У нас были Микулаш с чертом, и Пепичек опять плакал. А я их уже не боялась. Святого запаха приключений вокруг них не было, пахло скорее пивом и сигаретами, а у Микулаша сползала борода, и еще с прошлого года они сильно уменьшились. Когда они ушли, я сказала Пепе, что, кажется, они были ненастоящие.

– Ну да, – сказал Пепа, – Дусил умер, а Лудек Старый переехал. Так что мы Станду с Ярдой попросили.

Станда и Ярда – это рабочие сцены.

– Ну зачем ты так говоришь? – рассердилась Каченка.

– А что, они уже большие, – сказал Пепа.

Тогда я сразу спросила про Ежишека, потому что уже видела, что у Каченки в шкафу спрятаны разные свертки в рождественской упаковке.

Тоже не существует. Нисколечко. Но Пепичеку мы об этом не стали говорить, потому что он еще маленький, а все это и придумано ради маленьких детей. Я немного расстроилась, но не так сильно, как Каченка. А ведь она уже давно должна была это знать.

У Каченки все еще забинтована голова, и, когда мы выходим на улицу, она надевает берет, чтобы бинты не намокли. Дождь все идет и идет.

Я спрашивала, поедем ли мы в Закопы хотя бы на Рождество. Каченка сказала, что нет. Мы еще ни разу не были на Рождество не в Закопах, так что не знаю. Но подарки для бабушки с дедушкой она покупает. Когда я возвращаюсь домой из школы, с немецкого или с балета, то мы иногда идем за подарками и украшениями на елку. Обычно уже темно, и светятся витрины.

Каченка дала мне сто крон, чтобы я могла всем выбрать подарки. В следующем году я уже буду на это откладывать сама. Пепе я купила красивый широкий галстук. Он был довольно дорогой, стоил восемнадцать крон и пятьдесят геллеров, так что теперь я беспокоюсь, хватит ли оставшихся восьмидесяти одной кроны и пятидесяти геллеров на все остальное. Но галстук правда замечательный, сине-зеленый, как хвосты у русалок, и на нем большие оранжевые цветы и розовые бабочки. Такого я еще ни разу не видела ни на одном мужчине, думаю, что Пепе понравится. Я выбрала его сама, без Каченки, по дороге из школы. Каченка была потрясена, когда его увидела.

Дедушке я купила две бритвы «Астра», каждая за две пятьдесят, и большой лосьон «Альпа» за пять пятьдесят, так что на десять крон получилось много всего. Еще мы с Каченкой купили пластинку, которая называется «Чешская рождественская месса», и каждый вечер, когда мы печем рождественские сладости, ставим ее. Я уже запомнила все слова.

Дедушка Франтишек приехал нас навестить, и мы пошли вместе смотреть вертеп на Святую Гору. Он сказал мне, что теперь они с бабушкой все время вызывают духов. Дедушке пришлось на большом листе нарисовать круг и написать по нему все буквы алфавита. В центр ставится стакан, на него дедушка с бабушкой кладут два пальца, потом бабушка говорит: «Дух, приди на зов мой!» И ждет, пока стакан не начнет шевелиться. Когда пошевелился, бабушка задает разные вопросы, а стакан ездит по бумаге и как бы пишет ответы.

Я спросила у дедушки, зачем это. Дедушка говорит, что бабушка хочет узнать, приедем ли мы на Рождество, но боится спросить у Каченки. А я бы побоялась спрашивать у духов. Дедушка признался, что это он двигает стакан, чтобы приободрить бабушку, но все равно это как-то странно.

Дедушка Франтишек пошел на еще одну работу, но не в школу. Ночью он ходит охранять тягачи. Это такие большие грузовые машины, у которых гаражи примерно в километре от Закопов. Возле гаражей еще мастерская и маленький домик с одним кабинетом и туалетом, и больше ничего. Всю ночь дедушка сидит в этом домике и внимательно следит за тем, чтобы не пришли грабители и не украли тягачи. Это бабушка ему велела, чтобы они могли давать нам какие-нибудь деньги, раз Каченка теперь без ангажемента.

Я спросила у дедушки, не боится ли он ходить на работу – это же мимо кладбища. Тогда дедушка рассказал мне, как один его приятель однажды летом шел ночью из кабака, а жил он в соседней деревне, поэтому надо было возвращаться той самой дорогой мимо кладбища. Было совсем темно, только светил месяц. И как раз подходя к кладбищу, он подумал вслух: «Который, интересно, сейчас час?» И тут из-за ограды показалась голая белая голова и сказала: «Полночь. Ровно полночь». Это был могильщик, копавший могилу ночью, потому что днем было слишком жарко. Но дедушкин приятель об этом не знал и бежал в ужасе до самого дома.

