Мы разсѣянно смотрѣли на окружающую насъ сельскую природу: будь это въ Артуа, или въ Шампани, въ Лотарингіи или во Фландріи, всѣ дороги, окаймлены ли онѣ вязами или колосящимися полями, торфяными болотами или виноградниками, всѣ онѣ одинаковы для пѣхотинца: та же пыль и та же грязь, по которой приходится совершать тяжелые переходы отъ стоянокъ къ окопамъ.

Солдаты съ побѣлѣвшими отъ пыли рѣсницами, высунувшись изъ грузовиковъ, забавлялись тѣмъ, что блеяли: „Бэ! бээ!“… и къ шуму колесъ и тряскѣ присоединялось ихъ овечье блеянье. Нѣкоторые пѣли.

За нами возвышались черные бараки перевязочнаго пункта съ прилетающимъ къ нему цѣлымъ садомъ деревянныхъ крестовъ. Они стояли прямо, стройными рядами, на мѣловыхъ холмикахъ, а дальше были погребены алжирскіе и марокканскіе стрѣлки, головой къ Меккѣ, и на ихъ холмахъ были водружены узкія стрѣльчатыя дощечки.

На другой сторонѣ работали ополченцы. Мы подошли къ нимъ, да о чемъ не думая, просто, чтобы посмотрѣть: они рыли ямы, цѣлый рядъ могилъ.

Завидѣвъ насъ, старички перестала рыть, какъ бы смутившись. Одинъ изъ нихъ, опираясь на лопату, со смущеннымъ видомъ объяснилъ намъ:

— Такой приказъ, ничего не подѣлаешь… Когда предстоитъ серьезное дѣло, лучше все предусмотрѣть, принять мѣры заблаговременно. Въ послѣдній разъ нѣкоторымъ пришлось ждать по три дня, — къ счастью, была зима.

Мы ничего не отвѣчали. Мы смотрѣли на предназначенныя для насъ могилы… Первый возмутился Сюльфаръ:

— Ну, нѣтъ! — воскликнулъ онъ, — это уже слишкомъ… Давать намъ такое кинематографическое представленіе, когда мы отправляемся въ окопы, это издѣвательство надъ людьми.

И онъ тутъ же побѣжалъ съ донесеніемъ къ командиру, проѣзжавшему верхомъ. Мы едва успѣли замѣтить, какъ онъ вытянулся и произнесъ два слова: однимъ прыжкомъ лошадь была уже на откосѣ. Багрово-красный, задыхаясь отъ бѣшенства, командиръ кричалъ на испуганныхъ ополченцевъ:

— Убирайтесь вонъ отсюда… Улепетывайте, или я велю моимъ солдатамъ разогнать васъ пинками въ з… Кто васъ прислалъ сюда, кто распорядился? Я вамъ приказываю отвѣчать!

Всѣ ополченцы побросали свои лопаты и кирки и убѣжали; остался только одинъ высокій старикъ, онъ слушалъ, опустивъ голову, разсматривалъ свои ноги, густо облѣпленныя землей.

— Вы глухи?… Я хочу знать, кто послалъ васъ на эту работу?

— Тутъ ничего плохого нѣтъ, господинъ командиръ, — забормоталъ онъ голосомъ старой козы, — меня это не смущаетъ, я къ этому привыкъ: я бывшій церковный сторожъ, по профессіи могильщикъ, на кладбищѣ Пріёрэ-на-Клезе въ Мельере, въ департаментѣ Эндръ.

Говоря, онъ одергивалъ своими землистыми пальцами голубую тужурку, стараясь спустить ее ниже… Командиръ, обезкураженный, съ угрюмымъ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на него.

— Ну, убирайся, — сказалъ онъ ему, пожимая плечами… Я самъ разберу это дѣло.

И, оставивъ тамъ лошадь, онъ вошелъ въ помѣщеніе перевязочнаго пункта, откуда за этой сценой наблюдали санитары, скатывая бинты.

Мы чувствовали себя неважно и, молча, вернулись на поле къ товарищамъ, которые закусывали. ѣли небольшими группами, всегда одни и тѣ же: тѣ, кто получали большія посылки, дѣлились ими съ пріятелями, получавшіе такія же большія, маленькія посылки дѣлили съ получавшими маленькія, а ничего не получавшіе сообща покупали себѣ литръ вина. Самые ловкіе ухаживали за Жильберомъ, зная, что онъ не скупится и охотно угощаетъ своими консервами товарищей, которымъ уже надоѣли макароны.

Недѣлю тому назадъ, во время продолжительнаго отдыха, къ Демаши пріѣхалъ повидаться съ нимъ его двоюродный братъ, офицеръ, я предложилъ ему устроить его въ автомобильную команду.

— Спасибо, — отвѣтилъ ему Жильберъ, — я могу быть шофферомъ только своего автомобиля.

Мы всѣ были удивлены. Жильберъ признался мнѣ:

— Это изъ-за удовольствія выпалить дерзость, понимаешь, хлестнуть кого-нибудь рѣзкимъ отвѣтомъ… Главнымъ образомъ изъ-за этого… Я даже не успѣлъ сообразить, у меня это вырвалось, какъ ругательство. Потомъ уже нельзя было исправить, было уже поздно… Ну, не глупо ли рисковать шкурой ради одного олова… Но, право, слишкомъ онъ былъ мнѣ противенъ своими лакированными сапогами и палевыми перчатками.

Никогда я не видѣлъ, чтобы онъ такъ много пилъ, какъ въ этотъ вечеръ, и онъ напоилъ допьяна толстяка Буффіу, котораго въ тотъ самый день вернули въ строй, а на кухню вмѣсто него назначили бывшаго каменщика, отца троихъ дѣтей.

Прогулка по кладбищу и видъ вырытыхъ могилъ вызвали въ бывшемъ кашеварѣ окончательный упадокъ духа, бодростью котораго онъ никогда не отличался. Онъ разсказалъ объ этомъ случаѣ Жильберу, преувеличивъ количество могилъ, и Сюльфаръ не нашелъ ничего другого, какъ утѣшилъ его слѣдующимъ замѣчаніемъ:

— Могу поклясться, что толкотни не будетъ, мѣста хватить для всѣхъ…

— А, чтобъ ихъ!..

За ѣдой Буффіу молчалъ и только изрѣдка задавалъ вопросы, по которымъ было ясно, с чемъ онъ думаетъ.

