По всѣмъ подступамъ отъ тыла къ окопамъ сплошными массами двигались на позиціи наступающіе полки.

— Впередъ, передавайте дальше.

— Впередъ… — съ ругательствами передавали дальше сердитые голоса.

И расчлененная колонна снова продвигалась тяжелымъ шагомъ, позвякивая котелками и снаряженіемъ. Разсвѣтъ засталъ насъ въ узкихъ проходахъ, по которымъ наша рота, ушедшая одной изъ послѣднихъ, шагала съ двухъ часовъ утра, безпрестанно наталкиваясь на санитаровъ съ носилками, задерживаясь изъ-за смѣняющихся частей, и германская артиллерія тотчасъ же начала обстрѣлъ. Шрапнели, казалось, преслѣдовали насъ, разрываясь все ближе, и батальонъ спѣшилъ, какъ отъ погони, къ позиціямъ, а надъ нимъ вились облака зеленаго дыма.

Велъ насъ Морашъ; онъ растерялся, не могъ найти дороги, и мы шли, куда велъ насъ узкій проходъ, преслѣдуемые снарядами. Между взрывами мы слышали холодный и размѣренный, какъ на ученіяхъ, голосъ капитана Крюше:

— Ну, Морашъ… Вы оріентируетесь?

Снаряды гнались за нами, какъ будто у нихъ были глаза. Мы шли впередъ, загибая въ сторону, уходили назадъ, но погоня не отставала отъ насъ, мы были оглушены ревомъ и задыхались отъ терпкаго дыма.

При каждой вспышкѣ мы бросались другъ къ другу, головы и ноги наши переплетались, мы прижимались къ краямъ прохода, стараясь втиснуться въ каждую выемку земли. Снаряды взрывались низко, засыпая иногда нашъ путь осколками, и изъ кучи прижавшихся тѣлъ раздавались крики:

— Охъ, я раненъ.

Растерянные, отупѣвшіе, мы шагали черезъ тѣла; толкаясь, продвигались на двадцать шаговъ, потомъ снова становились на четвереньки, согнувъ спину, и лица наши нервно дергались отъ оглушительнаго треска.

— Ну, Морашъ, — снова раздавался голосъ капитана, — правильно мы идемъ? Тт… тт! Вы увѣрены?

Съ пересохшимъ горломъ шли дальше, не зная куда. Однако, паники не было, какая-то дисциплина сохранялась среди всеобщаго замѣшательства; одурманенный разсудокъ слегка мутился, какъ бы вырвавшись изъ адской кузницы, но все-таки оставался яснымъ, и между залпами и выстрѣлами методически передавались приказанія, какъ передаются среди фабричнаго шума распоряженія главнаго мастера.

Наконецъ, мы внезапно вышли изъ полосы обстрѣла. Сразу воцарилось спокойствіе, и мы замѣтили, что солнце уже встало. Мы вышли на дорогу, на обоихъ склонахъ которой зеленѣли густые кусты. Сюльфаръ тотчасъ бросился обшаривать вѣтки.

— Эй, ребята… здѣсь есть спѣлыя!..

* * *

— Не трогайте меня, не трогайте меня… — повторилъ раненый съ посинѣвшимъ лицомъ, медленно идя намъ навстрѣчу. Руки его были раздроблены и висѣли, какъ двѣ кровавыя тряпки. Дойдя до насъ, онъ сказалъ безжизненнымъ голосомъ, въ которомъ не чувствовалось даже страданія.

— Я хочу сѣсть, поддержите меня за шинель.

И, придерживая его за воротникъ, его усадили на выступъ стрѣльбища; онъ сидѣлъ вытянувшись, и руки его, превратившіяся въ кровавую массу, едва держались въ разодранныхъ рукавахъ. Носъ у него былъ тонкій, вытянувшійся, какъ будто смерть уже готовилась задушить его.

— Ты поторопился бы на перевязочный пунктъ, — сказалъ ему Лемуанъ, видя, какъ съ рукавовъ стекаетъ кровь.

— Да, я иду туда… зажгите мнѣ папиросу… вложите ее мнѣ въ ротъ…

Его приподняли, и онъ пошелъ, поблагодаривъ кивкомъ головы, машинально шагая, а впереди него шелъ товарищъ, отстраняя столпившихся солдатъ.

— Пропустите, раненый…

Вся рота собралась здѣсь, передъ четырьмя грубо сколоченными лѣстницами, она была похожа на огромный живой щитъ изъ сдвинутыхъ касокъ. Безъ сумокъ, со скатанными одѣялами, съ лопатами на боку, „въ парадной формѣ“, какъ шутилъ Жильберъ.

По правую сторону отъ насъ рота одного изъ полковъ послѣдняго призыва только-что взяла ружья на перевѣсъ; они должны были выйти вмѣстѣ съ нами въ первую очередь. Всѣ проходы, всѣ окопы были переполнены, и стиснутый между сотнями, тысячами людей, каждый, въ какомъ бы настроеніи онъ ни находился, чувствовалъ себя только крупицей среди этой человѣческой массы.

Одни съ раскраснѣвшимися щеками, съ блестящими глазами, оживленно разговаривали, охваченные какой-то лихорадкой. Другіе молчали, очень блѣдные, съ слегка дрожащими подбородками.

Поверхъ мѣшковъ съ землей мы смотрѣли на германскія позиція, окутанныя облаками дыма, въ которомъ слышался трескъ выстрѣловъ; за ними, среди полей, казалось, пылали три деревни, а наша артиллерія все стрѣляла, и среди непрерывнаго грома нельзя было ничего разобрать. Поля сотрясались подъ этимъ яростнымъ натискомъ, и я чувствовалъ, какъ подъ моимъ локтемъ дрожитъ и колеблется окопъ.

Жильберъ ежеминутно взглядывалъ на часы. Отъ тревожнаго ожиданія у него сжималось сердце, ему хотѣлось уже услышать сигналъ, выступить сейчасъ же, покончитъ съ этимъ. Онъ подумалъ вслухъ:

— Они хотятъ продлить удовольствіе.

На брустверѣ, между двумя пучками травы дрались двое насѣкомыхъ: большой темно-красный навозный жукъ съ жесткой спинкой и голубое насѣкомое съ тонкими щупальцами. Жильберъ смотрѣлъ на нихъ, и когда жукъ уже готовъ былъ смять насѣкомое, онъ опрокидывалъ его на спинку, со лба его упала капля лота на маленькое голубое насѣкомое, и оно отряхнуло свои пестрыя крылышки.

