В прошлый четверг наша вожатая Андела уже второй раз не пришла на искорки, и не пришел никто, чтобы сказать нам, что случилось и придет ли она еще когда-нибудь.

Мы ждали ее довольно долго, некоторые ушли, но мы со Зденой, Ленкой Краткой, Мишей Шпанихелем, Пепой, Элиашем и Тондой Сецким все сидели на ступенях школы и домой нам не хотелось. Мы думали, чего бы такого нам хотелось больше всего, и поняли – купаться, потому что жарко. Только Ленка со Зденой не умеют плавать, всем запрещено ходить купаться одним, и ни у кого с собой нет плавок. Так что пришлось думать опять.

Мы придумали Кровавое колено и немножко поиграли, но у нас не получалось бояться, потому что мы были в неподходящем месте, светило солнце и вообще было очень хорошо. В Кровавое колено лучше играть осенью, или нужно хотя бы залезть в кладовку или сделать что-нибудь другое мрачное. Но как раз это у нас и не получалось. Наконец пришлось признать, что от этой жары мы совсем глупые и лучше пойти по домам, все равно ничего не получится.

Все пошли в разные стороны, только мы с Сецким и Элиашем пошли вместе, потому что я шла к Каченке на генеральную, а Сецкий с Элиашем живут у дома культуры. Они дошли со мной прямо до театра и потом стояли там, топтались и всячески меня задерживали, когда я хотела войти. Сецкий ходил на руках, а Элиаш на руках ходить не умеет, и он показывал, как ходит на задних лапах их собака Пуцик. В конце концов Сецкий спросил меня, не возьму ли я их с собой в театр, потому что хотя они там уже и были, но никогда не заходили через служебный вход. Мне не очень хотелось, я уже представляла себе, как буду рисовать у Каченки в гримерке, но Сецкий с Элиашем в целом неплохие, к тому же Сецкий кое-что обо мне знает. Это по-настоящему страшная тайна, и если он ее разболтает, мне конец.

Это случилось примерно год назад, и Сецкий пообещал тогда, что никому не расскажет до самой смерти, и до сих пор держал свое слово, хотя у него и четверка по поведению и все учительницы его боятся. Но если бы он на меня обиделся, то мог бы, например, и передумать.

Так что я уж взяла их с собой в театр. Я показала им гримерку Пепы и Каченки и всякую косметику, парики и вообще разные интересные вещи, которые там есть, а потом мы пошли к костюмерше пани Гошковцовой. Она разрешила нам полазить между костюмами, Элиаш с Сецким примеряли разные шляпы, шапки и шлемы и были в полном восторге. Элиаш сказал Сецкому: «Вот блин, вообще мне не нравится одежда, но эта классная». Еще им очень понравилась большая стеклянная доска, на которой загорелась красная надпись «Тихо! Идет репетиция!».

Мы побывали в бутафорской, постижерной, костюмерной, в столярной мастерской, в помещении для пожарных, а мальчики все не хотели уходить, и я предложила посмотреть на репетицию. Они очень хотели. Тогда мы тихонько залезли на балкон и немного посмотрели.

Элиаш заметил, что над сценой висят две головы, одна из которых смеется, а другая хмурится, и спросил, что это. Я объяснила ему, что это имеются в виду маски, которые называются Комедия и Трагедия в честь театральных представлений, которые тоже называются комедией и трагедией, зависит от того, веселые они или скорее грустные, и что они сделаны из гипса. Элиаш был сильно разочарован, потому что он думал, что это отрубленные головы заключенных или фашистов. Сецкий сказал ему, что он дурак и что и так понятно, что это не могут быть настоящие отрубленные головы, потому что настоящие сразу начинали бы вонять и их бы приходилось постоянно менять. Но Элиаш сказал, что Владимир Ильич Ленин, который лежит в Москве на площади, настоящий труп, а не воняет, хотя его не меняют, так что можно было бы это как-нибудь устроить. «Это называется попробуй докажи», – сказал Сецкий. Но потом мы признали, что Элиаш тоже, может быть, прав.

