ИНДРАПРАМИТ ДАС

ОПЛАЧЬ ДЕНЬ

Индрапрамит Дас – писатель и художник из Колкаты, Индия, публиковавшийся в журналах «Clarkesworld», «Asimov’s», «Арех», «Redstone Science Fiction», «The World SFBlog», «Flash Fiction Online», а также в антологии «Сломанный лук: спекулятивная фантастика, вдохновленная „Рамаяной“» («Breaking the Bow: Speculative Fiction Inspired by the Ramayana»). В 2012 году Дас выиграл стипендию памяти Октавии Батлер и отучился в писательской мастерской «Кларион-Вест». Также получил степень магистра искусств в Университете Британской Колумбии и в настоящее время живет в Ванкувере как вольный художник, писатель, редактор, тестер игр, репетитор, потенциальный романист и почти-взрослый. Подписаться на автора в «Твиттере» можно тут: @IndrapramitDas.

Добро пожаловать на планету, угодившую в захват приливов, где разведчики с Дневной стороны медленно изучают (и завоевывают) замерзшую Ночную сторону, навеки погруженную во тьму. Эта выразительная, чутко написанная и лирическая история чем-то напоминает мне работы Джина Вулфа – по-моему, отличная рекомендация.

Впервые я увидела настоящего, живого кошмара в восемь лет. Родители Взяли нас с братом в поездку из Города Длинных Теней к холмам у кромки Вечера, где располагался дом одного из отцовских клиентов. Отец был железнодорожным поставщиком – обеспечивал рабочей силой и ресурсами каперов, что расширли границы цивилизации, продвигаясь к мерзлым пустошам во тьме Бессолнчья. Как и полагается, в поезд мы сели у подножия величественных Полутеневых гор.

Тогда мы с братом в первый раз оказались в поезде, хотя уже видели, как такие же поезда мчались сквозь город, громыхая двигателями и выпуская в воздух струи дыма и пара, которые в свете нашей красной звезды превращались в кровавые облака над крышами вагонов. И тогда же мы впервые приблизились к Ночи – Бессолнечью, – где живут кошмары. Всего за каких-то десять лет до нашей поездки было бы невозможно вот так, непринужденно, легко и с комфотом, углубиться в Вечер.

Отец ткнул пальцем в новехонькое вагонное стекло, указывая на силовые линии, которые пересекали небо и вместе с блестящими металлическими лентами рельсовых дорог серебрили окутанный мглой путь, проложенный прогрессом. Отец сидел между мной и Вилагом, моим братом, и наши головы лежали на внуштельном отцовском животе, выпиравшем из-под шершавого пурпурного жилета. Я, вцепившись в ткань пиджака, вдыхала пропитавший его сладкий аромат чемлиза, а мама с улыбкой наблюдала за нами, пока чистила плоды индиго и складывала их в подол юбки.

– Только взгляните. – Раскатистый голос отца гулом отозвался в его животе. – У нас ведь больше нет причин бояться темноты, а, малютки?

Мы с Вилагом покорно согласились – нет.

– А все почему? – спросил отец.

– Потому что индустриализация несет свет Дня во тьму Ночи, – скороговоркой выпалили мы.

Этому нас учили и в школе, и дома – но разве можно знать наверняка, ведь мы никогда не ступали в Ночь сами.

Отец рассмеялся. Я всегда притормаживала на слове «индустриализация», отчего говорили мы с Вилагом вразнобой, хотя он был старше всего лишь на год.

– А кто ваш отец, дети? – спросила мама.

– Рыцарь Промышленности и Технологии, несущий свет во имя Церкви и Монархии.

Эта часть мне не нравилась, потому что содержала больше одного длинного слова и каждое из них давалось с трудом. Отец и правда был рыцарем, хотя давненько не совершал походов. К тому времени он стал чересчур большим, чтобы втиснуться в доспехи или поднять тяжелый меч, да и рыцари уже много лет подобным не занимались. Индустриализация быстро превратила торжество приключений в пережиток прошлого.

Отец засопел, будто стыдясь напоминания о рыцарстве, и потрепал нас по головам своими массивными ладонями. Я, как всегда, поморщилась, потому что он вечно забывал о шпильках в моих длинных волосах, у Вилага такой проблемы не было. Мама вручила нам очищенные индиго – ее пальцы пахли цитрусовой кожурой. Это она научила меня закалывать волосы шпильками. Стоя перед зеркалом, мы напоминали отличающиеся лишь размером копии друг друга.

Я смотрела в окно купе, очарованная тем, как по мере отдаления от Города Длинных Теней, лежащего меж полушариями Дня и Ночи, мир снаружи постепенно окрашивается синим и темнеет. Поезд вез нас на восток, и из углов окна с двойным стеклом пополз конденсат. Уже в те годы я была прилежной ученицей и знала из школьных занятий, что чем ближе мы к Ночному полушарию, тем холоднее воздух, ибо оно не видело ни единого луча нашего солнца и насквозь промерзло. В поезде, конечно, было тепло благодаря все тем же пару и механизмам, что приводили в движение неутомимые колеса и удерживали свет в фонарях и мерцающих люстрах.

– Рады, что увидите кошмара? Это один из первых, которых удалось пленить и приручить. Принимающий нас джентльмен невероятно гордится своей добычей, – сказал отец.

– Да! – воскликнул Вилаг и широко распахнул глаза. – А у него все еще есть клыки? И когти?

Отец кивнул:

– Полагаю, есть.

– Его держат в цепях?

– Надеюсь, Вилаг. Иначе он может вырваться и…

Он взял драматическую паузу. Я испуганно замерла, а Вилаг уставился на него с нетерпением.

– …Съесть вас обоих! – проревел отец, щекоча нас огромными руками.

Потребовалась вся моя сила воли, чтобы не закричать. Взгляд на восторженное лицо брата успокаивал, напоминая, что это всего лишь отцовские пальцы тычут меня под ребра.

– Осторожнее! – к моему облегчению, одернула его мама. – Они все измажут фруктовым соком.

Дольки индиго все так же лежали на наших коленях – на салфетках, в которых их дала нам мама. Отец прекратил щекотку, но все еще ухмылялся.

– Ты помнишь, как они выглядят? – спросил Вилаг, словно решил проверить, сколько вопросов успеет задать за минимальный промежуток времени.

Конечно, он уже об этом спрашивал. Отец сражался с кошмарами и даже убил нескольких, когда был странствующим рыцарем.

– Мы никогда их толком не видели, сынок. – Он прикоснулся к окну. – Там так холодно, что даже в доспехах едва ощущаешь собственные пальцы.

По ту сторону мелькала непроглядная стена леса – лохматые и грозные сумрачные сосны с листьями черными, как угли, и ветвями, якобы скрученными в узлы самими кошмарами с целью преградить дорогу незваным гостям. Высоко-высоко седые макушки деревьев слегка мерцали в тусклом свете, прокравшемся из-за горизонта, и впитывали его жадно, нетерпеливо. Месяц здесь был ярче, чем в Городе, и напоминал зазубренный серп или сияющий из-за облаков драгоценный камень. Мы все еще пересекали Вечер, однако уже вторглись на внешние территории кошмаров, отмеченные простирающейся до предгорья чащей. После предгорья лес заканчивался, потому что прекращался свет. В купе на застеленных бархатом сиденьях под яркими электрическими лампами с трудом верилось, что мы на самом деле в стране кошмаров. И я гадала, не прячутся ли они прямо сейчас среди деревьев, вглядываясь в наши окна точно так же, как мы.

– Трудно рассмотреть их или вообще хоть что-нибудь, когда так холодно, и… – Отец глубоко вздохнул, продолжая глядеть наружу. – Их крайне сложно увидеть.

Тревожно было слышать, как он вновь и вновь повторяет одно и то же. Мы ехали по тем самым лесам, где он когда-то сопровождал первопроходцев в качестве странствующего рыцаря.

– Отец уже столько раз тебе об этом рассказывал, милый, – вмешалась мама, обеспокоенно поглядывая на отца.

Я тоже посмотрела. Он улыбнулся ей и покачал головой:

– Ничего страшного. Люблю рассказывать малюткам о своих приключениях. Что ж, полагаю, завтра вы и сами увидите кошмара. Во всей красе. Рады?

Он явно забыл, что уже спрашивал, но Вилаг вновь прокричал «Да!».

Отец повернулся ко мне и приподнял брови:

– А ты, Вализия?

Я с улыбкой кивнула.

Но не испытывала ни капли радости. Если честно, я не хотела этого видеть, в глубине души считая поимку и заточение кошмара чем-то непочтительным, хотя тогда и не знала этого слова. И от подобных мыслей я испытывала слабость и неловкость, поскольку всегда боялась монстров так сильно, как меня учили.

Интересно, заметил ли Вилаг, что отец в очередной раз отказался описать кошмаров? Даже в самых волнующих историях о своих сражениях он упоминал о них максимум как о движущихся тенях. У нас дома над очагом в гостиной висела зернистая, в сепии фотография его юношеских странствий, потемневшая от времени. Отец в доспехах и подбитой мехом накидке сидел на коне, вскинув к небесам руку с длинным мечом (белая рамка обрезала клинок). Другая его запакованная в металл рука сжимала что-то вроде черной кляксы, будто проявляющие химикаты под воздействием температуры или чего-то таинственного застыли на фотографии расплывчатым пятном. Казалось, эта клякса истекает кровью на черную землю.

То, как мне сказали, была голова убитого отцом кошмара. Столь темную штуковину толком не запечатлеть, как бы вовремя механизм фотоаппарата ни поймал победу рыцаря. У пятна не было никаких отличительных признаков, кроме двух выростов по краям – вроде рогов или ушей. Эта голова принесла отцу большую часть денег, которые он затем использовал, чтобы начать собственное дело. Вживую же мы никогда ее не видели, потому как странствующие рыцари сжигали или бросали тела и головы кошмаров, опасаясь, что если возьмут их в Город, то привлекут туда полчище монстров. В детстве фотография служила для меня источником дурманящей гордости за отца – самого смелого человека из всех, что я знала. А позже она же заставила задуматься, почему он не мог описать того, чью отсеченную голову держал в руках как трофей.

Я доела индиго – Вилаг все еще мусолил свои дольки, – и мама вытерла мне руки салфеткой. Официант подал нам на серебряном блюде выпечку, посыпанную сахарной пудрой, с начинкой из теплой помадки и грюнничного джема. Ужин мы съели еще раньше – его принесли под серебристым колпаком. И когда официант в белых перчатках поднял его, оттуда повалил пар, а нашему взору предстали нарезанные грибы, пельмени с мясом, сметана и овощной салат. Мама велела Вилагу дожевать индиго, прежде чем браться за сладкое. Отец поглощал выпечку с не меньшим удовольствием, нежели я. А я наблюдала, как он облизывает пудру с пальцев, которыми когда-то сжимал отрубленную голову кошмара.

Когда пришла пора отдохновения, лампы в купе выключили, а в коридоре – приглушили. Я так боялась остаться в полной темноте, но, к счастью, родители не задернули шторки. Тусклый сумрачный свет с улицы не мешал уснуть. И все же было непривычно ложиться с незанавешенным окном.

Как ни старалась, я не могла не представлять, как кошмары забираются на поезд, пока он мчится вдоль лесистого края Вечера. Я думала: может, они уже здесь? Но все вокруг: тихое посапывание моих родных (Вилаг спал надо мной, родители – напротив), периодические успокаивающие вспышки света на полустанках снаружи; вздохи раздвижных дверей в конце вагона всякий раз, как проводники, официанты и пассажиры проходили по коридорам; сладкий запах свежих простыней и подушки – все это убаюкало меня, отогнав плохие сны, несмотря на мой страх перед скорой личной встречей с существом, в честь этих плохих снов и названным.

* * *

В шесть лет я перестала спать с родителями и перебралась в комнату брата. И во время этих перемен я неестественно сильно боялась темноты (заметь, читатель, то было время, когда страх темноты считался столь же нормальным и допустимым, как страх перед падением с большой высоты). Служанки проходили по дому, закрывали дремо-ставни и задергивали занавески, дабы мы отдохнули от западного света, а я так боялась, что не могла заснуть.

Тяжелый стук деревянных створок перед каждым отдохновением наполнял сердце предчувствием беды. Пока служанки шли прочь, их фонари рисовали на стенах жуткие тени, и я лежала под одеялом, скованная ужасом. А потом дверь закрывалась, и комната погружалась во мрак.

В этой холодной тьме мне слышался цокот когтей кошмаров, что крались вверх и вниз по лестницам запертого дома. Родители без конца повторяли, мол, то лишь крысы над потолком и в стенах, но я отказывалась верить. Каждое отдохновение я воображала, как один из незваных монстров пробирается в нашу спальню, слышала его дыхание, когда он приближался к кровати и бросался на меня, но не могла ни закричать – его вес сдавливал грудь, – ни убежать, поскольку кошмар запускал когти мне в волосы и с тихим смехом наматывал их на свои длинные пальцы.

Так, в невыносимом молчании, казалось, проходили часы, а потом я начинала плакать и не унималась до тех пор, пока Вилаг не бросал в меня подушку, а мама не прибегала утешить меня поцелуями. В итоге родители решили не закрывать дремо-ставни на время отдохновения, а брата, когда тот возмутился, переселили на восточную сторону дома, где не было окон. К сожалению, чтобы заснуть, нам нужна кромешная тьма. Сияющая линия горизонта за окном хоть и успокаивала, но и практически не давала мне сомкнуть глаз.

В конце концов мы с Вилагом вновь оказались в одной спальне с закрывающимися ставнями, ибо отец сказал, чтоб со мной прекращали нянчиться, в то время как мой брат столь храбро научился спать один. Я часто слышала, как они об этом спорили – мама считала попытки заставить меня не бояться безумием. Да и большинство моих школьных друзей продолжали спать с родителями вплоть до одиннадцати или даже двенадцати лет. Но отец был непреклонен в своем желании сделать нас сильными и отважными на случай, если кошмары когда-нибудь найдут способ захватить город.

Странно чувствовать вину за то, что слишком хорошо выучила урок, который нам вдалбливали с рождения. Теперь «кошмар» всего лишь слово, и дико даже думать, что названный им народ, вероятно, все еще живет где-то в этом мире. Когда мы с Вилагом росли, кошмары были врагами.

О них нам рассказывали бабушки и дедушки, родители и учителя и все учебники и книги, когда-либо попадавшие в руки. В историях тех дней, когда огнестрельное оружие еще не изобрели, странствующие рыцари бродили по тропам туманных лесов за Городом Длинных Теней, чтобы доказать свою мужественность и преданности Монархии и Солнечной Церкви, а заодно расширить границы города и отыскать новые ресурсы. К моменту моего рождения время это почти закончилось, хотя экспансия продолжалась – даже интенсивнее, чем прежде.

Помню, как школьная учительница задернула шторы и зажгла свечу возле деревянного шара нашей планеты, чтобы показать, как солнце сотворило Ночь и День. Она постучала кусочком мела там, где свет свечи стал тенью на глобусе.

– Это мы. – Затем перевела мел на темную сторону. – Это они.

Кошмары определили, кто мы такие, едва мы выбрались из горячих озер на краю огненного Дня, обернулись в дымящиеся окровавленные шкуры убитых животных и направились прямо на восток, в освежающий поход вдоль Вечера нашего мира. И замерли мы лишь пред чуждой темнотой, коей никогда прежде не видели, – не только из-за жуткого холода, что тем сильнее пронизывал воздух, чем дальше мы шли, но и из-за тех, кого повстречали в конце Вечера.

Народ теней, что множеством блестящих во мраке глаз окружил наш костер, пронзил наших первопроходцев острыми копьями и стрелами и забрал мертвецов, когда мы бежали прочь из этой западни. Без слов невидимые смертоносные стражи сурового Ночного пограничья сказали, что дальше нам нельзя. Но и обратно в День, где воздух словно полыхает под неотлучным взглядом солнца, мы тоже не могли вернуться.

И тогда мы построили деревни там, куда еще дотягивается солнечный свет и где тени удлиняются, прежде чем раствориться в Вечере. Деревни стали городами, города слились в Город Длинных Теней, а он все рос и рос вдоль Полутени, пока не достиг Штормовых Морей на севере и непроходимых скал на Краю Мира (названному так задолго до того, как выяснилось, что это неправда) на юге. И всю свою историю мы оглядывались через плечо на сумрачный восточный горизонт, откуда кошмары наблюдали за нашим развитием.

Так говорят легенды, снова, и снова, и снова.

Мы нарекли дурные сны «кошмарами», потому что думали, будто кошмары их и насылают – отправляют шпионов в город, дабы отравить наш разум и страхом удержать нас подальше от темноты. Их вотчины. В народе болтали, дескать, если резко проснуться, то можно мельком разглядеть кошмара. И действительно, я видела, как они злобно скрючивались в углу спальни, ныряли в родимую тень и улепетывали прочь, стоило на них посмотреть.

Вблизи Города Длинных Теней не осталось ни одного кошмара, но мы по- прежнему видим дурные сны и (иногда), просыпаясь, их шпионов. Некоторые говорят, мол, то лишь духи теневого народа. Или выжившие. Я не уверена. Даже если мы убили всех кошмаров, наши наполовину дремлющие умы продолжают заселять спальни их призраками, чтобы мы не забывали о былом.

