Этот месяц мне уже надоел, хорошо, что он наконец закончился вчера. Он был такой дождливый, и ничего не получилось сделать так, как я хотела. Все началось с Милушки Воборниковой и улиток, их мы ходили собирать еще два раза, а закончилось закопской бабушкой, у которой случился приступ желчного пузыря. Теперь она лежит в больнице, ей сделали операцию.

Главное, что она жива. Каченка договорилась, чтобы бабушку положили в ничинскую больницу, чтобы можно было присматривать, хорошо ли о ней заботятся. Каченка в Ничине дружит с разными врачами, например с доктором Мысливецем. Мысливец разрезал бабушке живот, достал из него кучу камней, а потом снова его зашил. Бабушка эти камни не съела, говорят, они там сами появились, потому что она мало смеется.

Теперь я боюсь, как бы такое не случилось с Каченкой. Она тоже очень мало смеется, все время злится и почти каждый день плачет. Ее пригласил на беседу директор Вытлачил и сказал, что она должна уйти. Он хотел, чтобы она ушла сама, но Каченка отказалась, поэтому теперь ее уволят. С января у нее уже не будет никакого ангажемента. Вместе с Каченкой еще должны уйти Лида Птачкова с собакой Тютей, режиссер Михалек и пан Дусил. В общем, все, кого там не хотят Андреа Кроупова и ее сообщник Пелц.

Каченка с Лидой Птачковой, Дусилом и Михалеком договорились, что просто так не сдадутся и будут судиться с театром. Они постоянно где-то встречаются и совещаются. А еще пьют довольно много вина. Каченка уже не занимается ни йогой, ни с колесиком, а только сидит и слушает на проигрывателе «Мою родину» Сметаны или непрерывно бегает в костел. Она молится там за бабушку и, наверное, против Андреи Кроуповой. Еще она часто слушает того певца по фамилии Сухий, про которого я думала, что он выдуманный. Он не выдуманный. Родителям кто-то подарил три маленькие пластинки в серых обложках без картинок, и он там есть. Он мне в общем понравился, хотя и мешает то, что я не знаю, как он выглядит.

Каченка больше всего слушает «Да, тогда я жил» и еще одну песню, которая называется как-то так: «Спросите, почему я не печалюсь». Там Сухий поет, что на улице ужасно противно, но он не грустит благодаря разным людям, которых он там перечисляет, я знаю из них только Чарли Чаплина. Каченка знает их всех, а грустит все больше и больше.

«У Птачковой и Дусила детей нет, дети Михалеков уже взрослые, но что делать нам…» – говорит она.

«Вы бы, например, могли нас отвести в лес, как Гензеля и Гретель», – сказала я однажды, потому что хотела развеселить Каченку. Но Каченка уставилась на меня, а потом расплакалась. «Не-ет! Не надо в ле-е-ес!» – закричал Пепичек и спрятался под диван, потому что испугался, что я это всерьез.

Каченку не развеселило даже то, что мы были два дня в Праге на тех пробах. То есть у нее было вполне хорошее настроение, но только до тех пор, пока мы не вернулись в Ничин.

Пробы проходили в одном большом доме на площади, где есть магазины и парк, в районе, который называется Смихов. Тот дом – это их дом культуры, и он совсем не похож на наш и вообще намного красивее. Было почти столько же детей, сколько ходит во всю нашу школу, и когда те люди из кино нас просмотрели, то сказали, что нам с Пепичеком нужно прийти снова после обеда. После обеда нас уже было только десять братьев и сестер. Но сначала Каченка сводила нас на обед в красивый смиховский ресторан, он называется «У Голубу», и мы могли заказать что хотим. Мы выбрали шницель, а потом еще торт и были совершенно счастливы.

Потом паны и пани из кино посмотрели нас еще раз, расспрашивали о разных обычных вещах и просили спеть песенку. Они вели себя так, как будто в нас было что-то смешное, а потом сказали Каченке, чтобы мы пришли еще и на следующий день и тогда будет видно. И было похоже на то, что мы уже почти выиграли, потому что кроме нас должны были еще прийти только одни мальчик с девочкой. Но мы не выиграли, потому что я все испортила, как я всегда все порчу.

