В темноте Корбетт свернул на Темза-стрит, которая в речном тумане утратила знакомый облик. После беседы с Барнеллом и поездки в Саутварк чиновник до того устал, что не заметил, как перед ним возникло несколько фигур. Они появились словно ниоткуда, в плащах с капюшонами, и то приближались, то отступали, словно танцоры в замысловатом танце. Сам не зная как, Корбетт сразу угадал, что это не случайные встречные, не головорезы с помойки, а настоящие убийцы. Их было двое, молчаливых и почти неразличимых в уличной тьме, вооруженных длинными мечами и короткими острыми кинжалами. Но Корбетт успел намотать плащ на руку и выхватить из ножен длинный валлийский кинжал. Ему припомнился совет одного старого солдата, который рассказывал о страшной «пляске» уличных убийц, и, действуя скорее инстинктивно, чем с холодным расчетом, он сделал выпад и ударил кинжалом прямо в грудь того незнакомца, что оказался ближе.

Покачавшись несколько мгновений, тот со стоном рухнул на колени, а потом растянулся на земле во весь рост. Второй как будто не сразу понял, что произошло, а когда понял и приготовился драться, Корбетт уже держал в руках меч убитого. Однако его противнику не хватило храбрости. Когда наверху открылось окно и хриплый голос поинтересовался, что происходит, он отступил и скрылся в тумане. Окно с гневным стуком захлопнулось.

Подождав немного, Корбетт ногой перевернул труп. Рана в груди выглядела устрашающе, тем более что нападавший упал на грудь. Корбетт вытер кинжал об одежду мертвеца и откинул капюшон. Глаза у убитого были открыты, лицо в оспинах, коротко стриженные волосы. Никогда прежде Корбетту не приходилось его видеть, однако он не сомневался, что этот человек был воином до того, как стал убийцей. Его мутило, и, вложив кинжал в ножны, он устало зашагал прочь, оставив труп мусорщикам.

Громко барабаня в дверь, Корбетт разбудил свою сердитую хозяйку и, к ее удивлению, затребовал кувшин вина и кубок, которые она тотчас принесла. Чиновник пробурчал «спасибо» и стал подниматься по лестнице. У себя в комнате он сразу же уселся на кровать и наполнил кубок вином, однако выпил, только когда удостоверился, что его больше не трясет. Корбетт отлично сознавал, какой избежал опасности, он понимал, что нападение было спланировано заранее, но не представлял, кому это могло понадобиться. Так он и сидел, подпирая кулаком подбородок, а мысли кружились у него в голове, словно глупые псы, гоняющиеся за своими хвостами. Нет. Барнелл в нем ошибся.

Корбетт чувствовал себя чужаком, угодившим в гущу скрытой от глаз жизни города, мрачной и опасной. Это тебе не палата лорд-канцлера — с побеленными стенами, чистая, пахнущая воском, чернилами и пергаментом, где все на своих местах, все известно и предопределено заранее. Этот мир он знал и был в нем как дома. А теперь он боялся доверять даже Элис. Его неодолимо тянуло к ней, но и в этом крылось что-то непростое, что-то страшное, хотя и непонятно, что именно. Ему был необходим человек, которому он мог довериться, который не ударит его в спину — но знал бы городское подполье, был бы в нем своим.

Наутро отдохнувший Корбетт вновь задумался об этом, но только ближе к сумеркам к нему пришло решение. Он отправился в Вестминстер и потребовал срочной аудиенции у Барнелла. Канцлер собирался в дорогу, ему надлежало отбыть к королю в его дворец в Вудстоке, что рядом с Оксфордом. Уже были готовы кони и повозки, однако канцлер задержался, чтобы выслушать Корбетта — к его великому изумлению. Чиновника позвали в уже известную ему комнату, необходимое письмо было написано и запечатано собственной печатью канцлера, чтобы придать ему вес и заранее отмести всякие вопросы. Поклонившись и поблагодарив, Корбетт выбрал на конюшне лошадь и поскакал по Флит-стрит в направлении тюрьмы Ньюгейт.

Тюрьма представляла собой несколько зданий и небольших башен, располагавшихся вдоль старой стены, окруженной вонючей городской клоакой. Все здесь подчинялось надзирателям и судейским, которые зачастую были не лучше, может быть, даже хуже заключенных в ней преступников. Разумеется, город постоянно давал деньги и делал пожертвования, чтобы сносно содержать тюрьму, но до самих узников эти деньги не доходили. И дело не в том, что людей держали там слишком долго, испытывая терпение горожан. Суд был скорым, и поговорка: «Судим в среду, вешаем в четверг» — соответствовала обычной практике. Заключенные делились на три разряда — должников, чужаков и злодеев. Последним приходились хуже всего, их держали по двое или по трое в крохотных камерах, бывало, что и глубоко под землей. Каждую неделю эти подземелья освобождались, и заключенных отвозили на телегах к месту казни.

