Уроженец Канады, Джеф Райман в настоящее время живет в Англии. Свой первый рассказ он продал в 1976 году в «New Worlds», но тот не был напечатан вплоть до 1984 года, когда автор привлек серьезное внимание, опубликовав в «Interzone» блистательную повесть «Непокоренная страна» («The Unconquered Country»). Это произведение – одна из лучших повестей десятилетия – оказало заметное влияние на современную научную фантастику, сразу же поставив Раймана в ряд лучших писателей поколения и принеся ему Британскую премию научной фантастики и Всемирную премию фэнтези. Позже повесть вышла отдельной книгой под названием «Непокоренная страна. История жизни» («Unconquered Country: A Life History»). С тех пор Райман, по высоким меркам жанра, писал немного, но весьма достойно. Его рассказы часто появлялись в «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», а роман «Детский сад: Низкая комедия» («The Child Garden: A Low Comedy») был отмечен как престижной премией Артура Кларка, так и премией Джона Кэмпбелла; чуть позже роман «Воздух» («Air») тоже получил премию Артура Кларка. В числе других романов Раймана можно назвать «Воин, жизнь приносящий» («The Warrior Who Canied Life»), высоко оцененный критиками мейнстримовский «Было» («Was»), «Пришествие Энкиду» («Coming of Enkidu»), «Последняя песнь короля» («The King’s Last Song»), «Похоть» («Lust») и ставший классикой андерграунда культовый «253» – интерактивный гипертекстовый роман, который изначально выкладывался на сайте автора ryman.com . Позже, будучи изданным в виде книги, «253» принес своему создателю премию Филипа Дика. Четыре повести писателя составили сборник «Непокоренные страны» («Unconquered Countries»). Райман также выступил в качестве составителя антологии «Когда все изменилось» («When it Changed»).
На этих страницах он расскажет вам завораживающую историю развитого животного в странном мире будущего, где герой пытается заботиться о приемной человеческой семье и сталкивается при этом с трудным выбором.
Я видел этот сон в Сиануквиле, в городе новых казино и узких полосок пляжа, нагретых солнцем кустов с похожими на одуванчики цветами, стен, лежащих в руинах даже теперь, после девяти лет мира, и ворот, ведущих в никуда.
Во сне я нашел себе жену. Красивую, светловолосую, усталую от забот. Она не привыкла к тому, что серьезные мужчины могут знакомиться на пляже с благими намерениями. Зовут ее Агнет, и говорит она с датским акцентом. У нее четверо детей азиатской расы.
Их отец учился в Европе, женился на Агнет и потом ушел, что в этом мире можно понимать по-разному. Сама Агнет была сиротой и других родных, кроме семьи мужа-камбоджийца, не имела. Потому она и приехала в Пномпень, где узнала, что этим родственникам не нужна чужая женщина и лишние рты.
Я уже познакомился с детьми. Младшую зовут Герда, она не говорит на кхмерском. Девочка крошечная, как трехлетка, в цветастом розовом платье, вся увешанная игрушечными драгоценностями. Она только смотрит, как играют ее братья. Ее вырвали из знакомой обстановки и забросили в этот странный жаркий мир, где люди говорят непонятно, а еда обжигает рот.
Я встаю на колени, пытаюсь поздороваться, сперва по-немецки, потом по-английски. Привет, Герти, привет, маленькая. Привет. Она не отзывается ни на каком языке и сидит, как будто ее опоили снотворным.
Мне становится так грустно, что я поднимаю ее на руки, и она вдруг прячет лицо у меня на плече. Так и засыпает, пока я качаюсь в гамаке и тихонько объясняюсь с ее матерью. Я не женат, сказал я Агнет. У меня здесь казино.
Настоящие люди не жестоки, просто бесстрашны. Если вы – человек, вы говорите правду, а если кто-то ведет себя как мартышка, его можно наказать. На кривой дорожке надо быть прямым. Я продавал оружие своему боссу и покупал полицейских, поэтому он мне доверился, и я много лет заведовал его охраной. Он ушел одним из первых, а свою долю казино продал мне. Теперь я вместо него сижу за чернолаковым столиком с генералами и партнерами-тайцами. У меня «Лексус» и хороший доход. Я поднялся и стал человеком во всех отношениях, кроме одного. Теперь мне нужна семья.
Напротив Сиануквиля вся бухта заполнена островками. На этих островках, недоступных ворам, поблескивают крыши: большие люди живут в Сорайя-чик среди минаретов, ветряков и солнечных батарей. Между островками переброшены белые подвесные мостики. Вдали на них видны велосипедисты.
Время сменяется на после свадьбы. Дети теперь мои. Мы качаемся в тени пальмовой крыши. Двое мальчиков играют на груде старых резиновых шин. У придурковато улыбающегося лопоухого Тарума ноги достаточно длинные, чтобы прыгать по ним, попадая ступнями в отверстия. Его брат Сампул не сдается, карабкается поверху. Старший, Рит, спокойно сидит в гамаке, заткнув уши наушниками и притворяясь, что с нами не знаком.
Герда дергает меня за руку: «Отпусти». Я ставлю ее на землю. Вырвавшись из мира речи и взрослых, она лезет на пухлые черные баранки, скатывается по ним боком. Она сосредоточена, не смеется.
