В пятницу мы с Пепой поехали в Закопы к Пепичеку и Каченке – она по телефону сказала нам, что поедет из Праги прямо туда. По дороге Пепа пел мне смешные песни, с которыми выступали артисты Восковец и Верих, а еще разные походные – «Дорогу на Окорж» или «Если б не было кадил, чем бы в церкви поп дымил». Но было уже не так весело, как раньше. Мы боялись, что в Закопах что-нибудь произойдет.

Пепа затормозил, Фифик перестал тарахтеть, и мы поняли, что Каченка уже приехала. Окна у бабушки были закрыты, но все равно был слышен дикий крик: «Это невероятная пошлость! Мерзость! Я не заслужила этого! Лучше бы я совсем не родилась!» И еще много похожего. Пепичек играл возле дома, подошел поцеловать нас и сказал только: «Мама узасно селдится». А потом опять убежал в песочницу.

Я подумала сначала, что Каченка рассказывает про суд, но нет, это было о том письме Фрайштайна. Открыть нам вышел дедушка и сразу в дверях прошептал: «Ох-ох, дети мои, вот вы и приехали… Все это плохо, очень плохо». И печально покачал головой.

Мы поцеловались с Каченкой, и Пепа попросил ее кричать чуть-чуть потише, потому что все слышно аж на улице. Ну и ему сразу же влетело: чтоб он не вмешивался, что если б он на что-нибудь годился, то сам бы разобрался с бабушкой. Каченка была вся какая-то помятая и растрепанная, и, когда она плакала, у нее по лицу текли разные цвета. А бабушка была вся красная, сжала кулаки и тряслась, как всегда, когда она по-настоящему злится.

Мы с Пепой и дедушкой закрыли их в маленькой комнате, но это не помогло, потому что они бегали по всей квартире и все время врывались к нам и хотели, чтобы и мы ссорились вместе с ними.

Бабушка кричала, что Каченка плохая дочь, ни разу ни в чем ее не послушалась, пусть пеняет на себя, и что она не знает ни одного ребенка, который был бы настолько неблагодарным, и что Господь Бог за это покарает. Что она никогда не писала Фрайштайну никаких писем, что Фрайштайн был и будет родным отцом Хеленки, что бабушка в этом, естественно, не виновата, что она уже достаточно из-за этого натерпелась и что никогда никакого письма от Фрайштайна она не получала. А когда Каченка стала размахивать этим письмом у нее перед носом, то она повторила все это еще раз и сказала: «Бог свидетель!»

А Каченка кричала, что бабушка хуже, чем Кроу-пова с Вытлачилом вместе взятые, потому что они как-никак чужие люди, а бабушка-то ее мать, и что она всегда знала, что бабушка плохо о ней говорит и везде, где только бывает, про нее лжет, но что она все же не знала, что все настолько ужасно, и что она удивляется, что бабушка не стесняется хотя бы перед Пепой, который всегда был с ней вежлив, и что как же быть с ребенком, который может получить травму на всю жизнь, и что ее, Каченку, никогда не любили, и что раз уж они были так долго бездетны, то могли бы и еще потерпеть. Они обе кричали и плакали и бегали по кругу.

Дедушка с Пепой сидели каждый в своем кресле, а я сидела под столом. Кто-то сверху, наверное это был пан Вейскал, постучал нам в потолок шваброй.

– Каченке все же не стоит так кричать, – сказал дедушка.

– Я говорил ей это, вы слышали, что она мне ответила, – сказал Пепа.

– Да, да… – дедушка вздохнул.

– Не стоило позволять Миле писать такие письма. Каченку это огорчает, а Хеленка потом из-за этого мучается. Ведь это все выдумки.

– Да, конечно, – согласился дедушка. – Но разве она меня послушает? Ты же ее знаешь.

– Ну да, знаю, – и Пепа замолчал.

Потом раздался звонок – за дверью стоял пан Вейскал, который предложил, чтобы мы все – простите, пан директор – шли к черту, раз не умеем себя вести.