По сей день ни в одном из зданий нашего Города с восточной стороны нет ни окон, ни дверей.

* * *

Итак, поезд привез нас к самому краю нашей цивилизации.

Я много чего помню про Оплачь День, хотя в некотором роде эти воспоминания кажутся излишне предсказуемыми, будто обрывки тревожного сна. Тогда это был еще форпост, а не горная станция, как сейчас. Первым делом, конечно, вспоминается, что там все время шел дождь или снег. Теперь я знаю, что дело во влажных конвекционных потоках, несущих солнечное тепло изо Дня в Ночь, так что о горы Полутени вечно скребутся толстые тучи, омывая предгорье своим ледяным бременем. Но для моего юного разума беспрестанные рыдания измученного неба казались очередной загадкой этого мира, насланным кошмарами колдовством.

Еще помню, насколько было темно. И что местные не расставались с качающимися фонарями и едкими пурпурными факелами, которые не гасли даже на ветру и под дождем. И что на улице всем (включая нас) приходилось надевать гогглы и толстые защитные костюмы с меховой подкладкой, спасающей от пробирающего до костей Вечернего холода. Я никогда прежде не видела подобной темноты на открытом воздухе и чувствовала в ней себя так, будто спала на ходу. Казалось невероятным, что по ту сторону холмов мрак еще непроглядней.

Помню высокие столбы, отмечающие повороты на извилистой главной дороге, – их соединяли неизменные электрические и телеграфные провода, благодаря которым сей форпост и стал возможен. На столбах трепетали красно-золотые знамена Монархии, потускневшие от отсутствия света, и снизу было нереально разглядеть нарисованное на каждом из них солнце.

Помню солнечные святилища – маленькие хижины вдоль дороги с крошечными окнами, озарявшимися всякий раз, как над ветреным форпостом били куранты. Через двери можно было разглядеть алтари внутри, на каждом – электрический глобус, испещренный нитями накаливания, которые под напряжением превращались в полыхающий огненный шар. Целую минуту в святилищах горели маленькие искусственные солнца, а жители Оплачь Дня в гогглах и теплых костюмах толпились вокруг, словно гигантские мухи, и тени их дрожали в полосках света, растянувшихся на грязном снегу или льду. Люди молились на коленях, а некоторые тянулись к алтарю, чтобы потереть выцветшие кремовые полумесяцы – клыки солнечного змея.

За дорогой и мокрыми покатыми крышами Оплачь Дня света было так мало, что едва получалось разглядеть склон холма, а лесистая равнина дальше казалась лишь черной пустотой, которая заканчивалась слабым сиянием горизонта – последним тлеющим угольком в залитом водой закопченном очаге.

Оттуда я не могла увидеть наш Город Длинных Теней, и грудь сдавливало безотчетной тревогой… Он исчез навсегда? Вдруг мы сядем на обратный поезд и обнаружим, что весь мир уже поглотил мрак? Вдруг лишь ночь ждет нас на той стороне?

Однако все те детали не так важны. Поездка изменила меня, изменила ход моей жизни, но не потому, что я увидела мир за пределами Города Длинных Теней – хотя это, безусловно, тоже оставило во мне семена некой твердости характера, что разовьется в будущем. Я изменилась, потому что, как и было обещано, вместе со своей семьей встретила живого кошмара.

Пленил его Ворин Тайлвур – консул Оплачь Дня, рыцарь, как и мой отец, и назначенный капер и горный координатор Полутеневых территорий. Разумеется, сейчас его знают в основном как того, кто изучал пойманного кошмара и активно расширял владения Монархии в глубь Вечера. В доме, где мы остановились, Тайлвур с женой жили, пока управляли делами форпоста, экспансией и разведкой.

Я немногое помню о наших хозяевах, кроме того, что они выглядели взрослыми – ну, какими маленьким детям кажутся почти все старшие помимо родителей. И они были весьма добры ко мне. В те годы я еще не понимала природы снисходительности, но уже находила сюсюканье большинства взрослых жутко утомительным, и эти двое от других не отличались. И пусть я благодарна им за гостеприимство, но, оглядываясь назад, не могу ответить им той же добротой.

Пойманного кошмара нам показали на второе наше бдение в форпосте.

Его держали в самой глубине дома, напоминавшего скорее огромный бункер на холме Оплачь Дня, чем что-то иное. И чтобы увидеть пленника, пришлось спуститься в промозглый сумрачный коридор в холодном сердце этой земляной насыпи.

– Я назвал его Призраком – вроде как прозвище, – сообщил сэр Тайлвур, оскалившись в улыбке.

Огромные усы свисали от самых его ноздрей, точно безжизненные крылья какой-то несчастной птицы, застрявшей в его голове. Одной фразой он показал не только отсутствие воображения – поразительное для человека столь пытливого ума, – но и до нелепости неуместное легкомыслие.

Было бы излишне драматично и неверно сказать, мол, стоило мне поднять глаза на кошмара – и в тот же миг страх перед тьмой отступил. Нет. Но что-то во мне изменилось. Глядя на существо, сгорбленное и дрожащее под дымящимся светом факелов, что держали его облаченные в доспехи тюремщики, дабы показать гостям добычу, я поняла, что этот освежеванный призрак – лишь еще одно животное.

Сэр Тайлвур постарался, чтобы светопоглощающая кожа не помешала никому увидеть побежденного врага. Нет сомнений – я все еще боялась монстра. Пусть даже шкура на его спине была содрана, оголяя блестящие красные мышцы. Пусть даже он выглядел сломленным и разбитым. Но мой изменчивый юный разум уже тогда, при виде его сияющих черных глаз – единственного, что удалось рассмотреть в темном пятне его лица, – осознал, что кошмару тоже не чужд испуг, как мне или любому другому человеку. Кошмар боялся. То было тяжелое прозрение для ребенка, и меня вырвало прямо на стеклянную смотровую стену его тесной тюремной камеры.

Вилаг не смеялся надо мной. Он съежился в объятиях матери, пытаясь укрыться от человекоподобного силуэта, что скребся о стекло в надежде убежать от столь пугающего его света. Сгусток пустоты, вырезанный из мира кусок, благодаря влажным багровым ранам на спине ставший таким же реальным, как мы сами. Он не мог (или не хотел) ни кричать, ни говорить, и мы слышали лишь скрип его паукообразных ладоней, растопыренных на стене, да скрежет когтей по стеклу.

Я посмотрела на отца – застывшего, бледного, стиснувшего кулаки. Те самые кулаки, что много лет назад сжимали отсеченную голову кого-то из собратьев этого существа. Как и на фотографии, у этого кошмара из головы выступало что-то вроде рогов, но я так и не разобралась, что именно. Я перевела взгляд на маму, и она, несмотря на представшее перед нами жуткое зрелище и цеплявшегося за ее талию сына, все же наклонилась вытереть рвоту с моего рта и подбородка – голыми пальцами, комкая перчатки в другой руке.

Желая сорвать на ком-нибудь зло из-за испачканной стены, сэр Тайлвур быстро обратил гнев на кошмара, дескать, он меня напугал, и ударил по клетке тяжелой рукоятью церемониального меча в ножнах. А потом еще и рявкнул на пленника, полагаю, в попытке отогнать его от стекла. Единственным членораздельным словом в этом рыке был «Призрак». Но едва это унизительное, глупое прозвище прозвучало, как неистовое царапанье оборвалось. Изумленный сэр Тайлвур отступил. Двое стражников в доспехах тоже, и пламя факелов покачнулось во мраке клетки. Я до сих пор не знаю, почему кошмар перестал рваться наружу, и никогда не узнаю наверняка. Но в тот миг я решила, будто он услыхал свое прозвище и понял, что его демонстрируют как трофей. Возможно, он хотел сохранить остатки гордости.

Его глаза вспыхнули, стали ярче, будто увлажнившись. Свет явно причинял кошмару боль. Я увидела, что он примерно человеческого роста, хоть и казался ниже, потому что корчился и пригибался. А еще он отбрасывал тень, как любой зверь, и тень эта походила на тусклого близнеца, танцующего за его спиной. Удерживавшие кошмара цепи звякнули о мокрый пол камеры. Освещенная рана на его спине сочилась гноем, но остальное тело представляло собой все ту же всасывающую, неописуемую черноту, от которой глазам становилось больно.

Но не все в его лице было чернотой. Кошмар взглянул на нас, и в этом мраке сверкнули влажные обсидиановые зубы, будто невидимые губы раздвинулись. Я никогда не забуду эту незримую улыбку – не то мучительную гримасу, не то хитрую усмешку.

– Убейте его, – прошептал Вилаг.

И в ту же секунду мама обняла нас обоих и потащила прочь – из комнаты и дальше по отсыревшему коридору, оставив двух бывших странствующих рыцарей, отца и сэра Тайлвура, взирать на едва освещенную камеру с призраком из прошлого.

* * *

Той ночью в выделенной нам крошечной комнате я спросила Вилага, испугался ли он кошмара.

– С чего мне его бояться? – не понял он, но лицо в тусклом свечении небольшой закалочной печи в углу казалось бледным. – Он закован в цепи.

– Ты выглядел напуганным. Но это нормально. Мне тоже было страшно. И самому кошмару, по-моему, тоже.

– Заткнись. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Я сплю.

Вилаг отвернулся, кровать его скрипнула, печь зашипела и затрещала.

– Думаю, папа тоже испугался. Он не хотел вновь встречаться с кошмаром, – не унималась я.

И вот тогда брат вскочил и бросился на меня. От потрясения я даже не вскрикнула. Включилась укоренившаяся в подкорке привычка подчиняться ему как старшему мужчине, и я не сопротивлялась. Усевшись на мое маленькое тело, Вилаг схватил одеяло и сунул край мне в рот. А затем прижал к моему лицу подушку. Я захлебывалась кислым вкусом старой ткани, не могла дышать. Я решила, что брат собирается меня убить. Я правда в это поверила. Я чувствовала давление его рук через подушку, и в этот момент то были руки не человека, а чего-то чуждого… жестокого. Такого всепоглощающего ужаса за свою короткую жизнь я еще не испытывала, хотя беспрестанно чего-то боялась.

Вилаг душил меня не больше четырех секунд – даже наверняка меньше. И когда поднял подушку и вытащил из моего рта одеяло, то выглядел таким же потрясенным, как я. Глаза его блестели от слез, а лицо на миг исказилось.

– Никогда не называй папу трусом. Никогда, никогда не называй, – шипел брат мне в лицо, монотонно, будто молитву. – Папа никогда не боялся. Слышишь? Ты ни секунды не спала одна в темноте, ты ничего не знаешь. Я вырасту, стану таким, как папа, и убью их. Всех убью.

Я заплакала, не имея ни сил, ни отваги сказать ему, что не называла отца трусом. Я все еще едва дышала и давилась слезами, опьяненная воздухом, которого брат меня лишил. Вилаг вернулся на свою койку и укутался в одеяло. Я слышала его шумные выдохи.

И лежа там, содрогаясь от сдерживаемых рыданий, решила, что никогда не расскажу о случившемся родителям, не накажу брата за это насилие. Я и не думала его прощать, но и выдавать тоже.

* * *

Мне было семнадцать, когда я в последний раз видела Вилага. Я приехала к нему в Королевскую военную академию, где брат жил и учился уже четыре года, лишь раз в несколько лун навещая нас в Городе. Но я хотела посмотреть на кампус собственными глазами. То было прекрасное путешествие на поезде – всего пара часов от центральных кварталов Города Длинных Теней до рассыпанных за его пределами селений.

На территории академии было теплее и светлее. Кампус окружали подрезанные, но внешне все еще дикие деревья, цветы и кусты, разрастаясь тем сильнее, чем ближе к Дню. Светло-голубые листья и огромные бутоны на толстых стеблях тянулись к западу. Солнце все так же таилось за краем мира, но прорывающиеся яркие лучи тем не менее озаряли величественное здание интерната золотисто-алым сиянием и скользили по восковым листьям виноградной лозы, что обвивала арочные окна. На каждой вычурной лакированной двери висел броский пропагандистский плакат с изображением Темного Владыки кошмаров в сотканной из теней мантии с капюшоном и с черным мечом, поверженного штыковыми ружьями наших солдат.

Мы с Вилагом сидели под куполом гостевого сада, раскинувшегося на пологом склоне. На прилегающих полях курсанты играли в футбол, и в воздухе звенели их задорные крики и свист. На западе, где опаленная Днем атмосфера бурлила и пенилась, за милями мерцающих болотных лесов и озер сверкала в солнечном свете тяжелая гряда грозовых туч. А на востоке над кампусом висела бледная луна, но звезд при такой близости к Дню видно не было.

С последней нашей встречи Вилаг очень изменился. Исчезли с лица прыщи, и постепенно таяла подростковая нежность черт, обнажая мужчину, которым он должен был стать. Военная форма, зловещая, красно-черная, ладно сидела на его вытянувшейся фигуре. В мундире брат казался умным и потрясающе красивым. Мне было больно видеть его скованного этой одеждой, как цепями, но Вилаг явно носил ее с гордостью.

Он держал меня за руку и расспрашивал о жизни дома, о планах поступить на факультет археологии в университет Святого Катареца, о родителях. И говорил, какая я взрослая, какая красивая в этом платье и как он гордится своей сверходаренной сестрой. Я отвечала, а в груди ныло от понимания того, что мы практически не знаем друг друга и не узнаем в ближайшее время, ведь Вилага отправят на передовую завоевывать Полутень.

Словно прочитав мои мысли, он – как мне показалось, виновато – дернул щекой и уставился на неспокойный горизонт. Возможно, вспоминая ту ночь, когда сказал мне, что вырастет и будет убивать кошмаров, как отец, – обещание, которое Вилаг сдержал. Он сжал мою ладонь:

– Я не пострадаю, Вэл. Не тревожься.

Я грустно улыбнулась:

– Еще не поздно. Ты можешь выбрать гражданскую жизнь после академии и пойти учиться со мной. Ма и па не станут тебя упрекать. Сможешь снова заняться физикой, тебе же раньше нравилось. Сняли бы вскладчину квартиру в Пемлут-холле. Университет прямо в центре Города, нам было бы так весело вместе.

– Не могу, ты же знаешь. Это мой выбор. Я хочу быть солдатом и рыцарем.

– Рыцари теперь не те, что раньше. Папа был независимым, был капером. Времена изменились. Ты станешь частью армии. Именно она сейчас распределяет рыцарство и всегда жадничает. В основном в рыцари посвящают раненых или мертвых, Вилаг.

– Я учусь в военной академии, во имя всех святых, и знаю о рыцарстве все. Пожалуйста, не драматизируй. Ты ведь умная девочка.

– Это тут при чем?

– Я все решил. И в отличие от тебя верю в свои способности.

– Я в тебя верю! Но, Вилаг, теперь кошмары в ярости. Мы их уничтожаем. Они боятся и злятся. И целыми волнами стекают с холмов. Еще никогда прежде не гибло столько наших солдат. Разве я могу не тревожиться?

Стиснув челюсти, брат взглянул на наши переплетенные пальцы. Хватка его ослабла.

– Только не втюхивай мне опять свою теорию о доброте кошмаров. Даже слушать не хочу. Они не боятся, они внушают страх, и мы сотрем их с лица планеты, если понадобится, чтобы ты и все прочие могли жить спокойно.

– Я своей жизнью вполне довольна, благодарю. И мне важнее, чтобы и ты жил – ради папы, мамы и ради меня, – чем чтобы жуткая орда кошмаров навсегда исчезла.

Вилаг закусил губу и снова сжал мою руку:

– Знаю, сестренка. Так мило, что ты волнуешься. Но я нужен Монархии. И я справлюсь, обещаю.

Засим он счел вопрос исчерпанным, а я решила не давить и не расстраивать брата. В конце концов, это его жизнь. Его выбор. Я не имела права их принижать. И расставаться на плохой ноте не хотела. Поболтав еще немного, мы встали, поцеловали друг друга в щеку и обнялись, а потом я смотрела, как Вилаг уходит.

Что толку от обещаний, данных им в нашу последнюю встречу, даже если верить в них всем сердцем? Вилага отправили на фронт спустя пару лун, сразу по окончании академии, даже без церемонии, потому что время было военное. А еще через шесть лун воодушевленных писем с передовой возле Полутеневых гор, в пылу битвы, что подарила Монархии еще одну победу над темной ордой, его убило копье кошмара, пронзившее грудь. В сравнении с тысячами кошмаров, павших от выстрелов наших ружей и пушек, потери Монархии были ничтожны. И все же мои родители потеряли сына, а я – брата.

Посмертно Вилаг получил рыцарство, к которому так стремился. Еще никогда я так не ненавидела себя за правоту.

