Александр Ирвин продал свой первый рассказ в 2000 году в «The Magazine of Fantasy and Science Fiction» и с тех пор не раз печатался в этом издании, а также в «Asimov’s Science Fiction», «Subterranean», «Sci Fiction», «Strange Horizons», «Live Without a Net», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «Starlight 3», «Polyphony», «Electric Velocipede» и других. Его перу принадлежат романы «Осколки нефрита» («Scattering of Jades»), «Один король, один солдат» («One King, One Soldier»), «Теснина» («The Narrows»), «Выкуп» («Buyout»), «Железный Человек. Вирус» («Iron Man: Vitus»). Рассказы писателя представлены в сборниках «Песнь Россетти» («Rossetti Song»), «Непредвиденные последствия» («Unintended Consequences») и «Фотографии из экспедиции» («Pictures from an Expedition»). Александр Ирвин живет в Садбери, штат Массачусетс.
Нижеследующая захватывающая история переносит нас в раздробленное на части общество, медленно сползающее в варварство после величайшей катастрофы, поставившей его на колени; немногие разобщенные люди пытаются держаться за обломки знания и культуры Прежних Дней – дорогой ценой для себя самих.
Cтарик Уорнер ронял слезы на гниющие доски сцены. «Я проехал тысячи миль, – думал он, – в такое скверное время года, но даже здесь книги обратились в прах, давным-давно унесенный ветром вместе с опавшими листьями». Он плакал не из-за того, что забрел слишком далеко на север, слишком поздно, и теперь зима наверняка настигнет его прежде, чем он сможет опять убраться к югу, и будет по-настоящему большой удачей, если он сумеет пережить это путешествие. Он плакал не по Сью и ребенку, которого она родила, а может, и не родила ему. Старый Уорнер оплакивал голоса, звучавшие когда-то в театре, посреди которого он стоял, страницы книг, где были напечатаны слова, которые эти голоса произносили. «Я умру, так и не увидев их», – подумал он и неожиданно для себя заговорил.
– Посмотрите, какое ничтожество вы из меня сделали, – сказал он. – Похоже, вы играете на мне; вам ведомы все мои паузы; вы ковыряетесь в самом сердце моей тайны; вы извлекаете из меня звуки, от самой низкой ноты до верха моего диапазона; но в этом маленьком органе много музыки, прекрасный голос…
Он умолк и стоял, беззвучно плача. Немного погодя он нашел в себе силы закончить:
– Однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил.
Пустые развалины Театра Мендельсона на бывшей территории Мичиганского университета не ответили, а дальше Уорнер не знал.
– Мечта каждого актера – играть Датчанина, – сказал отец Уорнера.
– Кто такой Датчанин? – спросил Уорнер.
Ему было одиннадцать, и он еще играл в основном женские роли. Офелию одну из ведьм в «Макбете», Розалинду. Отец говорил, что он подает надежды.
– Ты слишком стар, Уорнер, – сказал он себе. – Во всяком случае, слишком стар, чтобы играть эту роль. Зачем ты ищешь?
Он говорил так каждый раз, это был его ритуал, его таинство неудачи, повторявшееся в библиотеках от Скалистых гор до затонувших призраков великих восточных городов. И, как делал это всегда, Уорнер полез в рюкзак и отыскал тонкую перевязанную пачку бумаги – все, что у него было от пьесы, которой он посвятил жизнь. Он перечел ее: акт первый почти полностью, спасенный из пожитков отца, по половине и еще отрывки актов второго и третьего, причем в обоих третья сцена целиком (в дороге Уорнер произносил вслух монолог Короля, чтобы не задремать на спине Тачстоуна, и отвечал гамлетовским «И буду ль я отмщен?», обращаясь к лесам и полям, что были когда-то Соединенными Штатами Америки); всего по несколько строк из актов четвертого и пятого. Его не раз поражало, насколько маловероятно было, что его знание пьесы будет так очевидно убывать от начала к концу. Разве не следовало ожидать, что у него окажется понемногу от каждой части? Слова, слова, слова. Сам история, Уорнер двинулся дальше.
Собранные части пьесы, однако, усиливали его уверенность в том, что он исполняет предначертание судьбы. Каждая страница, каждая строчка, которые он находил гибнущими в библиотеках, школах и жилищах, чьи давным-давно умершие владельцы не сожгли все свои книги вместо дров во время Долгой Зимы, побуждали его искать дальше. Уорнер жил лишь ради того дня, когда сможет собрать воедино текст, распределить роли, отыскать театр подальше от Миссионеров и услышать слова, звучащие вновь так, как они должны звучать.
Сент-Луис выглядел намного хуже, чем Чикаго или Кливленд. Уорнер видел рисунки и даже кое-какие фотографии городов Восточного побережья или того, что от них осталось. Сент-Луис был очень похож на эти фотографии. Падение отверзло все разломы в земной коре, и, по словам отца, Мемфис и Сент-Луис были уничтожены землетрясениями, прежде чем пожар и наводнение окончательно превратили эти города в руины. С другого берега Миссисипи Уорнер видел остатки опор Арки, одна выше другой. Вода закручивалась вокруг их оснований и переливалась над развалинами Лаклидс-Лэндинг. На этом берегу они остановились посреди огромного железнодорожного депо, с локомотивами и вагонами, валяющимися там, куда забросило их землетрясение, сорвав с рельсов. Они осторожно подошли к урезу воды и ждали у подножия разрушенного причала, где написанная от руки табличка гласила: «Чтобы переправиться, машите белым флагом».
– Толстый Отис, – сказал отец Уорнера, – твоя рубашка – лучший белый флаг из всего, что у нас есть.
И Толстый Отис привязал свою рубаху к концу палки и размахивал ею, покуда с берега Миссури не помахали в ответ. На севере и юге из реки торчали сваи обрушившихся мостов. Перевозчик подплыл к ним, и они уговорились о переправе. По пути на ту сторону отец Уорнера спросил, где они могли бы играть. Лодочник пожал плечами.
