Была весна. Изъ-за длинныхъ занавѣсокъ лазарета она казалась розовой и свѣтлой, и изъ вентиляторовъ шелъ воздухъ свѣжій и ласкающій, какъ прикосновенія рукъ.

Никогда Сюльфаръ не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, которые онъ провелъ въ лазаретѣ Бурга. Тяжело было только первыя недѣли, когда, просыпаясь по утрамъ, онъ съ замираніемъ сердца и съ горечью думалъ:

— Перевязка… тяжело это.

Кофе казалось ему не такимъ вкуснымъ, — а онъ любилъ его, — и ему не доставляло удовольствія читать Ліонскія газеты, которыя продавщица разносила по палатамъ. Онъ думалъ только о перевязкѣ, и эти десять минутъ страданія отравляли ему все утро, когда такъ пріятно лѣниво отдыхать, и восходящее солнце создаетъ такое хорошее настроеніе. Когда появлялись первыя телѣжки на колесахъ, на которыхъ перевозили раненыхъ, онъ противъ воли дѣлалъ гримасу и начиналъ смотрѣть въ другую сторону. Онъ со страхомъ считалъ, сколько человѣкъ должно еще пройти до него, и сердце сжималось по мѣрѣ того, какъ приближалась его очередь, онъ смутно надѣялся, что произойдетъ что-то, что о немъ забудутъ, можетъ быть, и когда телѣжка все-таки останавливалась у его кровати, онъ изливалъ свою безсильную ярость, чтобы облегчитъ душу, и угрюмо смотрѣлъ на лазаретнаго служителя, большого парня съ сухой щетиной на щекахъ.

— Вотъ какъ вы воюете, возите тѣхъ, кто подставляетъ свою голову за васъ, — ворчалъ онъ. — Ловкіе ребята… Охъ! охъ! Не можешь ты идти тише, нѣтъ? Что ты сѣно везешь, что ли?

— Ты недоволенъ, что пришла твоя очередь идти на перевязку, — шутилъ тотъ, не сердясь.

Изъ операціонной залы слышались крики, пронзительныя жалобы, и иногда, когда боль становилась слишкомъ сильной, хриплые стоны. Тѣ, чья очередь уже миновала или которымъ уже не дѣлали перевязокъ, посмѣивались, лежа въ постели.

— Это стрѣлокъ… Слышишь, какъ онъ поетъ… Настоящій теноръ, право.

Когда привозили оперированнаго, еще подъ хлороформомъ, неподвижнаго и съ восковымъ лицомъ, это было на нѣкоторое время развлеченіемъ для всѣхъ, — всѣ толпились, чтобы послушать, какъ онъ бредить. Въ тотъ день, когда дѣлали операцію Сюльфару, сестры, ко всему уже привыкшія, должны были все-таки уйти изъ чувства приличія. Онъ оралъ ужасныя вещи, и солдаты послѣднихъ призывовъ, которые еще не знали довоенныхъ — казармъ я не прошли еще всего благодѣтельнаго обученія старыхъ солдатъ, могли бы выучить наизусть нѣсколько солдатскихъ пѣсенокъ, спѣтыхъ имъ полностью, со всѣми ихъ куплетами.

Послѣ операціи, увѣренный, что онъ еще долго не вернется на фронтъ, Сюльфаръ, освободившись отъ двухъ мучительныхъ ощущеній, почувствовалъ, что онъ оживаетъ, и, не будь перевязокъ, онъ былъ бы вполнѣ счастливъ. Его еще немного мучила рука, вся перевязанная бѣлыми бинтами, съ двумя ампутированными пальцами, и при разговорѣ онъ еще испытывалъ усталость, такъ какъ ему два раза вскрывали грудь для извлеченія осколковъ, но благодаря этому онъ числился среди тяжело раненыхъ, и кромѣ особаго леченія, въ которое входило кофе съ молокомъ, варенье, бифштексы, онъ извлекалъ изъ своего положенія рядъ моральныхъ преимуществъ, къ которымъ онъ былъ очень чувствителенъ. Къ нему относились съ особеннымъ вниманіемъ, врачи говорили съ нимъ мягче, чѣмъ съ другими, и ни разу сидѣлка не останавливалась у его постели, не поправивъ ему подушки по своему, хотя бы онъ до того старательно расположилъ ихъ иначе.

