— Шесть часовъ, а обѣда еще нѣтъ… Ну, это все-таки слишкомъ!

Сюльфаръ не можетъ усидѣть на мѣстѣ. Вынувъ свою кружку и котелокъ, онъ становится у входа въ ту часть окопа, которая занята зуавами, откуда должны появиться кашевары со своими помощниками.

Но никто его не слушаетъ, никто его не поддерживаетъ. Одни читаютъ, другіе спятъ въ своихъ землянкахъ, маленькій Беленъ пришиваетъ пуговицы въ своей шинели телефонной проволокой. Гамель жуетъ табакъ. Это всеобщее безразличіе возмущаетъ Сюльфара. Онъ пожимаетъ плечами и отводитъ душу, отбросивъ ногой валяющійся котелокъ и насмѣшливо ворча:

— Получимъ мы… да… Получимъ чечевицу съ пескомъ и макароны въ холодной водѣ. А тѣмъ временемъ кашевары обжираются со всѣми остальными скотами.

Я знаю Сюльфара и его крайнія мнѣнія: „остальные скоты“ — это всѣ тѣ, кто не попадаетъ въ окопы, безъ различія пола, званія, чина.

Затѣмъ онъ развиваетъ планъ реформъ военнаго быта, въ которомъ особенно подчеркивается, что всѣ солдаты по очереди должны занимать должность кашевара. Но тѣ, кто еще не чувствуетъ голода, ни словомъ не поддерживаютъ его: Бреваль пишетъ, Брукъ храпитъ, Веронъ насвистываетъ.

Тогда, окончательно обезкураженный, Сюльфаръ умолкаетъ, вынимаетъ ножъ и начинаетъ соскабливать засохшую дрязь съ своихъ башмаковъ.

Въ этотъ моментъ знакомый шумъ заставляетъ его поднять голову.

— Вотъ они!.. На обѣдъ, ребята!

Дѣйствительно, появляется кухонная команда съ кастрюлями и бидонами.

Во главѣ идетъ Буффіу, неся на шеѣ, какъ четки, нанизанныя на веревку буханки хлѣба, держа въ одной рукѣ второе обѣденное блюдо, а въ другой бидонъ, куда вошло, навѣрное, литровъ пять вина.

Мы прислоняемся къ перегородкамъ или входимъ въ свои земляныя дыры, чтобы пропустить кухонную команду, затѣмъ мы обступаемъ нашего кашевара и его помощника, которые опускаютъ на землю свою ношу.

Жадно пріоткрываютъ крышки.

— Что хорошаго пожевать?

Всѣ разомъ забрасываютъ вопросами Буффіу, который отираетъ потъ.

Буффіу и его помощникъ отвѣчаютъ важно, краткими словами, съ какимъ-то страннымъ видомъ на который я сейчасъ же обратилъ вниманіе.

— Сегодня мясные консервы, — сообщаетъ Буффіу, — другого мяса не дали. Я приготовилъ рисъ съ шоколадомъ, это, должно быть, превкусно…

— Вина хватить… Письма у него.

Но все это онъ говоритъ неестественнымъ тономъ, съ озабоченнымъ видомъ, такъ что, наконецъ, и Веронъ замѣчаетъ это.

— Что вы корчите такія странныя рожи, — добродушно говоритъ онъ имъ… — Что случилось?

Буффіу киваетъ головой, и его толстое лицо, такое лоснящееся, что я долго подозрѣвали, не моется ли онъ кускомъ сала, силится принять озабоченное выраженіе.

— Радоваться нечему, — говорить онъ какъ бы съ сожалѣніемъ… Послѣзавтра вы наступаете.

Короткое молчаніе, сердце застучало: тукъ-тукъ. Нѣкоторые сразу поблѣднѣли; неуловимыя подергиванія: дрогнувшія вѣки, сморщенные носы.

Кашевары смотрятъ на насъ, кивая головой. Мы глядимъ на нихъ, страстно желая не вѣрить ихъ словамъ. Затѣмъ всѣ сразу обступаютъ ихъ и засыпаютъ вопросами.

— Ты увѣренъ? Но, вѣдь, насъ должны были смѣнить завтра… Это невозможно, это утка… Кто тебѣ сказалъ?

Буффіу, увѣренный въ достовѣрности своихъ новостей, просто поворачивается къ своему помощнику.