– Зависит от того, куда вы держите путь, – сказал он. – Идете на север – там мокро. Не знаю, кто там живет. Идете на юг – там тоже мокро. Идете слишком далеко на запад, в Округ, – попадете к бандитам. В городе можно потолковать с Пухольсом. Он на стадионе.
– Года через три, мой мальчик, ты будешь играть мужчин, – сказал он.
Юный Уорнер сгорал от нетерпения, торопя время. Единственный раз ему дозволили выйти на сцену в качестве мужчины в роли Пака, но ставить «Сон в летнюю ночь» в некоторых частях страны было опасно. Чем богобоязненнее край, тем больше вероятность, что за изображение эльфов и фэйри вас сожгут на костре.
– Гамлет, – ответил отец. – Величайшая из ролей, когда-либо написанных для сцены, в величайшей из всех написанных пьес. Когда-нибудь ты сыграешь ее.
Уорнер изучал шелестящие страницы Риверсайдского издания Шекспира, пока караван с грохотом и скрипом пробирался по Старой 55-й дороге из Чикаго к Сент-Луису. Когда они расположились на ночлег в зоне отдыха, разбив палатки, отец остановил его.
– В сутках всего двадцать шесть часов, мой мальчик, – сказал он. – В году триста тридцать семь дней. Ты не сможешь прочесть все.
Они смотрели на звезды и ели вяленую говядину и лепешки. Гирлянда малых лун тянулась, пересекая полумесяц – улыбку Луны. Некоторые были достаточно большими, чтобы получить имена – отец Уорнера называл большинство из них именами ремесленников из «Летней ночи», – в то время как другие появлялись и исчезали слишком быстро, чтобы удостоиться названия. Это было всего через пятьдесят лет после Падения.
Уорнер услышал в своем голосе шелест опадающих листьев, едва уловимый шепот могилы. «Великое дело – сон в теперешние времена, – подумал он устало. – Когда я просыпаюсь, я молю о том, чтобы снова уснуть». Он сел на своего коня Тачстоуна и поехал по Стейт-стрит к Уильям, мимо разрушенных магазинов по обеим сторонам улицы и деревьев, растущих сквозь провалившиеся крыши. На Уильям он покинул заросшую травой улицу и въехал в рощу, имевшую когда-то форму четырехугольника. Отец Уорнера научил его этому слову, когда он был мальчишкой и слушал, как старшее поколение рассказывает о жизни до Падения и Долгой Зимы, последовавшей за ним. Это было запрещенное слово, от него попахивало стремлением к знаниям. Известно, что Миссионеры Библии убивали за то, что человек произнес его.
Уорнера окружили строения из кирпича и песчаника, великолепные даже в упадке. Одно из них, должно быть, было библиотекой, и, быть может, именно ее они пропустили. Он привязал Тачстоуна к ржавым перилам у начала лестницы и медленно вошел в атриум с мраморным полом. Уорнер сразу понял, что сделал правильный выбор; сквозь дверной проем виднелись разбитые корпуса компьютеров, а за ними перевернутые книжные полки, почерневшие от давнего огня. Снова неудача. Слишком многое могло случиться за сто лет.
– Есть ли место, куда вы не добрались? – спросил Уорнер тихо у людей, отсутствующих или же давным-давно мертвых. – Нужно ли и дальше замалчивать?
Зная, что увидит, Уорнер пошел по книгохранилищу с этажа на этаж, заходя в незапертые помещения и взламывая замки там, где они были. И хотя Миссионеры Библии побывали здесь и оставили после себя пепел и разрушение, он временами находил книги, погибающие в этих запертых комнатах: технические справочники, учебники по менеджменту, пособия по ведению бизнеса. Но ни романов, ни стихов, ни пьес. Никакого Гамлета.
– Пухольс? – переспросил отец Уорнера. – Правда?
Лодочник улыбнулся.
– Говорит, тот был его отцом. Я, между нами, сомневаюсь. Но не говорите ему об этом.
– Кто такой Пухольс? – спросил Уорнер.
– Игрок в бейсбол, – ответил отец. – Потрясающий игрок, еще до Падения.
Уорнер видел гастролирующие команды игроков. Отец предупреждал его насчет них, особенно когда они приходили посмотреть спектакль. Отец говорил, что мальчики, играющие женские роли, возбуждают совсем другой интерес. Никогда не позволяй им оказаться с тобой наедине. Уорнер не мог себе представить, что когда-то в бейсбол играли перед таким огромным количеством людей, чтобы заполнить стадион в Сент-Луисе. Сиденья, ряды и ряды сидений, в два яруса наверху, с торчащими остатками балок, поддерживавших третий ярус, – казалось, сюда можно разом вместить всех людей, которых Уорнер когда-либо видел.
Пухольс был почти так же стар, как отец Уорнера, с лицом смуглым и морщинистым там, где удавалось его разглядеть сквозь белый водопад бороды. Он был одет в рубаху с изображением птицы кардинала, сидящей на бейсбольной бите, и во время разговора с ними держал в руках биту. Он спросил, что труппа может показать.
– Все, что угодно, из Шекспира, – ответил отец Уорнера, – за исключением того, что и ставить не стоит. Некоторые музыкальные ревю – для ночных показов. И у нас есть история про Падение.
– Шекспир, – повторил Пухольс. – Забавный малый. После я приглашу вас на прием, тогда и посмотрим насчет ваших песенок.
Покидая Анн-Арбор, Уорнер повернул на юг, двигаясь по дороге US-23, пока она не слилась с 75-й, ведущей во Флориду. Скоро здесь будет снег. Ему придется возвращаться в Цинциннати и плыть вниз по реке. С годами Уорнер создал сезонный ритуал, предоставляя реке уносить его к жизни, которую он запомнил с юности: лодки, дни, проходящие за забрасыванием лесок в теплую коричневую воду возле Натчеза шли у развалин Мемфиса. И он все еще питал надежду найти Сью, поэтому каждый год останавливался у дома-корабля, чтобы поговорить с Шулерами и узнать все, что возможно. Сорок лет прошло без единой весточки от Сью, и все же он надеялся. По правде говоря, даже сильнее, чем на успех поисков, затеянных в память отца. Поскольку Уорнер не преуспел в этом, быть может, он еще сумеет встретиться со своим ребенком.
