Десерт для Констанции
Есть книги, которые помогают жить, — и остальные книги. Если рассматривать «Монографию кулинарного искусства» Констанции Кабриоле с точки зрения ее пользы — как моральной, интеллектуальной, так и практической, — то она принадлежит к книгам первого рода. «Монография» появилась на свет более века тому назад и затем несколько раз переиздавалась, каждый раз пополняясь новыми рецептами, перечнем припасов, которые надо иметь в хозяйстве, наименованиями вин и кухонной утвари, рекомендациями по обслуживанию и сервировке стола, объяснением, как лучше приготовить кофе и указаниями, как его следует подавать. Среди сведений о том, как приготовить пралине из флердоранжа и жареные молоки карпа, в ней можно было найти даже застольные песни, слова и ноты — в tempo appassionato. Такими интермедиями заполнялись прежде паузы во время пышных пиршеств. «Друзья, пустим чаши по кругу! С легким сердцем работа легка!» На основаниях настольных ламп изображены воркующие голубки, а фрукты и рыбы составляют портреты, как на картинах Арчимбольдо. Задумчивые поварята стоят, облокотившись на затейливые буквицы. И в каждой главе — тонкие гравюры на металле, изображающие пикники, где белую скатерть оттеняет темная листва, или дружеские пирушки — в тот момент, когда подают ликеры; пышные воланы пенятся в креслах, кавалеры в строгих визитках стоят сзади, небрежно опершись рукой о спинку кресла и гордо выпятив грудь; или же вечера при свете ламп — лакеи с бакенбардами, бутылки в серебряных ведерках со льдом.
Этот фолиант, посвященный искусству и науке правил хорошего тона, немало послужил на своем веку, и уголки его страниц пожелтели. Они испещрены рыжими точками и пятнами, напоминающими по форме печень, сердце или петушиный гребешок тем, у кого перед глазами прошло столько всякой живности, однако все страницы книги целы, листы крепко держатся на своей бечевочной основе, которая — если ее приправить шалфеем и чабрецом — могла бы вполне послужить для варки бесчисленных бульонов. «Монография», стоявшая рядом с подобными ей томами на полке в бывшем дымоходе старинного очага, превращенном в нишу, пережила три поколения и теперь перешла к Жюлю Топену, ставшему к концу своих дней налоговым инспектором. Этот старец за всю свою жизнь не открыл ни одной книги, в том числе и кулинарной. А ведь взглянув на форзац «Монографии», он мог бы задуматься о тех Топенах, от которых вел род и которые оставили в книге свои имена и даты, начиная с того самого Топена, который приобрел эту книгу. Арман Топен вначале служил разносчиком у одного из лучших кондитеров Парижа, затем стал вторым, а позднее первым подсобным рабочим в пекарне, и, наконец, пекарем. Оттуда он перебрался на кухню — в качестве шефа — специалиста по соусам, потом дослужился до должности метрдотеля, ведавшего столом и винным погребом графа Боффрэ, который скончался, не завершив своих пикантных мемуаров. Библиотека Армана перешла к его сыну, унаследовавшему его должность. Годы, крысы, пренебрежение владельцев библиотеки, отсутствие интереса к книгам и трудные времена вконец разорили библиотеку. Жюль Топен скончался у своего камина. Из дома вынесли и продали с молотка немногочисленную мебель и все сохранившиеся к тому времени безделушки. Свод правил хорошего тона в одной корзине вместе с каминными щипцами, подставкой для дров и вертелом попал к торговцу случайными вещами из Монружа, обиравшему провинцию. Он преподнес его в качестве бесплатного приложения мяснику, купившему у него набор досок для рубки мяса.
— Я не читаю книг, — сказал тот, — а для обертки формат не подходит.
Тем не менее «Монографию» он взял и подарил жене, но та не пожелала прикасаться к книге, побывавшей неизвестно в каких руках. Так что на другой же день труд Констанции Кабриоле попал в мусорный бак на проспекте Алезия.
Стоя одной ногой на подножке и держась рукой за поручень мусороуборочной машины, дагомеец Мамаду Канди в очередной раз спрыгнул на тротуар, чтобы опорожнить бак с отбросами. Когда он поднял четыреста двадцать первый бак за это утро, он заметил в нем книгу, снял рукавицы, загрубевшие, как железо, и с этой минуты превратился из мусорщика в ценителя кулинарного искусства. На странице 32 под люстрой с шестнадцатью свечами женщина в кринолине, с букетиком фиалок в волосах, наливала дымящийся кофе в чашку элегантного кавалера.
— Мамаду, schnell!
Африканец сунул книгу за пазуху, запахнул выцветшую куртку и снова принялся за работу. В глубине улицы бельфорский лев держал на почтительном расстоянии объезжавшие его автомашины. Наполненный мусором грузовик направился в объезд, сделав полукруг у лап льва, и стал набирать скорость. Мамаду на минуту подумал, что лев, похоже, вот-вот встанет во весь свой рост и бросится к Сене. Хозяин бистро, отмывавший тротуар перед входом, взглянул на высокого негра, который смеялся, стоя позади кузова, и на его белого напарника, выразительно постучавшего себя по лбу. Поистине странно начинался этот день.
На заводе, где сжигали мусор, Мамаду помог бригаде, сортирующей отбросы, а к полудню добрался до своего подвала на улице Шеврефей, где он — платя за это жилище около трех четвертей своего жалованья — обитал вместе с пятью такими же чернокожими приятелями. Все тут было общее: водопроводный кран, матрацы, маленькое оконце, лампа без абажура, две колоды карт, транзистор и печурка возле дверей. По другую сторону двери, в такой же узкой комнатушке — враждебный мир, где говорили только по-арабски. После риса со стручковым перцем, приправленного чадом мергеза, который шел из комнаты живущих напротив алжирцев, Мамаду Канди, ответственный в тот день за покупку сыра, разделил между всеми упакованный в соломку козий сыр, стоивший целое состояние, за что и получил нагоняй от товарищей. И как всегда, громче всех бранился тот, кто был Мамаду самым близким другом, уроженец Чада — Боколо Н’Голь.
— И все из-за этой упаковки, — говорил Н’Голь. — Без соломки за ту же цену купил бы вдвое больше. Смейся, смейся, можешь даже сыграть марш на этой своей соломе, как на губной гармошке.
И очень довольный собственной шуткой, он рассмеялся. Не удержалась от смеха и вся остальная компания, но тут им постучали в дверь, чтобы они вели себя потише. Однако ни один из них не поднялся со своего места, чтобы взглянуть, кто стучит.
— Отчего это, — спросил Мамаду, — лица у них всегда такие строгие — ну прямо отточенные ножи?
Он растянулся, собираясь вздремнуть после еды, и раскрыл книгу. Лампа над ним раскачивалась из стороны в сторону — это Н’Голь веером разгонял дым от поленьев.
— Что ты там читаешь? — спросил он.
— Кулинарную книгу, — ответил Мамаду Канди.
Н’Голь наклонился и увидел на картинке двух молоденьких женщин под зонтиком, отделанным бахромой. Сад, по которому они прогуливались, благоухал жасмином.