— Развѣ это неправда?

Тотъ подтверждаетъ огорченнымъ тономъ:

— Не стали бы мы мутить вамъ голову такой выдумкой. Это вполнѣ вѣрно и точно.

Брукъ проснулся и вышелъ изъ своей норы. Сюльфаръ поставилъ котелокъ, въ которомъ собирался подогрѣть мясные консервы для Жильбера, а Бреваль сложилъ письмо, которое онъ читалъ. Мы тревожно слушаемъ.

— Фимъ, — объясняетъ Буффіу, — переполненъ войсками, цѣлая марокканская дивизія собралась въ окрестностяхъ… Дивизіонные санитары прибыли въ Жоншери, ихъ привезли на грузовикахъ… Говорятъ, что изъ Лотарингіи долженъ прибыть второй корпусъ… И затѣмъ артиллерія, осадныя орудія, если бы вы только видѣли…

Безсвязными словами намѣчаютъ они цѣлую армію: кавалерію, летчиковъ, зуавовъ, саперовъ. Все предусмотрѣно: санитары, чтобы подбирать насъ, и священники, чтобы служить панихиды.

Я на мгновеніе растерялся, улыбка застыла у меня на губахъ, какъ праздничный флагъ 14-го іюля, который забыли снять. — „Нѣтъ, опять придется строить изъ себя сумасшедшихъ на равнинѣ? Однако…“

И улыбка сама собою сошла съ моего лица.

Товарищи тоже не смѣются: стоитъ имъ повернуть голову, чтобы увидѣть сквозь амбразуру трупы участниковъ послѣдняго наступленія, распростертые въ высокой травѣ. Никто не вынимаетъ медальона, не цѣлуетъ его украдкой, какъ разсказываютъ въ сказкахъ, никто не восклицаетъ: „Наконецъ-то, мы выйдемъ изъ нашихъ норъ“. — Историческія слова произноситъ Сюльфаръ, просто, самъ не эная, къ кому это должно относиться: — „А, чтобъ васъ“!..

Молча мы слушаемъ кашеваровъ, которые разглагольствують, перебивая другъ друга. Они распредѣляютъ войска, устанавливаютъ артиллерію, обезпечиваютъ подвозъ провіанта, изучаютъ прибытіе подкрѣпленій… Они говорятъ, говорятъ…

Они сообщаютъ столько подробностей, что легкое сомнѣніе начинаетъ охватывать меня. Сколько разъ слышалъ я эти кухонныя сплетни, которыя кашевары узнаютъ въ тылу и съ довѣрчивостью дикарей переносятъ ихъ по вечерамъ къ намъ въ окопы вмѣстѣ съ супомъ и съ рисомъ.

Утромъ при распредѣленіи провизіи они дѣлятся новостями таинственнаго происхожденія: то, что самокатчикъ казначея плохо понялъ и перевралъ, что телефонистъ будто бы услышалъ, что бригадный вѣстовой передалъ кучеру полковника — все это собираютъ, обсуждаютъ, предполагаютъ, дѣлаютъ выводы и выдумываютъ немного, чтобы выходило лучше. Такъ создаются кухонныя новости. А вечеромъ въ окопахъ узнаютъ, что полкъ отправляется въ Марокко, что кронпринцъ умеръ, что Жоффръ зарубилъ шашкой Саррайля, что насъ отправляютъ на отдыхъ въ Парижъ, что папа настоялъ на мирѣ.

Всѣ эти разсказы, всѣ эти басни приходятъ мнѣ на память, и мало-по-малу во мнѣ зарождается недовѣріе.

Я слушаю нѣкоторое время Буффіу, который теперь обсуждаетъ наступленіе съ точки зрѣнія чисто стратегической, и затѣмъ вѣжливо, не желая обидѣть его, спрашиваю:

— Скажи, старикъ, увѣренъ ты въ этомъ? Не кухонный ли это слухъ?