— Какъ, по твоему, это дѣйствительно такой опасный участокъ? А санитары въ тяжелые моменты хорошо исполняютъ свои обязанности?… А мы навѣрное будемъ наступать?.. Сколько, по твоему, человѣкъ можетъ выбыть изъ строя въ такомъ дѣлѣ?…

Чтобы успокоить его, Мару отвѣтилъ:

— Можетъ быть, больше половины, неизвѣстно.

Буффіу, получивъ справку, не сталъ больше разспрашивать. Онъ выпилъ кофе и, улегшись па спину, сталъ размышлять. Я слышалъ, какъ онъ вздохнулъ:

— Если бы только быть увѣреннымъ, что хорошо обращаются съ плѣнными…

* * *

Этотъ заново вырытый окопъ былъ обсыпанъ свѣжею землей, какъ братская могила. Можетъ быть, ради экономіи времени насъ еще живыми помѣстили туда.

Тѣ, которыхъ мы смѣнили, вырыли этотъ окопъ Въ теченіе двухъ ночей, и заступами натыкались на сложенные кучей трупы, такъ что теперь по краямъ мѣстами выступали части мертвыхъ человѣческихъ тѣлъ…

Я положилъ руки на брустверъ и чувствовалъ, какъ отъ непрерывныхъ выстрѣловъ вздрагиваетъ земля. Но передъ нашими окопами снаряды не падали.

Слѣва отъ насъ послышался заглушенный шумъ смѣны: одна изъ ротъ нашего полка только-что прибыла, а прежняя, давно ожидавшая съ сумками за плечами, поспѣшно убиралась. Новоприбывшіе ворчали:

— Есть землянка, и ее заняла третья рота… Всегда одни и тѣ же устраиваются, а товарищи могутъ подыхать.

Не было ни прикрытія, ни землянокъ, и тѣ, которымъ не надо было выходить на дежурство, присѣли на корточки, согнувъ спину, покрытую сложенной палаткой, и, уткнувъ подбородокъ въ колѣни, пробовали уснуть.

Вспыхнуло маленькое пламя зажигалки, дождь тотчасъ погасилъ его. Оно снова вспыхнуло, и тотчасъ его задули.

— Свѣтъ! — раздался раздраженный окрикъ.

Но человѣкъ не испугался, и упорно старался зажечь, конечно, трубку. Три, четыре раза вспыхивалъ слабый огонекъ. Тогда я увидѣлъ, какъ поднялся чей-то силуэтъ, растолкалъ другихъ и подошелъ къ курильщику.

— Вы съ ума сошли?… Вы не знаете, что запрещено зажигать огонь…

— Ты боишься, что тебя замѣтятъ? — отвѣтилъ человѣкъ, голосъ котораго меня поразилъ.

— Молчите… Я вамъ говорю, что…

— Тише, парень, тише, — твердо отвѣтилъ тотъ тѣмъ же насмѣшливымъ голосомъ, который показался мнѣ знакомымъ.

— Знаете вы, съ кѣмъ говорите?… Во-первыхъ, встаньте, когда я съ вами разговариваю.

— Еще что-нибудь скажи, — испугался я.

— Я фельдфебель.

— Ну, такъ что же…

— Фельдфебель Руже…

— А я, Вьеблэ, солдатъ второй роты, имѣю военную медаль и крестъ… Если бошамъ не нравится свѣтъ, наплевать мнѣ на нихъ…

— А! Вьеблэ вернулся, — радостно воскликнулъ Лемуанъ.

Мы живо пробрались къ нему, онъ все еще сидѣлъ на корточкахъ и, не шевелясь, слушалъ, какъ фельдфебель, человѣкъ добродушный, вмѣсто наказанія, отчитывалъ его, ставя ему на видъ, что на передовыхъ позиціяхъ надо соблюдать осторожность и къ старшимъ по чину надо относиться съ уваженіемъ…

— Эй! Вьеблэ, что же ты не здороваешься съ товарищами?

Парижанинъ поднялъ голову и тотчасъ узналъ насъ.

— А, старыя клячи… Ахъ, какъ я радъ васъ видѣть… Я думалъ, что вы всѣ убиты или отправились въ тылъ, въ нашей ротѣ мнѣ ничего не могли сказать о васъ… Сегодня утромъ мы пришли на подкрѣпленіе, а вечеромъ насъ отправили въ окопы, времени не теряютъ… Ахъ, какъ я радъ… А Сюльфаръ?

Сосѣди заворчали:

— Тише, вы тамъ…

Вьеблэ пошелъ съ нами къ нашему окопу. Онъ въ темнотѣ оглядывалъ всѣхъ, ища старыхъ товарищей.

— Здравствуй, Брукъ, вотъ и опять встрѣтились… А, Буффіу, старая бестія, что ты тутъ подѣлываешь?.. А Беленъ?

— Отправленъ въ тылъ… Отравленіе газомъ… Ты знаешь, что Бреваль убитъ, и капраломъ у насъ теперь Мару… Бертье пропалъ безъ вѣсти въ Аргони.

Мы столпились у входа въ землянку, усѣвшись на грязныя ступеньки. Внутри Сюльфаръ приготовлялъ жженку, — онъ не взялъ въ сумку ни патроновъ, ни бѣлья, ни бисквитовъ, чтобы осталось мѣсто для двухъ бутылокъ рома, которыя онъ завернулъ въ вязаные носки.

— Ну, а въ тылу сладко живется?

— Еще бы. Три мѣсяца въ лазаретѣ все равно, что въ роскошной гостиницѣ. Ничего не дѣлаешь, подставляешь только ноги для мытья; варенья сколько угодно, однимъ словомъ, хорошая жизнь… И мы еще что, а посмотрѣли бы вы на англичанъ. Если бы вы видѣли офицеровъ съ тростачками, новенькихъ солдатъ, которые себѣ ни въ чемъ не отказываютъ, шотландцевъ въ юбкахъ, которые идутъ на ученье, наигрывая на флейтахъ. Женщины къ нимъ льнутъ, что тутъ говорить; можешь быть увѣренъ, что они не просятся на другой участокъ. А если бы вы видѣли ихъ раненыхъ! Великолѣпный, нарядный, голубой костюмъ, бѣлая рубашка съ краснымъ галстукомъ. Такіе франты, что не вѣрится, чтобы имъ пришлось мучиться.

— А наши? Много нашихъ раненыхъ?

