Шествие с фонариками удалось на славу. Я купила красивый розовый с синими цветами, но он сгорел у меня сразу днем, когда я хотела попробовать, как он светит. Пришлось покупать новый, уже не такой красивый, потому что остались только желтые и зеленые. Но главное, что Пепа с Каченкой разрешили пойти на шествие. Они чуть не оставили меня дома, потому что не хотели, чтобы я шла одна, а идти со мной вместе тоже не хотели. Шествие с фонариками делается в честь Великой Октябрьской социалистической революции, а они ее не празднуют. В конце концов Каченка уговорила Пепу пойти в хвосте, там, где темно, и забрать меня, когда все закончится.

Мы шли от памятника Владимиру Ильичу Ленину к памятнику Клементу Готвальду через весь Ничин. Я все время оглядывалась, чтобы увидеть Пепу. Но не увидела ни разу, а как только все закончилось, он вдруг вынырнул откуда-то, совсем как в игре «Зарница».

На следующий день уроков не было. Вместо этого мы пошли в кино на советский фильм, который не знаю, как назывался, потому что как раз в самом начале у меня куда-то упал носовой платок и пришлось наклониться, чтобы найти его в темноте. Знаю только, что первое слово было «вспышка». Когда я подняла голову, было уже поздно, потому что фильм у пана киномеханика начал плавиться, а потом гореть. Тогда ему пришлось все остановить и включился свет.

В результате нам пустили другой фильм, чешский, который называется «Анна-пролетарка» и я его уже видела по телевизору. Мы дома часто смотрим такие фильмы, про старую жизнь, как говорит закопская бабушка. Но обычно они намного лучше, чем этот.

Я даже не знаю, что такое пролетарка. Но ничего хорошего это, наверное, не значит, потому что Каченка нас как-то так называет, когда сердится. Например, если мы пьем прямо из бутылки или садимся одетыми на незаправленную постель.

Потом в школе было только рисование. Мы должны были нарисовать что-то, что было в фильме. Тогда я нарисовала Градчаны.

Школьная столовая была празднично украшена флажками и головой Владимира Ильича Ленина, обед тоже был праздничный. Курица с картошкой. Курица была не такая вкусная, как у закопской бабушки, потому что без коричневой хрустящей кожи, а скорее белая и мокрая. Но все равно вкуснее, чем обычно. В нашей столовой обычно готовят довольно странную еду. Особенно шункофлеки, ризотто и еще такие жилы, или как это называется, такие белые прозрачные жесткие куски, которые между мясом и мясом, и с этим рожки, холодная картошка, холодные кнедлики и коричневый вонючий соус. Это дают чаще всего. Иногда еще с этими жилами бывает морковь, тоже очень грустный обед. Но даже когда готовят что-то праздничное, как эта курица, или на день освобождения нашей родины Советской армией булочки с заварным кремом, то все равно в столовой плохо пахнет. Вообще-то так пахнет во всей школе, а летом даже на улице. Нет, не как в туалете или на помойке, а всей этой едой, которую никто не любит. Даже учительницы. Вместо того чтобы есть, они все время смотрят, едим ли мы. Больше всех следят одна или две, которые на дежурстве, но вообще караулят нас все.

Когда гаше, то на дежурстве стоят трое. Поэтому очень трудно пробраться с остатками к окошку. Если получилось, то это уже хорошо. В окошке тогда только живот или грудь поварихи, зависит от того, кто там сегодня, и руки с лопаткой. Но если остатков много, то иногда появляется и голова и кричит. Но это не страшно, главное – туда попасть. Обычно мы перекидываем все остатки на одну тарелку, кто-нибудь нарочно идет спросить о чем-нибудь у дежурных, а самый быстрый берет тарелку и бежит. Только вот когда девочки со мной не разговаривают, а это бывает довольно часто, мне приходится делать все самой.

На прошлой неделе я убегала с жилами в укропном соусе, была уже почти у окошка, как вдруг на меня выскочила учительница с продленки, которая подкарауливала за столбом. Я испугалась, упала, разбила тарелку, разлила соус, облила учительницу и получила замечание в дневник.

К этой праздничной курице давали еще десерт – разрезанный апельсин со взбитыми сливками. Выглядело очень красиво, но мы не знали, как это есть. Его нельзя было очистить, тогда бы упали сливки, а когда Краткая стала ковырять его сверху, чтобы во рту были сразу и сливки и апельсин, то сок выстрелил ей в глаз. Краткая плакала, и мы со Зденой решили есть только сливки. Половинки апельсинов мы засунули между двумя нашими подносами и незаметно вернули, все равно они кислые. Мальчики сразу поняли, что ничего не получится, и начали бросать апельсины друг в друга. Никто не обращал внимания, потому что курица учительницам понравилась, так что они ели и за нами не следили.