О немъ говорили съ оттѣнкомъ симпатіи:

— Это тотъ, кому выпилили ребро.

И онъ склонялъ голову со слабой улыбкой, какъ бы желая поблагодарить.

Какъ всѣ раненые, Сюльфаръ былъ напичканъ воспоминаніями о войнѣ, и ему очень хотѣлось бы подѣлиться) ими; у него ротъ былъ какъ бы полонъ ими, и они текли у него изъ устъ такъ же естественно, какъ молоко изо рта грудного младенца, который слишкомъ насосался. Какъ только онъ начиналъ говорить, — то были рѣчи объ окопахъ, о проволочныхъ загражденіяхъ, о дежурствахъ, о макаронахъ, объ ураганномъ огнѣ, о газѣ, обо всемъ томъ кошмарѣ, о которомъ онъ не могъ забыть.

Однако вначалѣ онъ былъ удивительно сдержанъ. Въ газетахъ онъ читалъ о поразительныхъ подвигахъ, и ему становилось стыдно: о доблестномъ капралѣ, который одинъ уничтожилъ цѣлую роту при помощи пулеметнаго ружья, а остатки добилъ гранатами; о зуавѣ, который закололъ своимъ штыкомъ пятьдесятъ бошей; о солдатѣ, который, будучи въ патрулѣ, взялъ въ плѣнъ цѣлую кучу солдатъ и, привелъ ихъ, а офицера притащилъ на веревкѣ; о стрѣлкѣ уже выздоравливавшемъ, который убѣжалъ изъ лазарета, узнавъ, что началось наступленіе, и рѣшилъ погибнуть вмѣстѣ со своимъ полкомъ… Когда онъ прочелъ всѣ эти разсказы, онъ уже не рѣшался самъ разсказывать что-нибудь, сознавая, что незначительныя происшествія, случившіяся съ нимъ, не произведутъ никакого впечатлѣнія рядомъ съ этими подвигами.

Но долго молчать онъ былъ не въ состояніи. Однажды онъ отважился и разсказалъ на свой ладъ, безъ похвальбы, а скорѣе съ оттѣнкомъ шутки, совершенно вымышленную исторію, въ которой самъ онъ скромно и мужественно выполнялъ роль добровольца, отправившагося въ патруль.

Его сосѣдъ по койкѣ, молодой стрѣлокъ, не повѣрилъ ни слову и онъ едва не умеръ отъ ярости; но добродушная сестра, для которой и предназначался разсказъ, повѣрила и была очень довольна.

Это побудило Сюльфара разсказывать еще такого же рода исторіи; скоро онъ сталъ героемъ лазарета, и штатскіе приходили спеціально, чтобы послушать ого.

Персоналъ лазарета — врачи, сидѣлки, сестры милосердія, священникъ, дамы, которыя приходили, запыхавшись, въ двѣнадцать часовъ и быстро надѣвали бѣлые халаты, чтобы разносить завтракъ, раненымъ — всѣ слышали столько исторій отъ солдатъ, что разсказы о войнѣ уже не удивляли ихъ, но Сюльфару удалось совершенно обновить этотъ родъ разсказовъ.

Больше мѣсяца не получалъ Сюльфаръ извѣстій изъ полка; затѣмъ однажды утромъ онъ получилъ письмо отъ Лемуана и узналъ обо всемъ ораву: о смерти Жильбера и Буффіу, о томъ, что Вьеблэ тяжело раненъ, а Рикордо пропалъ безъ вѣсти… Это было настоящее избіеніе.

Онъ не могъ скорбѣть молча. Онъ перечелъ письмо два раза съ возгласами отчаянія. Цѣлый день онъ говорилъ только о Жильберѣ, о его щедрости, о его умѣ, объ опасностяхъ, которымъ они вмѣстѣ подвергались, и о томъ, какъ хорошо имъ жилось, когда полкъ находился на отдыхѣ; долгими разглагольствованіями онъ смягчалъ остроту своего горя и повторялъ всѣмъ, что онъ потерялъ лучшаго своего товарища, можно сказать, брата; затѣмъ, когда наступилъ вечеръ, волненіе его улеглось, онъ лежалъ, не будучи въ состояніи уснуть, въ палатѣ съ бѣлыми кроватями, погруженный въ думы, и тогда только онъ дѣйствительно почувствовалъ, что другъ его умеръ.

