Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Еще не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна, насколько хватает короткой памяти горожан, помещалось ремесленное училище; еще не слышен грохот трамвая, а уже пора убавить шаг и повернуть направо. Неприметная арка ведет в самый обыкновенный двор, каких в городе несчетно. Тут не нужно спешить, как не спешил никогда Соломон.

Ни за что с первого взгляда не разглядеть вам вывеску, некогда голубую с белыми буквами, теперь же — неопределеннейших цветов, вывеску, из которой грамотному человеку становится ясно, какой замечательный и необходимый в культурном обществе специалист был наш Соломон. Вывеска эта помещается на двери, и ее невозможно прочесть, не спустившись прежде по пятнадцати кирпичным ступенькам. Прописными буквами и теперь написано на ней все то же: НАСТРОЙЩИК. И ниже буквами помельче: подержанный инструмент.

Внутри сейчас мало что сохранилось. На стене слева от двери — старая афиша театра «Прожектор», на которой карикатурно изображены собаки, играющие в карты. Справа — рукомойник и узкая скамейка. Над дверью — медный колокольчик. Два колченогих, заросших паутиной табурета в центре комнаты.

Но что тут было прежде! Всю левую стену загораживало черное пианино. На нем имелась табличка, вравшая, будто инструмент этот был создан лично бельгийцем Лихтенталем. Дальше — открытый шкап со скрипками и валторнами, специальная тумба с инструментами, ключами и камертонами. Справа — рабочий стол, он же верстак, с разнообразными тисками, держателями, измерительными приборами, колбами, ящичками и другими приспособлениями, которые скорее уместны в мастерской алхимика.

За этим самым столом сидел Соломон вечером восьмого апреля, вечером, о котором теперь пойдет речь.

Похоронили Туманского. Город был сер, мрачен, словно весь прощался с Мойшей. На Соломоне и вовсе лица не было.

После похорон Соломон успел еще зайти на квартиру Туманского и забрать у хозяйки кота. Теперь кот скрипел суставами этажом выше, у Муси Лазаревны. Кот был временно оставлен там Соломоном, чтобы своим скрипом и кряхтением не мешал думать.

Соломон держал в руках газету, но текста не видел.

Похоронили Туманского, а вместе с ним все привычное мироустройство, сам порядок лег в землю.

И половина жизни Соломона. И половина его сердца.

Меланхолические размышления Соломона текли без всякого русла и системы, он вспоминал недавние события и далекие, живых людей и давно ушедших. Всё, всё было в прошлом. Сейчас только, со смертью Туманского, Соломон осознал окончательно, что будущего нет. И мысль эта грызла его изнутри.

От этого грызения Соломона отвлек визитер.

Никто не знал, откуда явился этот человек. После, конечно, придумали, что пришел он от Старого Базара, картинно прихрамывая и правой рукой то и дело опираясь о шершавый кирпич стен. Человек вошел в каморку и в жизнь Соломона внезапно и даже с грохотом. Весь он был мят, пылен и подозрителен. Правда, наблюдательному Соломону не удалось изучить посетителя как следует. И вот почему: едва распахнулась дверь и коротко звякнул колокольчик, как человек рухнул на пол, гулко и неуклюже. Так это выглядело, точно он держался только одной мыслью — добраться до спасительного подвала настройщика, чтобы найти здесь покой.

Соломон отложил газету в сторону и поверх очков поглядел на вошедшего — теперь уже лежащего.

— Однако! — сказал Соломон.

Это было такое время — вам, сегодняшним хозяевам жизни, новой жизни, не понять, какое это было время. Люди тогда не умели удивляться. Вечер они проводили за сбором чемодана — на случай. А каждому спокойному утру радовались детской радостью. Подозрительные типы — в военной ли форме, в штатском ли платье — толпами заполоняли Качибей, провозглашали лозунги и новую власть, занимали стратегически важные здания и объедали огороды. Потом власть менялась, исчезали штатские, появлялись бандиты, казаки или коммунары. Такое положение дел приучило качибейцев ежедневно сверяться с газетой — какая теперь власть? Чтобы не попасть в неудобное положение, ежели вдруг что.

Соломон перевернул пришельца и увидел его лицо — самой бандитской формы. Грязные волосы неопрятно спадали из-под картуза на крупный лоб и небритые скулы. Платье соответствовало. Под бурым пиджачишкой виднелась нестираная рубаха с национальной вышивкой. Кисти рук скрыты перчатками. Соломон приподнял левую руку гостя, задрал рукав и охнул, разглядев тусклый блеск и нащупав металл вместо обыкновенного человеческого запястья.

Визитер, как будто не приходя в сознание, трагически застонал.

Тут надо объясниться: Соломон никогда не был трусом. Но он был человеком рассудительным. Приди к Соломону еще за пять лет, за три года до того подобный тип с металлическим запястьем, упади он хоть в десять обмороков — Соломон не изменился бы в лице. Но в те дни, когда произошла эта история, с металлическими частями тела уже не разгуливали вот так запросто.

И Соломон оставил пришельца лежать на полу, а сам отправился к Мусе Лазаревне за советом и аптечкой.

Муся Лазаревна была мудрая женщина.

— Это провокатор, Соломон, — сказала она.

— Пусть так, Муся, — отвечал Соломон. — Но прежде он человек.

Соломон взял аптечку, а саму Мусю Лазаревну решительно усадил на табурет и велел дожидаться его, Соломона, возвращения.

— Муся, ты знаешь, что делать, если вдруг, — напомнил он.

Когда Соломон с аптечкой вернулся в мастерскую, посетителя там уже не было. Сказать, что Соломон не удивился, — ничего не сказать. Соломон не удивился совсем. Будь у него самого металлическое запястье, он тоже не стал бы разлеживаться в чужих каморках. Только один человек на весь Качибей не прятал свою механическую руку. То был куплетист, скрипач и мим Фалехов, любимый артист всего города, который от каждой новой власти получал официальную разрешительную печать для правой руки. Да и Фалехова едва не забрали при очередном нашествии коммунаров, когда сплошной сеткой сгребли последних имперских недобитков — так звали мехов веселые русские морячки. Увезли стариков и совсем еще детей, увезли маленького Пицульского. Соломон знал этого мальчика, у него были слабые ноги, так отец за месяц до революции неосмотрительно купил ему новые. И где теперь ходит Фроя Пицульский на своих металлических ногах?

Бегло осмотрев комнату и убедившись, что ничего сколько-нибудь ценного не пропало, Соломон поспешил к Мусе Лазаревне, чтобы позволить ей покинуть пост на табуретке.

* * *

Было уже совсем темно, когда Соломон шел из мастерской домой, на Балку, по пустынному неосвещенному переулку. В саквояже его среди инструментов мирно дремал кот Туманского, забранный у Муси Лазаревны.

Качибей наполнился запахом дыма — ночи были еще холодные, и к вечеру хозяйки протапливали дома. Из приоткрытого окна второго этажа слышался высокий хрипловатый голос:

Соломон прислушался и горько усмехнулся: патефон. За три года революционерам всех цветов удалось отбросить Качибей на десятилетия назад. Руководствуясь разными мотивами, баловни случая, по очереди становившиеся во главе Качибея, в несколько приемов очистили город не только от людей-мехов.

Громоздких грузчиков, примитивных болванов с тремя шестеренками, и уголь для них в порту стали выдавать по списку, в порядке очереди. Большую часть работы, которую еще позапрошлой зимой выполняли такие вот болваны, теперь приходилось тащить на себе обыкновенным людям. Только и радости от этого, что замолчали наконец даже самые крикливые технофобы. Одно дело — теория, когда все больше про других, но с глубоким пониманием вопроса, другое — собственные отмороженные пальцы и сорванные спины. Побывав хозяевами города дважды, больше всего вреда механическому оснащению Качибея нанесли коммунары. Для нужд порта они оставили пятерых механических грузчиков… Остальных перековали в солдат. Вся современная техника, в том числе радиоприемники, исчезла уже при Гетмане. Куда? Вопрос. Удивительно, как еще функционировали трамваи и фуникулер.

Неожиданно на пути Соломона вырос черный силуэт, большой и неопрятный.

— Руки вверх, папаша, — сказал силуэт. На мгновение его осветил прожектор дирижабля, медленно проползшего по ночному небу, и Соломон разглядел знакомое неприятное лицо: именно этот человек сегодня приходил полежать к нему в мастерскую.

— Брось этих глупостей, мальчик, — спокойно отвечал настройщик. — Что ты хочешь со старого Соломона? Ты ошибся адресом.

— Не надо шуток, папаша. Саквояж, быстро. Не то я тебя мигом вычеркну из городского справочника.

Соломон поморщился от такой пошлости. Качибей мельчал, мир катился в пропасть — и это была печаль. Куда-то исчезал неповторимый стиль города — растворялся ли революцией, смывало ли его волной оборванцев, заполонивших Качибей в последние годы.

Но расстаться с саквояжем Соломону не пришлось. Откуда-то из-за его спины появилась еще одна тень, на этот раз невысокая, но очень уверенная.

— Вычеркивал один такой, — сказала вторая тень знакомым звонким голосом.

Дальше события в переулке развернулись и свернулись стремительным галопом. Соломон еще только соображал, где он мог слышать второй голос, когда хозяин этого голоса точным ударом уронил бандита на мостовую. Бандит отполз на несколько шагов, ловко перевернулся на четвереньки и с низкого старта унесся прочь. От стены отделились две тени и бросились следом. Спаситель обернулся к настройщику.

— Не зашиб? — заботливо поинтересовался он, и тут Соломон узнал Даньку.

Данька был как раз из тех оборванцев, что появились в Качибее после революции. Одно время он крутился рядом с Туманским, считая Мойшу за великого ученого, но быстро распознал в нем сумасшедшего и разочаровался. После Соломон не раз встречал Даньку и в подозрительной компании цыган, и в солидном обществе гимназистов. Юноша всегда был приветлив и учтив с настройщиком, но взгляд его оставался холодным. Соломон не доверял Даньке. Соломон доверял своему чутью, которое за семь десятков лет не подвело его ни разу. Нередко Соломон понимал про жителей Качибея такое, чего они не знали о себе сами, Данька же оставался для него тайной. Но это полбеды. Бандит, жулик или обыкновенный горожанин — любой человек мог рассчитывать на симпатию Соломона, но в Даньке было что-то совершенно чужеродное, неприятное и непонятное Соломону. Данька был человеком нового мира, такого, в котором бесследно исчезают из города все радиоприемники, а рабочих перековывают в солдат. И этот мир, и люди этого мира не находили места в сердце Соломона.

Когда Данька вызвался проводить Соломона домой, тот только усмехнулся.

— Не нужно прелюдий, — сказал Соломон. — Мы деловые люди. Говорите свою пару слов.

— Вы были другом Туманского.

— Революция разве отменила загробную жизнь? — ответил Соломон. — Я и теперь друг Туманского.

— Туманский строил ракету.

— Мойша строил ракету десять лет, это не новость.

— Так он ее построил.

Соломон приостановился и недоверчиво покосился на Даньку. Туманский бредил космосом, и все его предприятия, все его эксперименты в последние десять лет были так или иначе связаны именно с ракетой. Но Туманский был мечтателем. Соломон верил, что на бумаге Мойша мог сочинить вполне пристойную ракету. Но построить?

— Коммунары дали денег Туманскому на ракету? — иронически спросил Соломон. Данька вздрогнул, но сумел удержать лицо.

— Вы не любите коммунаров? — Не получив ответа, Данька продолжил: — Коммунары еще не сошли с ума. Но… Вы слышали, Соломон, что Туманский подрядился на реставрацию оперы?

В этом месте надо дать немного истории, чтобы в вашей голове случилось такое же понимание, как и в голове Соломона после Данькиных слов. Опера — это был центр культуры Качибея, знаменитый на весь мир театр, где не стеснялся выступать сам Шаляпин. Опера горела год назад, горела красиво, громко и с фейерверком. С тех пор, черная, стояла она в строительных лесах, всем своим несчастным видом отражая положение дел в городе и мире. Соломон со слов самого Туманского, конечно, знал, что тот взялся за оперу, и Соломон не был удивлен. Во-первых, Туманский был первый трепач, верить которому на слово Соломон разучился еще шестьдесят лет назад. Во-вторых, ни один разумный человек не доверил бы Туманскому реставрацию даже курятника. Имелся и третий аргумент, который вступал в противоречие с первыми двумя, но который всегда решал дело: Мойша бывал так убедителен, строя свои воздушные замки, что разум собеседников бежал прочь и прятался на время в темной комнате. К тому же Туманский был чрезвычайно настойчив, проще было уступить. Так, когда он решил устроить современнейший экспериментальный паропровод в доме у Янкелевича, тот счел за лучшее переехать со всеми ценными вещами к зятю.

Короче, Соломон не был удивлен, и точка.

Его волновало другое. Уже на Балке, у парадной своего дома, Соломон взял Даньку за манжету и заглянул в его холодные голубые глаза:

— Послушайте. Туманский был талантливым прожектером. Но что вам его прожекты? Вы знали Туманского, я знал Туманского. Пусть он построил ракету, но она же не полетит. Зачем этот разговор, Даня?

— Я знал Туманского, — подтвердил Данька. — И я видел ракету — барахло. Что она не полетит — то знаем мы с вами. И весь Качибей. Но на эту ракету я ловил большую рыбу. Я не уследил — и рыба сожрала Туманского. Теперь эта рыба ходит за вами.

* * *

Дома Соломон выпустил кота Василия из саквояжа и завел его специальным ключом через маленькое отверстие в правом боку. Кот тотчас ожил и принялся изучать квартиру.

Кот этот был дорогой, китайский, старой сборки, но к нему приложил руку Туманский, потому кот уже с десяток лет функционировал исправно, тогда как обыкновенные китайские механизмы, тонкие и капризные, отправлялись на свалку после двух-трех месяцев существования во влажных качибейских условиях. Раз в несколько дней кот начинал двигаться неровно, дергано, скрипеть и посвистывать суставами, но проблема эта легко решалась машинным маслом. Главное же правило обращения с котом было до крайности простым: не забывать каждый день его заводить.

Василий был приучен разгуливать по всему доступному пространству, издавать даже отрывистые кряхтящие звуки, мало похожие на кошачий мяв и не слишком музыкальные. Туманский был этими звуками весьма доволен, а Соломон кое-как мирился.

Заварив себе крепкого чаю, Соломон стал отрешенно смотреть на кота и думать о Туманском.

Мойша погиб странно и страшно. Позавчера рано утром Туманского обнаружил рабочий неподалеку от Тупика. Тело с расколотым черепом лежало там, где рельсы выходят из туннеля. Как если бы Туманский выпал из вагона или его выбросили. Но Туманский не ездил поездом, это было совершенно исключено. При всех странностях у него имелась еще и фобия: поездов Мойша боялся с детства. Тем более невозможно было присутствие Туманского в поезде, что по той линии, где было найдено его тело, ходили только редкие товарняки из губернии. Пассажирских вагонов в тех составах просто не было.

Что же это за рыба пережевала Туманского и выплюнула на рельсы?

Соломон понимал слова Даньки так, что юноша наивно и жестоко подставил старого Мойшу, накормив какую-то глупую рыбу — иностранную или отечественного разлива — смешной информацией о ценности работы Туманского.

Результат был предсказуемее кошачьей свадьбы.

Туманского натурально тошнило от всей этой современной политики и политической коммерции. Мойша был идеалист от науки. Приди к нему такая рыба, Туманский просто спустил бы ее с лестницы. И, надо полагать, таки спустил. За что и поплатился.

У Туманского не было родных, но на его похороны пришли многие. Мойша Туманский был семидесятилетним ребенком, который всем желал только добра. На Туманского не сердились, даже когда после его натуралистического опыта взлетел в воздух заброшенный дом на Старопортофранковской. Даже когда после его экспериментов маленькая пригородная речка сделалась на месяц вонючкой, да так и осталась на картах с этим названием. Туманский только улыбался и разводил руками — и ему всё прощали.

Утром, после похорон Туманского, к Соломону подошел пижон в кепке, полосатой тройке и лакированных ботинках. Глаза у пижона были серые и мертвые. Пижон сказал:

— Соломон, дай нам знать.

Соломон кивнул, и на том беседа завершилась. Постороннему человеку трудно понять всю важность этой беседы. Так я поясню. Пижон этот звался Сема Грач и был правой рукой уважаемого в Качибее человека. Сема Грач знал цену своему слову. И Соломон знал.

Туманского убил человек без сердца, и этот человек должен быть наказан.

* * *

Утром Соломон отправился в Тупик. Это был старый заводской район со множеством складских зданий, которые стояли почти вплотную к железнодорожным рельсам. Поговаривали, что скоро здесь все будут сносить, но где то «скоро»?

Соломон пришел посмотреть на место, где нашли тело Туманского. Соломон чувствовал себя престранно: был он полон неприятным мандражом, какого не случалось с ним уже много лет. То ли дело было в самом этом месте и в знании, что где-то рядом убили Туманского, то ли Соломон чувствовал близость развязки, как охотничий пес чувствует вальдшнепа.

Соломон обогнул склады с востока. Существовал и совсем короткий путь, но Соломон не спешил. Он прошел по рельсам к въезду в туннель. Слева возвышалась бурая громадина — старое здание, в котором раньше помещался табачный склад. Соломон узнал это здание, он бывал здесь не так давно. Табака здесь не было, склад закрылся еще до революции, а стал это доходный дом с огромными студиями, которые предприимчивый хозяин умудрялся задорого сдавать иностранцам и идиотам.

К одному из таких идиотов приходил сюда Соломон всего месяц назад — по делу.

Идиотом этим был тот самый Фалехов, знаменитый куплетист и мим. Изредка он развлекал публику игрой на скрипке, потому случалось и ему приглашать Соломона для наладки инструмента.

Фалехов приехал в город вроде бы из самой Москвы несколько месяцев назад — на короткие гастроли, но задержался надолго, объясняя этот поступок внезапно вспыхнувшей любовью к Качибею. Качибейцам неожиданное чувство со стороны знаменитости чрезвычайно льстило, и они отвечали Фалехову полной взаимностью. Куплеты Фалехова пользовались большой популярностью, расходились на патефонных пластинках и в списках, а самого его разве что на руках не носили.

Жил Фалехов во втором этаже этого вот бывшего склада, и прямо под окнами его гремели поезда — не слишком часто, зато громко.

Некоторое время Соломон, прищурившись, внимательно глядел на окна второго этажа. Потом обошел здание и направился к трамвайной остановке.

Рассказывают, будто Соломон в один прием сопоставил все факты и шел к трамваю с полными карманами подозрений. Это не так. Но что Соломон был задумчив — правда.

Приближался уже с яростным звоном трамвай, когда Соломона окликнули высоким голосом. К остановке быстро, но с известным изяществом, двигался человек в элегантном светлом плаще. Его полосатый шарф романтически развевался на ветру.

Это был Фалехов. Внешность его по открыткам была знакома в то время всякому культурному человеку. Свой возраст — немного за сорок — Фалехов тщательно скрывал, за лицом очень следил, сверял его с открытками десятилетней давности и расстраивался, если находил новую морщинку. Верхнюю губу Фалехова украшала раздражающе тоненькая полоска усов. Вы скажете: опереточный злодей, известный типаж. И будете кругом правы.

* * *

В то время когда Соломон с Фалеховым садились в трамвай, в квартире Соломона случилось происшествие.

Кот Василий, заведенный с вечера, теперь неэкономно расхаживал из угла в угол, наслаждаясь движением с тем рвением, на какое только способен неодушевленный механизм.

В коридоре послышались скрип половиц и невнятное ворчание. Заскрежетал английский замок. Кот напряженно остановился. Внутреннее механистское чутье говорило ему, что происходит странное. Дверь приоткрылась, и в комнату проник незнакомец. Если бы здесь был Соломон, он непременно узнал бы вчерашнего громилу из переулка, того самого, что вчера же успел полежать в мастерской настройщика. Ясно, что помощники Данькины догнать бандита не смогли. При свете дня этот тип выглядел еще более подозрительно. Маленькие глаза его под густыми низкими бровями неприятно бегали (правый был украшен здоровенным фингалом), сам он имел вид неуклюжий и неотесанный, будто деревянный медведь, двигался вперевалку. Любой случайный свидетель определил бы в визитере человека приезжего и крайне сомнительного. Но дом, в котором проживал Соломон, был сегодня не по-качибейски тих и пуст.

Кот оставил без внимания внешность субъекта. Он зафиксировал только, что вошедший не был Соломоном. С тихим кряхтением Василий пополз под кровать, в надежде пересидеть опасность, но совершенно напрасно. Громила неожиданно ловко подскочил к коту и ухватил за хвост. Кот, не приученный к такому обращению, недоуменно заскрежетал. Преступник оставался невозмутимым. Игнорируя протест механического животного, спрятал его под пиджак и стремительно покинул квартиру Соломона.

Грабитель не заметил, как из парадной за ним вышел Данька и неспешно двинулся следом, не вынимая рук из карманов и насвистывая «Лимончики».

* * *

Фалехов заказал себе стакан теплого молока и теперь пил его маленькими глотками.

Он уговорил Соломона устроиться для беседы на террасе Приморского бульвара, откуда хорошо был виден порт и за ним — море, серое еще и недоброе в апреле.

Похолодало, ветер дул с моря, унося со столов салфетки и вырывая зонтики из рук неосмотрительных девушек. Но Фалехов, будто не чувствуя ветра и холода, снял плащ и перекинул через руку. Соломон и раньше замечал за Фалеховым подобное: иногда Фалехов словно стеснялся своей правой руки, кисть которой в любое время года была обтянута перчаткой. Такой внезапной и обыкновенно кратковременной застенчивостью Фалехов обезоруживал собеседников. Соломон остался равнодушен к этому жесту.

Фалехов был бледен. Соломон не мог объяснить происхождение этой бледности. Возможно, это был только грим. Высокий лоб куплетиста портила вертикальная морщина, которая выдавала его напряженное состояние.

Соломон рисовал на салфетке.

— Что вы рисуете? — заинтересовался Фалехов, и Соломон продемонстрировал ему городской пейзаж — схематичный, но вполне узнаваемый: из крон каштанов поднимался купол оперного театра. Лицо Фалехова сделалось равнодушным, морщина на лбу разгладилась. Фалехов закурил папиросу.

— Туманский был вашим другом, — Фалехов сощурился и внимательно смотрел на Соломона. — И мне он был не чужим.

Соломон кивнул. Фалехов продолжил:

— Туманский делал большое дело. Нельзя, чтобы теперь все пропало.

— Вы говорите за ракету? — уточнил Соломон.

Фалехов кивнул и нервно оглянулся по сторонам.

— Именно.

— Что ей сделается, — сказал Соломон. — Ракета — она не человек.

— Никак нельзя, чтобы ракета досталась коммунарам. — Фалехов по артистической своей привычке все слова произносил очень четко и раздельно.

— Отчего же?

Куплетист, не встретив в Соломоне сочувствия, отвечать не стал, потушил папиросу и в один глоток допил молоко. Разговор не ладился. Некоторое время помолчали.

— Соломон, не будем темнить. У меня к вам простое дело. Продайте мне кота.

— Кота Туманского?

— Его. Василия. Вам он совершенно ни к чему, вреден даже. Скоро здесь появятся коммунары, и такие коты пойдут под пресс вместе со своими хозяевами. А я увезу его. Хоть бы и в Германию.

— Что вам с того кота? Пусть себе идет под пресс, не жалко. Животное вредное, да и кряхтит препаршиво, — равнодушно ответил Соломон, несколькими уверенными штрихами дорисовывая на салфетке рядом с оперой весьма точный портрет Фалехова. Но куплетист не смотрел больше на салфетку. Фалехов нервничал все заметнее, то и дело оглядывался на бульвар, точно высматривая кого-то. Он отвечал Соломону принужденно, видно было, что разговор тяготит его, но неприятное это дело он намерен довести до конца. Фалехов сказал:

— Решительно не понимаю вас, Соломон. Вам же не дорог этот кот.

По лицу Соломона нельзя было понять, нравилась ли ему вся эта комедия. Лицо Соломона было непроницаемым и серьезным. Он только слегка наклонил голову вперед, чтобы взглянуть на Фалехова поверх очков.