На окраине городка, именовавшегося Монро и бывшего, по словам его отца, родиной генерала, прославившегося своей смертью, Уорнер увидел поселение, человек сорок-пятьдесят, навесы и несколько хижин, выстроенных из обломков древесины вокруг сруба, стоящего в центре. Трое вооруженных мужчин выехали ему навстречу.
– Назови свое дело, незнакомец, – потребовал один.
– Меня зовут Уорнер, и я актер, – сказал Уорнер. – Могу спеть, а за ужин расскажу историю.
Три всадника переглянулись.
– Что за история? – спросил первый.
Уорнер решил, что это отец и сыновья. Сходство было сильным: характерно очерченные челюсти и одинаково посаженные глаза. Суровые глаза.
– Любая. Скажите, чего вы хотите. – Тачстоун всхрапнул, и Уорнер похлопал его по шее. – Мы с моим бестолковым конем бродим по свету, рассказывая истории и выискивая страницы старых книг.
Часто бывало опасно признаваться в этом, но Уорнер не выжил бы сорок лет в одиночку, если бы не умел распознавать Миссионеров – или фанатиков любого другого толка. Эти были порядочными людьми, ну, если и не порядочными, то не фанатиками и не случайными убийцами.
Второй всадник, один из юношей, спросил:
– Какие книги?
– Меня интересуют любые, но я сочинитель. Больше всего меня привлекают старые истории, великие истории.
– Ты знаешь «Одиссею»?
– Не по-гречески, – осмелился пошутить Уорнер. – Но саму историю? О да. От «Спой мне, о Муза» до убийства женихов, я знаю «Одиссею». Ты хотел бы услышать ее сегодня вечером?
– Мы слушали часть «Одиссеи» в последний раз, когда приходил актер, – сказал парень. – Только он не закончил, потому что…
– Маркесу решать, что мы услышим сегодня вечером, – перебил первый всадник. – Он захочет встретиться с тобой.
Он развернулся и поехал обратно к лагерю. Двое парней пристроились позади Уорнера. Ни один больше не заговаривал с ним.
Остаток дня они провели на стоянке на приличном удалении от стадиона, репетируя «Сон в летнюю ночь». Отец Уорнера считал «Сон» самой смешной из шекспировских пьес, а Уорнер был рад возможности выступать, не напяливая на себя платье. Толстый Отис должен был играть Мотка, отец Уорнера – Оберона и Тезея. Поскольку Пухольс, похоже, не был фанатичным проповедником Библии, жена Отиса Чарли должна была играть Титанию и Ипполиту. И так далее. Они прошли сцены, дополнили кое-что, учитывая сценографию стадиона, – столяр Пила должен был добавить ремарку «в сторону» насчет скверного состояния театра, а сам Уорнер – немного пошалить с монологом Пака «В эту пору лев рычит».
– Вот что ты говоришь, – наставлял его отец. – В последнем двустишии, вместо того чтобы сказать: «Я пришел сюда с метлой / Мусор вымести долой», говори: «„Кабзов“ вымести долой».
Он дал Уорнеру рубашку с кардиналом на груди, как у Пухольса.
– В таких играла местная команда. А «Кабзы» были соперниками. Это они проглотят.
Уорнер сосредоточился на изменениях. Всего лишь одно слово, но оно меняло его восприятие всего монолога. По правде говоря, ему это не нравилось. Почему они не могут играть пьесу так, как она была написана? Он уже спрашивал у отца об этом.
– Актерам нужны зрители, – был ответ. – Мы не евангелисты-проповедники. Спектакль не должен быть точным. Он должен доставлять удовольствие.
Евангелист – это было веское слово в устах отца. За десятилетия после Падения карманные теократы – еще одно определение, которому Уорнер у него научился, – разрослись, как грибы, на развалинах Соединенных Штатов Америки. Некоторые были великодушными, другие опасными, это зависело от толкования Библии их лидерами. Труппа избегала их по мере возможности, но это удавалось не всегда. Банды евангелистов бродили по деревням, вооруженные до зубов и зачастую ищущие драки. Когда Уорнер впервые увидел распятое тело, он потом страдал ночными кошмарами. Теперь он истолковывал это так же, как отец. Это были знаки того, что евангелисты повсюду, и отнюдь не добрые.
– Ты знаешь, что я хочу услышать? – спросил Маркес. – Четыре или пять лет назад у меня уже был рассказчик, говоривший, что знает «Одиссею», но он не знал. А ты? Ты сказал мальчикам Эзры, что знаешь.
Уорнер кивнул.
– И вам скажу то же самое. Я знаю «Одиссею». И «Илиаду». Не строчку за строчкой, но я знаю эти истории и ничего не изменю и не пропущу.
«В отличие от моего предшественника, – подумал он, – чье тело, вероятно, пошло на корм рыбам в озере Эри. Если только они взяли на себя труд волочь его в такую даль».
– Я хочу, чтобы ты начал с того же, с чего и книга, с Телемаха, – сказал Маркес. – И с того, где боги спорят. Ненавижу, когда люди начинают с Калипсо только потому, что полагают, будто сексуальные части должны идти первыми.
– Слова человека, читавшего эту книгу, – заметил Уорнер.
Маркес усмехнулся. Он был лет на десять-пятнадцать моложе Уорнера, и у него были крепкие зубы.
– Миссионеры больше не появляются в этих краях, – сказал он. – Я читал кое-что, да.
Сердце Уорнера забилось чаще. Не теперь, подумал он. Дай ему то, что он хочет. Тогда ты сможешь спрашивать.
– Когда бы вы хотели начать?