— Масса. Въ лазаретѣ, гдѣ я былъ, всегда было полно… Только насъ одѣваютъ кое-какъ, куртки у васъ слишкомъ широки, штаны слишкомъ коротки, старыя шинели; чтобы понравиться дѣвицамъ, надо быть очень красивымъ парнемъ… Только мы лучше умѣемъ болтать… У кого какая рана, тотъ съ такими ранеными и разгуливаетъ. У кого нѣтъ руки или ранена голова, ходятъ компаніями, потому что ихъ раны не мѣшаютъ имъ ходить. А мы, раненые въ ногу, составляли особую компанію. У меня-то было двѣ палки, но тѣ, у которыхъ отнята нога или часть ноги, опирались на костыли, и вы не можете себѣ представить, какъ тяжело слышать постукиванiе костылей о тротуаръ… Штатскіе уже не обращаютъ на это вниманія; они говорятъ, видишь ли, что они уже къ этому привыкли. А ребята къ этому не привыкли, можешь быть увѣренъ… У меня былъ пріятель, у котораго отняли нижнюю часть лица, онъ не рѣшался выходить, ему было стыдно… Онъ былъ изъ двѣсти шестьдесятъ девятаго полка, который былъ съ нами въ Каранси.

Выпивъ глотокъ горячаго рома, онъ поблагодарилъ:

— Это согрѣваетъ. Старина Демаши, я вижу, попрежнему лечить свой желудокъ.

Сюльфаръ, склонившись надъ кружкой, старался прочесть будущее на днѣ ея.

— А война? — спросилъ онъ, — когда же она кончится?

Вьеблэ, прежде чѣмъ отвѣтить, насмѣшливо засмѣялся.

— Ахъ, съ концомъ они запаздываютъ… Ты думаешь, что они объ этомъ говорятъ, — нѣтъ!.. Да въ Парижѣ и не знаютъ уже, что теперь война. Никто о ней не думаетъ, кромѣ матерей, у которыхъ ребята на фронтѣ… Дѣвицы никогда такъ не развлекались. Я встрѣтилъ типовъ, которые зарабатываютъ по двадцати франковъ въ день… Парень, у котораго была маленькая мастерская для починки велосипедовъ, сталъ теперь милліонеромъ, курить сигары съ этикетками, до которыхъ вы не рѣшились бы дотронуться. А эта публика въ кино, въ ресторанахъ, вездѣ… Прошлись бы вы по Елисейскимъ полямъ, посмотрѣли бы на богачей, они еще всѣ тамъ, не безпокойся. Для этихъ людей то же самое, какъ если бы война происходила на Мадагаскарѣ или въ Китаѣ, даю тебѣ слово, что зимняя кампанія ихъ не волнуетъ. Разгулъ, говорю я вамъ, настоящій разгулъ…

— Да, я видѣлъ это во-время отпуска, — подтвердилъ солдатъ послѣдняго призыва.

Разсказчикъ искоса посмотрѣлъ на перебившаго его.

— Ничего ты не видѣлъ, — сказалъ онъ ему. — Въ одну недѣлю нельзя все увидѣть, убѣдиться въ этомъ. Я числился двадцать дней на выздоровленіи, имѣлъ два отпуска по сорока восьми часовъ и одно воскресенье, которое я весело провелъ… А на сборномъ пунктѣ васъ здорово притѣсняютъ… Унтеръ-офицеры всячески стараются не попасть на фронтъ и выжимаютъ изъ васъ соки: утреннія маршировки, ночныя маршировки, дежурства, упражненія. Однажды въ субботу я былъ въ мрачномъ настроеніи, и, вернувшись на сборный пунктъ, разнесъ ихъ всѣхъ; я имъ сказалъ, что мнѣ надоѣли тыловые ловкачи, уклоняющіеся отъ фронта, и попросилъ скорѣе отправить меня… Три дня мы пробыли на дивизіонномъ сборномъ пунктѣ, и вотъ я здѣсь…

— Жаль, что тебя опять не назначили къ намъ, — пожалѣлъ Мару.

— Къ моему пріятелю Морашу?.. Нѣть, это дудки.

Дождь прекратился. Передъ брустверомъ взорвалась граната. Затѣмъ другая, и отблескъ ея рѣзко освѣтилъ согнувшіяся спины караульныхъ, потомъ третья… Въ нѣмецкихъ окопахъ потрескивала легкая ружейная стрѣльба, чтобы заглушить шумъ бросаемыхъ гранатъ.

Рикордо влѣзъ на мѣшки съ землей и смотрѣлъ на равнину, на которой то тутъ, то тамъ вспыхивали огни. Когда ружейная стрѣльба прекратилась, грохочущіе взрывы гранатъ стали слышны отчетливѣе. Всѣ спрятали головы.

— Это для того, чтобы мы вышли изъ землянки. Теперь они начнутъ здорово садить… Ну, всѣ подъ прикрытіе!

Всѣ сгрудились на ступенькахъ землянки. Просвистѣвшіе 210-мм. снаряды какъ кулаками подтолкнули заднихъ. Втискивались въ землянку, ничего не видя.

— Зажгите, чортъ возьми… У кого зажигалка?

Свѣча освѣтила обширную низкую землянку, которая, казалось, выгнулась, чтобы выдержать тяжесть на своихъ плотныхъ подпорахъ. Наверху гремѣло сильнѣе, и при каждомъ ударѣ чувствовалось, какъ дрожатъ балки.

— Остался ли караульный наверху? — спросилъ Рикордо, фатоватое лицо котораго блестѣло при свѣтѣ свѣчи.

Никто не отвѣтилъ.

— Есть караульные на переднемъ посту.

— Этого мало, надо назначить кого-нибудь. Очередь твоему отдѣленію, Мару.

Капралъ изъ принципа проворчалъ: „понятно“… и спросилъ насъ: „Чья очередь идти?“

Новый солдатъ тотчасъ заявилъ:

— Не моя… Буффіу еще не былъ караульнымъ.

Бывшій кашеваръ забился въ уголъ между двумя рядами мѣшковъ.

— А почему же именно я, — запротестовалъ онъ плачущимъ голосомъ, поворачивая къ намъ свое толстое жалкое лицо. — Но, вѣдь, не назначать же меня одного караульнымъ?.. Я почти ничего не вижу ночью, одного глаза какъ будто нѣтъ…

— Довольно, Буффіу, — прервалъ его Рикордо, — бюро жалобъ закрыто.

— Все-таки, — пробормоталъ тотъ, — я нахожу, что было бы полезнѣе теперь окопаться.

