Корбетт с Ранульфом добирались до Лондона четверо суток. Настоятель одолжил им лучших лошадей из своих конюшен, и Корбетт клятвенно заверил его, что королевский управляющий позаботится о возвращении скакунов в монастырь. Обратный путь они проделали мирно и спокойно, нападения разбойников им не грозили: все дороги были запружены солдатами, двигавшимися на юг, к побережью, так как король, подавив мятеж в Шотландии, намеревался теперь переправить войско во Францию.

Корбетт сидел и наблюдал за солдатами, проходившими мимо: в основном это были ветераны, мастеровитые убийцы в сапогах, куртках и штанах из вареной кожи и в стальных остроконечных шлемах. Каждый был вооружен кинжалом, мечом, копьем и щитом. Они шли, не обращая внимания ни на клубы пыли, ни на полчища настырных мух. Глядя на эти войска, Корбетт понял, что терпение короля лопнуло, и он вознамерился разрешить затянувшуюся размолвку с Филиппом силой.

Миновав Актон, Корбетт въехал в столицу. Они вернулись домой, убедились, что имущество в сохранности. Ранульф отвел лошадей в королевские конюшни и тут же нырнул в омуты злачных мест Саутуорка. Корбетт безропотно с этим смирился и следующие два дня посвятил всяким будничным делам, после чего послал в Вестминстер весточку, сообщая о своем возращении. Если Корбетт полагал, что отсутствие короля даст ему отсрочку, то его вскоре постигло разочарование. На следующее же утро явились королевские приставы и доставили Корбетта в Вестминстер, а там, в ризнице монастырской церкви, его уже ждал Эдмунд, граф Ланкастерский.

Там, среди великолепных шелковых риз, серебряных канделябров, распятий и потиров, Корбетт представил графу краткий отчет о своем пребывании в Ните. Граф, одетый по-домашнему — в шелковую сорочку и чулки, — грузно сидел в большом дубовом кресле и внимательно его слушал. Корбетт, старательно не замечая недовольства на длинном лице графа, повторил очевидный вывод: этот визит мало что дал (на миг, смирив трепет сердца, он отогнал образ Мэв, ее ангельское лицо с прекрасными глазами). Дослушав до конца, Ланкастер склонил голову на плечо, отчего кособокость стала еще заметнее. Потом он устало улыбнулся и встал.

— Вы потерпели неудачу, Корбетт. Понимаю, — он воздел унизанную перстнями руку, как бы пресекая любые возражения, — вы старались, как могли. Под «неудачей» я разумею, что вы не узнали ничего нового — лишь подтвердили прежние подозрения касательно изменника.

— А вам известно, кто это?

Ланкастер поморщился.

— Скорее всего, Уотертон, — ответил он. — Наверняка. Таково ваше заключение, а вдобавок у нас есть новые улики.

— Против Уотертона?

— Да. Мой брат сейчас на севере, он усмиряет Баллиола. Неповиновение шотландского короля длилось несколько дней, но оно сослужило нам службу: один из тамошних сквайров, Огилви, рассказал нашему шпиону в Стерлинге, что шотландцам стало известно: шпион — Уотертон.

— А они откуда об этом узнали?

— От французов!

— Но ведь те могли заявить это, желая прикрыть настоящего изменника!

Ланкастер пожал плечами.

— Да к чему им, — пробурчал он недовольно, — прикрывать кого-то, кто не нуждается в прикрытии! Как бы то ни было, — заключил граф, — кто-то явно счел, что Огилви совершил нечто неподобающее. Несколько часов спустя после того, как он встретился с нашим шпионом, Огилви нашли с перерезанным горлом.

Граф умолк и налил себе в кубок вина.

— Это еще не все, — продолжил он. — По возвращении нашего посольства были распечатаны мешки с документами для архива. В суме, которой пользовался Уотертон, обнаружился кусок воска с тайной печатью Филиппа. А это значит, — раздраженно проговорил Ланкастер, — что Уотертон наверняка получал секретные послания от французского короля. — Ланкастер замолчал, надув губы. — Разумеется, тут может быть какая-то ошибка, возможно даже, воск туда подбросили, но, — вздохнул Ланкастер, — все улики указывают на Уотертона. — Граф выставил вперед палец. — Довольно! — рявкнул он. — Вы навестите Уотертона. Он уже схвачен и брошен в Тауэр. А потом, — злорадно улыбнулся Ланкастер, — потом, по особому повелению короля, вы возвратитесь во Францию с посланниками Филиппа и попробуете разузнать что-нибудь новое.