— Вниманіе, время приближается, — предупредилъ офицеръ справа отъ насъ.

Ближе раздалась команда Крюше:

— Ружья на перевѣсъ… Гренадеры впередъ.

Стальной трепетъ пробѣжалъ по всему окопу. Жильберъ, склонившись надъ насѣкомыми, смотрѣлъ на нихъ, не слыша біенія своего сердца.

Крюше рѣшительно подтянулъ ремень у каски. Онъ всталъ на первой ступени лѣстницы, сооруженной изъ мѣшковъ съ мукой, и посмотрѣлъ на насъ.

— Друзья мои… Тт… Тт… За Францію, не такъ ли?… Наступать какъ слѣдуетъ… Мы сметемъ все съ нашего пути…

Волновался ли онъ, но мнѣ показалось, что голосъ его не такъ сухъ, не такъ рѣзокъ, какъ обыкновенно. Мы стягивали пояса, отталкивали лопаты, бившія по ляжкамъ. Бертье, стоя у подножія лѣстницы, былъ готовь подняться. Повернувъ голову, онъ увидѣлъ искаженное лицо Мораша.

— За вами, господинъ лейтенантъ, — сказалъ онъ по военному, отступивъ на шагъ.

Тотъ, смущенный, нашелъ предлогъ:

— Что? — забормоталъ онъ. — Вы боитесь выйти первый…

Подпрапорщикъ ни слова не говоря, повернулся и снова ступилъ ногой на лѣстницу.

Сзади видно было только, какъ онъ пожалъ плечами.

— Морашъ увиливаетъ, — крикнулъ Вьеблэ среди шума.

Лейтенантъ, можетъ быть, слышалъ, но не шелохнулся. Изъ кучи ощетинившихся штыками людей тотъ же голосъ продолжалъ:

— Теперь мало имѣть здоровую глотку… Надо идти впередъ… Это труднѣе чѣмъ сажать людей въ карцеръ. Тутъ всѣ равны.

Среди пушечнаго грома слышенъ былъ только этотъ насмѣшливый голосъ, и товарищи смѣялись, безъ гнѣва, какъ будто въ этихъ словахъ они нашли облегченіе.

Тѣла раскачивались, готовыя ринуться впередъ, напирая на брустверъ, подобно морскому приливу.

Рѣзко просвистѣли 75-миллиметровые снаряды, и тотчасъ ревъ тяжелыхъ орудій, казалось, стихъ или отдалился.

— Готовы?… — спросилъ Крюше болѣе громкимъ голосомъ.

Разомъ дрогнули всѣ сердца у этой вооруженной толпы.

— У тебя есть мой адресъ, — успѣлъ сказать Сюльфаръ Жильберу срывающимся отъ волненія голосомъ…

О, какой рѣзкій зловонный запахъ у пороха… Слѣва послышались не то крики, не то пѣсня: „Зуавы вышли!“ Грянулъ залпъ изъ 105-миллиметровыхъ орудій, — пять ударовъ въ литавры…

— Третья рота, впередъ! — крикнулъ капитанъ.

— Впередъ!..

Крики, толкотня, кто-то съ проклятіемъ падаетъ, винтовки задѣваютъ одна за другую… У всѣхъ бьется въ вискахъ, всѣ взбираются на брустверъ, затѣмъ выпрямляются, чувствуя, какъ дрожатъ ноги. Всматриваются въ огромную, голую равнину… „Впередъ“.

Вышли, бѣгутъ…

Затрещалъ пулеметъ, одинъ только пулеметъ. Затѣмъ, встрепенувшись, обезумѣвъ, германская артиллерія начала обстрѣливать всю мѣстность.

Люди уже растягивались въ цѣпь, цѣпь тонкихъ силуэтовъ и наклоненныхъ ружей, и ровнымъ бѣгомъ подвигались впередъ прямо къ безмолвнымъ окопамъ.

Слѣва съ крикомъ наступалъ батальонъ, съ горнистами во главѣ.

Одинъ изъ офицеровъ, оставшись одинъ, съ шашкой въ рукѣ подгонялъ послѣднія отдѣленія молодыхъ солдатъ, которые колебались передъ огненной завѣсой.

— Ну… Живѣй, выходите, выходите!

Показалась горсть юношей. Передъ ними взорвался снарядъ; красный огонь, разлетѣвшіеся осколки. Чье-то изуродованное тѣло свалилось и забрызгало кровью брустверъ. Въ дыму послышались стоны.

— Ну же! Опасности больше нѣть… Выходите!

Они машинально, растерянные, ринулись впередъ, отдѣленіе за отдѣленіемъ. Но при каждой попыткѣ огонь сразу отбрасывалъ ихъ, и они снова скатывались въ окопъ. Каждый разъ встрѣчалъ ихъ залпъ.

— Выходите, чортъ возьми!

Волна молодыхъ солдатъ медленнѣе прилила къ откосу, на который они не рѣшались уже взобраться… Нѣть, они не въ силахъ больше…

Офицеръ однимъ прыжкомъ выскочилъ впередъ:

— Впередъ, трусы!

Маленькій вольноопредѣляющійся подталкивалъ ихъ въ спину, принуждая выходить, и кричалъ дѣвичьимъ голосомъ. Шатаясь, появились они изъ окоповъ, подталкиваемые кулаками, и въ послѣдній разъ отпрянули назадъ, какъ будто послѣдняя судорога прошла передъ смертью у этого живого пушечнаго мяса.

— Есть!.. Впередъ!.. — крикнулъ дѣвичій голосъ.

Разозленные понуканіями, они ринулись впередъ, разсыпались, кинулись прямо на дымовую завѣсу. Конечно, преграда пройдена…

Батальоны, разсѣянные по полямъ, неслись впередъ, и кто-то по ту сторону первыхъ линій махалъ значкомъ: деревня была взята.

* * *

Разрушенныя стѣны, зіяющіе фасады, кучи черепицъ и щебня, цѣликомъ сорванныя крыши, окоченѣвшія ноги, торчащія изъ-подъ развалинъ… Подъ мусоромъ и щебнемъ иногда виднѣлись погнутыя рельсы, и по нимъ можно было догадаться, что здѣсь проходила улица. Перебѣгали отъ развалинъ къ развалинамъ, прислонялись къ обломкамъ стѣнъ, стрѣляя передъ собой, забрасывая гранатами пустые погреба.