Ее мать в соломенной шляпе и темных очках слабо улыбается.
Мы с Гердой бродим по воде. Островки перекрывают бухту, так что волны, докатывающиеся до берега, ростом с ребенка и теплые, ласковые. Герда держится за мою руку и рассматривает их в мрачном молчании.
У берега стоит старый авиалайнер. Крылья срезаны и аккуратно положены рядом. Я веду туда ребятишек, и мальчишки с визгом забегают внутрь. Мы с Гердой снаружи рассматриваем домик духа лайнера. Какой-то остряк приделал святилищу маленькие белые крылышки.
Окрестные холмы еще сохранили свои леса, и кучевые облака нависают над ними стиснутыми кулаками, в которых зажат дождь.
Вечером гремит гром.
Я выглядываю из высокого окна и вижу в темноте зарницы. Мы занимаем целый этаж отеля при моем казино. У каждого мальчика свой номер. В трех комнатах, выходящих на фасад, есть балконы, и на них хватает места для диванов и столиков. Мы вешаем для колибри трубочки с розовой сахарной водой. Утром в комнатных цветах гудят пчелы, а шарики из зерен приманивают птицу Сарику, которая поет самые сладкие песни.
В эти последние дни игроки безумствуют: китайцы, тайцы, малайцы и корейцы играют в основном в баккара, хотя кое-кто предпочитает «одноруких бандитов».
За столиками моего казино изящные молодые женщины, красивые молодые мужчины и представители пары других полов сидят, выпрямившись, в готовности принять ставку, настороженные и пугливые, как кролики, особенно когда их стол пуст. Они платят процент от выигрыша. Кое-кто спит с клиентами, но они хорошие дети – не забывают посылать домой деньги. «Делай добро и получишь добро», – говаривали у нас в Камбодже. Теперь чаще говорят: «Тви акро мин лэй» – «Делай плохо, получишь деньги».
У меня в казино все честно. Колесики без подвоха. На вывесках – запрет на оружие. Ни животных, ни подростков не пускают. Невинных следует защищать. Сигареты и порошок запрещены – последние два запрета изображаются черепом со скрещенными костями.
У нас есть охрана, но порошок не выявляется никакими сканерами, поэтому кое-кто из клиентов приходит сюда умирать. Чаще всего на выходных. Мы находим обмякшие за столиками тела.
Думаю, некоторым кажется, что хорошо уйти под кайфом. Особенно впечатлительным китайцам. Для них игра – театр: позы крутых парней, танец сигареты, выразительное движение брови. Выигрываешь, улыбаешься, делаешь последний глоток курвуазье, а потом одна понюшка – и ты навсегда уходишь вниз. Для них это еще один способ победить и получить все. Для меня – лишние хлопоты с уборкой и лишний повод не пускать детей.
Наверху мы кончаем ужин и слушаем шум прибоя.
– Папа, – спрашивает меня Сампул, и это слово отзывается у меня в сердце, – почему мы все уезжаем?
– Из-за вторжения.
До сих пор это был странный, красивый сон, с буддистскими монахами в оранжевых одеяниях, выстроившимися в ряд перед однорукими бандитами. А теперь он превращается в глупое телешоу для подростков, только в моем сне это по-настоящему, я в нем живу. И, когда говорю, ощущаю свое грустное влажное дыхание.
– К нам летят пришельцы, – продолжаю я и целую мальчика. – У них много-много кораблей.
Мы уже видим их на окраине Солнечной системы. Они будут здесь через два года, даже меньше.
Он беспокойно вздыхает.
В этой разоренной стране на две трети радости и на две трети стальной мерзости. Дроби не сходятся, но так уж оно есть.
– Откуда нам знать, что они злые? – надувшись, спрашивает Сампул.
– Так говорят власти, а власти лгать не станут.
В его дыхании появляется лед.
– Наши – станут.
– Но не все же власти, не все вместе.
– Верно. Значит, мы уезжаем?
Он хочет сказать «опять уезжаем». Они покинули Данию, чтобы очутиться здесь, и никому из них не хочется снова покидать привычное место.
– Да, но мы поедем все вместе, о’кей?
Рит ворчит с дивана:
– Это все из-за таких, как ты.
– Я придумал пришельцев? – Я улыбаюсь ему, чтобы дать понять, как глупо то, что он подразумевает.
Он закатывает глаза и, покачав головой, напоминает:
– А комета?
– Ах, да, комета. Про комету я забыл, а комета тоже летит. И еще глобальное потепление и новые болезни.
Рит цокает языком.
– Пришельцы послали комету. Будь у нас космическая программа, мы могли бы встретить их на полпути и дать бой. Или те из людей, что заселили бы Марс, сумели бы выжить.
– Разве пришельцы не могли бы вторгнуться и на Марс?
Голос его затихает, он скрючивается над игрой.
– Если бы мы вышли в космос, стали бы бессмертными.
Мой отец спился и бросил нас, моя мать умерла, я заботился о сестрах. Власти выгнали нас из хижин у реки в безводную местность, чтобы там, где был наш квартал, построить большие отели. Мы выжили. Я никогда не смотрел кино о пришельцах, я никогда не мечтал о выходе в космос. Я мечтал стать человеком.