Тогда Пепа наконец сказал Каченке, что пора ехать, и привел Пепичека из песочницы. Каченка сказала бабушке с дедушкой, что больше мы никогда не приедем. Когда мы обувались, дедушка Франтишек принес в прихожую какую-то бумагу и сказал, что он пишет пану президенту, чтобы Каченку приняли обратно в театр, потому что это увольнение несправедливо. Каченка рассмеялась: «Разумеется, папа, твои наивные ренессансные мысли будут очень интересны Гусаку. Ради Бога, папа, ты же смешон!»

Мы уже сидели в машине, и я видела, как дедушка стоит за стеклянными дверями и все еще держит в руках эту бумагу. Он не осмелился выйти. Я не хотела, но расплакалась, и все это слышали. Но с тех пор я плакала столько, что это уже не важно. Я не Будь Жегорт, я хлюпик.

Больше всего я плакала, когда это случилось с Каченкой, а это было сразу на следующий день, в субботу. С утра Каченка делала вид, что ничего не произошло, подарила нам подарки из Праги, мы играли в пексесо, на обед были шницели. Только погода была плохая: дождь и сильный ветер. Мы даже не пошли гулять.

После обеда Каченка сказала, что хочет зайти в театр за вещами. У нее все еще было место в гримерке, в столе грим, а за зеркалом разные картинки, которые нарисовала я или кто-нибудь подарил ей к премьере. Она сказала, что не хочет ни с кем встречаться, а в субботу как раз никого не будет. Но оделась почти как на премьеру: в платье и замшевый пиджак из Болгарии, накрасилась и надела новые ботинки, которые привезла из Праги и которые мне совсем не нравятся, потому что они похожи на чертовы копыта. У них очень высокие квадратные каблуки, а впереди они, наоборот, ужасно круглые; ботинки целиком немного желтые, немного оранжевые и очень блестящие. Пан Пецка бы их сразу выбросил на помойку, но Каченка ими гордится.

И она пошла в театр, пообещала, что вернется через час и потом все пойдем на кукольное представление. Мы еще немного поиграли в пексесо и уже ждали с Пепой, как Каченка обрадуется, когда вернется, потому что заметили, что Пепичек научился говорить «р». Когда я у него выиграла, он бросился на пол и закричал: «Так не честно, корова!» Раньше была только «колова».

Мы с Пепичеком надели праздничную одежду, которую нам приготовила Каченка, убрали игру, Пепа помыл посуду, но Каченка все не приходила. Пепа сказал, что, наверное, она там с кем-нибудь заболталась, включил футбол и послал нас читать. Но когда футбол закончился, кукольный театр уже прошел, а Каченки все еще не было, он сказал, что нужно пойти ее встречать.

От нас до театра совсем близко, туда можно дойти быстрее, чем закончится вечерний мультфильм по телевизору. Мы даже не оделись как следует. Было уже темно, и все время дул ветер. Каченку мы не встретили, и вахтер в театре сказал нам, что ее вообще там не было. Пепа посадил нас у себя в гримерке и на всякий случай обошел весь театр. Вахтер – старый дедушка, читает газеты, а иногда еще и спит. Но Пепа не нашел Каченку. Никто ее не встречал и не видел. Мы опять пошли домой и уже начали волноваться. Пепа отправил нас спать и сказал мне, так, чтобы Пепичек не слышал, что мы ненадолго останемся дома одни, потому что ему еще нужно пойти поискать Каченку, хотя наверняка ничего не случилось, но он не может сразу придумать, кого попросить присмотреть за нами. Я пообещала, что за всем прослежу. Я придумала, что расскажу Пепичеку сказку, чтобы он хорошо заснул, а потом буду ждать Пепу с Каченкой. Но мы оба уснули, и мне даже ничего не приснилось.

Утром я пришла на кухню, а Пепа уже там сидел и курил. Пепа никогда не курит дома, только изредка вечером, если у нас гости или вечеринка. Вдруг появилась бабушка Даша. Она не была у нас с тех пор, как тетя Марта уезжала за границу. Каченки нигде не было. Я вспомнила, что было вчера, и испугалась. Пепа с бабушкой сказали мне, что Каченка заболела, точнее она ранена, что ей было плохо, но все обязательно будет хорошо и что я умница. Потом не знаю что, потом я снова лежала в постели и опять обо всем забыла. Но мне опять все объяснили.