Кричали…

Громъ пушекъ сталъ слабѣе, но пулеметы черезъ отдушины косили по деревнѣ. Люди падали, согнувшись вдвое, какъ будто тяжесть головы пригибала ихъ къ землѣ. Нѣкоторые кружились, скрестивъ руки, и падали на спину, согнувъ колѣни. На нихъ съ разбѣга едва обращали вниманіе.

Кто-то блѣдный, какъ мѣлъ, крикнулъ Жильберу:

— Ламберъ убитъ!

Вокругъ колодца люди дрались, осыпая другъ друга ударами палокъ, кулаковъ или ножей — то была отдѣльная схватка среди сраженія. Вьеблэ столкнулъ одного нѣмца въ колодецъ, налетѣвъ на него головой, и съ того соскочила — сѣрая шапка съ краснымъ околышемъ. Все рѣзко, грубо отпечатлѣвалось въ мозгу, не вызывая волненія: крики людей, которыхъ убиваютъ, взрывы, трескъ гранатъ, падающіе товарищи; неслись впередъ, не зная направленія, одинъ за другимъ, и стрѣляли прямо передъ собой…

Нѣсколько нѣмцевъ безъ снаряженія пробѣжало съ поднятыми вверхъ руками по направленію къ нашимъ позиціямъ. Одинъ изъ нѣмцевъ, стоя у входа въ погребъ, вытиралъ кровь со лба и лѣвой рукой сдѣлалъ намъ привѣтственный знакъ.

Несмотря на трескъ, слышенъ былъ длительный полетъ тяжелыхъ снарядовъ, которые падали посреди деревни, поднимая густое облако пыли и дыма, и люди, согнувъ спину, бросались къ стѣнамъ и прижимались къ нимъ.

Среди пыли и обваливающейся штукатурки мы слились съ общимъ фономъ этого кладбища вещей. Ничто не уцѣлѣло, не сохранило своей формы; кучи обломковъ, складъ вещей, надъ которымъ разразилась катастрофа, гдѣ вое перемѣшалось: трупы, торчащіе изъ-подъ развалинъ, треснувшіе камни, клочки матерій, обломки мебели, солдатскія сумки, вое это слилось, все подверглось уничтоженію, и трупы были столь же трагичны, какъ обломки и камни. Мы выбились изъ силъ, задыхались и не бѣжали уже. Развалины пересѣкала улица, и невидимый пулеметъ обстрѣливалъ ее, поднимая облако пыли низко надъ землей.

— „Всѣ въ канаву!“ — кричалъ фельдфебель.

Не глядя, прыгнули мы туда. Когда я коснулся до мягкаго дна, ужасъ охватилъ меня, и сверхчеловѣческое отвращеніе заставило отпрянуть назадъ. Тамъ было гнусное скопище труповъ, чудовищная раскрытая могила, гдѣ одни убитые баварцы, съ восковыми лицами лежали на другихъ, уже почернѣвшихъ, съ оскаленными ртами, изъ которыхъ шло смрадное зловоніе, цѣлая куча разложившихся тѣлъ, какъ бы расчлененные трупы съ совершенно вывернутыми ногами и колѣнями, и всѣхъ ихъ сторожилъ мертвецъ, оставшійся стоять на ногахъ, прислонившійся къ краю канавы — чудовище безъ головы. Первый изъ нашей группы не рѣшался ступить на эти трупы, давить ногами эти человѣческія лица. Однако, подгоняемые пулеметомъ, всѣ прыгали туда, и общая могила, казалось, наполнилась до краевъ.

— Впередъ, чортъ возьми!..

Мы все еще не рѣшались топтать эту груду тѣлъ, которая осѣдала подъ нашими ногами, но, подталкиваемые другими, мы, не глядя, двинулись впередъ, шлепая и увязая въ мертвыхъ тѣлахъ… По какому-то дьявольскому капризу смерть пощадила только вещи: на протяженіи десяти метровъ были разложены въ небольшихъ нишахъ остроконечные каски съ натянутыми на нихъ покрышками, они совершенно уцѣлѣли. Ихъ забрали наши. Нѣкоторые снимали висѣвшіе подсумки, фляжки.

— Смотри, какая великолѣпная пара! — крикнулъ Сюльфаръ, размахивая двумя желтыми сапогами.

При выходѣ изъ канавы, сержантъ, присѣвшій на корточки, кричалъ: — „Налѣво, по одному, налѣво!“ — и мы снова побѣжали гуськомъ по узкой дорожкѣ, вдоль которой шла другая канава. Дальше, въ поляхъ, видна была только сѣть проволочныхъ загражденій, полуприкрытая разросшейся травой… И ни одного окопа, ни одного нѣмца, ни одного выстрѣла.

Такъ какъ стрѣльба прекратилась, то мы умѣрили шагъ и сгруппировались; но грянулъ залпъ шрапнелей, взрывая вдоль всей дороги цѣлый рядъ клубящихся столбовъ, и когда мы взглянули, дорога была пуста. Всѣ зарылись въ канаву, или укрылись за остатками стѣны. Мы кучкой набились въ узкій ровъ, вырытый у подножья глиняной стѣны. Мы нервно придвигали ближе къ затылку ремешокъ скатаннаго одѣяла и ждали… Снаряды зачастили и проносились такъ низко, на такомъ близкомъ разстояніи, что намъ казалось удивительнымъ, почему трава не падаетъ скошенной, и мы закрывали лицо руками. Затѣмъ стрѣльба разсѣялась по всей деревнѣ, нащупывая то тутъ, то тамъ. Солдаты вдоль всей дороги приподнялись, но не выходили изъ-за прикрытій.

— Мы останемся здѣсь? — спросилъ одинъ солдать, уткнувшійся въ большую яму.

— Нѣтъ, идемъ впередъ, — крикнулъ намъ, пробѣгая, Рикордо.

— Не стоитъ, та деревня, вонъ тамъ, взята.

— Какъ называется эта деревня?

Никто не зналъ.

— Сорвалось, — задыхаясь, прошепталъ Фуйяръ, прижавшись ко мнѣ. — Придется отступать.

Одни кричали: — „Вотъ подходитъ иностранный легіонъ“, другіе: „Берегитесь, вотъ наступаютъ боши“.

— Они ударятъ съ фланга.

— Ты пьянъ, это наши окопы.

