– Значит, так. После салона мы должны вернуться к тебе и сделать макияж. Потом они вытащат платья, после чего все мы отправимся в гостиницу, – бормочет Алиса, чьи волосы теперь собраны и заколоты в пучок на ее затылке. – Наверное, совсем скоро тебе надо начать демонстрировать, что тебе нехорошо.

Я киваю, поправляя на плече сумочку. Карл мечется вокруг нас с телефоном, уговаривая сфотографироваться с готовыми прическами для его «коллекции».

– Ты можешь посмотреть симптомы травмы головы на своем мобильнике? – нетерпеливо спрашиваю я. – Чтобы мы ничего не напутали?

– Ага! Наладил! – восклицает Карл. – Заработало. Так, девочки, в линеечку!

Мама и Имоджен послушно становятся по обе стороны от меня и Алисы, и я стараюсь сосредоточиться. Я не сообщила Алисе ничего, что могло бы скомпрометировать ее. К тому же ей было бы непонятно, почему вся «драма» с Ричем вдруг обернулась пшиком. Странно, но теперь все выглядит правдоподобнее, по крайней мере с той стороны, что касается ее.

– Софи, улыбочку!

– Сейчас, – отзываюсь я.

Если у меня будет достаточно времени, чтобы к восьми вечера добраться из больницы до «Голдгерст-парка», то придется от всех улизнуть, включая Алису. А если она отправится за Марком? Это выведет ее из игры, но тогда еще остаются мама и Имоджен…

– Какие красавицы! – восхищается Карл. – Видите?

Все охают и ахают, столпившись вокруг него и глядя на снимок, где мы улыбаемся в преддверии свадьбы, о которой я не должна знать. И которой не будет. Я таращусь на свое изображение. Моя гладкая высокая прическа, прочно заколотая двумя сверкающими шпильками в стиле ар-деко, выглядит очень необычно и непривычно, особенно в сочетании с повседневной одеждой. Но никто, кажется, не замечает моего смущения и неловкости.

Маму даже одолевает легкая слезливость, и она вдруг произносит, когда мы возвращаемся к машине Имоджен:

– Просто хочу, чтобы вы знали, как я горжусь всеми вами и тем, какие у меня замечательные выросли дочери.

– Да хватит тебе, мам! – улыбается Имоджен. – Сколько ты шампанского выпила в салоне?

Имоджен сама в игривом настроении, словно от удовольствия, что как будто вернулась на вечеринку, с которой пришлось уйти рано и не по своей воле.

– Как же хорошо переключиться хоть на минуточку, – вздыхает она. – Я очень-очень люблю Эви, но не могу скрывать, как это прекрасно сменить обстановку. Это же жуть какая-то, верно? – Она ищет в сумочке ключи от автомобиля. – Я просто чувствую, что, когда она станет постарше, мы вернемся к прежней полноценной жизни, вместо того чтобы лишь делать вид. Эд и я сможем, например, оставить Эви с кем-то из вас и уехать отдыхать вдвоем, как прежде. А когда дочь превратится в подростка, она сделается практически независимой от нас.

– Ах, Имоджен! – вздыхает мама. – Ты всерьез думаешь, что именно теперь самое трудное время? Когда Эви исполнится семнадцать, а ты не будешь в полночь находить себе места оттого, что ее нет дома, хоть она и сказала, что вернется в одиннадцать, вот тогда ты станешь тосковать по тому, что есть у тебя сейчас: дочь спит, ухоженная и здоровенькая, в своей кроватке на втором этаже. Боюсь, что с годами легче не становится. Никогда не надо ни от чего опрометчиво отказываться.

Имоджен меняется в лице, недоуменно глядит на маму, разблокируя дверцы машины. Мама открывает переднюю пассажирскую дверцу и весело добавляет, прежде чем сесть на свое место:

– Быть вашей матерью, конечно же, великолепно, но и в той же степени страшно. Заботы никогда не заканчиваются.