Когда появился Корбетт, надсмотрщики как раз рассаживали осужденных по телегам. Телеги стояли наполовину заполненные, и потным тюремщикам в черном не терпелось покончить с их отправкой. Молодые и старые узники были похожи на очумелых быков, которых везут на бойню: равнодушные, чумазые, запуганные, они хотели лишь одного — чтобы как можно скорее кончился этот ужас. Корбетт не стал медлить, достал полученный от Барнелла документ и остановил приготовления к отъезду — единственный живой человек среди мертвецов. Он вглядывался в лица, злые, равнодушные, добрые, невинные и, главное, молодые. Его затопила волна сочувствия к этим людям, и он, использовав свое влияние, многих вернул в их узилища под тем предлогом, что якобы лорд-канцлер намерен лично заняться их судьбой. А сам продолжал искать, пока не наткнулся на юношу лет шестнадцати — семнадцати, черноволосого, лохматого, грязного, но с вызывающе насмешливым взглядом чистых голубых глаз.

— Как тебя зовут?

— Ранульфом. А тебя? — тотчас переспросил нахал с интонацией урожденного лондонца.

— Меня — Хью Корбетт. Я чиновник Суда королевской скамьи и могу устроить тебе помилование!

Мальчишка отвел взгляд, потом отвернулся сам и сплюнул. Корбетт пожал плечами:

— Твое дело. Хочешь, чтобы тебя вздернули, пусть вздернут!

— Подождите!

Корбетт обернулся.

— Прошу прощения, — проговорил Ранульф, лицо которого вдруг стало по-детски беззащитным. — А вам-то чего надо?

— Мне нужна твоя помощь. Мне нужно, чтобы ты провел меня по лондонским клоакам, но чтобы мне самому не приходилось разговаривать с крысами. — Корбетт огляделся. — Кроме вот этих, что тут стоят.

Ранульф ухмыльнулся:

— Тогда я вам пригожусь.

— Отлично! — Корбетт обернулся к тюремщику, беспокойно переминавшемуся с ноги на ногу у него за спиной. — Вот. — Он протянул ему документ, подписанный Барнеллом. — Впиши его имя. Это помилование за все прошлые и настоящие преступления Ранульфа…

Корбетт вопросительно посмотрел на мальчика.

— Просто Ранульф.

— Ранульфа атт Ньюгейта, — заключил Корбетт.

Тюремщик кивнул и прорявкал несколько фраз, после чего с мальчишки сняли цепи и развязали веревку на шее.

Корбетт тотчас ухватил своего нового помощника за плечо и торопливо повел его вон с тюремного двора. Чуть погодя они свернули в темный переулок, где было не продохнуть от вони, которой несло со скотобойни. Здесь Корбетт прижал спутника к грязной, в пятнах мочи стене, приставил кинжал к его шее, так что на коже появилась рубиновая капелька крови, и внимательно смотрел на него, пока угрюмая самонадеянность не сменилась страхом на его лице, а потом тихо спросил, медленно выговаривая слова:

— Сударь мой Ранульф, за что вас должны были повесить?

— За кражи, грабежи, — хрипло ответил тот. — Третий приговор.

— Значит, последний. Теперь будешь со мной. Будешь мне помогать — и в тюрьму больше не попадешь. Обманешь — уж я прослежу, чтобы ты умер мучительной смертью. Ясно?

Парнишка кивнул, не сводя глаз с длинного кинжала, приставленного к его горлу, словно уже не чаял спасения. Корбетт усмехнулся, убрал оружие и пошел из переулка обратно на улицу в сопровождении верной тени.

Всю остальную часть дня Хью Корбетт посвятил тому, чтобы отмыть Ранульфа и привести его в приличный вид, для чего привел его в таверну, где прежде ставил лошадь, велел снять грязные лохмотья и вымыться в выпрошенной у хозяина бадье. Потом он завернул мальчишку в одеяло, накормил досыта и отправился за одеждой — туникой, зеленым плащом с капюшоном, штанами, сапогами, поясом, кошелем и небольшим, но впечатляющего вида кинжалом с ножнами.