Лошадиный барышникъ, весь потный, сразу замолчалъ, слова замерли у него на губахъ, видь у него былъ изумленный. Я его, повидимому, задѣлъ. Секунды двѣ онъ стоитъ съ раскрытымъ ртомъ, слишкомъ возмущенный, чтобы отвѣчать. Затѣмъ онъ весь краснѣетъ, вотъ-вотъ онъ разразится…

Но нѣтъ, онъ сдержалъ себя. Онъ просто презрительно опускаетъ нижнюю губу, наклоняется, поднимаетъ кастрюлю и заявляетъ съ достоинствомъ оскорбленнаго апостола:

— Хорошо, пусть будетъ такъ, я вамъ только морочилъ голову. Только послѣзавтра вы увидите сами.

Онъ хочетъ отстранить товарищей, чтобы уйти, но они тѣсно обступаютъ его и, чтобы удержать, трусливо нападаютъ на меня.

— Не слушай его… Скажи… Правда, что третій батальонъ останется въ резервѣ?… Почему онъ, а не другой… Откуда начнется наступленіе?…

Они удерживаютъ его обѣими руками, и по добротѣ душевной онъ соглашается подѣлиться остатками своихъ новостей, не обращая на меня вниманія.

Я не обижаюсь, отхожу въ сторону и становлюсь на четвереньки, какъ будто собираясь просить прощенія. Но нѣть, я не унижу своего мундира. Я просовываю голову въ мою нишу и ощупью ищу коробку консервовъ въ сумкѣ. Достаю спиртовую машинку, котелокъ, наполненный грязной водой, которую я берегу со вчерашнаго утра, и, умѣстившись на мѣшкѣ, набитомъ землей, приготовляю себѣ пищу.

Склонившись надъ голубымъ пламенемъ, я нарочно принимаю занятой видъ, но исподтишка прислушиваюсь къ словамъ лошадинаго торговца, который продолжаетъ разглагольствовать. Чтобы уязвить меня, онъ вспоминаетъ забытыя подробности, новыя точныя детали, каждой изъ которыхъ было бы достаточно, чтобы смутить меня, и, какъ припѣвъ, повторяетъ:

— Это, можетъ быть, тоже утка…

Такая увѣренность, въ концѣ-концовъ, заставляетъ меня колебаться.

А что если это правда, — они, повидимому, не шутятъ. Склонивъ голову надъ начинавшимъ шумѣть котелкомъ, я исподтишка наблюдаю за ними. Все отдѣленіе, взволнованное, сгруппировалось вокругъ нихъ. Одинъ только Демаши спокоенъ и слушаетъ, какъ они кричать, со своей обычной насмѣшливой, немного горькой улыбкой, улыбкой избалованнаго ребенка, которому ничто уже не нравится.

Увидѣвъ, что я начинаю ѣсть, товарищи вспоминаютъ, что ихъ ждетъ супъ.

— Остынетъ, — замѣчаетъ Брукъ.

И онъ наполняетъ свой котелокъ, еще жирный отъ предыдущаго блюда.

За нимъ каждый добросовѣстно наливаетъ себѣ. Нѣкоторое время слышно только, какъ они хлебаютъ, уткнувъ голову въ котелокъ, какъ извощичья лошадь въ подвязанную торбу.

— Ничего, хорошій сюрпризъ онъ вамъ поднесъ, — издѣвается Гамель, напичкавъ ротъ рисомъ съ шоколадомъ.

— Не изощряйся, — отвѣчаетъ ему Фуйяръ, у котораго рѣденькая бородка залита суповымъ жиромъ. — Я такъ и думалъ, что намъ придется наступать.

— Ну, что жъ, наступать, такъ наступать, — восклицаетъ Жильберъ. — Не всѣ пули убиваютъ.

Сидя на корточкахъ въ своей норѣ, какъ въ шкапу, малышъ Беленъ поддакиваетъ ему:

— Боши тоже сдѣланы изъ мяса и костей. Не стоить портить себѣ кровь раньше времени.

Теперь новость извѣстна всему окопу; съ котелками въ рукахъ стоять, бесѣдуютъ, и слухи передаются изъ отдѣленія въ отдѣленіе. Говорятъ, что сегодня ночью должны прибыть саперы, чтобы приготовить лѣстницы для наступленія. Должны установить небольшія пушки и бомбометательныя орудія. Первая рота назначена въ патруль.

Подъ вліяніемъ всего этого я начинаю колебаться и все-таки, угощая Жильбера сыромъ, я стараюсь убѣдить его, что наступленія не будетъ.

