Я нашелъ ферму въ такомъ же видѣ, какъ мы оставили ее въ воскресенье, передъ наступленіемъ. Казалось, что четыре роты только-что вышли, направляясь въ окопы, и большой скачущій песъ, казалось, бѣжалъ за отставшимъ солдатомъ. Ничто не сдвинулось съ мѣста.

Вотъ по этой грязной дорогѣ ушли мы. Сколько человѣкъ вернулось обратно? О, нѣтъ! не будемъ считать.

Я вхожу въ просторную столовую, пропахшую супомъ, и сажусь у окна, на мой стулъ. Вотъ моя кружка, моя деревянная обувь, моя бутылочка чернилъ. Такъ пріятно найти свои вещи, всѣ эти привычныя бездѣлушки, которыя можно было бы никогда не увидѣть!

Счастье еще ждетъ меня; жизнь продолжается съ новыми вспышками надежды. Въ сердцѣ моемъ какая-то затаенная, терпкая радость. Я вижу солнце, слышу журчанье воды, и сердце мое спокойно, — сердце, которому пришлось такъ часто и сильно биться.

Какъ человѣкъ холоденъ и безучастенъ, несмотря на всѣ громкіе разговоры о состраданіи, — какимъ легкимъ кажется ему чужое страданіе, если одновременно и онъ самъ не страдаетъ. Я разсѣянно оглядываюсь кругомъ. Случайныя пули оставили какъ бы бѣлые рубцы на сѣрыхъ камняхъ конюшенной стѣны… Какъ, тамъ еще не кончено? Опять пушки. Кто насъ смѣнилъ? 148-й полкъ. Бѣдные ребята.

Какой гамъ стоялъ во дворѣ фермы въ воскресенье, когда раздавали вино, по кружкѣ на двоихъ, и сигары, прекрасныя сигары съ этикеткой, въ десять сантимовъ штука. Право, хорошо поѣли мы въ этотъ день.

— Если боши вскроютъ меня, они найдутъ у меня въ буфетѣ кое-что, — сказалъ длинный Веронъ, у котораго щеки побагровѣли и разстегнулся поясъ.

Здѣсь въ этомъ гумнѣ, крытомъ соломой, слонами мы наши сумки. Всѣ они почти еще здѣсь. Вотъ куртка Верона. Онъ оставилъ ее, опасаясь, какъ бы ему не было слишкомъ тепло въ ней. Собрали все, подѣлили шоколадъ и консервы съ обезьяньимъ мясомъ и завязали въ платки вмѣстѣ съ бумагами и письмами жалкія посылки, которыя потомъ отправляютъ семьямъ погибшихъ солдатъ, какъ оставшееся послѣ нихъ наслѣдство. На землѣ валяется фотографія: мать въ праздничномъ нарядѣ съ толстымъ груднымъ младенцемъ на колѣняхъ. Сложенныя вдвое рубашки, личные санитарные пакеты, трубка…

Однако, здорово грохочетъ… Будто несется кавалькада, будто гроза глухо бушуетъ и приближается. Затѣмъ начинается ружейный трескъ и весь тотъ оглушительный грохотъ, которымъ сопровождается наступленіе.

* * *

Я не люблю жителей этой деревни. Торговцы не уважаютъ насъ даже за тѣ деньги, которыя они у насъ воруютъ. Они смотритъ на насъ съ какимъ-то отвращеніемъ или съ опаской, и когда мы проталкиваемся къ нимъ въ лавки съ пятифранковыми бумажками въ рукѣ, чтобы скорѣе получить товаръ, они кричатъ такъ сильно, какъ если бы пришли ихъ грабить пруссаки. Крестьянки разсказывали намъ, что, когда мѣстность эта была занята германскими войсками, торговцы не вели себя такъ заносчиво. Они не хотѣли убѣгать, чтобы не оставлять на произволъ судьбы товаровъ. Но когда прошли послѣдніе французы-стрѣлки, засѣвшіе на кладбищѣ и еще полдня отстрѣливавшіеся, ихъ охватила паника.

Они все запрятали: ликеры, консервы, деньги, и женщины охали, пока старики въ саду закапывали въ землю свое сокровище. Учительница — маленькая своенравая женщина съ блѣдными щеками, которую недолюбливаютъ за то, что она причесывается на проборъ — закрыла ставнями окна и свернула флагъ на зданіи школы. Но толстякъ Тома, владѣлецъ бакалейной и винной торговли, тотчасъ подбѣжалъ къ ней въ сопровожденіи нѣсколькихъ мегеръ, требуя, чтобы она сняла флагъ, „изъ-за котораго предадутъ огню и мечу весь край“.

Маленькая женщина нѣкоторое время не сдавалась.

— Вы не мэръ, вы мнѣ не начальникъ. Вы не имѣете права мнѣ приказывать.

— Приказывать или не приказывать, а вы будете дѣлать то же самое, что и всѣ, — захлебывался лавочникъ, который уже представлялъ себѣ, какъ его разстрѣливаютъ въ его собственной лавкѣ. — Я вамъ приказываю.

— Чьимъ именемъ?

— Наплевать, именемъ прусскаго короля, если вамъ угодно!

Торговецъ, заикаясь, налившись кровью, съ выпученными глазами, яростно ударялъ тяжелымъ кулакомъ по столу учительницы. Она должна была уступить.

Запуганные крестьяне попрятались по своимъ домамъ или собрались кучками на краю дороги и смотрѣли, какъ проходятъ первые баварскіе батальоны съ радостными кликами: „Парижъ! Парижъ!“, какъ будто имъ предстояло на другой день занять его. Сначала прибылъ автомобиль, переполненный вооруженными солдатами. Вокругъ него, строя гримасы, скакали мальчишки.

— Перестанете вы, наконецъ, проклятые пострѣлята, — крикнула имъ старуха, самая старая женщина въ деревнѣ, — они подумаютъ, что вы издѣваетесь надъ ними.

И она такъ низко кланялась, что длинныя черныя ленты ея праздничнаго чепца влачились по землѣ.

Нѣмцы смѣялись и пригоршнями бросали дѣтяхъ конфекты, даромъ доставшіяся имъ въ Реймсѣ. Въ теченіе пяти дней вся округа была переполнена баварцами и пруссаками. Они увели съ собою трехъ заложниковъ, которые не вернулись.

— И они платили наличными, эти свиньи, — разсказывалъ толстякъ Тома. — Офицеры платили бонами, но солдаты платили наличными, и даже французскими деньгами.

Этими деньгами кондитеръ наполнилъ свои ящики, и такъ начался расцвѣтъ его торговли, которому затѣмъ продолжали содѣйствовать мы.

Въ день наступленія ни одного солдата не осталось въ деревнѣ, и онъ могъ, наконецъ, отдохнуть немного. Онъ хотѣлъ пойти поудить рыбу, но въ концѣ Коровьяго Брода часовые остановили его. Онъ, разъяренный, вернулся домой и кинулъ удочку, едва не переколотивъ посуды. Затѣмъ, чтобы убить время, онъ забрался на чердакъ и оттуда въ бинокль слѣдилъ за сраженіемъ, въ то время, какъ жена его готовила молочные блины.