Когда он вернулся с покупками, Ранульф исчез. Правда, вскоре Корбетт отыскал его в сарае, совершенно голого и в обнимку с пухленькой девицей из таверны, чьи радостные повизгивания и навели его на след пропавшего парня. В первый момент чиновник хотел положить конец забавам своего подопечного, но потом, поняв, что так он празднует обретенную свободу, вздохнул и вернулся в таверну. Прошло совсем немного времени, как пришел завернувшийся в плащ Ранульф, готовый покорно выслушать упреки хозяина. Но стоило ему увидеть обновки, как он тут же забыл обо всем на свете.

Ранульф оделся, и они, покинув таверну, отправились в Чипсайд. День подходил к концу, толпа начинала редеть. Робкое дыхание весны сменилось холодным ветром. Крестьяне в коричневых блузах и деревянных башмаках собирались домой, купцы со своими пони и пустыми телегами стремились выбраться из города, прежде чем запрут ворота, коробейники и разносчики спешили поскорее распродать товар. Корбетт привел Ранульфа в «Митру», стараясь не отпускать его от себя, пока сам в сумеречном свете высматривал Элис.

— Она ушла. Миссис Элис сегодня не будет, — сказал верзила, преграждая Корбетту дорогу и злобно сверкая маленькими воспаленными глазками.

— Но вечером-то она вернется? — с тревогой и разочарованием переспросил Корбетт, не понимая, куда могла подеваться Элис, и беспокоясь за нее.

Великан поджал губы и покачал головой:

— Ушла она. Будет завтра. Ее нет, и тебе, чиновник, тоже придется уйти, иначе я кликну караульных. Скоро зазвонят колокола.

Выругавшись шепотом, Корбетт развернулся и покинул таверну. Ранульфа он нашел недалеко от входа.

— Почему ты ушел? — резко спросил он. Ранульф ссутулился.

— Господин чиновник, вы, верно, не знаете его, а ведь этот Питер — палач. Он рубил головы, вешал. Палач из Элмза. — Он как-то странно поглядел на Корбетта. — Ну и компания у вашей госпожи.

Корбетт не мог с этим не согласиться и еще больше встревожился за Элис. Шагая по Чипсайд-стрит, он перебирал в памяти все, что ему стало известно, и Ранульфу приходилось бежать за ним, на чем свет стоит проклиная длинные ноги своего нового покровителя.

Само собой, по возвращении Корбетту предстоял непростой разговор с хозяйкой, которая подозрительно разглядывала Ранульфа и недоброжелательно посматривала на Корбетта, уверявшего ее, что это его помощник. Неприязненно ухмыляясь, Ранульф ничем не облегчил ему задачу, тем не менее Корбетту удалось прийти к соглашению с хозяйкой: Ранульфу предоставят чуланчик на чердаке с другой стороны дома, но, пока он не освободится, мальчишке придется спать на полу в комнате Корбетта. Ранульфу это как будто пришлось по душе, но, когда они поднялись к Корбетту, он протянул своему спасителю связку ключей, которую стащил у женщины.

Корбетт спустился и неуклюже попросил прощения у хозяйки, а потом опять залез наверх и стал учить своего приунывшего помощника уму-разуму, внушая ему, что надо быть честным, и грозя эшафотом в Элмзе. Потом он рассказал Ранульфу, во что собирается втянуть его, не сводя с парня глаз. Однако, если не считать бывшего палача Питера из «Митры», Ранульф никого и ничего не знал из того, что могло бы помочь в раскрытии убийства Дюкета. Фамилия «Крепин», правда, оказалась ему знакомой — по словам мальчишки, этот человек считался очень влиятельным: говорили, мол, он одной ногой стоит в Ратуше, а другой — в лондонской клоаке.

Корбетт постарался расспросить своего юного помощника о его прежней жизни — потому что речь парнишки выдавала в нем вполне образованного человека. Не вдаваясь в подробности, Ранульф сказал, что его родители были людьми почтенными и жили в Саутварке, но рано умерли во время морового поветрия, оставив его сиротой на попечении престарелой тетки, хозяйки в доме местного священника. Тот и научил его кое-чему, прежде чем Ранульф возмечтал о свободе и, связавшись с ватагой других юнцов, стал на стезю беззакония. Об остальном, заключил Ранульф, Корбетт уже знает.

Чиновник поглядел на отмытое лицо мальчишки, который, если бы не случай, висел бы сейчас в Элмзе с вываленным языком. Корбетт улыбнулся. Ему было приятно, что он спас Ранульфа, и, бросив парню плащ, он приказал ему спать и пообещал трудный день впереди.