Я смотрю в окно на камбоджийскую ночь, и свет и пламя пляшут в небесах играющими драконами. Воздух шелестит. Целое богатство обрушивается с неба дождем.
Сампул – младший сын – крутой паренек. Он задирает пятнадцатилетнего Рита, и оба они дразнят разгильдяя Тарма. Но крутой Сампул вдруг сворачивается рядом со мной комочком, словно он задумал вернуться в яйцо.
Горе грома похоже на ярость. Я сижу, слушаю дождь. Рит играет, в его наушниках гремит стереофоническая война.
Все умирает, даже солнца, даже вселенная умирает, чтобы вернуться. Мы уже бессмертны.
Без нас Камбоджа снова станет крестьянской страной. Садики затянет лианами, будут реветь водяные буйволы, на полях зазеленеет рис, а мимо, пыхтя паром, помчатся паровозы. Сампул однажды спросил меня: не поезд ли делает дождь? И если пришельцы существуют, не будут ли они дорожить нашей Землей?
Я, может, и хотел бы остаться, но Агнет твердо решила уйти. Она уже потеряла одного мужа и не хочет потерять второго, а тем более – детей. Так или иначе, все это входило в договор.
Я залезаю в постель рядом с ней.
– Ты к ним очень добр, – говорит она и целует меня в плечо. – Я так и знала. Твой народ добр к детям.
– Ты не сказала, что любишь меня, – отзываюсь я.
– Дай мне время, – говорит она после молчания.
В эту ночь молния бьет в домик духа, укрывающий нашего неак та. Его крошечный золотой шпиль чернеет.
Мы с Гердой утром идем угостить духа бананами. Она, увидев разрушения, выкатывает глаза и начинает выть и рыдать.
Агнет спускается, обнимает и утешает ее и приговаривает по-английски:
– Ох, милый домик сломался.
Агнет никак не понять, какая это катастрофа и какая загадка. Неак та – дух отеля, он принимает или отвергает нас. Если салю небо его поразило – о чем говорит знамение? Что неак та рассердился и покинул нас? Или что боги хотят, чтобы мы ушли, и для того уничтожили нашего покровителя?
Герда в ужасе, я не сомневаюсь, что у нее хоть и бессловесная, но кхмерская душа.
Агнет смотрит на меня через плечо дочери, и я не понимаю, почему она так рассеянна, пока она не говорит:
– Документы пришли.
Значит, на этой неделе мы отплываем в Сингапур.
Я уже продал казино. Довериться мне некому. Я спускаюсь и отдаю ключи от своего орудия Среангу, который еще хотя бы ненадолго останется на охране.
Этой ночью, после того как дети засыпают, мы с Агнет ужасно ссоримся. Она бросается чем попало, бьет меня; ей кажется, будто я сказал, что хочу их бросить. Не могу добиться, чтобы она выслушала и поняла.
– Неак ma? Неак ma? О чем ты говоришь?
– Я говорю, что думаю: нам надо ехать сушей.
– Нет времени. Дата назначена, все заказано. Чего ты добиваешься? – Ее трясет от страха, рот сведен колечком мышц, шея напряжена.
Приходится мне искать монаха. Я даю ему много денег, чтобы заслужить пунью, и прошу его петь за нас. Еще я прошу его благословить наш багаж и на расстоянии благословить судно, на котором мы отплываем. Я глотаю страх, как кислую слюну. Я заранее заказываю пищу на пчум бен, чтобы он съел ее вместо меня, я хочу накормить моих умерших через посредника. Я смотрю на него. Он улыбается. Он – человек без оружия, без современности, без семьи, которая бы ему помогала. В какую-то минуту я ему завидую.
Я жду катастрофы, я уверен, что потеря нашего неак та предвещает большую беду; я боюсь, что море поглотит судно.
Но я ошибаюсь. Дельфины плывут перед носом корабля, выпрыгивают из воды. Мы тянем за собой трал, ловим рыбу, вытаскиваем тунца, тюрбо, морских змей и черепах. Уверяю вас, летучие рыбы в самом деле летают – взмывают над нашими головами, по ночам проносятся над палубой, как гигантские москиты.
Никого не мучает морская болезнь, бури не случается, плывем мы ровно. Море словно заключило с нами мир. Пусть себе, они для нас потеряны, они уходят.
Мы камбоджийцы. Мы умеем спать в гамаках и разговаривать. Мы перекидываемся шутками, подначками, намеками – порой в стихах, – музицируем, проводим время за картами и ба ангкун, игрой с орехами. Герда тоже играет, и я вижу, как другие дети ей поддаются. Победив, она визжит от радости и тянет руку между планками, чтобы достать завалившийся орех.
Все пассажиры ласковы с детьми и заботятся о них. Мы готовим на плитках, жарим по очереди. На такелаже отдыхают альбатросы. Герда по-прежнему не хочет говорить, поэтому я ночь напролет баюкаю ее, приговаривая: «Кином ч-моа Чаннарит. Оун ч-моа ай?»
«Я твой новый отец».
Однажды ночью что-то большое вздыхает в воде совсем рядом с нами. Сами звезды как будто собираются стайкой рыб, такие далекие и высокие, холодные и чистые. Неудивительно, что мы жадны до них, как жадны до бриллиантов. Если бы могли, мы бы обчистили все рудные жилы вселенной, но вместо этого мы обчистили самих себя.