«Со мной ничего не случится. Что может со мной случиться?» – говорит дедушка Франтишек. Я вот знаю много чего, что может случиться с кем угодно, но дедушка храбрый или просто не может себе это представить.

Недавно в самом деле случилось ужасное. Каченка прочитала в газете, что в лесу в районе Качина и Влковиц нашли мертвую девочку – восьмилетнюю Ханичку Ш., жившую на хуторе неподалеку. Это ужасно не только потому, что это ужасно, это ужасно особенно потому, что, наверное, это была та девочка, которую мы иногда подвозим до школы. Как раз там мы ее всегда сажали в машину, между Качином и Влковицами.

Она мне как-то дала свой адрес, но я не могу его найти и забыла ее имя. Но кто бы еще это мог быть? Каченка сказала, что лучше бы мы ее не подвозили, наверное, потому что после этого она думала, что все водители добрые, а вот как все закончилось.

На прошлой неделе мой рисунок выбрали для большой стенгазеты, которая висит в школьном коридоре сразу у входа. Так что я обрадовалась. Еще я вспомнила про Олинку Глубинову – если бы она была жива, то наверняка ее рисунок был бы среди лучших рождественских работ. А мой рисунок не очень долго продержался. В пятницу повесили стенгазету, а в понедельник пани учительница Колачкова принесла мне его обратно и сказала, что он не поместился. Но это неправда, я видела, что он там уже был.

Я не стала об этом рассказывать Каченке, потому что это опять, наверное, случилось из-за нее. Вот недавно я должна была читать стихотворение на одном школьном празднике, и в результате тоже ничего не вышло. Я слышала, как одна учительница сказала учительнице Колачковой: «Марженка, эта Фрайштайнова – дочь ТОГО Фрайштайна и ТОЙ Соучковой? Тогда, пожалуйста, лучше не надо, нет. Не будем никого напрасно раздражать». Они, наверное, снова не захотели кого-то напрасно раздражать.

Ничего страшного, Будь Жегорт и бровью бы не повел. Только Каченка никакой не Будь Жегорт, и, когда мы встретили Кроупову, Коштала, Новотного и других из театра и они сразу перешли на другую сторону, она расплакалась прямо на улице.

Каченка переживает, а я стараюсь хорошо себя вести и не сердить ее по пустякам. Но иногда это не получается, потому что у нее бывают разные странные идеи и она такая же упрямая, как закопская бабушка. Я поссорилась с ней из-за стиха. Я не хотела ссориться, я хотела ей все объяснить, но ничего не вышло. На рождественских каникулах надо было выучить наизусть стихотворение, но не одно для всех из учебника, а кто какое захочет. Чтобы потом целый урок читать стихи.

Я собиралась посмотреть в разных книгах и выбрать, что мне больше всего понравится. Но Каченка сказала:

– Не надо, я знаю, что тебе прочитать. Не будем ничего искать, послушай. Йозеф Вацлав Сладек:

– Ну что, правда красивое?

– Каченка, я не буду это читать, – сказала я.

– Как это не будешь? Почему бы тебе это не прочесть? Тебе больше хочется что-нибудь о Готвальде, да?

– Нет, но это мне не очень нравится.

– Как не нравится?

– Ну, не знаю, оно какое-то странное.

– Почему странное? Оно красивое.

– Ну, суженый этот, не знаю… Оно такое, очень о старинном.

– Да, суженый, и что, это же красиво. Так раньше говорили.

– Но так уже не говорят, и все будут надо мной смеяться.

– Почему они будут над тобой смеяться?

– Я не знаю, потому.

Я стеснялась сказать Каченке, что хуже всего это «не доросла еще». Что подумают мальчики? Конечно, про грудь. Не хочу ничего читать ни о каком парне. Эх.

– Кто смеется над таким красивым стихотворением, тот глупец, и ты можешь на это спокойно наплевать!

Как Каченка не понимает? Наплевать, наплевать… Разве она не знает, каково мне будет опять?

Я вспомнила, что неделю назад Каченке на голову упала балка, и решила ничего не говорить. Хорошо еще, что январь не скоро, может, к тому времени она об этом забудет.

