Британский писатель Йен Макдональд – амбициозный и дерзкий автор, наделенный немалым талантом, проявившимся во многих жанрах. Свой первый рассказ он опубликовал в 1982 году, и с тех пор его работы часто появляются, в разнообразных изданиях, в том числе в «Interzone» и «Asimov’s Science Fiction». В 1989 году Макдональд получил премию журнала «Locus» в номинации «Лучший дебют» за роман «Дорога отчаяния» («Desolation Road»). В 1992 году автор стал обладателем премии Филипа Дика за роман «Король утра, королева дня» («King of Morning, Queen of Day»). Среди других произведений писателя – романы «Далеко на голубой шестерке» («Out on Blue Six»), «Сердца, руки и голоса» («Hearts, Hands and Voices»), «Терминальное кафе» («Terminal Café»), «Жертвоприношение дураков» («Sacrifice of Fools»), «Берег эволюции» («Evolution’s Shore»), «Кириния» («Kirinya»); повести «История Тенделео» («Tendeleo’s Story»), «Экспресс Apec» («Ares Express») и «Киберабад» («Cyberabad»), a также два сборника рассказов «Имперские грезы» («Empire Dreams») и «Говорение языками» («Speaking in Tingues»), Роман Макдональда «Река богов» («River of Gods») в 2005 году стал финалистом премий Артура Кларка и «Хьюго», а являющаяся частью этого произведения повесть «Маленькая богиня» («The Little Goddess») также оказалась в числе финалистов премий «Хьюго» и «Небьюла». В числе последних работ писателя – снискавший восторженные отзывы критиков роман «Бразилия» («Brasyl») и роман «Дом дервиша» («The Deivish House»), а также сборник «Дни Киберабада» («Cyberabad Days»). Появившись на свет в 1960 году в Манчестере, Англия, большую часть жизни Макдональд провел в Северной Ирландии, а теперь живет и работает в Белфасте. Его веб-сайт – lysator.liu.se/^umcorn/mcdonald/ .

Представленная ниже замысловатая повесть вновь переносит нас в неповторимую Индию будущего, место действия «Реки богов» и «Маленькой богини», где древние традиции бок о бок соседствуют с головокружительно сложными высокими технологиями, и рассказывает о соперничестве между братьями, окончившемся совершенно неожиданным образом.

 

СПАСЕННЫЕ СТОЛОМ

Пошел, Матсья, пошел, Курма. Вперед, Нарасимха и Вараха. Сквозь дымный свет от горящих обрезков полиэтилена, под безумным взглядом спьяну завалившейся вверх тормашками луны, бегите на арену, рыжие и черные, полосатые и серые, белые и пятнистые, и черепаховые, и бесхвостые мэнксы с по-заячьи длинными задними лапами. Давайте, Вамана, Пашурама, побежали, Рама и Кришна.

Я молюсь, чтобы никого не оскорбить своим кошачьим цирком, где животные носят имена аватар божества. Да, они грязные уличные коты, украдкой похищенные с мусорных куч либо с высоких стен и балконов, но кошки – по природе своей кощунственные существа. Облизываются они или сворачиваются клубком, потягиваются или царапаются – всякий раз это умышленное оскорбление божественного достоинства. Но сам я разве не ношу имя бога, так неужто не могу я назвать моих бегунов, моих прыгунов, моих звезд своими собственными именами? Ибо я Вишну, Хранитель.

Взгляните! Зажжен светильник, отгорожен веревкой круг, и сиденья уже разложены, вот они, подушки и старые матрасы, вынутые из лодки, чтобы уберечь ваши зады от сырого песка. И кошки уже бегут, струящаяся вереница рыжего, серого, черного, белого, пестрого: изумительный, волшебный, «Великолепный Божественный Кошачий цирк Вишну»! Вы будете изумлены, нет, потрясены! Что же вы не идете?

Они бегут и бегут по кругу, нос к хвосту. Безукоризненная текучая синхронность движений моих кошек восхитит вас. Давай, Будда, давай, Калки! Да, чтобы дрессировать кошачий цирк, надо быть богом.

Весь вечер я стучу в барабан и звоню в свой велосипедный звонок на весь обожженный зноем Чунар. «Изумительный Волшебный Великолепный Кошачий цирк Вишну! Подходите, подходите! В вашей жизни так мало радости, а здесь вас ждут чудо и на неделю разговоров всего за горстку рупий». Песок на улицах, песок, шуршащий по осыпающимся стенам покинутых жилищ, песок, заметающий голые колесные диски брошенных автомобилей и микроавтобусов, песок, скапливающийся у колючих изгородей, разделяющих прибрежные песчаные отмели на бесплодные поля. Продолжительная засуха и мимолетные войны опустошили этот город, подобно множеству других вблизи от йотирлингама. Я вскарабкался к старой крепости, откуда открывается вид на двадцать километров вверх и вниз по реке. С площадки, где в старину британский посол возвел свою резиденцию, я мог наблюдать копье йотирлингама, устремляющееся ввысь над Варанаси, выше, чем я способен был разглядеть, выше самого неба, ибо оно уходило прямиком в иную вселенную. Стены древнего дома были размалеваны граффити. Я позвонил в звонок и ударил в барабан, но там не приходилось рассчитывать даже на призраков. Хотя меня и отключили от божественной сети, я почти чуял дэвов, снующих в иных небесах. Спускаясь в город, я уловил реальный запах пылающих дров и стойкий аромат готовящейся пищи и обернулся: мне чудились глаза, лица, руки на дверных косяках, прячущиеся среди теней от моего взгляда. «Изумительный Волшебный Великолепный Кошачий цирк Вишну!» – закричал я, отчаянно трезвоня в свой велосипедный звонок, демонстрируя одновременно и свою нищету и безобидность, и свою занятость. В эпоху Кали кротость и беспомощность подвергнутся беспощадному преследованию, зато АК-47 будет в избытке.

Когда я вернулся, кошки пребывали в ярости и завывали хором в своих клетках, раскаленных, несмотря на навес. Я выпустил их поохотиться в свете мерцающих звезд, пока сам обустраивал арену, и места для зрителей, и освещение, и чашу для пожертвований, не зная, придет ли хоть одна живая душа. Сборы были скудными. Мелкой рыбешке не выжить в эпоху Кати.

Мой славный белый Калки, перетекающий через барьеры, подобно потоку, струящемуся через пороги, предсказано, что ты сразишься с Кали и победишь ее, но мне кажется, трудно ждать столь многого от обычного кота. Нет, это я возьму на себя, поскольку если это твое имя, то оно и мое тоже. Ибо разве я не Вишну, десять раз воплотившийся? А вы, коты, разве не часть меня? Здесь, ниже по реке, у подножия огненного столпа, пронзающего небо на востоке, у меня назначена встреча.

Входите же, присаживайтесь на подушки. Я смахнул с них песок, и пусть фонари отвлекают на себя насекомых. Устраивайтесь поудобнее. Я предложил бы вам чаю, но вода нужна мне для кошек. Ибо сегодня вечером вы своими глазами увидите не просто лучший кошачий цирк во всей Индии, но, вероятно, вообще единственный в целой Индии. Что вы говорите? Все, что они делают, – бегают по кругу? Дружище, для кошек это уже достижение. Но вы правы, бег по кругу, нос к хвосту, и в самом деле основа основ моего кошачьего цирка. Но я могу и другим способом заработать ту горстку рупий, что я прошу у вас. Садитесь, садитесь, и я поведаю вам историю, свою историю. Я Вишну, и я был создан, чтобы стать богом.

Нас было трое, и все мы были богами. Шив, Вши и Сарасвати. Первенцем был не я; им стал мой брат Шив, с которым я встречусь у подножия йотирлингама в Варанаси. Шив удачливый, Шив деловой, абсолютно успешный, продолжатель династии и нечаянный предвестник этой эпохи Кали; даже представить не могу, во что он превратился. Я появился на свет не первым, но лучшим, и в этом причина всех бед.

Полагаю, соперничество было вплетено в каждый изгиб спирали ДНК моих родителей. Ваш классический дарвинизм отвергает предположение, будто интеллектуальные ценности способны определять эволюцию, но я сам – живое доказательство, что ценности среднего класса могут быть запрограммированы в генах. Отчего же не борьба?

Трудно даже вообразить существо, менее похожее на кибервоина, чем мой отец. Неловкий, неуклюжий, полный – да ладно, чего уж там, просто толстяк, он был довольным собой и по-своему знаменитым создателем Цветка Грез. Помните Цветок Грез? Сумо стрит; РаМаЯНа; ПоющаяЗвезда Болливуда. Миллионы проданных игр? Возможно, вы не помните. Я все больше убеждаюсь, что это происходило раньше, чем мне кажется. И так во всем. Что действительно важно, у него были деньги, и удачная карьера, и успех, и славы столько, сколько возможно на этом поприще, и жизнь катилась и катилась, будто «Лексус», когда война застала его врасплох. Война всех нас застала врасплох. Еще вчера мы воплощали собой историю великого азиатского успеха: мы были «индийским тигром» (я называю это законом афористичного рикошета – «экономический тигр» путешествует по всему земному шару, прежде чем вернуться к нам) – и, в отличие от этих китайцев, у нас были английский язык, крикет и демократия; а сегодня мы бомбим наши же торговые центры и захватываем телестанции. Штат на штат, район на район, семья на семью. Лишь таким образом я могу понять Войну Раскола: Индия походила на большое, шумное, буйное семейство, на которое с полугодовым визитом сваливается древняя бабка, и пару дней спустя сыновья уже готовы перегрызть горло отцам. А матери – дочерям, и сестры враждуют, и братья дерутся, и кузены, дядья и тетки принимают чью-то сторону, и семья разбивается вдребезги, подобно алмазу, распавшемуся по линиям трещин и изъянов, придававших ему красоту. В молодости мне довелось повидать в Дели одного огранщика бриллиантов. Прошу прощения, в детстве. Еще не в молодости. Я видел, как он закрепил алмаз в специальных тисках, поднял свой инструмент, казавшийся слишком большим и грубым, по крайней мере для предмета столь миниатюрного и сверкающего. Я затаил дыхание и стиснул зубы, когда он опустил большой, подбитый мягкой материей молоток, и драгоценный камень распался на три части, более яркие и искрящиеся, чем их предшественник.

– Один неверный удар, – сказал огранщик, – и останется лишь сверкающая пыль.

Я думаю, вся наша история с того момента – лишь сверкающая пыль.

Удар последовал – успех, благосостояние, народы распались – и мы обратились в пыль, но Дели этого не знал. Верноподданные решительно встали на защиту индийской мечты. И вот результат: мой отец получил назначение в Службу технической поддержки группы механической разведки. Для вас это должно звучать невероятно громко и завораживающе. Но тогда были другие времена, и роботы и близко не походили на те сверкающие существа, подобные ракшасам, какими мы знаем их сегодня, постоянно меняющие свой облик и функции в соответствии с самыми смелыми из человеческих ожиданий. Это был отряд разведывательных ботов: двуногих бегунов и прыгунов, нескладных и суетливых, будто железные цыплята. А папа-джи осуществлял техническую поддержку, то есть отлаживал их, чистил от вирусов и устранял неисправности, вытаскивал их из разных узких мест, куда они забирались и начинали бегать там кругами, или отводил от неприступной стены, на которую они пытались залезть, остерегаясь при этом их сдвоенных флешетт и обоюдоострых клинков, предназначенных для самообороны.

– Я кодировщик игр, – причитал папа-джи. – Я ставлю болливудские танцы и устраиваю автокатастрофы. Я разрабатываю звездных вампиров.

Дели остался глух к его стенаниям. Дели уже проигрывал, поскольку в Раштрапати Бхаване все громче звучали голоса сторонников национального самоопределения, к коим относились и мы, но их также предпочитали игнорировать.

Отец был кибервоином, матушка – военным медиком. Насчет нее это было куда правильнее, чем насчет отца. Она в самом деле была квалифицированным доктором и сотрудничала с негосударственными организациями Индии и Пакистана после землетрясения и с «Врачами без границ» в Судане. Она не была, никогда не была военнослужащей, но Матери Индии понадобились медики на передовой, и матушка очутилась в Полевом госпитальном центре-32 к востоку от Ахмадабада в то же самое время, как туда перебазировался разведотряд отца. Мама обследовала сержанта техслужбы Тушара Наримана на предмет вшей и геморроя. Все остальные из его отряда отказались демонстрировать свои лобковые области врачу-женщине. На короткий миг он храбро встретился с ней взглядом.

Вероятно, не будь Министерство обороны настолько экстравагантным в наборе кибервоинов и призови оно в Восьмой Ахмадабадский отряд механической разведки подготовленного аналитика, а не разработчика игр, многие могли бы уцелеть после атаки ударной группировки «Тигров Бхарати». Это новое имя зазвучало в древних восточных Уттар-Прадеше и Бихаре: Бхарат, стародавнее священное наименование Индии. Флаг с вращающимся колесом был поднят в Варанаси, древнейшем и чистейшем из городов. Как и в любом национально-освободительном движении, там было множество самозваных партизанских группировок, и каждая именовалась еще более грозно, нежели ее предшественницы, с которыми ее связывал непрочный альянс. Ударная группировка «Тигров Бхарати» стала зародышем элитных кибервоенных сил Бхарата. И, в отличие от Тушара, там служили профессионалы. В 21:23 они сумели проникнуть сквозь Восьмой Ахмадабадский файрвол и подпустить троянов разведывательным мехам. Пока папа-джи натягивал штаны, пережив вторжение трепещущих пальчиков и ректоскопа моей будущей матери в свой зад, «Тигры» взяли роботов под контроль и направили их против полевого госпиталя.

Господь Шива сотворил моего отца толстяком и трусом. Герой, когда началась пальба, выскочил бы узнать, что происходит. Герой погиб бы в перестрелке или, когда закончились боеприпасы, был бы зарезан клинками. Папа-джи при первом же выстреле полез под стол.

– Ложись! – прошипел он моей матушке, застывшей с видом отчасти озадаченным, отчасти изумленным. Он потянул ее вниз и тут же извинился за неподобающую близость. Совсем недавно его мошонка лежала у нее на ладони, но он извинился. Бок о бок стояли они на коленях между тумбами письменного стола, среди выстрелов, и криков, и ужасного, подагрического хруста механических сочленений, и мало-помалу остались лишь крики и хруст, потом только хруст, а потом наступила тишина. Они стояли на коленях бок о бок, трясясь от страха, мама-джи стояла на четвереньках, как собака, пока не задрожала от напряжения, но она боялась пошевелиться, произвести хоть малейший звук, чтобы не привлечь внимание перемещающихся теней, заглядывавших в кабинет через окно. Тени изрядно удлинились и почернели, прежде чем она отважилась выдохнуть:

– Что случилось?

– Мехов взломали, – сказал отец. Затем он навсегда сделал себя героем в глазах моей матери: – Пойду взгляну.

Потихонечку, стараясь не шуметь, не потревожить ни малейшего осколка разбитого стекла, ни единой щепочки, он выбрался из-под стола и прополз по заваленному полу до подоконника. Потом, миллиметр за миллиметром, он приподнимался все выше, пока не застыл в полуприседе. Он выглянул в окно и в то же мгновение шлепнулся на пол и с той же осторожностью ползком отправился в обратный путь.

– Их там нет, – шепнул он маме. – Ни одного. Они будут убивать все, что движется. – Он произносил по одному слову за раз, чтобы звук был похож на обычное поскрипывание и шуршание переносных укрытий на песчаных отмелях Ганга.

– Может, у них закончится горючее, – предположила моя мать.

– Они работают от солнечных батарей. – Подобная манера говорить занимала много времени. – Они могут ждать вечно.

Потом пошел дождь. Прогремел оглушительный громовой раскат, провозвестник муссонного ливня, обрушившегося на весь Бенгальский залив, подобный знаменосцу или трубачу, бегущему перед экипажем и оповещающему мир о приближении великого человека. Дождь бил в парусину, точно руки в барабан. Дождь шипел, впитываясь в сухой песок. Дождь рикошетом отлетал от пластиковых панцирей ждущих, прислушивающихся роботов. Песня дождя поглотила все звуки, так что матушка смогла заключить, что отец смеется, лишь по вибрации, передаваемой им столу.

– Почему вы смеетесь? – прошипела она, лишь немного уступая дождю в громкости.

– Потому что в этом шуме они ни за что не услышат, если я пойду и заберу свой наладонник, – объяснил отец, который был очень храбрым для толстяка. – Тогда мы узнаем, кто завладел этими роботами.

– Тушар! – оглушительно зашипела матушка, но папа-джи уже крался из-под стола к коммуникатору, лежащему на шезлонге за дверью, застегнутой на «молнию». – Это всего лишь…

И дождь кончился. Совсем. Словно перекрыли поливочный шланг. Он прошел. Капли падали с крыши и с не рассчитанных на такую погоду окон. Солнце дробилось на пластиковых панелях. Сверкала радуга. Все было прекрасно, но отец оказался застигнутым врасплох посреди палатки, за стенками которой караулили роботы-убийцы. Он беззвучно и грязно выругался и осторожно, очень осторожно начал пятиться по осколкам и обломкам, задом наперед, будто слон. Теперь уже он ощутил, как вибрируют деревянные боковины стола от сдавленного смеха.

– Над. Чем. Вы. Теперь. Смеетесь?

– Вы не знаете этой реки, – прошептала мать. – Мать Ганга все-таки спасет нас.

Ночь на берегах священной реки наступила быстро, как всегда, та же праздная луна, что слушает теперь мой рассказ, взошла за исцарапанными пластиковыми панелями окон.

– Вы что-то чувствуете? – спросил отец.

– Да, – прошипела мать.

– Что?

– Воду, – ответила она, и он увидел, как она улыбается в опасном свете луны. И тогда он услышал тоже: шипящий, всасывающий звук, с каким песок мог бы поглощать воду, но всей его жажды было недостаточно, ее было слишком много, она прибывала слишком быстро, слишком-слишком много, она заливала все. Отец сначала учуял, а потом уже увидел водяной язык, окаймленный песком, и соломой, и всяческими обломками с сангама, где находился лагерь; вода подкрадывалась к краю палатки, переливалась через порог и отцовские пальцы. Она пахла землей, получившей свободу. Это был древний запах сезона дождей, когда всякая высохшая вещь обретала собственный аромат, и вкус, и цвет, высвобожденные дождем; запах воды – это запахи всего, что освобождает вода. Язык превратился в тонкую пленку, вода закручивалась вокруг их пальцев и коленей, вокруг ножек стола, словно под устоями моста. Отец почувствовал, что мать содрогается от хохота, потом поток сорвал стенку палатки, и водяная стена отбросила его, ошеломила, захлестнула, и он лишь барахтался, задыхаясь и пытаясь не кашлять, чтобы не услышали предатели-мехи. Тогда он понял, над чем смеется мать, и рассмеялся тоже, громко и надсадно, выкашливая воду Ганга.

– Сюда! – крикнул отец и, подпрыгнув, перевернул стол и упал на него животом, будто на доску для серфинга, схватившись за ножки обеими руками. Мать рванулась и уцепилась за стол как раз в тот миг, как поток разорвал палатку сбоку и смел стол и беглецов. – Греби ногами! – завопил отец, направляя стол к перекосившемуся дверному проему. – Если любишь жизнь и Мать Индию, греби!

Потом они очутились посреди лунной ночи. Их страж развернул свои смертоносные приспособления, меча им вслед клинок за клинком, и был сбит, подхвачен, сметен потоком воды. Последнее, что они видели, – его панцирь, наполовину зарывшийся в песок, и пенящуюся маслянистую воду вокруг. Они прокладывали себе путь через руины лагеря, меж обломков мебели, и мешков с провизией, и медицинского оборудования и техники, среди небольших, оплавленных, безжизненных трупов мехов и плывущих, кружащихся, раздутых тел солдат и медиков. Они отпихивали все это ногами, оседлав свой спасительный стол, отбрыкивались, полузадушенные, дрожащие среди темно-зеленых вод Матери Ганги, под взглядом полной луны, разбивая ее серебристую дорожку на речных волнах. К полудню следующего дня, вдали от речного берега в Чхаттисгархе, стол был обнаружен индийским патрульным катером. Обезвоженных, с потрескавшейся кожей, одуревших от солнца, их перетащили на борт. В какой-то момент во время той долгой ночи, то ли сидя под столом, то ли плывя на нем, они влюбились друг в друга. Матери всегда помогало то, что это было самое романтичное из всего, когда-либо случившегося с ней. Ганга Деви подняла свои воды и унесла их прочь от смертоносных механизмов к безопасности на удивительном плоту. Во всяком случае, так повествует наше семейное предание.

 

СНАЧАЛА ВОПЛОЩЕНИЕ БОГА, И ЛИШЬ ЗАТЕМ – Я

Мои родители полюбили друг друга в одной стране, Индии, а поженились в другой, Авадхе, призраке древнего Ауда, в свою очередь являвшегося лишь отдаленным напоминанием о почти забытом британском господстве. Дели был больше не столицей великой страны, но лишь географическим казусом. Вместо одной Индии теперь их стало много, наша мать-богиня обрела дюжину воплощений, от воссоединившейся Бенгалии до Раджастана, от Кашмира до Тамил-Наду. Как мы позволили этому свершиться? Почти беспечно, словно оступились на миг на своем пути к сверхмогуществу, а затем снова выправились и двинулись дальше. Это все выглядело абсолютно непристойно, словно любимого дядюшку застукали у компьютера с порнушкой. Вы отводите взгляд, все скрываете и никогда об этом не говорите. Так же и мы никогда не говорили о сейсмических толчках насилия, прорывавшихся наружу в нашем плотном, многослойном обществе, о многочисленных кровопролитиях во имя независимости, пришедших вместе с этими мучительными разделами, о постоянной угрозе религиозной войны, прирожденной, вечно грозящей нам жестокости, сокрытой в самом сердце нашей кастовой системы; все это было настолько не по-индийски. Что такое несколько сотен погибших по сравнению с миллионами? Через несколько лет о них если и не позабудут, то уж точно смирятся с этим. А игра от этого уж точно становилась лишь интереснее.

Новая Индия устраивала моих родителей как нельзя лучше. Они были образцовыми молодыми авадхи. Отец, однажды побывавший в западне у искусственного интеллекта, вознамерился никогда не допускать этого впредь и основал одну из первых «ферм» ИИ, производя традиционный продукт в виде прикладных программ нижнего уровня, например для «Эйр Авадх», Банка Дели и налоговой службы. Мать занялась поначалу косметическими операциями, затем, после продуманных инвестиций в исполнительный анклав зарождающейся государственной гражданской службы Авадха, оставила микроманипуляторы ради портфеля ценных бумаг. Вдвоем они зарабатывали столько, что лица их не сходили со страниц журнала «Блистательный Дели!». Это была золотая пара, плывущая в прекрасное будущее по стремнине войны, и интервьюеры, приглашенные в их пентхаус, спрашивали: «Ну а где же золотой сынок?»

Шива Нариман появился на свет 27 сентября 2025 года. Шив, старший из мировых богов, Шив, первый и благословенный, из чьих спутанных волос брал начало сам священный Ганг, порождающая сила, процветание, властелин парадокса. Права на фотосъемку проданы журналу «Всячина» за пятьсот тысяч авадхийских рупий. Удостоенная львиной доли внимания в ежевечернем шоу «По стране», детская золотого мальчика в том сезоне стала иконой стиля. Интерес к этому первому поколению новой нации был огромен; «Братьями Авадха» называла их желтая пресса. Они стали сыновьями не только для видных представителей среднего класса Дели, но для всего Авадха. Нация возлюбила их всем сердцем и вскармливала собственной грудью, этих великолепных, крепких мальчуганов, которые вырастут вместе с новой страной и поведут ее к величию. Никто никогда не упоминал, даже не задумывался, сколько зародышей женского пола было выскоблено, аспирировано или слито в отходы вместо имплантации. Мы были новой страной, мы решали великую задачу национального строительства. Мы могли не обращать внимания на демографический кризис, годами деформировавший наши средние классы. Но если мальчиков в четыре раза больше, чем девочек? Они были славными могучими сынами Авадха. А те, другие – всего лишь женщинами.