* * *

Пока городские врачи помогали матери явить на свет Вилага, отец в предгорьях сопровождал первооткрывателей. Так и вижу его в доспехах, пахнущего разогретой сталью и холодным потом, что скопился под шлемом; из-за забрала почти ничего не видно, одна рука сжимает меч, другая – узловатые поводья и пылающий факел, конь готов понести. К спине для согрева привязана новенькая металлическая угольная камера, полная светящихся углей, отчего броня скрипит и щелкает, отдушина шипит, а отец едва удерживает равновесие, но хоть холод отступает. Крупицы замерзшей воды, словно пыль, сверкают в озаренном факелами воздухе, жалят глаза в прорези. Пальцы в перчатках, несмотря ни на что, немеют. Во мраке мелькают огоньки – то пламя отражается в знакомых нечеловеческих глазах врага, незримого среди теней, крадущегося рядом с караваном, точно сама тьма. И лишь отец и его люди стоят между кошмарами и первопроходцами с их лошадьми и вагончиками, прогибающимися под весом машин и толстых катушек проволоки и кабелей, которые принесут свет цивилизации в эти дикие края.

Как долго длилось это папино путешествие? Как скоро он вернулся живым и увидел жену и познакомился со своим первенцем, Вилагом, в теплой больничной палате под сиянием совершенно нового электрического света?

К моменту моего рождения оружейники уже изобрели портативные пушки и подкладку со встроенными полыми трубками, по которым бежит подогреваемая углями вода, позволяя наемникам и рыцарям дольше сохранять доспехи в тепле и глубже уходить в Вечер. А первопроходцы шагали следом и несли свои технологии к вершинам предгорий, кишащим кошмарами. Тогда отец завязал с походами и больше к ним не возвращался. У людей были новые инструменты, но война все равно усугубилась. А в заботе отца нуждались сын и дочь, и жена ждала его дома.

* * *

Стоя на Костяном Холме и наблюдая, как на фоне западного света полыхает погребальный костер Вилага, я размышляла, сольются ли искры, летящие в небеса от его сгорающего тела, со звездной пылью в эфире и устремятся ли к Солнцу, чтобы продлить его жизнь, или же это полный и необратимый конец. Бубнящий священник, казалось, был уверен в первом. Окруженная окаменелыми ребрами Зургейта, последнего из солнечных змеев и геральдических ангелов Монархии и Церкви (которые также называли его «драконом»), я, наверное, впервые усомнилась в отсутствии посмертия, хотя всю жизнь практиковала цинизм, столь привычный для моего поколения.

Я с тревогой думала: а вдруг Церковь права и из-за того, что Вилаг сотворил со мной в детстве, его жизненная пыль не найдет себе пристанища на Солнце, а отправится в бесконечный мрак космического забвения? Ведь я так и не простила его, как бы ни убеждала себя в обратном.

Как изменчив наш мир.

Солнце – лишь огромный шар горящего газа, пепел со временем осыпается, и мой погибший брат по-прежнему где-то во вселенной, потому что родители и я помним о нем. Точно так же я помню свое детство, всю жизнь, так пугавших нас кошмаров и ангелов-драконов, чье войско было уничтожено солнечной вспышкой прежде, чем мы смогли узреть их воочию.

* * *

Ветер снаружи завывает так громко, что можно легко представить, будто это песнь труб из замороженного города, населенного темной ордой. Даже за утепленными металлическими дверями и обогретыми туннелями подземных бункеров, из которых состоит пограничный лагерь После Дня, дыхание изо рта вырывается облачками и без двух толстых курток не согреться. Пока пишу, пальцы превращаются в сосульки. В атмосфере снаружи я бы очень быстро умерла, и все же вот она я… в стране кошмаров.

Где-то позади Полутеневых гор, которые мы пересекли в герметичном поезде, остался Город Длинных Теней. Я еще никогда не бывала так далеко за его пределами. Немногие бывали. Мы так обязаны всем тем, кто нашел кратчайший маршрут через горы, провел рельсы по самым глубоким впадинам, взорвал новые туннели, заложил основу для После Дня. Но дальше никто не пошел. Мы – я и другие члены экспедиционной группы из университета Святого Катареца – первые отправимся в Ночь. Опасное стремление, но я верю в нас, в сопровождающих меня отважных мужчин и женщин.

Мой дорогой Вилаг, как бы ты отреагировал, если бы оказался в этих прекрасных пещерах? Если бы увидел сокрытую культуру своего врага? Я окружена тем, что иначе, чем искусством, не назовешь. Тусклый свет фонаря озаряет каменное полотно стен, на которых кошмары тысячелетиями выцарапывали свою жизнь у истоков времен, всю свою последующую историю и ее конец, ознаменовавшийся нашим вторжением в их мир.

В этой истории именно мы – враг, принесший в Вечер ужас ослепительного огня и современное оружие, устроивший геноцид. Здесь мы нарисованы бледными светлыми красками, что мерцают в темноте; размытая сияющая масса, надвигающаяся на изогнуто-угловатых (какими они видели себя) кошмаров, изображенных черными красителями с примесью крови и минералов.

В этой истории кошмары уже существовали, когда последний солнечный змей ворвался в Вечер и напал на землю в поисках добычи. Не знаю, правда это или миф, но может статься, что кошмары жили здесь задолго до нас. Это бы объяснило их адаптацию к мраку снаружи: светопоглощающая кожа – древнейший камуфляж, чтобы прятаться от солнечных змеев под покровом Вечерних лесов. Мы принесли сюда огонь (они рисовали его как дыхание змеев) и знамена с изображением дракона и солнца; бледнокожие, мы напоминали им мстительных призраков, явившихся убивать во имя сгинувших ангелов Дня. которым кошмары поклонялись до самого конца… возможно, молясь о нашем отступлении.

В сводчатых благодаря ребрам и хребтам древних солнечных змеев коридорах я видела погребальные камеры, а в них – целые горы костей кошмаров и их детей (которых мы называли «бесами», не желая думать о юности врага). Человеческие кости здесь тоже есть, и не так уж они и отличаются. Судя по отметинам зубов, кошмары съедали своих мертвецов, очевидно, из-за нехватки пищи в хрупкой экосистеме Вечера. Неудивительно, что и наших покойных они тоже съедали… как мы и боялись. Но ведь не со зла, а из необходимости.

Нам еще столь многому предстоит научиться.

Возможно, Вилаг, узнай ты, что кошмары не желали нас уничтожить – лишь отвадить от своего дома, ты обрел бы хоть какой-то покой. А может, и нет.

Ильдрин говорит, что пора идти. Она член экспедиции – биолог – и моя пара. Здесь, посреди опустевшего города уничтоженного нами народа, кажется кощунством скрывать простую истину нашей любви. После столкновения с необъятной убийственной красотой второй половины этой планеты застойная мораль Дневного города-государства – такой пустяк. Я обожаю Ильдрин и рада, что она рядом со мной.

Одна команда останется здесь, а наша группа отправится в Ночь.

Мы с Ильдрин вышли на улицу проверить ночные оболочки – бронированные экологические костюмы, защищающие от смертельного холода. Мы выбрались из пещер После Дня в неведомое запределье. От дыхания прозрачные лицевые панели запотевали, а фонари на шлемах разрезали клубящуюся вокруг тьму широкими кругами. Мы не видели впереди ничего, кроме бесконечной ледяной равнины – вероятно, замерзшего моря.

Ни призрачных шпилей, ни черных Ночных знамен, ни готовой к атаке орды кошмаров, ни Темного Владыки в его далеком обсидиановом дворце (образ, плакаты с которым мы с Ильдрин не раз гневно разрывали в самом начале учебы). Мы взялись за руки в перчатках и направились обратно к лагерю, потея в тесных оболочках и похрустывая снегом под тяжелыми сапогами. Я думала о тебе, отец, ради семьи смело шагнувшем в горький Вечер. Я думала о тебе, брат, во имя Монархии благородно маршировавшем навстречу орде. Я думала о тебе, мама, отважно принесшей первого ребенка в пустое жилище еще до того, как оно стало нашим домом. Я думала о тебе, Призрак… сломленном, измученном пленнике, молча скалящем зубы на своих тюремщиков.

И да, меня трясло – нервно, взволнованно, до тошноты. Но я не боялась.

* * *

У меня есть старая фотография отца с головой кошмара (он убрал ее с места над очагом после смерти Вилага). Есть фотография всех нас четверых, разодевшихся для поездки в Оплачь День. И наконец, есть портрет улыбающегося Вилага в форме до отбытия в академию – из-за монохромной мягкости снимка даже многочисленных прыщей не видно. Я ношу все фото с собой, в кармане куртки, и достаю, когда пишу.

* * *

Итак, началось. Я пишу из удушливой тесноты Ночной Гусеницы – машины на паровом ходу, которую спроектировали наши друзья с инженерного факультета (а сопровождающие нас профессора наверняка приложили руку к названию, напившись в баре на Университетской улице). Это наш передвижной лагерь. Мы будем спать, есть и укрываться в нем… и исследовать, пробираясь все дальше и дальше, – по крайней мере, мы надеемся продержаться несколько бдений. Если двигатели выйдут из строя, придется вновь влезать в оболочки и верить в лучшее. Иллюминаторы обледенели, но команда согревается, растапливая печь и горланя песни.

– Вэл, кончай писать и иди к нам, – говорит подошедшая Ильдрин, коснувшись губами моих волос.

Отвечаю, что буду через минуту. Она улыбается и возвращается к остальным; ее раскрасневшееся лицо измазано влажной сажей из открытой печи. Я живу ради таких моментов.

Сейчас я уже уберу ручку. Минуту.

Я не знаю, что мы здесь найдем. Может, Темного Владыку и новую орду кошмаров. Но теперь даже военные в подобное не верят, иначе бы не позволили финансировать эту экспедицию или хотя бы попытались перехватить власть.

Ильдрин считает, что вряд ли так глубоко в Ночи существует жизнь. Даже кошмары, несмотря на наши предрассудки, не покидали горы. Но она признает, что мы уже ошибались. Много раз. И важно лишь то, что мы вершим нечто новое. Идем куда-то помимо Города Длинных Теней и Полутеневых территорий, пропитанных историей нашего страха. Мы должны увидеть остальной мир, встретиться с другими его обитателями – если они есть – с любопытством, а не опаской. И я знаю, что со временем все сбудется. Это только первый крошечный шаг. Хотела бы я, чтобы ты тоже все это увидел, Вилаг. Ты был всего лишь ребенком на этой планете.

Мы можем здесь погибнуть. Но не потому, что отважились на зло, а потому что искали новые знания. И я ни о чем не жалею, даже если буду мертва, когда кто-нибудь это прочтет. Наступает новая эра. Пусть сей скромный рассказ станет к ней предисловием.

 

ПОЛ МАКОУЛИ

ЧЕЛОВЕК

Пол Макоули родился в 1955 году в английском Оксфорде, сейчас живет в Лондоне. Он много лет профессионально занимался биологией, а первый рассказ напечатал в 1984 году и с тех пор стал частым автором «Interzone», а также публикуется в «Asimov’s Science Fiction», «Sci Fiction», «Amazing», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Skylife», «The Third Alternative», «When the Music’s Over», далее везде.

Макоули работает на передовой нескольких важнейших поджанров современной НФ, создавая как «коренную классическую НФ», так и преображенную и реконструированную космооперу широкого спектра, иногда называемую «новая спейс-опера», а также антиутопические социологические модели самого ближнего будущего. Также он пишет фэнтези и хоррор. Первый его роман, «Четыреста миллиардов звезд» («Four Hundred Billion Stars»), получил премию Филипа К. Дика, а роман «Фэйриленд» («Fairyland») в 1996-м завоевал сразу премии Артура Ч. Кларка и Джона У. Кэмпбелла. Перечень его произведений продолжают романы «После падения» («Of the Fall»), «Вечный свет» («Eternal Light») и «Ангел Паскуале» («Pasquale’s Angel»), а также «Слияние» (Confluence) – крупная трилогия с претензией на солидный масштаб, чье действие происходит через десять миллионов лет в будущем. В трилогию входят романы «Дитя реки» («Child of the River»), «Корабль Древних» («Ancients of Days») и «Звездный Оракул» («Shrine of Stars»). Позже вышли «Жизнь на Марсе» («Life on Mars»), «Тайна жизни» («The Secret of Life»), «Паутина» («Whole Wide World»), «Белые дьяволы» («White Devils»), «Око разума» («Mind’s Eye»), «Игроки» («Players»), «Ангелы-ковбои» («Cowboy Angels»), «Тихая война» («The Quiet War») и «Сады Солнца» («Gardens of the Sun»). Малая проза представлена в сборниках «Король холма и другие рассказы» («The King of the Hill and Other Stories»), «Невидимая страна» («The Invisible Country»), «Малые машины» («Little Machines») и в оригинальной антологии «Среди снов» («In Dreams»), изданной Кимом Ньюманом, его соредактором. Самое свежее его произведение – роман «Во чреве китовом» («In the Mouth of the Whale»). Готовится к выходу роман «Империя заката» («Evening’s Empire») и большой ретроспективный сборник «Очень британская история: Лучшие произведения Пола Макоули» («А Very British History: The Best of Paul McAuley»).

Перед вами рассказ из цикла «Джакару», в котором человечество получает от загадочных пришельцев в дар множество пригодных для колонизации миров. Макоули переносит нас на недавно заселенную планету, безрадостное и нездоровое место. Упрямая пожилая женщина, живущая в сердце враждебного людям леса, зарабатывает на жизнь поиском артефактов, тысячелетия назад оставленных неведомой расой при попытке колонизировать этот мир. Однажды в непогожую ночь она обнаруживает у своего порога загадочного странника. Он просит у нее убежища и выглядит человеком, но, как вскоре становится ясно, вряд ли им является…

Он появился у Чо Зийи ночью, в разгар магнитного шторма. В закатной зоне, как обычно, было темно. Низкие облака смыкались, закрывая небо. Ветер, завывая, гнал к берегу волны и лентами снега хлестал но лесу, где безостановочно хлопали лопасти спин-деревьев, где трещали и взлетали коронные разряды. Зийи отсиживалась в хижине, досматривая древний фильм, гангстерскую мелодраму; место действия – Гонконг, прославленные «Чунцинские особняки». Огонь вился в каменном очаге, а ее хаски, Джун и Джан, лениво валялись на коврике из шкуры боромеца. Вдруг собаки приподняли головы, потом младший, Джан, вскочил и залаял, и сразу же раздался стук в дверь. Раз, другой.

Зийи поставила фильм на паузу и села, прислушиваясь. Ей было изрядно за шестьдесят, этой суровой худощавой женщине в джинсах и фланелевой рубахе; ее собранные в длинный хвост волосы казались совсем белыми.

Стук раздался снова, она вздрогнула. Уже случалось, что индрикотерию или другой здоровенной тупой твари удавалось обрушить секцию изгороди и ввалиться в компаунд. Подойдя к окну, Зийи отперла ставню. Прижавшись лицом к холодному стеклу и сощурившись, она различила на высоком крыльце смутные очертания: голый мужчина, руки подняты вверх, лупит ладонью по двери.

Обе собаки стояли позади нее, настороженные и беспокойные. Джан заскулил, когда она взглянула на него.

– Это всего лишь человек, – сказала Зийи. – Успокойся и дай подумать.

Без сомнения, у него какая-то беда. Заблудившийся путешественник, авария на дороге. Но кому взбредет в голову выйти из дома в такую бурю? И что с его одеждой? Вспомнились бандиты, пару лет назад ограбившие автопоезд. Может, они вернулись? Мужчине удалось бежать, но далеко он не ушел, не по такой погоде, само собой. Тогда они могут появиться с минуты на минуту. Или уже тут, дожидаются, пока она откроет. Однако оставить человека умирать она не могла.

Зийи принесла одеяло; сняв с крюков короткоствольный дробовик, отперла и распахнула дверь. Внутрь ворвался снег. Мужчина уставился на нее ничего не выражающим взглядом, высокий, бледнокожий, и в копне черных волос уже смерзался снег. Могло показаться, что окружающий холод ему безразличен. Он смотрел на Зийи так, словно пожилая женщина с дробовиком, направленным ему в грудь, была самым обычным делом.

Она приказала ему уйти с крыльца, повторив на каждом из полудюжины известных ей языков. Английский он явно понял и сделал шаг назад. Вокруг него клубился снег, и снег несло ветром по компаунду – из тьмы на свет и назад во тьму. Крупные искры трещали высоко вверху, на шиподревах, будто на аппаратах из старого фильма о Франкенштейне. Ворота во двор были отворены, и по сугробам тянулись следы – только одного человека.

– Вы ранены? Что с вами случилось?

Лицо его оставалось неподвижным, словно маска.

Она бросила ему одеяло; ударившись о грудь, оно упало к его ногам. Он взглянул вниз, потом снова на Зийи, напомнив ей корову, которую ее мать когда-то держала в маленьком хозяйстве. Позже, во время последнего приступа отчаянной экспансии перед самым Спазмом, ферму поглотил один из новых городов-спутников Шанхая.

– Обойдите двор со стороны хижины, – сказала она. – Там есть сарай. Дверь не заперта. Можете остаться там. Утром поговорим.

Человек подобрал одеяло и потащился за угол. Зийи заперла дверь, потом отодвинула ставни каждого из четырех узких окон, но увидела в них только летящий снег.