Когда онъ увидѣлъ, какъ мы ровно въ полдень вышли изъ окоповъ и понеслись быстрыми шагами къ германскимъ позиціямъ, разсѣянные по обнаженнымъ полямъ, подобно сѣменамъ, подхваченнымъ вѣтромъ, въ груди его шевельнулось какое-то чувство.

— Иди скорѣе, посмотри, — крикнулъ онъ своей хозяйкѣ. — Торопись, скоро ни одного не останется…

— Я не могу оставить молоко, — отвѣтила она снизу, — оно оплыветъ.

И Тома одинъ видѣлъ всю картину наступленія.

А деревня въ тотъ день заволновалась, когда увидѣла первыя носилки и длинный рядъ прихрамывающихъ плѣнныхъ съ окровавленными ногами. Тетка Букэ, стоя въ дверяхъ своего дома, плача, старалась узнать среди проходившихъ своихъ кліентовъ. Посреди поля учительница устроила нѣчто вродѣ стойки, за которой она поджидала раненыхъ съ жбаномъ лимонада.

За ночь умерло столько, что мертвецами наполнили шесть могилъ, и послѣднимъ пришлось ждать, лежа кучею въ углу, пока ополченцы окончатъ рыть для нихъ яму. Кромѣ нѣсколькихъ замерзшихъ левкоевъ, не нашлось цвѣтовъ для ихъ могилъ, и поэтому Тома пришла мысль открыть въ своей лавкѣ отдѣлъ вѣнковъ.

— На этомъ можно еще больше заработать, чѣмъ на консервахъ, — признался толстякъ.

Ихъ много на полкѣ, на разные вкусы; они стоять въ рядъ, какъ бутылки съ дорогими ликерами. Есть совершенно простые изъ желтыхъ иммортелей, отъ которыхъ пахнетъ аптекой, и больше изъ бисера, съ переплетающимися черными цвѣтами на лиловыхъ стебляхъ.

— Это для зажиточныхъ кліентовъ, — говоритъ мнѣ Демаши, съ интересомъ разсматривая ихъ.

И онъ любезно прибавляетъ:

— Вотъ такой я положу на твою могилу.

* * *

Послѣ утренняго завтрака лавки наполняются народомъ, и на улицахъ начинается оживленіе. Деревня принимаетъ праздничный видъ. Крестьяне не работаютъ въ полѣ, и всѣ, дѣти, старухи, высыпали на улицу, и всюду солдаты, солдаты…

У дверей кондитерскихъ свалка, хотя никто не знаетъ, что ему покупать. На ходу обмѣниваются новостями.

— На винномъ складѣ нѣтъ больше вина.

— Учительница школы получила сосиски.

— У кузнеца тоже есть, только надо торопиться.

Здѣсь всѣ превратились въ торговцевъ; каждый домъ — лавочка, каждая ферма — кабачокъ. Торгуетъ и господинъ мэръ.

Дверь булочной заперта на замокъ, ставни закрыты. Дюжина чудаковъ все-таки стоитъ въ очереди, напрасно надѣясь получить кусокъ теплаго хлѣба. Приказомъ мэра запрещено продавать хлѣбъ кому бы то ни было, кромѣ штатскихъ, и дверь не открывается.

Однако, мы видѣли этотъ хлѣбъ въ снопахъ, когда онъ былъ сложенъ въ свѣтлые скирды, этотъ прекрасный хлѣбъ, предназначенный для штатскихъ — это было послѣ Марны…

Ахъ! Какъ вкусенъ теплый хлѣбъ…

Въ домахъ слышны пѣсни. На деревенской площади бесѣдуютъ, шутятъ.

Война кончена для насъ, кончена на пять дней. Наступленіе, убитые, — объ этомъ вспоминаютъ только для того, чтобы въ бесѣдѣ съ товарищами сказать съ затаенной радостью: — „Мы уцѣлѣли все-таки!“ — Черезъ пять дней придется, правда, снова идти въ окопы, но объ этомъ никто не думаетъ. Существуетъ только настоящее, только сегодняшній день, — будемъ ли мы живы завтра, неизвѣстно. Ухо слышитъ пушечный грохотъ, не обращая на него вниманія, какъ на тиканье часовъ.

Нѣмцы бомбардируютъ часто, и прицѣломъ для нихъ служитъ вышка на крышѣ новенькаго зданія мэріи. Видна внутренность разрушенныхъ до подвала домовъ, и крыши ихъ безъ черепицъ зіяютъ, какъ настежь открытыя двери.

Выйдя отъ Тома, мы отправляемся къ теткѣ Букэ, лавочка которой, выкрашенная въ черный цвѣтъ, мрачнымъ пятномъ выдѣляется на площади съ ободранными вязами. Чтобы войти, надо постоять въ очереди, чтобы добиться чего-либо, приходится драться. Въ кондитерской полки пусты; тамъ толкаются и кричатъ. Грузная тетка Букэ, стоя за прилавкомъ, отбивается отъ двухъ десятковъ жадно протянутыхъ рукъ.

— Сардинокъ нѣтъ больше… сыръ тридцать два су… Не хотите, не надо, другіе купятъ… Не перебирайте такъ все руками, неряхи вы этакіе…

Прижатые къ прилавку просятъ умоляющими голосами, а черезъ ихъ головы изъ заднихъ рядовъ орутъ:

— Госпожа Букэ, коробку фасоли, оттуда сверху, пожалуйста… Вѣдь я хорошій кліентъ.

— Паштетъ, госпожа Букэ… Сюда… Я уже полчаса жду.

Лавочница мечется, кричитъ и никому ничего не даетъ, занятая только тѣмъ, что отталкиваетъ протянутыя къ ней руки, боясь, какъ бы не украли у нея чего-нибудь.

— Ничего больше нѣтъ, говорю я вамъ… Уходите… Люся! Закрой дверь… Они все переломаютъ, эти оборванцы.

Но Люси, дочь хозяйки, не двигается съ мѣста: она не любить оборванцевъ. Она гордо сидитъ въ задней комнатѣ, съ серебрянымъ крестомъ на груди, въ накрахмаленной кофточкѣ, напомаженная, завитая, высокомѣрно возсѣдая на своемъ табуретѣ между портретомъ генерала Жоффра и какой-то картиной, какъ начинающая проститутка въ автомобилѣ.

Весь полкъ знаетъ Люси, всѣхъ мужчинъ влечетъ къ ней, и когда она идетъ по переполненному кабачку, они оглядываютъ ее жаднымъ взглядомъ и открыто выражаютъ свои чувства. Самые смѣлые тайкомъ протягиваютъ руки и щупаютъ ее на ходу. Она не удостаиваетъ даже замѣтить это и проходить мимо нихъ съ обиженнымъ видомъ принцессы въ изгнаніи, принужденной заниматься хозяйствомъ. Что тамъ ни говори, но эта дѣвица блюдетъ себя. Она улыбается только „приличнымъ“ солдатамъ и краснѣетъ только при офицерахъ.