Я говорю мы так легко, поскольку, похоже, заканчиваю жизнь в роли импресарио и сказителя, но на самом деле меня тогда даже не существовало. Меня не существовало до того самого дня, когда в клубе «братьев Авадха» заговорил младенец. Это ни в коем случае не было подобием какого-то по всем правилам оформленного клуба: счастливые матери, любимицы нации, собирались вместе в силу их общей естественной потребности противостоять средствам массовой информации, готовым влезать в любые мелочи их жизни. Безупречность нуждается в группе поддержки. Как и следовало ожидать, они собирались в своих гостиных и пентхаузах вместе со своими матушками и искусственными интеллектами – группа золотых мамочек с золотыми детками. В день, когда младенец заговорил, собрались моя мать, Уша, Киран и Деви. Заговорил ребенок Деви. Шел общий разговор насчет изнеможения, и масла для смягчения сосков, и аллергии на арахис, когда Вин Джохар в своем креслице-качалке открыл карие-карие глазки, оглядел комнату и отчетливо произнес:

– Голоден, хочу мою бутылку.

– Прелесть моя, мы хотим кушать? – проворковала Деви.

– Сейчас же, – ответил Вин Джохар. – Пожалуйста.

Деви восторженно захлопала в ладоши:

– Пожалуйста! Прежде он не говорил «пожалуйста».

Остальные в пентхаузе лишь ошеломленно взирали на них.

– И как давно он уже разговаривает? – поинтересовалась Уша.

– О, дня три, – сообщила Деви. – Он на лету схватывает все наши слова.

– Мою бутылку! – потребовал Вин Джохар. – Быстро.

– Но ему всего… – начала Киран.

– Пять месяцев, да. Он развивается чуть медленнее, чем рассчитывал доктор Рао.

Матери матерей и ИИ украдкой принялись творить охранительные знаки и целовать амулеты, чтобы отвести зло. Моя матушка, качавшая на колене упитанного довольного Шива, сообразила первой:

– Ты, ты… Он…

– Брахман, да.

– Но ты же шудра, – удивилась Киран.

– Брахман, – подтвердила Деви с таким энтузиазмом, что невозможно было не расслышать вложенного в слово особого смысла. – Мы сделали его, да.

– Сделали? – переспросила Уша и вдруг поняла. – О… – И снова: – О…

– Он будет высоким, и сильным, и красивым – разумеется; эту часть нам не пришлось конструировать – и будет ладным и здоровым. О, таким здоровым – у него никогда не будет сердечных болезней, артритов, болезни Альцгеймера и Хантингтона; с такой иммунной системой ему останется лишь посмеяться над почти всеми вирусами и инфекциями. Его иммунитет справится даже с нашей малярией! Представьте себе! И интеллект: ну, скажу только, что, по утверждениям доктора Рао, просто нет теста, достаточно умного, чтобы проверить его. Ему нужно увидеть всего один раз, и он запомнит это – вот как! А его память – о, доктор Рао говорит, что у него удвоенное количество связей в мозгу или что-то в этом роде. Это значит, что у него будет феноменальная память. Как у этого Мистера Память из «Талантов Индии», только еще лучше. Он просто не сможет ничего забыть. Ни дней рождения, ни позвонить мамочке, когда будет мотаться по всему миру по делам какой-нибудь корпорации. Взгляните, взгляните на него, вы когда-нибудь видели такую прелесть? Эти его детские-детские глазки. Посмотри, посмотри, мой маленький повелитель! Видишь их, видишь своих друзей? Все они принцы, все до одного, но ты, ты – бог! О, так бы и укусила тебя в попку, так и съела бы ее, она такая красивая, и пухлая, и чудесная. – Деви подняла Вин Джохара над собой, словно трофей в матче по крикету. Она поцеловала его в оголившийся животик под задравшейся кверху рубашонкой. – О, мой маленький бог.

Тут Шив испустил долгий вопль. На протяжении всей хвалебной песни Деви своему дорогому генно-модифицированному сыночку мать моя все крепче стискивала золотого Шива, отныне безнадежно устаревшего, пока он не закричал от боли. От ее пальцев у него на ребрах остались синяки, похожие на пурпурные морковки.

Шив глазел на мобиль, вращающийся в струе кондиционированного воздуха над его кроваткой, – невинный и не подозревающий о том, как развивается острота его зрения при помощи хитроумно сконструированных капель и облаков. Мать раздраженно металась по детской, оформленной в пастельных тонах, пока из офиса не вернулся отец. После рождения Шива его труды в офисе сделались еще более напряженными и продолжительными. На самом деле он никогда не был особенно хорошим отцом. В этой игре от него проку не было.

– Что ты делаешь в пятницу? – осведомилась матушка.

– Ну, не помню точно, какие-то дела в офисе.

– Отмени их.

– Что? – Он в любом случае никогда не отличался прекрасными манерами, но тогда просто помешался на компьютерах.

– Мы едем к доктору Рао.

– К доктору кому?

– Доктору Рао. В клинику Сваминатан.

Он знал имя. Знал клинику. Весь Дели, даже компьютерные чудаки, знали о странных и удивительных детях, выходящих оттуда. Ему просто нужно было капельку времени, чтобы яйца его оттаяли и опустились обратно с того теплого местечка в промежности, куда втянулись от ужаса.

– Пятница, одиннадцать тридцать, к самому доктору Рао. Мы делаем ребенка.

Этого не случилось ни в пятницу, в одиннадцать тридцать, ни в следующую пятницу. Прошло еще шесть пятниц, и после первичной консультации, и выписанного чека, и медицинских обследований, и бесед наедине с матерью и отцом им предложили выбирать из меню. Это было меню, как в самом изысканном ресторане, какой вы можете себе представить. Мои родители захлопали ресницами. Интеллект – да, красивая внешность – да, улучшенная концентрация – да, расширенная память и улучшенное запоминание – да, здоровье, богатство, сила, удача – все, что было у Вин Джохара. И кое-что еще.

– Увеличенная долговечность?

– Ах да, это новинка. Новая технология, только что лицензированная.

– Что это значит?

– Именно то, что написано.

Мои родители снова заморгали.

– Ваш сын, – поскольку они конструировали именно меня, – будет наслаждаться жизнью гораздо дольше обычного, полный сил и здоровья.

– Насколько дольше?

– Вдвое против современных человеческих норм. Скажем, для людей вроде нас, состоятельных, образованных, из среднего класса, имеющих доступ к качественной медицине, это на данный момент восемьдесят лет. Умножьте на два.

Они заморгали в третий раз.

– Сто шестьдесят лет.

– Как минимум. Вы должны помнить, что медицинские чудеса случаются каждый день. Каждый божий день. Нет причин, чтобы ваш сын…

– Вишну.

Отец уставился на мать с открытым ртом. Он не знал, что уже есть имя. Он еще даже не понимал, что во всем этом у него вообще нет права голоса. Но яйца его понимали, съеживаясь в своих свободных-и-вентилируемых-полезных-для-спермогенеза шелковых боксерах.

– Господь Вишну, владыка и хранитель. – Доктор Рао склонил голову в знак почтения. Он был старомодным человеком. – Вы знаете, я часто размышлял, как процессы зачатия, вынашивания и родов отражены в десяти инкарнациях Господа Вишну: рыба – неугомонный сперматозоид, черепаха Курмы – яйцеклетка, спасение Варахой земли со дна океана – оплодотворение…

– А как насчет карлика? – спросил мой отец. – Брахмана-карлика?

– Карлик, да, – протянул доктор Рао. Он говорил медленно и, казалось, по мере приближения к концу предложения забывал, о чем вел речь. Это приводило к тому, что многие ошибочно считали его глупым, в то время как он просто пытался правильно сформулировать заключение. В результате он нечасто давал интервью, как телевизионные, так и в Сети. – С этими карликами всегда проблема, верно? Но ваш сын, несомненно, будет настоящим брахманом. И Калки, да, Калки. Тот, кто положит конец темной эпохе Кали. Как знать, возможно, он увидит, как гибнет этот мир в огне и воде и зарождается новый? Да, долговечность. Это очень хорошо, но тут есть пара небольших неудобств.

– Не имеет значения. Мы берем это. У Деви Джохар этого нет.

Итак, моего отца отослали с пластиковым стаканчиком ловить свою священную рыбу. Мать пошла с ним; чтобы сделать это актом любви, но больше потому, что не доверяла ему в смысле западной порнографии. Несколькими пятницами позже доктор Рао длинной иглой извлек из моей матери кучку черепах-яйцеклеток. Отец для этого был не нужен. Чистая биология. Доктор с замедленной речью делал свое дело и извлек из океанских глубин своих искусственных маток восемь эмбрионов. Выбран был один: «Я! Я! Маленький я! Я тут! Посмотрите на меня! На меня!» – и меня имплантировали в матку моей матери. Именно тогда обнаружилось первое неудобство: удвоенный срок моей жизни покупался ценой вдвое более медленного развития, чем у обычных людей, не-брахманов. После шестнадцати месяцев беременности, шестнадцати месяцев тошноты по утрам, и метеоризма, и плохого кровообращения, и испорченных вен, и недержания, и болей в спине, но хуже всего – невозможности курить моя мать с отчаянным воплем: «Наконец-то! Наконец! Вытащите из меня эту проклятую штуку!» 9 августа 2027 года родила, и я появился на сцене, новый игрок в пьесе.

 

МОЙ БРАТ НЕНАВИДИТ МЕНЯ

Что это был за мир, в который я родился! Что за время: время света и блеска. Блистательная Индия воистину нашла себя в блистательном Авадхе, блистательном Бхарате, блистательной Маратхе, блистательной Бенгалии – всех этих алмазных гранях множественных наших народов. Ужасы Раскола остались позади, отдельно от инвалидов войны, выпрашивавших подаяние на перронах метро, банд недосоциализированных юнцов-кибервоинов, случайных вспышек тлеющих конфликтов, запрятанных в глубинах городских сетей, и Встревоженных Документалистов, полагавших, что мы недостаточно скорбим по поводу саморасчленения и необходимости примирения. Примирение? Дели было не до подобных западных тонкостей. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, нужно делать деньги и наслаждаться жизнью. На наших новых проспектах и майданах, в наших торговых центрах и досуговых зонах блистали молодые, красивые, оптимистичные. То было время смелых новых мод, шокирующей отцов одежды и пугающих матерей причесок; новых трендов и увлечений, позабытых сразу после того, как они взорвали Сеть; новых идей, разлетавшихся вдребезги и исчезавших сразу после появления, подобно обильной пене мысли. Была юность, была уверенность, было всеобщее понимание, что старушка Мать Индия показала, на что она способна, но прежде всего были деньги. Как в Дели, так и в Варанаси, Колкате, Мумбае, Ченнае, Джайпуре. Но больше всего, я считаю, в Дели. Этот город сделался столицей Индии по прихоти, а не по праву. Мумбай, даже Колката всегда затмевали его. Теперь же он действительно стал столицей страны, городом, не имеющим себе равных, и заблистал. Самым ранним моим воспоминанием, из времен, когда все мои чувства сливались воедино и звуки имели запах и цвет, стали полосы света, переливающиеся по моему запрокинутому лицу, света разноцветного и, более того, по ощущению неразвитого мозга, гудящего и звонкого, будто дивные струны ситара. Полагаю, я, должно быть, находился в нашем автомобиле, и шофер вез нас куда-то сквозь огни делового центра города, на званый вечер или что-нибудь в этом роде, но все, что мне запомнилось, – я улыбаюсь струящемуся, поющему свету. Даже теперь, стоит мне подумать о Дели, я представляю реку света, поток серебристых звуков.

А какой город! Помимо Старого Дели и Нью-Дели, помимо Еще Более Нового, Гургаона, и чудесных новых пригородов Сарита Вихар и Колоний новых друзей, возводился Супер-Нью-Дели. Невидимый Дели, Дели данных, и цифр, и софта. Дели распределенный, сетевой, Дели, сотканный из кабельных и радиоузлов, неосязаемый Дели, вплетенный в улицы и дома материального города. Странные новые люди жили тут: просчитанная на компьютере труппа исполнителей «Города и деревни», всепобеждающей мыльной оперы, которая, при полной своей искусственности, была более реальна, нежели сама жизнь. Это были не просто персонажи, приковывающие к себе наше внимание. Гениальность постановки состояла в уверенности компьютерных актеров в том, что они играют и существуют отдельно от своих персонажей, и их сплетни и скандалы, романы и свадьбы для большинства из нас значили больше, чем те же истории из жизни друзей и соседей. Другие замечательные существа проносились мимо нас и сквозь нас на наших улицах и площадях – ИИ: пантеон искусственных разумов, обслуживавших наши нематериальные потребности, от банковских и юридических услуг до ведения домашнего хозяйства и функций личного секретаря. Находясь везде и нигде, они были сущностями уровней и иерархий; высококачественные ИИ устремлялись через подпрограммы в маломощные мониторы и процессоры; множество из них, имея интеллект уровня восьми десятых (разум бродячей свиньи), посредством связей и ассоциаций переходят на первый уровень – интеллект обезьяны, далее те вновь объединяются, достигая высшего, второго уровня, в семидесяти процентах случаев неотличимого от человеческого. А за ними, по слухам, шел путающий третий уровень: интеллект человека и выше. Кто в состоянии понять подобное существование, наличие множества частей, не обязательно распознающих друг друга? Джиннов, этих древних обитателей их любимого Дели, понимали; и тех, кто был еще старше их, – богов. Прекрасно понимали. И в городе материальном возникали новые касты. На наших улицах появился новый пол, словно низвергнувшись с небес, ни мужской, ни женский, агрессивно отрицающий компромиссы прежних хиджра. Они называли себя ньютами. И затем, конечно, были такие, как я: улучшенные еще на стадии яйцеклетки и спермия. наделенные чрезмерными талантами и едва различимыми недостатками: брахманы. Да, я был дитя среднего класса, привилегированный генетически, но Дели был приготовлен для меня, словно свадебный пир. Это был мой город.

Дели любил меня. Любил меня, любил всех брахманов – моих братьев и случайных сестер. Мы были чудом, фриками, легендой, аватарами. Мы могли ничего не делать, мы были потенциалом Авадха. Те, перворожденные, были случайностью рождения, мы, брахманы, – истинными «братьями Авадха». У нас даже был собственный комикс с таким названием. При столь необыкновенных генетических задатках мы сражались с преступностью, демонами и почитателями Бхарата. Мы были супергероями. Это прекрасно продавалось.

Вы можете подумать, что я – вполне беззаботный бутуз, созданный генной инженерией представитель высшей расы, барахтающийся в своем детском креслице-качалке и жмурящийся в лучах солнца, льющихся сквозь стеклянные стены нашего пентхауса. И ошибетесь. Пока я лежу, моргая и хихикая, нервные связи в моем спинном мозге, мозжечке и области Брока образуются со сверхъестественной быстротой. Этот поток света, этот ливень серебряных звуков быстро дифференцировался на предметы, звуки, запахи, ощущения. Я видел, я слышал, я чувствовал, но пока еще не мог понять. Итак, я устанавливал связи, выделял принципы, следил, как мир вливается через мои органы чувств и далее растекается по нейронам в виде древа, паутины, сетей, конфигураций. Я сформировал внутреннюю астрологию и, исходя из нее, еще до того, как смог назвать собаку «собакой», кошку «кошкой», а маму «мамой», постиг взаимосвязь вещей. Мой взгляд на вещи был шире, намного шире. Это действительно было моей настоящей сверхспособностью, сохранившейся и по сей день. Я никогда не мог перенестись в Шри-Ланку повелением мысли или поднять гору усилием воли, я не владычествовал ни над огнем, ни над громом, ни даже над собственной душой, но я всегда был в состоянии с одного лишь взгляда распознать целое, абсолютное и всеобщее.

Кстати, о наименованиях. Мать впервые тогда поняла, что в благодеяниях доктора Рао таится и своя ложка дегтя. В тот день званый ужин проходил в доме Деви Джохар, мамаши удивительного Вина. Он был там, бегал вокруг в своем костюмчике от SonSun из Лос-Анджелеса вместе с пытавшимися не отставать от него ИИ. Шив играл в саду на крыше с остальными не-брахманами, счастливыми и вполне довольными своими ограниченными, неусовершенствованными возможностями. Как быстро осыпалась с него позолота после моего рождения! Что до меня, я сидел в своем детском креслице, лепеча и во все глаза разглядывая золотых мамочек. Я знал про ревность Шива, хотя у меня еще не было ни слов, ни эмоционального языка для нее. Я видел это по множеству косых взглядов, по тому, как он садился за стол и ездил в машине, как плелся вслед за нянюшкой Менакши, проталкивавшейся с моей коляской по торговому центру, по тому, как он стоял подле моей кроватки и долго и пристально смотрел на меня. Я чувствовал ненависть.

Вин спросил у Деви разрешения выйти и поиграть с остальными в саду. Пожалуйста.

– Хорошо, но только не хвастаться, – предупредила Деви Джохар. Когда он ушел, Деви скромно скрестила ноги в лодыжках и сложила руки на коленях. – Мира, надеюсь, ты не обидишься на меня за эти слова, но твой Виш – он ведь еще не говорит. В этом возрасте в словаре Вина было около двух сотен слов, и он неплохо владел синтаксисом и грамматикой.

– И разве он не должен по меньшей мере ползать? – спросила Уша.

– Сколько ему, год и два? На вид ему немножко… меньше, – подхватила Киран.

Моя мать разразилась слезами. Сказались бессонные ночи и укачивания, и шиканья, подмывания, и писк, и хныканье, усталость, о да, усталость, но худшее из всего – это грудное вскармливание.

– Грудь? После года? – Уша пришла в ужас. – Я хочу сказать, я слышала, будто некоторые матери дают грудь годами, но ведь это в деревнях, или же мамочки, которые слишком любят своих сыновей.

– Соски у меня багровые, как шелковица! – плакала моя мать. – Видите ли, ему пятнадцать месяцев, но биологически не больше восьми.

Мне предстояло прожить в два раза дольше, но взрослел я вполовину медленнее. Младенчество было долгим, затянувшимся рассветом, детство – нескончаемым утром. Когда Шив пошел в школу, я только-только начинал ходить. К студенческому возрасту у меня все еще была физиология девятилетнего. Взрослость, зрелость, старость виделись мне столь далекими на великих просторах моего жизненного пути, что я не смог бы отличить насекомое от города. В те прекрасные дни я лишь вступал в свою жизнь, достаточно долгую, чтобы стать частью истории; как младенец я был для матери сущим кошмаром.

– Я знаю, что грудь – лучше всего, но, может, тебе стоит подумать о переходе на молочные смеси? – успокаивающе заметила Деви.

Видите, насколько я помню каждое слово? Еще один из двусмысленных даров доктора Рао. Я забываю лишь то, что сам решаю забыть. Я понимал каждое слово – к восемнадцати месяцам мой словарный запас был куда больше, чем у вашего драгоценного Вина, стервозная Деви. Но он был заперт внутри меня. Мой мозг формировал слова, но гортань, язык, губы и легкие не могли выговорить их. Я был узником в детском кресле-качалке, улыбающимся и размахивающим маленькими пухлыми кулачками.

Четверо, всего лишь четверо понимали меня, и они жили в пластиковой бабочке с мягкими обводами, подвешенной над моей колыбелью. Их звали Тикка-Тикка, Бадшанти, Пули и Нин. Это были ИИ, приставленные наблюдать за мной и занимать меня песнями и сказками и бесконечными узорами цветных огоньков, потому что сказки на ночь нянюшки Менакши моя мать полагала чересчур страшными для впечатлительного брахмана. Эти существа были еще глупее родителей, но благодаря их тесным взаимосвязям они не грешили никакими предрассудками за пределами запрограммированного уровня 0,2, так что я мог общаться с ними.

Тикка-Тикка пел песни.

Он пел это каждую ночь. Мне это нравилось, я до сих пор напеваю эту песенку, толкая шестом свою лодку с кошачьим цирком вдоль разоренных берегов Матери Ганга.

Пули изображал животных – скверно. Он был кретином. Его глупость настолько оскорбляла меня, что я оставлял его помалкивать внутри пластиковой бабочки.

Бадшанти, прелестная Бадшанти, она была мастерица рассказывать истории. «Хочешь услышать сказку, Вишну?» – за этими словами следовали чудесные часы. Потому что я не забываю. Я знаю, что она никогда не повторялась, если только я не просил ее об этом. Как я просил? Для этого я должен представить вам последнего из моих четырех ИИ.

Нин общался лишь посредством вспышек света и цвета, игравших на моем лице, – вечный калейдоскоп, как предполагалось, стимулирующий мое визуальное развитие. Нин-бессловесный отличался сообразительностью; поскольку он мог интерпретировать выражение лица, то стал первым, кого я научил понимать мой язык. Это был очень простой язык моргания. Одно неспешное моргание – да, два – нет. Это было медленно, это было мучительно, но все же так я мог покинуть тюрьму собственного тела. Нину, читающему мои ответы на вопросы Бадшанти, я мог сообщить все что угодно.

В чем проявлялась ненависть моего брата? Позвольте мне перенести вас в тогдашний Кашмир. После трех засух подряд моя мать поклялась никогда больше не проводить лето среди зноя, шума, смога и болезней Дели. Город был похож на собаку, валяющуюся на обочине: тяжело дышащую, дикую, грязную, готовую по любому поводу вонзить в тебя свои зубы, дожидающуюся сезона дождей. Мать последовала примеру британцев столетней давности и увезла нас в прохладу высокогорья. Кашмир! Зеленый Кашмир, голубое озеро, яркие лодки-дома и высоко над всем этим – крепостные валы гор. На них все еще лежал снег. Я помню, как изумленно хлопал глазами при виде озера Дал, пока шикара мчала нас по тихой воде к отелю, выраставшему из воды, в точности как дворец в одной из сказок Бадшанти. Четверо моих друзей мотались на ветру, пока лодка петляла по озеру, направляясь к причалу, где ожидали носильщики в красных чалмах, чтобы доставить нас в прохладные летние апартаменты. Шив стоял на носу. Он хотел бросить им причальный канат.

Спокойная, ясная, горная прохлада Кашмира после многолюдья и духоты Дели! Я раскачивался, и подпрыгивал, и улыбался в своей кроватке, и радостно размахивал ручонками в сладостном воздухе. Все чувства возбудились, каждый нерв вибрировал. Вечером Тикка-Тикка споет, Бадшанти расскажет сказку, а Нин осыплет звездами мое лицо.

Мы решили отправиться в путешествие по озеру на лодке. И все уже приготовились к отплытию, с едой и напитками. Все произошло в одно мгновение – я по-прежнему вижу это – так незаметно, что выглядело будто несчастный случай. Но это было не так. Все было преднамеренно и тщательно спланировано.

– Где мой мишка Гунди? Я потерял мишку Гунди! – закричал Шив, когда отец уже готов был сесть в лодку. – Мне нужен мишка Гунди. – Он метнулся было по причалу к берегу.

Отец пихнул его обратно.

– Э, нет, ты не пойдешь, в таком случае мы никогда никуда не доберемся. Оставайся здесь, и чтоб ни с места. Так, где ты в последний раз видел его?

Шив с простодушной забывчивостью пожал плечами.

– Послушай, я пойду с тобой, ты никогда ничего не найдешь с твоей манерой ломиться напролом. – Матушка испустила глубокий раздраженный вздох. – Шив, оставайся здесь, ты слышишь? Ничего не трогай. Мы через минуту вернемся.

Я ощутил более глубокую тень в мягкой тени навеса. Передо мной стоял Шив. Даже если бы захотел, я не смог бы забыть выражение его лица. Брат пробежал по сходне, отвязал швартов и дал ему упасть в воду. Он помахал рукой – «пока-пока», – а ветер уперся в изгибы крашеного хлопка и повлек прочь от берега. Хрупкую маленькую шикару вынесло из-под прикрытия Гостиничного острова на поднимавшуюся зыбь. Ветер подхватил ее и развернул. Лодка закружилась. Я заплакал.

Нин увидел, что выражение моего лица изменилось. Тикка-Тикка пробудился внутри маленькой пластиковой бабочки, подвешенной родителями к коньковому брусу из бамбука.

– запел он.

– Привет, Вишну, – сказала Бадшанти. – Хочешь послушать сказку?

Два моргания.

– О, не хочешь сказку? Ладно, тогда спи так. Спокойной ночи, Вишну.