Уже почти стемнело. После равноденствия здесь, на севере, темнело рано.
– Давай сначала тебя накормим, – решил Маркес. – Будешь сидеть за моим столом. Но не трогай моих женщин.
Уорнер не тронул женщин Маркеса. Даже если бы захотел, он не воспользовался бы возможностью. Нет, когда поблизости лежали книги. На обед была форель, печеная тыква, дикорастущая зелень. Маркес ел хорошо.
– Как звали генерала, что был отсюда родом? – спросил Уорнер, чтобы начать разговор.
– Это Джордж Армстронг Кастер. Убит при Литтл-Бигхорн, где-то на Западе. Но он был отсюда, да. В городе есть его монумент.
– Почему вы решили не жить в городе?
– Потому что в городе полно людей, которым не нравятся те, у кого фамилия Маркес. Да пошли они!.. – ответил Маркес. – Я все равно не хочу жить в их городе. Они явились сюда, я отослал их лошадей назад. Теперь они оставили меня в покое. Да плюс еще там Миссионеры. Ты показался мне человеком, который не любит Миссионеров.
– Это они меня не любят, – сказал Уорнер. – Потому что я ищу книги.
Маркес закончил хрустеть салатом.
– Если мне понравится, как ты рассказываешь, я покажу тебе свои книги. Договорились?
Что произойдет, если Маркесу не понравится, как Уорнер рассказывает, осталось невысказанным.
– Договорились, – сказал Уорнер.
Одна женщина за столом, которая могла быть Маркесу женой или дочерью – любая из них могла быть его женой или дочерью, – заговорила.
– Ты ищешь любые книги или же какие тебе нужны? – спросила она.
– Любые, – ответил он.
В свете разговора это было правдой, а если у Маркеса есть то, что он ищет, невыгодно раньше времени давать ему знать, как высоко Уорнер ценит это.
– Как ты ищешь их?
– Иногда я что-нибудь услышу, – пояснил Уорнер. – Я не единственный, кто ищет книги. Мы общаемся друг с другом, если доживаем.
Он подумал о человеке, которого он знал лишь как Дерека, сожженном тремя годами раньше на костре из его же книг. Уорнер нашел тело через несколько дней после того, как это случилось. Он даже не остановился, чтобы похоронить его, опасаясь, что Миссионеры еще поблизости.
– Все, кто сидит за моим столом, умеют читать, – сказал Маркес, – Даже женщины. В городе это ненавидят.
– Какие книги у вас есть? – спросил Уорнер. Трудно было не дать жадности прозвучать в голосе.
– Люди здесь, в округе, знают, что мне нужно нести книги. Всякую мелочь, какую найдут, они тащат мне. – Маркес наполнил свой бокал и передал бутыль. – Лучшая из моих книг – «Волшебные сказки» Гримм. Можно прочитать все страницы.
Когда они явились на стадион, люди Пухольса уже выстроили сцену или собрали из лежавшего на складе. Там были алюминиевые ступени и стыкующиеся секции. Едва ступив на нее, Уорнер почувствовал себя настоящим профессионалом. Занавеси с кардиналом висели с боков и сзади, маскируя выходы на сцену. Помещение за задним занавесом было достаточно просторным для смены костюмов. Один из помощников Пухольса показал им коридор, ведущий от скамейки запасных в комнату, которую Уорнер принял за артистическую уборную, пока отец не сказал:
– Да, будь я проклят. Вот, значит, как выглядит домашняя раздевалка клуба главной лиги.
Когда-то, подумал Уорнер, когда существовали электричество, телевидение и всякое такое, это, наверное, было славное место. Он не очень понимал, как оно помогало игрокам в бейсбол готовиться к игре, но он многого не понимал в мире до Падения. Выражение отцовского лица, освещенного факелом, опечалило его. Он был достаточно взрослым, чтобы осознавать, как много потеряно. Временами Уорнера злило, что он никогда не видел ту удивительную Америку до Падения, о которой так любили вспоминать старики, но порой он думал, что ему было бы лучше вовсе не знать о ней. Его мир – это его мир. В целом этот мир нравился ему. Нравилось путешествовать с отцом, играть на сцене, и, хотя ему недоставало матери, которой он не помнил, женщины из труппы яростно опекали его. словно целый взвод матерей, так что он никогда не ощущал недостатка женской любви. «Может, когда я вырасту…» – подумал он, но не смог закончить мысль. У него было множество обрывочных идей насчет того, что будет, когда он вырастет.
Когда труппа вышла на поле, толпа взревела. Уорнер никогда не слышал ничего подобного. Там были, наверное, тысячи людей, собравшихся кучками на разных секторах стадиона, и рассеянных среди деревьев в аутфилде, и растянувшихся на одеялах поближе к сцене. Пухольс вышел на помост и закричал в мегафон:
– Странствующие актеры прибыли в Сент-Луис, чтобы устроить представление для вас, сограждане! Они покажут вам Шекспира, а позже – когда малыши будут уложены в кроватки – кое-какие истории для взрослых.
Свист и радостные возгласы заглушили голос Пухольса. Он утихомирил публику и продолжал:
– Я ненавижу долгие предисловия, так что на этом и закончим. Смотрим спектакль!
Адреналин бил из Уорнера ключом, пока он, стоя в кулисах, дожидался, когда представят всех перепутавшихся между собой возлюбленных и состоится первый выход мастеров, задумавших поставить пьесу. Когда Толстый Отис расчистил сцену, Уорнер подпрыгнул на носках и выскочил из-за кулисы навстречу фее, которую играла его троюродная сестра Руби. Спектакль имел успех. Никто не ушел, все веселились, все небольшие дополнения в игре, предложенные Уорнером, проходили, как сказал бы сам Уорнер, обалденно. Что бы это ни означало. Он никогда еще не играл перед таким количеством народа и никогда не получал столь бурного отклика на веселую зловредность Пака. Когда он распахнул одежду на груди, демонстрируя кардинала, и объявил, что выметет «Кабзов» долой, стадион взорвался. Во время последней сцены актеры едва слышали сами себя, и Уорнеру пришлось кричать свой заключительный монолог «Если тени оплошали» во всю силу легких, от чего несколько пострадало его обычное насмешливое прочтение роли. Возвратившись в клубную раздевалку, стирая с лица грим и развешивая костюмы, все смеялись и шутили. Некоторые представления лучше было забыть, едва они заканчивались, но только не это. Это они будут помнить.