Бомбардировка заставила ихъ замолчать. Въ промежуткѣ между двумя шквалами мы, скорчившись, опорожняли фляжки.

— Господинъ капитанъ! Мы здѣсь, господинъ капитан…

Крюше спустился съ вершины откоса, скользя, увлекая за собой куски штукатурки.

За нимъ бѣжалъ Бертье, и они перебѣгали отъ ямы къ ямѣ, падая навзничь, когда проносился снарядъ. Капитанъ кричалъ:

— Вы храбрые свиньи… Мы возьмемъ ихъ третью линію… Будетъ сигналъ справа, слѣдите за нимъ…

Лицо его измѣнилось, онъ былъ красный, потный, ротъ былъ широко растянуть и беззвучный смѣхъ замеръ на его губахъ. На бѣгу онъ повторялъ:

— По сигналу справа… Справа…

Грохотъ, и я ничего больше не слышалъ… Какъ будто опрокинулась какая-то масса и свалила васъ всѣхъ, — оглушительный ударъ, порывъ, сбившій насъ съ ногъ… И густое облако, темнота… Десятокъ мыслей пронеслось въ мозгу: мы всѣ убиты, я ослѣпъ, мы засыпаны землей. Затѣмъ крики:

— Ко мнѣ! скорѣй…

Въ дыму видно было, какъ убѣгаютъ раненые. Передо мной лежалъ Фуйяръ, голова его была окружена кровавой лужей, и спина конвульсивно подергивалась, какъ будто онъ рыдалъ. Онъ оплакивалъ свою пролитую кровь.

Еще одно дуновеніе обожгло насъ… Я приподнялся, сжавшись въ комокъ, уткнувъ голову въ колѣни, стиснувъ зубы. Съ перекошеннымъ лицомъ, съ прищуренными, полузакрытыми глазами я ждалъ… Снаряды слѣдовали одинъ за другимъ, но ихъ не было слышно, они падали слишкомъ близко, слишкомъ оглушительно. При каждомъ ударѣ срывается и подскакиваетъ голова, внутренности, все трясется. Хочется стать маленькимъ, все меньше и меньше, каждая часть своего тѣла пугаетъ, члены судорожно сжимаются, голова, гдѣ пустота и шумъ, старается укрыться куда-нибудь, чувствуешь, наконецъ, страхъ, ужасный страхъ… Подъ этими смертельными раскатами грома превращаешься въ дрожащій комокъ, остаются только прислушивающіяся уши и сердце, исполненное страха…

Между каждымъ залпомъ проносилось десять секундъ, десять секундъ жизни, десять безконечныхъ секундъ счастья, и я смотрѣлъ на Фуйяра, который уже не шевелился. Онъ лежалъ на боку, съ багровымъ лицомъ, и огромная рана зіяла у него въ горлѣ, какъ у зарѣзаннаго животнаго.

Зловонный дымъ заволакивалъ дорогу, но ни на что не хотѣлось смотрѣть; я въ ужасѣ прислушивался. Взрываясь вокругъ, снаряды забрасывали насъ осколками камней, а мы лежали въ нашей ямѣ — двое живыхъ и одинъ мертвый.

Внезапно, безпричинно, огонь прекратился. Тяжелые снаряды еще падали на развалины, вздымая черные столбы, но уже дальше, уже на другихъ людей. Мы были такъ потрясены, что это мгновенное затишье, эта короткая передышка показалась намъ чѣмъ-то диковиннымъ. Я обернулся, и у подножья откоса увидѣлъ, какъ Бертье склонился надъ чьимъ-то распростертымъ тѣломъ. Кто это?

Вдоль дороги вставали товарищи. — „Гренадеры!“ — звалъ чей-то голосъ.

Затѣмъ справа стали передавать изъ ямы въ яму приказъ:

— Полковникъ спрашиваетъ, кто командуетъ на лѣвомъ флангѣ… Передавайте дальше…

— Передавайте дальше… Полковникъ спрашиваетъ, кто командуетъ на лѣвомъ флангѣ…

Я увидѣлъ, какъ Бертье потихоньку опустилъ на траву голову убитаго. Онъ всталъ, блѣдный, и крикнулъ:

— Подпрапорщикъ Бертье, третьей роты… Передавайте дальше…

* * *

Жильберъ, волоча трупъ за шинель, дотащилъ его до края широкой воронки, гдѣ мы укрылись. Давно уже онъ не боялся мертвецовъ. Однако, онъ не рѣшился взять его за руку, за его жалкую, скрюченную, желтую и грязную руку, и старался не смотрѣть въ его потухшіе бѣлесоватые глаза.

— Намъ нужно было бы еще три, четыре такихъ трупа, — замѣтилъ Лемуанъ. — Мы сложили бы изъ нихъ хорошій брустверъ, особенно, если посыпать немного землей сверху.

Минуту тому назадъ бѣдный парень съ ошалѣлыми, застывшими отъ испуга глазами бѣжалъ вмѣстѣ съ нами къ германскимъ окопамъ, гдѣ вспыхивали короткіе и прямые огни маузеровъ. Затѣмъ, отъ налетѣвшаго шквала снарядовъ рота порѣдѣла, пулеметы скосили цѣлые ряды людей, и отъ трепетной, несущейся впередъ, безмолвной, трагичной массы осталось только двадцать человѣкъ, зарывшихся въ воронки, остались только ползущіе и стонущіе раненые, и всѣ эти трупы…

Жильберъ слыхалъ, какъ товарищъ между двумя взрывами закричалъ:

— Ахъ! конечно! — Раненый еще проползъ нѣсколько метровъ, какъ раздавленное животное, и умеръ съ судорожнымъ хрипомъ. Вызвало ли это въ насъ печаль? Едва ли…

На этомъ вымершемъ полѣ, на безвѣстномъ кускѣ земли стало только однимъ трупомъ больше, больше однимъ мертвецомъ въ голубой формѣ; его, если возможно будетъ, — похоронятъ послѣ наступленія. Въ нѣсколькихъ шагахъ подъ мѣловымъ холмомъ были зарыты нѣмцы: ихъ кресты пригодятся и для нашихъ, сѣрая фуражка на одной вѣткѣ, голубая — на другой.

— Такъ что же мы будемъ дѣлать? — спросилъ Гамель, съ разорваннаго рукава котораго капала кровь. — Развѣ ты не видишь, что они насъ забыли?