— Знаешь, Боно в больнице, — сказал Н’Голь. — Его место свободно. Хорошо бы нам с тобой работать на одном участке. Ведь ты все равно работаешь запасным на мусороуборочных… А шеф согласен… Тебе надо только немного подучиться — трех дней вполне хватит, у тебя ведь всегда все спорилось.
Мамаду, не ответив, перевернул страницу и прочел, какие вина следует пить после супа — мадеру, сухой херес, барсак, сотерн.
— Ну и к тому же на этой работе ты хоть будешь видеть людей, — продолжал Н’Голь. — А сейчас ты работаешь почти ночью и не видишь ничего, кроме отбросов.
— Между первым и вторым блюдом, — сказал Мамаду, — подается шербет с ромом.
Н’Голь громко захохотал.
— А сколько же всего блюд?
— Обычно три, — ответил Мамаду, перевернув страницу с таким важным видом, словно он уже овладел всеми премудростями Констанции Кабриоле.
По соседству со страницей, где были напечатаны ноты, молодчик в двух жилетах и с галстуком на манер ласточкиного хвоста разрезал ножку косули, красовавшуюся среди дымящихся бокалов пунша, а вокруг гирляндами свисали кабаньи головы, окорока, морские ежи и лангусты.
— Я свожу тебя к Брокару, — сказал Н’Голь. — К пяти часам шеф почти спит на ходу, выпив свой стаканчик, в таком состоянии он, как правило, не орет. Он едва сообразит, кто перед ним, и не сможет отказать мне — ведь это я нашел его часы под скамейкой в сквере.
Занятия подметальщиков проходили под руководством Леопольда Брокара на площади Антверпена. У каждого ремесла — свои секреты. Если правильно держать палку метлы и вовремя, без напряжения слегка поворачиваться всем корпусом, то можно сэкономить три взмаха метлой в минуту и выиграть время. Левая рука должна сжимать верхний конец палки, правая — находиться на высоте колена. К концу недели Мамаду Канди удостоился похвалы шефа.
— Ты далеко пойдешь, — сказал Брокар. — Держи голову выше. Должен признать, что американцы придумали единственную замечательную вещь: во время войны доверили вам, черным, свои автоколонны. У меня навсегда запечатлелись в памяти твои собратья за рулем. Они могли вести машину по пятьдесят часов кряду — без передышки. Будь у меня сто молодчиков с твоими способностями, я смог бы вычистить весь Париж. Кстати, в воскресенье нас собирают по поводу пересмотра расценок. Ты записался?
— Он запишется, — ответил Н’Голь.
Стараясь не пропустить ни одного слова шефа, Мамаду слушал, опершись на метлу, прутья которой согнулись под прямым углом.
— Черт побери, — воскликнул Брокар, — ты так метлу сломаешь! Хорошенькое начало! Отчего это вы не можете стоять, как все люди! Так и кажется, что норовите поскорее завалиться в постель. Но заставляй меня раскаиваться в том, что я устроил тебе работу в тихом квартале! И вот что я еще скажу тебе, Боколо: на первых порах ты будешь нести за него всю ответственность. Разойдись!
Н’Голю и Канди очень нравилось Марсово поле и прилегающие к нему улицы. Что говорить, консьержки из аристократических кварталов не станут болтать с вами так же охотно, как те, что живут на окраинах, но двое друзей вполне довольствовались обществом друг друга, а просторный открытый сквер в сочетании с обступившими его красивыми жилыми домами радовал глаз, как ничто другое. Они быстро распределили свое рабочее время и в полдень садились перекусить на скамейке в одной из боковых аллей. В этом квартале все, казалось, было организовано лучше, чем где бы то ни было, — даже обходы инспектора, наблюдающего за работой мусорщиков, и те совершались в строго определенное время. Не пропуская ни одного метра водосточного желоба, ни малейшего поворота гравиевой дорожки, Боколо и Мамаду все-таки умудрялись устраивать себе передышки.
Книга Констанции Кабриоле о правилах хорошего тона стала их библией. Положив на землю метлы и остроконечные палки для сбора бумаги, они задавали друг другу каверзные вопросы по кулинарии. Начинали с наиболее простых блюд, таких, как яйца всмятку или овощной отвар для варки мяса или рыбы. Рис или картофель, приготовление которых прежде казалось им таким незамысловатым, доступным даже ребенку, вдруг проявили коварство — особенно если рис готовили по-креольски, а картофель — в виде запеканки с молоком и, сыром. Однако стоило им освоить элементарные рецепты, как их охватило нечто похожее на опьянение. От одних названий уже текли слюнки: суп-пюре из салата-латука или суп из протертых устриц, гусь с глазированной репой или жареные палочки из трески, перепелка со сложным гарниром или кролик по-немецки. Несколько недель изучая поочередно книгу, они устраивали друг другу перекрестный экзамен: как приготовить сальми из бекаса а-ля Мазарини или куропатку под майонезом.
— Ну, брат Боколо, — говорил Мамаду, — твой омлет-суфле накрылся.
— А ты что, милый, хотел омлет из четырех яиц? — спрашивал Боколо.
— Да, из четырех, но тебе тоже нужно столько же.
— Ну что ж, я повторю: разбить восемь яиц, отделить желтки от белков, положить в желтки шесть ложек сахарной пудры и цедру с половины лимона, натертую как можно мельче. Все хорошо размешать.
— Пока все правильно, — говорил Мамаду, — а перед подачей?
— Взбиваю белки до образования густой пены и соединяю их с приготовленной массой. Затем надо взять кусок сливочного масла и положить на сковороду.
— Чтобы он расплавился на большом огне! — продолжал Мамаду. — Ты забыл упомянуть про большой огонь. Теперь нужно вылить на сковороду всю массу.
— Затем, когда масло впитается, помешать омлет. После этого я переворачиваю его на смазанное маслом блюдо и складываю пополам в виде полумесяца. И блюдо ставлю на горячую золу.
— Ты про это раньше не говорил, — заметил Мамаду. — Правильно. Продолжай.
— Посыпаю сахарной пудрой и ставлю в горячую печь.
— Весь секрет в том, чтобы печь хорошо прогрелась, — пояснил Мамаду. — Но следи за тем, чтобы твой омлет не подгорел. Теперь можешь его подавать.
— Ешь на здоровье, — сказал Н’Голь, разламывая купленный им батон. — Пока я говорил, ты даже не удосужился открыть банку консервов!
Озорной ветер прошелестел листвой. По аллее мимо них промчался клочок бумаги. Н’Голь поспешил проткнуть его острием палки и вернулся обратно с набитым ртом. Прежде чем приняться за сыр, они высказались по поводу угря. Мамаду предпочитал угря под белым соусом с луком и шампиньонами. Н’Голь склонялся к угрю по-английски, когда филе предварительно маринуют в лимонном соке, а затем обваливают в муке.
Потом они встали и рассудили, что пора идти. Было бы недурно теперь, после всего, выпить по чашечке кофе. Потом каждый отправился подмести свою улицу перед тем, как вернуться домой, в подвал. В этот вечер они собирались сыграть в бобы вшестером. Игра несложная, напоминающая карточный блеф. Каждый зажимает в кулаке несколько бобов — от одного до десяти — и называет любое число в десятке. Если, к примеру, он называет восьмерку, а бобов больше или меньше, тот, кто потребовал открыть кулак, забирает бобы себе. Игра ведется в очень быстром темпе, и ставка стремительно растет. Если одновременно разжав кулаки, два игрока называют правильное число, проигрывают оба. Н’Голь и Мамаду играли на пару и выиграли.