Послѣ обѣда расходятся по окопу, какъ по деревенской улицѣ. Разговариваютъ, спорятъ, нервничаютъ. Кто-то окликаетъ меня:

— Жакъ!

Это Буланъ, одинъ изъ самокатчиковъ полковника.

— Ну, какъ?

— Это правда; наступленіе будетъ… Я только-что получилъ двѣ тысячи сигаръ отъ завѣдующаго хозяйствомъ.

Я встрепенулся. Какъ… сигары, сигары съ этикеткой? На этотъ разъ я убѣжденъ, — несомнѣнно, мы будемъ наступать.

Гамель, умъ котораго не приспособленъ къ тонкимъ выводамъ, тоже не заблуждается.

— Онъ былъ правъ все-таки, продажная душа, — вздыхаетъ онъ.

Затѣмъ, ибо мудрецъ долженъ даже въ худшемъ находить только хорошее, онъ добавляетъ:

— Ты, вѣдь, не куришь, такъ дай мнѣ свою сигару! Буду считать ее за тобой.

Разсѣянно, съ тяжестью въ сердцѣ, подхожу я къ товарищамъ.

Веронъ, взобравшись на подставку для стрѣльбы, смотритъ въ амбразуру на печальное огромное поле, усѣянное ямами отъ снарядовъ, каждая изъ которыхъ послужила однимъ изъ препятствій, пріостановившихъ послѣднее наступленіе. Можно сосчитать убитыхъ, разбросанныхъ по желтой травѣ. Они упали, какъ стрѣляли, лицомъ впередъ; нѣкоторые, упавшіе на колѣни, казалось, готовы еще вскочить. Вотъ одинъ прислонился спиною къ небольшому стогу сѣна и скорченными руками держится за разстегнутую шинель, какъ будто показывая намъ дыру отъ пронзившей его пули. Веронъ долго, задумчиво, неподвижно смотритъ на нихъ и шепчетъ:

— Такъ придется идти на подкрѣпленіе товарищамъ, которые лежатъ тамъ, передъ нами…

* * *

Такъ какъ я долженъ дежурить во второй очереди, то я вхожу въ землянку, чтобы отдохнуть немного. Бреваль уже тамъ; онъ пишетъ. Вытянувшись на сложенной палаткѣ, закинувъ руки за голову, Жильберъ грезитъ. Я устраиваюсь въ своемъ углу, подкладываю подсумокъ подъ голову и вытягиваюсь. Слышно только наше ровное дыханіе и надъ бревнами потолка острый мышиный пискъ.

Вскорѣ возвращаются товарищи, спасаясь отъ вечерняго холода въ окопахъ. Зажигается другая свѣча, и, присѣвъ на корточки вокругъ нея, они начинаютъ играть въ карты. Но скоро бросаютъ; въ этотъ вечеръ сердце не лежитъ къ игрѣ.

— Я такъ и думалъ, что будетъ наступленіе, — заговорилъ первый Лемуанъ.

Лихорадочное настроеніе у нихъ улеглось; теперь они говорятъ о наступленіи съ покорностью, почти съ безразличіемъ.

— Чего тамъ! Выбьемъ ихъ изъ лѣсу, — восклицаетъ Брукъ, который чудомъ не спитъ еще. — Бывало и хуже…

Бреваль запечаталъ письмо. При свѣтѣ свѣчи я вижу, какъ худой подбородокъ его вздрагиваетъ.

— Если бы только послѣ этого насъ отпустили домой, — вздыхаетъ онъ. — Домой! вернуться къ себѣ!.. — Лица у всѣхъ внезапно озарились, на губахъ показалась улыбка.

— Скажи, пожалуйста, Лемуанъ, — спрашиваетъ Сюльфаръ, — предположимъ, тебѣ говорятъ: можете идти домой, только вы должны всю дорогу пятиться назадъ, въ полной аммуниціи, да кромѣ того, съ толстымъ бревномъ на спинѣ и безъ башмаковъ, — ты пойдешь?

— Конечно, пойду, — безъ колебанія соглашается Лемуанъ. — А ты, если бы тебѣ сказали: война для тебя будетъ кончена, только ты не будешь имѣть права пить ни вина, ни водки до самой смерти? Что ты на это отвѣтилъ, бы?

Сюльфаръ раздумываетъ минуту, смутная борьба происходитъ въ его душѣ.