Еще в январе должна быть премьера «Золушки» на балете, но непонятно, будет ли она, потому что этот заморский принц Сианук, который танцевал принца, вдруг перестал к нам ходить и никто его нигде не видел. Теперь придется все начинать заново, с новым принцем, и мы, наверное, не успеем.

Я купила Пепичеку инерционную машинку, а Каченке красивую коробку, там внутри принцессная ткань и в ней в таких углублениях лежат два розовых мыла и один маленький одеколон. Сверху на коробке красивыми буквами написано «ЭЛИДА». Пани продавщица сказала, что это называется набор. Он стоил тридцать две кроны, и у меня уже почти ничего не осталось. Но дедушка Франтишек добавил мне десять, так что я еще смогла купить закопской бабушке на двенадцать крон замечательные духи – они называются «Живые цветы», и в них действительно плавают серые комочки.

Еще приезжал пражский дедушка Брдёх. Он достал из сумки большой полиэтиленовый пакет, на котором нарисован Микулаш, сказал: «Ну, что тут у нас?» – и стал вынимать из него бананы, апельсины и ананас. Как обычно. Потом он показал нам жонглирование апельсинами, посвистел животом и снова уехал. Еще он дал Каченке две упаковки миндаля для рождественских сладостей и Пепе – пару поношенных ботинок. Веселый дедушка, жаль, что он не приезжает к нам почаще.

Во вторник я пошла к пани Фраймановой с рождественскими сладостями, которые для нее приготовила Каченка, потому что в следующий раз уже будут каникулы, и по пути предвкушала, как пани Фрайманова наверняка тоже меня угостит.

По пути я ненадолго остановилась у канцелярских товаров, потому что там в витрине опять были те большие наборы фломастеров и карандашей, где в каждом не меньше двадцати цветов. Я хотела их хотя бы сосчитать. Вдруг кто-то закрыл мне глаза руками и сказал: «Хе-Хе-Хеленка, привет. Как дела у мамы?»

Я испугалась, выпустила из рук поднос, и все рассыпалось. Что-то провалилось сквозь решетку, на которой я стояла, что-то только испачкалось. А напугала меня пани Гланцева. Она хотела знать, отпустили ли Каченку из больницы, и когда я ответила, что да, она сказала, что все равно это еще не победа, потому что от такой нехорошей травмы можно, не приведи Господи, умереть и через год – ни с того ни с сего. И сказала, чтобы я передавала Каченке большой привет.

Когда она ушла, я собрала все сладости, которые остались на тротуаре, и попыталась просунуть руки через решетку и достать хоть бы что-нибудь. Но ничего не вышло, и туда упали мои варежки. Мне никогда не нравилась пани Гланцева.

Пани Фрайманова взяла у меня эти грязные кусочки, украшавший их бант и помятую салфетку и сказала, чтобы я не плакала, что ведь, в сущности, ничего ужасного не случилось. Потом она приготовила чай и принесла свои чистые, вкусно пахнущие сладости. И еще зажгла свечи, чтобы нам было хорошо.

Пани учительница сказала, что рождественскую елку придумали немцы. Рождественская елка и собака такса – вот два единственных хороших немецких изобретения, считает она.

В конце урока за мной пришли Каченка с Пепичеком. Каченка пожелала пани Фраймановой счастливого Рождества, а пани Фрайманова поблагодарила Каченку за восхитительные сладости.

Уже стемнело и накрапывал дождь, но на площади еще было много народу. Становилось холодно. Наверное, скоро снег. Это было бы хорошо. Я спрятала руки в карманы, быстро-быстро, чтобы Каченка не заметила, что у меня нет варежек.

Во всех окнах уже горел свет. Кроме наших. Пепа ушел в сауну. Лестница в нашем доме была закапана красным. Кровью! Это была всамделишная кровь. Сначала несколько капель, а потом лужица побольше и опять несколько капель. Я подумала, что Пепа, например, не пошел в сауну, а вместо этого убил Кроупову или Вытлачила, потому что его тоже хотят выгнать из театра. Но нет.

На нашей двери на ручке висел заяц. Он висел вниз головой, за ухом у него была черная дырка, и из нее все еще капала кровь. На коврике стояла коробка с яйцами, некоторые были красные, как на Пасху.

Я выбежала обратно на улицу. Посмотрела по сторонам и увидела закопскую бабушку, похаживающую взад-вперед по тротуару. Она была вся вымокшая и разговаривала сама с собой, как всегда, когда она по-настоящему сердится.