На следующий день они отправились покупать словарь, так как не знали некоторых слов, употребляемых Констанцией Кабриоле. Радость от изучения кулинарных рецептов несколько омрачалась из-за непонятных наименований каких-то кухонных приспособлений и терминов, например холщевая цедилка, процеживание с отстоем, выжималка для ломтиков лимона. Их товарищи смеялись до слез, когда слышали, как два приятеля загадывали друг другу загадки. Кто-то даже предложил сходить в больницу к Боно, который по-прежнему был очень плох, и рассказать ему обо всех этих яствах. Н’Голь решил, что это и в самом деле было бы совсем недурно.
Они отправились в барак, именуемый больницей, который находился на кольцевом бульваре. У Боно едва хватило сил очистить апельсин, который ему принес Мамаду. Он сидел в дальнем конце огромной общей палаты в синем халате, который еще больше подчеркивал его худобу. Выздоравливающие больные смотрели передачу по телевидению. Передавалась викторина на тему кино. Какой актер сыграл роль пастора во втором фильме, снятом в Швейцарии в 1935 году?
— Я хочу уехать отсюда, — сказал Боно, — я хочу вернуться домой. Я хочу увидеть свою мать.
— Увидишь ты свою мать, как же! — бросил ему нервный сосед.
Н’Голь и Канди поспешили вернуть недобрым словам их прямой смысл и заверили Боно в том, что он и в самом деле скоро увидит свою мать, раз ему этого так хочется. Перед глазами Боно тут же возникла родная деревня на берегу лагуны, дома на сваях, Канди тоже увидел сестер своего друга в юбочках из ракушек — они плели сети. Узкие пироги проплывали под домами мимо огромных дремлющих птиц.
— А сейчас, — сказала дикторша, — переходим к конкурсу, посвященному приближающемуся посту. Перед вами участники этой недели. Вы можете звонить нам во время передачи или записаться для участия в следующее воскресенье. Жизнь домохозяек, безусловно, становится все сложнее; предоставим им возможность немного помечтать.
Н’Голь смотрел на экран, на котором появился номер телефона студии. А Боно и Канди представлялось, как они поднимаются по бамбуковой лестнице в один из домов на сваях и в нос им ударяет острый запах шафрана, идущий от рыбы, которая вялится под навесом.
— Мы обсудим сегодня соусы. Наш первый кандидат молод, но вкус ведь не зависит от возраста.
Обнаженные рыбаки стоят выпрямившись в своих пирогах, которые образуют круг вровень с зеленоватой чертой горизонта. Они молча тянут огромную круглую сеть из гладкой, как зеркало, воды — и вдруг словно взрывом взметнуло брызги стекла и ртути: то сверкает и кипит рыба в сети.
— Канди, — крикнул Н’Голь, ткнув друга в бок, — ты слышишь? Они не могут отличить кремовую пассеровку от белой!
Его раскатистый хохот заставил повернуться от экрана всех зрителей. Его попросили замолчать, но он продолжал орать, обращаясь к экрану:
— Надо быстро помешивать, не давая муке поджариться! Ах макаки, ах белоносые!
Канди выпустил руку Боно и встал.
— А теперь, — сказал ведущий, — перейдем к следующему вопросу, на который вы, вероятно, найдете лучший ответ. Какая разница между соусами «метрдотель» — холодным и заправленным? Я повторяю вопрос…
И, пока он повторял свой вопрос, Боколо и Мамаду, подняв руки, словно школьники на уроке, принялись оглушительно кричать:
— Мелко порубить петрушку, лук, эшалот, добавить яичного соуса, смешать со сливочным маслом и лимонным соком.
— В заправленный надо добавить еще муки и стакан воды.
— Тише! — воскликнула дежурная медсестра, которая вошла с тележкой. — Вы не на базаре. Посещение окончено. Боно, а вам надо лежать в постели! Ну-ка, быстро уходите!
— В воскресенье, — прошептал Н’Голь на ухо Боно, — мы не придем, будем на телевидении. Вот увидишь, для меня такой конкурс — плевое дело.
— Итак, друзья мои, — сказала появившаяся на экране новая дикторша, — на следующей неделе мы будем разыгрывать большую сумму. Начинаем новый конкурс: «Кто это сказал?» У французов есть будущее, поскольку они помнят прошлое.
Медсестра взяла Боно под руку, глядя, как Н’Голь и Канди удаляются в глубь коридора, выкрашенного бледной, тусклой краской. Боно закрыл глаза и в ту же минуту увидел многоцветие закатных красок, предшествующее наступлению темноты. От камышей, растревоженных последним взлетом ибисов, поднимался терпкий запах перца. Еще минута, и лагуна заколебалась, как это бывает, когда глядишь на что-нибудь сквозь огонь.
Сестра помогла Боно улечься в постель и велела ему лежать спокойно. Поставленные в ряд кровати покачивались. Боно взялся руками за голову и крепко сжал ее, надеясь унять головокружение. Он сел на кровати, и глядевший на него сосед был поражен огромными белками его глаз.
— Мамаду, — сказал Н’Голь, покачиваясь в вагоне метро, — мы недостаточно хорошо знаем блюда, подаваемые перед десертом.
— У нас в запасе целая неделя, милый, — ответил с уверенностью тот. — Я справлюсь.
— Надо обязательно выиграть этот конкурс, — сказал Н’Голь.
— Ты еще сомневаешься? Я уверен, что мы выиграем и оплатим билет Боно, чтоб он мог уехать на родину, а мы с тобой будем раскатывать на велосипедах с моторчиком, как у нашего шефа. И уж ни в коем случае, дружище, не останемся жить в подвале.
Среди недели Леопольд Брокар, явившийся проверить их работу, заметил, что оба друга сидят у подножия конной статуи Жоффра перед зданием Высшей военной школы. Он выключил мотор и слез с велосипеда, желая застать приятелей врасплох. Прячась за цоколь памятника, к которому были приставлены обе метлы, он незаметно подкрался поближе. Голоса Боколо и Мамаду, переговаривающихся между собой, звучали настолько необычно, что Брокар тут же решил, что они, так же как и Боно, заболели. У всех его работников никудышное здоровье. Он прислушался.
— Мы сможем подарить цветы Констанции Кабриоле, — сказал Н’Голь.
Леопольд задумался: видел ли он когда-нибудь эту Констанцию? Несколько негритянок приходят иногда поглазеть, как он обучает своих рабочих на площади Антверпена. Они стояли серьезные и безмолвные, тесно сгрудившись позади кустов, словно позади барьера на скачках. Случалось, что одна из них отвечала на улыбку Леопольда, руководившего маневрами ансамбля метелок: «Мягче! Начнем сначала! Правая сторона! Эй ты, левша, не нарушай порядок, с тобой я займусь отдельно».
— А пока расскажи мне про взбитый крем, — сказал Канди.