Корбетт застонал при одной мысли о Франции, но выбора у него не было. Он неохотно кивнул в знак согласия, и граф, продолжая ухмыляться, встал, похлопал Корбетта по плечу и запахнулся в свой просторный плащ.

— А сейчас нас ждут французские посланники, — сообщил он. — Пора с ними встретиться.

Граф поспешно вышел из ризницы, и Корбетт последовал за ним в большую палату заседаний совета. Ланкастер уселся на трон посреди помоста, жестом велев Корбетту сесть по правую руку от него; прочие члены совета тоже заняли свои места, и тут, вслед за пронзительным звуком труб, в палату вошли французы во главе с Луи Эврё, братом Филиппа IV, облаченным в ослепительную голубую мантию с горностаевой оторочкой, с усеянной драгоценными каменьями брошью на груди, со сверкающими рубинами, жемчугами и бриллиантами в кольцах, надетых поверх перчаток. Эврё держал голову так горделиво, словно это было бесценное, единственное в своем роде сокровище. Он занял место в кресле напротив Ланкастера, его свита расселась возле него, а секретари и писцы с обеих сторон устроились за отдельным круглым столиком.

Ланкастер и Эврё начали встречу с обычных дипломатических банальностей; Эврё посетовал на отсутствие Эдуарда и усмехнулся, когда взбешенный Ланкастер рявкнул в ответ, что в отлучке короля повинна смута в Шотландии. Затем началось обсуждение гасконских дел, и обе стороны в который раз принялись излагать длинные перечни взаимных обид. Корбетт пропускал мимо ушей звучные речи — они казались ему клокотаньем воды в котле. Он сразу заметил, что по правую руку от Луи Эврё сидит де Краон. Главный французский шпион тоже узнал его, но избегал смотреть ему в глаза, и потому Корбетт сверлил его взглядом. Удивился ли де Краон, увидев его? Корбетт догадывался, что да, но лицо француза оставалось непроницаемо — он выслушивал перечень жалоб, излагавшихся английской стороной. Корбетт вздохнул и уже не в первый раз за день подумал о Мэв. Ее лицо сияло у него в памяти, словно лампада во мраке, нежные голубые глаза и длинные светлые волосы мерещились неоступно. Как бы ему хотелось, чтобы Мэв оказалась сейчас здесь, среди этих важных, самодовольных вельмож, от чьих замыслов и слов уже через год не останется даже памяти.

Голоса сделались громче, и Корбетт очнулся от мечтаний. Луи поддразнивал Ланкастера, и весьма успешно: граф, распалившись от злости, почти орал в ответ. Корбетт почувствовал, что в воздухе нависла гроза, и даже писцы поглядывали вбок, замерев с перьями в руках, беспомощно ожидая, что же будет дальше. Корбетт быстро взглянул на де Краона и заметил в глазах француза искорку глумливого ликования. Господи, подумал Корбетт, да они добрались до нас уже и здесь, в самом Вестминстерском дворце! Ему вспомнилось нападение в пригородах Парижа, вспомнилась трепетная красота Мэв, и он ощутил ярость. Корбетт шепнул на ухо Ланкастеру, чтобы тот сказал что-нибудь такое, что вмиг положит конец непрекращающимся издевкам французов.

— Милорд Эврё! — выкрикнул Ланкастер, отмахнувшись от Корбетта. — Я должен принести извинения за суматоху и разлад с нашей стороны, однако они вызваны особыми обстоятельствами. — Он огляделся по сторонам, явно испытывая удовольствие при виде того, как от его слов в зале воцарилась полная тишина. — Только что, — зычно продолжал Ланкастер, — мы велели схватить человека, близкого королевскому совету, настоящую гадюку, пригретую у нас на груди! Изменник выдавал наши тайны врагам короля и здесь, и… — тут граф для вящего эффекта помедлил, — за морями.