Репетировали «Зарю на шахте “Карел”». Это о том, как было раньше, когда все было плохо. Я имею в виду до Великой Октябрьской социалистической революции или когда-то тогда. Как какие-то шахтеры работали на рудниках, но у них все было плохо и им было очень грустно, а потом они не работали на рудниках, потому что их выгнали, и у них опять все было плохо и им опять было грустно. Но наконец настала революция, шахтеры танцевали и пели, и у них уже было все хорошо до самой смерти. Грустными потом стали только те люди, которым было весело раньше.

Нам было неинтересно, и мы быстро вышли. Мальчики огорчались, что не ставят ничего о рыцарях или чертях, когда в театре есть столько красивых париков и шляп.

Сецкий спросил меня, как я думаю, комедия это была или трагедия, а то он как-то не понял. Я сказала, что не знаю, но что это можно выяснить, потому что как раз перерыв. Мы пошли вниз в курилку. Там уже был режиссер пан Новотный и почти все актеры. Мы вежливо поздоровались, и я подошла к режиссеру, хотя это и тот тип, что дружит с Кроуповой, и сказала:

– Пан режиссер, это мои одноклассники Элиаш и Сецкий, мы смотрели представление и хотели узнать, «Заря на шахте “Карел”» комедия или скорее трагедия. Я думаю, что трагедия, но не уверена.

Пан Новотный выбросил сигарету и ушел прочь. Он вообще нам не ответил. Но когда он проходил мимо Каченки, то сказал ей:

– А вы все никак не успокоитесь! Вы меня удивляете!

А я ее сразу не заметила и теперь боялась, что́ она мне скажет. Но она ничего не сказала. Поздоровалась с мальчиками и пошла переодеваться.

Потом мы еще зашли в отдел кадров, это такой кабинет, в котором сидят три добрые женщины, курят и пьют кофе. Каченка попросила, чтобы Сецкому и Элиашу дали разные театральные программки и плакаты.

– Пани Соучкова, вы знаете какого-нибудь актера, у которого была четверка по поведению? – спросил Сецкий.

– Так сразу не могу сказать, но подумаю, – пообещала Каченка.

– Тогда, пожалуйста, передайте мне потом через Хелену, мне нужно это знать. Или хотя бы у рабочего сцены, я все равно еще должен подумать, кем бы мне хотелось быть больше.

Пепа с Пепичеком нас уже ждали. Каченку еще ждала пани Гланцева, и они ее всячески развлекали. Особенно Пепичек, который ужасно кричал и топал, потому что опять показывал раненого мамонта. Пани Гланцева улыбалась ему и каждый раз, когда он топал, у нее подергивался левый глаз. Я поздоровалась с ней как полагается, и пани Гланцева улыбнулась мне так же, как Пепичеку.

– Очень рада видеть тебя, Хеленка, – сказала она. – Я принесла тебе маленький подарок.

Потом потянулась к сумке и подала мне маленькую тетрадь в черной обложке. Она пахла как те старые ноты, которые дедушка раскрывает за пианино. Я открыла ее, и внутри на картинке был гроб, а под ним написано старинным шрифтом: «Осиротевшее дитя – III, иллюстрированное издание».

– Спасибо, пани Гланцева. Но лучше не дарите мне это, – сказала я.

Пани Гланцева снова улыбнулась и сказала:

– Не плюй в колодец, Хелена. Возьми.

Потом она вынула из сумки и дала Каченке потрепанную книжку, на которой было написано: «С йогой к душевной гармонии». Пани Гланцева и ее муж глазной врач пан Гланц уже три года каждый день занимаются йогой. Йога – это такие упражнения, во время которых почти не нужно двигаться, зато нужно, например, взять одну свою руку и одну ногу, завязать их в узел и полчаса так выдержать.

