Шумѣла и бурлила въ темнотѣ большая дорога, будто галлерея рудника, когда въ часъ подъема наверхъ внезапно потушатъ всѣ огни. Толпы не видно было, но чувствовалось, какъ она живетъ и движется въ этой черной, какъ чернила, ночи, и каждый отрядъ прокладывалъ себѣ дорогу, и среди суматохи слышался топотъ, гулъ голосовъ, скрипъ колесъ, ржаніе лошадей, ругательства, — все это смѣшивалось, сливалось, какъ сливались въ густой темнотѣ поля, дорога и люди.
Однако, во всей этой суматохѣ былъ порядокъ. Ополченцы направлялись въ тылъ, наши полки шли на позиціи, повозки, грузовики держались своего направленія; роты вплотную шли навстрѣчу другъ другу, отходили къ откосамъ, чтобы дать дорогу мотоциклистамъ: „Право держись! Право!“ Артиллерійскія лошади обдавали насъ своимъ дыханьемъ, огромныя колеса грузовиковъ задѣвали за башмаки, и среди этого людского гула, грохота, безконечнаго топота ногъ колонны наступающей арміи медленно подвигались впередъ.
Сгрудившись вдоль канавы, остановившіеся полки смотрѣли, какъ мы проходили.
Люди вытягивали шеи, какъ бы разыскивая кого-то въ этомъ черномъ потокѣ. Нѣкоторые валялись въ травѣ; тамъ виднѣлись то бѣлый подсумокъ, то красный огонекъ папиросы. Мы перекликались съ ними:
— Какой полкъ?
— Будетъ ли еще деревня до окоповъ?
— Откуда вы пришли?
Шли, задерживаясь, неровнымъ шагомъ, отъ котораго подкашивались ноги.
Иногда останавливались, такъ какъ дорога была загромождена; въ темнотѣ слышно было, какъ звякаютъ цѣпочки мундштуковъ у вставшихъ на дыбы лошадей, и ругаются артиллеристы. Люди хватали насъ за руки.
— Это вы будете наступать? Арабы уже тамъ. Ахъ, если бы вы знали, какая тамъ масса пушекъ…
Фуйяръ, идя рядомъ со мной, отвѣчалъ на это ворчаньемъ:
— А у бошей нѣть пушекъ, нѣть? Старые болтуны. Не могу спокойно слышать этого.
Когда колонна двинулась дальше, пробираясь между двумя рядами артиллерійскихъ повозокъ и лошадей съ пѣной у рта, онъ схватилъ обѣими руками одну изъ лошадей за хвостъ и рѣзко дернулъ. Тяжелый крупъ животнаго даже не шевельнулся.
— Что же, не умѣетъ она брыкаться, твоя старая кляча, — крикнулъ онъ возницѣ, возсѣдавшему на своемъ мѣстѣ. — Хоть бы переломила она мнѣ ногу, чортъ возьми!
Между нашими рядами шелъ мулъ пулеметной команды съ зарядными ящиками на спинѣ, и Фуйяръ плелся за нимъ въ надеждѣ, что онъ его лягнетъ, и, чтобы раздразнить его, онъ принялся дергать его за хвостъ, какъ за шнурокъ звонка. Отупѣвъ, какъ люди, мулъ не обращалъ никакого вниманія.
— Ты съ ума сошелъ! — сказалъ Гамель. — А если онъ тебя ударитъ копытомъ въ животъ?
— Наплевать… Заболѣю и не придется наступать.
Жильберъ шелъ сзади него и шутя какъ бы цитировалъ приказъ по арміи:
— „Всегда проявлялъ храбрость и иниціативу, показывая товарищамъ примѣръ несравненнаго геройства.“
Фуйяръ обернулся:
— Н…ь мнѣ на тебя… Занимайся свой за…
Бреваль, сгибаясь подъ сумкой, прошепталъ: — Храбрости хватаетъ только на руготню… Животныя, глупѣе лошадей…
Едва можно было различить очертанія деревьевъ, такъ темна была ночь, я вдали у нашихъ позицій, гдѣ грохотали наши пушки, не было видно ни единаго отблеска на нависшемъ небѣ. За этой большой темной стѣной разыгрывалось невидимое сраженіе, и по дорогамъ, набухшимъ, какъ артеріи, къ нему притекала новая кровь.