Я устраиваюсь на заднем сиденье, чувствуя себя мерзавкой. Ведь я собираюсь до смерти напугать маму лживой неотложной поездкой в больницу. Алиса молча протягивает мне свой телефон, на котором светится огромный список симптомов тяжелых травм головы, включающих потерю сознания (от мгновенной до долговременной), навязчивую сонливость, спутанную речь, судороги шейных мышц, падение зрения, кровотечение из одного или обоих ушей, непроходящие головные боли с момента травмы, рвота с момента травмы, раздражительность, девиации поведения и физические повреждения головы.

Я в растерянности оттого, что понимаю – у меня присутствуют три, если не четыре симптома: «При наличии любых из этих симптомов немедленно обратитесь в отделение экстренной медицинской помощи вашей больницы или позвоните 999 и вызовите “Скорую помощь”».

Алиса забирает у меня телефон, что-то печатает на нем и снова подает мне. «Ты знаешь, что тебе действительно надо в больницу прямо сейчас по симптомам, а не просто из-за твоего безумного плана?» Я никак на это не реагирую и молча возвращаю ей телефон. Сестра сердито отворачивается к окну.

Остаток пути домой проходит спокойно. Имоджен умолкает благодаря маминой резкой отповеди на всю оставшуюся жизнь, Алиса продолжает пялиться в окно, и даже мама, похоже, погружается в самоанализ, вдруг ни с того ни с сего говоря:

– А можно потом будет устроить так, что мы сфотографируемся все вчетвером… и с вашим отцом?

Я жду, пока Алиса разрядит атмосферу какой-нибудь шуточкой, но она молчит, и мамины слова повисают в воздухе, еще больше усиливая общую неловкость. Напряжение не рассеивается, даже когда Имоджен наконец-то подъезжает к моему дому, и мы все выходим. Маленькая терраса так и осталась пристроенной к нему с тех пор, как я купила его в двадцать семь лет. Я не намеревалась возвращаться в город, где выросла. Но после того как встретила Джоша в одном из пабов на выходные, когда заехала к старой школьной подруге, мне вдруг очень захотелось вернуться. Быстро съехав со снимаемой в складчину квартиры в Лондоне, я в спешке переселилась к маме, а потом с такой же быстротой купила собственный дом, словно я планировала это.

Я едва не продала его после того, как Джош оттуда съехал: его отсутствие сделалось почти невыносимым. Я часто лежала на кровати одна, глядя на виднеющиеся из окна нашей спальни крыши домов, и знакомый пейзаж словно переносил меня в тот самый день, когда он там спал. Джош сказал мне в показавшийся бы обычным вечер вторника, что, несмотря на проведенные вместе девять лет, он больше не может окружать меня заботой, какую я заслуживаю, и не хочет мешать мне в том, чтобы я встретила мужчину, который бы пришелся мне по душе и по нраву. Хотя это и не стало для меня неожиданностью, потрясение от того, что Джош произнес все это вслух, заставило меня умолять его остаться хотя бы еще на одну ночь. Видимо, мне казалось, что я смогла бы заставить его передумать. Он очень унизительно для меня положил мои покорные руки себе на грудь, когда мы легли в кровать, и резко повернулся набок. Я всю ночь не сомкнула глаз и беззвучно плакала, обняв Джоша, пока он крепко спал. А когда начало светать, меня охватил ужас, потому что я знала, что больше никогда не смогу его так обнять. Как только Джош проснется, все чары рухнут…

Именно мама убедила меня не делать скоропалительных шагов, когда я принималась плакать всякий раз при открывании ящика, в свое время принадлежавшего ему, пока пыталась перестроить пространство под свою новую жизнь.

– Тебе обязательно полегчает, – твердила она. – Я знаю, ты мне не веришь, но придет время, когда при мысли о Джоше ты станешь вспоминать его любимым, но это будет напоминать эхо, которое не причинит тебе такой боли, какую ты испытываешь сейчас. Переезд в другое место не поможет. Уйти с работы – тоже ничего хорошего. Тебе сейчас нужно постоянство, хватит перемен.