Она долго просидела у огня, раздумывая, кем бы он мог быть и что за случай его привел сюда. Обычный человек не продержался бы так долго в этой буре – если только он не относился как-то к джакару. Что-то вроде аватары, никем прежде не виданной. Или он мог принадлежать к еще не известному роду чужих, похожих на людей из-за случайного финта эволюции. Или быть одним из Древних, разные виды которых населяли Янос до того, как он был подарен человеческой расе, – уснувшим на тысячу веков и теперь очнувшимся от сна. Древние, вымершие или исчезнувшие давным- давно, могли выглядеть как угодно – об этом знали только джакару, – так почему бы одному из них не походить на человека? Человека, который говорит или по крайней мере понимает по-английски…

Наконец она натянула парку, взяла дробовик и, сопровождаемая Джун и Джаном, вышла наружу. Буря выдыхалась. Снег летел порывами, а тьма перестала быть сплошной. На юго-западе получалось различить слабый отсвет Саурона.

Пластиковый сарай для всяких хозяйственных нужд с одной стороны замело почти до крыши. Внутри, между поленницами дров и бочками солярки, завернувшись в одеяло так, что виднелась лишь голова, спал человек. Он не пошевелился, когда Джан гавкнул и потянул Зийи за парку, стараясь утащить прочь.

Она закрыла дверцу сарая, ушла назад в хижину и легла спать.

Когда Зийи проснулась, небо уже очистилось от туч и оранжевый свет Саурона отбрасывал длинные тени на снег. Один шиподрев упал совсем близко от ограды; листья других, тысячи и тысячи, трепетали на ветру – теперь уже на обычном, дующем с солнечной стороны на теневую. Скоро солнце растопит снег, и Зийи выйдет на берег, посмотреть, что там выбросило море. Но сначала предстояло навестить странного гостя.

Она взяла для него банку свиной тушенки. Теперь он не спал – сидел, одеяло сползло до пояса. После того как Зийи жестами показала ему, что надо делать, он съел пару глотков, больше пользуясь пальцами, чем ложкой. Ноги его были жестоко изодраны, на голени – глубокая рана. Шрамы поменьше, словно от давних ножевых порезов, виднелись на лице и руках. Все они выглядели гладкими и бледными, будто маленькие рты. Никаких следов крови. Она задумалась, как он продирался сквозь бурю, через хлещущий лес…

Он взглянул на нее. Внимательные синие глаза, и что-то странное со зрачками – они были не круглыми, осознала она с внезапным ледяным страхом, а словно обведенными по краю миниатюрными треугольными выемками, наподобие зубцов.

– Это джакару тебя так? Ты один из них? Они тебя сделали?

Никакого толку.

Он не мог или не хотел отвечать на ее вопросы.

Она принесла ему одежду: свитер, джинсы, пару старых высоких башмаков со срезанным носами и пятками, чтоб налезли на его ногу. Он ходил за ней по компаунду, пока она собирала мусор, принесенный ветром, а за ними обоими на небольшом расстоянии следовали два хаски. Когда Зийи спустилась к берегу, он пошел с ней.

Снег лежал длинными языками на черном песке, а талая вода по тысяче промоин стекала к морю. Пена качалась на волнах, дрожа между камнями. Повсюду вспыхивали цветные точки – плавучий мусор с фабрики.

Человек шел вдоль кромки воды. Казалось, он зачарован полузатонувшими, тянувшимися сколько хватало глаз развалинами, гектарами шпилей и рухнувших, омываемых волнами стен на фоне громадного диска Саурона, висевшего там же. где и всегда, почти на горизонте.

Как все миры, подаренные джакару, Янос двигался по орбите, близкой к пламени своего красного карлика класса «М»; но. в отличие от остальных планет, его осевое вращение никогда не ускорялось. Подобно земной Луне, он был связан с приливами. Одна сторона – теплая и освещенная, под постоянными экваториальными ливнями, другая – под полярными шапками, озаренная только звездами, с регулярными ветрами, дующими из тепла и света во тьму и холод. Людские поселения разместились в лесах сумеречного пояса, там, где погода была поспокойнее.

Человек смотрел на развалины, теплый океанский бриз шевелил его волосы; слушал он ее или нет, но Зийи объясняла, что люди называют это место фабрикой, хотя на самом деле не знают, что это такое или кто это построил.

– Оттуда поступает какое-то вещество, доплывает сюда. Особенно после бурь. Я собираю его, уношу в городок, продаю. Главным образом базовый пластик, но иногда попадаются приличные вещички, стоят подороже. Поможешь мне, окей? Отработаешь свое содержание.

Но он не двинулся с места, разглядывая руины, пока она бродила по наносу, подбирая куски и обломки. Работая, она обдумывала, сколько он может стоить и кому его будет разумнее сбыть. Только не Сергею Ползину, это уж как пить дать. Придется связаться с брокерами в столице. Такого человека находят раз в жизни. Но как провернуть сделку и не остаться в дураках?

Зийи продолжала изучать его, подсовывая разные находки. Вскоре, растирая занывшую поясницу, она увидела, что он сбросил одежду и стоит, вытянув руки, а кожу его золотит ровный солнечный свет.

Заполнив тележку, Зийи дала ему понять, что пора одеваться и уходить. Мимикой она подсказывала, чего хочет, пока он не догадался и не помог ей, одевшись, докатить груз до хижины. Он смотрел, как она выгружает найденное в лари-хранилища, которые она устроила из отесанных стволов шиподрева. Она почти закончила, когда он зачерпнул полную горсть ярких кусочков, ссыпал их туда же и посмотрел на нее, ожидая одобрения.

Зийи вспомнилась ее маленькая дочь – на залитой солнцем кухне далекого-далекого мира.

– Да ты быстро учишься.

Он улыбнулся. Если бы не эти странные звездчатые зрачки и не бледная кожа без пор, он бы выглядел совсем по-человечески.

– Иди в хижину, – сказала она, невесомая от собственной отваги. – Будем есть.

Он не притронулся к предложенной ею пище; но отпил немного воды, держа стакан двумя руками. Насколько она поняла, и туалет-компостером он тоже не воспользовался. Когда она показала ему устройство и объяснила, как оно работает, он пожал плечами, как маленький ребенок, который пропускает мимо ушей что-то неважное и непонятное.

Они вместе посмотрели фильм, а две собаки глазели на них из угла комнаты. Когда фильм кончился, Зийи дала человеку второе одеяло и коврик и заперла его на ночь в сарае.

Так прошел следующий день и другие дни после.

Человек не ел. Иногда отпивал немного воды. Однажды на берегу она застала его обсасывающим кусочек пластика. Потрясенная, она вырвала у него обломок, а он, дрожа, шарахнулся в сторону, явно испуганный.

Зийи перевела дух. Напомнила себе, что он не совсем человек, взяла полоску вяленого боромеца, откусила, пожевала и улыбнулась, погладив себя по животу. Подобрав кусок пластика, протянула ему.

– Это твоя еда? Ты из этого сделан?

Он пожал плечами.

Она разговаривала с ним, пока они работали. Показывая на компанию виндсерферов, носившихся вдалеке по морю, объясняла, что они сделаны фабрикой. «Может, и ты тоже, а?» Рассказывала о разных небольших штуках, разбросанных вдоль линии прибоя – похожих на раковины, но тикавших, как часы. Называла ему деревья, стоявшие на краю пляжа за полосой валунов. Говорила ему, что шиподревы вырабатывают сахар из воздуха, воды и электричества. Предупреждала, чтобы он не совался в кусты пузырчатки, выпускавшей лиловые побеги поверх черного песка, что они тоже с фабрики и такие щупальца тянутся к нему, потому что чувствуют тепло.

– Дотронешься, и они всадят отростки, тонкие как стекло, прямо тебе в кожу. Очень плохо.

С одинаковым младенческим любопытством он изучал тикающие раковины, обломки пластика и следил за стайкой боромецев, жующих кучки водорослей, выброшенных волнами.

– Этот мир опасен, – сказала Зийи. – Боромецы выглядят так мило, безобидные шары меха, но в нем прячутся ядовитые клещи. А в лесу есть вещи и пострашнее. Варги, саскватчи. Но хуже всего люди. Держись от них подальше.

Она помнила, что ей лучше беречь своего найденыша от людей вроде Сергея Ползина, который скорее всего попытается понять, как он работает, или сохранит живым, пока будет продавать его палец за пальцем, орган за органом. Она отказалась от мысли связаться с посредником и строила неясные планы о контактах со столичным университетом. Много они не заплатят, но и резать странного человека, наверное, не станут…

Она рассказывала ему о своей жизни. Росла в Гонконге. Отец – хирург, мама – биохимик. Большой дом, слуги, поездки за границу. Учеба в Ванкуверском университете, работа на биомедицинскую компанию в Шанхае. О своем замужестве, о дочери и о том жутком дне, когда глобальный кризис наконец обернулся Спазмом, Зийи говорить не стала. Сеул испарился во взрыве северокорейской ядерной ракеты; Шанхай был уничтожен индийской боеголовкой; две дюжины городов по всему миру исчезли таким же образом. Зийи как раз летела в Сеул; их самолет совершил аварийную посадку на военной авиабазе, и она помчалась назад в Шанхай, поездом, грузовиком, потом пешком. Чтобы обнаружить, что ее дома нет, что все вокруг сровняли с землей. Около года она проработала в госпитале лагеря для беженцев, разыскивая и не находя мужа, дочь и родителей… Было слишком больно вспоминать об этом; вместо этого Зийи рассказывала человеку о дне, когда объявились джакару. Их огромные корабли зависли и над развалинами Шанхая, и над всеми главными городами мира.

– Джакару дали нам возможность нового старта. Новые миры. Многие поначалу возражали. Говорили, что мы должны все исправить на Земле. Не только последствия Спазма, но и мировое потепление, голод, прочее. Я пошла работать переводчиком в ООН, Объединенные Нации.

Тридцать лет в Кейптауне, Берлине, Бразилии. Переводы для делегаций, встреч, комиссий на переговорах и сделках с джакару. Она снова вышла замуж, ее муж умер от рака.

– За мою работу я получила лотерейный билет, оставила Землю и прилетела сюда. Думала, что тоже смогу начать сначала. А закончила здесь – старухой, подбирающей чужой мусор на пляже за тысячи световых лет оттуда. Иногда мне кажется, что я мертва. Что моя семья пережила Спазм, а я умерла, что все это – сон последних секунд моей жизни. Как думаешь?

Человек слушал ее, но никак не показывал, что понимает.

Однажды ей попался ценный обломок сверхпроводящего пластика. Он был гораздо крупнее ногтя ее большого пальца, прозрачный, сквозивший серебристыми нитями.

– Да это стоит больше десяти тележек обычного пластика. Электронные компании используют такой в смартфонах и платах. Никто не знает, как его делать, поэтому платят большие деньги. На них мы проживем две, нет, три недели.

Она не думала, что он понимает, но он долго бродил взад и вперед вдоль линии прилива и нашел еще два серебристых сверхпроводника, а на следующий день – пять. Поразительно. Как и многие другие поисковики, прочесывающие развалины в лесу и пляж, она безрезультатно пыталась натаскать собак на хороший материал, но этот человек оказался сущей ищейкой трюфелей. Сосредоточенной, остроглазой, любящей похвалу.

– Ты хорошо сделал, – сказала она ему. – Наверное, оставлю тебя у себя.

Она пыталась научить его тай-чи, показывая ему разные стойки.

Кожа у него была гладкая и прохладная. Стука сердца она не слышала.

Ей нравилось смотреть, как он шагает вдоль пляжа, а собаки трусят рядом. Она сидела на корневище поваленного ствола, глядя им вслед, пока они не исчезали из поля зрения. Потом возвращались. Он подходил к ней, вытянув руки с ладонями лодочкой, застенчиво показывая найденные сокровища.

Через десять дней снег растаял, грунтовые дороги опять стали более- менее проходимыми, и Зийи на своем потрепанном джипе «Судзуки» поехала в город. Человека она заперла в сарае и выпустила в компаунд Джун и Джана сторожить его.

В городе она продала пластик на переработку, отложив сверхпроводник напоследок. Развернув квадрат черной ткани, показала кучку серебристого материала управляющему заводом, ворчливому украинцу с радиационными ожогами, изрубцевавшими всю левую сторону лица.

– Повезло, – отметил он.

– Я работала без передышки. Сколько?

Цена, на которой они сошлись, была выше, чем весь ее заработок за этот год. Управляющему пришлось позвонить Сергею Ползину, чтоб получить разрешение.

Зийи спросила менеджера, не слышал ли он о каких-либо авариях после бури. Пропавший мусорщик, нападение бандитов, что-нибудь такое.

– Дорогу смыло кликов на двадцать к востоку. А больше – ничего.

– Никто не пропал?

– Должно быть, Сергей знает. Что будешь делать со всем этим баблом, Зийи?

– Как-нибудь куплю это место. Старею. Не хочу остаток жизни прочесывать пляж от мусора.

Зийи зашла в скобяной магазин, обменялась сплетнями с владельцем и парой женщин, разрабатывавших руины в лесу. Никто из них ничего не слышал о нападениях или авариях на прибрежной дороге. В интернет-кафе она взяла кружку зеленого чаю и час на одном компьютере. Просмотрев местные новости, не нашла ничего ни про нападения бандитов, ни об исчезнувших поисковиках или авиакатастрофах. Никаких свежих сообщений о пропавших или брошенных средствах передвижения.

Она посидела, раздумывая. Все работало на ее гипотезу, что этот человек – некто вроде шпиона джакару, путешествовавший скрытно и попавший в аварию, когда началась буря.

Она расширила поиск. Попалось упоминание о ребенке, заблудившемся в лесу. О семье, чью ферму обнаружили пустой с выломанными дверями, – возможно, саскватч. Об автопоезде, ограбленном бандитами два года назад. Тут же было и фото.

Зийи бросило в озноб, потом в жар. Она оглядела столики переполненного кафе. Щелкнула по снимку, чтобы увеличить.

Это был он.

Его звали Тони Дэниэлс. Двадцать восемь лет, петрохимик. Один из трех пропавших, предположительно захваченный бандитами после того, как они убили остальных. В столице остались жена и двое детей.

Семья. Он был человеком, во всяком случае когда-то.

В кафе кто-то смеялся; Зийи слышала голоса, звон посуды, шипение кофеварки, но вдруг ощутила на себе чужой внимательный взгляд. Она послала фото Тони Дэниэлса на принтер, закрыла браузер, выдернула распечатку и ушла.

Она отпирала джип, когда ее окликнул Сергей Ползин. Он владел перерабатывающим заводом, интернет-кафе и единственной спутниковой антенной города; вел себя как неизбранный, но все же мэр. Приветствовал гостей и показывал им город, словно это было нечто большее, чем грязная улица из развалюх, поставленных на руинах фабрики. Демонстрировал, где будет водоочистительный центр, говорил о планах бетонирования посадочной полосы, возведения больницы, школы – обо всем том, чему никогда не дано будет воплотиться.

Хлюпая по жирной грязи, он подошел – как обычно, в полевой форме и с пистолетом на бедре.

– Слышал, ты крупно накопала.

– Бурей вынесло много всего. – Зийи постаралась ничем себя не выдать под его пристальным взглядом и не думать о распечатке во внутреннем кармане парки, у самого сердца.

– Еще я слышал, что тебе понадобились сведения о происшествиях.

– Я просто интересовалась, как тут все после бури.

Еще несколько секунд он продолжал ее разглядывать.

– Любое происшествие, что-то необычное – и ты идешь прямо ко мне. Поняла?

– Абсолютно.

* * *

Когда Зийи вернулась к себе, то усадила человека рядом и показала ему распечатку, а потом принесла зеркало со стены и поставила перед ним, разворачивая под разными углами и показывая то на отражение, то на фото.

– Ты, – сказала она. – Тони Дэниэлс. Ты.

Он смотрел на бумагу и в зеркало, снова на бумагу, а потом провел кончиками пальцев по своему гладкому лицу. Ему не надо было бриться, и волосы оставались ровно той длины, что на фото.

– Ты, – повторила Зийи.

Тот, кем он был. Но что он такое сейчас?

* * *

На следующий день она уговорила его сесть в джип, взяла собак и поехала по прибрежной дороге на запад; лес по одну сторону, по другую – море до самого горизонта. Ехали, пока не наткнулись на обгоревшие останки автопоезда, заросшие огромными красными завесами пузырчатки. Собаки спрыгнули и начали принюхиваться; человек медленно выбрался из машины и огляделся, не обращая особенного внимания на старые обломки.

Мысленно она представляла себе это так: постепенное узнавание. Путь к тому месту, где он прятался или куда уползал, чтоб умереть от тяжелых ран. Чем бы оно ни было, оно преобразило его, или скопировало, или что там еще делала фабрика.

Вместо того он дошел до солнечного пятна посреди дороги и стоял там, пока Зийи не позвала его идти дальше.

Они прошли довольно много, удаляясь от дороги по медленной спирали. Здесь тоже были развалины фабрики, как и много где в лесу. Длинные куски обрушившихся стен. Ряды кубов, сваленных в кучу и расколотых, полузасыпанных, пронизанных кривыми корнями шиподревов, стеблями ягоды- медянки и пузырчаткой, но человека, похоже, они занимали так же мало, как и обломки машины.

– Ты пропал на два года. Что с тобой случилось?

Он пожал плечами.

Наконец они снова вышли на дорогу. Солнце, как всегда, стояло на горизонте, на дорогу падали тени. Человек добрался до солнечной полосы, в которой уже стоял раньше, и зашагал по ней.

