Корабль был в безопасности, несмотря на бурю, которая, налетев с севера, поднимала волны и сотрясала судно. Судовладелец Джон Юэлл, член парламента от Саутгемптона и старый мореход, хорошо знал здешние моря и чувствовал норов бури. Корабль был достаточно крепкий — с двумя высокими надстройками, на которых находились укрепленные площадки для лучников, одна на носу, другая на корме, а на невысокой, но крепкой мачте, над волновавшимся парусом, под самым флагом Англии — белым, с красным крестом, — был устроен дозорный пост. Юэлл не сомневался в надежности своих глубоких трюмов и ловкости своих матросов — они-то не доставляли ему забот. Он расхаживал по палубе, обратив взгляд льдисто-голубых глаз на морской горизонт и изредка с подозрительностью вперяясь вверх, на дозорных — так же ли усердно и пристально наблюдают они за взборожденными ветром просторами, высматривая, нет ли погони.

Юэлл поздравлял самого себя. Все прошло хорошо: ему удалось беспрепятственно провести свой корабль в гасконский порт и вывести обратно. Он простоял там недолго, но за это время успел забрать маленькие свитки пергамента, запечатанные в кожаном мешочке, и запереть их в окованном железом сундуке, что стоял в его узкой каюте. Эдуард Английский щедро заплатит за эти донесения — золотом, особыми привилегиями, даже рыцарским званием. Стоя на ледяном ветру, Юэлл согревался своей радостью и отчаянно желал поскорее достичь тихих вод Ла-Манша, где его судно, «Святой Христофор», окажется в полной безопасности.

Юэлл гордился своими достижениями. Пускай проклятые французы вторглись в английское герцогство Гасконь, захватили его города, крепости, замки и оборвали торговые связи между Англией и Бордо, — скоро мы поменяемся ролями! Французский король Филипп IV еще будет ползать в пыли и на коленях молить Эдуарда Английского о прощении. Юэлл перестал вышагивать по палубе и уставился перед собой: быть может, при этой сцене будет присутствовать и он, член парламента от Саутгемптона, рыцарь, обладатель земель и титулов, пожалованных ему благодарным королем. Внезапно мечтания Юэлла оборвал крик одного из дозорных с мачты:

— Парус! Я вижу парус на юго-востоке! Один когг, — нет, два!

Юэлл всполошился и ринулся к поручням, но ничего не разглядел из-за ливня.

— Где? Где? — прокричал он в ответ.

— На юго-востоке, два когга, на всех парусах!

— Какого цвета паруса? — снова проорал Юэлл, пытаясь перекричать ветер, и у него защипало в горле.

— Расцветок не видно. Два вымпела на мачтах! — раздалось в ответ.

Юэлл надеялся, что это англичане. О, Боже милостивый, как он на это надеялся! Теперь он думал уже не о землях и не о рыцарских привилегиях, а о миловидной жене, о юных дочерях и о своем любимом корабле. Капитан нутром чуял, что это — французские корабли, посланные за ним вдогонку, как борзые — за перепуганным зайцем. Юэлл, еще не веря в происходящее, глядел по сторонам: полотнища парусов были ослаблены, и каждым своим дюймом ловили ветер, двое матросов на корме управлялись с огромным румпелем, а остальные члены экипажа стояли у снастей, ожидая команд. Он обернулся и увидел перепуганное, побелевшее лицо старшего боцмана Стивена Эпплби. Юэлл совладал со страхом, стиснувшим ему сердце и желудок, и постарался изобразить хладнокровие.

— Поднимай людей, Стивен, — сказал он спокойным голосом. — Раздай им шишаки и шлемы, плащи и арбалеты и колчаны со стрелами.

Стивен, поморщившись, кивнул и начал спускаться вниз. Порывы ветра заглушали его громогласные команды.

Вскоре матросы высыпали на палубу — усталые, изможденные, бледные. Они на ходу застегивали кожаные куртки, надевали шлемы и поручи, отчаянно силясь защитить тетиву своих арбалетов от секущего дождя. Юэлл велел им занять места на носовой и кормовой надстройке корабля, а также у веревочных снастей, которые, словно змеи, опутывали грот-мачту. Он обрушил на матросов новый поток команд, и двое юнг притащили песок и соль, чтобы посыпать обледеневшие доски палубы, а еще один принялся разводить огонь в маленькой жаровне под колпаком, стоявшей в трюме. Юэлл вернулся к борту и сквозь дождь с надеждой воззрился вдаль. Вначале он ничего не увидел, но потом, напрягши зрение, вдруг различил смутные очертания кораблей. Французы настигали его. Юэлл тихонько выругался, стараясь не выказывать тревоги. Может быть, он еще уйдет от погони. Но сейчас лишь раннее утро, и до наступления спасительной темноты еще целый день. В глубине души английский капитан понимал, что его кораблю не уйти, и намерения французов не вызывали у него ни малейших сомнений. Они не питали любви к английским морякам, да и рыцарские правила не распространялись на войну на море.