Его слова встретил испуганный гул среди англичан, что стояли позади французских посланников. На них Корбетт не обращал внимания — он пристально наблюдал за откликом французов: Эврё не казался огорченным, а де Краон сосредоточенно дергал за ниточку, вылезшую из его рукава, и потом что-то прошептал на ухо графу Луи. Корбетт приготовил западню и теперь ожидал, что французы угодят в нее.

— Месье граф Ланкастер! — воззвал Эврё. — Мы рады, что наш английский кузен избавился от такой большой неприятности. Мы надеемся, что названная гадюка не вовлечена в переговоры с нами, ибо, если изменник предавал вас, он с равным успехом мог предавать и нас.

— И это все, милорд? — Корбетт сам удивился, услышав собственный голос.

Эврё бросил на него высокомерный взгляд.

— Разумеется, — ответил он. — Что еще к этому можно добавить?

«Что еще?» — сказал себе мысленно Корбетт, не обращая внимания на вопросительные взгляды Ланкастера и враждебную гримасу де Краона. Однажды он уже устраивал для французов западню — много лет назад, в Шотландии, и теперь сделал это снова. Он в этом не сомневался. Он взволнованно стиснул кулаки и больше не удосуживался вслушиваться в дальнейшие дискуссии, которые касались более скучных, мелких вопросов.

Переговоры закончились только ближе к вечеру, но, как позже саркастически обронил Ланкастер, говорилось много, а сказано было мало. Французы полагали, что существует способ уладить все споры, сожалели об отсутствии английского короля, но — и тут де Краон бросал многозначительные взгляды на Корбетта — скоро Филипп IV лично изложит английским посланникам свои мысли по поводу разрешения всех сложностей. Затем французы представили охранные грамоты для английских посланников, которым предстояло вместе с ними отправиться во Францию. Когда Ланкастер объявил, что послом поедет Корбетт, де Краон усмехнулся, а Эврё принял оскорбленный вид, словно ожидал услышать имя человека повыше чином. Встреча закончилась, Корбетт терпеливо выслушал сердитые восклицания Ланкастера, а потом отправился в Тауэр, чтобы навестить Уотертона.

Он сел в хлипкий ялик и поплыл по оживленной реке мимо доков, мимо огромных железных весов, мимо галер и судов, наполнявших Лондон роскошью, а карманы его купцов — деньгами; мимо рыбацких лодок, мимо торговцев, мимо виселиц с телами казненных пиратов, с пустыми глазницами и зияющими ртами, откуда давно излетела душа. А вокруг, не замечая этого напоминания о смерти, сновали живые в своей погоне за богатством; вот проплыла нарядная барка, блестя черными лакированными боками и позолотой, в дорогом одеянии из дорогих тканей, знамен и штандартов и прочих пышных украшений, которые громче фанфар возглашали, что судно это непростое.

Лодочник провел ялик под вздымающимися арками Лондонского моста. Вода бурлила и пенилась, словно кипя в гигантском котле, и Корбетт ощутил страх, но лодка пронеслась мимо бурунов прямо и смело, точно безупречно выпущенная стрела. За деревьями показался Тауэр — огромный донжон, возведенный еще Вильгельмом Завоевателем, ныне окружали и защищали стены, башни и рвы. Эта крепость стояла на страже лондонского покоя; там размещались королевская сокровищница и государственный архив, но там же находилась темница — место мрака, ужаса и беззвучной смерти. В подземельях Тауэра королевские палачи и пытчики добывали правду — или искажали ее к собственной выгоде.

Корбетт поежился, поднимаясь по ступеням к причалу Тауэра; был тихий, приятный, золотой вечер, но его безнадежно омрачал неизбежный визит в тюрьму. Он прошел по подвесному мосту и углубился в длинную вереницу сумрачных проходов и ворот, расположенных таким образом, чтобы легко было загнать в западню и умертвить любого злоумышленника. На каждом углу, возле каждого поворота Корбетта останавливали основательно вооруженные, бдительные молодые люди, обыскивали его и внимательно изучали грамоты и письма, которые он предъявлял. Один из этих стражников сделался его проводником: похожий на привидение, облаченный в кольчугу, в стальном остроконечном шлеме, скрывавшем лицо и голову, он шагал впереди, сжимая меч, а широкий плащ развевался вокруг него, напоминая крылья исполинского нетопыря. Они прошли сквозь несколько стен и наконец вышли на поросшую травой лужайку, посреди которой возвышался огромный, устремленный к небесам норманнский донжон.