— Гмъ… Я могъ бы все-таки пить сидръ, не правда ли?.. И потомъ это не помѣшало бы мнѣ иногда хватить глотокъ рому. Я согласился бы.

И вотъ они пустились въ безсмысленныя предположенія, нелѣпыя гипотезы, о которыхъ они говорятъ часами, убаюканные сказочными надеждами. Они выдумываютъ невозможный торгъ, поразительныя условія, которыя будто бы генералъ лично предлагаетъ имъ за ихъ освобожденіе. И какъ бы чудовищны ни были эти условія, они всегда соглашаются.

Отъ предположенія къ предположенію они доходятъ до того, что предлагаютъ за свое освобожденіе какой-нибудь членъ тѣла, пожертвовать частью, чтобы спасти остальное. Каждый выбираетъ себѣ рану: глазъ, руку, ногу.

— Я, — сказалъ почесываясь Брукъ, — отдалъ бы лѣвую ногу… Для работы она мнѣ не нужна… И лучше вернуться съ одной ногой, чѣмъ совсѣмъ не вернуться.

— Я предпочелъ бы, чтобы мнѣ прострѣлили глазъ, — сказалъ Фуйяръ. — Во первыхъ, зачѣмъ намъ два глаза? Однимъ такъ же хорошо видно… Даже лучше, — доказательство то, что прикрываютъ одинъ глазъ, чтобы лучше разглядѣть.

Они разсуждаютъ основательно, вдумчиво, каждый отстаиваетъ свои доводы, и на словахъ они съ готовностью вырѣзываютъ куски своего живого мяса, спокойно торгуютъ частями своего тѣла, заботливо отыскивая наиболѣе подходящія мѣста.

— Нѣтъ, глаза нельзя трогать, — заявляетъ Сюльфаръ, у котораго свои принципы. — Самое лучшее это немного покалѣчить ногу.

Упрямый Брукъ не соглашается.

— Лучше всего лишиться одной ноги.

— А я, — говоритъ Гамель, — не отдамъ имъ ни ноги, ни руки, ничего… И пусть лучше бошъ и не суется ко мнѣ, а то я ему проткну животъ, какъ тому подъ Курси.

Они умолкаютъ и задумываются. Не видится ли имъ уже, какъ они бѣгутъ по полю, вобравъ голову въ плечи, согнувъ спину подъ градомъ смертоносныхъ свистящихъ пуль?

Мнѣ не хочется ложиться спать: я едва успѣю сомкнуть глаза. Я беру мѣшокъ изъ-подъ картофеля и всовываю въ него ноги, чтобы не было холодно. Затѣмъ, натянувъ одѣяло до глазъ, засунувъ руки подъ мышки, я задумчиво смотрю на гаснущее пламя свѣчи.

Остальные поговорили еще минуту и затѣмъ замолчали. Теперь они спятъ. Опершись на локоть, я смотрю на нихъ; ихъ едва видно, я скорѣе угадываю, гдѣ они. Они спятъ безъ тяжелыхъ сновидѣній, какъ въ прошлыя ночи. Дыханіе ихъ смѣшивается; тяжелая одышка маневровъ, хрипѣніе больныхъ, равномѣрные вздохи, какъ у дѣтей. Затѣмъ мнѣ кажется, что я уже не слышу ихъ дыханія, что оно поглощено черной мглой. Какъ будто они умерли… Нѣтъ, я не могу видѣть, какъ они спятъ. Тяжелый сонъ, объявшій ихъ, слишкомъ похожъ на иной сонъ. Такіе вытянутыя или сведенныя судорогой лица землистаго цвѣта я видѣлъ вокругъ окоповъ, и тѣла въ такой же позѣ спятъ вѣчнымъ сномъ на голыхъ поляхъ. Темное одѣяло натянуто на нихъ, какъ въ тотъ день, когда двое товарищей понесутъ ихъ вытянувшіеся трупы. Мертвецы, всѣ они мертвецы… И я не рѣшаюсь уснуть, чтобы не умереть, какъ они.

Внезапно Бреваль просыпается съ дикимъ крикомъ и испуганно поднимается. Минуту онъ сидитъ, опершись на вытянутыя руки, еще не очнувшись отъ тяжелаго сна. Онъ силится засмѣяться.