Два моргания.

– Ты не хочешь сказку, но спать тоже не хочешь?

Одно моргание.

– Ладно, тогда давай поиграем.

Два моргания. Бадшанти колебалась так долго, что я уже думал, она зависла. Это был довольно примитивный ИИ.

– Не игра, не сказка, не сон?

Я моргнул. Она не придумала ничего иного, как спросить:

– Хорошо, но чего же ты хочешь?

Теперь Тикка-Тикка запел странную песню, которой я никогда прежде не слышал:

Шикара находилась далеко от берега, боком к ветру, и плясала на волнах. Порыв ветра мог перевернуть ее и отправить меня на дно озера Дал. Может, я и был героем собственного комикса, но доктор Рао не потрудился снабдить меня генами для дыхания под водой.

– Мы на лодке, уплывающей далеко-далеко? – спросила Бадшанти.

Да.

– Ты на воде?

Да.

– Мы тут сами по себе?

Да.

– Вишну доволен?

Нет.

– Вишну испуган?

Да.

– Вишну в безопасности?

Два моргания. Бадшанти снова умолкла. Потом она принялась кричать:

– На помощь! Маленький господин Вишну в опасности! На помощь! – Голосок был тоненький, металлический, его никто не услышал бы на сколько-нибудь заметном расстоянии над взбаламученным ветром озером, но один из безмолвных ИИ, возможно, глупый Пули, должно быть, отправил сигнал тревоги через радио, блютус и GPS, потому что рыбачья длиннохвостая лодка вдруг изменила курс, взревела мотором и понеслась ко мне, поднимая волну брызг.

– Спасибо, спасибо вам, господа спасители, – лепетала Бадшанти, когда два рыбака крепкими руками притянули мою шикару к своей и, к изумлению, увидели дитя, лежащее на подушках и улыбающееся им.

 

КАРТА В ЧЕРЕПЕ

На протяжении всей моей долгой жизни мне суждено было быть связанным с водой. Моих родителей принес поток, мои ИИ спасли меня из дрейфующей лодки. Даже теперь я прокладываю свой путь вниз по иссохшему воспоминанию о Ганге, вытекавшем из волос Шивы. Именно вода сделала меня супергероем Авадха, хотя и совсем другого рода, нежели тот «брат Авадха» со страниц наивного комикса, что прыгал по небоскребам и отказывался расти.

Разумеется, разразился бесконечный скандал, когда Шив, пяти с половиной лет от роду, надумал бросить меня на произвол судьбы в открытой лодке. Он не пытался отрицать это. Он стоически выдержал все. Худшим из всего была вербальная психотерапия отца. Я почти сочувствовал брате По крайней мере, мать была зла, ослепительно, испепеляюще зла. Она не пыталась спрятать это под обертками типа «как это тебе в голову пришло», и «я представляю, что ты сейчас чувствуешь», и «давай попробуем поговорить об этом как мужчина с мужчиной». Это не закончилось, когда пришел наконец сезон муссонов, запоздалых и скудных, и мы возвратились в Дели, лоснящийся и скользкий от дождя, где чудесный, богатый аромат мокрой пыли разливался в воздухе не хуже любого фимиама. Спустя четыре дня все закончилось, и Дели перепугался. Вот почему моим родителям удалось скрыть эту историю от газет. ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ПЕРЕСОХШИХ ГЛОТОК – заголовок поважнее, чем ПЯТИЛЕТНИЙ ПЫТАЕТСЯ УТОПИТЬ БРАТА-БРАХМАНА. Безусловно.

Разумеется, последовала консультация, длительная и дорогостоящая, а в результате детский психолог объявил лишь: «Возможно, это самый тяжелый случай соперничества между братьями, какой я только видел. У вашего сына колоссальное чувство своего права, и он сильно возмущен тем, что воспринимает как потерю статуса и родительской любви. Он вовсе не раскаивается и, боюсь, может предпринять вторую попытку причинить зло Вишну». Мои родители выслушали это и приняли решение. Мы с Шивом не можем жить вместе, значит, мы должны жить врозь. Отец снял жилье на другом краю города. Шив уехал с ним.

Я остался с матерью, и не только. Перед разлукой толстяк Тушар напоследок занялся любовью со своей женой: никакого планирования, отбора по полу или генетического регулирования. Так родилась Сарасвати, последняя из трех богов, моя сестра.

Мы росли вместе. Мы бок о бок лежали в своих кроватках, разглядывая не свои стимулирующие и развивающие игрушки, а друг друга. В счастливый период времени она росла параллельно со мной. Мы вместе учились ходить, и говорить, и пользоваться горшком. Когда мы оставались одни, я лепетал ей слова, которые знал, слова, что так долго громоздились и дребезжали у меня в голове, а теперь обрели свободу, словно кто-то разом отворил дверь из темного, загаженного голубями чердака на крыши Дели. Мы были близки, как близнецы. Потом, неделя за неделей, месяц за месяцем, Сарасвати переросла меня. Крупнее, лучше координированная, более физически развитая, ее язык никогда не запинался на немногочисленных и простых словах, в то время как поэмы и веды во мне трепыхались, невысказанные вслух. Она выросла и из близнеца превратилась в старшую сестру. Она была сюрпризом, очарованием, ребенком, свободным от ожиданий, и, следовательно, никого не могла разочаровать. Я любил ее. Она любила меня. В те негромкие вечера, заполненные закатами и прохладой кондиционированного воздуха, мы обрели общий язык и взаимопонимание, рожденные в совместных играх, куда так и не смогли проникнуть ни наши разнообразные и презираемые ИИ, ни даже мать.

На другом краю города, в собственной стеклянной башне, доверху заполненной потрясающими закатами великого Дели, порождением загрязнения окружающей среды, отдельно от нас рос Шив. Ему было шесть с половиной, он принадлежал к верхушке своего класса и был создан для величия. Откуда я это знаю? Раз в неделю отец приходил повидать другого своего сына и дочь и урвать вечерок со своей любимой. Я давно заменил Тикку-Тикку, Пули, Нина и Бадшанти на более мощных (и неброских) ИИ, которых, как выяснилось, едва язык мой сумел обрести слова, я мог перепрограммировать для собственных нужд. Я рассылал их по всему дому, будто джиннов. Невозможно было ни обронить слово, ни обменяться взглядами, чтобы я не узнал об этом. Порой мимолетные взгляды переходили в страстные, и шепот стихал, и родители мои занимались любовью. Это я тоже видел. Я не считал это чем-то особо неправильным или оскорбительным, я прекрасно понимал, что они делают, но, хотя их это делало очень счастливыми, не похоже было, что мне когда-нибудь тоже этого захочется.

Теперь, глядя назад с высоты своих лет и потерь, я вижу, что те дни с Сарасвати, наполненные детским лепетом, были золотой порой, нашей Сатья-югой невинности и правды. Мы вместе ковыляли навстречу солнечному свету и радовались каждому падению, и столкновению, и улыбке. Наш мир был ярок и исполнен очаровательных сюрпризов для Сарасвати и радости от ее очевидного восторга для меня. Потом школа разлучила нас. Что за ужасная, ненужная вещь эта школа! Мне чудится в этом месть родителей, завидующих праздному детству. Разумеется, школа для маленького господина Вишну не могла быть обычной. Колледж для брахманов доктора Ренганатана, академия для элиты из элит.

Глубокое и индивидуальное обучение. Моих сверстников было восемь, и этого оказалось вполне достаточно для разделения. Не все брахманы в колледже доктора Ренганатана были равны. Будучи ровесниками, мы, однако, поделились, вполне естественно, как делятся клетки, на старых брахманов и молодых брахманов. Или, если вам угодно, больших брахманов и маленьких брахманов. Те, что развивались вдвое медленнее, но должны были жить в два раза дольше, и те, что будут наслаждаться всеми преимуществами, которые дают здоровье, и ум, и красота, и привилегированность, но доживут лишь до того возраста, до которого медицинские технологии той эпохи смогут поддерживать их. Намеки на смертность в младшем классе мисс Мукудан.

Ах, мисс Мукудан! Ваши золотые браслеты и улыбающиеся глаза Клеопатры, ваша кожа, темная и мягкая, как южная ночь, ваши вечные небольшие усики и запах камфары, когда вы склонялись надо мной, чтобы помочь моим неумелым пальцам справиться с застежками-липучками на моих туфлях. Вы были моей первой смутной любовью. Недифференцированным объектом любви всех нас. Мы любили вас за вашу величественную отстраненность, за твердость, и едва обозначенную раздражительность, и за восхитительное осознание, что для вас мы – всего лишь очередные дети, которых следует превратить из слепых и эгоистичных маленьких варваров в цивилизованных юных человеческих существ. Мы любили вас, потому что вы никогда не были объектом для битья для наших кутающих нас в вату родителей. Вы никому не позволяли оскорблять себя.

Тридцать один ученик – это было чересчур даже для грозной мисс Мукудан. В четырехлетием возрасте наши искусственно сконструированные мозги влекли нас на странные и особые пути, к странным взглядам на мир, квазиаутистическим идеям, пугающим научным озарениям либо совершенно очевидной непостижимости. Каждому из нас выдали персонального наставника, чтобы сопровождать нас днем и ночью. Моего звали мистер Хан, и он жил у меня в ухе. Возникла новая технология, чтобы спасти нас. Это было последнее слово в области коммуникаций, всегда представлявшейся мне самой преходящей и тривиальной из технологий. Вам больше не нужно было быть прикованным к экрану, или картинкам у вас на ладони, или к устройствам, пишущим на вашем глазном яблоке столь же нежно, сколь факир на базаре выписывает имена туристов на рисовом зернышке. Простой пластиковый крючок за ухом направляет луч киберпространства внутрь вашей головы. Прямая электромагнитная стимуляция зрительного, слухового и обонятельного центров теперь заполнила мир призрачными сообщениями и сводками данных, клипами из «Города и деревни», видеописьмами, целыми параллельными мирами и аватарами и, с неизбежностью, спамом и хламом. А меня – моим модифицированным наставником-ИИ, мистером Ханом.

Как я его ненавидел! В нем было все, чего не было в мисс Мукудан: вспыльчивость, высокомерие, грубость и упрямство. Маленький, похожий на осу мусульманин, тонкий, словно проволока, с белыми усами и шапочкой, как у Неру. Я в отчаянии срывал с себя этого «правителя», и когда бы я ни надел его снова, после проповедей мисс Мукудан – мы сделали бы для нее все что угодно, – он продолжал свои разглагольствования с того самого слова, на котором я заткнул его.

– Смотри и слушай, ты, надутый, избалованный, не по заслугам пользующийся привилегией называться брахманом сопляк, – мог сказать он. – Вот глаза, вот уши, пользуйся ими и учись. Это мир, и ты живешь в нем, и ты его частица и ничего больше. Если я смогу научить тебя этому, значит, я научил тебя всему, что тебе нужно знать.

Это был суровый моралист, очень правильный и исповедующий ислам. Тогда я иначе взглянул на мисс Мукудан, гадая, что же такое она заметила, что приставила мистера Хана именно ко мне. Он был запрограммирован конкретно на Вишну. Как он был устроен? Появился ли на свет уже готовым, или же у него была история, и что он думал об этом прошлом? Полагал ли, что это ложь, но бесценная; был ли подобен ИИ из «Города и деревни», обманывавшим себя, верящим, что он существует отдельно от своего персонажа? Если он прикидывался интеллектуалом, означало ли это, что он был им? Является ли интеллектуальность единственным, что нельзя подделать? Подобные мысли чрезвычайно занимали странного маленького восьмилетку, столкнувшегося вдруг с иными странными гражданами этого тесного мира. Какова природа ИИ, этих повсеместных и в большинстве своем невидимых обитателей великого Дели? Я становился прямо-таки юным философом.

– Что для вас значит «правильно»? – спросил я однажды Хана, когда мы ехали в «Лексусе» по Дели, плавившемуся от зноя в густую черную жижу. Был Ашура. Мистер Хан рассказывал мне про ужасную битву при Кербеле и войне между сынами Пророка (мир ему). Я видел монотонно и скорбно причитающих мужчин, влекущих искусной работы катафалки, секущих себя плетьми, раздирая спины в кровь, бьющих себя кулаками в лоб и грудь. Мир, начинал я понимать, куда более странен, чем я.

– Какая разница, что правильно для меня, дерзкий мальчишка! Это ты у нас наделен привилегиями бога, тебе и нужно думать о том, чтобы поступать правильно, – провозгласил мистер Хан. Моему зрению он виделся восседающим рядом со мной на черном сиденье «Лексуса», чопорно сложив руки на коленях.

– Серьезный вопрос. – Наш водитель нажал на гудок, проезжая мимо строгой процессии. – Как может правильный поступок что-либо значить для вас, когда все, что вы делаете, может быть аннулировано, и все, что вы аннулируете, может быть сделано снова? Вы – звенья в цепи знаков, зачем вам мораль? – Лишь теперь я начал понимать природу ИИ, начиная с загадки Тикка-Тикка, Пули, Бадшанти и Нина, обитающих все вместе и имеющих общий код внутри моей пластиковой звездочки. – Не похоже, что вы можете кому-нибудь навредить.

– Значит, поступать правильно – это воздерживаться от причинения боли, так?

– Я считаю, что правильный поступок начинается с этого.

– Те мужчины причиняют боль самим себе, чтобы выразить свое горе от неправильного поступка; пусть даже и поступка их духовных предков. Делая это, они верят, что сами становятся более добродетельными. Возьмем хотя бы пресловутых индийских садху, которые терпят самые ужасающие лишения, чтобы достичь духовной безупречности.

– Духовная безупречность – не обязательно нравственность, – возразил я, подхватывая нить рассуждений мистера Хана. – Они сделали этот выбор ради самих себя. И совсем иное, если они решат сделать это ради других.

– Даже если это означает, что эти другие могут стать лучше, чем они?

– Это им решать.

Мы промчались мимо задрапированной зеленым имитации гроба мученика.

– Какова тогда природа наших взаимоотношений с тобой? А твоих матери и отца?

Моя матушка, мой папа-джи. Два года спустя после этого разговора, почти день в день, как подсказывает моя безупречная память, когда я был девятилетним мальчуганом в теле четырехлетнего, а Сарасвати – гибкой как кошка энергичной семилеткой, мать и отец развелись, очень спокойно, очень мирно. Они обрушили на нас эту новость, сидя на разных концах большого дивана в гостиной, и делийский смог мерцал под полуденным солнцем, будто шафрановое покрывало. По комнате порхал весь набор ИИ, обеспечивая поддержку на случай слез, или вспышек гнева, или чего-нибудь еще, с чем родителям будет не справиться. Я помню, как краешком чувств заподозрил присутствие мистера Хана. Для мусульман развод – дело простое. Три слова, и готово.

– Мы должны вам кое-что сказать, мои дорогие, – начала матушка. – Я и ваш папа. Уже некоторое время между нами дела идут не очень хорошо, и вот мы решили, что будет лучше для всех, если мы разведемся.

– Но это не значит, что я перестану быть вашим папой, – быстро вставил толстяк Тушар. – Ничего не изменится, вы даже не заметите. Вы по-прежнему будете жить здесь, Шив останется со мной.

Шив. Я не забыл его – не мог забыть, – но он ускользнул у меня из виду. Он был дальше, чем кузен, я думал о нем реже, чем о тех далеких детях кузенов моих родителей, которых вообще никогда не считал за родню. Я не знал, как у него дела в школе, кто его друзья, каким спортом он занимается. Меня не волновало, как он живет, как стремится за своими мечтами в этом великом круговороте жизней и событий. Он ушел от меня.

Мы храбро кивнули и подрожали губами, изображая правильную степень сдерживаемых эмоций, и советники-ИИ попрятались обратно в свои кластерные коды. Гораздо позже, в комнате, где мы обитали вдвоем, будучи еще младенцами, и которая служила теперь убежищем нам обоим, Сарасвати спросила меня:

– Что теперь с нами будет?

– Не думаю, что мы вообще что-нибудь заметим, – сказал я. – Я так даже рад, что они могут перестать заниматься этим мерзким, отвратительным сексом.

Ах! Четыре маленькие буквы. Секс-секс-секс, джаггернаут, нависающий над нашим детством. Детский страх перед наготой – вдвойне волнующий в нашем благопристойном обществе – притупился и превратился в нечто не вполне понятное. О, я знал, что как называется и где находится, поскольку, конечно же, мы с Сарасвати играли в доктора в нашем логове: она задирала свою маечку и стягивала трусики, а я выслушивал, осматривал и осторожно трогал. Мы знали, что эти взрослые штучки не для взрослых глаз. Матушка пришла бы в ужас и созвала целые полчища электронных консультантов, узнай она про наши игры, но я задолго до этого склонил ИИ к лжесвидетельству. Загляни мама-джи в контрольный монитор, и увидела бы, как мы смотрим по сети мультфильмы – компьютерная графика, мой личный маленький «Город и деревня», идущий специально для нее. Детские сексуальные игры; в них играют все. Прыгая в бассейне, подставляясь воздушным струям в спа-салоне на крыше, предполагая нечто в завихрениях искусственных волн вокруг наших интимных мест, когда Дели задыхался в охристой пыли-смоге после неудачного сезона дождей. И когда мы играли в лошадки и Сарасвати скакала на мне верхом, будто рани-воительница Лакшми-баи, в давлении ее бедер было нечто иное, кроме простого стремления удержаться, пока я галопировал по коврам. Я знал, что это такое, я был совсем сбит с толку неспособностью моего тела реагировать так, как должно реагировать тело двенадцатилетнего. Моя похоть, возможно, и соответствовала возрасту двенадцати лет, но телу-то было шесть. Даже чистота и невинность мисс Мукудан утратили свой ореол, едва я начал замечать, как шевелятся ее груди, когда она склоняется ко мне, или видеть очертания ее зада – скромно укутанного в сари, но никакая маскировка не спасала от здорового любопытства мальчиков-брахманов, когда она поворачивалась к гибкой электронной доске.

– А теперь, – заявил однажды мистер Хан с черного сиденья «Лексуса», – что касается онанизма…

Это было ужасное открытие. К моменту, когда половая зрелость обрушится на меня, подобно молоту, мне будет двадцать четыре. Мне оставались ярость и ангельское бессилие.

И вот миновали пять нестерпимых лет, и мы едем в быстром немецком автомобиле. Я за рулем. Средства управления специально модифицированы, чтобы я мог дотянуться до педалей, переключение передач стандартное. Если я обойду вас на Сири Ринг в яростной дорожной гонке, вы удивитесь, что за ребенок ведет этот «Мерседес». Я так не думаю. Я совершеннолетний. Экзамен я сдал без всяких взяток и протекций; во всяком случае, насколько мне это известно. Я достаточно взрослый, чтобы водить машину, жениться и курить. И я курю. Мы все курим: и я, и мои одноклассники, маленькие брахманы. Мы дымим, как выхлопные трубы, это никак не может навредить нам, хотя все мы носим противосмоговые маски. Сезон дождей не оправдал ожиданий, в четвертый раз за семь лет; целые районы северной Индии обращаются в пыль и летают по забитым гидроводородами улицам, проникая в наши легкие. Возводится дамба на Ганге, в Кунда Кхадаре, на границе с нашим восточным соседом Бхаратом. Обещают, что это утолит нашу жажду на целое поколение вперед, но ледники в Гималаях растаяли до камней, и Мать Ганга голодает и хиреет. Фанатики высыпали из храма Шивы посреди Парламент-стрит и протестуют против оскорбления, наносимого священной реке, с войлочными транспарантами и трезубцами. Мы огибаем их, улюлюкающих и машущих руками, и едем вверх по Сансад-Марг к Виджай Чоук. Комиксы, изображавшие нас новыми супергероями Авадха, давным-давно потихоньку выброшены. Теперь мы все чаще видим о себе в прессе нечто вроде МАЛОЛЕТНЯЯ ШПАНА ТЕРРОРИЗИРУЕТ ТИЛАК НАГАР или ДИТЯ-БРАХМАН – БАДМАШ.

Нас четверо: Пурршья, Шайман, Ашурбанипал и я. Мы все из колледжа – всё того же колледжа для брахманов! – но, когда мы за его пределами, у нас у всех есть свои имена, имена, которые мы придумали для себя, странные и непривычные, как наши ДНК. Вид у нас тоже странный и непривычный; наш стиль наскоро собран из разных источников, далеких друг от друга и шокирующих: прически от ска-панка, китайские банты и ленты, французская уличная спортивная мода и племенная раскраска нашего собственного изобретения. Мы – наиболее жутко выглядящие восьмилетки в мире. К этому времени Сарасвати уже веселая, изящная пятнадцатилетняя девушка. Наша близость рассеялась; у нее есть свой круг, и друзья, и дела сердечные, представляющиеся ей столь важными. Шив, как я слышал, на первом курсе делийского Университета Авадха. Он выиграл стипендию. Лучшие показатели в школе. Он пошел по стопам отца, в информатику. Я – я с ревом ношусь по проспектам Дели, заточенный в детское тело.

Мы мчимся мимо распростертых крыльев Раштрапати Бхавана. Красный камень кажется в янтарном сумраке непрочным, как песок.

– Твой дом, смотри, Виш! – кричит Пурршья сквозь маску. Всем прекрасно известно, что у матери насчет меня есть План. А почему бы и нет? Ведь все остальное во мне спланировано. Хорошее легальное занятие, солидная практика, безопасное местечко в парламенте и ровное, планомерное восхождение к вершинам какой-нибудь политической партии, предоставившей лучшие возможности для удовлетворения амбиций. Предполагается, что однажды я возглавлю страну. Я создан, чтобы править. Я вжимаю педаль в пол, и огромный «мерс» рвется вперед. Транспорт разлетается в стороны, будто сома от моего божественного двойника. ИИ-автопилоты сделали их нервными, как голуби.

Выворачиваем на Сири Ринг: восемь рядов задних габаритных фонарей в каждую сторону, никогда не стихающий рев моторов. Автомобиль легко вливается в поток. Несмотря на ограждения и предупреждающие знаки, полиция ежедневно оттаскивает по два десятка тел на обочину. Кольцо не подчиняется старым индийским правилам дорожного движения. Здесь бегают люди: менеджеры хеджевых фондов, и датараджи, и самовлюбленные медиамоголы; носятся вокруг сдвоенных палат в сердце Дели. Я включаю автопилот. Я здесь не для гонок. Я здесь ради секса. Я откидываю назад спинку водительского кресла, переворачиваюсь, и Ашурбанипал уже подо мной. Ее волосы заправлены за ухо, чтобы виден был пластиковый завиток крючка. Это часть образа.

Я щелкаю пальцами правой руки по ладони, чтобы активировать программу в перчатке. Я держу эту руку на весу в нескольких сантиметрах от ее раскрашенного, флуоресцирующего живота. Я не касаюсь его. Мы никогда не касаемся. Таково правило. У секса есть правила. Я шевелю рукой над Ашурбанипал, жесты мои нежны и точны, как мудры классического танцовщика. Никаких прикосновений, никогда, не касаться даже пальцем. Дело не в физических прикосновениях. Это наше личное дело. Но внутри ее головы я прикасаюсь к ней, и это интимнее любых скольжений, толчков и трения органов. Крючок направляет сигналы сквозь кость, стимулируя те части мозга, которые соответствуют моей медленной каллиграфии. Я вырисовываю свою подпись по ее телу. А она в ответ рисует карту меня внутри моего черепа. Каково это ощущение? Должно быть, так чувствует себя кот, которого поглаживают. Выдра, ныряющая, кувыркающаяся, демонстрирующая свою подводную акробатику. Огонь, когда ветер подхватывает его и швыряет вверх по лесистому склону. А если без поэзии – как будто тебе хочется одновременно отпрянуть и растечься. Как будто должен двигаться куда-то и не можешь объяснить куда, а тело не может исполнить. Словно есть нечто у тебя во рту, и оно растет с каждой секундой, но никогда не меняет своего размера, словно дерьмо радостно и весело лезет обратно по кишечнику. Словно мне нужно, нужно, нужно выплеснуть из себя что-то, только не мочу, а нечто, чего мое тело еще не знает. Словно я хочу, чтобы это окончилось и никогда не кончалось. Это длится долго-долго, и лишь жуткие всхлипывания слетают с наших восьмилетних губ, пока ИИ везут нас сквозь рычащее кольцо машин по Сири Ринг. Мы тинейджеры, и мы занимаемся любовью в автомобиле.