Мы высаживаемся на Сентосе. Пляж курорта залит морем, но на его склонах разрослись временные консольные домики. Их стены растопыриваются крыльями летучих мышей за пластиковыми мостками, по которым мы идем прямо к холму.
Новейшая промышленность Сингапура.
Мы, живые мертвецы, направляющиеся к могиле, сходим с корабля на понтонный причал. Гладкие мостки опасно раскачиваются под ногами. Мы скользим и хватаемся друг за друга, чтобы не упасть. Среди нас нет пожилых, но все мы идем как старики на негнущихся ногах, ловя равновесие.
Все же у меня легчает на душе: остров еще полон деревьями. Мы уходим по тропе через джунгли, сквозь влажную тишину, к северному берегу, где перед нами встает Город Льва.
Сингапур высится над гаванью. Его гигантская копия Ангкорского храма блестит на солнце клинками кинжалов; его изрезанная береговая линия окаймлена четырьмя сотнями клиперов и белым лесом ветряных турбин. По склонам горы Фрейзер теснятся дома крестьян, выстроенные из дерева и подпертые сваями.
Днем прошел дождь. Я боялся бури, но небо расчистилось, стало золотым и лиловым, даже с лучами зеленого. Повсюду, где деревья уступают место соленой траве, словно вышедшие искупаться звезды, загораются светляки. Герда смотрит круглыми глазами. Она улыбается и протягивает к ним руку. Я шепчу ей кхмерское название светляков: ампил ампаяк. Мы забронировали номер под одним из навесов – крыльев летучей мыши. Только безумные богачи могут позволить себе на Сентосе отдельный номер. Даже бутылка воды здесь стоит очень дорого.
Попав внутрь, Агнет оживляется, даже опускается на одну из складных кроватей, разделенных занавесками из одеял. Глаза у жены блестят. Она усаживает Герду и Сампула на колени.
– Там внизу чудесные магазины, – говорит она. – И, Рит, техника – наиновейшая. Большие экраны, миллиарды миллиардов пикселей.
– Никто уже не говорит «пиксели», мам.
В ту ночь Герда начинает плакать. Ее никак не унять. Рыдает и рыдает. Наши друзья по кораблю ворочаются на кроватях и стонут. Две женщины сидят с Агнет, сочувствуют:
– О, бедняжка, она заболела.
Нет, думаю я, у нее разбито сердце. Она корчится и крутится на коленях у Агнет. Я без слов знаю, о чем она плачет.
У Агнет помятое лицо: на судне она не высыпалась.
– Милая, дай я выйду с ней на улицу, – говорю я. – А ты поспи.
Я беру Герду на руки, но она отбивается, как кошка. Ш-ш, ш-ш, ангел мой, ш-ш. Но ее не одурачишь. Она как-то чувствует, что происходит. Я стою, держа ее на руках, глядя на призрак Сингапура, слушая вой турбин над головой и плеск воды в бухте. Я знаю, что Герду не утешить.
Агнет считает наш народ добрым, потому что мы улыбаемся. Но мы умеем быть и жестокими. Отец Герды поступил жестоко, оставив ее, зная, что произойдет после его ухода. Жестоко желать, чтобы по тебе так тосковали.
На северном берегу я и сейчас вижу башни, подсвеченные только биолюминесценцией – леопардовыми пятнами синевы и золотисто-зеленого, остальное теряется в рукотворном тумане, дыму и испарениях.
Небоскребы теперь пустуют, никому не нужные: кто будет лезть пешком на семидесятый этаж? Как странно они выглядят: что толкало нас строить их? Зачем мы тянулись так высоко? Словно хотели сбежать с Земли, оторваться от почвы, создать новый сияющий мир.
Еще есть звезды. Они светят всегда, сейчас они светят так же, как будут светить на палубу звездного корабля, и не станут ближе. И еще есть родившее нас море. И деревья, превращающие солнечный свет в сахар, чтобы питать нас.
Тут в небе над головой повисает гигантская морская звезда. Я в растерянности, чой мае. Что же это может быть? Другие такие же морские звезды переливаются полосами оранжевого, красного, зеленого. За ними строем летят гигантские бабочки, светятся голубым и лиловым. Герда, закашлявшись, умолкает и смотрит вверх.
Кабинки канатной дороги, протянутой от Фрейзера к берегу и дальше, к Сентосе, светятся декоративной биолюминесценцией.
– Ампил ампаяк, – снова говорю я, и Герда хоть на минуту затихает.
Мне не хочется уходить. Хочется остаться здесь.
И тут Герда снова начинает рыдать, как мое сердце.
Как бы она не порвала себе горло. Этот рев не унять. Я качаю ее, баюкаю, целую, но ничто не помогает.
«И ты, Герда, – думаю я. – Ты тоже хочешь остаться, да? Мы с тобой похожи».
На минуту я думаю, что мог бы убежать вместе с Гердой, переплыть пролив, спрятаться в Джохор-Бару, в диких зарослях заброшенных пальмовых плантаций.
Ноу нас теперь не хватит денег даже на еду и воду.
Я стою неподвижно, а ночь шепчет мне свои предложения.