Когда я выходила из столовой, в коридоре стояла пани учительница Колачкова и с ней еще две учительницы. Они перестали разговаривать и подозвали меня. Я ужасно испугалась, что они на самом деле видели тот апельсин. Но пани учительница Колачкова улыбалась.

– Хеленка, что же твоя мама, уже не играет в театре? – спросила она.

– Играет, – ответила я.

– Понятно, – сказала пани учительница Колачкова, – а я думала, что уже не играет.

Я размышляла, солгала я или нет, но решила, что все-таки нет. Каченка еще раз или два в месяц играет ту пани, которая проходит справа налево с барабаном. И вообще, какое дело пани учительнице Колачковой до того, чем занимается Каченка. Может, пани учительница Колачкова коммунистка или пролетарка? Наверное да, раз она такая глупая.

Часто я думаю о том, был ли коммунистом Будь Жегорт. Может и да, раз про него все время читают. А жаль, если так, потому что он мне очень нравится. Перед шествием с фонариками тоже читали стихи, в основном о революции, только у Штефанчиковой из пятого класса было то самое стихотворение, где «Будь Жегорт, ты выстоял и ни уста, ни грудь не осквернил фальшивыми словами». Она его читает на все праздники. Я все еще не знаю, кто такой Будь Жегорт, в школе о нем ничего не рассказывали. Но я думаю, что, может, это был какой-нибудь храбрый индеец, как Виннету. «Ни уста, ни грудь не осквернил» – это же совсем по-индейски.

Он скорее был вроде Юлиуса Фучика или Марушки Кудержиковой, но это неважно. Это точно был герой. Когда трудно, я всегда о нем вспоминаю и думаю, что должна выстоять, как Будь Жегорт.

С нами на балет начал ходить новый мальчик, у которого тоже странное имя, только не такое красивое. Его зовут Нородом, Нородом Сианук и еще пять слов. У него раскосые глаза, поэтому все его называют китайцем, но он не китаец. Не понимаю, как это может быть, но говорят, что он всамделишный принц. Он носит красивые синие балетки и синие вышитые золотом чулки, я еще никогда не видела таких. В «Золушке», которую мы сейчас репетируем, у него партия принца.

Мы с Лидушкой, это одна девочка, у которой был полиомиелит, танцуем в «Золушке» трубачей. Конечно, я бы тоже хотела когда-нибудь играть какую-нибудь красивую девушку, лучше всего принцессу, но я понимаю, что это не получится. Я даже просила пана Пецку посоветовать мне, как сделать так, чтобы наконец похудеть. Пан Пецка опять только хохотал. А вот пан инженер Рарох сказал, что для похудения очень помогает аппендицит. Он об этом узнал от своей красивой молодой жены, которая раньше совсем не была красивой, потому что тоже была толстая. Но однажды у нее разболелся живот, и ей пришлось сделать операцию. В больнице можно было есть только гаше, так что она не ела ничего и очень хорошо похудела. Только вот как сделать так, чтобы вырезали аппендицит, пан инженер Рарох не знал.

На кружке из-за Рароха опять был праздник. Дело в том, что утром ему позвонили из больницы и сказали, что у его жены родился мальчик. Его назвали Карел, как пана инженера Рароха, но сразу пойти посмотреть на него было нельзя, так что пока просто праздник. Пан Рарох все время что-то празднует, когда я его вижу. Но домой он пошел рано, а поскольку он все время спотыкался, Монике пришлось провожать его. «Карел! – кричал пан Рарох. – Вот это будет парень, не то что я! Ты ему будешь на фиг не нужна! Плевать он будет на тебя! А я еще и прибьюсь к большевикам, чтобы Карелу было хорошо!»

На следующий вечер пан Рарох повесился у себя дома. Утром его пустили в роддом к жене, и, когда ему принесли мальчика, пан Рарох увидел, что Карел чернокожий.

На кружке потом говорили, что пани Рарохова привезла его из Берлина с Международного фестиваля молодежи, но это какая-то глупость. Фестиваль был девять месяцев назад, а Карел, это все знают, родился на прошлой неделе в Ничине.

Мне, конечно, жаль пана Рароха и его Карела тоже, потому что у него не будет папы и еще все будут над ним смеяться. Если подумать, так мне еще повезло, что я только толстая, потому что я спокойно могла бы быть и чернокожей, а с этим уже вообще ничего не поделаешь.