Съ поразительной ясностью вспоминалъ онъ Жильбера, когда тотъ только-что прибылъ въ полкъ, и ихъ первую совмѣстную ночь въ узкой конюшнѣ, гдѣ ночевало отдѣленіе. Вперивъ взглядъ въ голый потолокъ, на который ночныя лампочки отбрасывали печальную тѣнь, онъ представлялъ себѣ всѣхъ своихъ товарищей на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, которыя они занимали въ ту ночь, одного свернувшагося подъ одѣяломъ, другого растянувшагося съ выступающими дырявыми носками. Всѣ они воскресали въ его памяти, ясно вырисовывались ихъ лица съ четкими чертами, ихъ взглядъ, какая-нибудь подробность обмундированія, о которой онъ, казалось, забылъ; ему слышались ихъ голоса. И воскресая одинъ за другимъ, они, казалось, поднялись всѣ къ послѣднему смотру, къ послѣдней перекличкѣ: Бреваль, Веронъ, Фуйяръ, Нури, Буффіу, Брукъ, Демаши… И голоса ихъ отвѣчала: умеръ, умерь, умеръ…

Первыя прогулки Сюльфаръ совершалъ въ небольшомъ саду при лазаретѣ, сквозь прекрасныя деревья котораго пробивались лучи свѣта. Онъ сидѣлъ на скамьѣ, смотрѣлъ, какъ товарищи играютъ въ шары, давалъ имъ совѣты, которыхъ они у него не спрашивали, или бесѣдовалъ съ молодыми женщинами, которыя приходили туда шить.

Затѣмъ ему разрѣшили ходить въ городъ, и тогда онъ зажилъ, какъ маленькій рантье, прогуливался до вокзала по Эльзасъ-Лотарингскому авеню, разсматривалъ выставки магазиновъ, читалъ военныя сообщенія, чтобы узнать, не идетъ ли рѣчь объ участкахъ, на которыхъ онъ дрался, сидѣлъ въ ресторанчикахъ, когда его угощали, и возвращался въ лазаретъ какъ разъ къ обѣду.

Находили, что онъ измѣнился. Онъ былъ не такъ оживленъ, не такъ веселъ. Онъ ни съ кѣмъ не дѣлился своими заботами. Выдавая себя за побѣдителя сердецъ въ маленькихъ ресторанахъ, за ловкаго парня, который „не даетъ спуска бабамъ“, не могъ же онъ признаться, что груститъ такъ часто изъ-за своей жены.

Она писала ему теперь только изрѣдка по десятку строкъ, и хотя изъ вѣжливости говорила: „Надѣюсь, что ты чувствуешь себя хорошо“, но не высказывала чрезмѣрнаго безпокойства. Никогда не спрашивала она его, думаетъ ли онъ скоро пріѣхать, и на долго ли. Она ему написала, что не работаетъ уже въ прежней мастерской, но не сообщила, гдѣ работаетъ теперь, и на всѣ вопросы, которые онъ ей предлагалъ, она никогда не отвѣчала. Онъ обливался потомъ надъ длинными письмами, въ которыхъ нагромождалъ кучу нѣжностей и упрековъ, но она даже не упоминала объ этомъ въ своихъ отвѣтахъ.

Съ того времени, какъ онъ выздоровѣлъ, его безпокоило предстоящее медицинское освидѣтельствованіе. Что если его признаютъ годнымъ, отправятъ опять на фронтъ?… Онъ съ крайнимъ интересомъ слѣдилъ за всѣмъ, что происходило во врачебныхъ комиссіяхъ по освобожденію и по отпускамъ. Онъ безъ конца разспрашивалъ тѣхъ, которые подверглись осмотру, съ тревогой слѣдилъ за измѣненіями настроенія комиссій, сегодня снисходительныхъ, на другой день строгихъ, и завязывалъ сношенія съ секретарями. Онъ зналъ уже фамиліи всехъ врачей, ихъ странности, ихъ слабости, и у него было вполнѣ сложившееся мнѣніе о каждомъ изъ нихъ, причемъ тѣхъ, которые легче освобождали отъ службы, онъ считалъ наиболѣе знающими.