„Приличный“ солдатъ это тотъ, который покупаетъ консервированное молока, пирожныя, хорошій шоколадъ и вино бутылками. Въ ея глазахъ это все деликатессы, покупка которыхъ указываетъ на „приличные“ вкусы молодого человѣка „изъ хорошей семьи“. Демаши купилъ одеколонъ и бутылку шампанскаго, и Люси относится къ нему почти, какъ къ лейтенанту, называя его: „господинъ“.

Около насъ товарищи пьютъ красное вино, литръ за литромъ. Раньше за литръ платили франкъ двадцать сантимовъ. Но полковникъ приказомъ запретилъ продавать обыкновенное вино дороже, чѣмъ за восемьдесятъ сантимовъ. Тогда тетка Букэ закупорила и запечатала бутылки, и теперь мы платимъ за литръ франкъ пятьдесятъ сантимомъ, какъ за закупоренное вино.

Вьеблэ, солдатъ нашей роты, прислуживаетъ въ одномъ жилетѣ. Во всѣхъ деревняхъ, куда мы приходимъ на отдыхъ, онъ находитъ себѣ службу въ какомъ-нибудь ресторанчикѣ. Онъ прислуживаетъ въ залѣ, спускается въ погребъ, моетъ стаканы, получаетъ на-чаи и каждый вечеръ ложится спать пьяный.

Онъ подходить къ нашему столу съ довольной улыбкой хозяина, дѣла котораго процвѣтаютъ. Засунувъ салфетку подъ мышку, онъ возмущается:

— А Мораша-то произвели въ подпрапорщики. Ну, эта во всякомъ случаѣ не за то, какъ онъ велъ себя во время наступленія.

— Можешь быть увѣренъ, что если бы полковникъ его видѣлъ такъ, какъ мы его видѣли, его не произвели бы. Знаешь, онъ посадилъ Брука на четверо сутокъ неизвѣстно за что.

— Не бойся, — предсказываетъ Сюльфаръ, подходя съ новымъ запасомъ вина, — за все это мы отплатимъ оптомъ и въ розницу.

— Встрѣтимся съ ними послѣ войны.

Вѣчно одна и та же пѣсня: сведемъ счеты послѣ войны. Откладывая отплату на такой неопредѣленный срокъ, они чувствуютъ себя уже наполовину удовлетворенными.

Въ казармахъ, на дѣйствительной службѣ, въ случаѣ какой-нибудь несправедливости со стороны фельдфебеля или сержанта, они, взбѣшенные, шептали таинственныя угрозы:

— Вотъ будетъ война, мы имъ покажемъ… Мы съ ними расквитаемся…

Вспыхнула война; они, дѣйствительно, встрѣтились съ тѣмъ же фельдфебелемъ и съ тѣмъ же сержантомъ, и живо повели угощать въ кантину „старыхъ пріятелей“. Затѣмъ они снова возненавидѣли ихъ, или другихъ такихъ же. И теперь, когда идутъ бои, они откладываютъ свои планы мщенія уже не до войны, а до мира.

— Только бы уйти съ военной службы, увидишь тогда…

И Демаши, сомнѣваясь, удастся ли ему что-нибудь увидѣть, скептически улыбается, играя виномъ на днѣ стакана, гдѣ переливается лучъ свѣта.

Съ улицы входятъ и шумно разсаживаются новые посѣтители.

— Эй, старикъ, литръ краснаго.

Толстый капралъ тщетно старается уговорить презрительную и несговорчивую Люси.

— Только два маленькихъ стаканчика, барышня, мы быстро выпьемъ. Все-равно что, лишь бы что-нибудь крѣпкое.

— Оставьте меня въ покоѣ, здѣсь продается только вино, здѣсь не мѣсто для пьяницъ.

Опершись локтями на столъ или сидя верхомъ на табуретахъ, солдаты пьютъ и бесѣдуютъ среди шума голосовъ, шарканья ногъ, криковъ и чоканья стаканами.

Внезапно я услышалъ чей-то голосъ, похожій на тягучій голосъ Верона, и вспомнилъ его. Мнѣ кажется, что я слышу, какъ онъ ругается утромъ въ день наступленія, потому что его заставили вести большую доску, которую онъ долженъ былъ перебросить черезъ нѣмецкій окопъ въ качествѣ мостковъ. Бѣдняга! Брукъ говорилъ намъ, что прошелъ мимо него при отступленіи, и что онъ еще шевелился. Теперь, четыре дня спустя, конечно, все кончено.

А вдругъ…

За столомъ, придвинутымъ къ нашему, солдаты нашей роты ведутъ бесѣду о мельницѣ и о семьѣ фермера Монпуа, и посматриваютъ на насъ, какъ будто говорятъ они съ намѣреніемъ привлечь наше вниманіе. Все кажется имъ подозрительнымъ на фермѣ: голуби, которые летаютъ въ опредѣленные часы, дымъ, бѣлый песъ, скачущій на лугу на виду у нѣмцевъ, а особенно старикъ, который каждый вечеръ выходить одинъ погулять и выкурить трубку.

— Увѣряю тебя, онъ больше десяти разъ зажигалъ свою зажигалку.

— Но нѣкоторымъ наплевать, понимаешь; лишь бы им: хорошо нажраться… — намекаетъ маленькій худой солдатъ съ вздернутымъ носомъ.

Демаши не слышитъ ихъ словъ. Уткнувъ подбородокъ въ ладони, ничего не видя, онъ замечтался.

— О чемъ ты думаешь, Жильберъ? Тоска?

— Нѣтъ, воспоминанья…

И онъ говоритъ очень тихо, весь погрузившись въ прошлое:

— Годъ тому назадъ, день въ день, я пріѣхалъ въ Агэ. Было утро. Я помню, какъ около вокзала жгли костерь изъ великолѣпнаго зеленаго эвкалипта или сосны, и терпкій дымъ наполнялъ воздухъ острымъ запахомъ. Она мнѣ говорила, что кашляетъ отъ этого дыма. На ней было голубое платье…

Затѣмъ онъ сдѣлалъ усиліе надъ собой и пошутилъ:

— А теперь ношу я голубую форму. На то и война…

Наши сосѣди говорятъ громче, съ непріятнымъ смѣхомъ и шуточками по нашему адресу. Какъ-то вечеромъ, возвращаясь въ свои землянки, наѣвшись только тарелкой риса, даже безъ вина, они, вѣроятно, слыхали нашъ смѣхъ въ хорошо натопленномъ домѣ, и это вызвало въ нихъ зависть. Они видятъ, что я не склоненъ отвѣчать, и потому настойчиво продолжаютъ:

— Говорю тебѣ, что они подѣлили другъ съ другомъ дѣвчонку. Съ деньгами это всегда можно устроить шито-крыто… Эхъ! хотѣлъ бы и я такъ воевать.