Я не буду таким жестоким, как отец девочки. Я мог бы войти в это теплое море, раскинуться на воде среди рыб и плыть вечно. И тебя взять с собой, Герда.
Мы можем замереть и скрыться под землей.
Я протягиваю Герду на руках, словно предлагаю теплому лону моря. И она наконец засыпает, а я спрашиваю себя: готов ли я на это? Вернуться? С ней вдвоем?
Агнет трогает меня за локоть.
– Ох, ты ее укачал. Спасибо тебе большое!
Она обнимает меня за плечи, потом забирает у меня Герду, а я невольно противлюсь и вижу что-то тревожное, растерянное в глазах жены. Потом она коротко встряхивает головой, отгоняя смятение.
Я бы хотел, чтобы меня любили за мужество, а не за доброту. Но лучше так, чем никак, и я понимаю, что никуда не убегу. Мы все уйдем вниз.
На следующий день мы поднимаемся, онемевшие, гонимые сами не знаем чем.
На завтрак у нас китайская кашица с жареной соей, орехами, специями и яйцом. Наш последний день ослепителен. Нас слишком много, всем не уместиться в кабинках канатной дороги. Наш эконом-класс получает умную тележку, которая показывает дорогу и может подвезти багаж или детей. Она скрипит по мосткам от Сентосы, заливая нас бесконечными сведениями для туристов: «Раффлз», независимость с 1965 года, сингапурское чудо, кули, которых завозили как рабов, но которые внесли такой большой вклад в успех страны.
Мостки приводят нас на искусственный островок, занятый грузом, кранами и вагонетками. На главной набережной у бухты теснятся ларьки, торгующие лапшой, рыбой, ножами и сушеными ящерицами. Наш путь – к горе Фрейзер, за деревья. Мартышки преследуют нас, вырывают из рук мешки с бананами, взбираются на тележку, пытаются вскрыть багаж. Рит бросает в них камнями.
Закатные лучи падают сквозь деревья, словно в небе сияет сам Будда. Герда семенит рядом со мной, держась за мою руку. Вдруг она нагибается и поднимает что-то с земли. Это скарабей, панцирь его отливает бирюзовой зеленью, но из него выползают муравьи. Я слушаю их.
– О, Герда, это настоящее сокровище. Сохрани его, о’кей?
Там, куда мы уходим, ничего подобного не будет.
Вот и похожий на железнодорожный вокзал сингапурский терминал, врытый в скальный выступ. Он зияет пастью, заглатывает нас. Бетон смягчен ширмой свисающих ветвей – традиционно и со вкусом, думаю я, пока, коснувшись, не обнаруживаю, что они отлиты из пластика.
Это Сингапур, потому все здесь делается безупречно. «Зарегистрируйтесь! – призывают вывески на десяти языках. – Вдохните воздух роскоши».
Нас приветствуют красивые консьержки в серо-голубой форме. Одна спрашивает:
– Вы – семья Сонн?
Она такая же миленькая, какой будет когда-нибудь Герда, – лицо всех наций, улыбающееся, полное надежды на то, что еще можно сделать что-то хорошее.
– Я здесь для того, чтобы принять вас и позаботиться о вашем удобстве. – Она наклоняется, заглядывает в глаза Герде, но что-то в них заставляет ее запнуться, улыбка гаснет.
Краска с губ женщины, как бывает в кошмарах, вдруг расползается вверх, по всему лицу, словно Герда ранила, порезала ее.
Теперь глаза консьержки печальны. Она вручает Герде пакетик с нарисованным клоуном и цветной воздушный шарик. Герда держит подарки вверх ногами и морщится.
У консьержки для всех детей есть подарки, чтобы занять их, пока родители стоят в очереди. Содержимое отвечает возрасту и полу. Рит всегда относит себя к гикам – это шутка, но он получает пакет для гиков. Сотрудники терминала проанализировали его одежду и бренды. Я размышляю над странным совпадением: отец дал мальчику мое имя, только он – Рит, а я – Чаннарит. Он никогда не зовет меня отцом. Агнет обращается ко мне «Чанна» – изредка.
Красавица консьержка берет у нас бумаги и говорит, что сама сделает все, что нужно. Наша тележка прощается и скрипит за ней, на проверку багажа. Я рад, что она уехала. Меня раздражал ее приглушенный счастливый голосок. И ее мордочка игрушечного кролика.
Мы ждем.
Другие консьержки движутся вдоль разгороженной бархатными канатами очереди, предлагая с тележек воду, зеленый чай, питахайю и шардоне. Сколько бы мы ни заплатили, все мы, по большому счету, досье в процессе обработки. Мое упавшее сердце подсказывает, что Агнет вышла за меня, чтобы попасть сюда. Ей нужно было оплатить билет.
Никто нам не лжет, даже мы сами. Это больше, чем ложь; это похоже на миграцию животных, нас захватило что-то, чего мы сами в себе не понимаем и никогда прежде не сознавали.
Вдруг мое сердце твердо говорит: пришельцев нет.
Пришельцы – всего лишь предлог. Мы хотим что-то сделать, как хотели строить небоскребы. Это нового рода мечта, нового рода горе, обратившееся внутрь, но это не моя мечта, и я не думаю, что это мечта Герды. Она слишком сильно стискивает мою руку, и я знаю, что ей известно то, чего не выскажешь словами.