Онъ снова началъ кашлять, отчасти принуждая себя, ѣлъ умѣренно и пріучился ходить сгорбившись, опираясь на палку. Артиллеристъ, его сосѣдъ по палатѣ, обвинялъ его даже, что онъ куритъ сѣру по утрамъ въ дни засѣданій комиссіи, чтобы въ легкихъ его слышался свистъ. Во время прогулки, однако, голосъ къ нему снова возвращался и онъ оралъ:

— Нѣтъ, я имъ не дамся… Не возвращаютъ на фронтъ такихъ раненыхъ, какъ я… Имъ скорѣе придется тащить меня за ноги…

Артиллеристъ, слѣдовавшій за нимъ, ворчалъ:

— Онъ притворяется!.. Я былъ увѣренъ въ этомъ…

— Я свое дѣло сдѣлалъ, — возражалъ Сюльфаръ. — Теперь съ меня довольно… Тѣмъ, кому хочется, я мѣшать не стану, не буду отбивать у нихъ мѣста…

Въ тотъ день, когда его освидѣтельствовали въ комиссіи, товарищи его закусывали въ маленькомъ кафэ, хозяйка котораго приготовляла жареную рыбу. Онъ явился туда, преображенный, безъ палки, съ розовыми пятнами на щекахъ.

— Освобожденъ по первому разряду, — закричалъ онъ… Съ пенсіей, ребята… Ура!

Артиллеристъ протянулъ ему письмо.

— Держи, вотъ письмецо пришло для тебя…

Это было письмо отъ консьержки дома, гдѣ онъ жилъ: она сообщала ему, что жена его уѣхала съ бельгійцемъ и увезла съ собой мебель.

Никто ничего не замѣтилъ; не замѣтили даже его ужасной блѣдности. Онъ угостилъ ихъ двумя бутылками вина, шутилъ съ ними и, держа стаканъ въ рукѣ, пропѣлъ: „Мечта проходитъ“. Только выйдя на улицу — можетъ быть холодъ охватилъ его — онъ сталъ харкать кровью.

* * *

— Да, госпожа Киньонъ, я вамъ говорю, что это грязная женщина, что это потаскушка.

— Ба! — отвѣчала консьержка, мѣшая рагу. — Мужчины всегда замѣчаютъ это только тогда, когда ихъ бросаютъ.

Тогда Сюльфаръ, обиженный, поднимался въ свою квартиру, гдѣ жена его оставила только кровать, бамбуковый столъ и великолѣпный календарь, который имъ поднесли къ ихъ свадьбѣ. Прошла недѣля, какъ онъ вернулся домой, и все это время онъ бродилъ безъ дѣла по Руану, ходилъ въ гости къ прежнимъ друзьямъ ихъ семьи, просиживалъ въ кабачкахъ, поджидалъ товарищей у выхода изъ фабрики, и вездѣ, и со всѣми говорилъ только о своей женѣ, даже съ тѣми, которые ее не знали.

— Удрать съ мебелью? Вотъ, распутница!.. И даже письма не оставила, ничего!..

Разсказывая одну и ту же исторію, онъ быстро надоѣлъ всѣмъ. Женщины, обыкновенно, обвиняли его, говоря, что не могла же Матильда оставаться все время одна и скучать, что „это“ тянется слишкомъ долго, и что мужчины, будь они на мѣстѣ женщинъ, поступали бы, можетъ быть, еще хуже.

Сюльфаръ огорчался и раздражался. Со времени прибытія его постигало одно разочарованіе за другимъ. Когда онъ пришелъ въ казарму, гдѣ разсчитывалъ найти свою штатскую одежду, которую онъ оставилъ тамъ 2-го августа 1914 года, старшій сержантъ пожалъ плечами: „Тряпье“? Отъ него и слѣда не осталось… Правда, одежду упаковали свертками, тщательно наклеили ярлыки и уложили, какъ полагается, но, къ несчастью, нѣкоторые оставили въ карманахъ кусочки сыра, другіе сандвичи или остатки колбасы, все это сгнило, появились крысы, черви, и пришлось все сжечь.

Одежду онъ получилъ отъ благотворительнаго общества, а въ качествѣ обуви ему оставили на память башмаки, которые онъ носилъ въ окопахъ, покоробившіеся отъ грязи.

Въ мастерской онъ своего мѣста обратно не получилъ, такъ какъ хозяинъ сдалъ ее заводу по изготовленію военныхъ снарядовъ, а на желѣзной дорогѣ его нашли слишкомъ слабымъ. Ему казалось, что все идетъ вкривь и вкось, и онъ говорилъ:

— Если бы столько мошенничества и грязи было на фронтѣ, какъ въ тылу, боши были бы въ Бордо къ слѣдующей получкѣ.