Жильберъ едва поворачиваетъ голову и смотритъ на нихъ. Онъ странно улыбается — не то горько, не то насмѣшливо — я, не понижая голоса, говоритъ мнѣ:

— Слышишь, что они говорятъ?

Затѣмъ онъ пожимаетъ плечами, задумывается на мгновеніе и съ разочарованной улыбкой на губахъ продолжаетъ:

— Послѣ войны намъ нельзя будетъ показаться даже съ деревянной ногой. Если вы на видъ человѣкъ зажиточный, значить, вы не были въ бояхъ. Если на васъ будетъ крахмальный воротничокъ и перчатки, то вамъ никогда не повѣрятъ, что вы были въ окопахъ, и всѣ, даже бывшая обозная прислуга, поваръ полковника, механикъ, получившій отсрочку, всѣ будутъ осыпать васъ ругательствами на улицѣ и спрашивать, гдѣ вы прятались во время войны.

Лавки должны закрываться въ часъ, и потому мы расплачиваемся съ Люси, которая, сдавая сдачи, расточаетъ намъ улыбки, и выходимъ. Сюльфаръ хочетъ повести насъ въ кафэ Кюльдо, гдѣ, по его словамъ, можно достать абсентъ, если придти отъ имени фурьера третьей роты. Лемуанъ по привычкѣ увѣряетъ, что это неправда. Мы идемъ прогуливаясь. Деревня теперь почти опустѣла. Запрещено покидать мѣста расквартированія до пяти часовъ, и нѣсколько запоздалыхъ зѣвакъ крадутся вдоль стѣнъ и на каждомъ углу вытягиваютъ шеи, боясь попасться жандармамъ.

Люди должны находиться въ отведенныхъ для нихъ сараяхъ и отъ бездѣлья сидятъ на окнахъ, свѣсивъ ноги. Они наслаждаются пріятной праздностью, глядя, какъ проходятъ мимо роты, отправляющіяся на ученье.

Чтобы миновать площадь, надо красться вдоль стѣнъ, проходить по одиночкѣ за кучами бревенъ, выгадывать удобные проходы.

— Смотри, — говоритъ Лемуанъ, — Брукъ здоровается съ нами.

Брукъ сидитъ въ подвалѣ мэріи, гдѣ устроили тюрьму. Онъ просунулъ голову сквозь рѣшетку небольшого окошка и, вдыхая свѣжій воздухъ, не произнося ни слова, чтобы мы не попались, улыбается намъ.

— Проводить время отдыха за желѣзной рѣшеткой, когда ни въ чемъ не провинился, это все-таки возмутительно, — ворчитъ Сюльфаръ. — И не смѣй слова сказать, мы — ничто, меньше, чѣмъ ничто. Если бы Морашъ сказалъ намъ: „Цѣлуйте ною заднюю часть“, — нельзя было бы ему ничего отвѣтить, нельзя было бы ничего подѣлать, оставалось бы только помочь ему снять штаны. Право, слишкомъ много злоупотребленій… Разъ мы въ республикѣ, то всѣ должны были бы быть равны.

На краю деревни мы останавливаемся на минуту поболтать съ Бернадеттой, которая пасетъ свой скотъ. Съ своими продолговатыми глазами газели, съ тонкой шеей парижанки она очень нравится Жильберу. Онъ говоритъ ей глупости, отъ которыхъ она покатывается со смѣху, и мнѣ кажется, что онъ тайкомъ видится съ ней. Она слишкомъ наивна, чтобы быть испорченной, и ее, вѣроятно, забавляютъ разгоряченные мужчины, которые преслѣдуютъ ее, стараются заманить въ конюшню. Можетъ быть, все-таки, она остановила на комъ-нибудь изъ нихъ свой выборъ.

Она думаетъ о насъ, когда полкъ въ окопахъ. К когда сильно грохочетъ пушка, она добросовѣстно отсчитываетъ выстрѣлы, какъ бы обрывая лепестки маргаритки: „Немного… Очень… Страстно“…

* * *

— Торопитесь, господинъ Сюльфаръ, вы мнѣ поможете ощипать утку. — Теплый, пріятный запахъ встрѣчаетъ насъ при входѣ въ кухню. Круглый столъ съ бѣлой скатертью, освѣщенный сверху лампой, казалось, ждетъ, когда мы усядемся за чтеніе. Около печки сушатся мои туфли, рыжая кошка улеглась на нихъ. Будто въ дождливый день вернулся къ себѣ домой.

Щеки наши еще горятъ отъ свѣжаго полевого вѣтра, и мы отдуваемся, счастливые и довольные.

— Здѣсь лучше, чѣмъ въ окопахъ, не правда ли? — обращается къ намъ старуха Монпуа, взбивая тѣсто для оладей.

Правда, мы чувствуемъ себя хорошо на мельницѣ. Вотъ уже два мѣсяца, какъ мы приходимъ сюда на отдыхъ: шесть дней въ окопахъ, три дня на фермѣ.

Вначалѣ мы спали на сѣновалѣ, въ сараяхъ, на чердакѣ и даже на лѣстницѣ. Но затѣмъ, не обращая вниманія на нѣмцевъ, которые съ колокольни деревни Л… должны были видѣть, какъ мы копаемся въ землѣ, мы вырыли себѣ землянки на лугу.

Мы своей компаніей человѣкъ въ двѣнадцать, сержантовъ и солдатъ, столуемся на фермѣ. Тутъ и фурьеръ Ламберъ, и Бурланъ, состоящій для связи при полковникѣ, Демаши, Годэнъ, бывшій сержантъ, разжалованный изъ-за пустяка по жьалобѣ врача Барбару, Рикордо и иногда фельдфебель Бертье, когда ему надоѣдаетъ его компанія. Несмотря на вырытыя на лугу землянки и на дымъ, указывающій на то, что домъ обитаемъ, нѣмцы никогда не стрѣляютъ по фермѣ. Они сносятъ все, разрушаютъ деревню, крышу за крышей, но никогда ни одинъ снарядъ не попадалъ въ ферму. Какъ будто какое-то чудо предохраняетъ ее.

— Это потому, что деревья скрываютъ ее, — объясняетъ Монпуа.

Ферма, это нашъ домъ. Мы никогда не покидаемъ ее совершенно, даже будучи въ окопахъ: уходя, оставляемъ тамъ мы наше счастье, нашъ покой.

Провансальскіе пастухи, уходя со своими стадами въ горы, все время съ горныхъ вершинъ видятъ бѣлыя фермы, конюшни, пастбища, и имъ кажется, что они продолжаютъ жить въ своихъ домикахъ подъ черепичной крышей. Мы, будучи въ окопахъ, продолжаемъ чувствовать свою связь съ фермой: мы видимъ, какъ вздымается и опускается бѣлая стая голубей, какъ летитъ легкій дымокъ, голубоватый, какъ тополя, и по утрамъ, когда возвращаются послѣдніе развѣдчики, мы слышимъ крикъ пѣтуха, привѣтствующаго насъ съ добрымъ утромъ.