— Да лѣтъ, — сказалъ Жильберъ. — Второй батальонъ, несомнѣнно, выступить, но нужно подождать артиллерійской подготовки.

— А если они возьмутъ низкій прицѣлъ, то опять мы поплатимся.

Германскіе окопы едва виднѣлись, скрытые высокой травой, за зубчатой сѣтью проволочныхъ загражденій. Нѣмцы уже не стрѣляли, и даже пушки ихъ смолкли. Только нѣсколько тяжелыхъ снарядовъ пронеслось очень высоко, издавая булькающій звукъ опорожняющейся бутылки, и попадали въ деревню, заволакивая развалины густымъ облакомъ дыма, похожаго на фабричный.

Нѣсколько солдатъ лежало у края воронки, внимательно наблюдая сквозь траву; другіе бесѣдовали, сгрудившись на днѣ.

— Ты думаешь, что придется идти дальше, брать ихъ третью линію?

— Очень можетъ быть. Если только не начнемъ рыть окопы здѣсь.

— Но, вѣдь, не съ этими же остатками идти въ наступленіе.

— Наплевать! Осталось у тебя что-нибудь въ фляжкѣ?

— Нѣтъ… Посмотри, сколько легло товарищей послѣ того, какъ мы взяли деревню.

Повсюду были убитые: зацѣпившіеся за острыя желѣзныя проволочныя загражденія, упавшіе въ травѣ, зарывшіеся въ воронкахъ. Тамъ голубыя шинели, здѣсь — сѣрыя. Были трупы ужасные, съ раздутыми лицами, какъ бы прикрытыми сплошной маской сѣраго фетра. Были почернѣвшіе, съ пустыми орбитами глазъ, лежавшіе со времени первыхъ наступленій. На нихъ смотрѣли безъ волненія, безъ отвращенія, и когда на воротникѣ шинели прочитывали незнакомый номеръ, то говорили только: — „А я и не зналъ, что ихъ полкъ тоже участвовалъ“…

Снова проснулась германская артиллерія. Нѣсколько снарядовъ взорвалось передъ нашей воронкой, и густое облако, пахнущее порохомъ, наполнило нашу яму. Свернувшись въ комокъ, мы придвинулись другъ къ другу, стараясь спрятаться подъ чужія сплетенныя ноги. Жильберъ инстинктивно закрылъ лицо согнутой рукой, какъ испуганный ребенокъ. Насъ обдало столбомъ земли… Уже второй залпъ снарядовъ разсыпался направо и налѣво, взрывая землю вокругъ насъ. Затѣмъ, внезапно, произошло что-то непостижимо ужасное, какъ будто взорвалось что-то въ насъ самихъ…

Снарядъ, вѣроятно, взорвался на краю воронки. Двое людей скатились на дно ямы и замерли неподвижно. Раненые, обезумѣвъ, убѣгали съ окровавленными лицами, съ красными отъ крови руками. Оставшіеся едва смотрѣли на нихъ, зарывшись въ землю, втянувъ голову въ плечи, ожидая послѣдняго удара. Но вдругъ непріятель измѣнилъ прицѣлъ, и снаряды стали падать правѣе. Всѣ приподняли головы. О, несравненная минута счастья, когда смерть уходитъ дальше!

Жильберъ взглянулъ на равнину. — Боши не выходятъ изъ окоповъ? Нѣтъ… Ничего не видно. — Затѣмъ только онъ посмотрѣлъ на двухъ убитыхъ товарищей съ раскрытыми ртами.

— Нельзя ихъ оставлять здѣсь и ходить по нимъ, — предложилъ Лемуанъ, — положимъ ихъ на край воронки.

Двое товарищей схватили первый трупъ и подняли его на край воронки, и свернувшаяся кровь прилипла къ ихъ рукамъ. Жильберъ повернулъ его лицомъ къ непріятелю, чтобы не видѣть его. Другой трупъ былъ тяжелѣе, и ему пришлось помочь имъ поддержать болтающуюся голову мертвеца.

— Вотъ такъ, — удовлетворенно замѣтилъ Лемуанъ, — у насъ получился уже хорошій брустверъ… Бѣдняги, могли ли они только-что представить себѣ это… Это какъ разъ землякъ, у меня есть его адресъ… Берегись!

Снова началось, снова ложились мы, уткнувшись лицомъ въ сухую землю. Снаряды долетали теперь до насъ такъ быстро, что выстрѣлъ и взрывъ раздавались одновременно. По полю бѣжали раненые, и осколки сшибали нѣкоторыхъ съ ногъ, и они падали на мѣстѣ. Но по ту сторону проволочныхъ загражденій ничего не было видно, ничего. Это было сраженіе безъ непріятеля, смерть безъ боя. Съ самаго утра, съ начала сраженія, мы видѣли только человѣкъ двадцать нѣмцевъ.

Мертвецы, одни только мертвецы. Нѣмцы стрѣляютъ, стрѣляютъ… Чувствуешь, какъ слабѣютъ ноги, холодѣютъ руки, горитъ лобъ. Это и есть страхъ? Канонада, подобно грозѣ, затихла, и изъ всѣхъ воронокъ высунулись встревоженныя лица. Начнутъ ли они наступать? За холмомъ показался офицеръ.

— Держитесь, ребята, — крикнулъ онъ, — держитесь…

Въ ту же минуту чей-то голосъ предостерегающе крикнулъ:

— Берегитесь, вотъ они!

Они выскочили изъ рощицы въ двухстахъ метрахъ отъ насъ, человѣкъ сто. Тотчасъ показалась другая группа, появившаяся неизвѣстно откуда, затѣмъ третья, которая понеслась съ криками, и развернулись цѣпи стрѣлковъ.

— Боши. Стрѣляйте, стрѣляйте… Цѣльтесь ниже…

Всѣ кричали, команды слышались изъ всѣхъ воронокъ, и по всему гребню затрещали выстрѣлы. Вдругъ все скрылось. Легли ли они? Уложили ли мы ихъ?

Минуту спустя бомбардировка возобновилась съ новой силой, и между залпами видно было, какъ убѣгаютъ раненые. Они бѣжали или ползли, стараясь добраться до маленькаго поросшаго листвой откоса, окаймлявшаго большую дорогу.

Наша артиллерія отвѣчала, и залпы слѣдовали за залпами, взрывы происходили одновременно, дымъ не успѣвалъ разсѣиваться, и осколки проносились массами. Внезапно желтое и красное пламя ослѣпило насъ. Мы разомъ прижались другъ къ другу, оглушенные, съ бьющимся сердцемъ.