Маленькій Брукъ съ омерзѣніемъ посмотрѣлъ на толстяка.

— Ну, я пойду, — заявилъ онъ, — пойду вмѣсто тебя… Знаю, что ты замышляешь, но это ничего.

Онъ взобрался по лѣстницѣ. Когда онъ выходилъ, особенно сильный ударъ потрясъ землянку, слегка освѣтивъ ее.

— Брукъ! — встревоженно окликнулъ его Мару.

Сверху спокойный голосъ отвѣтилъ:

— Не безпокойся…

Это былъ методичный, неумолимый обстрѣлъ, снаряды слѣдовали безостановочно одинъ за другимъ, взрывая землю метръ за метромъ. Стоя у подножья лѣстницы, Рикордо считалъ взрывы.

Слышны были только глухіе раскаты, и иногда болѣе близкій трескъ, который проникалъ въ самую землянку. Тогда Мару бросался къ лѣстницѣ, взбирался на нѣсколько ступенекъ и звалъ:

— Брукъ!

Глухой голосъ отвѣчалъ:

— Есть, есть…

Подъ вліяніемъ адской бомбардировки мы на мгновеніе отупѣли. Сидѣли забитые, опустивъ руки между колѣнями, съ пустой головой. Мы утоляли жажду изъ консервной коробки, передавая ее изъ рукъ въ руки. Затѣмъ, мы заговаривали коротко, быстро, все быстрѣе.

Но ужасный таранъ, казалось, еще приблизился, яростно грохоча, и всѣ замолчали. Мнѣ казалось, что я чувствую у моего плеча біеніе сердца Жильбера. Буффіу съ головой завернулся въ одѣяло, чтобы ничего не видѣть. Мы покорно ждали.

Раздался сильный взрывъ, желѣзный грохотъ, и порывъ вѣтра задулъ нашу свѣчу. Наступила темнота, и сильная тревога охватила насъ. Мару, сначала оглушенный, быстро взобрался по лѣстницѣ.

— Брукъ! Брукъ… — звалъ онъ.

Голосъ его послышался наверху, затѣмъ удалился… Онъ вернулся, когда зажигали опятъ свѣчу. Она освѣтила его поблѣднѣвшее лицо подъ полоской тѣни отъ каски.

— Кому-нибудь нужно выйти, — сказалъ онъ просто сдавленнымъ голосомъ. — Твоя очередь, Демаши.

Жильберъ отвѣтилъ: „Хорошо“. Онъ надѣлъ каску, которую до того снялъ, взялъ винтовку, слегка кивнулъ мнѣ головой и полѣзъ наверхъ.

Едва онъ вышелъ, два взрыва заставили его пригнуться, и что-то, не то камень, не то осколокъ, ударилось о его шинель. Въ окопѣ передъ нимъ все было перевернуто, онъ перепрыгнулъ черезъ мѣшки и зашагалъ по липкой землѣ.

Брукъ не шевелился. Онъ полусидѣлъ на выступѣ стѣнки, вытянувъ руку на брустверъ, и казалось продолжалъ дремать, склонивъ голову; воротникъ его былъ плохо застегнутъ, и капли дождя текли по его худой груди. Ничего не было замѣтно: двѣ тонкія красныя струйки текли изъ его ноздрей, и это было все.

Снаряды теперь падали лѣвѣе, не такъ регулярно, не такъ яростно. Взрывы раздавались рѣже…

* * *

Дождь снова собирался, дневной свѣтъ былъ ослѣпительный, изсиня бѣлый. На землѣ были желтоватыя лужи отъ дождя, онѣ морщились отъ налетѣвшаго вѣтра, и круги расходились по нимъ отъ изрѣдка падавшихъ капель. Не надѣялся ли дождь смыть всю эту грязъ, вымыть эти лохмотья, омыть эти трупы? Сколько бы слезъ не лилось съ неба, разразись даже потопъ, ничто не смоется. Нѣтъ, цѣлое столѣтіе дождей не смоетъ всего этого.

Передъ нами нѣтъ никакого загражденія, ни одного кола, ни одной желѣзной проволоки. Бугры, ямы, исковерканная земля, усѣянная осколками, и въ тысяча двустахъ метрахъ роща, которую предстояло взять и отъ которой остался только рядъ ободранныхъ стволовъ.

Говорили, что наступленіе назначено на восемь часовъ, но въ точности никто ничего не зналъ.

Свернувшись подъ одѣялами, солдаты еще дремали, и посланные изъ службы связи шагали второпяхъ черезъ нихъ, не зная, живые ли это или мертвые.

— Это убитый?

— Нѣтъ еще, подожди до вечера, — ворчалъ человѣкъ, подбирая ноги.

Разговоровъ не слышно было. Нѣкоторые ѣли, и на хлѣбъ ихъ стекали дождевыя капли съ касокъ, другіе, согнувшись, ждали, молча, ни на что не глядя.

Между взрывами тяжелая давящая тишина наступала въ окопѣ, и, когда я смотрѣлъ на лица товарищей, мнѣ казалось, что въ глазахъ ихъ можно прочесть одну и ту же мысль, какъ бы отраженіе блѣдно-синяго неба.

Вдругъ стали передавать команду:

— Передавайте дальше, часы полковника…

Часы передавали изъ рукъ въ руки, и взводные командиры провѣряли свои. Это была небольшая серебряная вещица, выпуклая, съ вырѣзанными на ней гирляндами розъ. И она, только она одна знала, когда наступитъ тотъ часъ, та ужасная минута, когда придется выйти изъ нашихъ норъ, ринуться въ дымъ, прямо противъ пуль.

— Я купилъ такіе же своей маленькой дочкѣ, — сказалъ мнѣ товарищъ.

Жильберъ, всегда немного возбужденный въ дни, когда предстояло серьезное дѣло, былъ странно спокоенъ въ это утро. Онъ, молча, смотрѣлъ на рощу, на роковой лѣсъ ободранныхъ стволовъ, откуда поднимался дымъ отъ снарядовъ. Какъ онъ далеко… Сколько пулеметовъ можетъ быть у нихъ?

Ему было такъ холодно, что онъ не чувствовалъ въ правой рукѣ мокраго ствола винтовки. Странно, всѣ эти дни ему было холодно, но такую слабость въ ногахъ, пустоту въ головѣ, такую тревогу въ сердцѣ онъ чувствовалъ впервые…

— Пойди, присядь, Жильберъ, — сказалъ ему Сюльфаръ, — здѣсь сухо, хорошо.