* * *

Онъ прибылъ въ Парижъ только съ семью франками въ карманѣ, но въ то же утро онъ получилъ мѣсто на фабрикѣ въ Левалуа, и работа его должна была начаться со слѣдующаго дня. Въ первый разъ, съ тѣлъ поръ, какъ онъ надѣлъ штатскую одежду, почувствовалъ онъ себя счастливымъ. Пятнадцать франковъ въ день! Онъ высчитывалъ, сколько жизненныхъ благъ, удобствъ и счастья получить онъ за свои пятнадцать франковъ.

Теперь наступила его очередь „пріятно пожить“. Онъ заведетъ себѣ хорошихъ пріятелей — ребятъ, которые, какъ и онъ, побывали на фронтѣ — отыщетъ маленькій ресторанчикъ для завтрака, найметъ комнату не особенно далеко, чтобы можно было позже вставать. Проходя по мастерскимъ, онъ уже обратила вниманіе на работницъ, особенно отмѣтилъ онъ одну, которая смѣялась, приподнимая волосы запачканной во время работы рукой. Онъ улыбался, думая о ней.

— Это женщины серьезныя… Умѣютъ держать домъ въ порядкѣ.

Онъ шелъ съ разсѣяннымъ взглядомъ, погрузившись въ свои скромныя грезы, какъ вдругъ на него едва не налетѣлъ автомобиль, переполненный женщинами легкаго поведенія и шикарно одѣтыми военными. Онъ быстро отпрянулъ и избѣжалъ столкновенія.

— Въ тылу прячешься, ловкачъ! — крикнулъ ему сидѣвшій впереди.

Сюльфаръ сдѣлалъ видъ, что хочетъ броситься за ними, но удовольствовался тѣмъ, что погрозилъ автомобилю кулакомъ, посылая ему вдогонку ругательства и проклятія, слушать которыя пришлось прохожимъ.

Нанесенное ему оскорбленіе угнетало его въ теченіе всего завтрака, и чтобы разсѣяться, онъ три раза подлилъ себѣ въ кофе стараго ликера. Послѣ этого онъ снова оживился и пошелъ побродить по бульварамъ. У двери одной изъ редакцій было вывѣшено сообщеніе, и прохожіе обсуждали его.

— Слѣдовало бы начать большое наступленіе, — говорилъ отрывистомъ голосомъ толстый господинъ съ выпученными глазами.

— И тебя прихватить, — крикнулъ ему въ лицо Сюльфаръ.

Всѣ эти штатскіе, которые осмѣливались говорить о войнѣ, выводили его изъ себя, но онъ не менѣе ненавидѣлъ и тѣхъ, которые не говорили о войнѣ, обвиняя ихъ въ эгоизмѣ.

Гуляя вдоль магазиновъ, онъ замѣтилъ въ окнѣ одной табачной лавочки великолѣпную картину, передъ которой онъ въ восхищеніи остановился. Этотъ шедевръ былъ составленъ изъ двѣнадцати подобранныхъ иллюстрированныхъ открытокъ и изображалъ гигантскую женщину въ серебряной кирасѣ, которая держала въ одной рукѣ пальмовую вѣтвь, въ другой горящій факелъ и, казалось, вела за собой хороводъ солдатъ въ сѣромъ, солдатъ въ зеленомъ, солдатъ въ формѣ цвѣта хаки. Ему показалось, что французскій солдатъ похожъ на него, какъ братъ родной, и онъ былъ безконечно польщенъ.

Онъ вошелъ и спросилъ у лавочницы:

— Сколько стоитъ ваша штука?

— Три франка, — сухо отвѣтила хозяйка магазина.

Сюльфаръ поморщился, вспомнивъ, что у него остался только франкъ восемьдесятъ сантимовъ.

— Я хотѣлъ бы только одну нижнюю открытку, — настойчиво сказалъ онъ. — На ней изображенъ солдатъ, который похожъ на меня.

Лавочница пожала плечами.

— Отдѣльно не продается, картину нельзя расчленить, — сухо отвѣтила она.

Сюльфаръ почувствовалъ, что весь краснѣетъ. И яростно ударивъ по прилавку своей искалѣченной рукой, онъ крикнулъ:

— А я, не расчленилъ я свою руку?