Мама оказалась права. Я сама не заметила, как это произошло, но в итоге возвращение домой после долгого дня становилось для меня успокоением, а не чем-то ужасным. Даже во время нашего с Марком непродолжительного разрыва отношений дом служил мне надежным убежищем.

Но теперь Клодин за одну ночь удалось достичь того, чего со мной не смогли сделать предыдущие несколько лет. Она заставила меня ощутить себя беззащитной в собственном доме. Нанятый ею громила разрушил все. За это я ее ненавижу.

– Я поставлю чайник, – говорит Алиса, когда я опасливо открываю дверь.

Все кажется чужим, словно у дома есть какая-то тайна, которой он не желает делиться. Я стараюсь сбросить ощущение враждебности, осторожно осматривая лестницу, когда еще сильнее сжимаю одной рукой ремешок сумочки, перебрасывая ее в другую руку и ощупывая уголки конверта.

Все на месте.

– Софи, у тебя волосы отцепляются. – Мама поправляет мне локон. – Я серьезно поговорю с Карлом. Мы пять минут как домой вернулись. Идем-ка наверх, нам надо все пришпилить обратно и покрыть лаком, пока прическа не развалилась.

Я неохотно следую за ней и опускаюсь на кровать, ожидая, пока она начнет ворчать.

– Вообще-то она не разваливается. Как ты себя чувствуешь? – Мама садится на стул, где всего несколько часов назад сидел незнакомец, и я отвожу взгляд. – Не пытайся уйти от ответа, Софи. Это очень важно. Если тебе нехорошо, ты должна мне сказать.

Подобную возможность упускать нельзя.

– У меня шея еле двигается, – признаюсь я и чувствую ужас, когда в глазах мамы мелькает тревога. – Но это от напряжения, когда мне мыли голову.

– Что-нибудь еще? – непринужденно спрашивает она, наклонившись и смахнув с пододеяльника воображаемый кусочек марли.

– И голова болит. По-моему, даже сильнее.

– Тебя немного покачивало. Я вот думаю, не вызвать ли нам врача и попросить, чтобы он…

– Нет! – возражаю я. Пока рано. – Все нормально, мам. Просто у парикмахера я…

На пороге появляются Алиса и Имоджен.

– Чай или кофе? – спрашивает Алиса, а Имоджен усаживается на кровать рядом со мной, держа на коленях нечто похожее на шляпную коробку, которую она с довольным видом расстегивает.

– Начинаем макияж! Нельзя носить пятизвездочные прически вместе с такими лицами, что годятся только для общаги. Я накрашу всех. Ты первая, именинница. Ну, и кто к тебе пожалует сегодня вечером? – спрашивает она таким невинным тоном, словно не помогала составлять список гостей. – Может, поставишь сумочку, Софи? Ты с ней целый день ходишь, как приклеившись. Что там у тебя? Жемчужина короны?

Я испуганно таращусь на нее:

– Разумеется, нет!

Я встаю и опускаю сумочку на пол за стулом, где никто из них до нее не доберется, а потом снова сажусь на место.

– Хорошо, хорошо. Не надо мне голову отгрызать. Итак! – широко улыбается сестра. – Повернись. Знаешь, вообще незаметно, где именно ты ударилась головой.

– Правда? – отзываюсь я. Это некстати.

– Она просто тебе льстит, – усмехается Алиса. – У тебя там заметная шишка.

– Алиса! – хором возмущаются мама и Имоджен.

– По-моему, надо быть идиоткой, чтобы не провериться, – заявляет Алиса, и я благодарно улыбаюсь ей. – Не пора ли поумнеть к твоим-то годам?

– Оставь ее в покое. – Имоджен сердито смотрит на Алису, а потом обращается ко мне: – Ты не волнуйся! Когда я закончу, вообще ничего не заметишь.

– По-моему, ослеплять ее – не лучшее решение, – говорит Алиса.

– Лучше иди вниз и сделай кофе! – кричит Имоджен, поглядывая на маму, когда Алиса встает и демонстративно выходит из комнаты. – Она начинает действовать мне на нервы. Что с ней?