И Жильберъ упалъ, почувствовавъ только сильный ударъ по головѣ, ощущая на лицѣ адское дуновеніе, ничего не слыша, ничего не понимая.

Когда онъ пришелъ въ себя, голова у него была тяжелая, онъ боязливо пошевелилъ ногами. Ноги повиновались, онѣ двигались… Нѣть, ноги въ цѣлости. Онъ провелъ рукою по лицу… А, оно въ крови. Попало въ лобъ, у виска. Я наклонился надъ нимъ в сказалъ:

— Это ничего… Просто порѣзъ.

Онъ мнѣ не отвѣтилъ, еще оглушенный, и нѣкоторое время оставался неподвижнымъ. Какъ разъ противъ него стоялъ на колѣняхъ Гамель, уткнувшись лицомъ въ землю. Онъ не шевелился, не дышалъ, но Жильберъ не осмѣлился заговорить съ нимъ, даже дотронуться до него, чтобы еще на минуту сохранить иллюзію, что онъ не умеръ. Затѣмъ онъ спросилъ Лемуана, избѣгая произнести роковое слово:

— Уже, а?

Тотъ вмѣсто отвѣта указалъ ему на тонкую струйку крови, пересѣкавшую шею между каской и шинелью. На днѣ воронки лежало, по крайней мѣрѣ, десять труповъ. Между двумя залитыми кровью шинелями изъ-подъ труповъ видно было блѣдное лицо съ широко открытыми испуганными глазами. Мертвый или живой?

Жильберъ вынулъ свой санитарный пакетъ и перевязалъ себѣ лобъ. Онъ вытеръ платкомъ со щеки кровь, которая текла теплой струей, затѣмъ, чтобы охладить горящую голову, прижалъ ее къ холодному дулу винтовки. Во время короткаго затишья онъ услышалъ справа стрѣльбу и взрывы гранатъ. Смутная мысль мелькнула у него: они опять будутъ наступать. Но у него не хватило мужества приподнять голову, чтобы взглянуть на равнину.

Раздался яростный залпъ, затѣмъ шрапнель разорвалась какъ разъ надъ нашей воронкой. Жильберъ на минуту замеръ, сердце его остановилось. Вслѣдъ за тѣмъ однимъ прыжкомъ онъ приподнялся, вскочилъ на край воронки и побѣжалъ. Онъ хотѣлъ укрыться въ другой ямѣ, гдѣ угодно, лишь бы не оставаться больше въ этой канавѣ, въ этой зіяющей могилѣ. Раздался еще залпъ, онъ легъ и вытянулся. Потомъ привскочилъ и, обезумѣвъ, кинулся направо, налѣво, спотыкаясь о тѣла. Всѣ воронки были заняты, вездѣ изувѣченные трупы, растерянные раненые, насторожившіеся солдаты.

— Нѣть ли у тебя мѣста?

— Нѣтъ… Со мной раненый товарищъ.

Онъ минуту повертѣлся, потомъ легъ ничкомъ за пригоркомъ. Сердце его сильно билось, какъ животное, которое онъ придавилъ бы своимъ тѣломъ. Задыхаясь, онъ прислушивался къ пушкѣ безъ единой мысли въ лихорадочномъ мозгу. Вдругъ онъ подумалъ:

— Но, вѣдь, я убѣжалъ…

Онъ повторилъ себѣ это нѣсколько разъ, не понявъ сначала какъ слѣдуетъ. Но, приподнявъ голову, онъ увидѣлъ, что ему дѣлаетъ знакъ Лемуанъ. Тогда онъ бѣгомъ, однимъ духомъ, помчался къ воронкѣ.

Эта трагическая яма съ взрытыми краями походила, на давильню, и чтобы не топтать тѣлъ товарищей, наполнявшихъ этотъ чанъ, надо было держаться края канавы, цѣпляясь пальцами за обваливающуюся землю. Жильберу показалось, что онъ лишается чувства. Онъ не ощущалъ ни страданія, ни волненія, а скорѣе усталость.

День приходитъ къ концу, и туманъ спускается на равнину. Слѣва еще слышна стрѣльба, но она похожа на огонь, который вотъ-вотъ погаснетъ.

Что произошло съ полдня? Мы стрѣляли, солнце жгло насъ, голова у насъ отяжелѣла, горло пересохло. Наконецъ, прошелъ дождь, и эта гроза освѣжила насъ, дождь залилъ сжигавшую насъ всѣхъ лихорадку. Артиллерія все сметала съ равнины, охваченная яростью на то, что еще остаются тамъ живые люди. Затѣмъ, намъ показалось, что боши наступаютъ на насъ. И мы стрѣляли, стрѣляли… Совсѣмъ близко видны согнутыя тѣла нѣмцевъ, запутавшихся въ своихъ собственныхъ проволочныхъ загражденіяхъ. Я замѣчаю одного съ гранатами у пояса, онъ иногда поднимаетъ руку и въ предсмертной агоніи бьетъ рукой по воздуху. Не смѣна ли идетъ? Подходятъ люди и, согнувъ спину, перебѣгаютъ отъ воронки къ воронкѣ.

— Эй, ребята, кончено? Мы смѣняемся? Какой полкъ?

— Нѣтъ, это солдаты службы связи.

— Ну, что же? Насъ смѣняютъ?

— Нѣтъ… Вы должны остаться здѣсь еще на ночь. Подкрѣпленіе придетъ съ кирками, съ лопатами. Придется укрѣпиться здѣсь.

Изъ всѣхъ ямъ вылѣзали люди и подползали на четверенькахъ.

— Что? Оставаться здѣсь? Что за шутки… Отъ роты осталось всего человѣкъ тридцать.

— Всегда одни и тѣ же остаются… Мнѣ наплевать, я раненъ, я уйду…

— Такой приказъ, — повторяютъ солдаты службы связи. — Надо держаться. Насъ смѣнятъ завтра.

Жильберъ чувствуетъ себя слабымъ, въ головѣ у него пустота. Онъ хотѣлъ бы не шевелиться и спать, спать. Бѣлье его прилипло къ спинѣ. Дождь? Потъ?

Артиллерія смолкла, обезсиленная, надорвавъ глотку. Теперь слышнѣе стали жалобы и стоны…

Подождите, дорогіе мои, подождите, не кричите, скоро придутъ санитары.