Зийи и обе собаки шли следом – сквозь негустой лес до края отвесной скалы. Вода внизу. Плещет о камни. Нет, не камни. Развалины фабрики.

Человек смотрел вниз, на клочья водорослей, взлетавших и падавших с волнами, разбивавшимися об остатки стен.

Зийи подобрала камешек и бросила его с края скалы.

– Так все тогда и произошло? Ты бежал от бандитов, было темно, ты шагнул за обрыв…

Человек издал мычащий звук. Теперь он смотрел на тяжкий оранжевый диск Саурона, а через мгновение зажмурил глаза и вытянул руки в стороны.

Зийи пошла вдоль края утеса, ища и не находя тропу. Черная скала резко обрывалась вниз – отвесный склон, прорезанный вертикальными трещинами, по которым мог спуститься только очень опытный скалолаз. Она попыталась вообразить себе случившееся. Автопоезд останавливается из-за упавших деревьев, перегородивших путь. Как только экипаж выходит, появляются бандиты и всех расстреливают. Приказывают выйти пассажирам, сдирают с них одежду и ценные веши, убивают одного за другим. Бандиты не любят оставлять свидетелей. Кому-то удается освободиться, он бежит в темноту – сквозь лес, вслепую; может быть, раненый, наверняка перепуганный, в панике. Выбегает на самый срез утеса. Если его не прикончило падение, он должен был утонуть. А тело снесло к какой-то активной части фабрики, которая его починила.

Нет, решила Зийи. Она его дублировала. Целых два года? Или он жил на каком-то куске фабрики, в открытом море, пока буря не смыла его и не выбросила на берег…

Человек скинул одежду и стоял, протянув руки, зажмурившись, купаясь в ровном оранжевом свете. Она трясла его, пока он не открыл глаза и не улыбнулся ей, тогда она сказала, что пора уходить.

Зийи старалась, но не сумела научить человека говорить.

– Ты же понимаешь меня. Почему ты не можешь рассказать, что с тобой случилось?

Человек мычал, улыбался и пожимал плечами.

Пытаться просить его что-то написать или нарисовать было так же бессмысленно. Дни на берегу, сбор плавника, фильмы по вечерам. Ей ничего не оставалось, как считать его счастливым. Ее постоянный спутник. Ее тайна. Она давно отказалась от намерения продать его.

Однажды сосед Зийи, Бесник Шкельим, появился из лесу, когда человек обыскивал береговую линию. Зийи сказала Беснику, что это сын ее старого столичного приятеля, приехал погостить на несколько недель. Бесник вроде бы принял эту ложь. Они поболтали о погоде и появлениях саскватча, о последних находках. Говорил в основном Бесник. Зийи была встревожена и рассеяна, старалась не оглядываться на человека, молясь про себя, чтоб он не подошел. Наконец Бесник сказал, что видит – она занята и ему пора возвращаться к своим делам.

– Как-нибудь приводи своего друга в гости. Я покажу ему, где искать настоящие сокровища.

Зийи пообещала – конечно, конечно; проследила, как Бесник уходит в темноту между стволами, а затем побежала к человеку, одурев и шатаясь от облегчения, чтоб сказать ему, как он верно поступил, держась в стороне от незнакомца.

Он мычал. Он пожимал плечами.

– Люди плохие, – сказала Зийя. – Всегда помни это.

Несколько дней спустя она отправилась в городок. Ей требовалось больше еды и горючего, и она взяла с собой несколько найденных человеком драгоценностей. Сергей Ползин, который в этот раз оказался у себя на заводе переработки, поворошил пальцем то, что она принесла. Осколки сверхпроводников. Набор погремушек, твердых маленьких самородков, менявших форму, когда с ними возились. Кусок пластика размером с ладонь, в котором появлялись и исчезали смутные картины… Здесь не было и десятой части того, что человек для нее нашел, – остальное она закопала в лесу, – но она знала, что делает ошибку, что она жадна и глупа.

Зийи изо всех сил старалась выглядеть равнодушной, пока Сергей трижды пересчитывал осколки сверхпроводника.

– Тебе и недавно крепко повезло, – наконец сказал он.

– Буря, наверное, где-то в море размыла карман.

– Странно, что никому раньше не попадалось столько хабара.

– Если бы мы знали все о фабрике, Сергей Ползин, мы бы все и разбогатели.

Улыбка Сергея сверкнула золотом.

– Слышал, тебе помогают. Гость-работник.

Бесник проболтался о чужаке. Кто же еще.

Зийи кинулась лгать.

– В следующий раз приводи его в город. – сказал он, выслушав. – Покажу его всем.

Через несколько дней Зийи заметила, что за компаундом наблюдают от края леса. Солнечный блик на линзах; темная фигура, растаявшая в тенях под деревьями, когда она двинулась навстречу.

Она едва разглядела нарушителя, но была уверена, что это менеджер завода.

Оглянулась на компаунд. Человек, раскинув руки, стоял лицом к солнцу. Голый. Зийи удалось его одеть, но невозможно было убедить его спрятаться. Увести в лес. позволить уйти? Саскватч или варги сожрут его, или он найдет дорогу к хижине какого-нибудь искателя и постучит в дверь…

Она позвала его на пляж, но он снова вернулся за ней к хижине. В конце концов она заперла его в сарае.

Утром желтый «Хамви» Сергея Ползина, переваливаясь, подъехал к хижине, а за ним катил «Ренджровер» ООН. Зийи старалась быть вежливой и веселой, но Сергей прошагал мимо нее прямо в дом и вышел обратно.

– Где он?

– Сын моего друга? Вернулся в столицу. А что не так?

– Обычная проверка. – ответила Ааверт Энгер, полицейская ООН.

– И у вас есть ордер?

– Ты скрываешь опасную технологию, – сказал Сергей. – Нам не нужен ордер.

– Я ничего не скрываю.

– Мы получили сообщение, – дополнила Ааверт Энгер.

Зийи начала говорить, что это недоразумение, что у нее был гость, да, но он уже уехал.

– Я бы знал, появись кто из столицы. – Сергей прямо раздувался от значительности. – Я также знаю, что сегодня он был тут. У меня есть фото. А еще я нашел его в сети, так же как и ты. Ты бы стирала кэш, кстати. Тони Дэниэлс, пропал два года назад. Предположительно, убит бандитами. А теперь он живет здесь.

– Если бы я могла бы с ним поговорить, уверена, мы бы все выяснили, – предложила Ааверт Энгер.

– Его тут нет.

Но все было напрасно. Очень скоро Сергей обнаружил, что сарай заперт, и приказал Зийи принести ключи. Она отказалась. Сергей сказал, что отстрелит засов; полицейская предупредила, что мелодрама им тут ни к чему, и достала универсальный ключ.

Джун и Джан залаяли, когда Сергей вывел человека наружу.

– Тони Дэниэлс, – кивнул он полицейской. – Покойничек Тони Дэниэлс.

– Послушайте, Ползин, – вмешалась Зийи. – Я совершенно с вами согласна. Я не знаю, кто он на самом деле или откуда он взялся. Он работал со мной на пляже. Помогал находить всякие штуки. Весь тот хороший улов, что я приносила, – это благодаря ему. Не надо портить классное дело. Дайте мне найти еще много всякого. У вас будет доля. И городу это на пользу. Вы построите школу, как хотите, водоочистительный завод – за год, за два, у нас наберется достаточно, чтоб за них заплатить…

Но Сергей уже не слушал. Он увидел глаза человека.

– Видишь? – показал он Ааверт Энгер. – Ты видишь?

– Он личность, – продолжала Зийи. – Как вы и я. У него есть жена. Дети.

– И ты сообщила им, что нашла его? – спросил Сергей. – Нет, ну конечно, нет. Потому что он покойник. Нет, даже не так. Он дубликат мертвеца, собранный фабрикой.

– Лучше нам забрать его в город. Для его же блага, – сказала полицейская.

Человек посмотрел на Зийи.

– Сколько? – спросила Зийи у Ааверт Энгер. – Сколько он тебе предложил?

– Дело не в деньгах, – заметил Сергей. – В безопасности города.

– О да. И в выгоде, которая пойдет тебе от его продажи.

Зийи трясло. Когда Сергей принялся подталкивать человека к машинам, она попыталась встать перед ними. Сергей отбросил ее, она упала, и потом все сразу и случилось. Собаки, Джун и Джан, кинулись на Сергея. Тот оттолкнул человека и схватился за пистолет, но Джан вонзил клыки ему в запястье и принялся трясти. Сергей отбивался, но Джан держал всерьез, а Джун метнулась и впилась в щиколотку. Ползин вопил, собаки тянули его в разные стороны; Зийи перекатилась на колени и кинулась в гущу схватки, выдернула пистолет Сергея, щелкнула предохранителем и, повернувшись к полицейской, предложила ей поднять руки.

– Я не вооружена, – ответила Ааверт Энгер. – Не дурите, Зийи.

Сергей визжал, прося оттащить собак.

– Я безоружна, – повторила Ааверт Энгер. – Не глупи, Зийи.

– Добрый совет, – ответила она, – но запоздавший.

Пистолет был тяжелый, слегка маслянистый. Предохранитель опущен. Когда она слегка прижала спуск, курок поднялся.

Человек все смотрел на нее.

– Прости, – проговорила она и выстрелила.

Голова человека дернулась назад, ноги подломились, по телу прошла судорога, и он рухнул в грязь. Зийи шагнула ближе, выстрелила еще дважды, и он затих.

Тогда она отозвала собак и велела Ааверт Энгер сесть и заложить руки за голову. Сергей держался за запястье, из-под пальцев сочилась кровь. Он крыл Зийи последними словами, но она не обращала на него внимания.

Человек был легким, как ребенок, но она задохнулась, пока дотащила его до машины. Ползин оставил ключи в «Хамви» – женщина зашвырнула их как можно дальше в лес; прострелила одну из шин «Ренджровера» Ааверт Энгер и уложила человека на заднее сиденье своего джипа. Джун и Джан запрыгнули внутрь, стоило ей отъехать.

Один раз ей пришлось остановиться, ее жестоко стошнило, но и дальше она ехала сама, вполглаза присматривая за зеркалом заднего вида. Когда она добралась до места засады на автопоезд двухлетней давности, то подхватила человека под мышки и потащила в лес. Собаки бежали следом. У вершины утеса пульс колотился уже у нее в голове, пришлось сесть и положить человека на землю. Голова его была разворочена, и в ране виднелись слои тонкого пластика. Хотя лицо не пострадало, никто не принял бы его за спящего.

Через некоторое время, уверившись, что не достойна сердечного приступа. она встала возле него на колени, прикрыла ему глаза и судорожными толчками покатила его к краю.

Ей не хотелось видеть, как он будет падать. Швырнув следом пистолет Сергея, она уселась в ожидании.

Зийи не оглянулась, когда собаки начали лаять.

– Где он? – спросила Ааверт Энгер.

– Там же, где пистолет Сергея.

Полицейская опустилась на землю рядом с ней.

– Ты же знаешь, что я должна тебя арестовать, Зийи.

– Конечно.

– Вообще-то я не уверена в том, какое тебе предъявить обвинение. Не уверена даже в том, что мы вообще что-то тебе предъявим. Сергею захочется дня в суде, но я смогу его отговорить.

– Как он?

– Укусы неглубокие. Думаю, потеря ценного приза его куда больше огорчила.

– Я его не виню. Сергей представлял себе его ценность и знал, что я не уступлю. Понимал, что у него будут неприятности, если попробует просто забрать. Поэтому он сказал тебе. Пообещал вознаграждение.

– Ну, сейчас все пропало. Что бы это ни было.

– Это был человек, – сказала Зийи.

У нее оставался сундучок сокровищ, зарытый в лесу. Она могла нанять юристов. Похоже, она могла нанять и Сергея, если до того дойдет. Могла уехать, вернуться в столицу и жить в комфорте, или оплатить переезд на любой из миров, подаренных джакару, или даже возвратиться на Землю.

Но она знала, что никуда не уедет. Она останется тут и будет ждать – дни и годы, пока фабрика не вернет ее друга.

 

ДЖЕЙ ЛЭЙК

ЗВЕЗДЫ НЕ ЛГУТ

В последние несколько лет короткие произведения очень плодовитого писателя Джея Лэйка появились, кажется, везде, включая «Asimov’s Science Fiction», «Interzone», «Jim Baen’s Universe», «Tor.com», «Clarkesworld», «Strange Horizons», «Aeon», «Postscripts», «Electric Velocipede» и многие другие площадки. Историй хватило для выпуска ряда сборников, тогда как карьера автора насчитывает лишь несколько лет. Книги называются «С приветом с озера By» («Greetings from Lake Wu»), «Растет камыш среди реки» («Green Grow the Rushes-Oh»), «Американские печали» («American Sorrows»), «Псы в лунном свете» («Dogs in the Moonlight») и «Под покровом небес» («The Sky That Wraps»). В число романов Лэйка входят: «Ракетостроение» («Rocket Science»), «Суд цветов» («Trial of Flowers»), «Исток» («Mainspring»), «Побег» («Escapement»), «Зеленая» («Green»), «Безумие цветов» («Madness of Flowers») и «Шестеренка» («Pinion»), а также несколько повестей в мягкой обложке: «Гибель звездолета» («Death of a Starship»), «Убийцы младенцев» («The Baby Killers») и «Удельный вес горя» («The Specific Gravity of Grief»). Вместе с Деборой Лейн он стал соредактором престижной серии антологий «Полифония» («Polyphony»), в которой сейчас насчитывается шесть томов, а также совместно с Дэвидом Моулзом составлял антологии «Звездный цеппелин. Приключенческие рассказы» («All- Star Zeppelin Adventure Stories»), с Ником Джеверсом – «Другие Земли» («Other Earths»), а с Ником Маматосом – «Пряный вихрь историй» («Spicy Slipstream Stories»). В число его последних книг входят «Выносливость» («Endurance»), сиквел к «Зеленой» («Green») и повесть «Любовь во времена металла и плоти» («Love in the Time of Metal and Flesh»). Новые романы – «Калимпура» («Kalimpura») и «Солнечное веретено» («Sunspin»). В 2004 году он стал обладателем премии Джона В. Кэмпбелла.

Здесь автор переносит нас в мир, чьи обитатели забыли (и по факту – категорически отрицают) свои корни, в элегантную и где-то стимпанковскую сказку, выразительно написанную и населенную психологически сложными персонажами. Все они так или иначе вовлечены в политическую и религиозную войну между теми, кто хочет открыть правду, и теми, кто хочет ее утаить.

В начале Несотворенные действительно спустились в мир, и там, куда они возлагали руки, все было тронуто жизнью и цветением и брало начало от воды, огня, земли и воздуха. В восьми садах росли дети Несотворенных, каждый господствовал над одной восьмой частью Земли. Несотворенные даровали людям свою волю, свое слово и свою любовь. И это то, что мы, их дети, несем с собой все годы людского существования, начиная с тех первых дней.

Книга Жизни. Начала 1: 1–4. Книга жизни и слова Несотворенных

Морган Абатти, бакалавр биологии, магистр архитектуры, доктор астрономии и естественных наук, талассократ четвертой степени, член планетарного общества и научный сотрудник Института Нью-Гарадена, смотрел на карту, закрывавшую стену его крошечного кабинета, расположенного во внушительном особняке делового района Верхнего уровня. Электрооборудование все еще монтировалось мастерами на все руки, мускулистыми, ловкими людьми, от которых часто доносился легкий запах дыма и жженой ткани. Так что взгляд Моргана занимал мерцающий свет, сделавший бы честь тлеющему очагу или блуждающей низко в предрассветном небе планете. На нововведение жаловались фонарщики, каждое утро неорганизованной толпой являясь с плакатами на демонстрацию под стены дворца Талассоправосудия.

Морган презирал грубость рабочих. Они все, почти поголовно, были бледнолицыми дураками, ожидавшими чего-то за просто так, как будто, взяв гаечный ключ, человек приобретал какую-то ценность.

Отвлекшись от общих вопросов политической экономии и прибавочной стоимости, он снова сфокусировался на истории.

Или религии.

По правде говоря, Морган никогда не разделял уверенности, что между ними все еще существует разница.

Судя по заметкам и диаграммам, набросанным сверху и снизу от широкой палисандровой панели в очаровательном архаичном стиле, карту нарисовали около века назад для какого-то давно умершего теоисториографа. Восемь Садов Несотворенного обозначались в виде крошечных лимонов, которые как-то пережили эти годы, не тронутые ни голодными слугами, ни страждущими магистрантами. Морган провел рукой по карте, пальцы скользнули по бугристой патине лака и мыла на растительном масле, следам внимания многих поколений домработниц.

Эуфрет.

Куатламба.

Гандж.

Манджу.

Уай’ист.

Танза.

Энтискуна.

Сиклэдиа.

Обители человечества. Археология была достаточно ясной дисциплиной. Благодаря работе представителей естественных наук прошлого века такой же четкой выглядела и этнография. Несотворенные поселили людей на этой Земле. Факт не вызывал сомнений. Согласно учению латеранских священников, ничто человеческое не превосходило возрастом поселения в Садах Несотворенного.

Ничто.

С болью в сердце Морган отвернулся к своим фотографическим пластинам, окись серебра на них хранила несомненные доказательства эфемерности подобной веры в Несотворенного.