– Ни с кем ничего такого, – примирительно произносит мама. – Все просто чудесно. Софи, ты говорила, что у парикмахера тебе стало нехорошо.

– Закрой глаза, – велит мне Имоджен. – Я тебя сейчас быстренько почищу.

– Уверена, что это чепуха, – отвечаю я, вздрагивая, когда сестра скребет у меня по лицу. Надеюсь, она так резко не обращается с бедняжкой Эви. – Немного подташнивало, только и всего.

Имоджен останавливается, я открываю глаза и вижу, как она корчит маме гримасу.

– Ты уверена, что не беременна? – уточняет она. – Знаешь, тошнота накатывает не только по утрам, а в любое время. У большинства женщин приступы случаются ночью. С Эви у меня это происходило, когда я чистила зубы. Вот стою я у раковины, и…

– А тебя вообще-то рвало? – обращается ко мне мама.

Я нервно сглатываю.

– Да, – лгу я.

Мама делает резкий вдох.

– Но лишь раз, – добавляю я. – Все нормально, мам. Честно. Просто мне исполняется сорок лет, вчера вечером я перебрала, и сегодня мне плохо. – Я поворачиваюсь к Имоджен: – Давай продолжай, только не делай так, чтобы я выглядела как трансвестит.

Имоджен быстро бормочет:

– Тебе, конечно, нужны накладные ресницы? Я привезла их целый ящик.

В комнату возвращается Алиса, протягивая мне свой телефон.

– Это Марк, – сообщает она. – Хочет с тобой поболтать.

Мама с Имоджен улыбаются и встают, будто они ждали этого момента. Я неуверенно беру телефон:

– Алло!

– Эй! – раздается его чуть запыхавшийся голос, словно он куда-то спешит. – Все нормально?

– Да, в порядке. А ты где?

– В пути, не волнуйся! Ты сейчас дома?

– Сижу на кровати рядом с Имоджен, которая вот-вот начнет делать мне макияж.

– Прекрасно. Ну что ж, я хочу тебе сделать подарок на день рождения.

– Но ты же далеко! – Я оглядываюсь, внезапно запаниковав. – Или нет?

– Да, – отвечает Марк. – Далеко. Но я хочу кое-что тебе преподнести перед вечером.

О господи, начинается! Платье. Я делаю глубокий вдох. Запомни, ты не знаешь, что выходишь замуж, так что, если даже оно белое, ничего не говори…

– Можешь попросить маму внести главный подарок? – спрашивает он.

– Марк просит тебя внести главный подарок, – тихо говорю я.

Она, сияя от восторга, исчезает в гостевой спальне.

– Мама вернулась? – интересуется он.

– Нет, она… О господи! Марк! – ахаю я.

Мама возвращается в комнату, осторожно неся длинное, до пят, поблескивающее серебром шелковое платье. Я встаю, подхожу к ней и осторожно трогаю платье. Понимаю, что свет играет на сотнях нанизанных на нити бусинках, вшитых в изящную волнистую кайму, свободно ниспадающую с узко затянутого пояса поверх длинной юбки, и с широкого выреза, едва прикрывающего ключицы. Не хватает лишь мартини и романа «Великий Гэтсби».

– Тебе нравится? – спрашивает Марк.

– Нравится? – шепотом переспрашиваю я. – Это что-то невероятное!

– В каком смысле невероятное? В хорошем или в плохом? – смеется он.

– Просто великолепное! – восклицаю я.

Для себя такое я никогда бы не выбрала, но оно одновременно сияет и приглушенным, и ярким блеском – безупречное свадебное платье без явного намека на церемонию выбрано со вкусом. Я бы никогда не заподозрила, что́ Марк задумал, если бы обо всем не знала.

– У меня для тебя еще кое-что, – произносит он. – Подойди к самому верхнему ящику – тому, где у тебя нижнее белье.

Чувствуя себя словно в каком-то трансе, я открываю шкаф.

