Нѣтъ, это ужасно, музыка не должна была играть этого…

Человѣкъ, привязанный къ столбу за кисти рукъ, грузно повалился. Платокъ, которымъ повязаны его глаза, образуетъ какъ бы вѣнокъ вокругъ его головы.

Мертвенно-блѣдный священникъ произноситъ молитву, закрывъ глаза, чтобы не видѣть больше.

Никогда, даже въ худшіе часы, мы не ощущали смерть такъ ярко, какъ сегодня. Ее угадываешь, ее чуешь, подобно собакѣ, готовой завыть. Этотъ голубой комокъ — это солдатъ? Онъ, должно быть, еще теплый.

О! Быть вынужденнымъ видѣть это, и навсегда сохранитъ въ памяти его животный крикъ, этотъ ужасный крикъ, въ которомъ чувствовался страхъ, ужасъ, мольба, все, что можетъ слышаться въ воплѣ человѣка, который внезапно видитъ смерть передъ собой. Смерть: небольшой деревянный столбъ и восемь человѣкъ, блѣдныхъ, съ ружьями къ ногѣ.

Этотъ долгій крикъ всѣмъ намъ вонзился въ сердце, какъ гвоздь. И вдругъ среди жуткаго хрипа, который слушалъ цѣлый полкъ, охваченный ужасомъ, прозвучали слова, прощальная мольба: „Попросите прощенія за меня“…

Онъ бросился на землю, чтобы подольше не умирать, и его, неподвижнаго, кричащаго, потащили за руки къ столбу. До самаго конца онъ кричалъ. Слышалось: „мои малютки“… Его раздирающее душу рыданіе среди общаго молчанія было потрясающе, и у дрожащихъ солдатъ была лишь одна мысль, одно желаніе: „О, скорѣй… скорѣй… кончайте. Пусть стрѣляютъ, пусть онъ замолчитъ…“

Трагическій трескъ залпа. Еще выстрѣлъ, одиночный, послѣдній, которымъ пристрѣливаютъ. Кончено…

Затѣмъ намъ пришлось дефилировать передъ его трупомъ. Музыка начала играть „Умереть за отечество“, и роты проходили одна за другой неувѣреннымъ шагомъ.

Бертье стиснулъ зубы, чтобы не видно было его трясущагося подбородка.

Когда онъ скомандовалъ: „Впередъ!“ Вьеблэ, плакавшій навзрыдъ, какъ ребенокъ, вышелъ изъ рядовъ, бросилъ винтовку и упалъ въ нервномъ припадкѣ.

Проходя мимо столба, всѣ отворачивались. Мы не смѣли взглянуть даже другъ на друга, блѣдные, съ ввалившимися глазами, какъ будто мы только-что совершили подлое дѣло.

Вотъ свиной хлѣвъ, въ которомъ онъ провелъ послѣднюю ночь, такой низкій, что онъ могъ стоять тамъ только на колѣняхъ. Онъ, вѣроятно, слышалъ, какъ роты спускались мѣрнымъ шагомъ по дорогѣ къ мѣсту сбора. Понялъ ли онъ?

Его судили вчера вечеромъ въ танцевальной залѣ „Почтоваго кафэ“. Тамъ еще оставались со времени нашего послѣдняго концерта сосновыя вѣтки, трехцвѣтныя бумажныя гирлянды и на эстрадѣ большой плакать, разрисованный музыкантами: „Не волноваться и не прерывать“. Защищалъ его по назначенію какой-то маленькій капралъ, жалкій, смущенный. Когда онъ стоялъ одинъ на сценѣ и руки его безпомощно болтались, казалось, что онъ сейчасъ запоетъ, и представитель правительства смѣялся, прикрывшись рукой въ перчаткѣ.

— Ты знаешь, что онъ сдѣлалъ?

— Прошлой ночью, послѣ наступленія, его назначили въ патруль. Такъ какъ онъ и наканунѣ былъ въ патрулѣ, то онъ отказался идти. Вотъ и все…

— Ты его зналъ?

— Да, онъ былъ изъ Коттвиля. У него было двое маленькихъ дѣтей.

Двое малютокъ ростомъ не выше его столба…