Влетел Пухольс и принялся хлопать по спинам мужчин и целовать руки женщинам.
– Изумительно! Великолепно! – восклицал он.
Остановившись перед Уорнером, он подмигнул.
– «Кабзы» – это нечто. Я в восторге! Уж отец бы посмеялся, ох, как посмеялся!
– Благодарю вас, сэр, – ответил Уорнер.
Он не смог сдержать улыбку, хоть ему по-прежнему не нравились изменения. Как тут огорчаться из-за них, когда публика в таком восторге?
Послушать Уорнера явилось все поселение. Дети сели впереди, родители и те, кто постарше, сгрудились позади них, а молодежь устроилась в задних рядах, откуда можно было ускользнуть, чтобы заняться тем, чем всегда занимается молодежь, когда старшие смотрят в другую сторону. Уорнер пересказывал «Одиссею» так, как слышал ее от своего отца, выучившего ее наизусть за время Долгой Зимы. Он сохранил выражения, которые любил в отцовском исполнении: фиал-ково-темное море, розовоперстая Эос, Одиссей хитроумный, сероглазая Афина. Но у него никогда не было такой хорошей памяти, как у отца, поэтому он не пытался цитировать длинные куски поэмы. Он рассказывал историю. Кем бы ни был его отец, Уорнер был повествователем. Он долго рассказывал в ночи, начиная с решения Афины и постепенно перейдя к долгу Телемаха перед честью матери и памятью отца. Годы пролетели с тех пор, как он в последний раз вспоминал «Одиссею», и теперь, по прошествии времени, она получалась другой. Он сам был одновременно Телемахом и Одиссеем, но в обеих ролях был обречен на вечные поиски отца, которого не найти никогда, и дома, которого не существовало.
Когда все закончилось, он был охрипшим, слегка пьяным и едва сдерживал слезы. «Уорнер – сказал он себе, – ты потерял и отца, и дитя. Поэтому ты гоняешься за книгой про человека, который не может защитить честь отца и отомстить за него. Ты позволил этой истории сводить тебя с ума».
Из толпы появился Маркес, хлопнул его по плечу и протянул бутылку.
– В точности так, как это нужно рассказывать! Ты настоящий рассказчик, – сказал он. – Повернись, пусть все поблагодарят тебя. Потом можешь пойти посмотреть мои книги.
Словно в тумане от усталости, Уорнер принимал благодарности и подношения публики. Все шло по заведенному порядку: да, очень любезно, благодарю вас, очень рад, что вы пришли. Когда все закончилось, он последовал за Маркесом в сруб и ждал, пока Маркес вытащит из угла комнаты сундук. Открыв его, Маркес отступил на шаг.
– Видишь? – сказал он. – Тридцать книг. На сотню миль вокруг ни у кого столько нет.
Уорнер приблизился к сундуку, готовясь к разочарованию. Вероятно, он найдет Библию. Компьютерные учебники, биографии знаменитостей, чья слава растаяла во время Падения, руководства по самосовершенствованию и улучшению отношений с Богом и семьей. Кажется, это все, что он находил, когда вообще находил хоть что-нибудь.
Но в сундуке поверх аккуратных стопок, словно громовой раскат, докатившийся через сорок лет, лежали попорченные водой, заплесневелые, со сломанным корешком, но абсолютно пригодные для чтения «Избранные пьесы Уильяма Шекспира», том IY, содержащие – в дополнение к «Как вам это понравится», «Двенадцатой ночи», «Виндзорским проказницам», «Троилу и Крессиде», «Все хорошо, что хорошо кончается» и «Мере за меру» – полный текст «Гамлета, принца Датского».
Двумя часами позже последние сомнения исчезли. Пухольс дал ему чашку чего-то горячего, приправленного специями, и Уорнер был пьян, впервые в жизни. Его отец стоял на складном столике, декламируя историю Падения, написанную нерифмованным пятистопным ямбом. Уорнер решил, что он влюбился в одну из женщин, разносящих тарелки с дымящимся мясом. По небу прокатился треск и грохот, Уорнер поднял глаза и увидел меркнущий свет болида. «Большой, – подумал он. – Если бы такой попал, мы бы почувствовали». Он попытался вспомнить, сколько больших ударов он видел или слышал. Может, дюжину? Ни один из них не шел ни в какое сравнение с настоящим Падением или же теми пятью или шестью после него, обрушившимися на столицу позже.
Ближе всего к месту удара Уорнер оказался как-то в Мичигане, когда ему было лет шесть-семь. Получилось так, что он смотрел с пляжа на огромное озеро, и огненная полоса, упавшая с неба, подняла в воздух столб пара. Несколькими секундами позже он услышал грохот, а примерно через минуту после этого огромные волны начали накатываться на пляж. Смеясь, Уорнер побежал в полосу прибоя, но Толстый Отис поймал его и объяснил, что такие волны могут утащить его с собой. Еще один треск, то ли подальше отсюда, то ли просто метеор был поменьше, вернул Уорнера обратно в настоящее. Толстый Отис поглядывал через плечо, смотрит ли его жена, как он пытается усадить подавальщицу к себе на колени. А теперь список затопленных городов большой: Нью-Йорк, округ Колумбия, Майами, Бостон, Токио, Дакар, Лагос, Кейптаун, Дублин, Гонконг…
Потом прошло еще время, и гулянка переместилась на закрытую парковочную площадку за стадионом. Деревья и вьющиеся лозы сплетались в живую изгородь, придавая этому месту вид… да, ведь они только что играли «Летнюю ночь». Вид заколдованной лужайки или чего-то в этом роде. Уорнера немножко мутило. В живом небе перестреливались звезды. Если верить отцу, иногда это означало, что скоро будет удар. Наверняка узнать невозможно.