На минуту колонна затопталась на мѣстѣ: „Держись лѣвѣй!“ — кричали передъ нами. Черная масса преградила дорогу: двѣ лошади съ длинными вытянутыми ногами, опрокинутая повозка и трупы, скорбныя очертанія которыхъ угадывались подъ накинутой на нихъ палаткой. Отъ этой груды шелъ приторный и теплый запахъ. Ополченцы поспѣшно наполняли широкую яму, вырытую снарядомъ.
Одинъ изъ ополченцевъ не работалъ. Онъ всталъ на камень и, нагнувшись, разглядывая сверху нашъ людской потокъ, кричалъ:
— Байель Эмиль, пятой роты… Это не пятая рота идетъ? — Эмиль! Эмиль!.. Вы не знаете Байеля, это мой сынъ. Эй! Эмиль!
Колонна, усталая, темная, непроницаемая проходила мимо него.
Никто не отвѣчалъ. На ходу оборачивались и смотрѣли на старика.
За нами раздавался еще его голосъ:
— Эмиль… Вы не знаете Байеля, пятой роты?
Еще бы не знать, конечно, мы знали его… Бѣдный мальчикъ!
* * *
Былъ праздникъ, и солдаты, столпившись по обѣимъ сторонамъ улицы, смотрѣли на проходившихъ полногрудыхъ, съ лоснящимися щеками, дѣвушекъ, въ яркихъ кофточкахъ, которыя смѣялись и громко говорили, стараясь походить на парижанокъ. Жадными глазами провожали онѣ ихъ, и выразительными комплиментами привѣтствовали самыхъ красивыхъ.
Дочь мэра, худощавая, анемичная, прошла, опустивъ глаза, съ почтовой служащей, стройной дѣвушкой въ черномъ платьѣ, похожей на продавщицу изъ магазина, которая шла танцующей походкой и, вѣроятно, немного напудрила свои матовыя щеки. Увидя ее, Бурланъ покраснѣлъ, и она улыбнулась ему.
— Идемъ за ней? — предложилъ Сюльфаръ, который только-что постригся и считалъ себя неотразимымъ.
Но Вьеблэ это не интересовало. Онъ длиннымъ колосомъ щекоталъ издали ладонь содержательницы кабачка, которая кокетничала, стоя среди подругъ.
— Оставь, — тихо отвѣтилъ онъ рыжаку, — вотъ увидишь, мы напьемся хорошо.
По другую сторону улицы раздавали ножи.
Происходило это во дворѣ кузнеца. Передъ домомъ люди изъ обоза выгружали тяжелые ящики съ патронами, за которые они брались вчетверомъ, какъ гробовщики за гробъ. Дальше было нѣчто вродѣ толкучки.
На мостовой кучей сложили большіе складные ножи съ деревянными ручками, и фурьеръ Ламберъ, сидя на корточкахъ передъ своимъ товаромъ, раздавалъ ножи по отдѣленіямъ. Всѣ шумѣли, толкались, кричали.
— Мнѣ все равно, — оралъ Ламберъ съ раскраснѣвшимся лицомъ, — меня это не касается… Мнѣ приказали раздать ножи всему второму взводу, я раздаю ножи… Велѣли бы мнѣ раздать вамъ зонты, роздалъ бы зонты… Остальное не мое дѣло… идите объясняйтесь съ начальствомъ…
Мало-по-малу куча ножей уменьшалась.
— Торопитесь! — шутилъ фурьеръ. — Не хватитъ для всѣхъ. Ну, у кого еще нѣть ножа? Седьмое отдѣленіе, живѣй!.. Десять великолѣпныхъ новенькихъ ножей. Это дается вамъ не въ видѣ выигрыша, а для дѣла.
Капралы уходили съ карманами, полными ножей. На улицѣ, чтобы порисоваться передъ дѣвушками, нѣкоторые изъ нихъ открывали свои ножи съ сухимъ прищелкиваніемъ и пробовали остріе на оборотной сторонѣ руки.
— Для чего онъ нуженъ, — сказалъ мнѣ маленькій капралъ нашей роты съ унылымъ лицомъ. — На кой чортъ мнѣ этотъ ножъ, я по профессіи садовникъ.
— А въ отдѣленіи у меня есть даже книжный торговецъ. Развѣ при нашихъ профессіяхъ намъ нуженъ ножъ?
