасения невозможности передать ему трон.
Получалось впечатление, что Государь ИЗНЕМОГАЛ под тяжестью выпавшей на его долю ответственности, не чувствуя ни нужной подготовки в деле государственного строительства, ни сил для назревающих событий. И те, кто любили Государя, ПОНИМАЛИ тяготу его жизни и мучительно тревожились в неуверенности за будущее, усиливавшейся частыми поражениями теперь на военном фронте - следствие беспорядков и небрежности административных учреждений.
А в это время политические враги (как в сказках драконы) развернули во всю свою подлую пропаганду среди народа и особенно среди солдат и матросов и распространяли гнусные легенды о несчастной, в конец измучившейся и исстрадавшейся Императрице, скандальные истории о Распутине и т. д. и совершенно дискредитировали Идею Царизма в на родных умах. Как говорит М. Бьюкенен в своих воспоминаниях, русский народ питает глубокое отвращение к войне, причин и целей которой он НЕ ПОНИМАЕТ. Запасные всё больше и больше сопротивляются отправке на фронт и таким образом боевые качества Действующей Армии быстро понижаются. С другой стороны, экономические затруднения возрастают и осложняют положение. Из всего этого можно усмотреть, что в ближайшем будущем Россия ДОЛЖНА БУДЕТ отвергнуть свои союзные отношения и заключит мир — СЕПАРАТНЫЙ. Должна будет! Но император — рыцарь своего слова и на это не пойдет! Значит, надо его свергнуть. Эту то задачу и поставил себе г-н Керенский и его присные: свергнуть царизм и самим взять власть в свои руки и установить социалистическую диктатуру — то чего Керенский потом и добился — НА ГИБЕЛЬ РОССИИ и на гибель его самого! Самая элементарная мораль учит нас следующему: хорош или плох был человек, сердились ли на него при жизни или завидовали ему — ВСЕ СТИРАЕТСЯ пред лицом СМЕРТИ и остается только то, что было сделано этим человеком и память о нем живет только в хорошем.
Не подобает оставшимся в живых судить Императора Николая Второго, а лишь почтительно склонить головы перед таинственным, самым великим актом, для всех неизбежным. Так учит человеческая мудрость и глубокие люди выполняют это. Да падет ПОЗОР на головы всех тех, кто смеет чернить и оскорблять священную память замученной Царской Семьи и нам, недостойным, остается лишь возносить к Престолу Всевышнего горячие молитвы о них, ожидая, что Русский Народ одумавшись и просветлев, поймет, что это были истинно Великомученики и даст им в сердцах соответственное место.
Терзаясь всеми этими мыслями, я всё больше и больше слабела и как то совершенно отрывалась от жизни... Мой муж был в полном отчаянии и врачи посоветовали ему возвращаться «домой», т. е. в госпиталь лишь поздно вечером, дабы оставить меня в «абсолютном покое». А старая гречанка всё повторяла «колдовство»!!! Но в один день муж явился домой около 5 часов. Это был обычно час моей ванны и я уже приготавливалась к ней — сидела в кресле лишь в одном японском халатике с распущенными волосами. Мой муж радостно «влетел» в комнату, торжественно размахивая большим конвертом, на котором я узнаю почерк моего брата и это — его первое письмо после эвакуации, действует на меня «магически». Я с радостью выхватываю письмо из рук мужа, усаживаю его в кресло, а сама взбираюсь к нему на колени и мы оба вместе жадно пробегаем строки письма; и от восторга я его время от времени целую, болтаю ногами, туфельки мои «бабуши» уже валяются посреди комнаты... В это время стук в дверь и т. к. в этот час сестра Вероника приходит всегда, чтобы «брать меня» для ванны, я отвечаю: «entrez», не поворачивая головы, но вдруг, вместо обычно тихо отворяющейся двери под мягкой рукою сестры, мы слышим шум распахиваемых обеих половинок наших дверей, оборачиваемся и... буквально з а м и р а е м !!! перед представшей перед нашими глазами картиной: масса народу — впереди всех в красной шелковой мантии стоит важный католический епископ, сзади него несколько прелатов — все в красном облачении, за ними несколько кюрэ в кружевных кофточках, дальше наш главный доктор со своими «штабом» и mére supérieurе со своими невинными монашками, отпрянувшими в ужасе от наших дверей при виде этого «tableau vіvаnt», которое предстало перед их глазами!!!