– Агнет, – говорю я, – вы с мальчиками идите. Я не могу. Не хочу.
На ее лице мгновенно возникает ярость.
– Я так и знала. Мужчины всегда так поступают.
– Я не привык быть мужчиной.
– Это все равно. – Она выхватывает у меня Герду, которая снова начинает плакать. Слишком часто ее увозили, слишком внезапно, слишком решительно. – Я знала, что будет какой-нибудь ужас.
Агнет гневно смотрит на меня, как будто на незнакомца, как будто впервые видит. Нежно привлекает Герду к себе, укрывая от меня.
– Дети уходят со мной. Все дети. Если ты хочешь, чтобы тебя взорвали пришельцы…
– Пришельцев нет.
Может быть, она меня не слышит.
– Все бумаги у меня. – Она имеет в виду документы, которые удостоверяют наши личности, дают нам право войти в собственную дверь и доступ к банковскому счету. В руках у нее всего лишь билетики с голограммой. Она нервно, отрывисто поправляется: – Все бумаги у них. Герда – моя дочь, они отдадут предпочтение мне.
Она уже думает о судебном разбирательстве, и она, конечно, права.
– Нет пришельцев, – повторяю я. – Нет причин уходить.
На этот раз она понимает. Слышно, как люди вокруг выдыхают. Толстый тамил, который, может быть, устал взрывать других людей, говорит:
– Что же, вы думаете, все правительства нам лгут? Просто вы перетрусили.
Агнет смотрит только на меня.
– Давай. Уходи, если хочешь!
В ее лице ни любви, ни терпения.
– Людям понадобились пришельцы, и они в них поверили. Но я не верю.
Герда плачет без единого звука. Ее лицо спокойно, но я никогда не видел, чтобы из глаз лилось столько воды: она льется, густая, как суп из ласточкиных гнезд. Агнет скрестила руки у нее на груди и целует девочку в лоб. Она что же, думает, я собираюсь украсть Герду? Консьержка вдруг, тихонько приговаривая, опускается на колени. В одной руке у нее розовый металлический мишка, который шипит, незаметно делая Герде укол.
– Ну вот, все прекрасно! – Консьержка смотрит на меня с ненавистью. Она возвращает Агнет зарегистрированное уведомление, светящееся и благоухающее. Но удостоверения личности остаются у них – чтобы мы никуда не делись.
– Спасибо, – говорит ей Агнет и выпячивает подбородок в мою сторону.
Тамил зло улыбается.
– Видали идиота? Напугал малышку.
– Дурак не может взглянуть правде в глаза, – говорит кучка объединенных в сеть малайцев дружным хором.
Мне хочется вернуться в лес, как Тарзану, но это другое желание, другой сон.
– Почему вы не даете уйти нам, остальным, если даже сами не хотите? – говорит мультиполый с широкой остекленевшей усмешкой. Что же это, он-она думает, я могу им помешать? Мне видится, что он-она отыгрывается за целую жизнь в пренебрежении. Его-ее вмешательство, пусть запоздалое, трусливое и глупое, вызывает одобрительный ропот, чего он-она и добивается.
Я словно режу под корень собственное сердце, но оставить Герду не могу. Не могу оставить ее одну здесь, внизу. Нельзя, чтобы ее второй раз бросили. Они ее усыпили, оглушили наркотиком, мир плывет вокруг нее, мутные глаза съехались к переносице, но мне все же чудится – она ищет меня взглядом. Мы с нею на уровне пения крови в жилах понимаем друг друга.
Я склоняю голову.
– Значит, остаешься, – говорит Агнет, и лицо ее меняется: в нем удовлетворение, разочарование, гнев, триумф, презрение.
– Ради Герды – да.
Лицо Агнет застывает камнем. Может быть, она желала признания в любви после этой сцены? Герда обмякла и тяжело оседает на пол.
– Может, ей повезло, – говорю я. – Может, инъекция ее убила.
Толпа будто ждала, чем бы возмутиться.
– Вы слышите, что он говорит?
– Каков идиот!
– Псих!
– Эй, леди, вам нужен муж получше этого!
– Он и вправду сказал, что малышке хорошо бы умереть? Вы слышали?
– Да, он сказал, что девочке лучше умереть.
– Эй, ты, Пол Пот, вали из очереди. Мы здесь бежим от геноцида и не желаем брать его с собой.
Я не ввязываюсь в перепалку, спокойно отвечаю:
– Вряд ли мы знаем, что делаем.
Агнет сжимает билеты и сертификат на проход. Не выпуская Герду, пытается обнять двух младших мальчиков. На губах у Герды пузырьки слюны. Дверь лифта расходится во всю стену. Агнет шагает вперед, волоча за собой Герду.
– Давай я хоть понесу ее, – говорю я. Агнет меня не слышит. Я тащусь за ней. Кто-то толкает меня в бок. Я не обращаю внимания.
Итак, я ухожу вниз.
Они забирают удостоверения личности и оставляют у себя. Это мера безопасности, чтобы удержать внизу как можно большую часть человечества. Я сознаю, что мы никогда не увидим солнца. Ни закатных кучевых облаков, ни бликов на море, ни стайки сардин, плывущей серебристой вуалью в прозрачной воде. Ни птиц, которые могут запеть, а могут и улететь, ни бурой травы, ни пыльных полевых цветов у дороги. Гром не поразит неак та, в полночь не будет песнопений, и запаха жареной рыбы, и риса на полу храма.