Звезды не лгут.

* * *

– Джентльмены Планетарного общества!

Морган Абатти смолк на мгновение. Если он произнесет следующие слова, он уже не сможет взять их обратно. Только не перед этой августовской ассамблеей величайших ученых умов современности. Он глубоко вздохнул и безоглядно ринулся вперед:

– Рассмотрев веские доказательства, представленные такими разнообразными направлениями, как палеонтология, археология и астрономия, я лицом к лицу столкнулся с высокой вероятностью того, что мы, человеческая раса, не из этого мира.

Он сделал паузу, чтобы дать аудитории время обдумать сказанное. Городской шум Верхнего уровня эхом доносился из-за стен зала Планетарного общества: свист пара, ржание лошадей, гул мотоповозок, рык новых дизельных моторов, снабжающих энергией последнее поколение воздушных судов. На него смотрело семьсот лиц, включая и некоторое количество светлокожих северян, вошедших наконец в академию и науку благодаря все той же прогрессивной политике, что помогла Моргану проложить путь в привилегированный Университет Верхнего уровня. Женщины, поколение назад получившие разрешение учиться, открыли дверь, через которую к знаниям позже допустили традиционно принижаемую белую расу.

Вопреки себе, с каждым десятилетием мир становился все более открытым. Были ли коллеги из Планетарного общества готовы к столь великому выводу?

Морган ожидал шокированного молчания, переходящего в ропот, бормотание, а кое-где – даже в откровенный смех. Некоторые делегаты поднимутся со своих мест, готовые идти вперед, к более плодотворным действиям. Другие заговорят с соседями или начнут делать заметки, иногда – напоказ.

Ожидая реакции на новость, Морган потерял связь с аудиторией.

– У меня есть… я собрал краткий обзор доказательств… – начал он, но голос его стих.

Секунду спустя доктор, преподобный Люкан Мэтриот, профессор, генеральный секретарь Планетарного общества, потянул Моргана за рукав.

– Мои глубочайшие сожаления, доктор Абатти, – сказал Люкан спокойно, тоном официальным и незаинтересованным, как будто они никогда не знали друг друга. – Общество благодарит вас за ваш вклад.

Он довольно эффективно вывернул Моргану руку и оттеснил его в сторону тяжелых штор бордового бархата, отграничивающих сцену слева.

– Дорогие коллеги, – обратился Люкан к аудитории, которая мгновенно успокоилась при пронзительном звуке его голоса. – Давайте теперь восславим Несотворенных, возместим им за причуды и проявления свободы воли…

Морган не услышал остальную часть призыва к молитве. Двое дюжих привратников общества – как и большая часть их товарищей, бывшие пехотинцы Талассоправосудия – схватили его за плечи, всунув в руки его официальное заявление и нахлобучив на голову котелок, и препроводили к служебному входу, а затем, под печальным взглядом пары лошадей, впряженных в повозку тряпичника, бесцеремонно вышвырнули в навозные брызги улицы.

По крайней мере, они не бросили его в грязь целиком. Но даже это унижение не могло сравниться с несколькими словами Люкана Мэтриота.

Собрав остатки собственного достоинства, Морган решил укрыться в своем кабинете в Институте Нью-Гарадена. Трамвайная линия проспекта шла мимо Планетарного зала, и она могла доставить его через два квартала к месту назначения.

Ожидая следующего вагона, Морган заметил, что один из привратников наблюдает за ним. Человек этот стоял, прислонившись к колонне фасада Планетарного холла в стиле рококо, курил толстую сигару и даже не пытался спрятаться или сделать вид, что интересуется чем-то, кроме Моргана. Поправив воротник и суетливо тронув манишку, Морган прижал кожаную папку к груди, как будто она могла защитить его, и принялся ждать трамвая среди модисток и дочерей банкиров.

* * *

Поездка в толпе, состоящей в основном из слуг, вызвала воспоминания, от которых Морган упорно старался избавиться. Запах до боли накрахмаленной чистоты и легкого недоедания, царивший в трамвае, напомнил ему его собственное детство. Он пялился в окно на улицы Верхнего уровня, игнорируя окружающих с их приглушенной болтовней, и спрашивал себя, что же он будет делать.

Поиск истины, наука, стал его выходом из грубой нищеты. Когда Морган только поступил, тот факт, что хорошие университеты вообще принимают мальчиков-стипендиатов, был все еще необычной новостью. Он учился, делая все возможное и невозможное, чтобы получить это право, он прекрасно понимал, что должен будет стараться вдвое сильнее, только чтобы его считали хотя бы вполовину достойным учеников из обеспеченных семей с хорошими фамилиями.

Даже теперь, с его докторантурой и должностью в Институте Нью-Гарадена, слишком немногие воспринимали Моргана всерьез. Люди видели и слышали лишь то, что хотели. Именованного отпрыска какого-нибудь знатного дома Мэтриот никогда бы не смог выставить из Планетарного общества.

Самое важное открытие современности раздавила мелочность. Все это ничем не отличалось от грубых подзаборных игр его юности. Всегда побеждали те, кто сильнее, у кого больше друзей.

Прислонившись головой к стеклу, чувствуя дрожь трамвая от его железных колес, Морган едва не заплакал, осознав бесконечную несправедливость мира. Он никогда не будет достаточно хорош, у него никогда не хватит фактов, чтобы преодолеть это препятствие.

* * *

Офисы Института Нью-Гарадена занимали большую часть элегантного здания, сконструированного и возведенного во время расцвета возрождающегося неоклассицизма в начале предыдущего века. Это было одно из первых зданий Верхнего уровня, построенных с намерением провести туда газовое освещение и центральное отопление. Водопроводные трубы, шкафы с газовыми вентилями, вентиляционные шахты для подведения свежего воздуха в потаенных местах – здание представляло собой поистине визионерский проект одного из самых знаменитых архитекторов того века Кингдома Обасы. Блестящий ибериад, получивший образование вне самой престижной университетской системы, Обаса по большей части следовал собственной дорогой как в инженерии, так и в эстетике. В результате во всей своей каменной коричневой красоте Институт Нью-Гарадена как ничто другое напоминал несколько оплавленный собор.

Недавно смонтированное на крыше множество электрических сигнальных устройств, предназначенных для передачи и приема радиоволн, никак не смягчало странный облик здания.

Уязвленный, озлобленный, огорченный своей неудачей, но вновь сумевший взять себя в руки, Морган протолкался через переполненный вестибюль в приемный кабинет только лишь затем, чтоб увидеть там дежурного привратника, совещающегося о чем-то с парой пехотинцев Талассоправосудия при исполнении. Вид широкого темно-бордового ковра, изящных диванов и медных перил стремительно сменился для него ужасающей картиной еще одного выдворения с привилегированной позиции, которой он достиг с таким трудом. Официальные красные мундиры пехотинцев странно контрастировали с огнестрельным оружием, которое имелось у каждого из этих здоровяков. Хотя Морган не слишком разбирался в оружии, даже он видел, что это не длинноствольные, украшенные деревом парадные винтовки, но довольно короткие, курносые образцы механизированной стали, прочно сидящие в уже поношенных кожаных ремнях перевязи. Другими словами – рабочие инструменты насилия.

– А, доктор Абатти, – сказал один из пехотинцев, даже не обернувшись от стойки дежурного привратника.

Мужчина был здоровяком, его лилово-синие глаза походили на виноградины, втиснутые в неестественно бледную, красноватую плоть его лица.

Три удара сердца Морган не мог прийти в себя, пока не сообразил, что человек увидел его отражение в стекле картины «Битва при заливе Мино» над стойкой.

– Вы не ошиблись. Но, кажется, мы не знакомы.

Морган намеренно перевел взгляд на дежурного привратника. Дежурный привратник – его звали Филас? Фелпс? – так же намеренно избежал его взгляда.

– В этом нет необходимости, сэр. Вы должны пройти с нами. Дело Талас- соправосудия. Вы призваны предстать перед малым судом, сэр.

Пехотинец любезно улыбнулся одними губами. Его напарник смотрел тем пустым взглядом, каким ружейный ствол порой утыкается в медведя.

– Сейчас? – спросил Морган, невольно сглотнув.

– Сейчас, – и после слишком длинной паузы, – сэр.

– Это может отнять некоторое время, – сказал Морган дежурному привратнику.

– Я отмечу это, доктор.

На этот раз он все же поднял взгляд, в котором вспышкой мелькнула злоба.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Резко контрастируя с Институтом Нью-Гарадена, Дворец Талассоправосудия представлял собой, возможно, самое старое здание Верхнего уровня. И уж точно – самое старое из находящихся в эксплуатации. Отношения права и равноправия между Талассоправосудием и городом, приютившим его, были неоднозначными и спустя два тысячелетия основывались скорее на прецеденте, а иногда и на открытых столкновениях, а не на договоре.

Иными словами, это не соответствовало духу Верхнего уровня. Несотворенные, как всегда, проявляли свою волю на стороне воинской силы.

Моргана Абатти привели туда, где он мог близко рассмотреть Пиратские ступени – древнюю лестницу, ведущую в официальную галерею. Словно храм моря, более трети письменной истории дворец смотрел на Аттик Мэйн. Морган хорошо знал это здание – не мог не знать как талассократ четвертой степени. Церемонии инициации отпечатались в истории как ничто другое.

Обычно Морган пользовался двустворчатой боковой дверью, посещая встречи ложи каждый второй четверг месяца. Только преступники и главы государства могли шествовать по Пиратским ступеням. И он знал, кем из них он точно не являлся.

– Что я сделал? – спросил он обоих пехотинцев по крайней мере в шестой раз.

И по крайней мере в шестой раз они не ответили ему. Пропали даже фальшивые улыбки, сменившись жесткой хваткой на каждой руке, оружие одного из пехотинцев теперь постукивало Моргана по бедру.

На вершине ступеней его приподняли и развернули, так что теперь он смотрел на бутылочно-зеленые воды Аттик Мэйн. Корабли теснились на волнах, как это всегда было на Верхнем уровне, в одном из самых оживленных портов мира. Большие железные пароходы с верфей Урарту, расположенных далеко на востоке, прошли над тупоносыми рыбацкими лодками, чьи очертания не изменились за тысячу лет, что минули с тех пор. когда лодки делались прямо на берегу. Катер Талассоправосудия с белыми бортами величественно проследовал мимо баржей и баркасов, ожидающих своих пилотов. Выше жестоко сражалась с ветром пара ибериардийских дирижаблей, двигатели, утомленные слишком долгим ожиданием, надрывались, когда груз соскальзывал с палуб на берег.

Верхний уровень, перекресток мира.

Но Морган знал, что не в этом заключалось послание. Он прошел слишком много инициаций, чтобы не видеть, на что указывали пехотинцы. Дерево висельника, высший символ справедливости и силы всех морских границ мира, стояло на пляже под ним как воплощенный гранитный монумент легендарной смерти еще более легендарного пирата Блэка. Более двух тысяч лет назад озлобленный суд капитанов и боцманов собрался на освещенном огнями пляже в сердце поднимающегося шторма, чтобы взять правосудие в свои руки, после того как король Верхнего уровня отказался предпринять что бы то ни было. Моряки казнили Блэка, и история изменилась, случайно появилась линия власти, которая и по сей день контролировала верхнее море, служа прагматичным мирским противовесом широко распространенному духовному и мирскому влиянию Латеранской церкви.

По сей день, согласно этой традиции, справедливость, не отягощенная милосердием, как само море, служила целью талассократов.

– Вы человек острого ума и проницательности, – поразительно мягко сказал бледный пехотинец.

– Я скорее слеп и не вижу многого в этой жизни. – Морган почувствовал себя так, будто это его последние слова. – Наука – моя муза и госпожа. Но я еще не разучился видеть историю.

Как расходящиеся любовники, встретившиеся на тротуаре, момент быстро минул. Вернулась грубость несчастья. Морган почувствовал, как его втолкнули внутрь, к верхним залам и спокойным, пропахшим ладаном комнатам Большого и Малого суда Талассоправосудия.

* * *

Достопочтенный Билиус Ф. Квинкс, бакалавр теологии и риторики, магистр истории теологии и ритуалов, доктор истории теологии и ритуалов, талассократ тридцать второй степени, глава Консистории Несотворенных по делам защиты веры от заблуждений и ереси, внимательно смотрел, как его святейшество Лэмбион XXII листает один из запретов, хранящихся в самой надежной библиотеке Консистории.

Они были одни – необычно при наличии вездесущей свиты у его святейшества – на самом верху башни Матачин Латеранского дворца. Эта комната использовалась как личный кабинет и убежище Квинкса, а также место, где проводились конфиденциальные встречи. Последнее объяснялось строением стен башни, которое делало невозможным обычное для духовенства подслушивание.

Квинкс, как из-за своей должности, так и в силу хорошо развитого личного любопытства, беспокоился о возможном шпионаже через новые электрические системы. Поэтому он запретил установку всякого освещения и любые провода в башне Матачин. Вместо этого он предпочитал полагаться на традиционные масляные лампы, заправляемые, как известно, обычными служками, которые чертовски хорошо знали, что им следует оставаться глухими. Кроме того, они носили звонко шлепающую обувь без пятки и не могли подкрасться незамеченными.

В стенах этого самого высокого из домов Несотворенных конфиденциальность являлась одновременно и товаром, и ценным ресурсом. Квинкс поставил целью контролировать доступную секретность настолько, насколько возможно.

Тем не менее один вид его святейшества, так небрежно листающего запреты, мог бы переполошить вдумчивого человека.

Лэмбион, которого когда-то, когда они еще были мальчишками в горной деревне очень далеко от святых мест, звали Ион, поднял взгляд от страницы.

– В этом мире нет ничего, о чем бы я не имел права знать. Били.

– Ты. как всегда, прекрасно меня понимаешь.

Эти слова вызвали легкую печальную улыбку, которую Квинкс также прекрасно помнил все шесть десятилетий, минувшие со времен их юности.

– Именно поэтому я – Страж врат, а ты – моя гончая, – ответил Лэмбион необычайно терпеливым тоном. – Я всегда удивлялся, почему наши друзья талассократы никогда не стремились поставить на пьедестал Несотворенных человека.

Ион был одним из двух оставшихся в живых людей, которые могли спровоцировать Квинкса на необдуманный ответ.

– Ты действительно считаешь, они никогда не делали этого? В конце концов, и я вхожу в их число.

– Они считают тебя своим шпионом в доме Несотворенных. – Еще одна слабая улыбка. – Как бы там ни было, я думаю, что знал бы, если б кто-то из них когда-либо покусился на мой престол. Я полагаю, что они никогда не чувствовали необходимости в этом. Истина – странный товар.

– Как и конфиденциальность, – почти прошептал Квинкс в ответ на собственные, ранее мелькавшие мысли.

Хранитель врат покачал головой.

– Конфиденциальность лишь частный случай истины или ее сокрытия. Это… – Его рука, дрожащая от немощи старости, которая Квинксу еще только предстояла, скользнула над открытой книгой. – Это истина иного рода.

– Нет, ваше святейшество. Нет. Это всего лишь история талассократов. На нашей стороне Несотворенные и доказательства.

– Почему ты думаешь, будто существуют какие-то стороны, Били?

В этот момент Квинкс увидел смерть Лэмбиона. Плоть, туго и прозрачно натянутую на лицо, естественный коричневый оттенок кожи, побледневший до цвета кофе с молоком, глаза, словно треснувшие опалы. Огонь его жизни затухал.

– Всегда есть стороны, Ион. Долгие годы моя роль заключалась в том, чтобы хранить и защищать твою сторону. – Он помолчал немного, потом добавил: – Нашу сторону.

Прежде чем ответить, Хранитель врат выдержал слишком долгую, неловкую паузу.

– Я рад, что ты не отводишь сторон для Несотворенных. Они всё, и они включают в себя всё.

– Конечно. – Квинкс склонил голову.

Дрожащая рука опустилась в неожиданном благословении. Квинкс даже не понял, что Хранитель врат отложил книгу.

– Не слишком полагайся на доказательства, мой старейший друг. Им часто свойственно со временем оборачиваться против тебя. Доказательства могут измениться с обстоятельствами. Вера – то основание, на которое мы должны всегда опираться.

Квинкс оставался склоненным, пока Хранитель врат не ушел, прошаркав довольно далеко по спиральной лестнице, чтобы собрать там своих слуг, которые унесли его на волне тихих шепотков и благоуханий. Через некоторое время Квинкс распрямился и воскурил немного ладана перед тем, как преклонить колени на подушки в углу, зажав в руке небольшую, выполненную на рисовой бумаге копию Книги Жизни. Ее сделали в далеком Синде, из какого-то любопытства скопировав твердой рукой человека, владевшего кистью, которая состояла лишь из одного волоска. Акт веры? Преданность искусству?

Это не имело значения. Слова Несотворенных точно легли в ладони Квинкса. Из них он черпал утешение точно так же, как черпал его когда-то давно из объятий матери.

Или Иона.

Облегчение молящегося обернуло его к слабому внутреннему свету, который всегда наполнял Билиуса Квинкса, когда тот искал Несотворенных в честном, исполненном веры молчании с открытым сердцем и без единой мысли.