Брокар выглянул и увидел обоих негров, сидевших рядышком в задумчивости, опершись локтями о колени.
«Эти мерзавцы бьют баклуши, — возмутился он, — а ведь еще только одиннадцать часов! Ну погодите-ка, я вам задам!»
— На полпинты крема взять пол-унции порошка камеди, полторы унции расплавленного сахарного песка, затем хорошо взбить с помощью плетеного венчика.
— Плетеного веника? — встревоженно переспросил инспектор.
Оба молодца, потеряв от неожиданности дар речи, уставились друг на друга.
— Разойдись! — приказал Брокар, но потом, движимый любопытством, произнес помягче: — Я не возражаю против небольших перерывов, когда этим не злоупотребляют. Констанция! Это, конечно, тоже какая-нибудь африканская девица. Чьи же она? Твоя, Мамаду?
— Нас обоих, — ответил Канди.
— Ну и ну, — захохотал Леопольд. — Всегда у вас все общее!
К легкой зависти примешивалось отвращение.
— Вы забыли водосточную решетку на углу, там ведь тоже надо убирать.
— А мы как раз туда и направлялись, — сказал Мамаду.
— Значит, вы все делаете вместе? — спросил Леопольд, снова чувствуя приступ раздражения. — Но ведь у каждого свой участок. Послушай, ты, отправляйся-ка туда! Разойдись!
Боколо и Мамаду пошли каждый в свою сторону, а Леопольд Брокар задрал голову, чтобы взглянуть на каменную лошадь, на которой сидел полководец. Командовать такой массой людей! Это действительно проблема, когда подумаешь, что в войсках тоже были негры. Он собирался уже сесть на велосипед, но вдруг заметил книгу у подножия цоколя. Подойдя, чтобы поднять ее, он взглянул на название. «Правила хорошего тона, — подумал Брокар, — начинаются с того, что нельзя оставлять вещи на улицах». Он открыл книгу наугад и увидел гравюру, называвшуюся «Раздумье». Толстогубый человек с тройным подбородком, заправив салфетку за жилет, отвернулся от сервированного стола и рассматривает при свете камина рыбу, наколотую на вилку. Над камином, где дымятся поленья, висит женский портрет, кажется, что женщина наклонилась вниз и тоже рассматривает рыбу на конце вилки. А в глубине комнаты к низенькой двери идет служанка, за которой по пятам следует кошка с поднятым вверх хвостом. Леопольд внимательно пригляделся к толстяку и нашел его не таким уж противным, каким он показался ему вначале. Перелистав еще несколько страниц, он увидел рецепты приготовления блюд и пожалел, что он холостяк. Вероятно, лучше всего передать находку в полицейский участок, куда за ней наверняка придет какая-нибудь кухарка из этого аристократического квартала. Подумать только, даже здесь кухарки и няньки начинают походить на какого-нибудь Боколо или Мамаду! Выходят на улицу, болтают, забывают о работе, теряют вещи своих хозяев. Леопольд взглянул на форзац книги. Может, там есть чье-то имя. В самом деле: Арман Топен, 1841 г., Наполеон Топен, 1873 г., Филипп, 1934 г.
— Что мне с ней делать? — сказал дежурный полицейский в участке, — она уже почти истлела и ничего не стоит.
— Это, очевидно, чья-то семейная реликвия, — ответил Леопольд, выходя из участка.
Он снова сел на свой велосипед и направился в сторону Высшей военной школы, больше не помышляя об инспекции. И что бы вы думали? Его негры снова крутились вокруг статуи.
— Вы что здесь опять делаете? — грубо спросил Брокар.
— Ничего, — сказал Канди, и Н’Голь подтвердил: — Ничего.
— Явитесь завтра на площадь к самому началу занятий!
Не успел Брокар исчезнуть из виду, как Мамаду и Боколо опустились на цоколь.
— Ее украли, — сказал Н’Голь. — А я-то думал, что это ты ее взял.
— Может быть, — предположил Канди, — ее отнесли в стол находок?
С метлами в руках они приблизились к полицейскому участку, однако какая-то неведомая сила мешала им войти. Они принялись подметать тротуар, который Мамаду уже подмел два часа назад. Полицейский сержант, стоявший в дверях, окликнул их:
— Вы что это усердствуете?
Два друга поспешили удалиться. Эта ночь была самой тягостной в подвале Монружа. А на следующий день в шесть часов утра их окончательно доконал Леопольд — он перевел Боколо в пятнадцатый округ, а Канди — в четвертый. Вечером товарищи, жившие вместе с ними, увидев лица Н’Голя и Мамаду, спросили, не стряслась ли с ними беда или, может, их ожидают какие-то неприятности.
— А как ваши рецепты, — спросил один из них, — и ваш конкурс?
— Да уж и не знаю, — ответил Боколо.
Присутствующие громко расхохотались. Каждый подумал про себя, что два друга-шутника просто разыграли их.
— Но книга-то существует, — воскликнул Н’Голь, — вы ее видели! Ну-ка, Канди, скажи мне, как приготовить голубей по-испански?
— Допустим, нас шесть человек, — сказал Мамаду загробным голосом. — Надо взять шесть голубей, выпотрошить их, обернуть лярдом, положить на дна листа промасленной бумаги, завернуть, перевязать и насадить на вертел.
— А затем жарить в течение сорока пяти минут, — подхватил Н’Голь. — Потом развязать, развернуть бумагу, выложить на блюдо, гарнировать гребешками и тушеными шампиньонами, полить густым соусом, приготовленным по-испански.
В комнате стояла мертвая тишина. Голая лампочка освещала молитвенное место. За дверью, по другую сторону коридора, хриплый голос умолял о чем-то пророка, подвывая, точно кошка, которую тянут за хвост.
— Для приготовления соуса по-испански, — шепотом продолжал Мамаду, — нужно в течение трех часов вываривать на небольшом огне бульон, который был предварительно приготовлен на большом огне из куска телятины, небольшого куска ветчины и двух старых куропаток, залитых белым вином с добавлением желе. Не забыть положить морковь и лук, воткнув в одну из луковиц три штуки гвоздики. Затем надо дать бульону немного выкипеть, после чего добавить мясной сок и красную пассеровку. Положить тмин, лавровый лист, шампиньоны, петрушку, мелкий лук, эшалот. Ну и, конечно, соль.
Друзья снова понурили головы, перед глазами у каждого отчетливо, словно луна на ночном небе, всплыло лицо Боно, смертельно бледное, отмеченное печатью потустороннего мира. Но тут же все задвигались, заговорили, весело засмеялись, кто-то взял в руки сковороду и стал изображать игру на тамтаме. Один из арабов принялся яростно стучать в дверь ногой, но ничто уже не могло остановить вырвавшихся наружу чувств.
Из подвальных окошек неслись звуки: с одной стороны коридора — мерные, кругами расходящиеся, точно щупальца спрута, ритмы тамтама, с другой — ползучие, точно змеи, щемяще-тоскливые жалобы Аравии. Опустевшая узкая улица Шеврефей превратилась в трап, перекинутый на борт отходящего в Африку судна.