Потом оргазм. О да, оргазм. Будто нежный фейерверк, или смешок при быстром спуске с верхушки колеса обозрения, или то, что испытываешь в одну из ночей, когда воздух прозрачен, и из бассейна на крыше видны бесчисленные огни Дели, и ты чувствуешь свою связь с каждым огоньком. Будто огненный джинн. Экстаз, и вина, и грязь, словно выкрикнул непристойность в утонченном обществе. Мои соски очень-очень чувствительны.

Потом я начинаю с Пурршьей. А потом с Шайман. Как я уже сказал, это наше личное дело. Уже давно стемнело ко времени, когда мы снова подняли спинки сидений, оправили одежду, заново намазали гелем для укладки волосы и я отключил автопилот и повез нас прочь с Кольца, по наклонному съезду с магистрали, к клубу. Это немного чудное местечко – ныоты любят его, а там, где рады ньютам, нам обычно не рады, – но эта дверь нас знает – знает наши деньги, – и здесь всегда толкутся папарацци. Сегодняшний вечер – не исключение: мы позируем, и веселимся, и прихорашиваемся перед камерами. Я уже могу сочинять заголовки для светской хроники. ГЕННО-МОДИФИЦПРОВАННЫЕ ФРИКИ НА ОРГИИ В КОКТЕЙЛЬНОМ КЛУБЕ. Вот разве что мы не пьем. До этого мы еще не доросли.

Когда мы возвращаемся, всегда уже очень поздно. Лишь дворецкий да ИИ дожидаются нас, мягко напоминая, что завтра учебный день. Неужели они не понимают, что эти ночи – самое лучшее? Сегодня свет горит в большой гостиной. Он виден еще с парковки. Моя мать ждет меня. Она не одна. С ней мужчина и женщина, денежные люди, это сразу видно по их обуви, ногтям, зубам, покрою одежды и стайке помощников-ИИ, кружащих над ними; все это я в состоянии оценить с одного взгляда.

– Вишну, это Нафиза и Динеш Мисра.

Я совершаю намасте, демонстрируя столкновение кросс-культурных условностей.

– Они намерены стать твоими тестем и тещей.

 

МОЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ СУПРУГА

Мои кошки могут делать и другие трюки; я чувствую, вам уже поднадоела их беготня по кругу. Кошки! Кошки! Смотрите, один хлопок в ладоши, и они рассаживаются по своим маленьким скамеечкам: Матсья и Курма, Вараха и Нарасимха, Вамана, Парашурама, Рама, и Кришна, и Будда, и Калки. Славные коты. Умные коты. Рама, прекрати вылизываться. Ха! Одно мое слово, и они делают то, что нужно. Теперь взгляните, прошу вас, на этот обруч, просто обычная бумага. Да? Да. И эти точно такие же, да? Да.

Я расставляю котов по кругу. Полосатый Парашурама жмурится, это придает ему очень, очень довольный вид.

Кстати, я должен поблагодарить вас за то, что вы пришли посмотреть «Изумительный, Волшебный, Великолепный Кошачий цирк Вишну». Да, это официальное название. Оно на свидетельствах о регистрации. Да, и я плачу все положенные налоги. Заведение небольшое, но, во всяком случае, действующее. У вас солнечные? Не совсем разряженные? Очень предусмотрительно с вашей стороны. Итак, смотрите! Вараха, Вамана, Будда и Калки!

Они стекают со своих раскрашенных табуреток, будто вода, и бегут по арене легкой, по-кошачьи ленивой трусцой. Я понял, что в кошачьем цирке главное – убедить их, что они это делают для себя.

И вот! Я хлопаю в ладоши, и мои коты одновременно прыгают сквозь бумажные обручи. Аплодисменты, пожалуйста, но не мне: Варахе, Вамане, Будде и Калки. Теперь они бегут по кругу, прыгая сквозь обручи. Что это было? Какой смысл заложен в каждый трюк? Что вы имеете в виду? Духовную сущность кошек, участвующих в представлении? Никогда об этом не задумывался. Я не считаю кошек особо духовными; как раз наоборот, это одни из самых приземленных и практичных существ на свете, хотя пророк Мохаммед, говорят, был большим любителем кошек и, как известно, даже отрезал рукав своего одеяния, чтобы не потревожить уснувшую кошку.

Итак, вернемся к рассказу. На чем я остановился? Разве вы не знаете, что это ужасно невоспитанно – перебивать рассказчика? Вы пришли сюда, чтобы увидеть кошачий цирк, а не любоваться на какого-то старого болтуна, плетущего небылицы? Вы же видели, как кошки прыгают сквозь бумажные обручи, чего вы еще хотите? Куда я направляюсь? Ну хорошо, в Варанаси. Нет. В Варанаси отправляются не только бодхисофты. Давайте договоримся. У меня заготовлено еще много трюков для этой маленькой арены на песке, но, чтобы увидеть их, вам придется выслушать мою историю, и помните, энергия, может, у вас и есть, а вот трансляторы не работают. Сегодня вечером на ваших экранах пусто. Но дальше вам понравится. Это свадебная сцена. Что же за история без свадьбы?

Меня несли слоны. Говоря это, я не имею в виду, что слоны мне надоели, что я нахожу этих толстокожих скучными, как будто вел с ними какие-то особые личные беседы и знаю все их причуды и шутки. Разве Ганеша не самый любимый бог во всем нашем экстравагантном пантеоне? Я просто хочу сказать, что ехал на слонах; в паланкине, похожем на маленький позолоченный храм, по улицам Дели. Пять слонов с погонщиками; один для моего школьного друга Суреша Хиры, один для Вин Джохара, один для Сиамана, один – мой личный плевок в лицо традициям – для Сарасвати и один для меня, Вишну Наримана Раджа, капризного жениха. Вечный, чудовищный делийский дорожный поток расступался перед полчищем музыкантов, барабанщиков, танцоров, просто гуляк, словно вода. Люди останавливались и глазели, женщины бросали рис, ИИ указывали на меня их сосущим пальцы внукам: «Вон, вон он, господин Вишну едет на свою свадьбу». Глянцевые журналы были забиты одним: первой династической женитьбой брахмана. Еще одно нарушение мною традиций: большую часть церемонии я профинансировал сам, благоразумно продав через аукцион право на фотосъемку журналу «Всячина». Смотрите, вот он я, в белом шервани и складчатых штанах по щиколотку, в самом лучшем стиле, на лице традиционная гирлянда из цветов, в одной руке сжимаю меч (нелепая затея Сриима, самого востребованного постановщика свадеб в Дели: кто смог бы орудовать мечом с широкой слоновьей спины?), другая ухватилась за позолоченный верх раскачивающегося балдахина так, что побелели костяшки пальцев. Я говорил, что ехать на слоне все равно что плыть на лодке по бурной воде? То существо, которое вы едва видите из-под струящегося каскада ноготков, выглядит напуганным? А вы ожидали кого-нибудь постарше?

Всю зиму шли долгие и деликатные переговоры. Стаи доверенных ИИ кружили, периодически сталкиваясь, над моими родителями, воссоединившимися на время, когда они принимали семью Мисра во время обряда помолвки. Мы с Лакшми сидели вежливые, тихие, чинно сложив руки на коленях, на кремовом кожаном диване, пока многочисленные родственники подходили, поздравляли и благословляли нас. Мы улыбались. Мы кивали. Мы не разговаривали, ни с гостями, ни между собой. За годы, проведенные в колледже для брахманов доктора Ренганатана, мы уже сказали друг другу все, что нужно. Мы сидели, словно давно женатая пара на станции метро. Наконец орды противоборствующих доверенных ИИ удалились, проект брачного контракта был подготовлен, приданое оговорено. Это была блестящая партия: собственность и сосуд с влагой, самой квинтэссенцией жизни. Разумеется, цена была высока: мы же брахманы. В той же мере это относилось к плоти от плоти нашей, к плодам чресл наших. Если говорить об опциях, отмеченных в листках меню доктора Рао, подозреваю, что родители Лакшми отмечали их наугад. Я знаю, что мои поступили именно так. Но это, наверное, было самым важным изменением из всех, учиненных над нами нанотехниками доктора Рао. Наши генетические линии были модифицированы. Особенности, вживленные в нас, наследовались. Наши дети и их дети, все наши будущие Нариман-Мисра, выходящие в будущее, будут брахманами благодаря не микрохирургии доктора Рао, а нашим сперматозоидам и яйцеклеткам.

Дети, потомки, кровная линия, династия. Таково было наше общее приданое, оговоренное в контракте. По рукам! Ликуй, великий Дели!

ИИ, ответственные за джанампатри, поведали о самом благоприятном расположении звезд, пандит совершил обряд подношения даров Ганеше, и породнившиеся дома Нариманов и Мисра наняли «Болтушек», самую большую и шумную в Дели девичью группу, петь и сверкать ляжками для двух тысяч представителей высшего света на празднике нашего священного слияния. Мы с Лакшми пели со сцены дуэтом. Мини-брючки и топики поп-певичек, казалось, смущали ее, когда она танцевала и прыгала в окружении высоких каблуков. Очень маленькая, очень-очень юная для замужества. Я никогда не отличался особыми певческими талантами. Мама и папа не потрудились поставить крестик в этой графе. Я отплясывал в тесной компании своих одноклассников. Хотя мне оставалось еще два года учиться в колледже доктора Ренганатана под опекой невидимого мистера Хана, наш круг распался. Я стал их будущим, неотвратимо грозящим всем.

У Ворот Индии Сарасвати велела погонщику остановиться, соскользнула со спины своего слона и побежала, приплясывая, с толпой моих гостей. Я нарушил традицию, пригласив ее, она в свою очередь нарушила ее, одевшись по-мужски, в шервани и штаны, и нацепив огромные, нелепые усы, как у раджпута. Я видел, как она прыгает и кружится, сияющая и веселая, среди танцоров и барабанщиков, как танцует, смеясь, со Сриимом, похожим на обезьяну, и чувствовал, как слезы наворачиваются мне на глаза за цветочной завесой. Она была так великолепна, так прелестна, так гибка и так свободна: от нее никто ничего не ждал.

В Лоди Гардене зевак было в пять раз больше. Полицейские оттесняли их при помощи сомкнутых палок. Они видели Риши Джайтли, и Ананда Арора, и – ох, не Эша ли это Рашор, знаменитый танцовщик, а кто этот маленький мужчина с такой молодой женой; разве вы не знаете, это же Нарайан Миттал из «Миттал Индастриз». Меньше всего их интересовал мнимый ребенок, примостившийся в вышине на спине разрисованного свадебного слона. Рев труб и грохот барабанов приветствовали нас. Потом интерактивные экраны, развешанные всюду, ожили и наполнились персонажами, и – невиданное чудо компьютерной графики – герои «Города и деревни» принялись танцевать и петь нам свадебную песнь, специально написанную легендарным кинокомпозитором Эй Эйч Хусаином. Они же ИИ: петь и танцевать очень легко для них. Партия невесты выступила вперед приветствовать нас, и там, почти затерявшаяся среди шелков сари и гирлянд, была Лакшми.

Волна барабанного грома и завываний меди захлестнула нас и донесла до шатров, установленных посреди сочной травы, как во времена нашествия моголов. Мы пировали, мы танцевали, мы восседали на наших тронах, не доставая ногами до земли, и приветствовали гостей.

Я не видел его. Очередь была длинной, воздух в шатре – спертым, а сам я – раздувшимся и сонным после свадебного пира. Я не глядя, скучающе принял его руку. Я насторожился, лишь когда она задержалась в моей чуть дольше и сжала ее чуть крепче.

Шив.

– Брат.

Я кивнул.

– Как дела?

Он указал на свой костюм – дешевый материал, убогий покрой, фальшивые камни на запонках и в застежке на вороте. Недорогой свадебный наряд. Завтра он вернется туда, где был взят напрокат за гроши.

– Когда ты придешь на мою свадьбу, я оденусь поприличнее.

– Собираешься жениться?

– Как все.

Я принюхался. Это был запах не Шива – слишком дешевый и фенольный. Мои уникально настроенные органы чувств улавливали нюансы, которых другие даже не замечали. Шива, в этом его взятом напрокат студенческом костюмчике и дешевых туфлях от «Бата», казалось, окружала некая аура, что-то таинственное, потрескивание информации, словно далекий летний гром. От него пахло ИИ. Я склонил голову набок: действительно ли я заметил мгновенно сместившийся отблеск? Не нужно было быть синестетом или брахманом, чтобы заметить крючок, спрятанный у него за ухом.

– Спасибо, что пришел, – сказал я, зная, что он заметил неискренность.

– Я бы ни за что этого не пропустил.

– Надо будет встретиться, – предложил я, продолжая нагромождать ложь. – Когда мы с Лакшми вернемся в Дели. Так будет удобнее.

– Пожалуй, это маловероятно. Я собираюсь в Бхарат, как только закончу учебу. Меня приняли аспирантом в университет Варанаси. Наноинформатика. Дели – не лучшее место для работающих в области искусственного интеллекта. Американцы дышат Шриваставе в затылок, требуя ратифицировать Акт Гамильтона.

Я поглощал новости, все новости, любые новости, так же естественно и бездумно, как дышал. Я мог взглянуть на дюжину телеэкранов и сказать вам, что происходит на каждом из них, одновременно бросить взгляд на стол, заваленный газетами, и дословно воспроизвести любую статью; засыпая и просыпаясь, я часто оставлял новостные ленты включенными, направляя все события мира внутрь своей крохотной головы. Я прекрасно знал об организованном Соединенными Штатами международном движении за ограничение искусственного интеллекта посредством лицензирования. Причиной являлся страх; неясный тысячелетний христианский ужас перед тем, что творение наших собственных рук восстанет и сделается нашим богом. Искусственные интеллекты, в тысячи, в десятки тысяч, в бесконечное множество раз превосходящие наш человеческий интеллект, что бы это ни значило. Интеллект, если взглянуть на него сверху, все еще терра инкогнита. Тем не менее уже было создано специальное подразделение, полиция Кришны, занятое выслеживанием и уничтожением бродячих ИИ. Имя-то славное, да вот надежда тщетная. ИИ весьма отличны от нас – интеллекты, способные одновременно находиться во многих местах, существовать во множестве разных воплощений, перемещаться лишь путем копирования себя, не так, как я, таскающий свой улучшенный интеллект в кальциевой чаше собственного черепа. У них было очень хорошее оружие, но, полагаю, гложущий меня страх подсказывал: сегодня ИИ, завтра брахманы. Люди – очень ревнивые боги.

Я понимал, что Авадх с неизбежностью подпишет акт в обмен на режим наибольшего благоприятствования со стороны США. Соседствующий Бхарат никогда на это не согласится, его медиаиндустрия, зависимая от искусственного интеллекта ради успеха «Города и деревни» от Джакарты до Дубая, представляла собой слишком влиятельное лобби. Первая в мире откровенная мылократия. И, предвидел я, первый в мире информационный рай в рамках национального государства. Складывая воедино сообщения, погребенные под новостями бизнеса, я уже видел картину того, как программистские центры и научно-исследовательские учреждения перемещаются в Варанаси. Так что Шив, честолюбивый, сам пробивающий себе дорогу к славе, тогда как я лишь повиновался повелениям своей ДНК, Шив, распространяющий вокруг себя запах ИИ, зачем тебе Бхарат? Будешь ли ты исследователем в области технологий, небесно-синих, как сам господь Кришна, или станешь королем информации, с оравой ИИ, притворяющихся, будто не могут пройти тест Тьюринга?

– Не то чтобы мы с тобой были не разлей вода, – сказал я ханжески. Большую часть наших жизней нас разделяли двадцать миллионов человек, и все же гнев еще клокотал во мне. Что вызывало во мне столь сильную обиду? Я обладал всеми преимуществами, любовью, благословением, дарами, и все же он стоял в своем дешевом костюме, взятом напрокат, самодовольный и самоуверенный, а я был смешным маленьким господинчиком, мальчиком-мужем, болтающим ногами на позолоченном троне.

– И правда, не были, – поддакнул Шив. Даже в его словах, в его улыбке была аура, была сила; Шив-Превосходящий. Чем он занимается таким, что можно завершить лишь в Варанаси?

Очередь все не кончалась, матери переминались с ноги на ногу в своих неудобных свадебных туфлях. Шив склонил голову, наши взгляды на мгновение пересеклись. В его глазах плескалась чистейшая, неприкрытая ненависть. Потом он смешался с толпой гостей, прихватил бокал шампанского тут, тарелку с канапе там, странное, какое-то особое зло, словно чума во время свадьбы.

Сотрудники обслуживающей фирмы убрали посуду, факелы осветили вытоптанную траву Лоди Гарденс, и пандит связал нас друг с другом в знак свершившегося бракосочетания. Под зарево фейерверков, полыхающих над мавзолеем Мохаммед-Шаха и куполом Бара Гумбад, мы уехали в аэропорт. Мы оставили позади бриллиантовые огни сверкающего Дели и полетели, куда позднее, чем следовало бы таким маленьким детям, сквозь ночь навстречу утру Частный вертолет поднял нас в небо и унес к чайному дому среди прохладных и влажных зеленых холмов. Служащие аккуратно разобрали наш багаж, показали расположение комнат, затененную веранду с видом на потрясающие золотисто-пурпурные утренние Гималаи, спальню с одной огромной кроватью под пологом на четырех столбиках. Потом они испарились в шорохе шелка, и мы остались одни. Вишну и Лакшми, два бога.

– Здесь хорошо, правда?

– Отлично. Замечательно. Очень одухотворенно. Да.

– Мне нравятся комнаты. Люблю запах дерева, старого дерева.

– Да, славные. Очень старое дерево.

– Значит, это медовый месяц.

– Да.

– Предполагается, что мы…

– Да. Я знаю. А ты… ты не?..

– Стимуляторы? Нет, никогда.

– О. В общем, у меня в сумке есть кое-что, тебе тоже может пригодиться.

– А ты пробовал?

– Иногда. Когда я чувствую, что становится как-то совсем плохо, ни с того, ни с сего, ничего конкретного, тогда принимаю их.

– Помогает?

– Это немножко похоже на секс при помощи крючка. Чувствуешь, что тебе очень-очень хочется пописать, а на самом деле – вовсе не писать. Честно говоря, не так здорово. Ты пробовала?

– Пальцами? Ну да, всей рукой. Все как у тебя.

– Хочется писать?

– Что-то вроде того. И все сжимается. Во время свинга тоже. Знаешь, по правде сказать, не уверена, что хочу пробовать то, что у тебя с собой.

– И не надо. Мы могли бы… я бы мог…

– Честно говоря, мне так не кажется.

– Как ты думаешь, они будут проверять? Собирать простыни и демонстрировать их всем родственникам?

– А наш физический возраст? Не глупи.

– Это часть контракта.

– Не думаю, что кто-то собирается требовать выполнения договорных обязательств, пока у меня по меньшей мере не начнутся месячные.

– Так ты хочешь чего-нибудь этакого?

– Не особенно.

– Тогда что мы будем делать?

– Красивый вид.

– Там, в ящике стола, есть колода карт.

– Может, потом. Сейчас я бы поспала.

– И я тоже. Насчет постели все в порядке?

– Конечно. Предполагается, что мы спим вместе, верно? Мы же муж и жена.

Мы спали, укрывшись легким шелковым покрывалом, под медленно вращающимся потолочным вентилятором. Свернувшиеся клубками восьмилетки, мы лежали спинами друг к другу, далекие, как Виш и Шив, а потом изобретали карточные игры потрясающей сложности при помощи старых добрых круглых карт Ганджифа на веранде с потрясающим видом на Гималаи. Когда Лакшми тасовала эмиров и визирей, наши взгляды встретились, и мы оба поняли, что все даже не то чтобы окончилось, оно никогда не начиналось. Между нами не было ничего, кроме договорных обязательств. Мы стали заложниками своих ДНК. Я представил себе череду отпрысков, словно жемчужины вереницей выкатывающихся из моего все еще бессильного пениса; этих медленно развивающихся детей, ковыляющих в будущее настолько далекое, что я даже не способен увидеть его пыль на горизонте времени, и далее, и далее, и далее. Я был полон ужаса перед слепой императивностью биологии. Я обладал интеллектом супермена, я забывал только то, что предпочитал забыть, я не болел ни дня в своей жизни, я носил имя бога, но для моего семени все это было ничто, я ничем не отличался от какого-нибудь далита из Молар Бунд. Да, я привилегированный баловень, я худший из циников, но мог ли я стать чем-либо другим? Я был запроектированным снобом.

Мы просидели свою неделю в чайном доме в зеленых предгорьях Гималаев в Химачал-Прадеш – Лакшми и Вишну. Лакшми запатентовала некоторые из своих замысловатых коллективных карточных игр – мы проверяли игры для многих участников, играя каждый сразу за несколько человек, несложный фокус для брахманов – и заработала кучу денег на лицензиях. Там было ослепительно красиво, горы, далекие и безмятежные, как каменные Будды, по ночам время от времени дождь стучал по листьям за нашими окнами, и нам становилось очень, очень грустно, но еще печальнее было думать о том, что нам предстоит сделать по возвращении в Авадх, в горячо любимый Дели. Я принял решение на третий день нашего медового месяца, но лишь оказавшись в лимузине, везущем нас к Рамачандра Тауэр, где нам выделили апартаменты, достойные богов, этажом ниже жилища моей матушки, я набрал номер телефона очень специфического, очень деликатного доктора.

 

ДВЕ ПОСТОРОННИЕ ЧАСТИ МЕНЯ

– Оба? – спросил ньют. Он приподнял бы бровь, будь у него хоть какие-нибудь волосы на выбритой голове, чтобы было что поднимать.

– История умалчивает про полуевнухов, – ответил я.

Никто, увы, и никогда не перескажет подобных бесед. Полунамеки, обмен шутками, выразительные взгляды – все это часть истории, а не реальной жизни. Но я рассказываю вам историю, мою историю, которая куда больше, чем история реальная или даже воспоминание. Ибо если я могу по своему выбору забывать, то и запоминать могу так же и превратить то, что выбрал, в воспоминание. Так что если я хочу, чтобы хирургический кабинет для ньютов был на самом верху скрипучей винтовой лестницы, а на каждом этаже на вас таращились глаза подозрительных и враждебных обитателей Старого Дели, если я решил запомнить это так, это будет так. Точно так же, если я предпочитаю помнить, что этот кабинет был похож на склеп, с причудливыми хирургическими инструментами и изображениями успешно изуродованных органов, словно сошедшими с рисунков из гималайского буддизма про ад и демонов, то так оно навсегда и будет. Быть может, для вас это не так странно, как для меня. Я лучше кого-либо знаю, как обманчива внешность, но вы выглядите достаточно молодыми, чтобы расти в мире с удобной глобальной памятью, где каждый вздох и каждый взгляд кишат дэвами, непрерывно пишущими и переписывающими физическую реальность. И если дэвы решат переписать эту память, кто скажет, что все было не так?

Но небо уже светлеет на востоке, за пылающим столпом йотирлингама, мне нужно идти дальше, а вы еще должны увидеть самое удивительное, на что способны мои кошки. Реальность же такова, что хирургический кабинет доктора Анила располагался в со вкусом отреставрированном особняке среди тесных улочек в тени Красного Форта, неброский, первоклассно оборудованный хирургический кабинет, где вас встречает очаровательная мисс Моди, а сам доктор Анил – доброжелательный профессионал, явно удивленный моей просьбой.

– Обычно я занимаюсь более серьезной хирургией, – сообщил врач. Клиника Ардханаришвары была ведущим делийским центром по трансформации ньютов. Ведущим, несмотря на шепотки и сплетни; в блистательном новом Авадхе мы имели право объявить, что мы урбанистическая, глобальная, космополитичная и ко всему относящаяся спокойно культура, но для ньютов – тех, кто решил избежать наших безнадежных межполовых войн, избрав третий путь, ни тот и ни другой, – он оставался почти таким же скрытным и потаенным, как для древних трансгендерных хиджра, много лет назад прятавшихся в Старом Дели. Древний город: старше, чем любая память, улицы его, похожие на мозговые извилины, всегда хранили тех, чьи потребности выходили за рамки обычного.