Бертье прогуливался одинъ, задумчивый, какъ всегда, заложивъ руки за спину и опустивъ голову. Я присоединился къ нему. Онъ мнѣ повторилъ все, что онъ узналъ утромъ, при рапортѣ, относительно наступленія. Въ данный моментъ единственный приказъ: прорваться. Во время боя не смѣнятъ ни одну часть; новыя волны будутъ приливать на смѣну разбитымъ волнамъ, и продвигаться будутъ впередъ во что бы то ни стало.
На нашихъ флангахъ будутъ марокканская дивизія, иностранный легіонъ изъ двадцатаго корпуса; сзади — вся армія… Впервые чувствовалось, что готовятся къ настоящему сраженію, а не къ одному изъ тѣхъ трагическихъ столкновеній, но къ одному изъ тѣхъ смѣхотворныхъ передвиженій, въ которыя превращались предыдущія наступленія.
На краю деревни за небольшой рощей тяжелая артиллерія стрѣляла учащенными залпами, ничего не видя передъ собой, кромѣ зеленаго занавѣса орѣшника. Было тепло, и артиллеристы сняли для удобства свои куртки и, обливаясь потомъ, всовывали въ дула орудій снаряды, какъ хлѣба въ печь.
— Никогда такъ усиленно не стрѣляли, — сказалъ намъ одинъ изъ бригадировъ, — каждое орудіе обстрѣливаетъ пространство только въ двадцать метровъ; камня на камнѣ не остается…
Въ ведрѣ воды у пирамиды изъ снарядовъ охлаждались бутылки. Между двумя выстрѣлами артиллеристы въ однѣхъ рубашкахъ подходили, выпивали по глотку и, обтеревъ потъ со лба оборотной стороны руки, снова принимались за свою адскую игру въ шары.
По дорогѣ разгуливали или лежали на откосѣ кавалеристы, лошади ихъ срывали кусками кожу съ деревьевъ. Сначала на нихъ смотрѣли косо, завидуя лучшимъ условіямъ ихъ службы, ихъ лощенной формѣ, а особенно тѣмъ привѣтствіямъ, съ которыми къ нимъ издали обращались дѣвушки, но никто не шутилъ надъ ними, какъ обыкновенно, никто не спрашивалъ ихъ насмѣшливо: „Ты знаешь, гдѣ находятся окопы?“ Вскорѣ, наоборотъ, стали бесѣдовать съ ними по-приятельски. Они говорили намъ:
— Наша задача — преслѣдованіе… Когда вы прорветесь, нагрянемъ мы и атакуемъ ихъ резервы.
За нами ждала цѣлая армія: блиндированные автомобили, понтонеры, эскадроны, 75 мм. батареи, и мы, казалось, чувствовали, какъ вся эта масса подталкиваетъ насъ, давить на насъ. Бесѣдовали, обсуждали, охваченные лихорадочнымъ возбужденіемъ. Высокій артиллеристъ, немного пьяный, повторялъ:
— Я вамъ говорю, что послѣ этого удара война кончится… Это послѣднее наступленіе, ребята…
Никогда мы не видѣли столько разнообразныхъ формъ вплоть до большихъ красныхъ плащей спаги за ржавой рѣшеткой замка. Можетъ быть приподнятое настроеніе всѣхъ этихъ людей заражало насъ и заставляло хотя на одинъ день отдаться этой горячей атмосферѣ надежды…
Машинально, какъ лошади, возвращающіяся въ конюшню, мы направились за ограду, гдѣ Буффіу расположился со своей походной кухней. Человѣкъ двадцать сгрудилось вокругъ деревенскаго стола, и оживленіе царило среди нихъ.
Посреди группы, отстраняя другихъ широкимъ жестомъ, какъ балаганный силачъ, готовящійся демонстрировать свою силу, стоялъ съ засученными рукавами Гамель и давалъ представленіе. Онъ вытащилъ свой матросскій ножъ и, держа его крѣпко въ кулакѣ, въ своей толстой косматой рукѣ, выгибался и сильнымъ ударомъ, съ возгласомъ: „разъ“, какъ мясникъ, всаживалъ все лезвіе въ кусокъ бычачьей туши, уже проколотой въ двадцати мѣстахъ. Тѣ, кто получили ножи, толпились за нимъ, съ ножами въ рукѣ, крича такъ, какъ будто они собирались драться.
Они бросались на мясо, и одинъ за другимъ жестокими ударами потрошили его.