Сидя у задней стены фургона, Толстый Отис пересказывал текст «Рассказа Мельника». Все были пьяны. Уорнер отыскал свой фургон и забрался внутрь, чтобы лечь. В животе у него бурлило. Снаружи донесся взрыв хохота: Алиссон одурачила Авессалома, заставив поцеловать себя в задницу. Уорнер перекатился на бок, надеясь уменьшить давление в животе. Это не помогло. Он поднялся и потащился в густые заросли в углу площадки. Там его вывернуло наизнанку. Он откатился в сторону от мерзкой лужи и лежал на спине, дожидаясь, когда утихнут спазмы. «Больше никогда, – думал он. – Если это и есть выпивка, то я больше не хочу ни капли».
У распахнутых на улицу ворот поднялась суматоха. Сквозь лепет голосов Уорнер услышал цоканье конских копыт. На него обрушились слова: «мерзость», «нечестивость», «грех»… «О нет!» – подумал Уорнер.
Пухольс принялся кричать, потом закричал еще кто-то, а потом, когда Уорнер начал подниматься, чтобы проскользнуть обратно в фургон, у ворот загремели выстрелы. Уорнер замер и попятился обратно в кусты. Визжали лошади, кричали люди, ружья продолжали палить, а потом послышалось потрескивание огня. Он больше не мог этого вынести. Уорнер высунулся из куста и увидел слишком много всего сразу.
Горящие фургоны. Пухольс, мертвый, под копытами лошади, сидящий на ней человек с холодными глазами, глядящий на Уорнера поверх дула ружья.
Отец Уорнера, лежащий лицом в асфальт, неподвижная рука протянута к горящему фургону.
Уорнер пригнулся и побежал, возле его головы просвистела пуля. Он достиг ограды, примерился и перемахнул через нее, режа пальцы о колючую проволоку. Трещал огонь, звук этот, казалось, все усиливался, пока Уорнер не сообразил, как раз в тот миг, как его босые ноги коснулись земли за пределами парковки, что этот треск доносится сверху, и, как только мысль эта пришла ему в голову, оглушительнейший грохот, какого он никогда не слышал, сначала сбил его с ног, а потом погасил сознание, будто свечу.
Уорнеру было нечего продать, кроме винтовки и Тачстоуна, но без них обоих ему было не выжить, а попрошайничать он не мог. Поэтому он попросил у Маркеса разрешения скопировать пьесу из книги. Используя оборотную сторону листов и обрывков бумаги, собранных за предыдущие четыре десятилетия, Уорнер переписывал пьесу три дня. Каждый вечер он рассказывал истории – «Рассказ Мельника», старую отцовскую версию «Падения», наконец, «Илиаду» – и каждый день писал, пока не возникало ощущения, что глаза его вот-вот закипят, а пальцы утратят всякую силу. Утром четвертого дня он уехал. Вместо того чтобы направиться в Цинциннати, он повернул на запад, ведя Тачстоуна по старой автомагистрали, пока не свернул в предместьях Чикаго к югу и не нашел перевозчика вниз по реке Иллинойс из Пеории. Пока он добирался туда, дважды шел снег. «Она есть у меня, – думал Уорнер, в безопасности сидя в лодке. – Но я слишком стар, чтобы играть эту роль, и у меня нет труппы. Все оканчивается ничем, это стремление заслужить одобрение людей, обращенных в прах. И все же я продолжаю делать это».
Единственная причина поехать этим путем состояла в том, что тут он мог наведаться в дом-корабль и узнать, как делал это каждые год-два-три, нет ли новостей о Сью.
Пока лодка проделывала свой неспешный путь вниз по реке к месту ее слияния с Миссисипи возле Графтона, Уорнер снова и снова перечитывал пьесу. Каждое прочтение, казалось, было литанией во отпущение его грехов. «Я уже играл Датчанина, – понял Уорнер. – С девятнадцати лет я только этим и занимался». Однажды он встал на палубе, держа листы над водой. «Покончи с этим», – сказал он себе – но не смог заставить себя сделать это.
– Что это? – спросил рулевой, двадцатитрехлетний парень.
– История, – ответил Уорнер.
Он смотрел на листы, трепещущие на прохладном утреннем ветерке, и на кружение воды под ними.
– Зачем ты хочешь это выбросить? – спросил лодочник. – Лучше расскажи мне. Как она называется?
– «Гамлет», – сказал Уорнер.
– О чем она?
– О человеке, чей отец убит, а он не может сообразить, как отомстить за него.
Уорнер продолжал держать листы над водой. Каково это было бы – освободиться от них?
– Отомстить легко, – сказал лодочник. – Находишь сукиных детей и убиваешь, верно?
Позднее это назовут Седьмым Падением, хотя все понимали, что должны быть и еще, в других частях света. Уорнер помнил, как стащил ботинки с мертвого мужчины, частично похороненного под завалом из кирпичей. Он помнил, как бежал, как его сбивали с ног подземные толчки. Зарево в небе на севере заставило его повернуть на юг, и к утру он добрался до заболоченной поймы, где кипела и бурлила разгневанная Миссисипи. Уорнер заблудился и хотел есть. Его отец был мертв. Все пропало. У него не было еды, и он был не такой дурак, чтобы пить здешнюю воду. Он залез на изогнутый ствол ивы, достаточно, как ему думалось, высоко, чтобы вода не добралась до него. «Я мог умереть», – подумал он. До этого момента он не способен был поверить, что на самом деле может умереть. Он почувствовал, как зарычала земля и ивовое дерево зашаталось. Уорнер стиснул ветку ногами и вжался спиной в ствол. Его отец мертв. Толстый Отис мертв. Кузина Руби мертва. Все, что у него было, сгорело. Пухольс мертв. Кто станет жить на стадионе?