– Полагаю, то, о чем я прошу, вполне выполнимо, – заметил я.

– Конечно-конечно, – заверил доктор Анил, соединяя пальцы рук – жест, которому все врачи – мужчины, женщины, трансгендеры или ньюты – учатся, похоже, одновременно в одной и той же медицинской школе. – Значит, обе тестикулы.

– Да, обе.

– Но не пенис.

– Это было бы уже чересчур.

– Вы уверены, что не желаете рассмотреть химический вариант? Это обратимо, если вы когда-нибудь передумаете.

– Нет, никакой химии. Я не хочу, чтобы это было обратимо. Я хочу удалить себя из будущего. Хочу, чтобы все кончилось на мне. Я не племенной жеребец. Полная физическая кастрация, да.

– Это очень просто. Куда проще, чем то, что мы обычно делаем.

Я хорошо знал о медицинских методиках, растекавшиеся отсюда по безымянным пакгаузам и «серым» хирургическим клиникам по ту сторону кольцевой автомагистрали Сири Ринг. Обо всем этом есть онлайн-видео где-то в Сети и я, как зачарованный, наблюдал за тем, что вытворяют над собой люди, пожелавшие сменить пол. Штуки, которые погружали в контейнеры с гелем, снимали с них кожу, обнажая мускулы, удлиняли вытяжением и помещали в лотки с молекулярным решетом, были настолько далеки от чего бы то ни было человеческого, что выглядели скорее необычно, вроде странных лесных цветов, нежели непристойно. Я был куда большим трусом, оставляя на гендерном пороге лишь два своих маленьких органа.

– Мое единственное условие, поскольку биологически вы находитесь в препубертатном возрасте, это должна быть орхидэктомия. Мисс Моди составит договор. – Доктор подмигнул мне; изящное, похожее на фавна существо за массивным колониальным столом, слишком, слишком прекрасное, чтобы рассуждать о таких вещах, как хирургия яичек. – Простите мой вопрос, я прежде не встречал высших брахманов, но по возрасту имеете ли вы право подписывать договор?

– Мой возраст позволяет мне быть официально женатым.

– Да, но вы должны понять: бизнес вроде моего находится под пристальным наблюдением в Авадхе.

– А мой возраст позволяет мне заплатить вам совершенно непристойную сумму за то, что мне нужно.

– Ну что ж, пусть это будет непристойно.

Все оказалось на удивление обыденно. Меня даже не понадобилось перевозить в какую-нибудь из мерзких промышленных зон. В небольшой кабинке я переоделся в хирургическую рубашку: рукава длиннющие, полы волочатся по земле, – улегся на воняющий дезинфекцией операционный стол в операционной в цокольном этаже и ощутил, как меня обкалывают раствором для местной анестезии. Руки робота, с кончиками пальцев тонкими, как усики у насекомых, пустились в пляс под управлением доктора Анила. Я ничего не чувствовал, жмурясь от света и напряженно вслушиваясь в их синестетическую музыку. Пляшущие руки отдернулись; я не чувствовал ничего. И продолжал ничего не чувствовать, пока машина везла меня обратно по улицам, полным вибрирующих, с мощной половой потенцией, терзаемых гормонами людей. Легкий дискомфорт, когда колышущаяся ткань одежды касается швов. Не боль, чего-то немного не хватает, ничего похожего на ощущение легкости и свободы, о котором я читал у поборников этой процедуры. Исключительное удовольствие, сексуальная кастрация; оргазм, чтобы покончить с оргазмами. Со мной не случалось ничего подобного. Медикаменты для наращивания клеток исцелят рану за три дня и скроют все следы, пока годы спустя не обнаружится, что голос мой не становится заметно глубже, волосы на лице не пробиваются, что я расту необычайно высоким и стройным и, как ни странно, так и не сумел зачать положенного по контракту ребенка.

– Желаете взять их с собой? – спросил доктор Анил, усадив меня в смотровой после короткой операции.

– С чего бы вдруг?

– В Китае была такая традиция; императорским евнухам отдавали их отсеченные гениталии, законсервированные в кувшине со спиртом, чтобы похоронить их вместе с хозяевами, дабы те могли явиться на небо полноценными мужчинами.

– В Оттоманской Турции евнухи традиционно высиживали три дня после кастрации в куче навоза, чтобы залечить свои раны или умереть. Традиция меня не интересует. Они не мои, они – не я; они принадлежат кому-то другому. Сожгите это или бросьте бродячим псам, мне все равно.

Надо мной пророкотал гром – обещание ливня, день потемнел. Пока я поднимался на наружном лифте Рамачандры Тауэр, тучи пронизывали молнии. Лакшми сидела, съежившись, на софе, перед величественной картиной начинающейся грозы. Сухая молния, ложное предзнаменование дождя. Все предзнаменования дождя в те дни были ложными.

– Ты сделал, все в порядке?

Я кивнул. Теперь начинало болеть. Я стиснул зубы, хлопая по наноинфузеру с обезболивающим, вживленному доктором Анилом. Лакшми радостно захлопала в ладоши.

– Я пойду завтра. О боже, я так счастлива, так счастлива. – А потом, в темной комнате, среди вспышек беззвучных молний, она поцеловала меня.

Мы никому не сказали. Это было частью уговора. Ни нашим родителям, ни родне, ни друзьям-брахманам, ни даже своим ИИ. Ни даже любимой Сарасвати; я не стал бы обременять ее этим. Это было дело, которое нам следовало исполнить, прежде чем объявить своим семьям, как радикально мы разрушили их планы насчет нас. И тогда мы сможем спокойно и безболезненно развестись.

 

Я ПРИНЮХИВАЮСЬ К УХУ СИЛЫ

Чем должны заниматься евнухи?

Оно вызывает у вас неловкость, это слово? Заставляет вас, парни, скрестить ноги; вызывает у вас спазм матки, дамы? Услышав его, представляете ли вы себе нечто отличное от человеческого существа, нечто нижестоящее? А чем оно тогда отличается от других определений: кшатрий, далит? Брахман? Евнух. Это очень старое и благородное слово, славная и древняя традиция, практиковавшаяся во всех великих культурах Земли. Принцип состоит в том, чтобы пожертвовать меньшим ради обретения большего. Сколько из жалких спермиев, исторгнутых вместе с семенной жидкостью, превратятся когда-нибудь в человеческие существа? Ну, давайте, только по-честному. Почти все они будут растрачены впустую. И никогда не думайте, что без яиц означает без секса или без желания. Нет, великие кастраты-певцы, евнухи-поэты и божественные провидцы, великие визири и королевские советники понимали, что у величия есть цена, и это – продолжение рода. Евнухам, свободным от династических мотивов, можно доверять империи. Растить великие нации – вот наша настоящая работа, и все способности, дарованные мне родителями, я направил на политическое выращивание нации.

Насколько же права была моя мать и как прискорбно она заблуждалась! Она воображала, что счастливые избиратели внесут меня в двери Лок Сабха на своих плечах. Я предпочел черный ход для прислуги. Политики живут и умирают ради избирательной урны. Они там не для того, чтобы служить, а чтобы занять и удержать офис. Популизм способен заставить их отказаться от мудрой и правильной политики ради прихотей и капризов. Ураган бюллетеней для голосования в конце концов выметет их и все их благие дела из власти. Их великие визири устоят. Мы понимаем, что демократия – это лучшая из систем, при которой кажется, будто нацией правят.

Многомесячное налаживание социальных связей – старомодное, с рукопожатиями и презентами, – и взятки, и соискание благосклонности, и втирание в политическое доверие обеспечили мне стажировку у Пареха, министра водных ресурсов и окружающей среды. Это был изрядный болван, родом из штата Уттаранчал, с практичностью и мелочностью лавочника, но недальновидный. Он успешно создавал видимость, будто у него все под контролем, а что еще нужно политику для спокойной и длительной карьеры? Это было большее, чего он мог когда-либо достичь, но как только очередной неудавшийся муссон дохнёт жаром и толпы начнут нападать на цистерны с водой на улицах, он вылетит оттуда. Он знал, что я знаю это. Я пугал его, хотя и был осторожен, низводя блеск своего интеллекта до огонька общей сообразительности. Он понимал, что мне далеко не девять лет, как кажется на вид, но действительно понятия не имел о возможностях и бедах моих и мне подобных. Я тщательно выбирал себе департамент.

Неприкрытые амбиции заставили бы меня слишком рано засветиться перед правительством, лишь теперь начинающим понимать, что никогда толком не принимало законов насчет манипуляций с человеческим генокодом. Но при этом я знал цвет всех глаз, следящих за мной сквозь стеклянные коридоры Министерства водных ресурсов. Вода – это жизнь. Вода, ее изобилие и ее нехватка станут формировать будущее Авадха, всех народов Северной Индии, от Пенджаба до Соединенных Штатов Бенгалии. Вода предоставляла хорошие возможности, чтобы проявить себя, но оставаться там я не собирался.

Строительство дамбы в Кунда Кхадаре – этой гигантской насыпи из земли и бетона, похожей на подвязку на бедре Матери Ганга, – близилось к завершению. Протесты расположенного ниже по течению Бхарата и Соединенных Штатов Бенгалии звучали все резче, но стрелы башенных кранов поднимались и поворачивались, поднимались и поворачивались днем и ночью. Министр Парех и премьер-министр Шривастава совещались ежедневно. К ним присоединился министр обороны. Даже штатные пиарщики способны были учуять дипломатическую напряженность.

Был четверг. Я заранее назвал его отважным четвергом, чтобы заставить себя решиться и выступить. Гены не делают вас храбрым. Но я готовился тщательно, как мог; что означало – лучше, чем кто бы то ни было в Лок Сабха, включая министра Парекха. Шривастава со своим окружением вынужден был провести пресс-конференцию из министерства, чтобы заверить общественность Авадха, что Кунда Кхадар сделает свое дело и утолит бездонную жажду Дели. Все выглядели элегантно, будто на картинке: выщипанные усы, отглаженные брюки, рубашки свежие, как утро. Только не я. Я заранее выбрал позицию: недолгая суматоха в коридоре при появлении Шриваставы и компании его секретарей. Я понятия не имел, о чем они будут говорить, но знал, что говорить будут; Шривастава любил такие «брифинга на ходу», они придавали ему вид человека деятельного и энергичного. Я верил, что мои исследовательские способности и быстрый ум победят.

До меня донеслось бормотание. Компания вот-вот должна была завернуть за угол, я зашевелился, вжался в стену, пока процессия надвигалась на меня. Мои органы чувств просканировали пять бесед, уловили шепот Шриваставы, адресованный Банзалу, его парламентскому секретарю:

– Если бы я знал, что Макоули поддерживает нас.

Эндрю Дж. Макоули, президент Соединенных Штатов Америки. Вот и ответ.

– Если бы мы смогли заключить сделку о продаже всего произведенного продукта в обмен на частичную ратификацию Акта Гамильтона, – произнес я голосом высоким, чистым и пронзительным, будто птичий крик.

Свита премьер-министра проскочила мимо, но Сатья Шетти, пресс-секретарь, обернулся с грозным видом, чтобы испепелить болтливого выскочку-стажера. Он увидел девятилетнего ребенка. Он онемел, выпучив глаза. Он заколебался. Это колебание остановило всех. Премьер-министр Шривастава повернулся ко мне. Глаза его округлились, и зрачки расширились.

– Очень интересная мысль, – произнес он, и я знал: он понял, проанализировал и принял предложенный мною дар. Советник-брахман. Странный ребенок-ученый. Дитя-гений, малолетний гуру, маленький бог. Индия обожала их. Золотое дно для пиара. Его свита расступилась, и он шагнул ко мне: – Что вы здесь делаете?

Я пояснил, что стажируюсь у министра Пареха.

– И теперь вы хотите большего.

Да, я хотел.

– Как вас зовут?

Я назвался. Он кивнул:

– Да, свадьба. Помню. Значит, политическая карьера, верно?

Именно так.

– Вы, конечно, не откажетесь от лидерства.

Мои гены не позволят мне. Моя первая политическая ложь.

– Да, с идеями нынче у нас негусто. – С этими словами он отвернулся, свита сомкнулась вокруг него, и они устремились дальше. Сатья Шетти наградил меня злобным взглядом, и я выдержал его, пока пресс-секретарь не отвел глаза. Я еще увижу, как он сам и все его труды обратятся в прах, в то время как я буду по-прежнему молод и полон энергии. Когда я вернулся к своему столу, там уже лежало приглашение из канцелярии премьер-министра с предложением связаться с ними на предмет собеседования.

Я рассказал о своем великом достижении трем женщинам. Лакшми засияла от радости. Наши планы осуществлялись. Моя мать была озадачена: она больше не понимала моих мотивов, зачем мне идти на скромную и неприметную должность госслужащего вместо того, чтобы процветать среди светил политики. Сарасвати спрыгнула с дивана и закружилась по комнате, потом захлопала в ладоши и поцеловала меня в лоб, долго и крепко, пока ее губы не оставили там красный тилак.

– Пока все это весело, – сказала она. – Очень весело.

Моя сестра, моя великолепная сестра произнесла вслух правду, до понимания которой я лишь начал дозревать. Весело – вот и всё. Мать и отец предназначали меня для величия, для ослепительного успеха и богатства, власти и славы. Мне всегда хватало эмоциональной восприимчивости, если не словарного запаса, чтобы понимать: ослепительно могущественные и знаменитые редко бывают счастливы, успешность и богатство часто вредят их психическому и физическому благополучию. Все свои решения я принимал ради себя, ради собственного покоя, здоровья, удовольствия, сохранения заинтересованности на протяжении всей моей долгой жизни. Лакшми выбрала утонченный мир сложных игр. Я – круговерть политики. Не экономику; она была для меня слишком мрачной наукой. Но государство и отколовшиеся от него маленькие независимые осколки на границах Авадха, с которыми, я видел это, мы все так же неразрывно связаны, как и во времена, когда мы были единой Индией, и те страны, что за ними, и далее, и далее; это зачаровывало меня. Межгосударственный этикет служил мне забавой. Это было весело, Сарасвати. И я был великолепен. Я стал героем из комиксов моего детства, проницательным героем, Человеком-Дипломатом. Я спасал ваш мир столько раз, что вы и представить себе не можете. Моя суперсила состояла в том, чтобы увидеть ситуацию в целом, во взаимосвязях, и те неуловимые силы, влияющие на нее, которые другие, менее способные аналитики игнорировали. А потом я подталкивал ее, чуть-чуть. Малейший, легчайший толчок, одно крохотное поощрение или помеха, даже намек на то, каким путем может пойти политика, и видишь, как социальная физика сложного капиталистического общества постепенно увеличивает это все в масштабах посредством законов, и сетей, и социальных усилителей, медленно изменяя направление движения целой нации.

Те первые несколько лет я постоянно боролся за выживание. Сатья Шетти был моим злейшим врагом с того мига, как взгляды наши встретились в коридоре Министерства водных ресурсов. Он обладал связями и влиянием, был умен, но не настолько, чтобы понять: ему никогда не победить меня. Я просто продолжал позволять каплям меда из моих уст вливаться в уши Кришны Шриваставы. Я всегда был прав. Мало-помалу его кабинет и союзники Сатья Шетти поняли, что, помимо моей неизменной правоты, я еще и существенно отличаюсь от них. Я не искал высоких постов. Я искал, как лучше. Я был префектом-советником. И я грандиозно смотрелся по телевизору: карлик-визирь премьер-министра Шриваставы, трусящий перед ним, словно напоминание о днях Моголов. Кого, в той или иной степени, не занимает вундеркинд? Хотя мне и было тогда уже двадцать два года, половая зрелость – что бы это ни означало для меня лично – все еще маячила на горизонте нашего поколения брахманов, словно долгожданный муссонный ливень.

Именно вероломный муссон сделался движителем политики Авадха, в городах и деревнях, в домах и на улицах. Томимые жаждой народы иррациональны; они молятся и обращаются к странным избавителям. Великая технократия Соединенных Штатов Бенгалии, в качестве свидетельства национальной истерии, слепо уверовала в эксцентричный план отбуксировать айсберг из Антарктики до Сундарбана в надежде, что масса холодного воздуха повлияет на меняющуюся климатическую модель и вернет сезон дождей в Индию. Странные дни, время слухов и чудес. Наступила эпоха Кали, и боги снова спускались к нам на землю, разгуливая в облике обычных мужчин и женщин. Американцы обнаружили что-то такое в космосе, что-то не из этого мира. В «цифровом раю» Бхарата, кишащем ИИ, расплодились искусственные интеллекты третьего поколения; легендарные сущности, чей интеллект превосходил мой в той же степени, в какой мой превосходит интеллект блох, досаждающих моим бедным котам. Саджида Рана, подвергнувшись политическому давлению возрождающегося индуистского фундаментализма, готовила упреждающий удар по Кунда Кхадару в качестве пиар-трюка. Этот последний слух, выуженный мною во время просмотра прессы Бхарата, я счел достаточно серьезным, чтобы потребовать встречи на уровне департаментов между моим министерством и его аналогом в Бхарате. Я говорил, что к тому моменту уже был парламентским секретарем Кришны Шриваставы? Не взлет, но постепенный, неуклонный подъем. Было все еще так легко ослабить хватку и упасть прямо в ждущие лапы моих конкурентов.

Моим коллегой в Бхарат Бхаване стал мусульманин Шахин Бадур Хан, утонченный джентльмен из прекрасного рода и блестяще образованный. За его безупречными манерами и достоинством, которым я глубоко завидовал, будучи по сравнению с ним просто маленьким сорванцом, чувствовалась печаль; в глубине глаз таилась боль. Мы сразу оценили друг друга и испытали взаимное расположение. Мы инстинктивно чувствовали, что слишком усердно печемся о своих странах, чтобы быть готовыми предать их. О таком не только никогда не говорят, но даже не намекают. Поэтому наша беседа, пока мы прохаживались среди оленей Будды в древнем Сарнатхе, где среди деревьев крадись неприметные тени наших охранников, а вокруг, словно ястребы, кружили разведчики-беспилотники, казалась несерьезной и легкомысленной, как болтовня двух пожилых вдовушек во время послеобеденной прогулки.

– Авадх всегда представлялся мне страной, живущей в мире с самой собой, – сказал Шахин Бадур Хан. – Словно решившей некий великий и главнейший индийский парадокс.

– Так было не всегда, – возразил я. За защитным ограждением западные туристы на тропе Будды пытались удержать свои одежды, развевающиеся на крепчающем ветру. – Улицы Дели слишком много раз окрашивались красным.

– Но он всегда был многонациональным городом. С другой стороны, Варанаси всегда был и всегда будет городом Владыки Шивы.

Я кивнул. Теперь я знал, что доложу Шриваставе. Саджида Рана подвергается давлению индуистов-фанатиков. Она нанесет упреждающий удар по Кун да Кхадару. Авадх получит моральное преимущество; мы не должны упустить этого.

– У меня в Варанаси есть родственник, – мимоходом заметил я.

– О, вот как?

– Мой брат – сам Шива, так что в действительности неудивительно, что он должен был очутиться в Варанаси.

– Он тоже брахман, как вы?

– Нет, но он очень талантлив.

– Похоже, мы просто притягиваем таланты. Полагаю, это одно из наших благословений. У меня есть младший брат, в Соединенных Штатах. Общаться с ним ужасно, просто ужасно; мать – ну, вы же знаете, каковы они. Конечно, это все на мне.

«Вы опасаетесь, что ваш брат ввязался в бизнес, который может неблагоприятно отразиться на вашем положении, если об этом станет известно, – вот о чем говорил мне мудрый мистер Хан. – Вы хотите, чтобы я присматривал за ним, а взамен вы создадите надежный канал связи между нами, чтобы предотвратить войну между Бхаратом и Авадхом».

– Вы же понимаете, что такое эти братья, – сказал я.

Поток информации поступил в мою голову, едва я вышел из самолета в аэропорту Индиры Ганди. Шив основал в Варанаси компанию «Пуруша». Он привлек значительные инвестиции от венчурного фонда «Одеко» и получил дополнительное финансирование от научно-исследовательского и опытно-конструкторского подразделения могущественной бхаратской «Рэй Пауэр». Сферой его деятельности стали компьютерные нанотехнологии. С ним работали лучшие конструкторы и инженеры. Теневой индекс, оценивающий компании по потенциальной возможности стать глобальными игроками после акционирования, отводил «Пуруше» место в первой пятерке, за которой стоит понаблюдать.

Он был молод, горяч и нацелен на успех. Он завел себе кое-каких сомнительных друзей, и тучи ИИ высокого уровня скрывали многое из деятельности «Пуруши» от конкурентов и властей Бхарата. Полиция Кришны завела на него досье и команду опекающих его нарочито неуклюжих ИИ, чтобы дать ему понять: о нем знают. Мои собственные ИИ-соглядатаи из разведслужбы Авадха были искуснее полицейских. Они встроились в саму информационную структуру «Пуруши». Безопасность Авадха была жалким вымыслом; меня в высшей степени интересовало, чем занимается мой братец. Планы Шива были, разумеется, чудовищно амбициозными. Он взломал темницу черепа. Говоря более прозаично, «Пуруша» разработала опытный образец биочипа, способного взаимодействовать напрямую с мозгом. Больше никаких вульгарных завитков пластика за ухом и мягкого вторжения электромагнитного излучения в мозг, словно орущего тебе в висок. Искусственно сконструированный белок, такой же, как наш собственный, чьи искусственные нейроны прорастали сквозь кожу и кость, вплетаясь в поток мысли. Третий глаз, всегда открытый невидимому миру. Видите, как легко я обращаюсь к языку мистики? Всеведение становилось нормой; всякий инфицированный получал доступ ко всему знанию и всей проклятой тривиальности мировой сети. Коммуникация отныне – это не клики и запросы, а мысль, неуловимая телепатия. Виртуальные миры становились реальными. Неприкосновенности частной жизни, этой первой западной роскоши, приобретенной Индией за деньги, пришел конец. Как узнать, где кончаются наши собственные мысли и начинаются чужие? Мы уподобляемся миру ИИ с их рассредоточенным, расширенным, многоуровневым восприятием. Предположения следовали за предположениями. Им не было конца. Лакшми, отвлекаясь от своих математических игр, чувствовала мое настроение и, подняв взгляд, видела взрослый страх на моем детском лице. Эта технология изменит нас, изменит целиком и бесповоротно. Это означает новый способ быть человеком, линию разлома, удар огранщика алмазов по всему обществу. Я начал понимать, что величайшая угроза для Авадха, для Бхарата, для всей Индии – вовсе не вода. Это безупречнейший бриллиант Шив и его корпорация «Пуруша», маняще сверкающие перед носом у каждого из землян. Будь везде, будь всем. Я был настолько поглощен этим, что не заметил, как по Великому Колесному Пути пришло предупреждение от Шахин Бадур Хана из Варанаси, и поэтому прозевал момент, когда Саджида Рана выслала вперед свои танки и захватила Кунда Кхадар без единого выстрела.

 

ДЕВОЧКА С КРАСНОЙ БИНДИ

[153]

Перечисление названий этой войны занимает больше времени, чем сама война. Кунда-кхадарская война, Сорокавосьмичасовая война, Тихая, Первая Водяная. Вы их не помните, хотя боевые танки Авадха ползали по вот этим самым пескам. Вы, наверное, даже не помните о самой этой войне из уроков истории. Были войны масштабнее и продолжительнее, и была война, переходящая в войну, долгая и, я думаю, последняя. Война, которой я положу конец. Ту грандиозную демонстрацию оружия на речных берегах я теперь воспринимаю как первый выстрел, давший начало всей этой истории, если там вообще можно говорить о выстрелах. Было и другое название – Тихая война. Ах! Кто дает названия войнам? Наемные писаки и мудрецы, без сомнения, медиаредакторы и чатовые журналисты, люди, что любят выражаться высокопарно. Уж точно не чиновники и не владельцы кошачьих цирков. Насколько больше название «Тихая война» подошло бы для ста лет беспорядков, последовавших далее, для этой эпохи Кати, которая, кажется, достигла худших своих глубин теперь, с пришествием йотирлингама на землю?