Погода не переломилась, и к полудню французы уже приближались к ним — два больших когга, купеческие суда, переделанные в военные. Огромные паруса позволили им набрать скорость, и теперь они подходили к английскому кораблю с обеих сторон. Юэлл разглядел синие флаги, украшенные серебряными лилиями, и — еще более грозный знак — стяг с орифламмой, возвещавший, что французы не собираются брать пленных. На гигантских надстройках на корме и носу столпились французские лучники, палубы блестели от доспехов, а еще Юэлл заметил небольшой столб черного дыма, говоривший о том, что у французов есть катапульты. Юэлл с отчаянием поглядел по сторонам. Он ничего не мог поделать: о том, чтобы сдаваться, и речи не было, потому что в морском бою пленники не нужны. Он глубоко вздохнул, помолился святой Анне и надел на себя старый, в пятнах ржавчины, нагрудник и разболтанный стальной шлем. Французы надвигались с обеих сторон, из их катапульт уже вылетали в хмурое серое небо большие огненные шары — горящая смола. Первый шар пролетел мимо, но вскоре на палубу «Святого Христофора» обрушился целый град огня.

От смолы загорелись снасти и деревянная обшивка, и языки пламени принялись жадно лизать корабль, разрастаясь от новой пищи. Команда отчаянно пыталась потушить пламя песком и водой, но все было тщетно. Новые снаряды — огромные огненно-черные глыбы — поджигали паруса, превращая их в сплошную завесу огня, и дозорные на мачте среди пылающих снастей с воплями падали на палубу, охваченные пламенем. Юэлл крикнул арбалетчикам, чтобы стреляли, и тут же, повернувшись, увидел, что один из французских кораблей с треском врезается в бок его судна и на борт уже устремился поток неприятельских солдат. Англичане успели попасть в нескольких из них, пронзив им грудь арбалетными стрелами, и французы теперь корчились и кричали от боли. Однако врагов было слишком много. Подошел второй корабль, и из его чрева тоже показались воины.

Юэлл ринулся в свою каюту, чтобы спасти от французов тот кожаный мешочек с восковой печатью, когда в его обнаженное горло впилась стрела, и он рухнул на палубу. Он думал, что еще может шевелиться. Но кровь фонтаном хлынула у него изо рта, он увидел, словно сквозь туман, лицо жены, старшей дочери, а потом на него навалилась тьма. Через час «Святой Христофор» пылал от носа до кормы. Французские корабли отошли подальше, их команда наблюдала, как бушприт погружается в волны, увлекая за собой мрачный груз — тело боцмана, еще подергивающееся и корчащееся. Стивен Эпплби умирал медленно. Петля сдавливала ему горло и не давала дышать, но и перед смертью, и в миг смертной агонии он продолжал дивиться, как французам удалось вычислить и разыскать его корабль.

В Париже, на рю Барбетт, Николас Пер сидел сгорбившись над миской с тошнотворным варевом из мяса, порея и лука, хлебая роговой ложкой, с которой никогда не расставался. Он обводил взглядом грязную таверну, украдкой всматриваясь в других посетителей, которые сидели на перевернутых бочках, поставленных тут вместо табуретов. Помещение кабака тускло освещали толстые свечи, от которых несло прогорклым салом. Перу не нравилось здесь. Он услышал, как под грязной соломой, устилавшей утоптанный земляной пол, зашуршала крыса — и снова уставился в свою миску, гадая, что же ему все-таки подали на ужин. Он поднял помятую оловянную кружку, осушил ее, и от недоваренного пива защипало во рту. Ему стало не по себе, его чуть не трясло от страха, но он постарался справиться с дрожью и, чтобы успокоиться, взялся за длинный кинжал, висевший у него под плащом.

Сын родителей-гасконцев, Пер бегло изъяснялся по-французски и хорошо знал Париж. Он всегда был уверен в надежности своей личины: никто бы не заподозрил в этом небритом оборванце с сальной шевелюрой вышколенного секретаря королевского Казначейства Англии, прекрасно обученного шпиона Эдуарда I, отправленного в Париж, чтобы собирать важные сведения и передавать их королю. Пер без труда перемещался по городу, искусно прокладывая себе путь из преисподней на левом берегу Сены к небрежному великолепию королевской усадьбы в Лувре. За последние недели Перу удалось разузнать ошеломительное известие. Оказывается, французский король вместе со своими братьями, Карлом и Людовиком, обдумывал новый коварный ход против Эдуарда Английского. Это будет нечто бесподобное, «Великий Замысел» — так заверял его привратник королевского дворца, набравшись по самые жабры; Пер думал, что надо бы разузнать, в чем же состоит этот замысел, однако в последнее время его то и дело охватывал страх.