Река бурлила и ревела. Среди пены проплывали мертвые животные, кружились и исчезали. Уорнер склонился набок, привалившись плечом к соседней ветке. Явятся ли сюда Миссионеры, ищущие его? Свист пролетающей пули, засевший у него в ушах, обернулся звоном москитов. «Прекратите, – подумал Уорнер. – Все это. Прекратите».
Его окликнул голос, и Уорнер понял, что заснул. Кожа его была искусана москитами.
– Парень. Ты, наверху. Ты вниз когда-нибудь спускаешься?
Уорнер глянул вниз и увидел, что за день река поднялась. Смеркалось, и среди сгущающихся теней он разглядел лодку-плоскодонку и в ней старика, стоящего на корме с длинным, уходящим в воду шестом в руках. Мужчина зажег масляный фонарь.
– Слезай оттуда, – сказал он. – Река может подняться еще, и тогда на деревьях будет полно змей.
– Змей? – переспросил Уорнер. Мысль о змеях ему не понравилась.
– Чертовски верно, змей, – подтвердил мужчина. – Ты чего сидишь тут наверху?
– Я убегал, – сказал Уорнер.
– От кого?
– От Миссионеров, я думаю. Они…
Но не успел он договорить, как волна горя стиснула горло, смывая все слова.
– Все в порядке, малыш. Все в порядке, – отозвался лодочник. – Я все про этих Миссионеров знаю. Пойдем со мной. Слезай оттуда, пока змеи до тебя не добрались.
Он остановился у давным-давно потерпевшего крушение корабля, неподалеку от города, раньше известного как Геркуланум. Карл Шулер умер, но его сын Джон жил все в той же части корабля. Он был любимым братом Уорнера, и вот уже сорок лет они легко заводили разговор, хотя виделись раз в два-три года. Два других сына Шулера умерли, и одна из сестер тоже. Вторая сестра, Пайпер, жила в другой части корабля со своими детьми и внуками.
– Год тому назад или около того я услышал про Сью, – сообщил Джон, прежде чем Уорнер успел спросить. – Слыхал, что речные бандиты убили ее где-то на севере, выше по реке, и ее детей тоже.
– Детей? – повторил Уорнер. Это было все, что он мог сказать. Слишком много всего сразу нужно было облечь в слова.
– Дочь и ее мужа, – сказал Джон. – Уцелел только мальчик. Тамошние люди выяснили, откуда она пришла, и привезли его обратно сюда. Последнюю пару недель он живет в городе с родными Сью.
Уорнер оставил фургон и погнал Тачстоуна в город. Судя по виду, Геркуланум всегда был не ахти каким городом, и через сотню лет после Падения от него остались одни руины. Родные Сью раньше жили в здании суда и теперь оставались там же. Уорнер постучал в дверь и оказался лицом к лицу с сестрой Сью, Виноной.
– Я Уорнер, – представился он. – Мы со Сью какое-то время встречались.
– Да, – ответила она. – Встречались. Вы здесь насчет мальчика?
– Именно так, – подтвердил Уорнер.
– Что ж, я не хочу видеть вас у себя дома, – сообщила Винона. – Но я выведу его сюда поговорить с вами.
Мальчику было девять лет. «Когда мне было девять лет, – подумал Уорнер, – я играл Розалинду и Гермиону».
– Имя твоей бабушки было Сью? – спросил он.
Они сидели на каменных ступенях суда, растрескавшихся и съехавших с места из-за подземных толчков.
– Да, сэр, – ответил мальчик тихо.
– И она была отсюда?
– Она вечно говорила, что ее родня тут. Мы всегда жили в Молине.
Всегда в Молине. «Сколько раз я был рядом», – подумал Уорнер. До того как проехать сотни тысяч миль по всей Северной Америке в поисках книги, которой могло уже не существовать.
– Думаю, я знал ее, – сказал он мальчику. – Давным-давно.
– Да, сэр, – отозвался мальчик.
Столько всего нужно было еще сказать.
– Давным-давно, когда мы были немногим старше тебя. Она жила здесь. – Уорнер никак не мог перейти к тому, к чему хотел. – Я приехал сюда, когда мне было одиннадцать. Потому что кое-кто убил моего отца.
В первый раз мальчик взглянул на него.
– В Сент-Луисе, – добавил Уорнер.
– Мы проплывали мимо Ханнибала, – сказал мальчик. – Они были на каноэ. А я плыл.
Голос его был невыразительным. Уорнер кивнул.
– Должно быть, ты классный пловец. Как тебя зовут?
– Уилл, – ответил мальчик. – Я хороший пловец. Я проплыл весь путь до острова. Был туман.
«Пятьдесят лет, – подумал Уоррен. – Моя история и его история».
– Ты убежал, как и я.
– А как вы убежали?
– Перелез через ограду и удрал. Это легче, чем плавать в реке ночью. Но тогда была ночь Седьмого Падения, – сказал Уорнер.
Именно тогда его жизнь полностью переменилась.
– Это было давно.
Уорнер перевел взгляд на реку.
– Это точно. У тебя есть еще какая-нибудь родня?
– Нет, сэр, – ответил мальчик.
Все это время она была в Молине, подумал Уоррен. В это трудно было поверить.
– Меня зовут Уорнер, Уилл, – сказал он. – Когда-то у меня был ребенок, но я в то время не знал об этом, потому что его мать увезли отсюда в сторону Четырех Городов. Это было сорок лет назад или немного больше. Я думаю, что этим ребенком, которого я искал, могла быть твоя мама.
– Так вы мой дедушка? – спросил мальчик, не дрогнув.
Это слово взорвало Уорнера. Слезы выступили у него на глазах.
– Похоже на то, юный Уилл, – сказал он и взъерошил мальчишке волосы. – Похоже на то.