– Видишь там коробку? Темно-синюю с голубой лентой?

Я роюсь в ящике – вот она. Вынимая коробку, гляжу на маму и вспоминаю, как она там шарила. Она мне улыбается, а я снова смотрю на коробочку с тисненой надписью «Дж. Коллинз и сыновья».

– Нашла? – спрашивает Марк. – Открывай.

Я зажимаю телефон подбородком и развязываю ленточку. Пока она с легким шуршанием падает на пол, поднимаю крышку. На бархатной подушечке лежит платиновый браслет в стиле ар-нуво. Восемь сплетенных друг с другом секций, по центру каждой из них красуется бриллиант. Я вынимаю украшение, и Имоджен резко выдыхает. У Алисы вырывается «Блин!», а у мамы отвисает челюсть.

– Какая красота, Марк, – тихо говорю я. – Не могу поверить, что все это для меня.

– Ну, ты не очень-то воображай! Ричард Гир в ванной тебя не поджидает, но я хотел, чтобы у тебя выдался дивный и сказочный день. По полной программе. Черт, чуть не забыл! Напомни Имоджен про туфли!

– Марк сказал про туфли… – шепчу я.

Имоджен важно кивает и исчезает из комнаты и вскоре возвращается с обувной коробкой с надписью «Сасс Тейлор». Я и не слышала, что это за бренд. В коробке лежат туфли из серебристой и розовато-золотистой кожи на платформе и невообразимо высоких каблуках, с веерами в стиле ар-деко на мысках. Смогу ли я устоять на них, не говоря уж о том, чтобы ходить?

– Жду не дождусь тебя увидеть, – произносит Марк. – Ты будешь выглядеть потрясающе. Я очень люблю тебя. С днем рождения!

– Спасибо. – Это все, что я могу выдавить, а он смеется над моей реакцией:

– Очень даже не за что. Мне пора бежать. Скоро увидимся!

Я сбрасываю вызов и снова оглядываю платье, туфли и браслет. Присмотревшись к ярлычку, осознаю, что оно от Оскара де ла Рента. Господи… Я должна великолепно смотреться в одеянии более чем за двадцать тысяч. Это какой-то абсурд.

– Даже не знаю, что сказать, – бормочу я.

– «Спасибо, Боже, за такого поразительного жениха!» – восклицает Имоджен. – Не представляю одинокую девушку, которая не пришла бы в восторг от бойфренда, сделавшего то же, что Марк.

Я в замешательстве. Наверное, она права.

– Я не хочу показаться неблагодарной. Просто… все так неожиданно.

Воцаряется молчание, после чего мама говорит:

– Не хочешь все это примерить?

– Нет! – вскрикивает Имоджен. – Нельзя, пока мы не закончим с макияжем. Нужен полный эффект. У тебя больше никогда не выдастся случая вновь ощутить себя кинозвездой – все должно быть идеально! – Она осторожно кладет туфли на кровать, садится рядом со мной и снова тянется к своей коробке с косметикой. – Готова?

Я поворачиваюсь к ней, мельком взглянув на платье, пока мама вешает его на дверь гардероба. Оно светится, будто живет своей жизнью.

– Софи, водички хочешь? – тихо спрашивает Алиса. – Ты бледная.

Я киваю, и она выходит из комнаты.

– Туфли я выбирала! – сообщает Имоджен. – Они были до жути дорогие, но такие красивые, что я не устояла. Тебе нравятся?

На сей раз я внимательнее изучаю туфли. Не могу представить, что их выбрал Марк. Не знаю, подходит ли тут слово «нравятся». Они впечатляют своим холодным, отстраненным блеском. Но, по-моему, неудобные. Я перевожу взгляд на платье.

– А его Марк выбирал?

– Да, – улыбается мама. – Причем тщательно. Он четко представлял, чего хочет.

– Готова? – спрашивает Имоджен, держа в руке кисточку.

Неужели все сегодня ждут от меня только одного – делать что мне велят?

Я неохотно закрываю глаза.