На следующий день там сидел такой маленький пан в очках, это был режиссер, он щурился и говорил: «Хорошо, эти подходят». Потом указал на меня пальцем и велел рассказать какой-нибудь стишок. Тогда я поклонилась и сказала: «Александр Безыменский. Письмо». Потому что мы как раз учили это в школе. Но я не рассказала его целиком, а только начала:

И режиссер подскочил, как будто его укусили, и закричал:

– Довольно! Хватит! Этого достаточно! Этого совершенно достаточно!

Когда мы выходили в коридор, я слышала, как он говорил кому-то: «Мальчик отличный, но девочка – как внучка Гусака». И я уже поняла, что в фильм нас не возьмут, хотя Каченке и сказали, что еще позвонят. Я не стала ничего рассказывать, потому что мне было стыдно и очень жаль.

Так что теперь я знаю, что я глупее, чем я думала. То есть наоборот, я думала, что я умнее, чем есть на самом деле, но я не умнее, и так мне и надо. Я должна навеки остаться в Ничине и просто ходить в школу.

Некоторые улицы в Праге были сильно перекопаны, потому что там строят метро. Это такой подземный поезд, в который для того чтобы войти, нужно спуститься вниз на ездящей лестнице, а когда вышел, то опять ехать наверх на этой лестнице. Не понимаю, почему такие потрясающие вещи всегда бывают только в Праге. В Ничине могут построить самое большее – бронзового шахтера, а что в нем интересного.

Из Праги мы поехали не прямо в Ничин, а сначала на поезде в Кралов Двор, а оттуда на автобусе в Закопы. Только ждать автобуса надо было бог знает сколько. Уже стало довольно холодно и начало темнеть, а из-за Пепичека мы не могли идти так далеко пешком, так что мы пошли ждать автобус в такой старый гадкий буфет у вокзала. Мы с Пепичеком выпили чаю с сосиской, а Каченка грог с сосиской и стали смотреть, как по окну ползает муха и как дальше темнеет на улице.

Все в том буфете было желтым. Желтые стены и картины желтые, пиво и чай желтые, и свет тоже желтый. А что не желтое, то черное. Печки в углу черные, и уголь, рассыпанный вокруг них, и пепел, которым запачканы скатерти, и стены черные. В общем, все было одновременно черное и желтое. Весь Кралов Двор так выглядит. Все дома желтоватые и грязные от пыли и пепла с завода.

В буфете было много грязных стариков и парней, и все говорили ужасно громко, а из угла их перекрикивал телевизор, тоже ужасно громко. Но иногда, когда все переставали говорить, например когда входил кто-нибудь новый, то становилось слышно, как на улице течет вода и дует ветер.

Два старика подсели к нашему столу и разговаривали. Один все повторял: «Я дурак». А второй тогда поправлял: «Ты не дурак, ты чокнутый». И это было снова и снова, как испорченная пластинка. Было поздно, поэтому мы заплатили и пошли на автобус.

Я села у окна и смотрела в темноту и сырость. Только когда мы уже приближались к Кржижоваткам – это такая развилка перед Закопами, я нарочно закрыла глаза и попросила Каченку сказать, когда мы ЭТО проедем. Там у дороги стоит что-то очень страшное. Каченка мне каждый раз объясняет, что раньше там был крест на постаменте, крест кто-то отломал, и то, что там теперь стоит, это просто пустой постамент. Просто камень, нечего бояться. Но мне совсем не помогает, что я знаю, чем это было. Теперь это что-то другое или, может, вообще ничего, но оно ужасно страшное. И неважно, что я не знаю почему.

Я знаю, что оно там, даже когда закрываю глаза, но если я не смотрю, то, может, оно мне не сделает ничего. И вот Каченка говорит мне «все» – и мы уже в Закопах.