Всем обществом было решено, что Боколо и Мамаду пойдут записаться на конкурс в телестудию, оставив на время Леопольда с его метлами. Пусть они занимаются своей кулинарией вплоть до самого часа передачи. Ну а если Брокар, выразив им благодарность от имени администрации, уволит их, можно будет договориться с Пантекотом Сене — оптовиком, который торгует шляпами и статуэтками и вечно ищет продавцов. Аплодировать успеху друзей они отправятся все вместе в больницу, так как время телепередачи как раз совпадало с часами посещений.
Тем временем Боно стало хуже — он едва прикасался к еде и весь день лежал неподвижно в постели. Несколько раз в неделю он отправлялся через двор в рентгеновский корпус в сопровождении медсестры, и та задавала ему вопросы, отвечать на которые у него не было ни сил, ни желания. А ведь она была мила с ним, пожалуй, даже слишком мила, если учесть, что ее слова предназначались тем, кому осталось недолго жить.
— В следующий отпуск, — говорила она, — я отправлюсь в туристическую поездку. Мне хотелось бы увидеть, где находится эта знаменитая деревня на сваях. Вы ведь рассказывали о ней замечательные вещи. Ах, если бы я могла сейчас же сесть в самолет! Так вы говорите, ваша семья живет рыбной ловлей и изготовлением ожерелий из ракушек? И ваш дядя перевозит людей на пароме к свайным постройкам? Наверное, к вам уже начали съезжаться туристы и ваша сестра открыла лавку, где можно купить чучела птиц, раскрашенные яйца и яйца с миниатюрной комнаткой внутри. У нас в семье когда-то была монахиня-кармелитка, она оставила нам такой сувенир. Ну просто прелесть! Она соорудила внутри яйца алтарь с распятием и подсвечниками и поместила туда крошечную молящуюся монахиню, которая была очень похожа на нее самое. Свободного времени у нее было предостаточно, иначе такую удивительную вещь не сделаешь. Ну что вы молчите, Боно? Вам не холодно? Между этими корпусами «Д» и «Е» ужасные сквозняки — и зимой, и летом.
Понимая, в каком состоянии находится Боно, старшая медсестра проявила великодушие, и в воскресенье после обеда у него собралась вся компания: Боно и четверо из его посетителей сидели на стульях и следили за Боколо и Мамаду, появившимися перед ними на экране, где руководитель конкурса приветствовал их с шутливой сердечностью, в которой чувствовалось, однако, некоторое превосходство, хотя и вполне дружественное.
— Друзья из наших бывших владений, — сказал он, — я вижу, вы остались по-настоящему нам признательны, и признательность эта исходит от желудка, но так ли? Копилка кухарки за этот месяц пополнилась! В ней сейчас двенадцать тысяч пятьсот франков. Ее получит тот, кто сумеет ответить на все вопросы нашего шеф-повара. Мсье Н’Голь, вы из какой страны?
— Из Чада.
— Имя Н’Голь имеет какое-нибудь отношение к нашему прославленному генералу?
— Да, да, — ответил Боколо, — отец назвал меня так в его честь.
— Скажите нам, нужно ли предварительно отварить дичь для того, чтобы приготовить куропаток под майонезом?
— Ни в коем случае, — ответил Боколо. — Надо зажарить куропаток накануне на вертеле. Отрезать крылышки и ножки, снять кожу и замариновать перед тем, как залить майонезом.
Канди первым из присутствующих громко зааплодировал.
— Ну что ж, мсье Н’Голь, я полагаю, что вы получите копилку, если только вам не придется разделить ее с другими кандидатами.
Затем спросили даму, которая допустила ошибку, объясняя способ приготовления бычьего хвоста с чечевицей, потом другую, у которой ратафия из семи трав насчитывала только шесть (она не смогла назвать кориандр), и, наконец, члена «Клуба ста», который забыл сказать о том, что при приготовлении поросячьих ушек «а ля буржуаз» надо положить ложку муки.
— Сможет ли наш последний участник мсье Канди из Дагомеи претендовать на равенство с мсье Н’Голем? Это будет наш последний вопрос.
— Итак, — сказал человек из «Клуба ста», — весь ваш конкурс сводится к зубрежке? До чего вы низводите интеллект? Какая-то ложка муки, я…
— Прошу вас, — парировал руководитель конкурса, — у нас существуют свои правила, так же как и в кулинарии. Там учитывается время приготовления блюда, здесь — время ответа. Итак, мсье Канди, начнем. Откройте нам секрет приготовления рубца под белым соусом.
Собравшиеся в больничной палате друзья Канди как зачарованные смотрели на экран. Зрители, сидевшие в первом ряду, обернулись к ним, подняв большой палец в знак победы. Боно восторженно улыбался.
— Боно, — обратился к нему проходящий мимо врач, — вы плохо себя чувствуете?
Тот в ответ лишь повел подбородком в сторону экрана, где Мамаду Канди вдруг охватил неудержимый смех, передавшийся двум аудиториям. Руководитель конкурса не знал, что ему делать, и отчаянно тряс колокольчиком.
— Вам остается две минуты на ответ, — бросил он Канди. — Мсье Канди… полторы минуты… минута с четвертью!
Но Мамаду предпринимал отчаянные попытки, чтобы не свалиться на пол. В конце концов он все же упал на колени, и камера запечатлела этот неожиданный кадр. Мамаду показывал пальцем на Н’Голя и хохотал так, что, казалось, микрофон не выдержит. Тут объявили конец передачи, и все зааплодировали Н’Голю, которого показали крупным планом. Слышно было, как Мамаду сквозь икоту бормотал:
— Когда рубец будет отварен, надо нарезать его на маленькие ломтики, не превышающие размера крупной монеты.
— Слишком поздно! — крикнул руководитель конкурса. — Мы вручаем копилку мсье Н’Голю! Ваше имя приносит удачу, — сказал он, повернувшись к Боколо.
Итак, Боно был одним махом доставлен в Котону. На родине его не ждали, многие считали его уже мертвым после того, как от Мамаду пришла открытка, на которой была изображена Эйфелева башня, а на обратной стороне написано: «Врач говорит, что сквозь Боно проходит ветер, как сквозь эту башню. У него продырявлены легкие. Благодаря курсам, где нас обучали, мы теперь работаем в мусороуборочной фирме. Любящий вас Мамаду».
Вечером состоялся праздник в честь возвращения блудного сына. Двадцать пирог направились к причалу, где останавливались такси. Мать, братья и сестры Боно танцевали в венках из сиреневых лилий. Все целовались. Две пироги вернулись назад. Здесь не было только отца семейства, посаженного в тюрьму за то, что он утопил вора, кравшего рыболовные сети. Да, его не увидели на набережной, зато он видел все сквозь бамбуковую решетку, в том числе и вечерний кортеж в честь своего сына. Лодки, в которых сидели гребцы, напоминали насекомых, скользящих по ртути. Люди в пирогах, вереницей проплывавших между сваями, из деликатности замолкли. Боно поднял руку, приветствуя отца, — он догадывался, что тот видит его из своей темницы. Вскоре в хижинах зажглись огни в медных чашах, и под усеянным звездами небом деревня тихонько покачивалась на сваях, похожая на большую счастливую птицу.