Приближается ночь…

И молчаливый вечеръ тихо ткетъ свою туманную ткань, — одинъ большой саванъ изъ сѣраго покрова для столькихъ мертвецовъ, которые лишены его.

* * *

Изъ канавъ, изъ ямъ выходитъ большое измученное стадо, полкъ, облѣпленный засохшей грязью, и вразсыпную идетъ по полямъ. Лица у насъ блѣдныя и грязныя, омытыя только дождемъ. Мы тащимся, согнувшись, втянувъ шеи.

Когда мы поднялись вверхъ, я остановился и оглянулся, чтобы въ послѣдній разъ увидѣть и сохранить въ душѣ картину этой широкой равнины, перерѣзанной окопами, изрытой снарядами, съ тремя отбитыми нами деревнями: съ тремя грудами сѣрыхъ развалинъ.

Какой тоской вѣетъ отъ панорамы побѣды! Подъ саваномъ тумана еще скрыты нѣкоторые ея углы, и я ничего не узнаю на этой огромной картѣ перевернутой вверхъ дномъ земли. Всѣ знакомыя мѣста сливаются и путаются; это та же равнина, но она вся взрыта вплоть до бѣлаго песчаника, это опустошенная земля безъ деревца, безъ крыши, безъ признака живого существа, и повсюду на ней крошечныя пятна: трупы, трупы…

— Боши оставили здѣсь двадцать тысячъ труповъ, — воскликнулъ полковникъ, гордый нашими успѣхами.

А сколько оставили французы?

Нужно было десять дней держаться на этой угрюмой равнинѣ, гибнуть батальонамъ за батальонами, чтобы присоединить къ нашей побѣдѣ кусочекъ поля, разрушенную дорогу и развалины нѣсколькихъ домишекъ. Но какъ я ни ищу, я ничего не узнаю. Мѣста, гдѣ мы столько выстрадали, совершенно сходны со всѣмъ остальнымъ полемъ, затеряннымъ въ туманѣ. Это гдѣ-то тамъ… Пропадаетъ приторный запахъ труповъ, чувствуется только запахъ хлора вокругъ бочекъ съ водой. Но я уношу съ собой, въ головѣ, въ кожѣ, ужасное дыханье смерти. Оно навѣки осталось во мнѣ: теперь мнѣ знакомъ ароматъ состраданія.

По мѣрѣ того, какъ мы отдалялись отъ позицій, остатки взводовъ сходились, роты вновь объединялись. Мы смотрѣли другъ на друга, и намъ становилось страшно.

На жидкой травѣ лежали солдаты, они встали и направились къ намъ. Вечеромъ имъ предстояло идти на позиціи.

— Что, земляки, тяжело?

— Убійственный участокъ.

И Бреваль прибавилъ только движеніемъ подбородка, указывая на измученную кучку:

— Вотъ все, что осталось отъ роты…

Съ опущенной головой прошли мы по жалкому мѣстечку съ окнами безъ стеколъ, съ поврежденными крышами, затѣмъ насъ остановили въ полѣ около большой дороги, гдѣ поджидали грузовики. Тамъ мы поѣли: мы жадно уписывали горячій рисъ, наполняя имъ желудокъ, и запивали его полными чашками кофе, обжигавшаго ротъ, не столько изъ-за голода, сколько изъ животнаго наслажденія ѣсть, вознаградить себя за дни лишеній, насытиться, почувствовать, что желудокъ полонъ. Водку роздали полными кружками, вина было сколько угодно.

Наиболѣе усталые заснули. Остальные, собравшись небольшими группами, бесѣдовали съ шофферами и автомобильной командой. Говорили всѣ разомъ, лихорадочно, несвязно дѣлясь своими, еще живыми, впечатлѣніями, желая, казалось, сбросить съ себя бремя слишкомъ тяжелыхъ воспоминаній. Автомобилисты, болѣе взволнованные, чѣмъ мы сами, слушали и давали намъ объясненія по поводу сраженія, о которомъ мы ничего не знали, такъ какъ только они читали газеты.

— Чортъ возьми, вотъ идетъ Морашъ…

Мы не видѣли его уже десять дней, съ того самаго утра, когда началось наступленіе. Онъ ни на минуту не вылѣзалъ изъ перваго попавшагося ему вонючаго подвала, который онъ занялъ, какъ постъ для командованія, и онъ вышелъ теперь оттуда съ выцвѣтшимъ лицомъ, съ безкровными губами, съ прищуренными глазами.

Покрикивая, собиралъ онъ роту — теперь это была его рота, такъ какъ Крюше былъ убитъ — и грубо будилъ спящихъ, тыча въ нихъ концомъ тросточки.

— Ну, лѣнтяи, я скомандовалъ; ружья на плечо, — кричалъ онъ передъ самымъ носомъ маленькаго Брука, который вставалъ пошатываясь, съ заспанными глазами.

Съ проклятіями и ругательствами стали снаряжаться. Затѣмъ усѣлись на грузовики. Всѣ размѣстились сразу, сложили сумки на дно грузовиковъ, и можно было еще свободно сидѣть, раскинуться и устраиваться поудобнѣе.

— Они должны были это предвидѣть, — сказалъ, пожимая плечами, шофферъ, стоя на колѣняхъ на своемъ сидѣньи и глядя на насъ. — Они заказали какъ разъ столько грузовиковъ, чтобы можно было привезти васъ всѣхъ, а васъ уже не такъ много теперь, не правда ли…

Тогда только мы замѣтили пустыя мѣста. Сколькихъ не хватало… Мнѣ казалось, что я еще вижу длиннаго Ламбера, старающагося шутить, старика Гамеля, курившаго трубку въ своемъ уголкѣ, и Фуйяра, который усѣлся сзади, спустилъ ноги и при каждой встряскѣ говорилъ:

— Если бы только мнѣ удалось свалиться и сломать себѣ шею.

Грузовики тронулись, поднимая густыя облака пыли, которая осѣдала на рѣсницахъ, на усахъ и на бородахъ шофферовъ, какъ бѣлая пудра. Усталые, измученные отъ жары, одурманенные плохимъ виномъ, мы полудремали, не въ силахъ уснуть, такъ какъ насъ слишкомъ трясло. Только Брукъ сейчасъ же началъ храпѣть, лежа на спинѣ, и его голова съ желтыми, какъ солома, волосами подскакивала на сумкѣ.