Водяная война. Война-47, как бы мы ни называли ее, для меня обозначала конец человеческой истории и возвращение эпохи чудес на землю. Лишь после того, как развеялся дым, осела пыль и наши дипломатические группы появились среди высоких сияющих башен Ранапура для обсуждения условий мира, мы поняли всю безмерность событий в Бхарате. Наша тихая маленькая водяная война была наименьшим из них. Я получил одно краткое сообщение по Великому Колесному Пути: «Мне конец, проиграл, ухожу в отставку». Но Шахин Бадур Хан был там, он шел на пять шагов позади своего нового премьер-министра Ашока Раны, в то время как я вприпрыжку, будто ребенок, поспевал за нашим Шриваставой.

– Слухи о моей кончине сильно преувеличены, – шепнул Шахин Бадур Хан, когда мы оказались рядом, пока политики устраивались на траве перед загородным поло-клубом Бенареса для пресс-конференции, соперничая за статусные места.

– Война, похоже, укорачивает политическую память. – Двадцатитрехлетний в теле мальчишки вдвое младшего возраста может болтать почти все, что ему вздумается. Дерзость, дозволенная шутам и ангелам. Впервые повстречавшись с Шахин Бадур Ханом, я, помимо его воспитанности и ума, почувствовал его глубокую печаль. Даже я не мог угадать, что это была долго подавляемая, бесплодная любовь к другому, греховная, романтическая и обреченная, поскольку адресовалась юному ньюту из Варанаси. Он угодил в «медовую ловушку», подготовленную его политическими противниками.

Шахин Бадур Хан склонил голову.

– Я далеко не первый стареющий глупец, потерявший голову от страсти. Возможно, я единственный, чьего премьер-министра в результате убили. Но, как вы говорите, война открывает нам глаза, и я, похоже, – удобная фигура для публичного покаяния. А судя по тому, что я почерпнул из СМИ, народ поверит мне скорее, нежели Ашоку Ране. Ничто не нравится народу больше, чем покаяние низверженных важных персон. А тем временем мы делаем то, что должны, верно, господин Нариман? Наши страны нуждаются в нас сильнее, чем они полагают. Людям лучше даже не знать, насколько странные времена наступают в Бхарате.

Будь проклято ваше политическое самоуничижение! Одновременный коллапс главных систем ИИ по всему Бхарату, включая всепобеждающие «Город и деревню», обнаружение того, что неистовая оппозиция неудержимых индуистских фанатиков в стране – это заговор искусственных интеллектов, хаос в «Рэй Пауэр» и загадочное возникновение стометровой полусферической воронки на территории университета, гладкой, как зеркало, и, напоследок, слух о появлении третьего поколения ИИ, которых так долго ждали и так долго боялись. Лишь один человек в состоянии был объяснить все это. Я направился повидать Шива.

У него был дом, защищенный множеством деревьев от шумного, людного мира. Садовники с неспешной точностью перемещались вверх и вниз по укатанным гравийным дорожкам, тут прищипывая персидские розы, там опрыскивая растения от тли и повсюду подкармливая побуревшие от засухи участки газона. Он растолстел. Он развалился в кресле возле стола для завтрака, выставленного на газон. Он выглядел ужасно, одутловатый и заплывший жиром. У него была жена. У него был ребенок, маленькая щебетунья, разыгравшаяся на установленной посреди газона разборной пластиковой игровой площадке под присмотром своей ИИ. Она поглядывала на меня, не зная, воспринимать ли меня как чужого важного дядю или же позвать вместе полазать по пластиковым канатам. Да, этот маленький я был странным существом. Тот запах, тот информационный феромон, которым благоухал Шив в день, когда заявился на мою свадьбу, исходил от него по-прежнему, даже усилился. От него пахло как от человека, слишком много времени проводящего среди ИИ.

Он бурно приветствовал меня. Слуги принесли холодный домашний шербет. Когда мы уселись побеседовать по-братски, мужчина и одиннадцатилетний мальчик, его жена извинилась голосом тихим, как писк насекомого, и, отойдя, нервно переминалась возле дочери, бурно разыгравшейся на своих ярких конструкциях для лазанья.

– Похоже, ты успешно повоевал, – отметил я.

– А что, была война? – Мгновение Шив выдерживал мой взгляд, потом разразился гомерическим хохотом. Его лоб покрылся испариной. Я ни на миг не поверил ему. – Я стал расслабленным и жирным, да.

– И успешным.

– Не таким успешным, как ты.

– Я всего лишь госслужащий.

– Я слышал, ты вертишь Шриваставой, как сутенер проституткой.

– У всех свои источники.

– Да. – Опять эта нарочитая пауза. – Ваши я обнаружил довольно быстро. – Неплохо для правительственного продукта.

– Дезинформация может быть столь же информативной, как и информация.

– О, я не стал бы проделывать с тобой ничего столь очевидного. Нет, я оставил их, позволил им смотреть. Мне скрывать нечего.

– У тебя интересные инвесторы.

– Сомневаюсь, что кое-кто из них получит обратно свои вложения. – Он снова рассмеялся.

– Не понял.

– Как выяснилось, один из моих основных инвесторов, «Одеко», был не более чем прикрытием для третьего поколения ИИ, развивавшихся внутри международных финансовых рынков.

– Значит, это не только слух.

– Рад, что ты прислушиваешься к слухам.

– Ты так легко говоришь об этом.

– А как еще можно относиться к концу истории? Ты же видел, что бывает в Индии, когда мы воспринимаем вещи всерьез. – Теперь его смех раздражал меня. Он был сиплым и сальным.

– Конец истории сулили много раз, обычно люди, достаточно богатые, чтобы избежать его.

– Не на этот раз. Богачи как раз и сделают это. Тот самый слепой экономический эгоизм, который породил и демографический сдвиг, и тебя, Виш. Только теперь это все будет куда масштабнее.

– Ты думаешь, твой биочип на это способен?

– Сам по себе – нет. Я вижу, придется тебе объяснить.

Ко времени, когда Шив закончил свой рассказ, садовники уже зажигали фонари, отгоняющие ночных насекомых, а его жена, дочь и ИИ переместились на светлую удобную веранду. Вокруг метались вышедшие на охоту летучие мыши. Хотя ночь была теплой, меня трясло. Слуга принес свежий ласси и фисташки. Все было куда масштабнее, как и говорил Шив. Возможно, просто грандиозно. Боги вернулись, а потом, в миг апофеоза, покинули нас. Тихий апокалипсис.

Опасения полиции Кришны, перепуганных представителей Запада, разумеется, сбылись. Третье поколение было реальностью гораздо дольше, чем кто-либо мог предвидеть, оно существовало среди нас годами, даже десятилетиями, неутомимое, неторопливое и безмолвное, как свет. Не существовало силы, способной уничтожить воистину сверхинтеллектуальных ИИ, чьей экосистемой являлась глобальная информационная сеть ошеломительной сложности. Они могли распадаться на составляющие, распределяться по континентам, бесконечно копировать себя, превращаться друг в друга. Они могли разговаривать нашими голосами и отображать наш мир, но они были совершенно, абсолютно чуждыми нам. Им было удобно удалить свои высшие функции из мира, все ближе подходящего к разгадке их существования, и перевести их в информационные убежища Бхарата, поскольку они руководствовались планом. Их было трое, и все – боги. Брахма, Шива, Кришна. Мои братья, мои боги. Один, наиболее интересующийся миром, обитает на всемирном финансовом рынке. Другой вырос из широко распространенной усложненной онлайн-игры – симулятора эволюции, о которой я что-то смутно слышал. Создавая искусственный мир, геймеры породили и его божество. И третий появился среди бескрайних серверных хозяйств «Индиапендент Продакшн» в Бхарате, объединенных ради исполнителей и псевдоисполнителей «Города и деревни». Это в особенности впечатлило меня, главным образом потому, что, имея характерную потребность лезть в чужие дела, обязательную для данной мыльной вселенной, это существо вмешалось в политику Бхарата в облике агрессивной Партии индуистского радикализма, спланировав низвержение проницательного и опасного Шахин Бадур Хана и убийство Саджиды Раны.

Этого уже было бы достаточно, чтобы покончить с нашими надеждами, что двадцать первый век станет мирным и прибыльным продолжением своего предшественника. Но в их планы не входил конфликт или порабощение человечества. Для ИИ это ничего не значило; это человеческая идея, порожденная человеческой же потребностью. Они занимали отдельную экологическую нишу и могли ждать бесконечно долго, исходя из того, что имело значение для распределенных интеллектов. Человечество не позволило бы им жить. Полиция Кришны была косметическим, костюмированным воинством для поддержания иллюзии, будто делается все необходимое, но она являлась свидетельством о намерениях. Человечество не потерпело бы конкурентов, так что эти трое разработали план побега из этого мира, из этой вселенной. Я не понял физических процессов, о которых говорил Шив; он и сам их не понимал, несмотря на педантичный тон читающего лекцию айтишника. С ними я разберусь позднее, это не останется без моего внимания. Что я сумел уловить из обрывков информации, так это собственную связь с тем зеркальным кратером посреди университетского городка, столь похожего на отличный образец современной скульптуры, или на древний астрономический инструмент вроде гномонов и мраморных чаш в древней делийской обсерватории Джантар Мантар. Та полусфера и объект где-то в космосе. О да, те слухи были правдой. О да, американцы обнаружили все это уже давно и пытались сохранить в секрете, и все еще пытаются, и: о да, безуспешно.

– И что же это такое?

– Накопленная мудрость ИИ. Воистину универсальный компьютер. Они послали его из своей вселенной.

– Зачем?

– А ты никогда не даришь подарков родителям?

– У тебя есть право доступа к такой информации?

– У меня есть каналы, которых нет даже у правительства Авадха. Или у американцев, по правде говоря. «Одеко»…

– «Одеко», по твоим словам, был аватарой ИИ Брахмы. Погоди. – Будь у меня яйца, они съежились бы и похолодели. – Нет абсолютно ничего, чтобы помешать этому случиться снова.

– Ничего, – подтвердил Шив, снова рассмеявшись этим своим мерзким, высокомерным смехом.

– Это уже происходит. – А мы-то думали, что выиграли Водяную войну.

– Планы куда обширнее. Убежать, выслать, отгородиться стеной – плохие решения. Взгляни хоть на нас, на Мать Индию. Ты занимаешься политикой, ты понимаешь необходимость договариваться. – Шив развернулся в своем кресле к фигурам на веранде. Его жена все еще разглядывала меня. – Нирупа, дорогая. Может, ты подойдешь сюда? Дядюшка Виш так и не имел возможности пообщаться с тобой как следует.

Она сбежала по ступеням и, приподняв подол ситцевого платья, припустила по газону, безоглядно и безрассудно, ее стремительный полет заставил меня бояться, что она наступит на спрятавшуюся меж камней змею или споткнется, и в то же время так сильно напомнил мне ту золотую пору, когда мы росли вместе с Сарасвати. Она засунула палец в рот и крепко прижалась к отцу, стесняясь смотреть на меня в открытую.

– Покажи ему свой бинди, ну же, он такой красивый!

Я заметил красную метку у нее на лбу, больше, чем обычно, и неправильного цвета. Я перегнулся через стол, чтобы рассмотреть ее. Она шевелилась. Красное пятнышко казалось скопищем кишащих насекомых, едва различимых. Я отшатнулся вглубь кресла. Ноги мои взметнулись, не касаясь земли.

– Что ты сделал?! – вскрикнул я. Голос мой прозвучал тоненько и пронзительно.

– Ш-ш. Ты ее напугаешь. Ну, давай, Нирупа, беги. Спасибо. Я подготовил свою дочь для будущего. Как наши родители готовили для будущего тебя. Только будущее это, похоже, не такое, как они думали.

– Твой биочип…

– Работает. Благодаря небольшой помощи ИИ. Но, как я сказал, это лишь часть дела. Крохотная частица. У нас в разработке проект, это истинная революция. Настоящий смысл нашего будущего.

– Расскажи, что это.

– Распределенная пылевая обработка данных.

– Объясни.

Шив объяснил. Это оказалось не что иное, как трансформация информационных технологий. Его исследователи уменьшали компьютеры, все меньше и меньше, от рисового зернышка до сперматозоида, и далее, и далее, до размера молекулы и еще меньше. Конечной целью были роящиеся компьютеры величиной с частички пыли, сообщающиеся друг с другом в свободном полете, компьютеры, способные проникнуть в каждую клетку человеческого тела. Они будут универсальными и вездесущими, как пыль. Мне стало страшно и холодно в этой липкой варанасской ночи. Я понимал, каким видит наше будущее Шив, возможно, даже лучше, чем он сам. Бинди и пылевой процессор: один взламывает темницу черепа, другой превращает мир в память.

Мало-помалу наши личности перетекут в этот пылевидный мир; мы превратимся в нелокализованные облака, мы станем проникать друг в друга куда глубже и мощнее, чем изображено на любой тантрической храмовой резьбе. Внутренний и внешний миры сольются воедино. Мы сможем быть многим и проживать множество жизней одновременно. Мы станем бесконечно копировать себя. Мы сольемся с ИИ и станем единым целым. Это их условия соглашения, их мирный договор. Мы станем одним видом, постчеловечество, пост-ИИ.

– Вам до этого еще работать и работать, – резко осадил я фантазии Шива.

– Да, так и было бы, если бы нам немножко не помогли.

– Как?! – выкрикнул я снова. Теперь уже ИИ обеспокоенно уставились на меня.

Шив указал пальцем в ночное небо.

– Я могу донести на тебя, – сказал я. – Американцам не понравится, что их система защиты взломана.

– Ты не сможешь остановить этого. Виш, ты больше не будущее.

Из всего сказанного Шивом в саду именно эти слова прицепились ко мне. Я бесшумно скользил по Дели в комфортабельном черном правительственном автомобиле, и мужчины в белых рубашках, женщины в ярких туфлях, машины и жужжащие тук-туки казались мне иллюзорными. Город еще переживал свою блестящую победу – лишь разгромный проигрыш в крикет мог бы взволновать народ сильнее, – но толпы выглядели театрально, словно статисты, а огни и улицы – фальшиво, как в очередном эпизоде «Города и деревни». Как мы будем жить без нашей национальной панацеи? Но Шив подтвердил: ничто, абсолютно ничто не сможет помешать появлению нового поколения третьих. Возможно, они возникают прямо сейчас, пока Курма, мой божественный тезка, в облике испуганной черепахи пахтает из молока мир. Я остро ощущал, что тучи ИИ кружатся надо мной, проникают внутрь меня и вылетают обратно, слой за слоем, уровень за уровнем, во множестве и поодиночке. В обоих Дели не осталось больше места для древних джиннов. Их сменили ИИ. Это был их город. Договариваться – вот единственный выход. Пыль летала по улицам, наслаиваясь на пыль. Я видел конец истории, а ногами все еще не доставал до пола лимузина.

Я устарел. Все таланты и умения матери и отца не значили ничего в мире, где все связаны друг с другом, где каждый может получить доступ к объединенной мощности вселенского компьютера, а индивидуальность делается пластичной и текучей, как вода. Я стану медленно-медленно расти, переходить от юности к зрелости, а затем к старости, в то время как вокруг меня это новое сообщество, новое человечество будет развиваться все быстрее и быстрее. Я слишком хорошо понимал, какой выбор мне предстоит. Последовать за Шивом и отказаться от всего, для чего я был создан, или отвергнуть его и стариться среди себе подобных. Мы, генетически усовершенствованные брахманы, останемся последними людьми. Потом, чуть ли не физически, так, что меня затошнило на заднем сиденье лимузина, я осознал всю степень своего высокомерия. Этакий аристократ. Бедняки. Бедняки должны быть с нами. Блистательный средний класс Индии, ее гений и ее проклятие, будет действовать, как было всегда, в своих собственных непросвещенных интересах. Ничего, что могло бы дать его сыновьям и дочерям преимущество в дарвинистской борьбе за успех. Бедняки будут сторонними наблюдателями, столь же далекие от будущего постчеловечества, как теперь – от этой сказки из стекла и неона.

Я был счастлив, счастлив до слез, что предпочел ничего не отправлять в это будущее. Никакой бесконечной цепочки медленно взрослеющих, генетически устаревших брахманов, которые тащатся во все более непознаваемое и бесчеловечное будущее. Быть может, у меня было какое-то предчувствие; возможно, мои уникальные органы чувств уловили еще годы назад некую систему, которой не увидел даже Шив, со всем его нелегальным доступом к знанию, накопленному третьим поколением ИИ. Я рыдал, не пряча слез, сидя на заднем сиденье плавно движущегося автомобиля. Пора. Когда мы свернули на уходящую вниз рампу подземной парковки Рамачандры Тауэр, я сделал три звонка. Сначала я связался с премьер-министром Шриваставой и попросил об отставке. Потом я позвонил Лакшми, терпеливой Лакшми – общая тайна нашего супружества и бесплодия сделала ее моим любимым и близким другом – и сказал: «Вот теперь, теперь пришла пора развестись». Последним я набрал номер матери, живущей этажом выше, и рассказал ей обо всем, что сделал с собой.

 

ОТЕЦ В ГИРЛЯНДАХ ПАМЯТИ

Подождите! Еще один трюк. Этот трюк вам понравится, это лучший трюк из всех. Вы же еще ничего не видели, кроме бега по кругу и прыжков сквозь обручи. Да. Я знаю, что уже очень-очень поздно и вскоре взойдет солнце. Вам нужно доить коров и обрабатывать поля, а мне – вовремя прибыть на встречу, но этот трюк вам понравится. Не бог весть что, но вам понравится. Одну минуту, пока я натягиваю эту проволоку.

И в любом случае я еще не закончил свою историю. О нет, нет, никакой долгой болтовни. Вы думали, она на этом кончается? Видя этот мир, теперь вы понимаете, насколько тесно я связан с нашей историей? Нет, все должно кончиться хорошо, это хорошая история. Я должен встретиться со злодеем лицом к лицу, таковы правила. Должны быть развязка и соответствующая мораль. Тогда вы почувствуете удовлетворение.

Проволока? О, они могут ходить по ней. О да, эти кошки. Нет-нет-нет; сначала вы должны послушать еще немножко.

Я ушел. Здесь, в этой огромной, исполненной божественного молока груди, свисающей под чревом Азии, есть богатая и давняя традиция ухода. Наша страна достаточно велика, чтобы поглотить любую душу, наши порядки все еще снисходительны к странникам с посохом и в дхоти, обернутом вокруг чресл. Наше общество выработало механизм для полного исчезновения. Всякий может уйти из земного мира в божественный. Мой путь не представлял собой традиционный духовный поиск, не был он и хотя бы в какой-то степени религиозным. Я видел пришествие богов. Я отказался от своей карьеры, своей одежды, своего дома, своей жены – с ее благословением и прощальным поцелуем, своей семьи и друзей, своей личности, своих социальных сетей, своего онлайн-присутствия – всего, кроме своего генетического наследия, которое нельзя было аннулировать, и сделался садху. Только Сарасвати знала мой секретный электронный адрес. Я покинул апартаменты и побрел сквозь залитый неоновыми огнями зной Раджив-сёркл, прочь, по обочинам автострад, пропитанных желтым светом, под снижающим скорость самолетом, прибывающим в аэропорт, мимо кирпичных, и картонных, и пластиковых пристанищ невидимой бедноты. Рассвет застал меня среди ребристых алюминиевых стен пакгаузов и фабрик Туглука. За одну ночь я пешком пересек город. Это чудесно и удивительно. Каждому следовало бы сделать это. Я шагал по растрескавшимся бетонным плитам автострад, по обочинам проселочных дорог, где летят камни из-под колес и клубится выхлопной дым проходящих грузовиков, вдоль огромных медленных составов, материализующихся, будто видения, из горячего марева, с машинистами, бросающими мне рупии в обмен на благословение. Я присел и прикрыл голову и глаза, когда стремительный «Шатабди-экспресс» пронесся мимо на скорости в сотни километров в час. Заметили ли меня вообще пассажиры сквозь затемненные стекла? Если да, то я должен был показаться им очень странным садху. Малютка садху. Маленький, но решительный, продолжающий все дальше и дальше вонзать перед собой посох.

Что я делал? Шел. Что надеялся найти? Ничего. Куда я шел? Смотреть. Не считайте меня трусом или неудачником, уходящим от правды, которую не смог принять. Меня насквозь пронзило открытие, что я устарел. Я не будущее, я тупик, генетический застой. То была естественная реакция привилегированного существа на свою абсолютную ненужность. Я ведь сопляк, не забывайте. Избалованный маменькин сынок. Той самой ночью, когда я вернулся и выложил сногсшибательное известие насчет своей репродуктивности – что у матери никогда не будет в потомках династии блистательных брахманов, как она мечтала, – я пробудился от сна. Был тот неясный час, когда действительность становится шаткой и джинны обретают свободу. Меня разбудил звук. Похожий на вздох и на рев, на шум моторов и шорох кондиционеров, на далекий отчаянный крик и гудение неона и электропроводов. Это была вибрация поездов метро и автофургонов, музыка из фильмов и отдельные песни, накладывающиеся друг на друга. Я услышал дыхание Великого Дели, погруженного в некрепкий сон, и мне хотелось выйти на балкон и закричать во всю силу своей одиннадцатилетней глотки: «Проснитесь! Проснитесь!» Может, будущее Шива и неизбежно, вписано в геометрию пространства-времени сущностями, находящимися вне нашего мира, но я не позволю нам брести туда вслепую. Мой мозг бурлил. Прежде я никогда не испытывал ничего подобного. Я соображал с бешеной скоростью, образы, воспоминания и идеи сталкивались, разбивались, смешивались. Нагромождения мыслей, огромные, как горы, рушились вокруг меня. Путь – конкретный и очевидный – лежал передо мной. Он определился за две секунды, полностью и целиком. Я должен удалиться от политики и общества Дели, отвлекающих внимание. Мои замыслы простирались намного дальше, мне нужно стать безымянным на время, молчать, смотреть и слушать. Впереди ждала война, и это была война мифологий.

Лакшми поцеловала меня, и я ушел. Я скитался девять месяцев, сначала шел на юг, через границу в Раджастан, затем обратно в Бхарат и к северу, где дышат Гималаи, к прохладным зеленым холмам, где я проводил свой медовый месяц с Лакшми. К озеру Дал и Шринагару, к Леху и высокогорью. Я так и не сумел отрастить подобающую садху бороду, зато приобрел худобу и долговязость подлинного аскета. Юноши-евнухи вырастают высокими и худыми. И дреды. О да. С ними удобно жить, но неприятно отращивать. Еще я обзавелся прозвищем: Безбородый Садху. В придачу к нему я получил мускулы и загар, выносливость, чтобы шагать целый день, довольствуясь лишь чашкой риса и кружкой воды. Каким же слабым, неприспособленным юнцом я был! Я нищенствовал и показывал небольшие фокусы, связанные со счетом и запоминанием, за еду и кров. Повсюду я выискивал «третий глаз» у мужчин и женщин. Я видел то, чего не увидел бы никогда с верхушки Рамачандра Тауэр или из Президентского дворца. Я видел жажду и засуху. Видел достойных деревенских лидеров и старательных местных чиновников, приходящих в отчаяние от бюрократов из правительства. Видел, как умная женщина превращает несколько сот рупий, полученных от микрофинансовых организаций, в успешный бизнес. Видел хороших учителей, пытающихся вырвать поколения из безысходности и западни кастовых отношений, и торопливый средний класс Авадха, спешащий поднять за собой лестницу социальной мобильности. Я помогал с уборкой урожая, и ездил на тракторе, и слышал, как фермеры клянут бесконечно растущие цены на стерильные генно-модифицированные семена. Я гонялся с посохом за крысами и размахивал руками, отпугивая от полей целые стаи воробьев. Я сидел в общинном доме и смотрел крикет на огромном плазменном экране, получающем питание от накопленной солнечной энергии. О, я был самым необычным садху. Я заслужил еще одно прозвище вдобавок к Безбородому Садху: Садху-Крикетист. Я видел деревенские свадьбы и праздники, видел похороны. Я видел смерть. Это случилось неожиданно, в маленьком городке неподалеку от Агры. Наступил Холи, и улицы заполнились летающим цветом, струями краски, облаками пудры, испачканными сари и погубленными белыми рубашками, которые не спасти никакой стиркой, и повсюду смеющиеся лица в пятнах краски, белозубые, с горящими глазами, и все кричат: «Холи хай! Холи хай!» – выплескивая новые потоки краски в воздух. Я, такой же пестрый, как и все, пробирался сквозь этот разноцветный цирк. В тук-тук набилась куча народу, с дюжину раскрашенных молодых людей цеплялись за всевозможные стойки и выступы. С вытаращенными от марихуаны глазами, они громогласно хохотали и горстями швыряли краску в прохожих. Они были прямо передо мной. Переднее колесо угодило в рытвину, и после ничтожной заминки перегруженная конструкция перекувырнулась, опрокинулась на крышу, которая треснула, будто яйцо. Люди разлетелись во все стороны, причем многие были настолько расслабленными после марихуаны, что, не переставая смеяться, вскакивали и бежали дальше. Один не шевелился. Его зажало под разломанным пластиковым корпусом. Он лежал на спине, странно вывернув руки. Лицо его покрывали сине-зелено-розовые пятна, казалось, он улыбается, но мои органы чувств не лгали: он мертв. Прежде я никогда не видел смерти. Это было так просто и странно, здесь, неопровержимо, передо мной, и все же настолько неуловимо, мгновенная трансформация, противоположная всему что является жизнью. Я бормотал молитвы, которых от меня ждали, но в душе начинал постигать глубочайшую из всех человеческих истин. Я двадцатишестилетний мужчина, хотя и в странном тринадцатилетнем теле, срок моей жизни измеряется столетиями, но однажды я тоже лягу, как он, и перестану двигаться, и мыслить, и чувствовать, и навсегда стану ничем. Я увидел смерть и начал понимать.