Мне сначала показалось, что может быть всё это мне «мерещится». Но через несколько секунд незнакомый мягкий, но властный голос произнес: «bonjour, mes enfants» и импозантная фигура епископа начала приближаться к нам... Я быстро соскочила с колен моего мужа и пыталась как следует запахнуть мой прозрачный халатик и начала искать свои «бабуши». Ужас стал понемногу проходить, когда я увидела так ласково улыбающееся лицо епископа, который продолжал: «Я посетил этот госпиталь и mére supérieure рассказала мне много о вас, об исключительных обстоятельствах вашего брака и о всех ваших переживаниях и волнениях и я пришел познакомиться с вами и объединиться в краткой молитве о возвращении здоровья (и, повернувшись ко мне, добавил) «pour cette charmante enfant» — мне было 23 года. И милостиво протянул мне свою руку, а затем и моему мужу. Наше же дальнейшее поведение вызвало у него уже совершенно широкую улыбку, т. к. мы, не будучи в курсе обычаев католической церкви, вместо положенного по уставу по целуя большого аметитового кольца, находящегося на его руке, просто взяли эту руку, как у обычного посетителя и крепко пожали... Вообразите удивление, смущение и может быть и возмущение всей свиты!! Сам же епископ расхохотался и произнес: «maiѕ ils sont vraiment charmants ces enfants» Но я, увидя расстроенное и все в красных пятнах лицо нашей милой mére supérieure, поняла, что мы, не подозревая, наделали каких-то ужасных gaffe' ов и убежала в находящуюся рядом мою ванную комнату, торопясь там хоть кое как привести себя в порядок и через дверь я слышала голос епископа: «Конечно, вы православные, и не знаете наших обычаев; я очень хотел бы минутку поговорить с вами — дайте мне стул». Мой муж быстро придвинул ему удобное кресло; я в это время возвратилась уже в более или менее приличном виде, а епископ, удобно усевшись возле балкона, с удовольствием вдыхал свежий воздух, любуясь Босфором и, обратившись к своей свите, сказал: «в виду того, что наш сегодняшний день был очень наполнен и потому утомителен, да еще в связи с такой жаркой погодой, я позволю себе, а одновременно и вам всем пол-часа отдыха» и обращаясь к mére supérieurе попросил у нее ласково «чашечку чая для всех нас троих»...
Оказывается, это был знаменитый Монсеньёр Дюбуа, парижский кардинал, приехавший как представитель Франции, со специальными политическими полномочиями, и генерал Франшэ д'Эспрэ, командующий всеми французскими войсками в Турции устроил ему «царскую встречу» в Константинополе. По всей Галата и Пера с раннего утра войска стояли шпалерами, всюду триумфальные арки, учащиеся с флагами и букетиками цветов, всё приветствовало его по всему его пути и было точно распределено каждые пол-часа его маршрута. Проезжая, уже после обеда, возле Таксима, где находится французский госпиталь, Монсеньёр узнал случайно, что там сейчас умирает от кризиса уремии один его большой друг. Монҫеньёр пожелал тотчас же его навестить и весь оффициальный кортеж прибыл в госпиталь и ожидал Монсеньёра в парке. Выйдя из палаты своего умирающего друга, Монсеньёр был очень расстроен, что еще больше усилило его усталость от всего этого дня, — мельком спросил у mérе supérieurе, нет ли у нее еще каких-нибудь «особенных» пациентов. И этим я была обязана чести его визита, mérе supérieurе не знала, что мой муж уже «дома», вернувшись сегодня гораздо раньше, чем обычно, и тем более она уже никак не предполагала, какую «картину» застанет в моей комнате Монсеньёр.
Но к общему удовольствию все закончилось преотлично. Монсеньёр просидел у нас более часа — (воображаю, как злились распорядители оффициального кортежа за такое опоздание, не предполагая, конечно, чем оно вызвано). Он любезно и милостиво нас расспрашивал обо всём и, собираясь уходить, после краткой молитвы сказал: «Начиная с сегодняшнего дня, я вас рассматриваю, как моих личных друзей и немного, как моих детей и прошу вас обращаться ко мне совершенно не стесняясь по всякому поводу, который вам будет нужен». И вновь любезно протянул нам свою руку, на этот раз пожатия с нашей стороны не последовало, но, как полагается «ритуальный поцелуй» в красивое аметистовое кольцо, чему Монсеньёр засмеялся и сказал: «Ну, вот, видно, что вас теперь успели просветить».
Это происшествие, совершенно анекдотически не вероятное, всех очень рассмешило и, как мне потом говорили, рассказывалось во многих приходах во Франции.
Жизнь шла своим темпом.