Леопольд Брокар стал лучшим другом Боколо и Мамаду, подаривших ему новый велосипед с моторчиком. Оба они, как и прежде, подметают Марсово поле, но не пожелали расстаться с общежитием, где к дверям прикреплена их фотография, снятая в телестудии в день триумфа. Они нередко вспоминают об утраченной книге, и это воспоминание вызывает у них раскаяние. Не следовало им так долго ждать, прежде чем решиться переступить порог полицейского участка.
— Что вам надо? — спросил их участковый полицейский.
— Потерянную книгу по кулинарии.
— Вы ее потеряли или нашли?
— Я нашел ее, — ответил Мамаду, — а потом потерял. Полицейский сержант долго рассматривал их, не произнося ни слова, а потом снова принялся что-то писать. Рядом с ним печатал на машинке его коллега.
— Это не вы случайно выступали по телевидению? — спросил он, прервав работу.
— Да, мы.
— Я это понял, хотя все вы похожи один на другого. Книга по кулинарии… подождите-ка. Да, была здесь такая. Припоминаю — синяя, изрядно потрепанная, вся в пятнах.
— Именно так. — Мамаду вздохнул с облегчением.
— Точно так, патрон, — с надеждой подхватил Боколо.
— Ее взял Мутон, — сказал полицейский своему коллеге. — Он на днях растапливал бумагой печку. Я заорал на него, да было уже поздно, от книги осталась только половина.
Оба друга вышли и некоторое время брели, с трудом переставляя ноги. Они пытались утешить друг друга. Перед глазами у них, подобно крыльям ангела, трепетали страницы книги.
— Огонь — это прекрасно, — произнес наконец Боколо.
— Смотря что горит, — поправил его Мамаду.
Лейка
В широко распахнутое окно, окрашенное в тот красноватый цвет, который обычно называют грязно-розовым, вливалась волна душного воздуха, насыщенного запахами мандаринов, еще каких-то фруктов, раскаленного асфальта, разомлевших от жары птиц и моря, а все вместе напоминало аппетитный аромат только что испеченного лимонного кекса. Тетушка Фелиция рассматривала в бинокль стоявшие на рейде суда: на западе — строгий ряд сторожевых кораблей, похожих на аккуратно расставленные игрушечные кораблики; на востоке — торговое судно, с которого спешно растаскивали груз тоненькие подъемные краны, а дальше — целый лес флажков, пестревших на мачтах прогулочных яхт, и бешено мчавшиеся по водной глади моторные лодки. Потом она снова направила бинокль прямо перед собой, чтобы убедиться, что одномачтовое суденышко дядюшки Антонина на месте — в трех кабельтовых от приморского бульвара, она даже могла прочесть название, выведенное на борту, — «Мимоза». Она осторожно протерла стекла носовым платком, который прятала у себя на груди, и возобновила наблюдение. Антонин спал на узкой палубе, поджав под себя ноги и положив голову, прикрытую панамой, на связку канатов. Было пять часов пополудни, и морскую гладь не нарушало даже легкое дуновение ветерка. Тетушка Фелиция вздохнула с облегчением. Как правило, по пятницам ее муж ведет себя вполне благоразумно, как и подобает человеку, вышедшему на пенсию. На рассвете он отправляется на рыбную ловлю и располагается всегда прямо перед домом, чтобы Фелиция ни на минуту не теряла его из виду. Вернувшись, он разбирает свою коллекцию марок, ровно в полдень с наслаждением съедает испеченную прямо на огне рыбу, затем следуют послеобеденный отдых, работа в саду и чтение на сон грядущий. «Почему по пятницам все так мирно?» — не перестает удивляться Фелиция. И тем не менее она и в пятницу наблюдает за ним так же, как и в остальные, более беспокойные дни. Исключение составляет, пожалуй, лишь вторник, когда он отправляется в церковь или приводит в порядок могилу родителей на кладбище, расположенном высоко, на склоне холма, откуда прибрежные скалы кажутся неподвижно лежащим у воды крабом, широко раскинувшим клешни; создается впечатление, будто вся наша жизнь — это сплошной процесс пищеварения.
Тетушка Фелиция снова принялась вышивать очередную салфеточку. Она дарила их всем своим племянникам и жалела, что у нее нет сына, с тихой грустью представляя себе квартиру, в которой он мог бы жить, — именно он, ибо тетушка Фелиция не представляла, что у нее могло быть несколько сыновей или дочь. Это был бы мальчик, похожий на Антонина, такой же крепкий, с жуликоватым взглядом и, конечно же, аптекарь, как и его отец; по вечерам он возвращался бы из своей аптеки домой, где все было бы так же тщательно расставлено по местам: цветочные горшки, вазы, статуэтки, стаканы, бутылки, и каждая ваза или статуэтка — на своей салфеточке. В такие влажно-жаркие, как утроба, послеполуденные часы невольно приходят на ум дети, их образ стоит перед тобой неотступно, и кажется, что вся жизнь идет шиворот-навыворот.
Да, именно мальчик. Такой же озорной, как и Антонин, только за ним не придется следить, как за мужем. Она готова была заранее примириться с супружеской неверностью сына, пусть он бы отомстил за ее обиды и огорчения. Нет, за сыном она, конечно, не стала бы следить в бинокль, держать постоянно в поле своего зрения, у него она не стала бы нюхать воротнички, усы и манжеты, чтобы узнать, не пахнет ли здесь духами соперницы! «Ну вот, — говорит она про себя, — „Мимоза“ снялась с якоря. Но где же она?» Лодка причалила на своем обычном месте — возле цветочного рынка. Через двадцать пять минут он толкнет калитку сада и раздастся звон надтреснутого колокольчика, похожий на треск яичной скорлупы.
— Ну что это за колокольчик, — говорит мужу Фелиция, — даже не поймешь, звенит он или нет. Вот уже два года, как я прошу сменить его. Можно подумать, что тебе нравится незаметно исчезать из дома.
Дядюшка Антонин не ответил, хотя ревность Фелиции не могла оставить его равнодушным. Как ни странно, с возрастом она стала действовать на него возбуждающе, и иногда по вечерам он задавался вопросом, уж не старый ли колченогий бес-искуситель в последний раз испытывает его. Ну конечно же. Иначе отчего у него с весны пробудилась такая ненасытная страсть к покупкам? Новая панама, светло-желтые туфли, на которые он раньше не осмелился бы даже взглянуть, пиджак из пестрой ткани и потом эта новая зеленая лейка с длинным отвинчивающимся носиком… Фелиция встретила его нежно, она всегда вставала со своего места, чтобы поцеловать его, как и в первый день их супружеской жизни. В самом деле, что изменилось по сравнению с их встречей сорок лет тому назад? Ничего. Только теперь Фелиция передвигается с трудом. Вот и все. В остальном она сохранила все свои привлекательные черты, как это описывалось в романах времен ее юности: молочно-белый цвет лица, жемчужные зубы.
— Ну как? — спросила она.
— Да так… ничего.
— Ты никого не видел?
— Видел, — ответил дядюшка. — Просто невероятно, что они могут проплыть со своим кислородным аппаратом такое расстояние под водой. Ты не видела их?
— У меня нет времени разглядывать твою «Мимозу», — сказала Фелиция.