— Все это сигналы, — упорно повторяетъ Фуйяръ, зная, что намъ это непріятно.

Каждую ночь чудятся имъ сигналы, то тутъ, то тамъ. Иногда покажется огонекъ, и патруль спѣшитъ на развѣдку, рыщетъ по полямъ, бродитъ часами, сбивается съ дороги, блуждаетъ вокругъ спящихъ фермъ или же нагоняетъ страху на какую-нибудь женщину, укладывающую своихъ ребятъ со свѣчей въ рукѣ.

Когда заходитъ разговоръ объ этомъ на фермѣ, Монпуа ворчитъ: — здѣсь всѣ шпіоны, парень… А! разбойники!..

Раннимъ утромъ, прежде чѣмъ идти въ поле, онъ приходитъ побесѣдовать съ нами въ темную кухню, гдѣ мы пьемъ шоколадъ.

Мы, шумливые, молодые солдаты, нравимся ему. И, кромѣ того, онъ любитъ поговорить о нашихъ работахъ, о новыхъ окопахъ, которые мы роемъ на поляхъ.

— Окопы-то хороши? Вы ихъ не пропустите, этихъ прусскихъ бандитовъ!.. А гдѣ у васъ будетъ наблюдательный пунктъ?…

Ему знакомъ каждый переходъ на нашемъ боевомъ участкѣ, хотя онъ никогда тамъ не былъ. Кашевары мнѣ говорили, что въ день наступленія онъ волновался сильнѣе, чѣмъ мы. Я спросилъ ихъ:

— А онъ зналъ часъ наступленія?

— Да, какъ и всѣ здѣсь… Онъ насъ часто спрашивалъ объ этомъ.

Старуха Монпуа ничего не смыслитъ „во всей нашей войнѣ“, но дочь похожа въ этомъ отношеніи на отца, у нея твердая и цѣпкая крестьянская память. Однажды говорили о тяжелыхъ германскихъ орудіяхъ, обнаруженныхъ въ лѣсу, и она замѣтила:

— Ахъ да, на склонѣ 21.

Я удивленно взглянулъ на нее. Она смотрѣла наивными глазами. Повидимому, она сказала это совершенно просто, только потому, что запомнила цифру.

Семья Монпуа выходитъ рѣдко. Имъ позволили остаться на фермѣ, но запретили ходить около позицій. Чтобы поразмять ноги, старикъ Монпуа ходилъ иногда гулять между солдатскими землянками, во однажды онъ повздорилъ съ солдатами изъ-за двухъ новыхъ носилокъ, изъ которыхъ тѣ хотѣли сдѣлать двери для землянокъ; они выругали его, и теперь онъ не рѣшается туда показаться.

Съ тѣхъ поръ онъ сталъ ходить въ ту сторону, гдѣ расположены батареи.

Онъ свиститъ, зоветъ Злюку, своего большого пса, и издали видно, какъ они прогуливаются, хозяинъ въ черномъ и бѣлая собака. Онъ доходитъ до вершины холма и никогда не идетъ дальше. Если нѣмцы начинаютъ стрѣлять, онъ не торопится уходить, онъ не боится.

Въ хорошую погоду неутомимая стая голубей бѣлымъ вѣнкомъ окружаетъ верхушку мельницы, а нѣкоторые голуби улетаютъ. Однажды изъ окоповъ выстрѣлили въ одного голубя, который леталъ слишкомъ низко надъ позиціями. Испугался ли онъ? Онъ улетѣлъ въ сторону нѣмцевъ.

Но теперь мы долго не увидимъ голубей съ фермы: полковникъ грозился всѣхъ ихъ перебить.

Монпуа не возмущаются этими придирками. Они, повидимому, и не догадываются о томъ недовѣріи, которымъ они окружены, и никогда не говорятъ объ этомъ. И это больше всего удивляетъ меня.

Когда имъ отказываютъ въ пропускѣ на нѣсколько часовъ, отецъ немного поворчитъ, и все. Дочь иногда намекаетъ на это, но говоритъ своимъ обычнымъ тягучимъ голосомъ, нисколько не волнуясь, какъ о вполнѣ понятномъ неудобствѣ, съ которымъ приходится мириться въ виду войны.

Странная дѣвушка, нѣжная, болѣзненная, говорить она вялымъ голосомъ, такимъ же безцвѣтнымъ, какъ ея щеки. Она запоминаетъ все, что слышитъ — все о нашей жизни, о всѣхъ нашихъ семьяхъ, о нашихъ дѣлахъ — и сама читаетъ намъ всѣ письма, которыя она получаетъ отъ своего брата, солдата стрѣлкового полка, гордости семьи.

Ее интересуютъ также наши солдатскія занятія. Она никогда не задаетъ вопросовъ; она слушаетъ насъ, не произнося ни слова, и можно предположить, что она думаетъ о чемъ-то другомъ, если наблюдать за ея задумчивыми глазами.

Я помню, какъ однажды утромъ въ присутствіи Мораша, который въ то время пилъ по утрамъ кофе на фермѣ, она разговаривала съ Демаши о нашей ночной работѣ. Мы устроили на опушкѣ лѣса прикрытіе для пулемета. Жильберъ объяснялъ ей, въ какомъ мѣстѣ мы работали: подъ елями, около ручья.

— Болтунъ, опасный болтунъ, — крикнулъ своимъ рѣзкимъ голосомъ фельдфебель Морашъ.

Помню, какъ Жильберъ весь поблѣднѣлъ; но она только взглянула на Мораша съ удивленнымъ видомъ и ничего не отвѣтила. Она никогда не заговаривала объ этомъ инцидентѣ.

Эмма еще болѣе внимательна къ намъ, чѣмъ ея мать. Когда я возвращаюсь изъ окоповъ, для меня всегда готова горячая вода, чтобы я могъ наскоро помыться. Она знаетъ, кто что любить, приготовляетъ супъ съ капустой, какъ это нравится Жильберу, и завариваетъ очень крѣпкое кофе по нашему вкусу, хотя сама предпочитаетъ его не пить. Когда мы приходимъ, туфли наши уже стоятъ и сохнутъ у огня, и когда на повозкѣ провозятъ раненаго, она выбѣгаетъ на дорогу посмотрѣть, не одинъ ли это изъ ея солдатъ. Когда кто-нибудь изъ насъ начинаетъ говорить, она подходитъ. Я слѣжу за ней, какъ она слушаетъ Бертье. Онъ объясняетъ Жильберу, какъ, по его мнѣнію, должно будетъ вестись новое наступленіе, вдаваясь въ подробности.

Она стоитъ около лампы съ чашкой въ рукѣ и кажется, что ея залитый свѣтомъ подбородокъ окунуть въ молоко. Слушаетъ ли она?

Она поворачиваетъ голову, замѣчаетъ меня и, опустивъ глаза, подходить къ матери, неслышно ступая туфлями по полу.