Лугар с Йожаном, Драгуна и другие закопские дети сидели в воскресенье перед домом и маялись от безделья, пока Йожан не вспомнил, что прочел у магазина то объявление о улитках, и не предложил пойти их собирать. Лугару показалось, что это дурацкая идея, но Йожан сказал, что ничего дурацкого, раз его папа насобирал на десять пив. И что можно попробовать. Так что они попробовали, но принесли мало улиток, штук двадцать, потому что уже не так тепло и мало какой улитке захочется гулять. Они пошли с ними к скупщику, а он им сказал, что уже поздно, все закончилось и колхозу больше не надо никаких улиток. Тогда они вернулись с этими улитками и были ужасно злы, потому что зря старались. Они злились так, что решили отомстить улиткам.

Меня как раз отправили гулять, так что я все видела. Они начали разбивать улиток о землю, об асфальт. Вначале всегда раздавался хруст, когда раскалывался домик, а потом они топтали улиток, пока те не превращались в кашу. Когда я пришла, мне сразу дали две штуки, и я тоже так сделала. Я тоже отомстила улиткам. И теперь не знаю, что мне делать. Я не боюсь, что меня накажут. Никто не видел. И никто не наябедничал, потому что все, кто там был, делали это. Но каша, эта каша все время у меня перед глазами, и я сама как будто в ней или даже она и есть. А еще у меня ссадина. Вечером я пошла и нарочно покорябала лоб о забор так, что пошла кровь. Но мне это совсем не помогло.

В понедельник на кружке я слепила медведицу с медвежонком, и пану Пецке очень понравилось. Я хотела поговорить с ним о разных важных вещах, но не получилось, потому что пан Пецка отмечал день рождения и был очень занят. Он должен был намазывать бутерброды, менять пластинки на проигрывателе, разливать вино и еще рисовать.

Пан Пецка отмечал не только свой день рождения, но еще и свою выставку. Я бы очень хотела посмотреть на его скульптуры, но выставка проходила не в Ничине. Она была в Праге. Ведь пан Пецка из Праги и кружок в Ничине ведет, чтобы подзаработать. Пан Пецка дал мне такую тетрадочку, в которой есть фотографии некоторых его скульптур и написано о нем самом: как его зовут, сколько ему лет и почему он делает скульптуры. Например, там написано, что в некоторых своих скульптурных композициях – это когда несколько скульптур на одном постаменте – он хочет выразить радость, которую у него вызывают красивые, новые, чистые и просторные дома, в которых сегодня могут жить молодые люди и перед которыми ему больше всего нравится размещать свои работы.

Я это прочитала сразу на кружке и спросила у пана Пецки, правда ли он думает, что дома, в которых мы живем, красивые. Мне вот намного больше нравится любой старый дом, например в Праге, а как на самом деле? Пан Пецка взглянул на меня сквозь очки и сказал, что я опасная личность, но он все равно меня любит. И опять рассмеялся так, что у него из глаз брызнули слезы и потекли изнутри по очкам. Так умеет только пан Пецка. Когда он уже насмеялся, то сел на стул, вытер очки носовым платком и сказал: «Хелча, не только старые дома, но и старые статуи в сто раз красивее новых, но деньги есть деньги. Тебе ведь я не стану лгать».

Я думала об этом всю дорогу домой и еще дома с Каченкой. Мне это не очень нравится. Можно сказать, что это обман. Но я все равно не могу сердиться на пана Пецку. То есть я на него сержусь, но все равно его люблю.

Мы были в больнице у бабушки. Она обрадовалась, и ей стало лучше. Когда Каченка ушла спросить о чем-то доктора Мысливеца, то я подумала, что могла бы рассказать бабушке о тех улитках, но зачем? Как только Каченка закрыла двери, бабушка прошептала одной пани на соседней постели, что Каченка далеко не такая хорошая дочь, какой кажется. Я люблю бабушку, правда, но иногда это нелегко.

Мне ужасно нужно рассказать кому-нибудь про этих улиток, наверное, Каченке или дедушке. Они мне ничего не сделают, но я боюсь, что им потом тоже будет нелегко любить меня.