Мы втроемъ тѣснились подъ навѣсомъ, сдѣланномъ изъ двери отъ сарая, которую удерживали въ равновѣсіи мѣшки съ землей на брустверѣ, и безъ всякаго аппетита, чтобы убитъ время, начали коробку съ обезьяньимъ мясомъ.

Жильберъ не обернулся. Онъ вдругъ вытянулъ шею и крикнулъ:

— А!

Въ то же мгновеніе послышалась ружейная стрѣльба, взрыв гранатъ, весь шумъ внезапно разразившагося сраженія.

Рикордо, сидѣвшій при входѣ въ землянку, выбѣжалъ и, не обращая вниманія на свистѣвшія пули, вскочилъ на мѣшки съ землей и взглянулъ поверхъ бруствера: наступленіе началось. На полѣ видны были небольшіе клубы дыма отъ взрывающихся гранатъ и густыя облака отъ взрыва уже подоспѣвшихъ пушечныхъ снарядовъ. То пригибаясь къ землѣ подъ залпами, то вновь поднимаясь, наши наступали. Разсѣяные, разбросанные, они были такіе маленькіе, что казались затерянными на этой огромной равнинѣ.

Рикордо машинально подтянулъ свои ремни и кричалъ срывающимся голосомъ:

— Это невозможно, они ошибаются… Остается еще часъ… Ружья на перевѣсъ!.. Нѣтъ, нѣтъ, отставить, еще не время… Это ошибка… Скорѣй, передавайте дальше капитану: „Что нужно дѣлать“?…

Онъ ошалѣлъ и бѣгалъ по окопу, расталкивая насъ, выскакивая наружу, становясь во весь ростъ на обсыпающіеся мѣшки, и старался увидѣть, что дѣлаютъ другія роты. То тутъ, то тамъ какъ бы нерѣшительно выходили взводы. Въ двухстахъ метрахъ офицеръ дѣлалъ намъ знаки, которыхъ мы не понимали, и за нимъ виднѣлся въ окопѣ сплоченный отрядъ, ощетинившійся штыками.

— Все равно, идемъ, — воскликнулъ Рикордо, внезапно поборовъ свою нерѣшительность.

Безъ всякой команды, онъ вскочилъ на брустверъ, пробѣжалъ нѣсколько метровъ, затѣмъ, какъ бы вспомнивъ о насъ, онъ обернулся и закричалъ, не останавливаясь:

— Впередъ!

Въ окопѣ зашевелились и задвигались. Брустверъ во всю длину обвалился, мѣшки свалились. Карабкались, подталкивая другъ друга. Мгновенное колебаніе передъ изуродованной землей, передъ голой равниной: ждали товарищей, чтобы почувствовать ихъ близость, затѣмъ послѣдній взглядъ назадъ… И безъ крика, безмолвная, трагическая, разрозненная рота ринулась впередъ… Впереди насъ, болѣе чѣмъ на сто метровъ, бѣжалъ, не наклоняясь, Рикордо. Еще дальше, въ дыму, видно было, какъ взводы врываются въ лѣсъ. Скрытые за обломками деревьевъ, трещали пулеметы; яростно и учащенно стрѣляло окопное орудіе. Люди падали… Мы бѣжали прямо, безъ крика, сосредоточенно: боялись открыть ротъ, чтобы не испарилось то мужество, которое мы удерживали, стиснувъ зубы.

Тѣла и мысли стремились къ единственной цѣли: къ лѣсу, добѣжать до лѣса. Онъ казался ужасно далеко, особенно потому, что насъ отдѣляли отъ него взлетавшіе вверхъ столбы земли отъ падавшихъ снарядовъ. Безпрерывный громъ ударялъ намъ въ голову, и потрясенная земля дрожала подъ нашими ногами. Бѣжали, задыхаясь. Падали ничкомъ, когда взрывался снарядъ, затѣмъ, оглушенные, бѣжали далѣе, окутанные дымомъ. Кучки людей, казалось, таяли отъ отблесковъ огня.

Передо мной раненый выронилъ винтовку. Я видѣлъ, какъ онъ на мгновенье зашатался на мѣстѣ, затѣмъ тяжело, болтая руками, побѣжалъ дальше, какъ и мы, не понимая, что онъ уже мертвъ… Пошатываясь, сдѣлалъ онъ нѣсколько метровъ и свалился.

* * *

Когда они, послѣдніе, выходили изъ окопа, ихъ обдало и оттолкнуло горячимъ порывомъ воздуха — налетѣлъ шрапнельный снарядъ и разорвался съ такимъ ужаснымъ грохотомъ, что они, оглушенные, ничего уже не слыхали. Сюльфаръ скатился въ окопъ. Послышался крикъ:

— Охъ! Я раненъ…

Дымъ разсѣялся, и показались приподнимающіеся съ земли люди. Буффіу лежалъ, уткнувшись носомъ въ землю, мгновенный трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу, затѣмъ онъ замеръ и уже не шевелился, на поясницѣ его зіяла рана. Поднявшіеся раненые бросали свои винтовки, подсумки и убѣгали.

Другіе, легко раненые, ждали, пока утихнетъ бомбардировка и дѣловито вскрывали зубами свои санитарные пакеты. Сюльфаръ согнулся вдвое и едва дышалъ.

— Я готовъ, — шепталъ онъ, съ растеряннымъ видомъ глядя на товарища.

— Это ничего, — сказалъ ему тотъ, — у тебя ранена рука.

— Нѣтъ. Я раненъ въ спину…

Шинель его была продырявлена подъ плечомъ, и кровь едва виднѣлась, образуя темно-красное пятно.

— Много крови? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Бѣги скорѣй на перевязочный пунктъ. Я перевяжу тебѣ пока руку.

Тутъ только Сюльфаръ взглянулъ на свою руку. Пальцы у него были раздроблены и густо залиты кровью; увидѣвъ свою рану, онъ тотчасъ почувствовалъ боль.

— Осторожнѣе, мнѣ больно. У меня есть іодъ въ желтой патронной сумкѣ, возьми тамъ…

Товарищъ вылилъ на раздробленную руку половину бутылочки, и отъ ужаснаго обжога онъ закричалъ. Не рѣшаясь стягивать, тотъ наскоро сдѣлалъ ему перевязку, которая краснѣла по мѣрѣ того, какъ онъ наматывалъ бинтъ.

— А ты? Куда ты раненъ? — спросилъ Сюльфаръ.