Здесь, в самом сердце Тауэра, жил гарнизон крепости с прислугой; во дворе стояли двухэтажные деревянные дома для важных должностных лиц — таких, как констебль и управляющий, лачуги для работников, а также каменные поварни, кузни и прочие службы. На лужайке играли дети — они скакали вокруг огромных военных орудий, таранов, баллист и катапульт, лежавших на дворе, и веселые крики резвящихся ребятишек на время заглушали молчаливую угрозу, исходившую от этих машин смерти. Проводник подвел Корбетта к донжону и, держась близко к стене, подошел к маленькой боковой двери в ее основании.

Корбетт вошел внутрь, и сразу же от чувства невыносимой жути сердце у него сжалось: он ведь знал, что вступает в мир подземных тюрем и пыточных камер Тауэра. Он напрягал слух, тщетно силясь уловить звуки птичьего пения или детских игр. Ему хотелось бы уцепиться за эти мирные звуки, найти в них утешение. Дверь за ним захлопнулась; проводник почиркал кремнем, снял горящий факел со стены и подал Корбетту знак снова следовать за ним. Они спустились по влажным, покрытым плесенью ступенькам. Ниже этой лестницы находилась огромная пещера, и Корбетт содрогнулся, заметив жаровни с остывшим пеплом, длинный, весь пропитанный кровью, стол, здоровенные щипцы и зазубренные железные прутья, валявшиеся возле зеленоватых от сырости, замшелых стен. Факелы пылали, отбрасывая тени поперек островков света: эти тени — призраки, подумалось Корбетту, души умерших, замученных здесь людей. Английское общее право возбраняло применение пыток, но здесь, в мире осужденных, не существовало никаких правил, никакого общего права, никаких предписаний закона, кроме воли Власти.

Они прошли по посыпанному песком полу и углубились в один из тоннелей, который вел из этого преддверия ада вниз, в глубину подземелья. Там освещение было еще скуднее, лишь кое-где горели лучины. Они прошли мимо окованных дверей камер, в каждую дверь была вставлена маленькая решетка. Когда они завернули за угол, навстречу им выскочил, будто паук из зловещей тени, толстый тюремщик в грязной кожаной куртке, таких же штанах и фартуке, — словно ожидавший их прихода. Спутник Корбетта что-то пробормотал надзирателю, тот качнулся и дернулся, и его рот растянулся в заискивающей улыбке. Он повел посетителей за собой, остановился возле одной из камер и, звеня связкой, вставил ключ в скважину. Дверь открылась, и Корбетт взял из рук стражника смоляной факел.

— Подождите здесь, — попросил он, — мне нужно поговорить с ним наедине.

Дверь с лязгом захлопнулась у него за спиной, и Корбетт поднял факел повыше: в камере было темно и тесно, камыш на полу давно превратился в мягкое склизкое месиво, зловоние стояло невыносимое.

— А-а, Корбетт. Пришли позлорадствовать?

Чиновник поднял факел еще выше и увидел в дальнем углу, на низкой кровати, Уотертона. Одежда на нем уже превратилась в грязные лохмотья. Шагнув вперед, Корбетт заметил синяки на небритом лице узника; левый глаз почти заплыл, распухшие губы — в крови.

— Я бы поднялся, — послышался голос Уотертона, отрывистый и сдавленный, — да только мои стражники не отличаются любезностью, и у меня распухли лодыжки.

— Не вставайте, — поспешил ответить Корбетт. — Я пришел сюда не для того, чтобы злорадствовать, а чтобы расспросить вас и, быть может, помочь.

— Каким же образом?

— Вас схватили и бросили в темницу, — ответил Корбетт, — потому что мы полагаем… Вернее, потому что все улики указывают на то, что предатель в совете Эдуарда — это именно вы.

— И вы так считаете?

— Возможно. И только вы можете меня разубедить.

— Но я снова спрашиваю — каким образом?

Корбетт сделал шаг вперед и посмотрел на Уотертона. На лице молодого человека застыло выражение угрюмой отваги, но в глазах затаился страх.

— Объясните, откуда у вас богатство?

— У моего отца имелись большие сбережения, которые он держал у итальянских банкиров. Это могут подтвердить семейства Фрескобальди и Барди.