— Я не шучу, мнѣ снилось, что боши…

Кто-то ворчитъ. Остальные не проснулись.

— Что же никто не погасилъ свѣчу? Наплевать, пусть горитъ…

Онъ ложится, съеживается, снова засыпаетъ. Свѣча послѣдней вспышкой освѣщаетъ вдругъ землянку… Все погрузилось въ темноту… Я имъ завидую теперь. Такъ хорошо здѣсь подъ прикрытіемъ, ногамъ тепло, все тѣло отдыхаетъ. Заснуть?.. Послѣзавтра? Ба! это еще далеко…

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Кто-то отодвинулъ край палатки:

— Жакъ… Фуйяръ… Пора.

Уже!.. Я расталкиваю Фуйяра, онъ ворчитъ, мы ощупью отыскиваемъ ружья. Выходимъ. Какъ холодно! Товарищъ, разбудившій меня, съ головой, укутанной одѣяломъ, лязгаетъ зубами.

— Ничего новаго?

— Нѣтъ… Долженъ выйти патруль… Спокойной ночи.

Ничего не видно; въ окопѣ темно, едва видны дремлющіе караульные. Я просовываю ружье въ амбразуру. Три часа предстоитъ мнѣ провести здѣсь… Поверхъ насыпи не видно въ десяти шагахъ. Взглядъ проникаетъ въ темноту до спутанной проволочной сѣти, гдѣ качаются колья, и дальше ничего не видитъ. Я тупо гляжу и ничего не разбираю. Я вглядываюсь въ ночь, и мнѣ холодно. Какъ будто ледяной вѣтеръ скользитъ по моимъ рукамъ и пронизываетъ меня. Тогда я начинаю танцовать, переступая съ ноги на ногу, крѣпко сжимая одѣяло.

Изъ землянокъ доносится дыханіе спящихъ; кажется, что окопы стонутъ, какъ больной ребенокъ. Я коченѣю и снова начинаю танцовать, какъ медвѣдь, передъ черной амбразурой, не думая ни о чемъ, считая только минуты. Караульные, носъ къ носу, болтая, тяжело скачутъ со скрещенными руками или отбиваютъ тактъ ногой. Отъ этого мѣрнаго шума ночь оживаетъ. Подъ ударами подбитыхъ гвоздями башмаковъ гулко звучитъ растрескавшаяся земля. Весь окопъ танцуетъ въ эту ночь. Весь полкъ танцуетъ наканунѣ боя, вся армія должна танцовать, вся Франція танцуетъ отъ моря до Вогезъ… Какое прекрасное сообщеніе можетъ дать генеральный штабъ завтра!

Я усталъ и пересталъ танцовать. Опершись на парапетъ, я отдаюсь неяснымъ думамъ… Затѣмъ, голова моя вдругъ падаетъ, и я выпрямляюсь… Это глупо, я едва не заснулъ. Я смотрю на часы на рукѣ, остается еще два часа. Я не выдержу до полуночи, никакъ не выдержу. Я съ завистью прислушиваюсь къ храпу товарища, уткнувшагося въ свою нору. Если бы можно было лечь около него, на теплую солому, положить голову на мѣшокъ съ землей и заснуть… При мысли объ этомъ глаза мои сладостно слипаются…

Нѣтъ, шутки въ сторону… Я встряхиваюсь и пытаюсь смотрѣть въ черную дыру амбразуры; все еще ничего не видно. И притомъ слишкомъ спокойно, ни одного снаряда; можно подумать, что боши ушли.

Тукъ! раздается сухой ружейный трескъ съ нѣмецкихъ позицій. Затѣмъ вскорѣ другой… Люди, задумчиво стоявшіе въ амбразурахъ, выпрямились. Мы тревожно слушаемъ. Проходитъ минута, затѣмъ раздается нѣсколько безпорядочныхъ ружейныхъ выстрѣловъ и стрѣльба усиливается.

Они обстрѣливаютъ патруль!

Вся передовая германская линія противъ насъ стрѣляетъ: пули свистятъ, проносясь очень низко надъ окопомъ и нѣкоторыя ударяются о насыпь, какъ удары хлыста. Среди шума ружейныхъ выстрѣловъ выдѣляется несносное равномѣрное потрескиваніе пулемета. Взвилась зеленая ракета, нѣмцы даютъ сигналъ артиллеріи. Мы ждемъ, согнувшись ниже, за амбразурами.