* * *

Настоящій семейный обѣдъ, одинъ изъ тѣхъ интимныхъ, дружескихъ обѣдовъ, когда такъ пріятно озябшимъ людямъ погрѣться въ теплѣ. Солдаты ли мы?

Это едва чувствуется, мы забываемъ объ этомъ. Правда, Бертье носитъ матросскую блузу, одинъ или двое въ голубыхъ тужуркахъ, но остальные въ курткахъ, въ жилетахъ, безъ признака военной формы.

Мы беззаботны, крѣпки, намъ лѣтъ по двадцати пяти, и насъ разбираетъ хохотъ. Жизнь — огромное поле, раскинувшееся передъ нами, и мы готовы бѣжать по этому полю.

Умереть! Чего тамъ! Онъ умретъ, можетъ быть, и сосѣдъ его, и другіе еще, но я, я-то не могу умереть… Но можетъ сразу исчезнуть эта молодость, эта радость, эта переполняющая меня сила.

Мы видѣли, какъ умирали десяти, мы увидимъ, какъ погибнутъ сотни, но чтобы и моя очередь могла придти, чтобы и я могъ лежать неподвижнымъ голубымъ комкомъ въ полѣ — этому не вѣрится.

Несмотря на смерть, преслѣдующую насъ и выхватывающую изъ нашихъ рядовъ въ любое время кого ей вздумается, безсмысленная увѣренность еще сильна въ насъ. Неправда, не умираютъ! Развѣ можно умереть, когда сидишь при свѣтѣ лампы надъ блюдомъ, такъ крѣпко пахнущимъ лукомъ?

Впрочемъ, мы никогда не говоримъ о войнѣ: это запрещено за столомъ. Запрещено также употреблять грубыя выраженія и разговаривать о служебныхъ дѣлахъ. За каждое нарушеніе вносится десять сантимовъ штрафа въ общую кассу — это наша ежедневная игра.

О чемъ мы говоримъ? Обо всемъ, вперемежку. Разсказываемъ о своей профессіи, о своихъ любовныхъ приключеніяхъ, о дѣлахъ, и всегда въ веселомъ тонѣ. Жизнь каждаго изъ насъ представляется рядомъ анекдотовъ и не намѣренно мы слегка выдумываемъ; вѣдь въ нашемъ короткомъ прошломъ молодыхъ людей такъ мало воспоминаній.

У самыхъ хмурыхъ не находится для разсказа грустныхъ воспоминаній.

Однако, они извѣдали трауръ, горе. Да, но это прошло… У человѣка отъ жизни остаются только счастливыя воспоминанія, другія стираетъ время; нѣтъ скорби, которую не залечило бы забвеніе, нѣтъ потери, отъ которой не утѣшились бы.

Въ прошломъ все прекрасно; издали люди кажутся лучшими. Съ какой любовью, съ какой нѣжностью говоримъ мы о женщинахъ, о возлюбленныхъ, о невѣстахъ. Всѣ онѣ чисты, вѣрны, радостны, и послушать насъ въ эти вечера, подумаешь, что кромѣ счастья въ жизни ничего нѣтъ.

Иногда что-то щелкаетъ объ стѣну, какъ ударъ хлыста. Кракъ! Это шальная пуля.

— Войдите! — кричитъ Демаши.

— Нужна была война, чтобы мы поняли, что мы были счастливы, — говоритъ всегда серьезный Бертье.

— Да, нужно было узнать горе и страданія, — поддакиваетъ Жильберъ.

Раньше мы не знали, мы были неблагодарны…

Теперь мы упиваемся малѣйшей радостью, какъ сладкимъ блюдомъ, котораго обычно лишены. Счастье повсюду: счастье — это землянка, куда не протекаетъ дождь, хорошо согрѣтый супъ, охапка грязной соломы, на которой спишь, забавная исторія, разсказанная товарищемъ, ночь безъ дежурства… счастье! но вѣдь оно заключено въ двухъ страницахъ письма изъ дому, на днѣ кружки рома. Камень, простой камень въ лужѣ грязи, на который можно было бы поставить ногу — и это счастье. Но, чтобы понять это, надо пройти черезъ лужу грязи.

Я пытаюсь проникнуть въ будущее, увидѣть то, что будетъ послѣ войны, въ томъ туманномъ и позлащенномъ, какъ лѣтняя заря, грядущемъ.

Доживемъ ли мы до него? И что дастъ оно намъ? Смоемъ ли мы когда-нибудь съ себя это долгое страданіе? Забудемъ ли мы когда-нибудь это горе, эту грязь, эту кровь, это рабство?

* * *

Бурланъ всталъ и пошелъ за скрипкой. Онъ самъ смастерилъ ее изъ коробки отъ сигаръ и двухъ струнъ, которыя онъ выписалъ изъ Парижа, и этой игрушкѣ, этому цирковому инструменту мы обязаны нашими лучшими вечерами.

Онъ настраиваетъ ее — два жалобныхъ звука — и всѣ умолкаютъ.

Музыка — нашъ общій другъ. Онъ играетъ adagio изъ Патетической Симфоніи Бетховена. Все стихаетъ… Музыка страстная и нѣжная, какъ наши сердца. Есть ли что-нибудь патетическое въ этихъ трепетныхъ звукахъ? Нѣтъ… Это томительная прекрасная мечта. И потомъ, не все ли равно, что онъ играетъ… Мысль не слѣдитъ за музыкой. Это канва, на которой наши грезы вышиваютъ узоры.

Бертье слушаетъ, сложивъ руки, пріоткрывъ ротъ. Жильберъ закрылъ глаза сплетенными пальцами, и виденъ только его прямой лобъ упрямаго ребенка.

Сюльфаръ принялъ серьезный видъ, на лицѣ его сосредоточенное выраженіе, какъ будто онъ силится понять. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видѣть.

Затѣмъ Жильберъ, у котораго красивый голосъ, поетъ вполголоса романсы, и всѣ мы подпѣваемъ ему. И мы вспоминаемъ Парижъ, прекрасный Парижъ осенью, когда мокрые отъ дождя тротуары отливаютъ при свѣтѣ фонарей.

Мы поемъ послѣднія парижскія пѣсенки, голоса наши крѣпнутъ. Откинувшись на спинки стульевъ, мы беззаботно оремъ отъ избытка радости. Уже не слышна скрипка Бурлана, заглушенная нашимъ шумнымъ хоромъ…

— Слушайте!

Наступило внезапное молчаніе. Бурланъ остановился съ приподнятымъ смычкомъ. Лица удивленно вытянулись… Мы тревожно прислушиваемся.

Что это такое?

Опять такой же ударъ кулакомъ въ дверь, и чей-то голосъ раздается въ ночи.

— Раненый!

Быстро открываютъ дверь; онъ входитъ, и глаза его начинаютъ мигать.