Лодочника звали Карл Шулер. Он принял Уорнера в свою семью, и впервые в жизни у того появилась мать. Ее звали Адель. Она была худощавой и рыжеволосой, острой на язык, от которого пятеро ее детей – Уорнер был пятым – частенько спасались на болотах. Они вместе с еще несколькими семьями – Уорнер никогда не понимал, ни сколько их, ни каковы родственные связи между ними, – жили в выброшенном на сушу корпусе контейнеровоза. После Седьмого Падения жилище Шулеров местами нужно было заново разделять перегородками и ремонтировать. Уорнер рад был внести свою лепту. Он не знал, каково это будет – все время жить на одном месте, но отец внушил ему мысль, что неприятности существуют для того, чтобы научить тебя делать лимонад. Теперь, когда отца и остальных из труппы не стало, Уорнер изо всех сил старался приспособиться к новой жизни. Он рассказывал Шулерам заученные наизусть истории, а вскоре уже рассказывал их всем, кто жил в корабле или кому случалось заночевать там во время путешествия вверх или вниз по реке. На сотни миль вдоль Миссисипи, от Сент-Луиса до затопленных развалин Нового Орлеана, свободный союз речных жителей вел торговлю и пытался поддерживать мир. Они добывали пропитание рыболовством и охотой и выращивали на богатейших пойменных землях все известные Уорнеру овощи и еще множество других. Он научился управляться с лодкой, рыболовными снастями и винтовкой. Он влюблялся в речных девушек и расставался с ними, и однажды Карл задал ему жесточайшую трепку, когда девушка забеременела и ее отослали прочь, к кузинам, живущим выше по реке. Уорнер всех расспрашивал, но так и не узнал, родился у нее ребенок или нет. Эта ситуация напоминала ему «Зимнюю сказку». Появилась ли на свет его Утрата, растет ли где-то на речных берегах? Знает ли она, кто ее отец? Он никогда больше не видел ту девушку, но мысль, что где-то у него может быть ребенок, терзала его, пока наконец в девятнадцать лет он не сказал Карлу Шулеру, что ему пора идти.
– Идти? Куда? – спросил Карл.
– Ответь мне на вопрос, – сказал Уорнер. – Сью родила того ребенка?
– Я не знаю, – ответил Карл. – И это чистая правда. Ее родня живет выше по реке, возле Четырех Городов. Если тебя тревожит это, тогда иди. Я всегда знал, что ты не останешься. Мальчик, который первые одиннадцать лет своей жизни провел в дороге, точно не усидит на месте, научившись быть мужчиной.
Уорнер ушел. Никто в Четырех Городах, куда он добрался месяц спустя, не мог сказать ему то, что он хотел знать. Он оставался там какое-то время, до начала зимы, надеясь на случайную встречу. Каждый вечер он продавал истории, всякий раз немного изменяя их, чтобы публика была довольна. Днем он работал, разгружая лодки или сколачивая новые дома из обломков старых. Временами в старых домах он находил книги. Шестьдесят лет мародерства и небрежения сгубили почти все, за исключением очень немногих. Он наведывался в библиотеки и выяснил, что большую их часть сожгли фанатики Бога. Люди рассказали ему, что есть такая группа, именующаяся Миссионеры Библии, которая ездит по стране, сжигая все библиотеки и книгохранилища, какие находит. Они могут заявиться прямо к вам домой, говорили ему. И если у вас есть книги, лучше отдать их этим людям, если хотите остаться в живых. Это продолжалось годами. Вряд ли теперь где-нибудь в этих краях осталась хоть одна книга.
«Нет, – подумал Уорнер. – Если я потерял своего ребенка, истории я терять не собираюсь». Он начал записывать то, что помнил из пьес, в которых играл в труппе отца. Он очень многое позабыл. Ему вспоминались маленькие обрывки, двустишия и фразы, порой излюбленные куски из десяти-двенадцати строчек сразу. «Не может это все быть утрачено, – подумал он. – Я сумею где-нибудь найти их».
Но отец сказал, что мечта каждого актера – сыграть Гамлета. Значит, Уорнер найдет «Гамлета», и соберет труппу, и в память об отце будет играть Датчанина, не важно, найдутся желающие смотреть это или нет. Уорнер отдал месячный заработок за коня с повозкой и вещи, необходимые в пути. Потом он ушел, и только через сорок лет нашел Его.
«В этом году мне будет шестьдесят, – подумал Уорнер. – И теперь я взял к себе мальчика, потому что он может быть моим внуком». Пришлось выменять Уилла за Тачстоуна. Сородичи Сью не были сентиментальными и не горели желанием кормить лишний рот, но были достаточно умны, чтобы понять, насколько сильно Уорнер желает заполучить мальчишку, так что торговались они отчаянно. Ничего, все нормально. В мире есть другие лошади. Тачстоун был славным конем, но ни в коем случае не последним. Уорнер и Уилл пешком направились обратно к дому-кораблю.
– Я зарабатываю на жизнь, рассказывая истории, Уилл, – сказал Уорнер. – Когда я был мальчиком примерно твоих лет, мой отец учил меня этому. Хочешь, чтобы я учил тебя?
– Конечно, – воскликнул Уилл. – А какие истории?
– Всякие. Узнаешь. Но моя любимая – это «Гамлет». Это пьеса. Мой отец всегда хотел сыграть роль Гамлета, и, когда он умер, я решил, что буду играть эту роль, потому что он так и не смог. Но тут есть одна проблема. Ты знаешь про Миссионеров Библии?
Уилл отвел глаза.
– Да, сэр.
– А знаешь, что самое худшее из всего, что мы можем сделать для Миссионеров Библии? – спросил Уорнер.
– Что?
– Ты хочешь сделать это?
– Да.
– Худшее, что мы можем для них сделать, – это «Гамлет», Уилл, – сказал Уорнер. – Они так и не уничтожили его.
Шагая по дороге, ведущей к болотам, Уорнер размышлял о том пути, что привел его сюда. И сделал его малость безумным? «Возможно, – признал он. – О да. Но я безумен только при норд-норд-весте, – подумал старый Уорнер. – Когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли».