Произведения крайне плодовитого автора Джея Лейка за последние пару лет появлялись практически во всех ведущих изданиях, включая «Asimov’s», «Interzone», «Universe» Джима Бэйна, «Tor.com», «Clarksworld», «Strange Horizons», «Aeon», «Postscripts», «Electric Velocipede» и другие. Несмотря на то что карьера Лейка началась довольно поздно, его многочисленных рассказов хватило на четыре солидных сборника: «Привет от Лейка и By» («Greetings from Lake Wu»), «Растет камыш среди реки» («Green Grow the Rushes-Oh»), «Американские печали» («American Sorrows») и «Псы в лунном свете» («Dogs in the Moonlight»). В числе его романов «Хитрое дело» («Rocket Science»), «Суд цветов» («Trial of Flowers»), «Движущая сила» («Mainspring») и «Побег» («Escapement»). Вместе с Деборой Лейн он выпускал престижную серию антологий «Многоголосие» («Polyphony»), с Дэвидом Моулзом сотрудничал в подготовке проекта «Лучшие приключенческие истории о дирижаблях») («All-Star Zeppelin Adventure Stories»), а также выступил составителем сборника «TEL: Рассказы» («TEL: Stories»). В последние годы вышла новая антология «Другие земли» («Other Earths»), подготовленная совместно с Ником Геверсом, новые романы «Зеленая» («Green»), «Безумие цветов» («The Madness of Flowers»), «Шестерня» («Pinion») и две повести, «Гибель космического корабля» («Death of a Starship») и «Особая тяжесть горя» («The Specific Gravity of Grief»). В 2004 году Лейк получил премию Джона Кэмпбелла как лучший молодой писатель. Он живет в Портленде, штат Орегон.

В этом рассказе автор демонстрирует нам язвительный взгляд из очень далекого будущего на конечные судьбы человечества, отделенного от нашего времени тысячами, если не миллионами лет.

 

Меня зовут Пес-Копатель. Я не могучий и не страшный. Если вам нужен головорез, так в крысиных дырах любого захудалого городишки в этом состарившемся мире полно мускулистых парней. Если вы желаете мага, идите по следу рассыпанного толченого кремния и волчьей крови в их мрачные темные логова. Ученых можно отыскать в библиотеках, тайконавтов – в стартовых бункерах и в цехах по производству ракет, жрецов – в глубинах ребристых соборов, среди мерцания сальных ламп.

Я занимаюсь тем, что копаю. Раскапываю трупы, сокровища, изъеденные ржавчиной обломки истории, ради исключительного удовольствия убрать неубираемое и посмотреть, что там гниет под ним. Вы можете нанять меня на полдня, или на месяц, или хоть на весь год. Мне все равно.

Что до вас, я знаю, чего вы хотите. Вы хотите историю.

О, вы говорите, что жаждете узнать правду, но на самом деле правды не желает никто и никогда. А истории – это важнейшее из всего, ради чего я копаю. Важнее даже, чем закованные в стальные кандалы бедренные кости дейнотерия, выращенного в Виридианской Республике, которые я могу показать вам на огромном некрополе под Горами За Каменной Дверью. Ценнее, чем золотая проволока, которую горстями можно вытаскивать из мыслящих голов, что выстроились перед Сумаэнскими Пещерами, а они вопят, и их глаза вспыхивают и гаснут.

Любой, у кого есть хоть капля таланта и подходящий набор гадальных костей, может предсказывать будущее. Каждый день вспухшая запись о нем тянется через утреннее небо. Но провидеть прошлое – совсем другая штука.

Говорят, смерть – это дверь, которая никогда не открывалась дважды. Во всяком случае пока. Первым результатом такого знания обычно бывает печаль, впрочем, как и последним.

Умирают люди. Города. Нации. В свое время умрет и само Солнце, оно уже становится все краснее и жирнее, отвратительный толстяк, пылающий среди лета на горизонте. Когда утренняя звезда распахнет нам свои объятия, все могилы будут гореть в огне, но пока под рыхлой землей человеческие кости лежат поверх более древних костей.

То же и с городами. Все наши жилища выстроены на месте других жилищ. Человек может копать все глубже, пока жар самой земли не начнет подниматься со дна шахты, и там все так же будут этажи, и улицы, и деревянные рамы, прильнувшие к древним камням.

Вы знаете, что первая женщина, приветствовавшая утро, накануне легла спать обезьяной. Некий ангел перемешал ее сны длинной ложкой Бога, и на следующий день она помнила прошлое. Прошлое было тогда юным, меньше тридцати часов от роду.

Женщина спарилась с обезьяной, еще не знавшей, что она – мужчина, потом родила волосатое дитя, знающее, что оно тоже женщина, и началась история мира. Та женщина тоже умерла, легла в землю и засыпала себя грязью, превратившейся в камень.

Если я стану копать достаточно глубоко, в один прекрасный день я найду нашу общую праматерь. Но история, за которой вы пришли, она про другие времена, когда я докопался только до порога смерти.

В двадцать седьмом часу дня ко мне заявился экзоген. Мой посетитель был длиннее, чем багор, с кожей полупрозрачной, будто слизь. И все же он был сделан по человеческой схеме, с двумя руками, двумя ногами и блестящей шишковидной выпуклостью наверху. Узлы и петли его кишок просвечивали сквозь блестящую, гладкую, лоснящуюся кожу. Его запаховая карта была странной, к ожидаемой истории про звездные корабли и замедление времени примешивались запахи специй и пота, так могло бы пахнуть от пьяного каменобойца. Опасный тип. Но они всегда были такими. Безопасные оставались дома.

– Копатель, – произнес экзоген. Существо пользовалось синтезатором голоса, созданным, должно быть, еще на заре технологий. Поверьте, уж я-то знаю.

Я не из тех, кто судит человека по внешности. Видит Метатрон, я уже досыта насудился. И все же я с осторожностью отношусь к тем, кто является слишком уж издалека, потому что человеку вдали от дома нет нужды мучиться угрызениями совести.

– Да, это я и есть.

В потрохах у экзогена на миг что-то вспыхнуло тусклым мертвенно-голубым светом.

– Компенсация.

Один из тех типов. С этим я могу справиться. Это как говорить с Таурианцем. Весь синтаксис засунут в сверхограниченную совокупность морфем. Все равно что играть в игру с двумя сотнями вопросов.

– Компенсация по какой причине?

– Поиск.

– Именно этим я и занимаюсь. Ищу. Раскапываю. Что вы ищете?

– Смерть.

Это надо было хорошенько обдумать. Я не рассчитывал, что экзоген проделал весь этот путь среди звезд через Темные Глубины, чтобы именно я вырыл ему могилу. Не то чтобы я в свое время вовсе не копал могил – было дело разок-другой. Обычно никто не расходует на это энергию, разве что этот экзоген дал зарок заявиться сюда, на Землю, просто для того, чтобы закопаться здесь в могилу.

– Чью-нибудь конкретную смерть?

– Смерть. – Мой посетитель помигал разноцветными огнями, потом подрегулировал свой синтезатор. – Танатос.

– О, смерть сама по себе. – Я поразмыслил. – Вам, должно быть, известно, что смерть на самом деле найти невозможно. Персонификация мифологического образа не оставляет для меня своих визитных карточек, показывающих, где копать. Существует энтропийное затухание, но об этом свидетельствует абсолютно все.

По опыту я знал, что экзогену понадобится какое-то время, чтобы из моего свободного потока лексем составить имеющие смысл морфемы, подходящие для его разума. Я работал со своим солнечным алтарем, когда гость отыскал меня среди дюн из ржавых болтов, где я устроил свой дом. Так что я вернулся к своему занятию, уверенный, что мой посетитель снова заговорит, когда будет готов.

Экзогены функционируют по собственному времени. Некоторые носятся так быстро, что могут прожить стандартный год за несколько часов, другие передвигаются настолько медленно, что способны разговаривать с камнями и считать деревья быстрорастущими сорняками. Придет время, и этот тип ответит.

Два дня спустя он так и сделал.

– Секреты, – сказал экзоген, будто никакого времени вовсе и не прошло.

– Вы хотите, чтобы я искал секреты смерти? – Я рассмеялся. – У смерти нет секретов. Она находит всех нас. Смерть – наименее секретная штука во вселенной. Я могу вскрыть любую могилу и показать вам.

Путешественник провел рукой по своему полупрозрачному переду, породив множество крохотных разноцветных вспышек.

– Бессмертие. – Синтезатор как-то ухитрился произнести это задумчиво.

Я подхватил ритуальный топор из Второго Архейского Междуцарствия и провел пальцем от когтистой верхушки вдоль острия.

– Совсем несложно позаботиться о том, чтобы умирание было простым. Жить – вот это трудно.

Какой-то отвратительный миг я гадал, не собирается ли экзоген втянуть голову и подставить мне свою пульсирующую шею. Но он просто таращился на меня. Я думал, что он соскользнул обратно в замедленное время, пока существо не заговорило снова.

– Дверь.

– Дверь.

Дверь к смерти? Это была фигура речи, древняя, как архитектура. Должно быть, этот экзоген имел в виду что-то более буквальное.

– Дверь. – На этот раз интонация синтезатора подразумевала эмфатическое умозаключение.

Экзоген отключился, погружаясь в тишину, переносящую его через границу между жизнью и искусством. Ощущение света и жизни, окутывавшее его, словно желтый туман – серное озеро, исчезло.

Я обзавелся собственной статуей. Ходящей, говорящей, вероятно мыслящей, и уж точно фантастически богатой.

Для пробы я ткнул его кончиком ахейского топора в грудь. Примерно туда, где у человеческого подобия должна быть грудина. Это было все равно что тыкать в камень. Кожа экзогена не поддавалась, а ощущение тяжести сделалось прямо-таки всемирным.

Дверь. Что, барочные круги ада Ренессанса на Мбази его побери, он имел в виду?

Вы прекрасно знаете, что, хотя Земля умирает, она никоим образом не мертва. Даже труп под пологом леса не мертв. Кишечная флора расцветает в безумии внезапной, смертельной весны. Муравьи кишат в огромной куче распадающегося протеина. Терпеливые жуки ждут, чтобы отполировать кости до блеска, пока они не станут похожи на маленькие кусочки погибшей! Луны, вросшие в землю.

Так обстоит дело в этом мире. По покрою вашего костюма я могу сказать, что вы из другого мира, но по его качеству вижу, что вы не летели сюда через Темные Глубины. Терпеливый человек с неограниченным запасом воздуха и тысячелетним богатством может прогуляться отсюда до проксимы Центавра, перепрыгивая от станции к станции, но землянин, планирующий перемещаться между звездами таким способом, что это путешествие сравнимо со средней продолжительностью человеческой жизни, очень, очень богат. А вы явно землянин по происхождению и явно не настолько богаты, судя по вашей обуви.

Прошу прощения. Я обидел вас? Терпите; когда разроешь могилы множества поколений, выясняется, что твое чувство такта куда-то испарилось вместе с прочими обломками времени. Я беден, беден как церковная мышь, потому и не вижу ничего зазорного в чьей-то бедности.

Кроме того, эта история, которую я рассказываю, может однажды спасти вам жизнь. Безусловно, это стоит пары-другой непреднамеренных обид. Не то чтобы я замышлял снова вас обидеть, можете не сомневаться, но Пес-Копатель славится своей прямотой, как и весь наш род, хотя и не создан по человеческой схеме.

Вот мы, скопище смертельно раненных существ на смертельно раненной планете, но мы еще живы. И не важно, какое место мы занимаем в обществе. Я скорее жук, полирующий кости мира, чем блестящий исследователь начала всех цивилизаций, и все же я дышу – образно говоря, разумеется.

И вот мне пришло в голову поискать смысл в просьбе экзогена. По прошествии месяца кожа его остыла до цвета холодного железа, и никто не поверил бы, что он живой. Он стоял, словно памятник на собственной могиле, слепо уставившись туда, где увидел меня в ту ночь.

По крайней мере, теперь я понимал, как он пробрался между звездами. Экзогену ничего не требовалось для поддержания жизни, он был невосприимчив к скуке. Не столько неумерший, сколько неживой.

Я пошел к своему другу, отцу Ноструму. Очень близкое подобие человека, каких в эти ужасающе поздние времена среди нас было так мало, отец Нострум жил в соборе, собственноручно выстроенном из склеенных обломков, подаренных и откровенно украденных. Он собирал его по кусочкам, при помощи жезла из пустотелого металла из Империи, Жеррин, обернутого шкуркой соболя. Не раз и не два я выкапывал и приносил ему большущие, широкие куски с балками, вытолкнутые какой-то неведомой святой силой из сырой, с примесью ржавчины, земли.

Генетика этого жезла, заложенная в его кожаной рукояти, была гораздо ценнее всего, накопленного отцом Нострумом на этой земле, но он, как жрец, был выше того, чтобы думать о подобных вещах. Ну, или так он говорил себе, мне и всем остальным, согласным слушать.

В тот день я попросил его оказать мне ответную любезность.

– Отец, – сказал я.

Тогда пришла пора для моего третьего тела, обычно более удобного для тех, с кем я разговаривал. Не то чтобы это особо волновало экзогена или, по правде говоря, даже отца Нострума.

Он улыбнулся, сверкая своими одеждами из роскошного винила, отделанного ослиным мехом.

– Копатель… сын мой. Добро пожаловать.

Мы встретились во Втором Алтаре его собора, комнате с круглыми стенами и линией потолка, точнее всего описываемой графиком гиперболы. Защитная оболочка какого-то древнего космического корабля, она и выглядела соответствующе. На стенах было десять тысяч четыреста тридцать два углубления – не могу не сосчитать такие вещи с одного взгляда, – и в каждом находилось по маленькой масляной лампе, сделанной из какого-то старого изоляционного материала, или резервуара, или чего-то другого электромеханического. Все они горели, что указывало на какие-то характеристики особенно замедленного сгорания. Запаховая карта помещения вполне подтверждала это.

– Я хотел бы кое-что у вас спросить, отец Нострум. Не могу сказать только, воспоминание это, прорицание или же поиск по ключевому слову в глубоких слоях данных.

Потоки информации текут на этой земле повсюду. Она закодирована в каждой песчинке, в движениях кувыркающихся плеяд микроспутников и космического хлама у нас над головами, в каждой развилке на ветвях деревьев. Нужно только знать, как добраться до этой информации, как запросить ее и извлечь нечто полезное. Вот почему миром правят жрецы – молитва и жертвоприношение активируют линии связи, закрытые для большинства почти все время.

– Я охотно сделаю это для тебя, – сказал отец Нострум. – Но сначала ты должен чем-нибудь нарисовать у меня на ладони крест, чтобы завершить наш уговор и поместить себя под защиту моего жреческого знака.

Это я тоже знал и принес с собой пригоршню толченого клыка какого-то животного из засыпанной песком морской пещеры, обнаруженной недавно под пустыней Хайюк. Порошок окутал раскрытую ладонь отца Нострума, наподобие легкого тумана. Отец Нострум сжал руку и скривился. Я знал, что такую кожу, как у него, толченый клык будет ранить, жечь, резать. Когда он разжал кулак, произошло обычное маленькое чудо. На окровавленной ладони лежал зуб, целый, с четырьмя изогнутыми корнями.

– Хорошее подношение, Копатель, – сказал жрец и улыбнулся. – И конечно, я давно в долгу перед тобой. Так что говори прямо и расскажи мне, что ты ищешь.

Я закрыл на миг глаза и всей кожей впитал тепло от десяти тысяч маленьких ламп. Формулировка этого вопроса сильно занимала меня все последнее время, и я старательно пытался выбрать лучшую. И все же, что бы я ни сказал, это будет неверно. Очевидно, что единственный вариант – воспользоваться моментом и довериться своей дружбе с этим старым жрецом.

– Есть клиент. Трудный. Он поручил мне найти дверь к смерти. Я хотел бы знать, была ли когда-нибудь такая штука за пределами скользких стен метафоры. Если да, то где я мог бы отыскать эту дверь или же доказательства ее существования в прошлом?

– Дверь к смерти.

Жрец уставился на гиперболический потолок, следуя взглядом за нисходящим изгибом в черную бесконечность.

– Я буду прорицать, – пробормотал отец Нострум.

Воздух вокруг него завихрился, пылинки кружились над запрокинутым лицом, будто ласточки около вентиляционной трубы склепа. Глаза закатывались все глубже, пока под веками не осталось ничего, кроме блестящей серебристой полоски. Один за другим огоньки в нишах на стене начали тускнеть, превращаясь в крохотные гвоздики, по мере того как жрец вытягивал из них энергию по ведомой лишь ему одному схеме.

Я устроился наблюдать. Алмазная пыль тысячи тысяч лет нанотехнологий означала, что мир способен описать себя, если только, подобно опытному жрецу, знать, как задавать вопросы.

Итак, он провидел. Пламя унесло отца Нострума прочь на волне информации, палимпсест последовательных и фрактальных функциональных языков, протоколов, квитирований, гештальт-полей и куда более странных, более любопытных тупиков инженерного искусства. Мне было известно, что существовали некогда системы, которые хранили данные в вероятностных матрицах из квантовой пены, извлекая их снова за доли фемтосекунд, когда динамика слежения сводила информационное поле к нулю. Я знал, что когда-то были и информационные системы, полагавшиеся для передачи данных на гибель деревьев, с битовой скоростью столь низкой, что ее можно было измерять в пакетах за столетие.

Отец Нострум имел доступ к любой из них. По крайней мере, в лучшие свои дни. Каждая маленькая лампа являлась каналом доступа к какому-нибудь мертвому языку, к одряхлевшему протоколу, к некой методологии, когда-то столь полно владевшей миром, что следы ее сохранились в ноосфере.

Один за другим десять тысяч четыреста тридцать два огня угасли. Мы медленно пробирались в сумерках, прежде чем погрузиться в полную темноту. Сам я не измеряю время на человеческий манер, поэтому голод, позывы к мочеиспусканию, физическая усталость и тому подобное не имеют обыкновения чересчур сильно влиять на мой ситуационный опыт, но отец Нострум ощущал все это и многое другое, пока леденяще-темная кровь не потекла у него из носа и ушей, а последние лампы не погасли, оставив нас двоих в роскошной темноте, где А я различал лишь дыхание жреца и внезапное изменение запаховой карты его тела в сторону дальнейшего одряхления.

Наконец он снова вернулся ко мне.

– Итак, – отец Нострум подбирал слова необычайно тщательно, – ничего не попадалось дольше, чем мне бы хотелось.

– Вы хорошо искали, отец, – вежливо сказал я.

– Не думаю, что когда-нибудь стану так хорошо искать снова. Здоровье дороже.

– Боги непременно охранят вас.

– Боги! – он фыркнул. – Я жрец. Какое отношение мои труды имеют к богам?

– Не могу сказать, отец.

После этого я ждал, когда он снова ухватит нить своих мыслей. Наконец отец Нострум заговорил:

– В эпоху Виридианской Республики было одно движение. Религиозное, научное, культурное.

Последовала долгая пауза, но ответа, похоже, не требовалось, поэтому я промолчат. Он собрался с мыслями и продолжил:

– Они называли себя Lux Transitum – Жизнь Преходящая. Участники движения верили, будто жизнь волнообразна. Пока ваша волна не угаснет, жизнь продолжается. Смерть рассматривалась не как биологический процесс, но как несчастный случай в рамках некой очень специфической физики.

– Жизнь – это… жизнь, – ответил я. – Антиэнтропическая организация химических или электромеханических систем, будучи оставленной без присмотра, имеющая тенденцию распространяться на компьютеры, людей, космические корабли, каракатиц и вообще все что угодно.

Зажигая свечу, извлеченную из внутреннего кармана винилового одеяния, отец Нострум покачал головой.

– В зависимости от случая. Я лишь передаю то, что мне сказали. Я в это не верю. Скорее спорю с мертвецами, чем противоречу ноосфере.

– Абсолютно мудрая политика.

– По меньшей мере для тех из нас, кто создан по человеческому подобию.

Он опять попытался усмехнуться, но на этот раз ему не удалось. Снова повисло молчание, словно теперь отец Нострум твердо решил разбить свой рассказ на коротенькие части, перемежая его долгими паузами.

Наконец я снова вступил в разговор.

– У Жизни Преходящей была лаборатория или храм? Некое место, куда они адресовали свои неугасшие волны?

– Мм? – Отец Нострум взглянул на меня так, словно видел впервые. – О да.

– Отец, – я придал своему голосу оттенок бесконечного терпения, что у этого тела получалось действительно здорово, – где я могу найти это их священное место?

От этого вопроса он, кажется, проснулся.

– Сколько ты уже живешь, Копатель?

– Я?

Я умолк и прикинул.

– По меньшей мере семь тысяч триста тринадцать лет, по самому традиционному счету. Считая от последнего холодного перезапуска моих когнитивных процессов.

– А я сколько прожил?

– Не знаю наверняка, – ответил я, – но мы встретились вскоре после нападения Андромахуса. А оно было через четыре тысячи четыреста два года после второго четверга следующего месяца.

– Ты не подобие человека, но я – да. – Он склонился ближе, почти касаясь меня. – Как ты думаешь, людям нужны престарелые жрецы, которым больше четырех тысяч лет от роду? Когда ты в последний раз видел ребенка?

Я попытался вспомнить, когда видел молодняк какого угодно вида. Не только человеческий.

– Наверняка люди должны где-то размножаться.

– Конечно, – согласился отец Нострум. – Но похоже, не здесь, не на Земле.

– Сам бы я не обратил на это внимания, – сказал я. – Но вы, должно быть, заметили это как-то попутно.

– Знаешь, – рассеянно ответил жрец, – дни исполнены почти бесконечного красного света. Всегда есть чем заняться. Так мачо людей путешествует по миру…

– Мыслеблок, – сочувственно заметил я.

Он, казалось, был потрясен.

– Перед всей человеческой расой?

– Какой человеческой расой?

Мы вышли наружу, под лучи умирающего Солнца, и еще долго спорили, имел ли Lux Transitum право на существование и что стадо с этими людьми. А больше всего о том, нужно ли пробуждать их.

Вы теперь гадаете, верно? Давно ли все это случилось? Что сделал Пес-Копатель потом? Разбудил ли я экзогена и что сказал ему, разбудив?

Оглянитесь вокруг. Что вы видите? Все то же тихое место. Вон та линия холмов вдали – это линейный город эры Витализма. Четверть миллиона лет дождя и три крупных извержения к западу отсюда похоронили его, не осталось ничего, кроме невысоких холмов, поросших кустарником. Пока не начнешь копать.

Теперь взгляните под ноги. Красный песок, пачкающий вашу обувь, – это ржавчина, скопившаяся с тех времен, когда тератонны астероидного железа были доставлены сюда Вольфрамовым Союзом, чтобы заключить мир в непроницаемую металлическую оболочку.

Чувствуете, как воздух щекочет ваше горло при дыхании? Вы пришли бы в ужас, узнав, сколько вычислительной силы поступает в ваши легкие и какой процент ее проникает через альвеолы в вашу кровь. Именно поэтому доступ на эту проклятую планету так строго ограничен.

Так что мы живем здесь в своих захудалых городках, и в соборах, и в лачугах, и в пещерах, и в подземных дворцах, и ничего никогда не меняется. Это и есть тот великий секрет, который искал экзоген. Вы можете выйти за пределы смерти, но только через застой. Смысл и цель жизни человека – смерть. В противном случае вы – это мы, роющиеся на руинах, миллион лет лежащих в забытьи.

И теперь вы – это тоже мы. Проверьте свой корабль. Moгу вам обещать, что в этой жизни он больше не взлетит. Мое четвертое и шестое тела уже сняли с него двигатели и панели управления. Вы тоже будете жить вечно, друзья мои. увязнув в той же истории, что и все мы.

Экзоген?

Со временем он проснется. Мы оставили его спать. Он уже нашел ответ. Ему теперь не надо рыть норы под кроваво-красным небом, зарабатывая свой завтрашний день.

Меня зовут Пес-Копатель. Я не могучий и совсем не страшный. Но я – все то, что вы теперь будете знать.

А может, это просто история, как вы и просили. Под багровым светом умирающего Солнца есть ли подлинная разница между вымыслом и правдой?

Добро пожаловать на мою Землю.