Раздалось пять пушечныхъ выстрѣловъ, вспыхнули красные снопы свѣта, разорвались шрапнели. Внезапный отблескъ освѣтилъ согнувшіяся спины и втянутыя въ плечи головы. По полю разсыпались, взрываясь, снаряды. Нѣсколько минутъ грохота, затѣмъ безпричинно все смолкло; орудія успокоились, стрѣльба прекратилась.

— Передавайте дальше, не стрѣляйте… Тамъ патруль, — раздается команда.

— Передавайте дальше, не стрѣляйте, — команда передается дальше.

Мы слѣдимъ, прислушиваемся… крахъ! Въ нѣсколькихъ шагахъ кто-то выстрѣлилъ. Да онъ съ ума сошелъ? Кракъ! Еще одинъ выстрѣлъ…

— Не стрѣляйте, чортъ возьми, — кричитъ сержантъ Бертье, вышедшій изъ своей землянки. — Это патруль возвращается.

Человѣкъ прыгаетъ въ окопъ.

— Есть раненые?

— Не знаю… Они услышали, какъ мы перекликаемся…

Остальные спускаются въ окопъ. Видна темная кучка медленно приближающихся людей.

— Не стрѣляйте. Раненый.

Имъ протягиваютъ руки черезъ насыпь. Съ трудомъ они спускаютъ своего товарища. Онъ стонетъ, стоитъ, согнувшись вдвое, какъ сломанный пополамъ, — онъ раненъ въ поясницу.

— Другого мы оставили у ручья… Пуля въ голову. А говорили, что ихъ пулеметъ стрѣляетъ по низу.

— Всѣ вернулись, вниманіе, — передаетъ Бертье.

— Всѣ вернулись, — повторяютъ караульные.

Въ землянкѣ за мной разсуждаютъ:

— По этому патрулю они могутъ догадаться, что затѣваютъ что-то… Опять влопаемся… А почему третій батальонъ не наступаетъ?…

Я едва прислушиваюсь, я отупѣлъ. Еще часъ съ четвертью… Буду считать до тысячи, такъ пройдетъ четверть часа Затѣмъ мнѣ останется протянуть часъ.

Но эта нелѣпая сводка цифръ усыпляетъ меня. Чтобы не заснуть, буду думать о наступленіи, о безумной скачкѣ по полю, о цѣпи людей, распадающейся звено за звеномъ; я хочу напугать самого себя. Но нѣтъ, не могу. Отяжелѣвшая голова не повинуется мнѣ.

Неясныя думы и видѣнія проносятся въ моемъ усталомъ мозгу. Война… Я вижу развалины, грязь, ряды замученныхъ людей, кабачки, въ которыхъ дерутся изъ-за вина, жандармовъ, выслѣживающихъ отставшихъ солдатъ, стволы снесенныхъ деревьевъ и деревянные кресты, кресты, кресты…

Все это проносится, смѣшивается, сливается. Война…

Мнѣ кажется, что эта ужасы, эта скорбь затмятъ всю мою жизнь, что моя запятнанная память никогда не найдетъ забвенія. Я никогда уже не смогу взглянуть на прекрасное дерево, не вычисляя мысленно, сколько будетъ вѣсить вырубленная изъ него балка, не смогу увидѣть косогора, не вспоминая спуска въ окопъ, невоздѣланнаго поля, не отыскивая на немъ труповъ. Когда въ саду сверкнетъ красный огонекъ сигары, я закричу, можетъ быть: — „Эхъ, дубина! подведетъ онъ насъ подъ выстрѣлы!..“ Какимъ надоѣдливымъ старикомъ буду я со своими разсказами о войнѣ.

Но буду ли я когда-нибудь старикомъ? Неизвѣстно… Послѣзавтра… Какъ они храпятъ, счастливцы! Теперь я завидую только тѣмъ, у кого, гдѣ бы то ни было, есть охапка соломы, одѣяло. Уснуть… Какъ холодно… И темно… Зачѣмъ мы всѣ здѣсь?.. Это глупо. Это грустно. Голова моя склоняется, падаетъ… Я боюсь уснуть… Я сплю…