— Никуда… я пойду догонять остальныхъ.

Снарядъ пощадилъ троихъ. Они посмотрѣли на взводъ, который, остановившись на минуту, чтобы переждать пулеметный огонь, теперь бѣжалъ дальше стрѣлковой цѣпью, затѣмъ взглянули на раненыхъ.

— Вы-то спасли свою шкуру, — съ завистью сказалъ одинъ изъ нихъ…

— Нѣтъ ли у кого-нибудь изъ васъ табаку?

— Есть. У меня осталась пачка, подожди.

— У меня есть шоколадъ, — отрывисто сказалъ Сюльфаръ. — Кто хочетъ?

Раненые опорожнили свои сумки, подсумки, и тѣ трое выбрали, что имъ пришлось по вкусу. Подѣливъ добычу, одинъ изъ нихъ, капралъ, лицо котораго поблѣднѣло даже подъ слоемъ грязи и пота, сказалъ:

— Ну, идемъ теперь?… До свиданія, товарищи, всего хорошаго!

Они вышли изъ окопа и тяжелымъ шагомъ, согнувшись, среди грохота побѣжали по направленію къ лѣсу, одни — три пигмея, наступавшiе на гигантскіе столбы дыма.

Сидя на мѣшкахъ съ землей, прислонившись къ мягкой стѣнкѣ окопа, Сюльфаръ чувствовалъ себя почти хорошо, хотя тѣло его ныло отъ боли и голова горѣла.

Но онъ былъ безъ силъ, безъ воли; легко раненый товарищъ долженъ былъ помочь ему встать.

— Ну, торопись, — повторяли ему шедшіе впереди него.

Онъ не могъ идти быстро, какая-то колющая боль внутри мѣшала ему дышать.

— Эй! — хотѣлъ онъ окликнуть товарищей. Подождите меня.

Но его заглушенный голосъ не слышенъ былъ издалека, а остальные торопились. Онъ увидѣлъ, какъ шинель послѣдняго раненаго скрылась за поворотомъ окопа. Остановившись на минуту, онъ отдышался, затѣмъ, найдя палку, пошелъ дальше, опираясь на нее, какъ старикъ.

По всѣмъ узкимъ переходамъ ковыляли раненые. Были ужасные, съ посѣрѣвшими лицами они останавливались, хрипѣли, присѣвъ на корточки въ укрѣпленіяхъ, и расширенными, невидящими глазами смотрѣли, какъ проходятъ другіе.

Сюльфаръ едва замѣчалъ ихъ, упорно продолжая шагать.

Въ этомъ мѣстѣ проходъ извивался между развалинами какого-то поселка.

Когда онъ проходилъ около стѣны, онъ услышалъ, какъ просвистѣлъ снарядъ, и прижался къ ней. Взрывъ раздался такъ близко, что сквозь закрытыя вѣки онъ, казалось, увидѣлъ красный отблескъ. Внѣ себя отъ страха, онъ поплелся дальше.

Послѣдовали другіе снаряды, какъ будто цѣлая погоня устремилась на эти развалины домовъ. Тогда Сюльфаръ бросился бѣжать, ища убѣжища. Онъ замѣтилъ лѣстницу погреба, на верху которой стоялъ санитаръ.

— Мѣстъ нѣтъ больше, — сказалъ тотъ, отталкивая его. — Иди дальше.

Онъ не зналъ этихъ извилистыхъ проходовъ, прорытыхъ въ грязи. Но отъ времени до времени встрѣчные солдаты службы связи или санитары говорили ему:

— Иди все прямо, — и онъ шелъ все прямо, не желая отдыхать.

Наконецъ, онъ увидѣлъ дощечку: „Перевязочный пунктъ“ и спустился въ землянку. Чтобы попасть туда, надо было шагать черезъ раненыхъ, присѣвшихъ на ступени. Все было переполнено ими: тяжело раненые лежали на носилкахъ и хрипѣли, закрывъ глаза отъ боли.

Военный врачъ сказалъ Сюльфару:

— Я ничѣмъ не могу тебѣ помочь здѣсь… Отдохни здѣсь, а ночью, когда стрѣльба утихнетъ, вы всѣ вмѣстѣ отправитесь въ полевой лазаретъ.

Онъ искалъ мѣста, гдѣ бы усѣсться, какъ вдругъ маленькій сержантъ съ рукой на перевязи изъ большого клѣтчатаго платка, всталъ и сказалъ:

— Я не хочу больше ждать здѣсь… Къ вечеру у меня совсѣмъ не останется крови.

Пошатываясь, онъ вышелъ, расталкивая другихъ, и на освободившейся послѣ него ступенькѣ усѣлся Сюльфаръ.

Благодаря дождливому небу темнота наступила скорѣе, и въ сумеркахъ нѣкоторые раненые ушли. Сюльфаръ пошелъ за ними. Передъ нимъ шелъ стрѣлокъ, который поддерживалъ обѣими руками свою разбитую челюсть. По дорогѣ они догнали другихъ и многочисленной группой дошли до батарей. Артиллеристы вышли посмотрѣть на нихъ.

— Вы вышли на вѣрную дорогу, ребята… Деревня недалеко…

Они пошли дальше. То тутъ, то тамъ лежали солдаты, истекшіе кровью раненые, которыхъ догнала по дорогѣ смерть. Она, должно быта», знала ихъ путь и подстерегала ихъ на ходу, чтобы добить. Они узнали и сержанта по его большому клѣтчатому платку. Зачѣмъ онъ рѣшилъ идти одинъ? Вдвоемъ, вмѣстѣ, можно бороться со смертью, защищаться отъ нея. Остатокъ дневного свѣта изсякалъ, какъ вода изъ треснувшей вазы. Въ сумеречномъ туманѣ они различала роты, идущія на подкрѣпленіе, согнувшіяся подъ сумками и снаряженіямъ. Вечерняя тишина на мгновенье оживлялась бряцаніемъ ружей и котелковъ. Затѣмъ дорога обезлюдѣла.

Сначала одинъ раненый, затѣмъ другой остановились, не въ силахъ идти дальше. Одинъ повалился на край канавы и заплакалъ.

— Мы пришлемъ за тобой санитаровъ, — обѣщали ему товарищи, проходя дальше усталымъ шагомъ.