Служба моего мужа под начальством коммандана Бодри стала совершенно невозможной, и здоровье мое никак поправить не могли! По этим двум важным причинам мы решили уехать из Константинополя, чего так нам не хотелось, считая что здесь мы ближе к милым родным берегам и строили иллюзии, как и все остальные в это время, с Божьей помощью возможно поскорее вернуться в Россию! Увы! Трижды увы!... В Россию вернуться СУДЬБОЮ нам не было дано! Мой муж просил о переводе опять в Брест. — Суровый отказ коммандана Б.! Тогда мой муж в отчаянии подал ему рапорт об отставке. Ответ вновь отрицательный. Это уже начинало становиться для нас нестерпимым, тем более, что аѕѕіduités от коммандана Б. были возле меня постоянны; я просила доктора оффициально запретить все визиты ко мне, желая оградить себя совершенно от этого человека. Но почти ежедневно «кто-то» инкогнито присылал на мое имя в госпиталь или чудные цветы или роскошные фрукты, или конфекты и т. п. Я, предполагая кто именно этот «кто-то» и не желая усугублять огорчения мужа, просила mére supérieure раз и навсегда, никогда даже не приносить в мою комнату ничего из этих «приношений», а сразу же брать всё в ее распоряжение для других — кто пожелает.
Наконец, уже больше у нас не хватало терпения, — и вот тут-то доброта и ласковый визит Кардинала Дюбуа помогли нам получить отставку мужу моему от французского флота и лишь таким образом освободиться от совместной службы с этим тяжелым человеком, комманданом Бодри, но я, потерявшая свое здоровье по каким то «странно-таинственным» причинам, непонятным целой плеяде лучших докторов, — с ужасом думала, что может быть действительно права моя старая квартирная хозяйка гречанка и я втянута заочно в цикл какого-то колдовства? Ведь столько есть таинственного в жизни людей, да и в каждом человеке... Почему до этого преследования меня комманданом Б., до его угрозы я никогда раньше не была так больна? Почему теперь ни медицина, ни любовь моего мужа ничто мне не может помочь? Кто ответит на все эти «почему»?? И очень часто появлялась мысль о смерти... и ужасала меня... Может быть, этот «ужас» можно объяснить тем, что мне было всего лишь 23 года и жизненная дорога повидимому могла быть для меня очень благоприятной... СМЕРТЬ... Нет в мире человека, который над этим не задумывался бы... и не искал бы всюду, где только можно, ответа и объяснения. Годами и я тоже была этому очень подвержена — искать все дальше и дальше. Религия и моя глубокая вера всё же меня не оставили. Очень много книг я прочла на эти темы и особенно внимание мое остановилось на замечательной книге Д. М. Мережковского «Наполеон — Человек».
«Вот уже в продолжении почти двух столетий многие признали его «гениальным» и Виктор Гюго говорил о нем: «от Ангелов это все у него или... диаволов — кто знает? Но сам Наполеон в своих дневниках, в своих беседах с близкими друзьями говорил, что им властно распоряжается во всем какая-то сила — Судьба — Случай, управляющий миром или»... ЧТО-то Высшее. «Великий Двигатель человеческих дел?» Как то Наполеона спросили: «Вы фаталист?» «Ну, разумеется, я был всегда фаталистом. Судьба — надо ее слушаться... Судьба неотвратима... Что на Небе написано — написано... Наши дни ТАМ сочтены...» (и это говорил Наполеон!) — Человек Рока, l'homme de Destin — так называл Наполеона после Маренго австрийский фельдмаршал Мелас. Наполеон утверждает по собственному опыту, что «Рок», как живое существо влияет на чужую мысль, чувство, слово, дело его, на каждое биение сердца. Когда многочисленные покушения на жизнь Наполеона оставались безрезультатны, он всегда оставался спокойным и говорил: «значит, убить меня тогда было невозможно» (мы видим, что так было с Лениным, с Распутиным и др.). — «Значит, тогда я еще не исполнил волю Судьбы, но как только я достигну цели, назначенной мне Судьбой, я тогда стану бесполезным и атома будет достаточно, чтобы меня уничтожить НО ДО ТОГО все человеческие усилия уничтожить меня НИЧЕГО не сделают! Когда же наступит "МОЙ ЧАС", то конец мой и свершится». Вот чем объясняется полное спокойствие Наполеона при всех битвах и покушениях на него. Наполеон писал брату своему после Ватерлоо: «рядом со мной, впереди, позади, всюду падали люди, а для меня ни одного ядра». (Псалом: «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизится»). «Падают мертвыми тысячи людей вокруг меня, а я попрежнему цел!» Кто то сказал о Спинозе: «человек, упоенный Богом», а о Наполеоне можно сказать: «человек, упоенный Роком», но в последних годах его жизни многое указывает на то, что для него было очень тяжко, что зная, понимая всё, он все же не мог сказать о себе, как Спиноза... а лицо его было полно грусти, обреченности Року...