— Они вынырнули возле меня, — продолжал Антонин, не сомневаясь в том, что жена лжет, — целая дюжина. Парни и девушки. Решили передохнуть немного, уцепившись за мой якорь. Черт побери, до чего же хороша современная молодежь! Если все так пойдет и дальше, лет через сто мы увидим людей прекрасных, как боги! Ты не находишь, что у сегодняшних парней есть что-то такое, чего не было у нас в студенческие годы?
— И у девушек тоже, — ответила Фелиция.
— Ах, девушки! Я нахожу, что у них стала пышнее грудь.
Фелиция бросила на него свирепый взгляд, и он замолчал.
— А еще что?
— И ноги у них длиннее.
— Я спрашиваю, видел ли ты что-нибудь еще?
— Нет, — ответил Антонин. — У почтовых служащих новая форма. Цена на черешню выросла в два раза по сравнению с прошлым годом. Через две недоли в Зеленом театре выступает Торелли — исполняется музыка Пуччини, Леонкавалло. Пойдем?
— Как хочешь.
— Ты можешь ответить что-нибудь более вразумительное? — возмутился дядюшка Антонин. — Как хочешь! Я хочу пойти на концерт, чтобы мы оба получили удовольствие. Ты ведь всегда делила со мной все удовольствия.
— Знаю, — обронила Фелиция.
— Что ты знаешь?
— Знаю, что ты говоришь правду, — ты ведь всегда думал обо мне, когда бывал с другими. Я знаю. О, ты мне не лгал! Ты молодец!
— А-а! — басом протянул Антонин. — Слава богу, я никогда не знал, что такое ревность. Ну зачем же, моя милая, все время так терзать себя? Неужели нельзя избавиться от этой проказы?
Антонин погладил ей руку и в ожидании ужина взял книгу. Это был последний бестселлер, имевший шумный успех, — «Я — чемпион бильярда» — мемуары неграмотного человека, записанные каким-то послом. Антонин купил ее в универсаме, увидев, что передвижные тележки для товаров забиты книжными томиками. Он раскрыл книгу наудачу. «В столице горчицы Дижоне по приезде в отель я решил собраться с силами, сосредоточиться и пребывал в этом состоянии до следующего вечера, когда была назначена встреча с югославским чемпионом, знаменитым Хладником. Я был еще молод, и мне были неизвестны некоторые секреты нашей профессии, как, например, то, что надо пить теплое пиво маленькими глотками в течение трех часов, чтобы расслабиться».
— Может быть, ты меня слишком любила! — вдруг сказал Антонин. — Я вовсе не жалуюсь. Меня это по-прежнему трогает, но подумай, как тяжело жить рядом с человеком, которого заставляешь страдать по любому поводу. Знаешь ли, ты иногда сама подавала мне идеи — сама указывала опасных, с твоей точки зрения, женщин, которых до этого я даже не замечал.
— Люси Дюпен, Йоланда Лабросс! — воскликнула Фелиция.
— Да, и еще Жюли Кабан, Рэн Попино, — продолжал Антонин.
— Ламбертина Жермонад.
— Где-то они теперь? — вздохнул Антонин.
— А тебе очень хотелось бы знать!
— Это ты постоянно думаешь о них, — продолжал он, — а не я. Когда ты напоминаешь мне о них, все сразу возникают у меня перед глазами. Да и существуют ли они вообще на свете?
Со стороны арсенала послышался рев сирены.
— Но зато ты, ты — здесь, — сказал Антонин с нежностью.
— Еще скажешь, что это они еще удерживают меня на земле?
Тетушка Фелиция внезапно расстроилась, и Антонин подумал, что человек стареет и грубеет только внешне, тогда как в душе — все та же свежесть чувств, те же огорчения и ошибки, что и в молодости. Он снова погладил руку жены, заметил темные пятнышки на коже и узловатые суставы, а затем, подняв взгляд, увидел, что на щеках все тот же нежный пушок и глаза все те же — прозрачно-голубые. «Возможно, ревность, столь близкая к ненависти, помогает нам держаться в форме», — подумал он, но в ту же секунду ясный и пристальный взгляд Фелиции словно подернулся золотистой тенью и превратился в блуждающий взгляд Моизетты Мериназ — владелицы чайного салона на бульваре Адмирала Пошуза. Приходилось признать очевидное: в него действительно вселился бес-искуситель.
— О чем ты думаешь? — спросила Фелиция.
— О чемпионе бильярда, — ответил Антонин. — Интересная история. Знаешь ли ты, что теплое пиво…
— Прости меня, — сказала Фелиция, — но я не могу себя переделать. Сегодня ты весь день был у меня перед глазами, но вчера или позавчера ты исчезал больше, чем на час, вернулся поздно…
— Я же тебе сказал, что пил чай в кондитерской около вокзала.
«Как это могло случиться, — подумал Антонин, — что я опять соврал?» Салон Моизетты находится на противоположной стороне города. Так, значит, это Моизетта Мериназ. Да, это она! Всегда одетая в черное — темный двойник моей дорогой Фелиции. Такие же тонкие щиколотки, такая же стройная шея и в то же время все совсем иное! Может быть, и голоса у них похожи и мысли? Моизетта — вдова. Фелиция тоже часто чувствует себя вдовой. Сколько раз я оставлял ее одну… И ведь желаю ей лишь хорошего, но, подумать только, ей хочется, чтобы я все время висел у нее на шее. Ревность для нее не что иное, как потребность в страдании, — вот в чем дело! Может, мне надо было изменять ей открыто? Но она права: не могу я поступать иначе. Разве человек способен внезапно перемениться?
Он снова открыл книгу как раз на той странице, где описывается полуфинал 1935 года, когда югослава обыграл подросток-итальянец семнадцати лет. Этот король зеленого сукна обосновался в Абиссинии во время вторжения войск Муссолини, предал своих, стал одним из финансовых советников негуса и построил казино на сваях, прямо посреди заповедника для львов. Антонин смотрел на строчки, а перед глазами была Моизетта: она отчитывала двух официанток в крохотных белых передничках, улыбалась Антонину, спрашивая его, не хочет ли он добавить сливок в чай…
— Я часто видела вас перед моей витриной, — заявила она при первой встрече, — и сказала себе: вот волевой человек. Он увидел мое песочное печенье, ему захотелось его попробовать, но он не входит.
— И вот я все же здесь и приду сюда еще не раз, — улыбаясь, ответил Антонин.
— Вы оставили свою аптеку? Я тоже подумываю, не уйти ли мне от дел.
— Моя жена не выходит из дома, — пояснил Антонин. — Мы живем на холме. Каждый день я спускаюсь к своей лодке. «Мимоза» — это моя давняя мечта. А мечты так убаюкивают и усыпляют. Чуть только выдается свободная минутка, я спешу туда. Ну и конечно, по утрам ужу рыбу, что может быть лучше рыбы, которую поймал сам? У меня легкая рука на рыбу. Мой отец называл меня «донжуаном рыболовного крючка».
Моизетта улыбнулась. Обычно сюда приходят мужчины усталые или задумчивые, едят и пьют молча. А у этого какой-то необыкновенный, ласкающий слух голос. Наверное, не одну поймал на крючок… Моизетта рассмеялась. Официантки посмотрели на нее с удивлением. Они давно не видели свою хозяйку в таком хорошем настроении. А дядюшка Антонин, обычно не имевший привычки давать на чай, положил на блюдечко бумажку.