Наступила ночь. Вдали показались группы людей, неясной массой выдѣляясь на дорогѣ, слышенъ былъ ихъ говоръ; они пошли за ними по направленію къ деревнѣ. Чернѣющія улицы и темные дворы кишѣли невидимыми солдатами, и голоса ихъ раздавались неизвѣстно откуда. Иногда рѣзкій свѣтъ отъ походной кухни освѣщалъ группировавшіеся силуэты.

Батальоны, назначенные для подкрѣпленія, ожидали очереди и загромождали улицы; солдаты вставали, чтобы разспросить раненыхъ.

— Мы внаемъ не больше, чѣмъ вы… Плохой участокъ… Гдѣ полевой лазаретъ?

Они столпились передъ краснымъ фонаремъ, бросившимся ямъ въ глаза въ ночной темнотѣ. На двери былъ прибить плакатъ:

„Здѣсь легко раненые, способные ходить.“

Эта чуть ли не шутливая надпись не внушила имъ довѣрія.

— Не сюда, — сказалъ одинъ изъ нихъ, — отсюда должно быть не эвакуируютъ.

Дивизіонный полевой лазаретъ находился по другую сторону площади. Это былъ большой пустынный и темный домъ безъ мебели, безъ коекъ.

Въ рубашкѣ, безъ мундира, военный врачъ съ лоснящимся отъ пота лбомъ быстро осматривалъ раненыхъ, раны которыхъ освѣщалъ фонаремъ фельдшеръ.

На землѣ валялись запачканные бинты, тампоны ваты. На табуретѣ стоялъ большой тазъ, полный до краевъ покраснѣвшей водой.

— Слѣдующій, — говорилъ врачъ, вытирая лобъ обнаженной рукой.

И слѣдующій садился, протягивая свою перевязанную руку или приподнималъ куртку. За столомъ изъ бѣлаго дерева солдатъ поспѣшно заполнялъ карточки, которыя раненые сами прикрѣпляли въ своимъ шинелямъ.

Слышно было, какъ въ сосѣдней неосвѣщенной комнатѣ кричалъ тяжело раненый.

— Правда, что меня положатъ на кровать, господинъ докторъ?.. О, какъ мнѣ хотѣлось бы лежать на ней… Кровать съ простынями, а, господинъ докторъ?.. Скоро-ли пріѣдутъ за нами?.. Поторопите ихъ.

Врачъ разорвалъ рубашку Сюльфара, чтобы осмотрѣть рану.

— Кровь не идетъ больше… Тебѣ промоютъ тамъ… Дай мнѣ руку теперь.

Сюльфаръ не могъ удержаться отъ крива, когда снимали его слипшуюся перевязку.

— Это ничего, чудесная рана, — сказалъ ему врачъ… Только придется отнять тебѣ два пальца.

— Ну, такъ что-жъ, — отвѣтилъ ему рыжакъ, — я не піанистъ.

* * *

— Мнѣ больно!.. охъ! какъ мнѣ больно…

Жильберъ вполголоса повторялъ эти слова, какъ будто думалъ жалобой смягчить свое страданіе. Онъ, какъ упалъ, такъ и остался лежать на боку, и когда онъ съ трудомъ приподнималъ свою отяжелѣвшую голову, рыданіе безъ слезъ вырывалось изъ его груди.

Онъ оцѣпенѣлъ отъ боли и не чувствовалъ ни тѣла, ни головы, а только свою рану, глубокую рану въ животъ, которая выворачивала ему всѣ внутренности. Онъ ни на мгновеніе не терялъ сознанія, однако время прошло скорѣе, чѣмъ если бы онъ дѣйствительно бодрствовалъ. Теперь, когда мысль его начала проясняться, онъ почувствовалъ, что страдаетъ. Первое, что пришло ему въ голову, первый вопросъ, который больно рѣзнулъ его, былъ:

— А придутъ ли санитары?

Тревога охватила его, и онъ немного приподнялся, чтобы осмотрѣться. Но рѣзкая боль заставила его снова лечь.

— Придутъ ли санитары?.. Да, конечно, придутъ, когда наступитъ ночь. А если они не придутъ? Разсудокъ его помутился отъ ужаса, и на мгновеніе онъ замеръ, почти не чувствуя боли. Затѣмъ онъ снова открылъ глаза.

Отъ наступившихъ сумерекъ еще печальнѣе сталъ этотъ трагичный лѣсъ съ обнаженными деревьями. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него лежалъ, свернувшись въ комокъ, солдатъ, и изъ-подъ раскрытой шинели виденъ былъ кусокъ бѣлой рубашки, какъ будто онъ хотѣлъ передъ смертью найти свою рану. Дальше, другой, казалось, отдыхалъ, прислонившись къ ободранному стволу, склонивъ голову на плечо.

А этотъ кусокъ голубой матеріи — неужели это еще одинъ трупъ? Да, еще одинъ… Страхъ охватилъ его. Какъ это онъ одинъ живой оказался въ этомъ лѣсу, который подвергся такому обстрѣлу? Чтобы лежатъ здѣсь, развѣ не слѣдуетъ быть такимъ же безмолвнымъ, какъ они, быть такимъ же холоднымъ, какъ они? Это неизбѣжно, смерть ждетъ его…

Но одно это слово — смерть — вмѣсто того, чтобы подавляюще на него подѣйствовать, возмутило его. Такъ нѣтъ же, нѣтъ… Онъ не хочетъ умирать, не хочетъ! Напрягая мысль, сжавъ кулаки, онъ старался понять, гдѣ онъ находится. Нѣтъ никакого признака, никакого указанія, ничего… Снаряды перекрещиваются надъ лѣсомъ и взрываются поблизости, взрывая землю, нарушая сонъ мертвецовъ. Германскіе ли это снаряды или наши?..

Онъ слышалъ короткія перестрѣлки на опушкѣ лѣса, но не могъ оріентироваться. Продвинулись ли наши впередъ?.. Или боши взяли лѣсъ обратно?.. Отвѣта не было. Онъ былъ одинъ съ своей тревогой, съ своими сомнѣніями въ этомъ разгромленномъ лѣсу, между безчувственными, успокоившимися мертвецами.

Однако, съ наступленіемъ вечера канонада утихла, проносился холодный, пахнущій дождемъ, вѣтеръ, и влажная, липкая земля леденила ему ноги. Страхъ, ночной страхъ, снова начиналъ овладѣвать имъ.