Изъ грузовиковъ обмѣнивались знаками, криками съ жителями деревень, и вспотѣвшія дѣвушки въ рубашкахъ съ вырѣзомъ на груди посылали намъ поцѣлуи.

Мы удалялись отъ войны; въ окнахъ были стекла, на крышахъ — черепицы. Вдругъ грузовики запрыгали по мостовой, и тотчасъ изъ переднихъ грузовиковъ послышались крики. Всѣ головы высунулись изъ-подъ брезентоваго навѣса, всѣ тѣла свѣсились назадъ, и вотъ изъ всѣхъ грузовиковъ раздались бѣшеные привѣтственные клики: сказочное видѣніе, двойное чудо — мы увидѣли желѣзную дорогу, настоящую желѣзную дорогу, съ настоящими вагонами для штатскихъ, и на перронѣ вокзала женщину въ городскомъ нарядѣ.

За желѣзнодорожнымъ переѣздомъ мы попали въ маленькій городокъ, съ магазинами, тротуарами, женщинами, кофейнями; отупѣлые, ослѣпленные, мы смотрѣли на все, какъ дикари, и безъ устали радостно горланили.

Въ одномъ, украшенномъ цвѣтами, окнѣ показалась красивая бѣлокурая головка — всѣ головки, мелькнувшія на мгновенье, красивы — и мы привѣтствовали ее длительнымъ возгласомъ, а она высунулась изъ окна и, когда вихрь уже пронесся, еще долго прислушивалась, наклонясь, къ крикамъ, замиравшимъ въ пыльной дали.

Грузовики все катились, и никто не жаловался на слишкомъ долгую дорогу. Хотѣлось, чтобы между нами и войной было какъ можно больше деревень, полей, километровъ. Тѣмъ лучше, не слышно будетъ больше пушекъ. Мы завидовали счастливымъ деревнямъ, мелькавшимъ между деревьями, завидовали фермамъ съ красными черепицами — для насъ это были только мѣста постоя.

Подъ брезентовыми навѣсами становилось слишкомъ жарко, солнце палило прямо на нихъ. Утомленные, мы перестали горланить, намъ хотѣлось поспать… Наконецъ, грузовики замедлили ходъ и затѣмъ остановились.

Ноги ныли, голова отяжелѣла, тѣло было разбито. Ворча, подвязывали сумки, которыя никогда не казались такими тяжелыми.

Почему насъ не высадили въ самой деревнѣ?.. Видно, что они не знаютъ, что такое усталость, они-то не устали…

Нѣкоторые, сойдя съ грузовика, тотчасъ повалились на траву. Другіе шли прихрамывая, такъ какъ ноги наши вспухли въ затвердѣвшихъ башмакахъ, которые мы не снимали втеченіе двухъ недѣль. Они опирались на ружья, прислонялись къ деревьямъ, и никакое усиліе воли не могло бы уже заставить выпрямиться эту кучу забрызганныхъ грязью хромающихъ людей.

Бурланъ подъѣхалъ на своемъ низкомъ велосипедѣ и окликнулъ меня:

— Жакъ!.. Мы пройдемъ по деревнѣ церемоніальнымъ маршемъ, съ оркестромъ впереди. Генералъ на площади.

Съ откоса, гдѣ лежали солдаты, приподнялись возмущенныя лица; нѣкоторые, прихрамывая, подошли къ намъ.

— Какъ? Парадъ, теперь? Что они издѣваются надъ нами? Мало мы и безъ того измучились?

— Нѣтъ, генералъ хочетъ сосчитать тѣхъ, которыхъ онъ еще не успѣлъ убить…

— Ну, я не пойду, пусть Морашъ оретъ…

Громче всѣхъ кричалъ Сюльфаръ:

— Они годны только на то, чтобы гарцовать… Въ окопахъ ихъ не видно…

— Дѣлать смотръ послѣ всего, что мы вытерпѣли, это преступленіе, — солидно высказался Лемуанъ. — Не слѣдовало бы идти.

Въ это время подъѣхалъ автомобиль, и изъ него вышелъ Бертье. Его грязная шинель затвердѣла и топорщилась отъ грязи; за стеклами пенснэ видны были впавшіе глаза, онъ шелъ, еле передвигая ноги. Онъ, видимо, едва держался на нихъ.

— Довольно съ насъ, господинъ лейтенантъ, — заявилъ Сюльфаръ съ твердымъ достоинствомъ свободнаго человѣка. — Мы не въ состояніи маршировать передъ зѣваками.

— Очень можетъ быть, но тамъ генералъ, — мягко отвѣтилъ Бертье. — Ну, друзья мои, ружья на плечо… Тамъ стоитъ батальонъ новобранцевъ, надо имъ показать, что мы не полкъ молодыхъ дѣвицъ.

Солдаты, хоть и ворчали, но стали надѣвать снаряженіе.

— Направо, по четыре въ рядъ!

На дорогѣ уже строился оркестръ, и развертывали знамя.

— Впередъ!.. Маршъ!

Полкъ тронулся. Во главѣ шелъ оркестръ и игралъ полковой маршъ. Сначала шли тяжело, но потомъ ритмъ становился все отчетливѣе, и ноги начали ступать регулярнымъ шагомъ. Маршировали манекены изъ грязи, въ грязныхъ башмакахъ, въ грязныхъ шинеляхъ, съ грязными ремнями и съ фляжками, похожими на большіе куски глины.

Легко раненые не вышли изъ рядовъ, но они не казались блѣднѣе, истощеннѣе другихъ. У всѣхъ подъ шлемами былъ одинъ и тотъ же кошмарный обликъ — процессія привидѣній.

У прифронтовыхъ крестьянъ сердца очерствѣли, и, послѣ столькихъ ужасовъ, ихъ уже ничто не трогало; но когда показалась первая рота этого вставшаго изъ могилы полка, лица ихъ преобразились.

— Охъ! бѣдняги…

Какая-то женщина заплакала, за ней другія, затѣмъ зарыдали всѣ… Молодая дѣвушка, служащая на почтѣ, съ красными глазами, съ закинутой назадъ головой, махнула намъ своимъ мокрымъ отъ слезъ платкомъ, крикнула что-то и разрыдалась. Всю дорогу, около всѣхъ домовъ насъ чествовали слезами, и только теперь, видя, какъ онѣ плачутъ, мы поняли, сколько мы выстрадали.