Он говорил: «Я никогда не был господином собственных движений Я никогда не был по настоящему самим собою... Мною всегда управляли обстоятельства и до такой степени, что когда при начале моего возвышения, во время консульства, мои самые близкие друзья спрашивали чего я хочу? куда я иду? Каждый раз я им отвечал: «Я этого и сам не знаю, ведет меня неведомая сила, а куда? Лишь она знает». Часто он говорил: «природа вещей, обстоятельства и т. д., чтобы не употреблять всуе Святое и Страшное слово — Ему должны отдать всё: отречение, смирение, покорность, жертвенность... Не гни Судьбу, а подчинись року»... И это говорил Наполеон, умнейший из людей... Ведь и для всех нас это закон непреложности.
«Не моя, а Твоя да будет воля!»
И этот гениальный человек пишет в своем дневнике 17-летним артиллерийским подпоручиком, в бедной комнатке казарм, при свете сальной свечки: «Я один всегда среди людей» — так писал о себе неизвестный Бонапарт в нищете. Так же говорил о себе на высоте своего величия уже Император Наполеон, вечно меланхолично настроенный, как бы гонимый какой то неведомой силой — все идет он и идет и остановиться не может... Он движется не по своей воле (подобно Aгaсферу или Каину). И Мережковский говорит: «Путь его — путь всего человечества». И дальше в его дневнике молодости: «Один я в мире, один среди людей, как на необитаемом острове. Как люди низки, подлы и презренны! Как они далеки от природы! А надо слабость тела побеждать силою духа. Раз я знаю, что смерть вот-вот закончит всё, то серьезно беспокоиться о чем либо — просто глупо». А потому император в боях всегда спокоен. Люди благодарны тому, кто учит их жить, но еще больше благодарны тому, кто учит их УМИРАТЬ. и Наполеон говорил: «Надо человеку научиться выйти из своего "я" и войти в бессмертное, чтобы достигнуть того последнего мужества, которое побеждает страх смерти. Тогда освобождается человеческая душа от рабства тягчайшего страха СМЕРТИ». Так говорил Наполеон, которого называли «учитель мужества» этим мужеством и своей необыкновенной силой магнетизма он достигал того, что его солдаты, обожая его, возбужденные его присутствием, со своей последней каплей крови, вытекающей из их жил, кричат в экстазе: «да здравствует Император!» Это являлось как бы следствием того, что говорил Наполеон: «надо хотеть жить и уметь умирать, надо чтобы солдаты умели умирать и каждому человеку надо быть солдатом на поле жизненных каждодневных сражений, чтобы победить последнего врага — СМЕРТЬ».
Возвращаюсь к своим воспоминаниям о своей жизни в Константинополе. Мы решили уехать во Францию, в Париж к знаменитому профессору Бабинскому, надеясь, что он меня вылечит — ведь мне было всего 23 года! Молодость, вполне здоровый организм, любовь и заботы мужа, были крупные факторы, позволяющие нам надеяться на мое выздоровление. Трудность предстояла все же большая в том, что мужу моему, по приезде во Францию, надо было заняться сейчас же поисками службы или занятий, т. к. к его горю ему пришлось покинуть его любимую морскую службу, где ему предстояла хорошая карьера, благодаря знанию многих языков и образованию инженер-механика. Из за коммандана Б. он лишался всего и вновь надвигалась нерадостная забота о приискании службы и о материальном устройстве нашей будущей жизни.
Для поездки во Францию мы выбрали хороший русский пароход «Иерусалим», т. к. капитаном его был Ал. Мих. Глинский, бывший приятелем моего мужа. Накануне отхода парохода мы уже погрузились на него, где получили чудную каюту с непосредственным выходом на палубу и балкон. Муж мой, устроив меня покомфортабельнее, все время был чем то озабочен и несколько раз съезжал на берег. За завтраком, в день отхода парохода, капитан Глинский говорит моему мужу: «Константин Романович, не съезжайте больше на берег, т. к. в три часа я бесповоротно поднимаю якорь и выхожу в море». Сейчас-же после завтрака муж, проведя меня в каюту и целуя мне руку, говорит: «Послушай, дорогая, мне надо, мне НЕОБХОДИМО вновь побывать на берегу; не волнуйся и не беспокойся, обещаю тебе, что всё будет хорошо». Я пыталась его отговорить, ничего не помогло. Один ответ: «на полчаса мне необходимо побывать на берегу». Уехал.