Онъ блѣденъ, подъ большими глазами у него огромные круги. Лѣвая рука лежитъ на перевязи изъ большого грязнаго платка, на которомъ расплывается красное пятно, и, когда онъ идетъ, кровь, просочившись до его неподвижной кисти, капаетъ на землю.

— Нѣтъ, не надо рома. Я предпочитаю вино.

Рука Монпуа дрожитъ, когда онъ подноситъ ему вино. Молча, чувствуя неловкость, мы окружаемъ товарища. Энергія его упала, онъ тяжело опустился на стулъ. Слышно только бульканье вина въ его засохшемъ горлѣ.

Собака проснулась. Она встаетъ, нюхаетъ слѣдъ и каплю за каплей вылизываетъ съ пола еще теплую кровь.

* * *

Еще шесть дней, шесть дождливыхъ дней въ окопахъ, и вотъ мы снова на фермѣ.

Я пишу. Монпуа, съежившись, согнувъ спину, сидитъ у самой печки, трубка его потухла. Слышно только, какъ закипаетъ супъ, и какъ тяжело дышитъ старикъ.

Я нахожу, что онъ измѣнился со времени наступленія. Онъ не шутитъ съ нами, какъ бывало раньше. Цѣлыми часами онъ молча сидитъ на своемъ низкомъ стулѣ и, когда мы говоримъ между собою, онъ поворачиваетъ голову и слушаетъ насъ съ такимъ видомъ, какъ будто опасается какой-нибудь грубой выходки.

Жена его говоритъ, что онъ боленъ. Однако, онъ не жалуется. Она ворчитъ, что онъ не хочетъ обращаться къ врачу, и самъ лечитъ себя какими-то отварами изъ травъ.

Что съ нимъ? Я часто думаю объ этомъ. Конечно, но его осунувшимся чертамъ, по лихорадкѣ, отъ которой онъ дрожитъ по вечерамъ, видно, что онъ боленъ, но мнѣ этого недостаточно. Мнѣ кажется, что подъ этимъ убитымъ видомъ скрывается что-то другое; не только недомоганіе заставило его такъ сгорбиться и сидѣть цѣлый день, молча, передъ печкой. Не видно, чтобы онъ страдалъ. Онъ погруженъ въ раздумье, вотъ и все.

Онъ уже больше не разспрашиваетъ насъ, какъ бывало, о новыхъ окопахъ, о нашихъ работахъ, о патруляхъ, обо всемъ, что такъ интересовало его. Наоборотъ, когда мы заговариваемъ объ этомъ, у него всегда находится предлогъ, чтобы удалиться, или онъ опускаетъ голову и полузакрываетъ глаза, какъ бы стараясь забыться. Не я одинъ замѣтилъ это.

— Бѣдняга, кажется, ему тяжело слушать, когда говорятъ о наступленіи, — сказалъ мнѣ, сжалившись надъ нимъ, Жильберъ.

Это правда. Ни разу онъ не говорилъ съ нами о наступленіи, ни разу онъ не подошелъ къ намъ послушать разсказы о немъ. Когда говорятъ о наступленіи, онъ не поведетъ даже глазомъ. Только замѣтно, какъ спина его еще сильнѣе сгибается и ниже склоняется голова… Я вижу только его спину, его широкую круглую спину, за которой, мнѣ чудится, таится какое-то суровое вниманіе. Можно поклясться, что онъ дремлетъ, но, однако, онъ слушаетъ, я увѣренъ, что онъ слушаетъ.

Однажды вечеромъ Бертье разсказывалъ сержанту изъ обоза, какъ имъ пришлось отступать по изгибу траншеи. Онъ съ нѣсколькими солдатами прикрывалъ движеніе, стрѣляя по сѣрымъ спинамъ нѣмцевъ, пересѣкавшихъ поле, и забрасывая траншею обломками рогатокъ, бревнами и всѣмъ, что попадалось. По прямымъ же линіямъ онъ заставлялъ своихъ людей бѣжать, боясь продольнаго огня, и такъ какъ они оглядывались, то спотыкались о трупы и съ проклятіями падали. Къ счастью, раненыхъ уже вынесли, иначе было бы уже слишкомъ поздно. По дорогѣ до самой первой линіи они наткнулись только на одного раненаго. Онъ сидѣлъ на брустверѣ, спустивъ ноги, какъ на краю канавы, не опасаясь уже пуль, и кричалъ жалобно, долго, упорно: „Я ничего не вижу… Не оставляйте меня… Я ничего не вижу!..“ Съ виска у него текла вдоль щеки широкая красная струйка. Онъ слыхалъ, какъ бѣгутъ мимо и, догадавшись, конечно, что отступаютъ, онъ побѣжалъ за отступающими, сначала согнувшись, почти на четверенькахъ, затѣмъ выпрямившись, спотыкаясь, нащупывая темноту своими невѣрными руками. Минуту ихъ преслѣдовала его мольба: „Не оставляйте меня, товарищи, клянусь вамъ, я не буду кричать“… Затѣмъ, шагнувъ въ яму въ траншеѣ, слѣпой, вытянувъ руки, камнемъ свалился въ свою могилу. Поворачивая за уступъ, они услышали сухой трескъ маузера. Конечно, кто-то изъ состраданія пристрѣлилъ его.

Я случайно взглянулъ на Монпуа во время разсказа Бертье. Онъ слегка приподнялъ голову и слушалъ, странно расширивъ глаза, большіе неподвижные глаза. Но онъ увидѣлъ меня и тотчасъ опустилъ голову, снова погрузившись въ дремоту.

Этотъ подмѣченный мною взглядъ не имѣетъ значенія, а все-таки съ того вечера странныя мысли приходятъ мнѣ въ голову. Инстинктивно, противъ воли, я слѣжу за старикомъ.

О чемъ думаетъ онъ цѣлыми днями? Мнѣ кажется, теперь я знаю о чемъ. Это даже не догадка, это только неясная тревога, необоснованное безпокойство, начинающее принимать какую-то форму. Но умъ мой сопоставляетъ маленькіе факты, обыкновенныя совпаденія. Я слѣжу теперь за его малѣйшими жестами, какъ будто я долженъ раскрыть что-то.

Иногда я стараюсь разсѣять это настроеніе. Но, вѣдь, это же глупо, зачѣмъ искать чего-то романическаго и необыкновеннаго въ этомъ больномъ старикѣ? Однако… Сомнѣніе принимаетъ болѣе опредѣленныя формы, это какъ будто какое-то предчувствіе, съ которымъ разумъ не можетъ бороться. Онъ, должно быть, чувствуетъ преслѣдующее его напряженное вниманіе и не любитъ оставаться со мной наединѣ. Онъ, кажется, боится, какъ бы я не заговорилъ съ нимъ.

Почему я вбилъ себѣ въ голову, что онъ боится проходить мимо сарая, гдѣ сложены пожитки убитыхъ? Однажды, когда онъ проходилъ мимо, я догналъ его. Бѣлье высыпалось изъ мѣшковъ и валялось чуть не на самой дорогѣ.