* * *

Много позже он подрезал фитили в своем кабинете и зажег ночник. Снаружи опустилась тьма, вечерний бриз нес раздражающий запах пыльцы и весеннюю свежесть гор на востоке и севере. Квинкс открыл окна, их застекленные красным створки, чтобы крошечный теплый свет лампы состязался со светом далеких звезд.

Конечно же, у Латеранского дворца имелись собственные обсерватории. Кто-то был вынужден размежевать линии мира. Даже всемогущие служители Талассоправосудия в прошлом хотели оставить небеса церкви. И сегодня Квинкс понимал иронию всего этого. И он не сомневался, что эта ирония не ускользнула и от талассократов Верхнего уровня и всех прочих мест.

Талассократы всегда знали, кем и чем был Квинкс, кто его создал, дал тело и душу, вне зависимости от посвящения в их ряды. Тот факт, что Ион умирал, ничего не менял в лояльности Квинкса.

Он посмотрел на запреты, так беспечно открытые там, где Хранитель врат оставил их, на одном из причудливо изогнутых письменных столов круглой комнаты. Книга была открыта на карте Сада Гандж, аннотированной так, как удосужились бы только еретики Талассоправосудия. Конкретно этот том был первым изданием «Переработанного стандартного изыскания» 1907 года.

Ему почти сто лет, а цветные оттиски так же хороши, как любой отпечаток современного латеранского пресса.

Ион оставил обрывок листа всунутым в стык страниц. Квинкс вынул клочок, и его собственная рука дрожала. Это короткое послание написали, должно быть, до того, как Хранитель врат пришел увидеть друга. Каллиграфический почерк, всегда присущий Иону, из-за возрастных изменений стал выглядеть странно и резко.

«Дорогой мой,

не позволяй им избрать тебя на престол Хранителя врат после меня. И не бойся того, что может быть доказано. Прощай, мне жаль, что я ухожу первым.

Всегда твой».

Итак, лицо Хранителя врат его не обмануло. Да еще «дорогой мой»… Они больше пяти десятилетий не говорили друг другу этого слова. Квинкс сжег записку дотла, затем размешал пепел. Потом вновь погасил ночник, закрыл и запечатал черной лентой запреты и сел в кресло у одной из раскрытых створок окна, чтобы смотреть, как медленно кружатся звезды, пока сразу после полуночи колокола Латеранской башни не прозвонят свои похоронные звоны.

Когда огромный железный колокол башни Альгефисик отбил последний, самый медленный из ударов, из глаз Квинкса наконец полились слезы.

Любовь – грех, от которого не отрекаются.

Книга Жизни. Мудрость 7:23, являющаяся Книгой Жизни и словом единым Несотворенного

Обряд погребения для его святейшества Лэмбиона XXII начался в Матинсе, когда первые проблески расцветающей зари мерцали, как угли, на востоке неба. В своем праве Хранителя веры, а значит, священнослужителя четвертого ранга в иерархии латеран Квинкс мог настоять на том, чтобы вести церемонию. Двое вышестоящих уже с головой погрузились в политические вопросы избрания примарха, как и представители со всего мира, впервые в истории Церкви получившие известие о смерти Хранителя врат по телелокатору.

Квинкс испытывал тошнотворное ощущение, будто мир очень скоро устанет от этих промелькнувших в его голове слов: «впервые в истории».

Вместо того чтобы вести церемонию, он решил присутствовать как прихожанин, человек, священник, скорбящий. Диакон Высокого латеранского придела вел первую часть службы. Молодой человек с вечно удивленным выражением лица, одетый теперь в просторную черную рясу, расшитую золотыми и серебряными нитями, начал службу в ночной сорочке, и лишь потом его спас псаломщик, принесший нужные ключи от келий.

Благовония, вновь и вновь, и знакомая мелодия, обозначающая порядок церемонии. Когда диакон зазвонил, согласно последовательности, Квинкс попытался отогнать мысли о башенных колоколах. Не забыть, ибо ничто не может быть забыто человеком его положения, лишь отложено на время.

Молитва, словно вентиль, открывала утешение Несотворенного, от Которого все проистекает и к Которому все возвращается. Было время, когда Квинкс понимал привлекательность ереси акватистов, поскольку все их пагубные метафоры фатально переплетались с литургиями самой Латеран- ской церкви. Случались времена, когда он спрашивал, в чем на самом деле заключался замысел Несотворенных, как будто Они могли прямо ответить ему. Бывали периоды, когда величайшим даром, который он мог получить, становилось тихое убежище. Квинкс позволил монотонному голосу диакона увести себя подальше от горя, в другое место, где заботы могли подождать, когда его сердце уделит им внимание.

Где-то в памяти два молодых человека смеялись под летним небом на покрытом голубыми цветами склоне холма с пасущимися овцами и козами и говорили друг с другом о вещах великих и малых.

* * *

Когда пальцы коснулись его плеча, Квинкс коротко вздрогнул. Он погрузился так глубоко в медитацию, что потерял себя в прекрасно знакомых ритуалах службы. «Стал литургией», как они, бывало, говаривали в семинарии.

Он оглянулся. Брат Куртс, его ведущий следователь, стоял, как всегда, немного ближе, чем нужно.

– Сэр, – прорычал монах.

Крупный мужчина, один из тех бледных северян, которые почему-то никогда не продвигались высоко в церковной иерархии, Куртс был намного крупнее его самого. Он казался булыжником в снежном поле. Здесь, посреди службы, его массивная фигура и темно-коричневая, грубой пряжи одежда, присущая Сибеллийскому ордену, кричаще выделяла его из толпы хористов в летящих шелковых нарядах, которые, должно быть, заполнили верхнюю галерею, пока Квинкс медитировал.

– Куртс?

– Вы должны идти, сэр. У нас срочный визит с Верхнего уровня. Воздухом.

– Воздухом?

На какой-то момент Квинкс почувствовал себя глупо, необычное ощущение для него. В последнее время о делах большой срочности сообщали по телелокатору. В его собственном кабинете эта новинка появилась тремя годами ранее, намного позже того, как проложили подводный кабель по дну Аттик Мэйн от Верхнего уровня к латеранам. Вопросы повышенной секретности обсуждались совершенно иначе и всегда с предельной осторожностью.

Отправить дирижабль через море в ночь смерти его святейшества означало примерно то же, что зажечь сигнальный огонь.

– Воздухом, сэр, – подтвердил Куртс. – Мэтриот отправил посланника.

Мэтриот. Этот человек олицетворял честность, и не стоило бы паниковать, даже если бы он отправился на луну. Но выбранное им время… От всего этого несло политикой. На какое-то мгновенье Квинкс почувствовал себя дурно.

– Судном Талассоправосудия?

Монах покачал головой.

– Гоночной яхтой. Как я понимаю, все должно выглядеть так, будто это полет на спор, затеянный молодыми городскими дармоедами.

Квинкс вынужденно признал, что прикрытие получилось довольно правдоподобным, хотя и явно нарушало Талассоправосудие. В некоторых обстоятельствах скандал служил предметом торговли с Верхним уровнем. Квинкс отложил в сторону размышления о том, каким образом связан с этой торговлей Люкан Мэтриот. На данный момент настолько срочное послание станет поводом отвлечься для его скорбящего сердца.

Насколько желательным или нежелательным, еще предстояло увидеть.

Он не потрудился спросить, читал ли Куртс послание. Этот человек не стал бы такого делать. За всю свою жизнь Квинке полностью доверял лишь двоим. Первый из них прошлой ночью ушел в руки Несотворенных. Второй стоял перед ним. Несмотря на свои многочисленные недостатки, монах был предан ему до мозга костей. «Кровь и обеты, обеты и кровь», как они говорили когда-то.

Квинкс подобрал подол рясы и поднялся с молельной скамьи. Он поощрительно кивнул диакону, уже давно перешедшему к третьей итерации погребальной мессы и выглядящему явно устало, прежде чем, следуя за своим человеком, покинуть Высокий придел.

* * *

Они заперлись в маленькой столовой, из которой Квинкс, опираясь на силу своего положения, безжалостно выгнал четырех голодных священников. От тарелок с простыми яйцами и тостами из черного хлеба все еще поднимался пар. Квинкс просмотрел содержание конверта, который передал ему Куртс. Печать в глазах поднаторевшего в таких делах Квинкса выглядела подлинной. Для послания, спешно преодолевшего сотни миль открытой воды, письмо было достаточно коротким, и это казалось даже смешным. Единственный кремовый листок гербовой бумаги Планетарного общества, с той гладкой поверхностью, какую часто предпочитают очень богатые люди, пусть для нее и требуется больше чернил. Спешный почерк, скорее неряшливый, чем аккуратный, чернила необычно зеленого цвета, одна из слабостей Мэтриота. И действительно, лишь несколько слов.

Но каких опасных.

Дату проставили прошлым днем, хотя и без указания времени. Подумав, Квинкс понял, что послание могло быть написано до того, как стало известно о смерти Иона, во всяком случае, если судить по количеству миль, которое оно преодолело пусть даже со скоростью гоночной яхты.

«Преподобный,

сегодня в Планетарном зале вновь прозвучала экстерналистская ересь. К моему удивлению, талассократы взяли под стражу молодого человека, о котором идет речь, но на этот раз я обезопасил его работу. Существует вероятность эмпирического свидетельства.

М.».

Свидетельство.

Доказательство.

Знал ли Ион прошлой ночью, что это письмо уже в пути, как знал он то, что умирает? Или просто теперь пришло время для таких испытаний? Приторный запах остывающих яиц не дал ответа.

Тем не менее Квинкс почувствовал, что далее последует срочная поездка на Верхний уровень. С этим потрясающим основы вызовом латеранскому учению экстерналисты становились гораздо более опасными еретиками, чем раскольники, машинисты или натуралисты. Что заставляло в первую же очередь обратить внимание на очередную вспышку экстернализма до того, как она сумеет устояться и распространиться. И задача одновременно будет держать его подальше от дискуссий собрания архиереев, которые, конечно же, встретятся при закрытых дверях, как только тело Хранителя врат будет должным образом благословлено. Смерть стала досадной паузой в череде событий, но политика продолжалась вечно.

Требовалось увидеть молодого человека и поставить на место Талассоправосудие. Снова.

Вопрос, почему люди так настойчиво противостоят очевидности и святости истин Несотворенных, был одной из тех тайн свободы воли, созерцая которую без особого успеха священник может провести всю жизнь. Если все святые древности не могли ответить на этот вопрос, то Билиус Квинкс, конечно же, не будет мудрее их.

Существовали вопросы, на которые он не мог ответить, – и проблемы, которые он мог решить.

– Брат Куртс?

– Сэр?

– Пилот судна еще ждет нашего приятного общества?

Последовала короткая пауза, а затем с легчайшим оттенком удовлетворения монах ответил:

– Я уже удостоверился в этом, сэр.

Преимущества телескопа-рефлектора перед телескопом-рефрактором не могут быть приуменьшены и должны быть очевидны любому думающему человеку. В то время как великие рефракторы прошлого века увеличивали наше понимание работы Несотворенных над небесами, практические ограничения в изготовлении стекла, гравитации и искусстве инженерии позволяли изготавливать зеркала рефракторов размером не больше пятидесяти дюймов в диаметре. Достижения в философии телескопов рефлекторов привели к созданию зеркал в сто и более дюймов такими выдающимися корифеями, как сын королевства Обаса и его последователь Брюнел! Даже сегодня Планетарное общество собирает средства на то, чтобы такой небесный монстр был расположен на горе Сизиф к северу от Верхнего уровня, чтобы мы могли перечислить лунные кратеры и сосчитать цвета звезд, дабы лучше понять величие творения. Один лишь подлинный союз науки и веры может принести процветание столь благородных начинаниям.

Редакторская статья газеты «Аргус-Осведомитель», Верхний уровень, 2 ноября, х. 3123, т. 1997, л. 6011

«Малый суд» был неправильным термином. Морган знал это. Все это знали. Большой суд собирался лишь торжественным конклавом на пляже для рассмотрения дел столицы, а также некоторых обвинений в пиратстве. Все остальное в Талассоправосудии входило в компетенцию Малого суда.

Вопрос заключался в том, какого именно.

Двое пехотинцев тащили Моргана по залам Дворца Талассоправосудия. Главный неф воспарял к крыше примерно на восемьдесят футов выше и был уставлен статуями морских капитанов и талассократов всех эпох. Шутили, будто тела их оставались прежними, а головы время от времени меняли. Так или иначе, скульптуры представляли собой одну из величайших коллекций классического искусства в мире, возникшую и непрерывно пополняемую еще с доисторических времен.

Славный, странный и слишком великий для мира – в этом состояло величие Талассоправосудия, заключенное в искусстве.

В этот момент Морган чувствовал себя бесславным, обыкновенным и слишком ничтожным. Даже мраморные плиты были слишком большими, созданными для устрашения.

Его очень быстро проволокли мимо массивного алтаря в дальнем конце нефа, через бронзовые двери, окованные очень подробным барельефом какой-то давно забытой морской баталии, в гораздо более обычный коридор, какой можно найти в любом относительно современном коммерческом здании Верхнего уровня. Над головой мерцало электричество, придавая свету красно-желтый оттенок. Двери, тянущиеся по обе стороны коридора, выглядели так обыкновенно, что казались угрожающими в своей простоте: темно-коричневые, двустворчатые двери, каждая снабжена матовым стеклом с именем какого-нибудь управления или чиновника. Открытые откидные фрамуги над каждой дверью обеспечивали некоторое облегчение от жары, которая летом должна быть удушающей.

Лишь ковер тонкого ворса того оттенка синего, которому Морган и названия-то не знал, выдавал истинную роскошь этого места.

Гораздо дальше по коридору Моргана увлекли в другой, идущий поперек коридор с гораздо меньшим количеством дверей. Большим комнатам – большие цели? Когда они прошли мимо двери, где сияющие золотом буквы объявляли «Налоговый суд», он понял, что это – территория Малого суда.

На двери, в которую его впихнули, значилось «Суд лояльности».

Сердце Моргана сжалось от холода и боли. Суд измены. Тот, где осуждали преступления против самого Талассоправосудия или против общественного блага.

Дверь за ним захлопнулась. Никаких пехотинцев. Морган повернулся, оглядывая небольшую галерею, судейскую кафедру, места для свидетелей и дознавателя, стул для допроса, стеклянные ящики, куда можно было положить улики или образцы.

И никого. Ни судьи, ни адвокатов, ни служащих, ни бейлифов, ни свидетелей, никого вообще, кроме него самого. Подсудимого?

Стены поднимались высоко, на два или три этажа, хотя и не так высоко, как неф. Их обшили панелями, состоявшими из цветных плашек полудюжины древесных пород, которые создавали приятный абстрактный узор. Электрические люстры висели над головой. Их толстые железные конструкции свидетельствовали, что раньше это были газовые лампы.

Морган перестал глазеть по сторонам и сел в галерее. У него не возникло желания идти в переднюю часть зала суда. Поскольку ничего, кажется, не происходило, он просто прикрыл на минуту глаза. Ритм сердца успокоился впервые с того момента, как он ступил на возвышение там, в пленарном зале Планетарного общества.

Поскольку он ничего не видел, активизировались другие органы чувств. Он вдыхал запах полировки и воска, которым натерли пол в зале суда, вместе с тем чувствовался слабый озонированный запах электричества. Все это скрывало под собой скопившееся напряжение и страх. В воздухе витал запах пота, который ничем нельзя было перебить.

В комнате слышалось легкое жужжание ламп, потрескивание и вздохи старого дерева… и чьи-то приближающиеся шаги.

Глаза Моргана распахнулись, он окаменел.

Новоприбывший – дверь не открывалась, не так ли? – отличался великолепной темной кожей, словно король древности, и серыми, почти серебристыми глазами на угловатом благородном лице. Зачесанные назад волосы лежали княжескими рядами, каждый украшался крошечными бирюзовыми и серебряными бусинами, так что казалось, будто голова его покрыта сетью. В левом ухе висело серебряное кольцо, а крошечный знак Талассоправосудия – в правом. Босой, он был одет в рабочие парусиновые брюки и рубаху, хотя и окрашенные в глубокий бордовый вместо обычного синего или грязно-коричневого. Наряд не одурачил бы мыслящего наблюдателя и на минуту, стоило лишь взглянуть на того, кто в него облачен.

Через секунду Морган наконец осознал, насколько маленьким был этот человек. Едва ли по плечо ему самому, четыре фута девять дюймов – самое большее. Так Морган понял, кто перед ним: Эрастер Гоинс, Председательствующий судья Малого суда. Талассократ.

– Простите мне мой наряд, – вежливо сказал Гоинс. – Я занимался физическими упражнениями, когда мне сказали, что требуется мое присутствие.

– Я… Сэр… – Морган рукой изобразил знак своей ложи.

Кривая улыбка не вязалась с силою слова этого человека. Гоинс мог собрать флот, опустошить города, забрать жизнь любого просто из прихоти.

– Конечно, я знаю это, доктор Абатти. Вам не нужно сейчас демонстрировать свою лояльность или подготовку.

«Сейчас».

– Что тогда, сэр?

– Ну…

Щелкнув суставами, Гоинс с большим интересом уставился на собственные ногти. Морган не думал, что судья просто не мог найти слов.