Каченка пошла в театр самой короткой дорогой, но на доме на углу строительные леса, и, когда подул ветер, на Каченку свалилась балка. Маленькая и несильно. Но Каченка упала с разбитой головой в грязь и осталась там лежать. Какая-то пани, которая как раз смотрела в окно, заметила это, немного подождала, не встанет ли Каченка, а когда она не встала, позвонила в скорую. Каченку отвезли в больницу, она жива, но как-то не совсем. Никому к ней нельзя. Может быть, только после обеда.

Пепа с бабушкой сказали, что все в порядке, что все будет хорошо, и делали всякие вещи, которые им казались смешными. Но я же не Пепичек. Я их люблю, и Пепичека я люблю, и бабушку Милу, и дедушку Франтишека тоже, но если бы у меня умерла Каченка, то я не знаю…

Она не умрет. После обеда Пепу пустили в больницу, и потом он позвонил в Закопы в городской совет, потому что у дедушки с бабушкой нет телефона.

Бабушка Даша испекла штрудель. Она взяла на работе отгулы, чтобы побыть у нас. Она рассказывала нам, что ей разрешили переехать в ту пустую вршовицкую квартиру тети Марты. Она может оставить дядю Криштофа с тетей Яной на Виноградах и наконец-то жить одна. Только теперь она не знает, хочется ли ей этого. Я понимаю, мне бы тоже не захотелось никуда переезжать из того красивого розового дома.

Ночью мне приснилось, что я хожу по театру и ищу Каченку. Я хожу из гримерки в гримерку, смотрю в бутафорской, в костюмерной и в раздевалке, заглядываю во все туалеты и не пропускаю ни одного коридора. Нигде никого, всюду темно. Потом я замечаю, что светится надпись «Тихо! Идет репетиция!». Действительно, на сцене горит свет. Я прохожу через кулисы и вижу пана Дусила в превосходном костюме. Зал пуст, но пан Дусил декламирует: «Кто растрепал Ваши темные волосы?» Я подхожу к нему и спрашиваю, не видел ли он Каченку.

– Приветствую, мадемуазель! – говорит он. – Я тоже ее жду. Я по ней уже соскучился.

– Нет, пан Дусил, – говорю я, – нет. Каченка не умрет, вы не можете так со мной поступить.

– Эх, Хеленка, как тяжело… Не с кем поговорить. Не хочешь леденец?

– Я не хочу леденец, я хочу Каченку!

Но пан Дусил не отвечает, обеими руками достает из карманов конфеты, подбрасывает их в воздух и постепенно исчезает в люке.

В понедельник приехал дедушка Франтишек, а бабушка Даша поехала домой. Бабушка Мила не приехала, потому что ей не сказали, что случилось. Мы с дедушкой пошли помолиться на Святую Гору и по пути назад съели по супу в одном кабаке. Дедушка прочитал мне письмо, которое он написал президенту, и рассказал, что умерла Божена Веверкова. Та, которой колхоз завонял сад. У нее случился удар, и она осталась лежать в кухне на полу. Она лежала там ужасно долго, а когда ее наконец-то нашли, то от нее осталась только половина. Вторую половину сожрали крысы. Но дедушка не сказал «крысы», дедушка называет крыс немецкими мышами.

Потом дедушка пошел проведать Каченку. Я ждала на улице, перед больницей, потому что мне все еще туда нельзя. Шел дождь, и было холодно, но дедушка скоро вернулся и сказал, что Каченка уже совсем поправилась. Потому что когда он пришел, то она, очень бледная, лежала с закрытыми глазами и ничего не говорила, но как только дедушка сказал, что ей нужно помириться с бабушкой, она села и стала кричать: «И не подумаю! Ты знаешь, что она мне сделала».

И дедушка был прав, поскольку во вторник Каченку отпустили домой.