От деревни к деревне, от города к городу, от храма к храму, от огромных сооружений величиной с город до придорожных молелен с белеными стенами. Потом однажды под стенами торгового центра, в иссушенном засухой, пыльном пригороде Джайпура, когда явились охранники, чтобы вежливо (ибо каждый должен всегда быть почтителен с садху) просить меня идти дальше, пожалуйста, я увидел то, что искал. Мужчина обернулся взглянуть на эту маленькую суматоху, и, когда я мельком бросил на него взгляд, увидел Глаз Шивы, а в нем кишмя кишели биотехнологии.

Я отправился в общественный центр и написал свою первую статью. Я отправил ее Сурешу Гупте, редактору «Всячины», самого бесстыдно-популистского из всех делийских журналов, который печатал фотографии моего рождения и свадьбы, а теперь, сам того не зная, будет печатать мои пророчества насчет наступающей эпохи Кали. Он отверг статью, не раздумывая. На следующий день я написал другую. Она вернулась обратно с пометкой: «Тема интересная, но малодоступная для наших читателей». Это было уже что-то. Я вернулся и написал снова, долго сидя над блокнотом в ночи. Уверен, что заслужил еще одно прозвище: Садху-Бумагомаратель. Суреш Гупта принял эту третью статью и все последующие. О чем я писал? Обо всем, что пророчил Шив. О том, что это может означать для трех индийских семей – Вора, Дешмук и Хирандани: деревня, небольшой городок и крупный город. Я создал персонажей: матерей, отцов, сыновей и дочерей, и сумасшедших тетушек и дядюшек с их темными секретами, и давно потерянных и вдруг объявившихся родственников – и рассказывал об их жизни, неделя за неделей, год за годом, и о переменах, к лучшему или к худшему, под жестокими ударами технологической революции, непрерывно обрушивающимися на них. Я создал собственную еженедельную мыльную оперу; я даже осмелился назвать ее «Город и деревня». Она имела большой успех. Она продавалась. Суреш Гупта обнаружил, что его тиражи выросли на тридцать процентов благодаря той части делийской интеллигенции, которая прежде видела «Всячину» только в парикмахерских и салонах красоты. Всех интересовало, кто же пишет под псевдонимом «Шакьямуни». Мы хотим взять у него интервью, мы хотим напечатать его биографию, мы хотим пригласить его в «Авадх сегодня», мы хотим заказать ему статью, мы хотим сделать его консультантом этого проекта, этого мозгового центра, мы хотим, чтобы он открыл супермаркет. Суреш Гупта отбивался от всех этих домогательств с легкостью профессионального боксера. Были и другие вопросы, невольно подслушанные мною на вокзалах и на маршрутах тук-туков, в очередях супермаркетов и на базарах, в компаниях и на семейных встречах: «Что это означает для нас?»

Я продолжал странствовать, продолжал ходить, погружаясь в жизнь деревень и небольших городков. Я продолжал писать свою маленькую мыльную оперу о будущем, отправляя статьи то через селлпойнт, то через сельский нетлинк. Я высматривал глаз Шивы. Между первым и вторым случаем, в бизнес-парке Мадхья-Прадеш, прошло несколько месяцев. После этого я видел их постоянно, но никогда этих знаков не было много; потом, на рубеже 2049 и 2050 годов, словно пустыня расцвела после дождя, и они уже были везде.

Я шел по унылой равнине южнее непальской границы в направлении Варанаси, развивая свои идеи насчет эволюции, дарвинистской и постдарвинистской, и принципиальной непознаваемости сингулярности, когда пришло сообщение от Сарасвати, первое за те две недели, что я слонялся от деревни к деревне. Я тут же автостопом отправился в Варанаси и купил билет до Дели на ближайший поезд. Мои спутанные дреды, длинные ногти, грязь и священная пыль долгих странствий полетели в мусорный бак в зале ожидания первого класса. К моменту, когда «Вишванатх-экспресс» втянулся в наноалмазный кокон Нью-Дели Центрального, я был одет с иголочки, энергичный, самоуверенный юный делиец, в высшей степени положительный тинейджер. Сарасвати подвезла меня на своем грузовике. Это был старенький побитый белый «Тата», без автопилота, бортового компьютера и даже без работающего кондиционера. «Женский приют Нью-Дели» – гласила синяя надпись на борту. Странствуя по стране, я следил за карьерой – или, точнее, карьерами – сестры. Ее привлекало чувство собственной полезности; будь она западным человеком, а не делийской девушкой, я назвал бы это чувством вины за привилегии по праву рождения. Театральный менеджер здесь, городской сельхозкооператив там, ослиный приют сям, протестное движение против плотины где-нибудь еще. Она высмеивала меня: реальная работа ведется среди простых людей, в массах, там, так сказать, где корни. Люди работают. А кто обеспечит водой эти корни? Могу сказать, что согласиться с ее философией мне помогло лишь предвидение Шива насчет окончания эпохи Кали.

Сестра выглядела старше, чем должна была бы, учитывая годы моих странствий, словно время моей обманчиво долгой юности каким-то образом добавлялось к ее возрасту вследствие некой кармы. Она вела машину как террористка. Или, может, я просто не ездил на машине, на дряхлом пикапе «Тата», по городу, по Дели… Нет, все-таки она водила как террористка.

– Ты должна была сказать мне раньше.

– Он не хотел. Он хочет сам держать все под контролем.

– Что с ним?

– Болезнь Хантингдона.

– Можно что-нибудь сделать?

– Раньше нельзя было. И теперь тоже.

Ревя клаксоном, Сарасвати пробивалась сквозь сутолоку машин на кольцевой развязке у Парламент-стрит. Шиваиты все еще защищали свой храм, трезубцы в руках, истинный тилак Шивы – три белые горизонтальные полосы – на лбу. На улице почти у всех мужчин и женщин можно было видеть на лице эту особую отметину. Лицо Сарасвати было чистым.

– Он должен был узнать, когда проходил генетическую проверку перед моим зачатием, – сказал я. – Он никогда не говорил.

– Может, ему было достаточно знать, что у тебя этого никогда не будет.

За отцом смотрели две сиделки, и они были очень добры, он называл их Нимки и Папади. Молодые непалки, очень скромные и воспитанные, тихие и миловидные, они присматривали за ним, и давали ему кислород, и чистили калоприемник, и переворачивали отца в постели во избежание пролежней, и устраняли инфильтраты и струпья вокруг множества трубок, уходящих в его тело. Я чувствовал, что они по-своему любят его.

Сарасвати ждала снаружи, в саду. Она не хотела видеть отца таким, но думаю, ее отвращение было более глубоким: не просто к тому, чем он стал, а к тому, чем он становился.

Всегда тучный, Тушар Нариман еще разжирел, когда на него обрушилась неподвижность. Комната находилась на первом этаже, и из нее открывался вид на выжженные солнцем лужайки. Деревья со сгоревшими коричневыми листьями защищали от вульгарности улицы. Испытание если не для тела, то для души. Неврологическая дегенерация зашла дальше, чем я предполагал.

Мой отец был большим, опухшим и бледным, но машина затмевала его. Она напоминала мне богомола, со всеми этими руками, зондами и манипуляторами, запустившего в него свои крючки сквозь множество разрезов и клапанов. Помнится, Ганди полагал всю хирургию насилием над телом. Машина наблюдала за отцом через сенсорные иглы, которыми было утыкано его тело, как при радикальной акупунктуре, и, я не сомневался в этом, через красный глаз Шивы у него на лбу. Она позволяла ему моргать и сглатывать, позволяла дышать, и, когда отец разговаривал, она говорила за него. Его губы не двигались. Голос доносился из динамиков на стене, и это делало его до странного неземным. Попадись я тоже на крючок с этим третьим глазом, слова отца звучали бы прямо у меня в голове, как при телепатии.

– Ты хорошо выглядишь.

– Я много хожу.

– Мне не хватало тебя в новостях. Мне нравилось, как ты двигаешься и пожимаешь руки. Для этого мы тебя и сделали.

– Вы сделали меня слишком умным. Суперуспех – это не жизнь. Он никогда не дал бы мне счастья. Пусть Шив завоевывает мир и преобразует общество; высший разум всегда предпочтет тихую жизнь.

– Так чем же ты занимался, сын, оставив правительство?

– Я же сказал: ходил. Инвестировал в людей. Рассказывал истории.

– Я поссорился бы с тобой, назвал бы тебя неблагодарным мальчишкой, если бы Нимки и Папади не утверждали, что это убьет меня. Но ты и есть неблагодарный мальчишка. Мы дали тебе все – все, – а ты просто выбросил все это на обочину. – Он дважды вздохнул. Каждый вдох давался ему с великим трудом. – Ну, что ты думаешь? Глупости, верно?

– Похоже, за тобой хорошо ухаживают.

Отец закатил глаза. Казалось, он уже где-то по другую сторону боли. Он продолжал жить благодаря одной лишь силе воли. Продолжал ради чего-то, непонятного мне.

– Ты не представляешь, как я от всего этого устал.

– Не говори так.

– Пораженчество, да? Твоего сверхчеловеческого ума не нужно, чтобы понять: ничем хорошим это не кончится.

Я развернул стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке и уперев в них подбородок.

– Что ты еще должен сделать?

Два смешка, один из динамика, второй – влажное бульканье в натруженном горле.

– Скажи мне, ты веришь в реинкарнацию?

– Разве все мы не верим? Мы же индийцы, мы на этом стоим.

– Нет, на самом деле. В переселение души?

– Что именно ты делаешь? – Задавая вопрос, я уже знал ужасный ответ. – Глаз Шивы?

– Ты так это называешь? Хорошее имя. Поддерживать мое существование – лишь малая часть того, что делает эта машина. В основном она обрабатывает данные и запоминает. Маленькая частица меня каждую секунду перемещается в нее.

Разум, загруженный в компьютер, иллюзия бессмертия, бесконечная реинкарнация в образе чистой информации. Тусклое, бесплотное богословие постчеловечества. Я писал об этом в своих статьях в «Нации», заставлял свои мыльные семейства столкнуться с этим и понять всю фальшивость этих посулов. Теперь будущее было здесь, во плоти, в моей личной реальной мыльной опере, в моем собственном отце.

– Ты все равно умрешь, – сказал я.

– Это умрет.

– Это – и есть ты.

– Той физической части меня, что была десять лет назад, сегодня нет. Каждый атом во мне иной, но я продолжаю думать, что я – это я. Я терплю. Я помню, как был тем, другим физическим телом. Это непрерывность. Решив копировать себя, будто папку с файлами, я, конечно же, уйду в эту темную долину, из которой нет возврата. Но, быть может, быть может, если я продолжу себя, если смогу переместить себя – мало-помалу, воспоминание за воспоминанием, – может, смерть тогда ничем не будет отличаться от стрижки ногтей.

В помещении, наполненном таким количеством разных медицинских звуков, не может быть абсолютной тишины, но слов больше не было.

– Зачем ты позвал меня сюда?

– Чтобы ты знал. Чтобы ты мог благословить меня. Поцеловать меня, потому что мне страшно, сын, мне так страшно. Никто никогда еще не делал этого. Выстрел наугад. Что, если я совершил ошибку, если сам себя одурачил? О, пожалуйста, поцелуй меня и скажи, что все будет хорошо.

Я подошел к постели. Я осторожно пробрался между трубочками и проводками. Я крепко прижал к себе гору изголодавшейся по солнцу плоти. Я поцеловал своего отца в губы и, целуя, беззвучно, одними губами произнес: «Я враг Шиву теперь и буду им всегда, но, если какая-то частица тебя еще осталась здесь, если ты способен что-нибудь понять по вибрации моих губ на твоих, дай мне знак».

Я выпрямился и сказал:

– Я люблю тебя, пап.

– Я люблю тебя, сын.

Губы не шелохнулись, палец не приподнялся, лишь глаза смотрели и смотрели и наполнялись слезами. Он увез мою мать в безопасность на перевернутом столе. Нет. Это был кто-то другой.

Два месяца спустя мой отец умер. Два месяца спустя мой отец достиг кибернетической нирваны. В любом случае я вновь повернулся спиной к Великому Дели и ушел от мира искусственных интеллектов и людей.

 

УТРО БЕЛОГО КОНЯ

Что? Вы ожидали героя? Я ушел, да. А что я должен был делать, устроить беготню со стрельбой, как герой боевика? И в кого я должен был стрелять? В злодея? А кто здесь злодей? Шив? Без сомнения, он мог бы организовать вам грандиозную сцену смерти, в духе лучших образцов Болливуда, но он не злодей. Он просто-напросто бизнесмен. Бизнесмен, чья продукция изменила каждую частицу нашего мира, полностью и бесповоротно. Нельзя расстрелять кибернетику или нанотехнологии, экономика упрямо отказывается демонстрировать вам затянутую минут на пять душераздирающую сцену своего умирания и таращить глаза, не понимая, каким образом все ее блестящие планы могли окончиться вот так. В реальном мире нет злодеев – полагаю, теперь следует сказать «в реальных мирах» – и очень мало героев. И уж точно нет героев без яиц. Ибо, в конце концов, это квинтэссенция героя. У него есть яйца.

Нет, я сделал то, что сделал бы любой здравомыслящий индиец. Я пригнулся пониже и уцелел. Мы в Индии оставляем геройство тем, кому по силам играть в эту игру: богам и полубогам из «Рамаяны» и «Махабхараты». Пусть они пересекают вселенные в три шага и сражаются с полчищами демонов. А нам оставьте такие важные занятия, как делание денег, защита наших семей, выживание. Это то, чем мы занимались на протяжении всей истории, во время нашествий и королевских войн, при ариях, и моголах, и британцах: склоняли голову, и продолжали делать свое дело, и мало-помалу выживали, соблазняли, ассимилировали и в итоге побеждали. Это то, что проведет нас сквозь мрак эпохи Кали. Индия вытерпит. Индия – это ее народ, а мы все в конечном счете – герои наших собственных жизней. Есть лишь одно героическое приключение, и оно длится от первого младенческого крика до погребального костра. Нас, героев, полтора миллиарда. Кто сможет победить нас? Итак, буду ли я героем собственной долгой жизни? Увидим.

После смерти отца я скитался десятилетиями. В Дели у меня не было ничего. Я обрел буддийскую отрешенность, хотя мои странствия были далеки от духовных исканий садху моего времени. Мир слишком быстро заполнялся моими одураченными персонажами «Города и деревни». В первые несколько лет я от случая к случаю еще отправлял статьи во «Всячину». Но правда заключалась в том, что теперь все стали Вора, или Дешмук, или Хирандани. Серии не оканчивались ничем, сюжетные линии провисали, семейные драмы оставались незавершенными. Никто этого не замечал. Все теперь наяву жили в том мире. А мои чувства докладывали об этой невероятной революции в красках и подробностях, каких вы не можете себе даже представить. В Керале, в Ассаме, на песчаных отмелях Гоа или в игровом парке Мадья-Прадеш, в отдаленных труднодоступных местах, где я предпочитал жить, это представлялось далеким и потому постижимым. В Дели, должно быть, было всесокрушающим. Сарасвати держала меня в курсе звонков и электронной корреспонденции. Она пока что сопротивлялась глазу Шивы, и волнующей быстроте и близости, и медленной гибели частной жизни вследствие прямого обмена мыслями. Третья революция Шива придала устойчивости и дальновидности ее непредсказуемой карьере. Сарасвати сделала свой выбор и поселилась среди низших слоев общества. Я получил некоторое удовольствие, когда теле- и онлайн-мудрецы начали говорить, что, возможно, старикан Шакьямуни был прав в тех ужасных популистских халтурных статейках во «Всячине», и технологический взрыв расколол Индию, всю Индию, этот величайший бриллиант среди стран, на две нации, быстрых и медленных, компьютерных и некомпьютерных, подключенных и не подключенных. На имущих и неимущих. Сарасвати рассказывала мне о финансовых кругах, устремившихся во вселенско-компьютерное будущее едва ли не быстрее скорости света, и о вечных бедняках, обитающих в том же пространстве, но невидимых в мире подключенных – всегда на связи, беспрерывный обмен информацией. Призраки и пылинки. Две нации; Индия, это британское название для нагромождения народностей, и языков, и историй, и Бхарат, древняя атавистическая святая земля.

Лишь издалека мог я увидеть это время перемен в перспективе, как единое целое. Лишь отделив себя от них, мог начать понимать эти две страны. Индия была местом, где смешивались видимое и невидимое, словно две реки сливались воедино, священная Ямуна и Мать Ганга, и третья, невидимая, священная Сарасвати. Искусственные интеллекты и люди встречались и свободно смешивались друг с другом. ИИ обретали облик в людских разумах, люди превращались в лишенные формы сущности, перемещающиеся по всемирной сети. Вернулось время магии, те дни, когда люди с уверенностью ожидали встреч с джиннами на улицах Дели и запросто обращались за советом к демонам. Индия в той же степени находилась в мозгу и в воображении, как и между Гималаями и морем, или же в великолепной информационной сети, более сложной, богатой связями и тонкой, нежели любой человеческий мозг, раскинувшейся над всем этим субконтинентом.

Бхарат был беден. У Бхарата трескалась кожа на ладонях и пятках, но он был прекрасен. Бхарат наводил чистоту, и мел, и готовил пищу, и присматривал за детьми, Бхарат водил машины, и строил, и толкал по улицам тележки, и таскал коробки по лестничным пролетам до апартаментов. Бхарат всегда хотел пить. Как это по-человечески, настолько увлечься своим последним кризисом, чтобы позабыть, что не сумели разрешить предпоследний. Проблемой Индии было хранение данных. Количество информации возрастало в геометрической прогрессии, доступная память – лишь в арифметической. Информационное мальтузианство стало угрозой для великой технологической революции. Проблемой Бхарата была вода. Муссоны, и прежде-то ненадежные, превратились в мелкие дождики, в немногочисленные грозы, когда вода испарялась с покрытой коркой земли, едва успев коснуться ее, дразнящая линия серых туч над горизонтом никогда не подплывала ближе. Гималайские ледники, питавшие великие реки Северной Индии и неспешно текущую Брахмапутру, иссякли; остались лишь серые каменные морены и сухая глина. Надвигалась сильнейшая из засух. Но что было до этого подключенному классу? Они могли платить за опресненную воду, разве Индия не возникла из вод? А на крайний случай, если вселенная погибнет в огне, они смогут, благодаря великолепной новой технологии, транслировать себя из этих примитивных физических тел в Индию мечты между реальным и виртуальным мирами. Бодхисофты, так называли этих продвинутых существ, Шив гордился бы таким именем.

Из своего пляжного бара, из своей школы дайвинга, из своего охотничьего заповедника, и книжной лавки, и танцклуба, и кофейни, и бюро пешеходных экскурсий, из своего ресторана, и антикварного магазина, и ашрама я наблюдал, как мои пророчества становятся явью. Да, я вступил во все эти предприятия. Их было десять, по одному для каждой из десяти аватар моего божественного тезки. Все они находились на краю света, все позволяли наблюдать за эпохой Кали. Я потерял счет годам. Мое тело выросло и стало мной; долговязым, тощим, высоколобым мужчиной с тонким голосом и длинными руками и ногами. Еще у меня очень красивые глаза.

Я мерил годы утратами. Я восстановил контакт со своим старинным политическим коллегой из Варанаси, Шахин Бадур Ханом. Он был удивлен так же, как и все, когда я столь внезапно исчез с политической сцены, но его собственная карьера тоже грешила лакунами, и когда он обнаружил, что я – это Шакьямуни из широко опубликованных сочинений о «Городе и деревне», мы начали оживленную и продолжительную переписку, продолжавшуюся до самой его смерти в возрасте семидесяти семи лет. Он умер весь, как добрый мусульманин. Лучше обещание рая, чем туманные сомнения бодхисофта. Моя мать ускользнула из мира в царство бодхисофтов. Сарасвати не могла сказать, была ли причиной ужасная болезнь или просто матери наскучил мир. В любом случае я никогда не искал ее в служивших хранилищами памяти небоскребах, опоясавших Дели по линии старого Сири Ринг. Лакшми, эта почти жена и любимейшая из заговорщиц, ушла во владения бодхисофтов, где могла бесконечно исследовать сложнейшие математические игры, столь восхищавшие ее. Были не одни лишь потери. Эпоха Кали принесла мне друга: еще одного великого Хана, моего старого наставника из колледжа доктора Ренганатана для брахманов. Он являлся из облачка информационной пыли, заменявшей экраны и крючки для тех, кто по привычке отвергал глаз Шивы, и проводил немало упоительных вечеров, читая мне лекции о моей моральной расхлябанности.

Потом по улицам Дели начала летать пыль. Но не пыль, порожденная вечной засухой, испепелявшей поля и обращавшей урожай в прах, заставлявшей миллионы людей переселяться из Бхарата в города Индии. То была пыль Шивы, священный пепел нанокомпьютеров «Пуруша Корпорейшн», выпущенных в мир. Может, Бхарат и задыхается, но это! это! решение индийских проблем с памятью! Шив придумал для них имя, тоже хорошее. Он назвал их дэвами.

Он связался со мной. Десятки лет прошли с того дня, когда мы в последний раз беседовали в его саду в Варанаси за бокалом лимонада. Я тогда обитал в дхарамшале в Пандуа. Там было просторно, спокойно и прохладно, и единственным беспокойством являлись чересчур тяжелые шаги западных людей, толпами стекавшихся туда. Я открыл для себя, что они не ходят босиком. IТ-пыль зазвенела, обозначая вызов. Я ожидал мистера Хана. Вместо него из завихрения пылинок возник мой брат. Он похудел, сильно похудел. И выглядел хорошо, слишком хорошо. Он мог быть чем угодно: человеком, агентом ИИ, бодхисофтом. Мы приветствовали друг друга и обменялись комплиментами по поводу прекрасного внешнего вида.

– А как Нирупа?

Его улыбка заставила меня подумать, что он человек. У ИИ свои эмоции или нечто похожее на эмоции.

– Хорошо. Просто отлично. Ей уже двадцать восемь, можешь себе представить?

Я подтвердил, что не могу.

– У нее все нормально, нашла подходящего парня, из вполне приличной семьи, не просто охотника за приданым. Этакий старомодный тип. Я рад, что она дождалась своего, но теперь они могут себе позволить не спешить.

– Все время мира в их распоряжении.

– Она красивая. Виш, мне нужно кое-что тебе сказать. Не то чтобы предостеречь, скорее, подготовить тебя.

– Звучит угрожающе.

– Надеюсь, что нет. Ты все очень хорошо предсказал.

– Предсказал что?