Лавочница только моргнула глазами, какъ будто крики эти причиняютъ ей боль, но не приподняла головы и продолжала развѣшивать нюхательный табакъ.

— Но если тутъ есть вернувшіеся съ фронта, они должны понять, какая рана у меня, — обратился Сюльфаръ къ господину, выбиравшему сигары.

Покупатель сдѣлалъ неопредѣленное движеніе головою, отвернулся и сталъ глубоко затягиваться, разжигая сигару. Сидѣвшіе рядомъ за столиками уткнулись въ свои стаканы, а гарсонъ, чтобы ничего не слышать, раскрылъ газету. Сюльфаръ посмотрѣлъ на всѣхъ, понялъ и, уже успокоившись, пожалъ плечами.

— Хорошо, — сказалъ онъ, бросая на прилавокъ полтора франка. — Получите в дайте мнѣ коробку англійскихъ папиросъ, я уже давно курю только простой табакъ.

Днемъ послѣ долгихъ колебаній, пройдя нѣсколько разъ взадъ и впередъ передъ дверью дома, гдѣ жили родители Демаши, не рѣшаясь войти, онъ, наконецъ, навѣстилъ ихъ. При видѣ скорби матери, сердце его сжималось, онъ чувствовалъ себя смущеннымъ, опасался, что ведетъ себя не такъ, какъ нужно, слишкомъ громко говоритъ. Когда онъ уходилъ, мать Демаши поцѣловала его, и Сюльфаръ, чувствуя, что слезы готовы брызнуть у него изъ глазъ, поспѣшно вышелъ. Только консьержка видѣла, какъ онъ плакалъ.

— Жильберъ былъ мой товарищъ, — сказалъ онъ ей, — славный парень.

Онъ отправился въ Левалуа и пошелъ съ пріятелями въ кафэ, и тамъ въ теплой атмосферѣ дыма, дружескихъ голосовъ, среди чоканья стакановъ, онъ почувствовалъ, что горе его разсѣивается.

Мягко развалившись на кожаной скамейкѣ, онъ пилъ маленькими глотками вино, слѣдя за легкими клубами синяго дыма. Посѣтители говорили о войнѣ, держа передъ собой вечернія газеты, и это раздражало его.

Арміи теперь подвигались ежедневно километровъ на десять, тогда какъ въ его время приходилось недѣлями выбиваться изъ силъ, чтобы вырвать нѣсколько сотъ метровъ, и то усѣявъ ихъ сплошь трупами. Когда онъ называлъ мѣста сраженій, трагическія названія, которыя считались безсмертными, оказывалось, что ихъ не знали — эгоистичный тылъ забылъ ихъ. И имъ овладѣвало нѣчто вродѣ ревности и зависти.

Однако, въ этотъ вечеръ онъ чувствовалъ себя счастливымъ. Слова доходили до него какъ бы сквозь туманъ и казались ненужной болтовней.

— Остается только ждать, — ораторствовалъ хозяинъ, орудуя надъ бутылками на прилавкѣ. — Теперь мы увѣрены, что имъ отъ насъ не уйти. Мы надѣлаемъ у нихъ, то же самое, что они дѣлали у насъ.

— Замолчи ты, — запротестовалъ рабочій, игравшій въ кости. — Нуженъ миръ, — вотъ что необходимо. Это позоръ — продолжать такъ долго эту гнусность.

Одинъ изъ посѣтителей, немного опьянѣвшій, сидя съ утомленнымъ видомъ верхомъ на стулѣ, съ блѣдными щеками и ярко-красными ушами, пробормоталъ свое мнѣніе:

— Миръ или не миръ, теперь уже поздно, — это пораженіе. Ничего не подѣлаешь, говорю я вамъ, игра проиграна. Для насъ это пораженіе.

Сюльфаръ поднялъ голову и воззрился на того, кто говорилъ такъ.

— А я, — сказалъ онъ ему, — я говорю и утверждаю, что это побѣда.

Подвыпившій посѣтитель посмотрѣлъ на него и пожалъ плечами.

— Почему такъ, почему это побѣда?

Сюльфаръ смѣшался на мгновеніе, не находя сразу нужныхъ словъ, чтобы выразить свое безотчетное счастье. Затѣмъ, не понимая даже жуткаго величія своего откровеннаго признанія, онъ отвѣтилъ напрямикъ:

— Я нахожу, что это побѣда потому, что я вырвался оттуда живой…