Я сын Камбу. Кампучиец.
Я втискиваюсь в лифт.
– Эй, босс! – зовет кто-то. Звуж голоса раздражает меня раньше, чем я узнаю человека. Ах, да, и еще усики этого самодовольного типа. Он работал у меня в отеле. Мой казнокрад. Он явно доволен, рад меня видеть. – Разве это не чудо? Погодите, вы еще не видели!
– Да, чудо, – бормочу я.
– Слушайте, – перебивает кто-то моего воришку, – этого парня ничем нельзя обрадовать.
– Он славный, – возражает тот. – Я у него работал. Верно, босс?
Бандит достался мне по наследству от моего начальника. Он украл у меня деньги на билет и сбежал… когда же? Да, два года назад. Эти люди могут считать его дружелюбным, но я ручаюсь, у него все еще при себе ворованные пистолеты, так, на всякий случай.
– Рад вас видеть, – лгу я. Понимаю, что спорить с множеством противников бесполезно.
Я чем-то насмешил его, и он показывает зубы в серебряной сетке. Мне становится стыдно, что оставшийся безнаказанным вор – теперь мой единственный друг, Агнет, которая знает эту историю, фыркнув, отворачивается.
– Надо было искать мужа с человеческими генами, – бормочет она.
Никогда, никогда не вступайте в чужие сны. Лифт зеркальный, и в нем играют световые голограммы, словно мы стоим в бесконечном кристалле, блистающем на пути к слепящим небесам. В пляшущих огнях возникают названия брендов. «Гуччи». «Армани». «Сони». «Ямамото». «Хьюго Босс».
А над нами, ясные до конца и от начала, – звезды. Лифт идет вниз.
Эти звезды дорого нам обошлись. Все лица вокруг меня дружно обращаются вверх.
Целая нация обанкротилась в попытке добраться туда, к звезде-карлику и планете из ледяного метана. «Аризона» аннигилировала, когда материя наконец встретилась с антиматерией во время попытки создать двигатель. Тяжелый частично собранный корпус все еще вращается на орбите и рано или поздно упадет. Сапиенсы, оставшиеся позади, на нулевом уровне, возможно, примут его за комету.
Но попытка построить этот самодостаточный звездный корабль подсказала нам замену.
На земной стороне вы, выходя за дверь, видите летящих птиц. Едва сядет солнце и кусты расцветут светляками, вы разглядите силуэты летучих мышей. В жаркий полдень гудят отяжелевшие от пыльцы пчелы, и, клянусь, даже рыбы умеют летать. Но между звездами не летает ничего, кроме энергии. Хотите обратиться в энергию, как «Аризона»?
Поэтому мы уходим вниз. А не вверх.
– Первое, что вы увидите, – главный вестибюль. Он развеет вашу клаустрофобию, – вещает мой казнокрад. – Это самое большое открытое пространство в Сингапурской зоне. Оно, как вы убедитесь, действительно чертовски велико.
Путешественники одобрительно хихикают. Я гадаю, не подают ли отчасти веселье через динамики.
Бедная Герда, она второй раз проснется в ином, новом мире. Боюсь, она этого не вынесет. Стены лифта поворачиваются вокруг оси, отражая новые осколки света, и мы выходим.
Десять этажей брендов по кругу – полированный мрамор полов, кондиционеры, бормочущие тележки, зверушки-роботы – «они не гадят», – детишки в новейших надувных башмаках.
– Что вы об этом думаете? – пристает ко мне сеть малайцев. И одним движением поворачивает ко мне все головы, даже головы женщин в скромных платках.
– Думаю, это похоже на Куала-Лумпур дождливым вечером.
Коридоры торгового центра тоже уходят в бесконечность – занимайтесь покупками до самой Альфы Центавра. Конечно, это иллюзия, как в павильоне зеркал.
Очень приличная техника, она обманывает глаз на добрых тридцать секунд. Чтобы обманываться дольше, надо хотеть обмануться. В конце коридора, протянувшегося к чему-то вовне, виден единственный огонек, далекий и чистый.
Мы переделали мир.
Агнет выглядит совсем измученной.
– Я хочу пить, где здесь бар?
Мне тоже нужно уйти, подальше от людей, которые знают, что для моей жены я больше ничего не стою.
Наша маленькая тележка разыскивает нас, восторженно окликает по именам и дает советы. Здесь, в торговом центре «Рамли», на десятом уровне главной башни, мы можем выбирать из бара «Инфинити», клуба «Маллака» («Разделите удовольствие с Моэмом!»), «Британской Индии», обзорной вышки Куала-Лумпура…
Агнет выбирает «Приморский» – не знаю, по доброте или в насмешку.