Прошло полчаса, прошел час, прошло два часа — его всё нет. На корабле суета — полный «аврал», как и всегда перед уходом. У меня на душе тоже «аврал»... Бегу на капитанский мостик, умоляю Глинского задержаться еще хоть немного, но капитан в ярости — уже без десяти три, а он известен всегда своей пунктуальностью, но по своей обычной доброте, видя мои слезы, обещает задержаться на полчаса. И вот я в панике на палубе «Иерусалима», совершенно готового к отходу во Францию, мой взоры не отрываются от берега, мое сердце трепещет, в голове, как всегда в трудную минуту: «Господи, помоги!» Но моего мужа нет... и нет. И вот уже и третий звонок капитана в кочегарку, слышу как поднимается якорная цепь! Слышу вздрагивание корабля, шум волны под кормою... «Иерусалим» уходит в море... И я на нем одна.
Мой муж ОСТАЛСЯ на берегу... а у него все наши документы, визы, билеты и деньги... в горьких, безудержных рыданиях падаю на диван в кают кампании — к счастью она пуста, все пассажиры наверху, любуясь красотами Босфора, а для меня сейчас всё это не существует.
Боже! Когда же наконец окончатся для меня все муки?
И думаю: «первый мой проход по Босфору из Одессы — эвакуация. Я была одна и в неизвестности. Теперь — последний проход через Босфор и со мной то же самое»... Вот и пройден уже Босфор!! «Иеру салим» выходит в открытое море!! И начинает увеличивать ход. С каждым поворотом его винта будто бы мне в сердце тоже ввинчивается винт!! Мое отчаяние достигло своего апогея!!! Но что это? Пароход как будто бы стал замедлять ход — нет, не может этого быть — это мое больное воображение!! В это время вбегает один из младших помощников капитана Глинского, торопливо меня ищет и найдя быстро говорит: «капитан меня прислал к вам, чтобы вас успокоить, нас нагоняет адмиральский катер, на нем ваш муж и позывными просят остановить пароход! что наш добрейший капитан, зверски при этом ругаясь, сейчас и выполняет!!»
Через 20 минут мой муж на палубе «Иерусалима», и я в его объятиях. Публика аплодирует, но он быстро меня увлекает в нашу каюту, там торжественно передо мною раскланивается, говоря: «жив, цел, невредим и... вознагражден» — и протягивает мне большой лист белой бумаги, где я вижу напечатанный entéte, заголовок: «Российское Транспортное Пароходное Общество». Читаю дальше:
«Контракт, по которому Лейтенант К. приглашается этим Обществом в качестве Главного Инженера во Франции сроком на 5 лет с жалованьем и % %»... т. д.
И муж, нежно целуя меня, шепчет: «Вот причина моей задержки на берегу. Теперь я могу быть спокоен за твой завтрашний день и жизнь материальную во Франции».
«Господи, услышал Ты меня», мелькает первая мысль в моей голове. Затем он бежит на мостик и после бурных ругательств Глинского, слышен его звучный голос: «Ну, и молодчина же этот Константин Романович! Идите все в кают кампанию и ждите меня», а старшему помощнику: «Заменить меня пока на мостике — надо же вспрыснуть это все шампанским!» Всю тоску, смуту у меня как рукой сняло — душа полна радости и все веселятся возле нас, а кто рассказывает анекдот, как еврей, впервые совершая морское путешествие, попал в сильную качку и, очень страдая, всё время кричал: «Господин капитан, остановите пароход!»... и анекдоты и частные лица говорят, что этого никогда не бывает, а я теперь могу сказать: все бывает в жизни.
Дальнейшее путешествие — чудесное.
Тихие, солнечные дни, море как зеркало, все милы ужасно, а особенно мой муж — ведь это наше первое, можно сказать, свадебное путешествие» после трех лет, прошедших после венчания на «Варяге». (Скончался потом бедный К. Р. ужасной смертью в Аргентине).
Бедный «Варяг»! Часто мои мысли с тоской о нем возвращаются к нему. Приял он свою настоящую последнюю смерть (т. к. после его первой смерти было его «воскресение» во Владивостоке) — теперь в Ливерпуле, в доке, в чужой стране — на кладбище кораблей, где ржавчина постепенно съедает его и где теперь кроме пароходных крыс у него нет других пассажиров.
ОН — наш гордый «Варяг», который «не сдался врагу»...
И у людей, как и у вещей, как и у народов — своя Судьба, свой час. Но как оказалось потом, память о нем жива даже и во Франции. Через несколько дней показались берега Франции и мы прибыли в Марсель. И там, во Франции, через 30 лет опять я услышала песнь о «Варяге» «Врагу не сдается...» о чем расскажем дальше, в 3-ей части.