Вдругъ ему показалось, что онъ слышитъ трескъ сучьевъ. Сдѣлавъ рѣзкое усиліе, онъ приподнялся на локтѣ и позвалъ:

— Сюда… Я раненъ…

Никто не отвѣтилъ, никто не шевельнулся. Разбитый, утомленный сдѣланнымъ усиліемъ, онъ снова со стономъ упалъ на бокъ. Отчаянная рана его разрывала ему грудь, внутренности, поясницу, все тѣло. Теряя сознаніе отъ боли, онъ бормоталъ:

— Я не шевельнусь больше… Клянусь, я не буду шевелиться, но не мучайте меня такъ…

И чтобы умилостивить страданіе, онъ лежалъ неподвижно, крѣпко закрывъ глаза, вонзивъ скрюченные пальцы въ холодную землю.

Боль постепенно становилась легче и въ его лихорадочномъ мозгу мелькнула мысль:

— Не слѣдуетъ лежать неподвижно… Если я потеряю сознаніе, то меня не замѣтятъ и оставятъ здѣсь умирать. Нужно приподняться, нужно звать на помощь.

Онъ напрягъ всю свою волю и рѣшилъ: „Я прислонюсь въ дереву и перевяжу рану… Потомъ, когда будутъ проходить солдаты, я начну кричать… Это необходимо… Дѣло идетъ о жизни…“

Онъ еще ни разу не рѣшился дотронуться до своей раны, онъ боялся этого я даже отставлялъ руку подальше отъ живота, чтобы не чувствовать, не знать.

— Кровотеченіе, должно быть, остановилось, — подумалъ онъ. — Сдѣлаю себѣ перевязку.

Стиснувъ зубы, чтобы не закричать, онъ съ трудомъ приподнялся, проползъ и свалился спиной къ дереву. Боль проснулась и, лихорадочно пульсируя, ударяла въ поясницу. Закрывъ глаза, онъ предоставилъ себѣ минутный отдыхъ: ему казалось, что онъ уже сдѣлалъ кое-что для своего спасенья.

Онъ взялъ изъ своей патронной сумки санитарный пакетъ и разорвалъ обертку. Теперь нужно было добраться до раны, дотронуться до нея. Руки его нѣсколько разъ опустились къ животу, но онъ колебался, не рѣшался. Наконецъ, онъ пересилилъ себя и, держа наготовѣ бинтъ, рѣшительно дотронулся до раны. Это было надъ пахомъ, съ лѣвой стороны.

Шинель его была разорвана, и боязливые пальцы его коснулись чего-то липкаго. Медленно, чтобы не было больно, онъ разстегнулъ ремень, пріоткрылъ шинель и штаны и попробовалъ приподнять рубашку. Это было ужасно, ему казалось, что онъ вырываетъ себѣ внутренности, отдираетъ куски мяса… Измученный, онъ остановился, положивъ руку на голое тѣло. Онъ почувствовалъ, какъ что-то теплое стекаетъ по пальцамъ. Тогда онъ испугался, и чтобы остановить кровь, взялъ бинтъ и, не разворачивая его, приложилъ его, какъ тампонъ, къ ранѣ.

Онъ положилъ на него обертку изъ плотной марли, затѣмъ носовой платокъ и, чтобы все это держалось лучше на сочащейся кровью ранѣ, натянулъ штаны, — это была страшная мука, какъ бы раздробившая ему поясницу.

Наконецъ, онъ обезсилѣлъ и, опустивъ руки, закинувъ голову, весь отдался ощущенію боли. Онъ прерывисто дышалъ, хриплое дыханіе вырывалось изъ его груди.

Въ глазахъ у него потемнѣло, какъ будто мракъ наполнилъ ихъ. На его заледенѣвшемъ туловищѣ, казалось, горѣла охваченная жаромъ голова, и ночной холодный вѣтеръ не освѣжалъ его лба. Нѣсколько крупныхъ и тяжелыхъ капель дождя, упавшихъ на лицо, доставили ему безконечное облегченіе. Онъ хотѣлъ бы лежать такъ все время, пока подойдутъ санитары.

Мысли лихорадочно проносились въ его мозгу. Въ темнотѣ стали раздаваться трагическіе голоса. Онъ услышалъ, какъ нѣмецъ умолялъ съ акцентомъ:

— Сюда… Раненый французъ… Подойдите, французъ.

Затѣмъ, внезапно раздался ужасный смѣхъ, безумный смѣхъ, потрясшій ночную мглу.

— Эй, товарищи, — послышался крикъ другого раненаго, — я уже не буду больше солдатомъ… Пойдите сюда, ребята, посмотрите, я не могу быть солдатомъ, у меня нѣтъ больше ногъ.

Умирающіе будили другъ друга, перекликались… Затѣмъ снова воцарилась холодная тишина.

Жильберъ чувствовалъ, что голова его тяжелѣетъ, что тѣло нѣмѣетъ… Онъ еще разъ выпрямился. Теперь, когда уже наступила ночь, конечно, придутъ санитары, или подкрѣпленіе, кто-нибудь… Не надо засыпать, не надо умирать. Положивъ ладони на холодную и мягкую землю, подставивъ лицо подъ освѣжающій дождь, онъ всматривался въ безпросвѣтную ночь и не слышалъ ни движенія, ни шороха…

Долго придется такъ лежать, — сколько понадобится, пока не придутъ. Не нужно большо ни о чемъ думать, принудить себя ни о чемъ не думать. Тогда сдавленнымъ голосамъ, какъ бы пугаясь самого себя, онъ запѣлъ:

Онъ видѣлъ Сюльфара, горланящаго эту пѣсню во всю глотку. И маленькій Брукъ танцовалъ, идя за нимъ, ибо онъ, вѣдь, не умеръ…

Дождь теперь зачастилъ, падая холодными струями, глухо барабаня по шинелямъ убитыхъ… Ледяными струйками катился дождь по его щекамъ и умѣрялъ его жаръ… Въ бреду, ничего не понимая, онъ продолжалъ пѣть прерывающимся голосомъ:

Ночь, казалось, замаршировала, шлепая на тысячахъ водяныхъ лапъ. Трупъ, сидѣвшій на землѣ, скользнулъ вдоль поддерживавшаго его дерева и тяжело упалъ, не прерывая своихъ грезъ. Жильберъ уже не пѣлъ. Его обезсиленное дыханіе замирало въ шопотѣ, заглушавшемся дождемъ. Но губы его, казалось, еще шевелились:

Дождь, какъ бы плача, струился по его осунувшимся щекамъ. И двѣ крупныя слезы скатились изъ его впавшихъ глазъ — двѣ послѣднія слезы…