Вынимая лезвіе, они вырывали куски жира, обрѣзки сухожилій, и изрѣзанное мясо уменьшалось въ размѣрѣ, клочьями валялось на изрубленномъ столѣ. Предупрежденный Лемуаномъ, Буффіу прибѣжалъ, и толстый животъ его трясся надъ спадающими штанами.
— Вотъ банда! — кричалъ онъ. — И послѣ этого вы будете жаловаться, что обѣдъ никуда не годится… Наплевать, на этотъ разъ я пожалуюсь лейтенанту.
Гамель, вытирая ножъ, смотрѣлъ на кашевара съ видомъ большого пса, котораго потревожили.
— Тебѣ не нравится, что я имъ показываю? А на товарищей, которымъ завтра придется, можетъ быть, драться, тебѣ наплевать. Ты-то останешься здѣсь и будешь чистить свой картофель. Ловкачъ!
— Что ты его ругаешь, — вступился своимъ мягкимъ голосомъ Лемуанъ. — Ты, вѣдь, съ удовольствіемъ лопаешь супъ, который онъ приготовляетъ.
— А ты чего вмѣшиваешься, свекла, — тотчасъ возразилъ Вьеблэ.
Вмѣшались другіе, не разбирая въ чемъ дѣло, просто изъ удовольствія погорланить.
— Я думаю, что онъ правъ. Кашеваръ придирается къ намъ. Мясо принадлежитъ такъ же намъ, какъ и ему.
Привлеченный этимъ галдежомъ, сержантъ Рикордо, брившійся въ это время, показался съ намыленнымъ лицомъ въ окошкѣ чердака.
— Скоро вы перестанете кричать? Клянусь вамъ, что если вы заставите меня спуститься внизъ, даромъ вамъ это не пройдетъ… Вотъ идетъ лейтенантъ Морашъ, довольны вы?
Этого было достаточно: всѣ замолчали и разошлись.
Въ тушѣ мяса остался торчать большой ножъ, яростно всаженный по рукоятку, на которой запечатлѣлся кровавый слѣдъ чьей-то руки.
* * *
Въ заднюю комнату, гдѣ мы завтракали, восемь человѣкъ за однимъ столомъ, приходили посѣтители изъ большой, слишкомъ переполненной залы, со стаканами въ рукѣ. Отъ непрерывнаго пушечнаго грохота дрожали наши бутылки и подпрыгивали разрисованныя тарелки на буфетѣ; иногда рѣзко доносился болѣе сильный выстрѣлъ и заглушалъ голоса.
— Какъ садятъ!
— Что, завтра наступаютъ или нѣть?
Говорили только о войнѣ, о наступленіи, о походномъ госпиталѣ, и когда на минуту забывали объ этомъ и заговаривали о минувшемъ счастьѣ, о Парижѣ, о потерянномъ домашнемъ уютѣ, пушки ударомъ въ дверь снова напоминали о себѣ.
До ужина шлялись, пили, бесѣдовали и утомились. Три деревенскихъ улицы были переполнены войсками, а на большой дорогѣ запыленные грузовики рычали, увозя пѣхотинцевъ, которые на ходу, въ облакахъ пыли, выкрикивали намъ номеръ своего полка.
На ярко-голубомъ, цвѣта синьки, небѣ выдѣлялись и клубились бѣлыя пятна шрапнелей, какъ барашки облаковъ лѣтомъ, предвѣщающіе хорошую погоду. Среди нихъ мелькалъ и легко кружился аэропланъ. На углахъ столовъ, сидя на тачкѣ или на дышлѣ повозки, присѣвъ на корточки къ своей палаткѣ, или прислонившись къ стѣнѣ, солдаты писали письма. На лугу играли въ футболъ съ громкими криками, и, товарищи, сидя верхомъ на скамьяхъ, слѣдили за игрой, въ то время какъ погонщики муловъ изъ обоза стригли имъ волосы. По ту сторону деревни всѣ улочки были пусты. Повсюду разносился успокоительный здоровый запахъ цвѣтущей бузины.
— Да, погода неподходящая для того, чтобы драться, — вздохнулъ Жильберъ, покусывая стебель аниса.
Ламберъ, который шелъ за нами, съ опущенной головой, казалось проснулся.
— Погода для того, чтобы драться, — вспылилъ онъ. — Это ты прочелъ въ „Pêle-Mêle?“ А, ловко они умѣютъ шутить, всѣ эти негодяи, которые пишутъ о войнѣ… умереть при свѣтѣ солнца, вотъ оно что!.. Очень хотѣлъ бы я увидѣть, какъ подыхаетъ такой писака въ проволочныхъ загражденіяхъ, разинувъ ротъ… Я попросилъ бы его полюбоваться пейзажемъ…
Солнечные лучи, просвѣчивая сквозь листья, широкими пятнами падали на дорогу. Ручей протекалъ между мальвами, увлекая за собой длинныя распустившіяся водоросли — волосы Офеліи. Подъ деревьями товарищи срывали цвѣты, прежде чѣмъ запечатать письма.
— Идемъ, не будемъ слишкомъ вдумываться, — встряхнувшись сказалъ Жильберъ.
* * *
Бомбардировка утихла, но поднявшійся вѣтеръ доноситъ изъ окоповъ шумъ ружейной стрѣльбы. Одна сторона палатки осталась открытой и выходила къ позиціямъ, и поверхъ темнѣющаго лѣса видна иногда бѣглая зарница отъ ракетъ.
Вытянувшись на свѣжей хрустящей соломѣ, мы прислушиваемся всѣмъ существомъ къ неясному шопоту глухихъ голосовъ и къ звукамъ пѣсенъ.
Въ темнотѣ виднѣются бѣлыя пятна, колеблемыя вѣтеркомъ — это сушится бѣлье солдатъ. Но въ эту свѣтлую ночь при звукахъ этихъ пѣсенъ, среди разлитой всюду нѣжности кажется, что это бѣлыя платья еще не ушедшихъ дѣвушекъ, чудится, что женщины здѣсь, близко и слушаютъ насъ. Мы не стали бы говорить съ ними, нѣтъ — лишь бы онѣ были здѣсь, лишь бы чувствовать ихъ близость…
Хорошо подъ лаской мягкаго вѣтра. Томные голоса снова начинаютъ вполголоса припѣвъ и медленно произносятъ слова любви, чтобы лучше упиться ими.
Голоса становятся все нѣжнѣе, пѣсня замираетъ… Не хочется больше ничего видѣть, ни солдатъ, ни войны… Ночью у нашихъ выцвѣтшихъ шинелей не такой грустный видъ. Не хотѣла ли бы ты имѣть платье такого цвѣта?
Жильберъ лежитъ въ глубинѣ палатки и произносить вслухъ стихи, которые всѣ слушаютъ, глядя на мерцающія звѣзды.
Мы унеслись далеко, далеко: въ Парижъ, въ деревню, къ себѣ!.. Воспоминаніе о минувшихъ радостяхъ таетъ во рту, какъ восхитительное лакомство, и сердца наполнены такой нѣжностью, что, когда сожмешь ихъ, оттуда льются пѣсни.
Вдругъ на улицѣ слышится мѣрный шагъ проходящаго мимо отряда. Что это такое?.. Мы ихъ тотчасъ узнали по бѣлымъ повязкамъ на рукавахъ. Первые ряды несутъ на плечахъ скатанныя носилки, слѣдующіе катятъ легкія повозки на двухъ колесахъ. Одинъ изъ нихъ несетъ фонарь, и желтыя пятна свѣта прыгаютъ вокругъ него, какъ бѣшеная собака. Молчаливый отрядъ уходить вдаль…
— Ну, что, нарушаетъ молчаніе смущенный голосъ, — скажи намъ еще что-нибудь.
— Нѣтъ, кромѣ шутокъ, я ничего больше не знаю…
Воцаряется молчаніе… Однако, и раньше былъ только топотъ, но достаточно было шопота, чтобы заглушить шорохи этой безпокойной ночи. Теперь они слышны всѣ: тяжелое дыханіе спящаго, хрустѣніе соломы подъ измученными тѣлами, и тамъ, дальше, тревожный гулъ окопа, гдѣ разыгрывается бой. Молчаливая ночь внезапно измѣнилась, она стала теперь глубокой и вдумчивой, какъ мечта тридцатилѣтняго человѣка.
Изъ-за покрова елей, неспѣшно поднимается луна. Она медленно отбрасываетъ рѣзкую тѣнь отъ столбовъ и ружейныхъ козелъ на низкую траву, и странные черные знаки вырисовываются на прекрасномъ серебристо-пыльномъ полѣ…