Пани Гланцева постоянно уговаривает Каченку ходить с ними на этот кружок, но Каченка говорит, что не может никуда регулярно ходить. Тогда пани Гланцева принесла ей эту книжку, чтобы заниматься дома. Она пыталась завлечь и Пепу, только Пепу трудно завлечь чем-нибудь, если он сам не увлекся. Пани Гланцевой он сказал, что лучше сделает что-нибудь для своего здоровья в бассейне, и взял нас с Пепичеком с собой. Мы были очень довольны, особенно потому, что пани Гланцева все время нас поучает и ведет эти свои разговоры.

Однажды я показала ей свои драгоценные камни, которые мне подарили в костюмерной, и сказала, что больше всего мне нравятся розовые и у меня их пять, а она мне на это ответила, что черт больше всего любит то, что я люблю больше всего и что у меня хорошо посчитано. Или какую-то такую гадость.

По пути в бассейн я спросила у Пепы, не случится ли чего с Каченкой от йоги, потому что с тех пор, как пани Гланцева и доктор Гланц начали регулярно заниматься, оба стали ужасно заикаться и у них подергивается лицо, а за такое могут выгнать из театра.

Пепа сказал, чтобы я не беспокоилась, что йога не может навредить Каченке, но если ему покажется, что она начинает заикаться, то он сразу запретит ей заниматься. Только вот из театра Каченку, даже если она будет красивой и будет прекрасно говорить, все равно могут выгнать. И Пепу тоже. Пепа не хотел мне об этом рассказывать, чтобы я не забивала себе голову, пока я еще маленькая, но я это отлично знаю, хотя Пепа и делает вид, что он веселый. Каченка уже даже не делает вид, потому что ей понятно, что против нее сговорились.

Неудивительно, что она становится от этого угрюмой, я же знаю, что это такое. В Закопах против меня однажды сговорились все мальчики из соседних домов и каждый, кто меня встречал, говорил мне: «Ты умрешь».

Я не то чтобы боялась, что и правда умру, но все же больше мне понравилось бы, если бы они говорили, например, «привет» или «как дела». И уже совсем не хотелось выходить на улицу, хотя светило солнце и были каникулы. К счастью, мы потом поехали в Болгарию, а когда вернулись, то со мной опять все здоровались как обычно: «Салют, сарделька».

Каченке пока что никто не говорил никаких гадостей, но в театре это делается по-другому. Заговор распознается так: тому, к кому перестают хорошо относиться, начинают давать только роли статистов, а потом вообще ничего. Быть статистом – значит, например, в «Укрощении строптивой» вместо строптивой играть ее горничную. Каченка в предпоследней постановке как раз играла какую-то горничную, а в последней – женщину, которая один раз проходит через сцену с барабаном и вообще ничего не говорит. Так что думаю, она по-настоящему в опасности.

У Андреи Кроуповой, наоборот, всегда были роли статистов, а теперь она вдруг играет главные. Еще из театра уходит Беренчичева, наверное потому, что Кроупова с Панырковой ее побили. После каникул она будет работать в другом театре, аж где-то в Моравии.

Родители из-за этого поссорились. То есть не из-за этого, а из-за того, что Беренчичева хотела одолжить в банке десять тысяч крон, но для того, чтобы ей их дали, нужно, чтобы кто-нибудь подписал бумагу, что он их заплатит, если она не заплатит. Она пришла просить Каченку, и Каченка ей это пообещала. Но Пепа ужасно разозлился, кричал, что Беренчичева чокнутая и что будет, если что-нибудь случится, когда у нас самих совсем нет денег.

Но Каченка решила, что подпишет, потому что порядочные люди должны помогать. Как можно быть уверенным в порядочности, орал Пепа, если знаком с человеком всего пару месяцев. Я удивилась, ведь однажды я видела, как Пепа в углу за занавесом держал Беренчичеву за руку и о чем-то шептался с ней или что-то в этом роде. Так что я думала, она ему нравится. Но вообще-то я рада, что ошиблась.