— А что Туманский? Не хотел продать вам кота?

Фалехов поджал губы, отчего стал похож на популярную открытку, где он же был изображен в роли босяка.

Соломон смотрел на Фалехова особенным своим взглядом, понимающим. Этот взгляд Соломон выработал за пятьдесят лет работы настройщиком. Так он смотрел на юных качибейских пройдох, которые грубыми, варварскими методами выводили из строя скрипки и иные инструменты, после чего рассказывали родителям небылицы о бестолковом настройщике, — только бы выиграть себе свободный от музыкальной каторги день. Фалехов не знал этого взгляда. Фалехов вырос в другом городе, там он ломал свою скрипку и портил нервы воспитателям. Он пожал плечами и демонстративно отвернулся к бульвару, делая вид, что любуется девушками.

Соломон как раз дорисовывал на салфетке черную птичку вроде грача, когда Фалехов увидел наконец в конце бульвара что-то радостное. По всему выходило, что обрадовал Фалехова тот самый бандит, который ограбил квартиру Соломона. Бандит с постной физиономией приближался теперь к террасе по бульвару. Пиджак его бугрился и шуршал. Все это Фалехов разглядел в секунду, вздохнул с облегчением и вновь обернулся к собеседнику.

— Знаете, Соломон, пожалуй, хватит этих танцев. — Тон Фалехова изменился, стал деловым, жестким. В сочетании с его высоким артистическим голосом это производило впечатление. — Вот как мы теперь поступим: вы пойдете со мной. Чтобы обошлось без споров и сюрпризов, предупреждаю — в правой моей руке, под плащом, шестизарядный револьвер системы Смита-Вессона, и дуло этого револьвера смотрит прямо на вас.

Соломона, кажется, не впечатлила история с револьвером, но он послушно поднялся. Лицо его имело совершенно беззаботное выражение.

Едва Соломон и Фалехов покинули террасу, к их столику подошел юный официант, чтобы собрать посуду. Официант заметил салфетку, уголок которой Соломон предусмотрительно придавил солонкой, а на салфетке — силуэт грача. Оставив посуду тут же на столике, не сняв даже фартука, мальчик короткой дорогой помчался в «Фанкони», где человек по имени Сема Грач обыкновенно обедал в это время дня.

* * *

Соломон не спрашивал, куда идти. Он неторопливо шел к опере. За ним следовал Фалехов, через правую руку которого все еще был перекинут плащ. Фалехову без плаща было зябко, оттого он хмурился и хотел идти быстрее, но подгонять Соломона не решался, опасаясь публичного скандала и срыва так удачно сложившихся обстоятельств.

На почтительном расстоянии держался громила с котом за пазухой. Процессию замыкал встревоженный Данька.

Несмотря на прохладную, ветреную погоду, бульвар был полон жизни. Пожилые дамы совершали моцион, спешили по делам курьеры, праздно шатались разнообразные иностранцы — марокканцы, сенегальские негры, греки, итальянские и французские моряки; оборванцы искали наживу. На углу стоял мальчик с газетами. «Обкраденная почта! Свободные мысли! Коммунары идут!» — кричал он. Мальчик попытался всучить газету Фалехову, но был отпихнут раздраженным артистом.

Уже у самого здания оперы, под каштанами рядом с тумбой Морриса, печальной и ободранной, вектор событий изменился самым неожиданным образом.

Внимание Фалехова отвлекла прелестная поклонница его таланта. Это была девица по имени Соня, юный цветок, выращенный на Слободе под крылышком у знаменитой Маньки, о чем Фалехов, разумеется, знать не мог. Соня, вся в белом и в черный горох, в перчатках и с зонтиком, волнительной походкой подошла к Фалехову и улыбнулась ему так, словно они были здесь только вдвоем, а «здесь» — это не меньше, чем Рио-де-Жанейро. Соня особым своим взглядом посмотрела на Фалехова и робко протянула ему открытку для автографа.

Надо ли говорить, что Фалехов был совершенно очарован.

Он приостановился только на мгновение, и эта остановка стоила ему жизни. Неприметный юноша, с глазами такими же мертвыми, как у Семы Грача, тенью промелькнул за спиной Фалехова и растворился в толпе, оставив на память куплетисту подарок в виде финского ножика между ребрами. Так же мгновенно исчезла, и Соня. Только открытка с улыбающимся Фалеховым образца десятилетней давности осталась на мостовой. Рядом опустился и сам куплетист.

* * *

Не оборачиваясь на начавшийся за его спиной переполох, Соломон продолжил путь. Каждое движение давалось ему теперь с трудом. Ноги налились чугуном, череп был сдавлен пульсирующим обручем, мостовая норовила перевернуться, раскачивалась и тянулась к Соломону.

Внешне этого никак нельзя было заметить. Выглядело все так, будто Соломон просто шел вперед.

Но это был не весь Соломон. Большая часть его осталась лежать на мостовой, рядом с Фалеховым. Мысль о том, что этого человека одним только словом, рисунком на салфетке, убил он, мысль эта огромная и колючая заполнила теперь всего Соломона и закрывала собой мир. Но он не жалел и не сомневался.

На ходу выбрасывая кота, обогнал Соломона громила — и моментально растворился в толпе, навсегда исчез из Качибея и из нашей истории. Пробежал мимо Данька, пронеслись еще какие-то люди. За спиной свистели в свисток и гудели автомобильным клаксоном. Падали в обморок и возмущенно ахали. Рыдали и истерически хохотали.

А Соломон просто шел.

* * *

Дверь центрального входа в оперу оказалась, конечно, заперта, но Соломон был в том состоянии, когда все можно, когда мир уже не будет прежним, как бы что ни сложилось. Без стеснения и даже с неожиданной сноровкой Соломон открыл эту дверь универсальным ключом, вынутым из саквояжа. Набор таких ключей, иногда называемых отмычками, Соломон еще до революции реквизировал у одного малолетнего… скрипача и с тех пор всегда носил с собой. Мало ли что.

Внутри было темно и пыльно, так что дверь Соломон прикрывать не стал: какой-никакой, а свет. Стены фойе были все так же черны, как и год назад, когда Соломону довелось побывать здесь после пожара. Даже запах гари не исчез.

Понятно, что Туманский ни минуты не занимался реставрацией здания.

Соломон уверенно пошел по лестнице ко входу в зал, где его ждала непроглядная тьма. Но слева от двери Соломон нащупал рубильник и без всякой надежды дернул за него. И чудо: в нескольких местах, освещая дорогу к сцене, загорелись слабым, неверным светом электрические лампочки.

Партер оказался загроможден лабиринтом каких-то вспомогательных конструкций, мусором, обломками труб и самой диковинной формы деталей. Кое-как пробираясь через этот кавардак, Соломон двинулся к сцене.

От сцены осталось мало что. Теперь это было сооружение с абсолютно другим предназначением. Постамент для памятника, который сам себе воздвиг Туманский.

Прямо из сцены вырастала и уходила конусом куда-то в потолок огромная, восхитительная, блестящая ракета.

Соломон замер без движения. Ракета была хороша. Ничего красивее Соломон не видел.

Но в одном Фалехов оказался прав.

Настройщик вдруг в красках, очень достоверно и живо вообразил, как гигантскую эту работу Туманского, махину, на которую тот в буквальном смысле положил жизнь, разбирают на части и отправляют в переплавку. Соломон мысленно видел уже человека в черном кожаном плаще, это был Данька с его холодными глазами и мрачной решимостью на лице. Данька коротко взмахивал рукой — и ракета отправлялась под пресс. Внутри ракеты при этом Соломону почему-то причудился кот.

Нет, нет, нет. Не бывать такому.

Детское какое-то чувство поднималось из самой груди Соломона и кружило голову.

В поисках входа Соломон обошел сооружение кругом. Дверь тотчас отыскалась: круглая, без всякой ручки или иного приспособления для открывания, только в центре ее было углубление в виде следа кошачьей лапы.

— Хм, — сказал Соломон.

— М-р-ркрхрм, — прокряхтело над ухом в ответ. Соломон обернулся. На строительных лесах чуть в стороне от сцены сидел механический кот с довольной мордой.

— Василий? — удивился и обрадовался Соломон. — Кис-кис-кис.

Кот послушно спрыгнул — так, что ветхие половицы хрустнули под его лапами — и деловито подошел к Соломону. Не вполне еще понимая, что делает, Соломон взял Василия на руки и ткнул кошачьей лапой в углубление на двери.

Лапа вошла идеально.

Раздался скрежет, гул, откуда-то снизу, из-под сцены, потянуло дымом. Дверь со скрипом отворилась. Пригнувшись и не отпуская кота, Соломон вошел в узкую, не шире гроба, камеру — по всей видимости, шлюз. За следующей дверью он обнаружил небольшое, но довольно уютное и светлое помещение.

Соломон был внутри ракеты Туманского.

Устроено здесь все было чрезвычайно просто. Полукругом — пульт управления, с лампами и рычагами. Вертящееся кресло. Запирающаяся кошачья коробка прикреплена к полу — для Василия.

Стены состояли из переплетения металлических труб с клапанами и без таковых, за трубами виднелась сложная поршневая система, какие-то валы и огромные шестеренки; всюду были измерительные приборы с датчиками, стрелками и лампочками. Туманский не стал тратить время на внутреннюю обшивку ракеты, и ее механизм находился теперь на виду.

Рядом с пультом Соломон обнаружил кожаный летный шлем, с кожаными же накладками и темными круглыми стеклами очки, мотоциклетные перчатки и куртку. Туманский всегда был пижоном.

Соломон усадил кота в кресло и принялся изучать пульт. Слева обнаружилась схема устройства ракеты, а именно: внизу, в хвостовой части, располагались основной топливный бак и главный двигатель, сообщавший ракете поступательное движение (эта часть ракеты сейчас находилась под сценой); в верхней части, над кабиной пилота, помещались еще два двигателя — двигатель поворота с горизонтальным соплом и тормозной двигатель.

Соломон, кряхтя, стал снимать пиджак.

К тому времени как пришел Данька, Соломон был полностью экипирован. Выглядел он, надо сказать, не так смешно, как ему представлялось. Разве что куртка была велика, Соломон немного тонул в ней — все-таки Туманский был человек-медведь. Последний штрих — Соломон опустил очки на глаза и стал неуловимо похож на сварщика.

— Соломон, не надо шуток! — крикнул Данька.

— Никаких шуток, юноша, — с достоинством отвечал ему Соломон, выглядывая из ракеты. — В моем лице вы имеете человека, способного на серьезные поступки.

— Послушайте, Соломон. Туманский был больным человеком! Сумасшедшим!

— Никто этого не знает лучше меня, — подтвердил Соломон.

— В лучшем случае вы задохнетесь в этой консервной банке, в худшем — взорветесь вместе с оперой!

— Молодой человек, вы, верно, плохо представляете себе, что такое главный режиссер нашей оперы, товарищ Лаосский! — весело и немного невпопад сказал Соломон и погладил бок ракеты. — Железо — ничто, хлебный мякиш по сравнению с этим режиссером. И если Мойша смог убедить Лаосского закрыть театр на год и доверить реставрацию не кому-нибудь, а именно ему, всем известному сумасшедшему, больному человеку Туманскому, то приходится признать, что Мойше подвластны стихии! Уходите, Даня, уходите, не то зашибет при старте.

Данька потянулся за наганом, но Соломон уже задраивал люк изнутри.

* * *

— Ой, лимончики, вы мои лимончики…

Соломон задраил и вторую дверь. Что делать дальше, он пока не представлял. Кот Василий держался с некоторым превосходством, как бы намекая, кто тут главный, Соломон посмотрел на него с упреком, и Василий снизошел до объяснений. Он запрыгнул на пульт и полоснул лапой по одному из рычагов. Соломон послушно потянул рычаг на себя. Из-под ног раздалось утробное рычание, которое тут же перешло в мягкую вибрацию.

— Вы растете не в моем саду…

Василий уже указывал на следующий рычаг, но Соломону этого не требовалось, он понял, что мудрый Туманский делал эту ракету для идиотов. Очередность действий была обозначена на пульте стрелками и цифрами. Также имелись мелкие надписи, изучение которых Соломон оставил на будущее.

— Ой, лимончики, вы мои лимончики…

Соломон усадил Василия в кошачью коробку. Кот тут же высунул морду в специальное отверстие и замер, не сводя пристального, немигающего взгляда с Соломона. Соломон пристегнулся в кресле. Откуда-то снизу запахло дымом.

— Вы растете у Сони на балкончике…

* * *

Данька попытался было колотиться в дверь, но больно ушиб руку. Стрелять он так и не решился, опасаясь испортить хорошую вещь.

Когда сцена под его ногами стала угрожающе двигаться, Данька поспешил к выходу.

Что он видел дальше, то видел и весь Качибей.

Легкими спичками осыпались с оперы строительные леса. Задрожала земля, из-под здания повалил дым.

Потом медленно, как во сне, та часть крыши оперы, что была над сценой, разделилась на лепестки. Этого с улицы никто не мог рассмотреть, но слышны были лязг и грохот жуткий. Уже собралась огромная толпа самых бесстрашных и любопытных существ в мире — качибейских зевак. Пахло гарью, качибейцы охали и свистели, иностранцы тоже что-то щебетали на своем птичьем языке, тетки крестились, поминая попеременно то бога, то черта. Беспризорники, не теряя времени, таскали кошельки.

Со скрежетом выдвинулся вверх и возвысился над Качибеем нос ракеты Туманского. Включились вдруг рупоры на столбах и стали передавать на весь Качибей голос Соломона.

А Соломон пел:

— Хоть бы что приличное, — возмутился какой-то интеллигент, но был тут же зацыкан окружающими.

Толпа дрогнула, заволновалась. Здание оперы и площадь перед ним трясло уже нешуточно.

Замер весь город. Перестали плакать младенцы, умолкли птицы, остановились трамваи. Застыли в воздухе дирижабли, оборвались нестройные голоса патефонов. Где-то далеко, в балтском направлении, захлебнулись и утихли коммунарские орудия, штурмовавшие подступы к Качибею. Люди забыли дышать.

И тут грохнуло.

Нечеловеческий звук прошел такой волной, что отступил прибой по всему качибейскому побережью. Черный дым сплошным покрывалом накрыл Качибей, и город пропал, растворился во тьме.

Кажется, прошла вечность, прежде чем дым рассеялся.

Оглушенные, черные от сажи, красными глазами смотрели люди на руины, бывшие только что оперой. Один лишь Данька глядел в небо, с которого сыпал серый пепел.