Я вхожу в бар с высокими потолками, и на минуту сердце вспыхивает надеждой. Здесь море, острова, мосты, паруса, чайки и пляшущие солнечные блики. Дымки в баре имитируют морской туман, и сахарный воздух поднимает настроение. На другом конце бара – что-то похожее на гигантский рыжий шар (на самом деле это половинка шара, вторая – просто отражение). Люди раскинулись на песке с названиями брендов («Гарантированно сметается и испаряется!»). Расположенное в пятидесяти метрах над головой виртуальное зеркало удваивает расстояния, так что, подняв глаза, вы видите себя на высоте ста метров, как бы в полете. Сеть малайцев поспешно выкладывает своими коллективными телами слово «ДОМА». Мы пьем мартини. Герда все спит, и я опасаюсь, что она не проснется.
– Так, – говорит Агнет, и ее тон вдруг падет и становится сравнительно мирным. – Извини за то, что там произошло. Нам обоим было тяжело. Я тоже сомневалась. В смысле, стоит ли сюда уходить.
Она накрывает мою руку своей.
– Я всегда буду тебе благодарна, – говорит она и не лжет. Я играю ее пальцем. Кажется, я купил ее верность.
– Спасибо, – говорю я и понимаю, что она потеряла мою.
Она пытается вернуть любовь, сжимая мою руку.
– Я знаю, ты сюда не хотел. Знаю, что это ради нас.
Даже мальчики чувствуют, что как сильно все изменилось. Сампул и Тарум молча разглядывают нас круглыми карими глазами. Не так ли было с их папой номер один?
Старший, Рит, презрительно фыркает. Ему нужно возненавидеть нас, чтобы вылететь из гнезда.
У меня так саднит сердце, что я не могу говорить.
– Что ты будешь делать? – спрашивает она. Вопрос звушит потерянно, и она пытается сменить тон на легкомысленный. – Есть идеи?
– Открою казино, – говорю я, чувствуя себя мертвым.
– О, Чанна, какая мысль! Чудесно, просто великолепно!
– Не правда ли? Всем этим людям нечего делать.
Нужно же им приносить куда-то порошок. Я смотрю на море.
Рит закатывает глаза. Где для него выход отсюда? Я не знаю. Вижу, что ему тоже придется уничтожить свое наследство. Что он будет делать: бурить скалу? Нырять в лаву? Или из чистого протеста снова поднимется на землю?
Действие наркотика кончается, и Герда просыпается, но взгляд у нее спокойный, она с интересом рассматривает столик и еду. Затем девочка выходит наружу, в торговый центр, и вдруг взвизгивает от смеха и бежит к перилам. Она указывает на светящуюся желтую вывеску с черными ушками и произносит: «Дисней!» Она все бренды называет вслух, как имена старых друзей.
Я ошибался. Герда здесь дома.
Я вижу себя, блуждающего по шепчущим мраморным полам, словно призрак, слушающий голос того, что умерло.
Мы уходим в наш номер. Он очень похож на проклятое казино, только здесь за стеной нет лодок, впихивающих вам в руки наживку, нет песка, обжигающего ноги. Камбоджи больше нет – для нас.
Агнет вне себя от восторга.
– Какое тебе хочется окно?
Я прошу центр Пномпеня. Лес острых серых небоскребов до горизонта. Под дождем, прошу я.
– Нельзя ли что-нибудь повеселее?
– Конечно. Как насчет тюрьмы Туол Сленг?
Я знаю, что не нужен ей. Я знаю, как сделать ей больно. Я ухожу погулять.
На куполе наверху туманность Конская Голова. Сияющая, дивная, смертоносная, через нее тридцать лет пути на скорости света.
Я захожу в аптеку. Аптекарь похож на шарлатана из рекламного объявления. Я спрашиваю:
– Нет ли… нет ли отсюда выхода?
– Можно подняться на Землю без документов. Такие попадают в лачуги на Сентосе. Но вы ведь не того хотите?
Я только качаю головой. Мы словно отредактированы так, чтобы ничего подозрительного не прозвучало. Он дает мне крошечный белый пакетик с синей надписью.
Мгновенно и безболезненно, как у незадачливых клиентов в моем казино.
– Не здесь, – предупреждает он меня. – Унесите куда-нибудь, например в общественный туалет.
Ужас – пакетик не запечатан. Я его трогал, порошок мог остаться у меня на руках, смахнуть где попало нельзя – вдруг дети лизнут?
Тогда я понимаю, что не хочу умирать. Я просто хочу домой и всегда буду хотеть. Я – сын Камбу, кампучиец.
– А, – говорит аптекарь с довольным видом, – знаете, Будда учил смиряться.
– Почему же мы не смирились с Землей? – спрашиваю я.
Аптекарь пожимает плечами, обтянутыми белым халатом.
– Нам всегда хочется чего-то другого.
Мы всегда должны двигаться дальше, и, если не можем покинуть дом, он сводит нас с ума. Запертые, обезумевшие, мы затеваем что-то новое.
До настоящего человека мне еще одна ступень. Я вспоминаю своего дядю: как только его дети и дети его брата подросли, он покинул нас, чтобы стать монахом. Так завершалось создание человека в былые времена.
Я стою, и рядом со мной – миска для заслуг перед храмом. На мне оранжевое одеяние, как и на других. Рит, как ни странно, присоединился ко мне. Он воображает, что бунтует. Люди Шри-Ланки, Лаоса, Бирмы и моей родины дают нам еду для своих умерших. Мы благословляем ее и поем на пали:
Мы добиваемся, чего хотим. Мы – наш вид – всегда получаем то, что хотим, верно? Так или иначе.