— Проверим. А ваш отец…

— Противник короля Генриха Третьего, — с горечью признался Уотертон, потирая открытую ссадину на ноге, которая виднелась сквозь лохмотья.

— Вы разделяете его взгляды? — тихо спросил Корбетт.

— Нет. Предателей ждет смерть через удушение. Я к ней не стремлюсь. — Уотертон попробовал приподняться: стальные кандалы натерли ему запястья. Звенья цепей недовольно звякнули.

— А моя мать, — почти сорвавшимся голосом продолжил Уотертон. — Разве одно то, что она француженка, — уже государственная измена?

— Нет, — резко ответил Корбетт, — но вот тайком сноситься с французами — это уже государственная измена.

Уотертон в ярости дернулся, и его оковы скрежетнули и загремели.

— Вы не можете этого доказать!

— Значит, вы этого не отрицаете.

— Нет, отрицаю! — прорычал Уотертон. — И нечего разыгрывать треклятого умника и приписывать мне то, чего я не говорил. Я не понимаю, о чем вы толкуете.

— В Париже, — пояснил Корбетт, — в Париже французы одаривали вас благоволением, удостаивали вас особых почестей и подарков.

Уотертон устало повел плечами:

— Я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, почему мне оказывались такие знаки внимания.

— А зачем вы встречались с де Краоном и с какой-то молодой темноволосой женщиной — тайно, ночной порой, в какой-то парижской таверне?

Даже при тусклом свете смоляного факела Корбетт заметил, как от тощего лица Уотертона отхлынула кровь.

— Не понимаю, о чем вы!

— Да все ты понимаешь! — заорал Корбетт. — Значит, ты предатель, ты — шпион? Это ты послал на смерть Эспейла и других? Погубил всю команду корабля? Ради чего? Чтобы унять зуд в одном месте!

Уотертон ринулся вперед, оскалив зубы и зарычав, как цепной пес, и его угрюмое лицо исказила свирепая гримаса. Корбетт невозмутимо наблюдал, как тот яростно когтит воздух, лязгая оковами.

— Расскажите мне, — снова заговорил Корбетт, когда Уотертон, всхлипывая, повалился обратно на грязную кровать. — Расскажите мне правду. Если вы невиновны, через несколько часов вас освободят. Пока же вы барахтаетесь в глубокой трясине и связаны крепче, чем муха в паучьих сетях.

Корбетт умолк.

— Почему французы благоволили к вам? Кто та девушка, которая приходила к вам вместе с де Краоном? Вы состояли в переписке с лордом Морганом из Нита?

Уотертон глубоко вздохнул.

— Мой отец бунтовал против короны, — медленно заговорил он. — Но я не мятежник. Моя мать была француженкой, но я не француз. Мои богатства принадлежат мне. Я храню верность Эдуарду Английскому. Я не знаю, почему де Краон благоволил ко мне. Как секретарь я отвечал за отсылку королевских писем к этому предателю-валлийцу, но не больше, чем вы, собирался вести с ним тайную переписку!

— А та девушка в Париже?

— А это, Корбетт, вас не касается. Это моя личная тайна. Ради бога! — прокричал Уотертон. — Если бы всякого, кто тайком встречается с женщиной, обвиняли в измене, тогда мы бы все простились с жизнью!

— Откройте мне ее имя!

— Ни за что!

Корбетт пожал плечами и, повернувшись, постучал в дверь камеры.

— Корбетт!

Хьюго оглянулся и вздрогнул при виде ненависти в глазах Уотертона.

— Послушайте, Корбетт, — прохрипел узник, — если бы я вам все рассказал, вы бы не поверили. Вы — одинокий человек, Корбетт, добродетельный человек с острым умом и мертвой душой. Может быть, когда-то вы и любили, но давно уже позабыли, что это такое. Так зачем мне рассказывать вам что-то? Я ненавижу вас, ненавижу вашу пустоту! Пусть из самых недр Преисподней явятся Сатана со всеми его бесами, чтобы заполнить эту вашу пустоту!

Корбетт повернулся и снова ударил кулаком в дверь. Ему хотелось поскорее выбраться отсюда: он-то пришел сюда для того, чтобы вытянуть из Уотертона правду, а теперь ему самому с отвращением приходилось глядеть правде в глаза.