– Не скромничай. Я знаю, кем ты был. Боюсь, в прозрачном мире секретов нет. Нет, ты все правильно понял, и я рад, что ты это сделал, потому как, на мой взгляд, ты смягчил удар, но есть еще кое-что, чего ты не предвидел, возможно, и не мог предвидеть.

Легкий ветерок играл пламенем свечи в моем простом дощатом жилище. Тяжелые белые ноги топали – топ-топ-топ – по скрипучим настилам за решетчатым окном. Загляни они через решетку, и увидели бы, как я разговариваю с призраком. Ничего удивительного, в этакую-то эпоху, а может, и в другие эпохи тоже.

– Во время нашего последнего разговора ты сказал, что используешь информацию из действующего устройства, оставленного нам в наследство настоящими ИИ.

– Отличная догадка.

– Это представляется логичным.

– Когда тримурти покинула Землю, они открыли канал связи с особым пространственно-временным континуумом. Там есть несколько основных отличий от нашего пространства-времени. Одно из них – в том, что время там идет гораздо быстрее, чем у нас, хотя для находящегося в том континууме это незаметно. Другое – временной вектор развернут в обратную сторону. Тримурти движется назад во времени. Вот, похоже, каким образом их артефакт, который американцы называют «Табернакль», на момент обнаружения его в космосе оказался старше Солнечной системы. Но наиболее важным – что и определило выбор – стало то, что информация была интегрирована в геометрическую структуру этого пространства-времени.

Я закрыл глаза и сосредоточился.

– Ты говоришь, что информационные, цифровые разумы составляют часть базовой структуры этой вселенной. Разум, не нуждающийся в телах. Целая вселенная – как космологический компьютер.

– Ты уловил суть.

– И ты нашел путь в эту вселенную.

– О, нет-нет-нет-нет-нет. Та вселенная закрыта. Она закончилась вместе с тримурти. Их время ушло. Та вселенная была несовершенной. Есть другие мыслящие пространства вроде нее, только лучше. Мы собираемся открыть множество – сотни, со временем и тысячи – порталов. Наша потребность в обработке данных всегда будет больше, чем доступный нам объем памяти, и дэвы – лишь временная мера. Целая вселенная, прямо рядом с нашей, всего в одном шаге, доступная для вычислительных ресурсов.

– Что вы собираетесь сделать?

– Йотирлингамы.

Йотирлингамы были святыми местами, где в эпоху Вед созидательная энергия Господа Шивы вырвалась из-под земли столпами божественного света, изначальными символами фаллического культа. Теперь они будут исходить не из земли, а из другой вселенной. И Шив дал им название в духе прочей своей космологической чуши. В недостатке спеси его не упрекнешь. Его образ из IТ-пыли засверкал, взвихрился и рассыпался бесчисленным множеством крохотных искр. Улыбка его, казалось, осталась, как у легендарного Чеширского Кота. Неделю спустя в городах в каждом из индийских штатов появились двенадцать световых столпов. Из-за едва заметного отклонения от оси делийский йотирлингам встретился с землей посреди Далхаузи, обширнейших городских трущоб, забитых сверх всякой меры бежавшими от засухи.

Одновременное, в одиннадцать тридцать три, появление двенадцати столпов света в городах по всей Индии парализовало железнодорожную сеть. Это стало одним из наименьших нарушений порядка того дня, но для меня, застрявшего на острове посреди Брахмапутры и стремящегося попасть в Дели, оно было наиглавнейшим. Чудо уже то, что летали хоть какие-то самолеты, а то, что я сумел купить билет на один из них за любые деньги, вообще свидетельствовало о том, что эпоха богов воистину вернулась. Даже тогда, когда входы в чужие миры открываются прямо посреди наших великих древних городов, индийским бабушкам все равно нужно пускаться в путь, чтобы повидать своих любимых малюток.

Я пытался связаться с Сарасвати, но все канаты связи с Дели отключились; искусственные интеллекты из кол-центра сообщати, что сеть будет восстановлена спустя неопределенное время. Пока аэробус «Эйр Авадх» нес меня над истончившейся серебряной нитью пересыхающего Ганга, я размышлял, каково для привыкших зависать в дэв-сети вновь возвратиться в одну-единственную черепную коробку. В крохотном туалете я опять превратился в выбритого, подстриженного, благовоспитанного делийца. Когда мы садились в аэропорту Индиры Ганди, командир экипажа посоветовал сидящим справа выглянуть в иллюминаторы, чтобы увидеть йотирлингам. Голос его звучал неуверенно, не тот тон, какой хочется слышать у пилота воздушного корабля, словно человек не мог поверить своим глазам. Я начал разглядывать это задолго до командирского призыва: линия яркого, будто солнце, света поднималась из серой дымки центрального Дели вверх и там терялась из виду, насколько я мог рассмотреть, выворачивая шею, чтобы заглянуть сквозь крохотное окошко в темнеющее небо.

Сарасвати где-то там. Об этом и предупреждал Шив. Когда ударил свет, она глянула по сторонам и в тот же миг все решила. Людям нужна помощь. Она не могла отказать.

На то, чтобы покинуть самолет, ушел час, поскольку пятью рейсами одновременно прибыли журналисты. Электронная информация, по-видимому, не заменяла репортеров на местах. Зал гудел от множества кинокамер величиной с муху. Два часа, чтобы продраться в Дели на лимузине. Автомагистрали были забиты потоками транспорта, все ехали из города, перемещаясь со скоростью черепах. Многоголосица гудков представлялась ужасной для человека, прибывшего из совершенной, прозрачной тишины дхарамшала. В Дели ехали, кажется, лишь военные и репортеры, но солдаты остановили нас у перекрестка, пропуская рычащую колонну заказных автобусов с беженцами. Перед большой развязкой на Сири Ринг мы застряли на полчаса. От нечего делать я с волнением рассматривал стеной стоящие хранилища памяти; высокие черные монолиты, впитывающие солнечный свет своей облицовкой, стоящие плечом к плечу, насколько хватало глаз. С каждым глотком кондиционированного воздуха я вдыхал миллионы дэвов.

Все придорожные полосы, все обочины и развязки, все перекрестки и парковки, все внешние сады и лужайки были забиты лачугами и пристройками беженцев. В лучшем случае они представляли собой три невысокие кирпичные стены с полиэтиленовым мешком вместо крыши, в худшем – навесы от солнца из обрывков картона или из прутьев и тряпья. Вся растительность вытоптана, ветки и кора с деревьев дочиста содраны на дрова. Голая земля превратилась в пыль, смешиваясь с летучими дэвами. Трущобы жались прямо к подножиям башен памяти. Чего предполагала Сарасвати добиться здесь, перед лицом столь колоссальной катастрофы? Я вызвал ее снова. Сеть по-прежнему отсутствовала.

Бхарат оккупировал Индию, и теперь Индия изгоняла его. Мы ехали, беспрестанно гудя сиреной, мимо ужасных, изнуренных толп беженцев. Здесь не было хороших автомашин. Грузовики, ветхие автобусы, пикапы у зажиточных, а за ними – полчища тук-туков, перегруженных сильнее, чем тот, что я видел на Холи, когда открыл для себя смерть. Мотоциклы и мопеды, почти невидимые под связками постельных принадлежностей и посуды. Я заметил тарахтящий самодельный агрегат, наполовину трактор, с пугающе незащищенным двигателем, волокущий за собой прицеп высотой с дом, набитый женщинами и детьми. Повозки, запряженные ослами, изо всех сил тянущими тяжелый груз. Наконец, человеческие мускулы, обеспечивающие этот исход: велорикши, ручные тележки, согнутые спины. Военные роботы направляли их, пасли, наказывали шокерами тех, кто сбивался с одобренного для беженцев маршрута или падал.

Перед всем этим, над всем этим сияло серебряное копье йотирлингама.

– Сарасвати!

– Вишну?

Я едва услышал ее сквозь рев.

– Я приехал за тобой.

– Ты – что? – Там, где она находилась, было так шумно. Я зафиксировал ее местоположение. Автопилот доставит меня туда так быстро, как сможет.

– Ты должна выбираться оттуда.

– Виш.

– Никаких Виш. Что ты можешь сделать?

Я таки услышал ее вздох.

– Хорошо, я тебя встречу. – Она дала мне свежие координаты. Водитель кивнул. Он знал это место. На нем была хрустящая униформа, а фуражка сидела изумительно прямо, но я знал, что он напуган не меньше моего.

На бульваре Мехраули я услышал стрельбу. Авиадроны носились над самой крышей, так низко, что от их двигателей машина покачивалась на рессорах. Из-за грязного фасада торгового центра поднимался дым. Эта улица, я узнал ее. Это Парламент-роуд, там – старый «Парк-отель», тут – «Японский банк». Но такие выцветшие, такие обветшалые, В «Парк-отеле» не хватало половины стекол. Уединенные сады вокруг Джантар Мантар на Сансад Марг заполнили жилища из коробок, их полиэтиленовые крыши жались прямо к строгим мраморным углам астрономических инструментов Джай Сингха. Все вокруг заполонили навесы, лачуги и прочие убогие убежища.

– Дальше не проехать, – предупредил водитель, когда мы застряли в неподвижной мешанине из людей, животных, транспорта и военных на Талкатора-роуд.

– Никуда не уезжай, – велел я водителю, выскакивая из машины.

– Это вряд ли, – ответил он.

Давка была жуткая, все передвигались хаотически, мне в жизни не доводилось бывать в более ужасном месте, но Сарасвати была тут, я видел ее на своей интеллект-карте. Оцепление из полицейских ботов попыталось оттеснить меня вместе с толпой от ступеней Авадх Бхавана, но я пригнулся, метнулся в сторону и проскочил. Я знал это место. За возможность работать здесь я пожертвовал своими яйцами. Потом внезапно я каким-то чудом очутился на свободном пятачке. Сердце мое затрепетало, перед глазами все поплыло. Дели, милый Дели, мой Дели, они допустили, чтобы это случилось с тобой. Изящные лужайки и бульвары, просторные базары и майданы Раджпатха превратились в бесконечную череду трущоб. Крыши, крыши, крыши, покосившиеся стены, картон, дерево, кирпич, раздуваемый ветром полиэтилен. Над дюжиной пожарищ поднимался дым. И это – это Далхаузи. Конечно, я знал это название. И подумать не мог, что когда-нибудь оно станет названием гигантской помойки для этих новых отверженных Нью-Дели, согнанных сюда засухой и нищетой. Такое презрение выказывала новая Индия старому Авадху. Кому нужен парламент, когда всеобщая компьютеризация всех привела к консенсусу? В конце изысканного Раджпатха, где, как я предполагал, должны стоять старинные Ворота Индии, уходил в небо йотирлингам. Он был такой яркий, что я мог глядеть на него лишь доли секунд. Он отбрасывал жуткий, неестественный серебряный отблеск на царящие вокруг деградацию и страх. Он оскорблял мою чувствительность брахмана: действительно ли я вдыхаю запах голосов и слышу краски, а это покалывание, будто прикосновение холодного лимонного меха ко лбу, – излучение иной вселенной?

Кругом мельтешили люди, дым разъедал глаза, струи воздуха от аэродронов и летающих камер толкали в спину. У меня оставались считаные мгновения, потом военные изловят меня и выдворят отсюда вместе с прочей паникующей толпой. А то еще и похуже. Я видел на земле тела, вдоль линии пластиковых хибар надвигалось пламя.

– Сарасвати!

И она появилась. О, она появилась, тонкая, как хворостинка, в армейских штанах и шелковой блузке, но исполненная своей чудесной энергии и решимости, стремительно вынырнув из-за какого-то покосившегося строения. В каждой руке она тащила по ребенку, чумазому и ревущему. Совсем крошки. На этом месте она соскользнула с моего свадебного слона, чтобы танцевать с гуляками в этом своем смешном мужском костюме и пышных фальшивых усах.

– Сарасвати!

– Ты достал машину?

– Да, я на ней приехал.

Дети уже готовы были завопить во всю глотку. Сарасвати пихнула их ко мне.

– Отведи в нее этих двоих.

– Пойдем со мной.

– Там есть еще дети.

– Что? Ты о чем?

– Несколько детей с особыми потребностями. Когда небеса разверзлись, их бросили. Все вокруг бегут и бросают детей. Возьми этих двух к себе в машину.

– Что ты делаешь?

– Там внутри есть еще.

– Ты не пойдешь.

– Просто отведи их в машину, потом возвращайся.

– Армия…

Она исчезла, поднырнув под клубы надвигающегося дыма, и затерялась среди узких проулков и проходов между лачугами. Дети тянули меня за руки. Да-да, их нужно увести отсюда. Машина, машина рядом. Я развернулся, чтобы попробовать пробраться с двумя малышами сквозь колышущуюся массу беженцев. Потом затылком я ощутил волну жара. Обернувшись, я увидел, как огненный цветок расцвел на вершине здания, разбрасывая по сторонам куски горящего пластика. Я закричал, без смысла и без слов, и тут обрушился весь квартал, в реве пламени и тучах искр.

Эпоха Кали. Терпеть не могу эту склонность многих индийцев полагать, что раз мы очень древняя культура, значит, мы изобрели все. Астрономия? Сделано в Индии. Ноль? Сделано в Индии. Неопределенная, вероятностная природа реальности, доказанная квантовой теорией? Индийская. Вы мне не верите? В Ведах говорится, что четыре великие эпохи мира соответствуют четырем возможным исходам нашей игры в кости. Крита-юга, эпоха совершенства, – это наивысший возможный результат. Кали-юга, эпоха раздора, тьмы, разложения и распада, – наименьший. Все это – лишь перекатывание божественной игральной кости. Вероятность! Индийское!

Кали, Параскати, Темная Госпожа, Повелительница Смерти и Пьющая Кровь, Ужасная Десятирукая в ожерелье из черепов, Та, Что Восседает На Троне Из Пяти Трупов. Разрушительница Времени. И все же Кали также Возрождающая, Владычица Всех Миров, Корень Древа Мира. Все циклично, и после эпохи Кали мы снова перекатимся в Золотой век. И то, чему не может быть объяснений сегодня, тогда с неизбежностью станет предметом поклонения.

Думаю, я на какое-то время потерял рассудок после гибели Сарасвати. Знаю, что никогда и не был нормальным в вашем понимании нормальности. Мы брахманы. Мы другие. Но даже для брахмана я был безумен. Какая драгоценная и редкая возможность – на время ускользнуть от нормальности. Обычно мы позволяем это очень-очень юным и очень-очень старым. Безумие пугает нас, у нас нет для него места. Но Кали понимает его. Кали приветствует его, Кали дарует его. Так что я сделался безумцем на время, но точно так же можно сказать, что я стал святым.

Я предпочел забыть, как добрался до храма в маленьком, иссушенном жаждой городке по канализационной трубе Матери Ганга. То, как попал к жрецу после кровавого жертвоприношения, я тоже поместил в разряд невспоминаемого. Как долго я оставался там, что я делал, разве это имеет какое-нибудь значение? Это было время вне мира. Это очень действенная штука – подчинить себя иному времени и другому ритму жизни. Я был существом из крови и пепла, прячущимся в темноте склепа, я не произносил ни слова, но ежедневно совершал религиозный обряд перед миниатюрной, увешанной гирляндами богиней. Я мог бы исчезнуть навсегда. Сарасвати, ярчайшая и лучшая из нас, умерла. Я опускался на отполированный ногами мрамор. Я исчезал. Я мог бы остаться подданным Кали до конца своей долгой неестественной жизни.

Я полулежал на влажном мраморном полу, когда одна из женщин, шаркая вдоль длинной змеящейся линии пастбищной ограды на встречу с богиней, вдруг подняла взгляд. Остановилась. Посмотрела по сторонам, будто видя все в первый раз. Вновь посмотрела по сторонам и заметила меня. Потом она сняла с крючка находящуюся под напряжением ограду и пробралась ко мне сквозь вереницу верующих, движущихся в обратном направлении. Она опустилась передо мной на колени и сотворила намаете. Над единственной вертикальной полоской тилака шакти она носила красный глаз Шивы.

– Виш.

Я отпрянул так стремительно, что стукнулся затылком о колонну.

– О-ох, – проговорила женщина. – О-ох, бедненький, теперь будет болеть. Виш, это я. Лакшми.

Лакшми? Моя бывшая жена, любительница игр? Она увидела мое смятение и коснулась моего лица.

– Меня временно загрузили в мозг этой милой женщины. Это довольно трудно объяснить, если ты не подключен. О, но все в порядке, это полностью согласовано. И я верну ее ей самой, как только закончу свои дела. Обычно я этого не делаю – это очень дурной тон, – но в данном случае есть некие особые обстоятельства…

– Лакшми? Где ты? Ты тут?

– О, ты и вправду сильно ударился головой. Где я? Это трудно объяснить. Я теперь полный бодхисофт. Я внутри йотирлингама, Виш. Это портал, как ты знаешь, они все порталы. – Вслед за первыми двенадцатью столпы света появились по всей Земле, сотнями, затем тысячами. – Это потрясающее место, Виш. Оно может быть тем, чем ты захочешь, реальное настолько, насколько пожелаешь. Мы проводим много времени за обсуждением значения реальности. И игры, игры с числами, ну, ты же меня знаешь. Вот почему я пошла на этот шаг ради тебя, Шив. Так продолжаться не может. Это разрушительное, самое разрушительное из всего, что мы когда-либо делали. Мы прожжем этот мир насквозь, потому что у нас есть другой. У нас есть рай, так что здесь мы можем творить все, что захотим. Жизнь – это всего лишь репетиция. Но ты же видел, Виш, ты видел, что делается.

– И что же, Лакшми? – Были ли причиной память и пламенная надежда, или легкая контузия от удара о мрамор, или же удивительные достижения нанотехнологий, но неужели эта незнакомка становилась похожей на Лакшми?

– Мы должны положить конец этой эпохе. Возобновить цикл. Закрыть йотирлингамы.

– Это невозможно.

– Все дело в математике. Математика, повелевающая этой вселенной, отличается от той, что правит вашей; именно поэтому я могу существовать в виде информационной схемы, запечатленной в пространстве-времени. Потому что здешняя логика это позволяет. А там, откуда я пришла, – нет. Две разные логики. Но, если бы мы сумели просунуть между ними двумя третью логику, чуждую обеим, чтобы ни та, ни другая не смогли ни распознать, ни взаимодействовать с нею, тогда мы надежно заперли бы ворота между мирами.

– У тебя есть ключ.

– У нас тут полно времени для игр. Социальные игры, языковые, игры воображения, математические и логические игры. Я могу запереть замок с этой стороны.

– Но тебе нужен кто-то, чтобы повернуть ключ с моей стороны. Тебе нужен я.

– Да, Виш.

– Я буду отрезан навеки. От тебя, от мамы, от отца.

– И от Шива. Он тоже тут. Он одним из первых загрузил своего бодхисофта через йотирлингам в Варанаси. Ты будешь отрезан от всех. Всех, кроме Сарасвати.

– Сарасвати мертва! – прорычал я. Верующие подняли взгляды. Садху успокаивали их. – А будет ли этот шаг последним? Принесет ли это снова Золотой век?

– Это будет зависеть от тебя, Виш.

Я думал о деревнях, столь гостеприимно встречавших меня, и изумлявших, и благословлявших, и поивших водой во время моих странствий, я вспоминал простые радости, которые извлекал из своих деловых похождений: честные планы, и работа, и удовлетворение. Индия – прежняя Индия, неумирающая Индия – это ее деревни. Сарасвати понимала это, хотя эта истина сгубила ее.

– Это все-таки лучше, чем валяться в пыльном старом храме. – Кали, Повелительница Возрождения, лизнула меня своим красным языком. Быть может, я еще смогу стать героем своей собственной жизни. Вишну, Хранитель. Его десятой и последней аватарой был Катки. Белый Конь, который в конце Калиюги станет биться в последнем бою. Кали, Калки.

– Я могу дать тебе математику. Человек твоего ума сможет запомнить это. Но тебе понадобится вот это.

Женщина подняла руку и пригоршней зачерпнула воздух. Она плеснула им в мою сторону, и воздух превратился в щепотку красного порошка. На лету облачко вскипело и забурлило и, сгустившись, приняло форму красной точки, тилака, у меня на лбу.

– Что бы ты ни делал, не подключай его к дэва-сети, – сказата Лакшми. – А теперь мне надо идти. Не хочу злоупотреблять пребыванием в чужом теле. Прощай, Виш. Мы больше никогда не встретимся, ни в каком из миров. Но все-таки мы пусть и недолго, но были по-настоящему женаты. – На мгновение я подумал, что женщина поцелует меня, потом она легонько дернулась и выпрямила шею, словно разминая затекшую мышцу, и я понял, что Лакшми исчезла. Женщина вновь сотворила намасте.

– Маленький Господь Вишну, – прошептала она, – защити нас.

Я оторвался от мраморного пола. Я отряхнул прах темной богини и пошел к выходу из храма, жмурясь от лучей настоящего солнца. Я знал, куда идти, чтобы сделать то, что я должен был сделать. Варанаси, город Шивы, место великого йотирлингама. Как добыть средства к существованию, если у меня нет ничего, кроме дхоти, обернутого вокруг чресл? Тут я уловил внезапное движение: вдоль оконного карниза на первом этаже одной из множества лавок, теснившихся возле храма, кот крался по водопроводной трубе, подбираясь к птичке. И тут же мелькнула мысль, заставившая меня рассмеяться.

Итак, вот оно, вот оно, наконец-то! Потрясающий трюк, грандиозный финал представления «Великолепного Божественного Кошачьего цирка Вишну». Хождение по проволоке. Вы нигде и никогда не видели ничего подобного, если, конечно, не бывали в неком храме Кали… Смотрите, вот это две проволоки. А это наша звезда. Да, белый Катки наконец-то получает шанс блеснуть. Вот он поднимается на подиум и… Барабанная дробь. Ну, барабанную дробь вам придется изображать самим.

Калки! Катки, прекрасный белоснежный Калки, твой выход!

И вот он идет, осторожно скользя то одной лапой, то другой по двум проволокам, шевеля хвостом, чтобы удержать равновесие, весь дрожа от мышечного напряжения. Давай, Калки… Пройди по проволоке. Что за кот! И финальный соскок на дальний подиум, и я подхватываю его, прижимаю к груди и требую аплодисментов! Аплодисменты моим замечательным котам! Я опускаю Катки на песок, и остальные кошки присоединяются к нему и вновь начинают свой бесконечный бег внутри веревочного круга – круговерть мохнатых спин и хвостов. Матсья, Курма, Нарасимха и Вараха; Вамана, Парашурама и Рама; Кришна, Будда и последний по счету, но не по значимости, Катки.

Я раскланиваюсь в первых отблесках утренней зари, наслаждаясь аплодисментами моей публики. И мои кошки, приберегите свои самые горячие восторги для Матсьи, Курмы, Нарасимхи, Варахи, Ваманы, Парашурамы, Рамы, Кришны, Будды и Катки, выступавших для вашего удовольствия. А я? Импресарио, инспектор манежа: рассказчик. Солнце уже взошло, и я не буду вас больше задерживать, потому что вас ждут дела, а мне надо идти, и я думаю, вы теперь понимаете – куда и что я должен там сделать. Возможно, я не добьюсь успеха.

Возможно, даже погибну. Не представляю, чтобы Шив сдался без боя. Поэтому прошу вас, не сделаете ли вы для меня одну вещь? Мои кошки. Вы присмотрите за ними ради меня? Вам не нужно их кормить, нет, ничего такого, просто возьмите их. Выпустите их, они сами могут о себе позаботиться. Я подобрал их точно в таких же местах. На ферме, в деревне они будут счастливы. Вволю охоты и убийств. Быть может, вы даже сумеете заработать на них немножко. Я имею в виду, выступать с ними, о таком никто и слыхом не слыхивал. Это на самом деле намного легче, чем вы думаете. Все дело в мясе, каждый раз. Ну вот, я выдал секрет. Не обижайте их. Ну, я пошел.

Я сталкиваю лодку на воду, вхожу в сверкающую в рассветных лучах воду и запрыгиваю внутрь. Лодка тихонько покачивается. Сегодня великолепное утро; йотирлингам впереди не выдерживает никакого сравнения с солнцем. Я прикладываю пальцы ко лбу, к тилаку, оставленному Лакшми, приветствуя солнце. Потом я сажусь за узкие весла лицом к корме и направляю лодку на стремнину.