Он не сомневался в том, что за ним следят, что кто-то крадется за ним по пятам, по каким бы закоулкам и канавам Парижа он сам ни ходил. Несколькими часами раньше, оказавшись на большой площади перед собором Нотр-Дам, наблюдая, как фигляр глотает огонь, пока его сыновья жонглировали разноцветными погремушками, — Пер вдруг опять ощутил приступ жути, как и несколько дней до того. Кто-то следит за ним — но, хотя Пер нарочно чаще сворачивал в переулки, ему ни разу не удалось приметить вездесущего злодейского взгляда преследователя. В этот вечер, возвращаясь к себе в комнатушку, нанятую в доме торговца тканями, Пер чувствовал особенно сильную тревогу: ему чудилось то плавное скольжение кожаных подошв по мокрым булыжникам, то мелькание теней в дверных проемах, то еле слышное цоканье вышколенного боевого коня… Но, едва он оборачивался, все пропадало.

Пер доел похлебку и снова медленно обвел взглядом грязную таверну, где ему пришлось искать убежища в тщетной надежде, что его преследователи наконец обнаружат себя. Только старик-попрошайка с отрезанными по колено ногами вполз сюда, стуча по полу таверны деревянными дощечками, примотанными к рукам, и обрубками ног. Пер видел, как нищий лакает из миски, будто собака, а когда он сам поднялся, закутался в плащ и выскользнул в ледяную уличную тьму, калека уже уполз. Пер повернулся и зашагал по узкому переулку, где с обеих сторон высоко поднимались постройки из досок и прутьев, громоздясь, ярус за ярусом, все выше, так что крыши домов смыкались над ним, будто толпа заговорщиков, загораживая морозное небо.

Пер взглянул наверх — все окна и двери были плотно закрыты, не слышно было ни звука, кроме завывания ветра, который гнал клубы тумана и с каким-то злорадством хлопал незапертыми ставнями. Пер вытащил кинжал и зашагал по середине улицы, обходя грязь и отбросы, наваленные у каждой двери, и сторонясь от зловонной, смрадной сточной канавы, проложенной посреди мостовой. Он увидел, как в одном из дверных проемов шевельнулась тень, оттуда высунулась белая, тощая, как у скелета, рука, и раздался жалобный голос попрошайки:

— О, месье, ayez pitie, ayez pitie! — Пер выхватил свой длинный безжалостный кинжал, попрошайка скрылся и больше не подавал голоса.

Пер осторожно зашагал дальше. В том, что только что произошло, было что-то подозрительное, но он никак не мог понять, что же именно. Он слишком устал, его слишком измучили страхи. Он не хотел, чтобы его схватили как шпиона, приволокли на телеге к виселице в Монфоконе, где палачи в красных капюшонах привязали бы его нагишом к колесу, и покуда оно крутится, старательно переламывали бы ему руки и ноги своими страшными, зазубренными стальными прутьями. Пер содрогнулся и, выставив вперед кинжал, вышел из переулка. Теперь у него на душе стало легче. Он оказался на перекрестке, где каждый вечер по приказу городских властей зажигали огонь в больших жаровнях, а перед статуей святого покровителя этого квартала, стоявшей в нише, горела огромная сальная свеча. Такое изобилие света и тепла, разгонявшего ледяную мглу, успокоило Пера.

Он повернул влево — и тут услышал стук дерева о камень, но из тумана выполз только нищий калека, виденный им в таверне. Скуля, он начал подбираться по булыжникам к ногам Пера. Шпион решил не обращать на него внимания и зашагал по площади, но стук позади него делался все быстрее, и вдруг Пер понял, что именно показалось ему подозрительным: безногий старик покинул харчевню почти одновременно с ним, однако уже успел очутиться у дальнего конца переулка. Пер обернулся — но было слишком поздно: старик набросился на него, вцепился в его ноги, и Пер, споткнувшись об попрошайку, запутавшись руками в складках плаща, упал, больно ударившись головой об острые булыжники.

«Безногий» высвободился, завел руки за спину, чтобы распустить ремни, которыми были подвязаны его голени, сорвал деревянные дощечки с коленок и встал во весь рост. Одного взгляда на упавшего человека хватило, чтобы понять, что торопиться нет нужды: его жертва еще не очнулась. Нищий тихонько свистнул, и в ответ раздалось цоканье копыт огромного черного боевого коня, который показался из мглы, словно призрак из врат ада. Всадник, закутанный в темную мантию с капюшоном, спешился и подошел к простертому на мостовой человеку, а потом из тьмы вышли еще какие-то люди и грозным кольцом обступили бесчувственное тело.

— Мертв? — спросил наездник бесстрастным голосом.

— Нет, — пробормотал нищий. — Только обеспамятел. Допросить его?

Главарь покачал головой и взял лошадь под уздцы.

— Не надо, — ответил он. — Зашить в мешок и бросить в Сену!

— Было бы милосерднее перерезать ему горло, — возразил старик. Главарь, уже сидевший в седле, яростно дернул за поводья, разворачивая коня.

— Милосерднее! — фыркнул он презрительно. — Если бы ты его проворонил, я бы тебе оказал такое милосердие. Он — шпион! И не заслуживает милосердия. Делай, что велено! — Он отвернулся, и вскоре лошадь со всадником уже скрылась в густом тумане.