Еще умер пан Дусил. У них с Каченкой и Лидой Птачковой был суд с театром. Могут ли они дальше там играть или должны уйти. Они проиграли. Когда все закончилось, к ним в коридоре подошел судья и извинился, что не мог ничего сделать, что было распоряжение, как все должно решиться. Пану Дусилу стало плохо, его отвезли в больницу, а ночью он умер. Из-за сердца, как Олинка Глубинова в прошлом году. Но пан Дусил был старый, ему было не меньше пятидесяти.

Каченка говорит, что я должна пойти с ней и с Пепой на похороны к пану Дусилу. Я сказала, что не хочу. Я ужасно боюсь похорон. А она говорит, что раз я могла принимать от него конфеты, то могу и на похороны к нему сходить. Что все хотят только брать и не давать ничего взамен. С ней невозможно было договориться. Пепа попытался за меня заступиться, но когда увидел выражение лица Каченки, то пошел в сауну.

Каждый вечер перед похоронами я молилась, чтобы со мной что-нибудь случилось, чтобы мне туда не идти. Но со мной ничего не случилось, только снились сны о скелетах, об Олинке и о языке, который растет и растет во рту, пока все не заполнит. Потом мне надели черное платье, дали новые туфли, Каченка сделала мне пучок, и мы поехали в крематорий.

Там все было как в черном кинотеатре со злыми скульптурами. Кроме Каченки, Пепы, Лиды Птачковой и пана режиссера Михалека из театра пришли только одна суфлерша и два рабочих сцены. И больше почти никого, потому что пан Дусил не был женат и у него не было детей. Еще там были две старые пани и один молодой пан, но он ни с кем не разговаривал и все время стоял у дверей.

Мы должны были сесть, и заиграла страшная музыка, и я сразу закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, но все равно увидела гроб с венками и слышала, как все плачут, особенно Каченка. Потом она перестала плакать и пошла читать стихи, которые начинались так: «Мой брат вспахал, распряг коня…» Я надавливала двумя пальцами на глаза и другими двумя на уши, и наконец все закончилось.

Мы вышли на улицу. К крематорию как раз подходил дедушка Франтишек, который тоже хотел на похороны к пану Дусилу, но не успел на поезд. Я побежала к нему, и вдруг у меня во рту опять начал расти язык, а потом уже не помню. Говорят, я потеряла сознание.

На следующий день Каченка отвела меня к врачу, а потом пришлось ехать в больницу. Там меня положили в комнату, в которой никого больше не было, пришла медсестра, три раза колола мне в руки, потому что хотела у меня взять кровь, но у нее не получилось. Тогда она привела какого-то врача, и они попробовали опять, не знаю сколько раз. Я хотела все выдержать, как Будь Жегорт, и не плакала, но потом уже больше не могла терпеть и сказала, что мне больно.

Врач хмуро взглянула на меня и сказала: «Вот и хорошо, в следующий раз подумаешь, прежде чем объедаться булками и кнедликами, когда ты толстая как бочка. Ты, девочка, такая толстая, что у тебя даже не видно ни одной вены».

Только когда они ушли, я немного поплакала. Скоро они вернулись, отвели меня в большое помещение, положили там на стол и привязали к нему.

Я спросила, что со мной будут делать, и врач ответила, что с такой толстухой, как я, нельзя сделать ничего, кроме как взять кровь из головы. Наверное, мне не было больно, потому что я ничего не помню. Хотя я уже думала, что они разобьют мне голову.

Но помню, что потом я целую ночь лежала на постели в той комнате, где никого не было, и ужасно боялась, потому что не знала, это уже было или только будет. И еще потому, что мне хотелось писать, а я боялась кого-нибудь позвать, чтобы на меня не сердились снова.

Наконец я вспомнила, что Пепичек у бабушки в Закопах однажды пописал в испаритель, который висел на батарее. Я тоже так сделала, потому что горшка в комнате не было, а туалет я тоже не могла пойти искать, раз мне запретили выходить. У меня получилось не так хорошо, как у Пепичека, и я боялась, что будет, когда об этом узнают. Но ничего не было. Утром пришла Каченка и мне разрешили идти домой. Сказали, что со мной все в порядке.

Это я знала с самого начала, что со мной все в порядке, но меня же никто ни о чем не спрашивал и никто не хотел, чтобы я что-то говорила. Даже Каченка. Да и я тоже, потому что все произошло очень быстро и еще потому, что я подумала, а вдруг у меня аппендицит, ведь этого я очень хотела.