— Уж не ошибся ли он, мадам? — сказала официантка, показывая деньги хозяйке.
— Вы что же думаете, он сделал это ради меня? — взволнованно спросила Моизетта.
Дядюшка Антонин все еще пребывал в чайном салоне. Стук бильярдных шаров смешивался с позвякиванием чайных ложечек, с постукиванием шариков из слоновой кости в ожерелье Моизетты, которым она играла совсем по-детски, перекидывая его справо налево, и вдруг все эти звуки перебил звон стеклянной пробки, которую тетушка Фелиция вставляла в горлышко графина, разлив по рюмкам ликер, который они оба любили потягивать перед тем, как подняться к себе в спальню. Этой ночью дядюшка и тетушка спали беспокойно, над ними витали образы прошлого и обоим было не по себе. Рассвет, поднимающий в руке солнце-апельсин, разбудил их.
На следующей неделе Антонин принес домой печенье, купленное у Моизетты. Он дважды пил чай в салоне с белой лепниной, покрытой сеткой позолоты, и признался, что очень сентиментален — даже тогда, когда дело касается мертвых, — а потом, уже без всякой иронии, сказал, что не знает места более тихого, чем кладбище. Антонин уверял, что там, наверху, куда он приходил ухаживать за могилой своих родителей — и Моизетта растрогалась, обнаружив в этом немолодом уже мужчине хорошего сына, — и гвоздика пахнет лучше, чем на плантациях, где аромат действует на вас одуряюще, и даже море с его запахом, поднимающимся от горячих камней, кажется умиротворенным.
— Ты куда собрался? — спросила Фелиция.
— Сама видишь, — ответил Антонин, показывая ей на лейку. — Как всегда, на могилу родителей.
— А для чего тебе понадобилась новая лейка? — спросила она.
Она следит за тем, как он поднимается по дороге и идет в сторону кладбища. Обернувшись, он машет ей рукой и исчезает. Машина Моизетты уже ждет его возле кладбищенской ограды. В первый раз они пришли вместе взглянуть на могилу — прямоугольный земляной холм, окаймленный крохотными кустиками самшита, перемежающимися низенькими, но густыми кустами роз. На камне, высеченном в форме дорожного знака, выгравированы имена.
— Я тоже люблю, чтобы все было просто, — сказала Моизетта. — Не будем терять времени даром.
Они вышли с кладбища и пошли по дороге, поднимавшейся в гору. Через четверть часа им обоим было по двадцать лет.
— Это просто невероятно! — воскликнула Моизетта, когда садилась в машину. — Вы знаете, я вовсе не такая… У меня не было приключений со времени…
— Завтра, — прервал дядюшка Антонин, целуя ей руку, — завтра на этом же место.
Он смотрел, как она удалялась. Она высунула руку из кабины и помахала ему. Машина исчезла вдали.
Не меньше десяти раз они побывали в маленьком, полуразрушенном домике в конце оливковой рощи, когда тетушка Фелиция решила, что Антонин слишком часто отлучается из дома со своей лейкой. Тут бинокль бессилен был ей помочь — дорога сразу же терялась за изгородями и зеленью. В остальном же расписание Антонина ни в чем не изменилось, и она могла целый день наблюдать за ним, пока он был на борту «Мимозы». Но вот он стал добираться до дома медленнее. Он даже прихрамывал. Упал на молу. Что ты хочешь, такой возраст. Он даже несколько раз ходил посоветоваться с врачом — подумать только, этот человек, который сохраняет ему здоровье, жизнь и мог бы требовать за это плату, ничего не берет!
Однако тетушка Фелиция заметила, что Антонин то хромал меньше, когда уходил со своей лейкой, то, наоборот, сильней. Она решила как-нибудь сама сходить на кладбище. На это у нее, конечно, уйдет немало времени, но она все же постарается туда добраться. Непонятная сила влекла ее вперед, и она сначала почти шагала легко, особенно на ровных участках дороги перед плавными поворотами. Фелиция остановилась, чтобы отдышаться. Их дом был уже далеко внизу, на розовой крыше пестрели голуби. Но, когда она снова начала подъем и миновала еще один поворот, ее ожидал удар в самое сердце. В нише стены, вдалеке от всего, вдалеке от кипарисов, которые, словно темное пламя, взметнулись над серой кладбищенской оградой, стыдливо пряталась лейка с отвинченным носиком. Фелиция подняла ее, вставила носик на место и тихо побрела домой, чувствуя спазмы в горле и тяжесть в груди — точно такую же, какой налились ноги, отказывавшиеся ей повиноваться.
Вернувшись домой, дядюшка Антонин несколько раз приложился к горлышку графина и, утолив жажду, радостно-возбужденный вошел в столовую. На подоконнике на фоне предательского бархатного неба вырисовывались геометрические формы лейки…
— Ах, так это ты! Ты нашла ее! — произнес он. — А я-то уж подумал, что у меня ее украли. Напрасно таскал ее с собой сегодня. Надо было только очистить от гусениц самшит. Земля со вчерашнего дня еще влажная.
— Лучше ходить по этой земле, чем оказаться под ней, — сказала Фелиция, — ты как считаешь?
— Конечно.
— А вот я иногда, — продолжала она, — думаю наоборот. Сегодня, например. Я имею в виду себя.
Антонин посмотрел на лейку, ее силуэт напоминал какое-то апокалиптическое чудовище — с овальным телом, точно у опаленной птицы, с длинным носом и дырой на спине, а на конце носика — отверстие, похожее на глаз. Антонин вдруг почувствовал, что он в аду.
— Твои родители теперь уже ничего от тебя не требуют, — произнесла Фелиция. — Предоставь их праху спокойно перейти в самшит, траву или розы… Не надо снимать гусениц, не надо поливать. Оставайся-ка лучше на своей «Мимозе». Когда я тебя вижу, я ничего не боюсь. Ты надел галстук? Что за странная идея? Шелковый галстук? Откуда он у тебя появился?
Она подошла к неподвижно стоявшему Антонину, дернула за галстук, так что легкий узел тут же развязался, и бросила его на землю. Антонин мысленно прощался с Моизеттой. Нет, придется подождать приезда племянников, тогда он сможет уплывать на своей лодке в море. Он попросит их высаживать его немного подальше, в бухточке, где Фелиция его не увидит. Он урвет еще несколько свободных часов и, быть может, немного удовольствия. Последнего удовольствия. Он улыбнулся, покорно принял из рук Фелиции тарелку с протертым супом без соли и сухой хлебец, а потом отправился вместе с женой в постель, где оба легли, уставившись в потолок. Звучавшая вдали музыка проникала в открытое окно вместе с легкими струйками счастья.
— Зачем ты встаешь? — спросила Фелиция. — Хочешь закрыть окно?
— Нет, — пробурчал дядюшка Антонин, — хочу поднять галстук. Он явно замерз.
Он вернулся в постель и лег, бережно держа в ладонях кусочек шелка. А потом, повернувшись на бок, поднес его к губам.