— Смотрите, — сказалъ я ему, — вотъ сумка длиннаго Верона. Это высыпались оттуда письма его матери. Она была въ больницѣ. Бѣдная старушка морила себя голодомъ, чтобы высылать ему нѣсколько грошей, вязаное бѣлье… Тутъ однимъ выстрѣломъ убиты двое: и онъ и его мать.

Онъ обернулся весь блѣдный.

— Не слѣдовало бы мнѣ это разсказывать, парень. Мой сынъ тоже солдатъ.

Не зная, что сказать, я далъ ему уйти, не рѣшаясь слѣдовать за нимъ. Вечеромъ я колебался, толкнуть ли мнѣ дверь столовой, откуда доносился его задыхающійся голосъ. Я вошелъ вмѣстѣ съ Бурланомъ. Старикъ спрашивалъ у Жильбера:

— Правда ли, что длинный Веронъ, раненый, звалъ на помощь еще на другой день послѣ боя, лежа на полѣ?

Увидѣвъ насъ, онъ замолчалъ и быстро отвелъ глаза въ сторону. Въ тотъ вечеръ онъ больше не говорилъ и ушелъ спать раньше, чѣмъ сѣли за столъ. Я вспоминаю все ото и перестаю писать. Я смотрю на старика, онъ прерывисто дышитъ, плечи его поднимаются и опускаются. У него плохой видъ сегодня вечеромъ. Онъ давно не бритъ, щеки его посѣрѣли и ввалились. Я нахожу, что онъ еще болѣе опустился, чѣмъ во время послѣдняго нашего пребыванія. Онъ приросъ къ своему низкому стулу и погруженъ въ тяжелую думу.

* * *

Монпуа хоронятъ. Онъ умеръ прошлой ночью безъ агоніи, безъ единой жалобы. Утромъ жена нашла въ кровати его холодный трупъ.

Только-что вынесли на рукахъ его гробъ по направленію къ полю въ сопровожденіи жены и дочери въ черныхъ платьяхъ, нѣсколькихъ крестьянъ и солдатъ. Я съ трудомъ хожу и потому остался на фермѣ. Она мнѣ кажется пустынной и тоскливой. Слышно только, какъ подпрыгиваютъ голуби на чердакѣ. Вотъ стоятъ двѣ сдвинутыя скамьи, онѣ какъ будто ждутъ, что гробъ снова вернется сюда, какъ онъ уже вернулся разъ… Въ ту минуту это въ общемъ самое обыкновенное происшествіе не произвело на меня никакого впечатлѣнія, но теперь непріятное чувство охватываетъ меня.

Когда похоронная процессія миновала лугъ и подходила къ дорогѣ, нѣмцы замѣтили насъ и начали стрѣлять. Первый снарядъ упалъ далеко, второй въ пятидесяти шагахъ, и процессія тотчасъ разсѣялась. Четверо носильщиковъ въ замѣшательствѣ остановились, затѣмъ, видя, какъ убѣгаютъ крестьяне, они опустили носилки, съ которыхъ свалился гробъ, и попрыгали всѣ въ канаву за нами. И какъ разъ вовремя: третій снарядъ взорвался именно на откосѣ, задѣвъ гробъ. Гуськомъ, согнувшись, мы удрали, и мертвый остался одинъ посреди тропинки, а гробъ выскользнулъ изъ-подъ чернаго покрывала и опрокинулся. Мать и дочь, всегда безстрашныя, тутъ съ крикомъ убѣжали, и когда товарищи снова принесли гробъ на ферму, Эмма лишилась чувствъ.

Гробъ поставили на двѣ скамейки, и онъ до наступленія сумерекъ оставался на фермѣ. Послѣ заката солнца снова пришли крестьяне и опять унесли гробъ. Они только-что ушли; на дворѣ еще воетъ собака, стараясь сорваться съ цѣпи.

Никогда нѣмецкіе снаряды не попадали такъ близко отъ фермы. Теперь, когда старика ужъ нѣтъ, не разрушатъ ли они ее? Волненіе охватываетъ меня. Я открываю дверь и выхожу въ палисадникъ. Ночь почти уже наступила. Каменный колодецъ похожъ на могилу. По ту сторону ручья проходить смѣна, черная масса людей, поющихъ вполголоса. Смутные, громоздкіе силуэты, ощетинившіеся заступами и ружьями — это саперы; нѣсколько человѣкъ отстало и идутъ, опираясь на палки. Это, конечно, ополченцы.

Изъ окоповъ ни одного выстрѣла. Далеко, около Берри, глухой орудійный гулъ. Ивы задумчиво склонились надъ прудомъ; утки, дремлющія на немъ, похожи въ темнотѣ на лебедей.

Ни звука. Это разлитое повсюду молчаніе успокаиваетъ меня… Но почему Злюка не лаетъ больше?

Внезапно на голубятнѣ послышался легкій шумъ крыльевъ, тотъ шелестящій шумъ, который слышенъ, если всполошить курятникъ. Вылетаетъ одинъ голубь, затѣмъ другой, и однимъ взмахомъ крыльевъ перелетаютъ на вѣтку… Зачѣмъ? Кто ихъ вспугнулъ?

Нелѣпая мысль приходитъ мнѣ въ голову: Эмма вернулась, она тайкомъ пробралась наверхъ и дѣлаетъ тамъ что-то, дѣлаетъ то, что дѣлалъ старикъ…

Соображая, съ бьющимся сердцемъ, я прислушиваюсь. Раздался какой-то трескъ — не открываютъ ли слуховое окно?

Тѣмъ хуже, я хочу знать. Я вхожу въ домъ черезъ темную кухню. Иду ощупью. Натыкаюсь на кресло, и сердце мое бьется, бьется…

Взбираюсь по деревянной лѣстницѣ. Чердакъ. Голубой мракъ ночи входить черезъ грязное стекло слухового окна. Въ темнотѣ притаились тѣни… Нѣтъ, это мѣшки.

Ноги мои дрожатъ. Но страха я не чувствую. Притаившись, я продвигаюсь впередъ, и мои похолодѣвшія руки нащупываютъ въ темнотѣ вещи и узнаютъ ихъ. Глаза мои напряженно всматриваются, привыкаютъ къ мраку и видятъ шинель, которая виситъ съ опущенными рукавами и сохнетъ. По ту сторону деревянной перегородки попрежнему шевелятся голуби. Я подхожу и медленно, чтобы не скрипѣли петли, раскрываю дверь… Вытянувъ шею, стиснувъ кулаки, я гляжу. Ничего, ничего…

Лунный свѣтъ, скользящій между черепицами, освѣщаетъ съежившихся на насѣсти голубей. Они воркуютъ. Снаружи рѣзко завываетъ вѣтеръ. Тогда я закрываю за собой скрипящую дверь, и одинъ на темномъ чердакѣ, совершенно одинъ, разсматриваю жалкую поношенную одежду съ висящими рукавами, потрепанную шинель, въ которой умретъ одинъ изъ солдатъ.