– Пока хоть кого-то на Верхнем уровне это заботит, вы будете отчитываться тут за каждую минуту своей уже бесполезной жизни. Это дело представляет особый интерес для некоторых латеранских наблюдателей.

Настал черед Моргана изучать собственные руки. Конечно же, он находился в опасном положении. Никто не разговаривал с Гоинсом и ему подобными, не подвергая себя огромному риску. Одно неверно сказанное слово могло погубить карьеру или дело всей жизни. Или стоить свободы.

– Это по поводу моей речи в Планетарном обществе, не так ли?

– Ваша проницательность скоро станет легендой. – От тона Гоинса веяло одновременно и воздушной иронией, и холодком фатализма. – Возможно, вы хотели бы объяснить мне, почему, по-вашему, вы тут?

– Я под судом? – Морган пожалел о своих словах в ту же секунду, как ляпнул их.

– Нет, но определенно могли бы быть. – Гоинс прищурился, улыбка совсем пропала. – Процесс бы вам понравился куда как меньше, чем эта дискуссия, смею вас уверить.

– Нет, я не то имел в виду…

Морган прекратил неуклюжие оправдания и вместо этого собрался с духом и мыслями. Доказательства были доказательствами, их дали звезды. Он не мог объяснить все, но он мог объяснить гораздо больше, чем предполагали приличия.

– У меня есть новые свидетельства, относящиеся к Восьми садам и происхождению человека.

– Мне кажется, это не тот вопрос, который стоит обсуждать. Вы – латеранский богослов, чтобы пересматривать дисперсионизм? Это дело для наших созерцательных конкурентов на южном побережье Аттик Мэйн.

Морган изобразил перед грудью знак Несотворенных.

– Я не берусь оспаривать веру, я просто…

– Нет? – Гоинс повысил голос. – Тогда что именно вы собирались представить в Планетарном сообществе?

Морган вспотел, внутренности его скрутило узлом. Суть вопроса всегда заключалась в этом. Мир был так истинен, так логичен. До тех пор, пока не утратил эту истинность и логичность. Только что обретенная храбрость покинула Моргана, за ней пришло угасающее чувство самосохранения.

– Ошибку, сэр. Я собирался представить ошибку.

– Хм-м-м.

Гоинс вынул папку Моргана из его безвольных рук, дернул, открывая.

– Ошибка. Это уже лучше. Тем не менее вы все еще не ответили на мой вопрос. – Председательствующий судья склонился ниже. – В чем заключалась ошибка?

Морган открыл рот, но губы его замерли при одном прикосновении пальца инквизитора.

– Слушайте меня внимательно, доктор Морган Абатти. У нас тут нет стенографов. Не жужжит нигде автономный локограф. Судебные секретари не трудятся рядом со мной, чтобы не дать потом неудобных свидетельств. Я не прошу у вас отчета с высоты того ответственного места, какое занимаю на вершине Пиратских ступеней. Я не надел официальную мантию и цепь. Не было клятв и присяг кроме той, под которой мы оба живем каждый день нашей жизни. – Гоинс склонился ближе. – В эту минуту я просто человек, задающий обычный вопрос другому простому человеку. Оба мы теперь стоим перед Несотворенными, и лишь наша честь, как всегда, облекает нас. После того как вы ответите, мы можем принять другие решения. Могут понадобиться другие свидетельства, каждое – для своей аудитории. Пока я всего лишь слушаю. Правду, целиком и полностью, как вы ее понимаете. Итак, скажите мне. В чем заключалась ошибка?

– Я поверил в то значительное, что увидел в небе, – просто ответил Морган. – Хотя то, что я обнаружил, идет против слова и воли Несотворенных и против всего, чему нас учили шесть тысяч лет с тех пор, как Они впервые поместили людей в Восьми Садах и разбудили нас Своим словом.

– М-м-м. – Гоинс отступил от Моргана, прошелся туда-сюда, прежде чем снова повернуться к нему лицом. – Полагаю, нам не повезло и эту ошибку в небесах не преподнес вам восьмикрылый ангел с сияющими глазами? Или, может быть, голос самих Несотворенных прошептал вам ее в спящее ухо? Я прихожу к выводу, что ваша… ошибка… была порождена свидетельствами, представленными вам последними и лучшими изобретениями госпожи Прогресс, объективными и эмпирическими по сути.

Морган потрясенно уставился на Гоинса.

– Если бы то, что я узнал, мне сообщил ангел, вы бы могли назвать меня блаженным и безумцем. Практически все прятали бы улыбку и не обращали бы на это внимания.

– Именно.

– Это был не ангел, сэр. Совсем не чудо, если не считать чудом оптику, терпение и нанесенную на стекло эмульсию солей серебра, выставленную под ночное небо до того, как восход луны затопил мир своим бледным светом.

– М-м-м. – На этот раз Гоинс не стал расхаживать туда-сюда, он просто смотрел на Моргана. – И что, вы считаете, фотографическая истина обозначает? Я говорю с вами как с профессионалом, конечно же.

Сердце Моргана рухнуло еще глубже. Он был близок к слезам, измучен.

– Я н-не могу отрицать Несотворенное.

– Почему нет? Вы готовились сделать это перед лицом семисот человек в пленарном зале всего двумя часами ранее.

– Простите меня. Я… Я не понимал, что я собирался сделать. – Он хотел застонать, заплакать, завизжать. Его как будто рвали на части. – Это не истинная часть Их творения?

Гоинс склонился ближе.

– Что вы сделали, так это сняли несколько фотографий неба, изучили их и вывели умозаключения. Вы совершили это, потому что являетесь хорошим ученым, получившим образование в Университете Верхнего уровня и в Институте Нью-Гарадена. Одним из наших новых людей, более озабоченным доказательствами, которые предоставляет им мир, нежели свидетельствами традиций. Я не хочу знать, во что верит невинный мальчик, каждую ночь молящийся Несотворенным. Я хочу знать, что думает образованный человек, глядя в телескоп.

Слова полились из Моргана Абатти с силой исповеди:

– Есть нечто искусственное в точке либрации Земли. Малое тело, похожее на один из астероидов. Я верю, что это – судно для путешествий в эфире. Я полагаю, что это истинный дом и источник происхождения людей. Но, во что бы я ни верил, это не важно, поскольку все будет открыто в должное время. Этот искусственный мир начал двигаться и скоро прибудет сюда, в наши небеса.

Ответ Гоинса потряс Моргана.

– Он начал двигаться? – спросил тот с благоговейным удивлением.

Сердце Моргана застыло. Слова председательствующего судьи подразумевали, что он знал об этом. Морган отступил к самому надежному убежищу своей профессии.

– Звезды не лгут, сэр. Мы можем недопонимать их свидетельства, но звезды не лгут.

Гоинс тяжело опустился на стул, лицо его кривилось, как будто он пытался сдержать слезы. Или ужас.

– В этом вы правы, сын мой. Но мы можем быть вынуждены лгать от их имени.

* * *

Гоночная яхта «Слепая Джастесс» была настолько новой, что Квинкс чувствовал запах герметика, которым обработали тиковую отделку носовой обзорной кабины. Обстановка являла собой странное сочетание роскоши и скудости. Как и внешние обводы воздушного судна, интерьер ручной работы выглядел скупо, что резко контрастировало с деревянными позолоченными монстрами Латеранского малого воздушного флота. Эти неповоротливые воздушные дворцы служили церковным транспортом и воздушными вратами для паломничества к далеким местам, где величественное поместье Хранителя врат могло быть не столь почитаемо.

Одним своим присутствием Квинкс уже претендовал на переднее кресло обзорной кабины. Капитан, владелец судна «Слепая Джастесс», один из молодых щеголей по имени Ирион Вальду, был отпрыском массалианских аристократов и большим приверженцем традиций, когда дело касалось личного оружия и экипировки.

«И, без сомнения, женщин», – безжалостно подумал Квинкс.

Темнокожий Вальду ослепительно улыбался, о таком женихе любая хорошенькая девушка могла только мечтать. Он кивнул Квинксу на обитое сиденье, столь тугое, что даже лошадь могла бы восседать там. Застекленный люк располагался под ногами Квинкса. В момент посадки этот портал для любопытных открывал вид на рассвет над Аттик Мэйн, непрозрачный океан с последними ночными тенями, еще цеплявшимися за опавшие руины, которые тянулись вдоль береговой линии, у мачт Латеранского аэродрома. Хотя Квинкс прекрасно переносил высоту – он уже несколько десятилетий жил в башне, – открытое пространство под ним заставило его немного понервничать.

– Когда мы устраиваем гонки за очки по правилам Манджу, – объяснил Вальду, – здесь у меня сидит корректировщик, управляющий электрическим гарпуном.

Он прочистил горло.

– Открытый класс, без ограничений. Правосудие ненавидит это, очень.

– Полагаю, что и Латеранская церковь не вполне это одобряет, – ответил Квинкс.

Вальду, который прекрасно понимал, что слово Консистории было буквально церковным законом, а слово Квинкса – буквально словом Консистории, замолчал.

– Длинные объяснения выматывают душу, – продолжил Квинкс через некоторое время. – Я буду наблюдать за нашим продвижением отсюда.

Он одарил Вальду такой улыбкой, при взгляде на которую кто-то представил бы, как ломаются мелкие кости.

– Тем не менее я был бы рад осмотреть ваши гарпуны.

– З-здесь, над Аттик Мэйн, не действуют правила Манджу, сэр, – смог пробормотать Вальду. – Но потом я п-пошлю за н-ними мальчишку. Это все?

– Нет. – Квинкс спрятал улыбку. – Я хочу, чтобы вы побили рекорды скорости воздухоплавания при доставке меня на Верхний уровень. Латеранская церковь будет весьма… благодарна. Как и мое подразделение. Брат Куртс поможет вам при необходимости.

Вальду благоразумно удалился на мостик, который располагался палубой ниже обзорной кабины.

Квинкс рассмотрел «Слепую Джастесс» еще на ее пути к причальной башне дирижаблей. Необычная по форме оболочка скорее походила на лежачую букву V, чем на привычные толстые сосиски цеппелинов. Хотя он не был инженером, он смог оценить усилия, приложенные к обводке гоночного судна. Некоторые из самых быстрых водных яхт выглядели так же. А кроме них – и высокоскоростной локомотив, работавший на экспресс-маршрутах между Латераном и Фарополисом, расположенным очень далеко на востоке, самым большим городом на побережье Аттик Мэйн.

Гондола под оболочкой смотрелась так же необычно и больше всего напоминала гладкий деревянный нож. Она отличалась острым килем, рассекавшим воздух, большим рядом тонированных иллюминаторов и почти полным отсутствием технических выпуклостей, так часто встречающихся на обычных дирижаблях. Как раз перед посадкой Квинкс отметил обилие мелких люков и выходов вдоль внешнего корпуса: определенно, эта гондола хранила от пытливых глаз множество секретов.

Внутри наблюдалось странное сочетание достатка и утилитарности. Ковры казались густыми и прохладными, из лучшей шерсти, и выглядели совсем не поношенными. Латунные поручни и плевательницы отполировали так, что слепило глаза. Подвесную мебель жестко зафиксировали на случай резких маневров или, возможно, просто для экономии места. Наиболее характерной особенностью судна была узкая форма.

Квинкс невольно задался вопросом, для чего это нужно.

Однако, каким бы узким ни было судно, большие дизели, установленные вдоль нижнего изгиба газовой оболочки, коротко кашлянули, прежде чем зареветь во всю глотку. «Слепая Джастесс» отчалила от башни достаточно плавно, но уже через несколько минут она двигалась гораздо быстрее, чем любое судно, на котором приходилось летать Квинксу; почти как локомотив.

Курт отрапортовал о многообещающей скорости свыше пятидесяти миль в час. Квинкс поначалу решил, что его человек ошибся или дезинформирован, но, по мере того как Аттик Мэйн скользил под его ногами, изменил свое мнение.

Как быстро развивался прогресс на заводах и в лабораториях Верхнего уровня, Массалии и других больших городов мира, пока он проводил свою жизнь в трудах среди книг, потных священников и обвинений в ошибках? Судно, подобное этому, а по правде говоря – любое судно они с Ионом не могли даже представить, когда были мальчишками. То, что теперь он мог лететь со скоростью штормов, стало…

Чудом?

Может быть, Несотворенные изначально задумали это для Их создания. Квинкс знал, другое поколение ответит на этот вопрос. Он стал стар и слишком устал, чтобы заглядывать так далеко вперед.

Экстернализм.

Его разум избегал мыслей о цели путешествия, переключаясь на загадки машины, которые на самом деле не интересовали Квинкса.

Ереси по большей части отличались скукой, даже обыденностью. И Латеран этих, современных дней ничуть не походил на Латеран прошлых веков. Его собственный предшественник на посту преследовал грехи и ошибки с такой энергией, при мысли о которой Квинкс мог только дивиться. А иногда и содрогаться.

Нет, он сломал нескольких человек, некоторых из них – буквально. Но казнокрадство и грехи плоти, казалось, были главными пороками его поколения. И никакого огня сердца, что посылал армии маршировать через континенты в прошлые века, не говоря уже о том времени, когда Латеран выступал в оппозиции Талассоправосудию.

Все это уже никого особенно не заботило. Роль Несотворенных в жизни людей на земле была неоспорима: даже упертые атеисты выступали за то, чтобы главными доказательствами Их воли стали не духовные, но археологические свидетельства. Подъем науки лишь усилил учение Латерана.

Во всех сферах, кроме проклятого экстернализма.

Всякий раз, как поднималась эта ересь, она жестоко подавлялась. К некоторому непреходящему удивлению Квинкса, даже Талассоправосудие оказывало им помощь в охваченные паникой зимние месяцы 5964 и 5965 годов, когда он был новичком в своем дворце, только вставшим во главе Консистории, и брат Люпан, к сожалению, вышел на публику со своими безумными заявлениями о том, что он якобы нашел Колесницу Несотворенных на острове в море Синд.

С этой теорией брата Люпана была связана дюжина теологических проблем. Но самая насущная из них заключалась в том, что он ярко, творчески преподнес теорию о человеческой расе, рожденной в другом месте и спустившейся с небес в руке Несотворенных. И люди слушали. По крайней мере поначалу.

Квинкс до сих пор верил, что Талассоправосудие вмешалось в то, что по сути было внутренним латеранским диспутом, просто чтобы защитить свой островной мандат. Торговля над океанами мира велась под протекторатом Латерана. Взамен, если иное не предусматривалось договором, острова принадлежали Талассоправосудию. Все, от мельчайшего камушка в заливе до огромных, покрытых джунглями островов, разбросанных вдоль восточных окраин моря Синд.

Брат Люпан нарушил границы не только теологии, но и частной собственности величайшей военной и экономической силы Земли.

Квинкс изучил электрические рукояти гарпунов, которые выдвинул перед ним мальчишка. Огромные штуки были встроены в гигантские резиновые перчатки, разлинованные вплавленной в них сетью. Он задался вопросом, а где находится сам гарпун, как его нацеливают. Есть ли у него оптический прицел?

Это была глупая подростковая фантазия, особенно для него, слуги Несотворенных. Ни одно латеранское судно не ходило вооруженным со времен Галисиатского соглашения от 5782 года, заключенного более двух веков назад. В этом документе Талассоправосудие гарантировало безопасность всему латеранскому судоходству, равно как и персональную безопасность слуг Несотворенных тут, на Земле. Учитывая тот факт, что «Слепая Джастесс» не принадлежала Латерану, а ее внешний вид кричал об огромном количестве денег, вложенных в ее постройку, она, без сомнения, обладала достаточно надежной защитой, чтобы обезопасить свои щегольские формы и нечеловеческую скорость.

Квинкс позволил мыслям течь свободно и уставился в подернутое волнами море, быстро пролетающее далеко внизу под ногами. Экстернализм был худшим видом ереси, поскольку он отрицал саму основу отношений между людьми и Несотворенными. То, что Люкан Мэтриот видел эту ересь провозглашенной открыто, пугало. Откуда восстало это зло, да еще так быстро?

Это всегда предназначалось его епархии. Выискивать зло и упокоивать его.

И все же он спрашивал себя, о чем знал Ион. Сейчас было не подходящее время для кризиса, только не теперь, когда должен быть избран и возвышен новый Хранитель врат, который наложит свой отпечаток на церковь отцов.

Данный подкомитет полагает, что изучение астрономии и смежных искусств должно находиться под более строгим надзором, чем это считалось целесообразным до сих пор. Впечатлительные умы и безответственные фантазии некоторых молодых исследователей могут склонить их к путям, не соответствующим преданности нашего учреждения духу научных исследований. В качестве дополнения к Управляющему совету предлагается Обзорный комитет, состоящий из старших преподавателей, представителей Планетарного общества, приглашенных согласно их воле представителей как Талассоправосудия, так и Латеранской церкви. Таким образом мы можем руководить исследованиями и наблюдениями наших более порывистых молодых преподавателей и студентов, сохраняя их в рамках, подобающих людям с твердой социальной позицией, характером и верой.

Недатированный меморандум, совет факультетов Университета Верхнего уровня

Покажите мне, – тихо сказал Гоинс.

– Показать вам что? – Моргана вдруг накрыло внезапное безрассудство. – Я думал, вы заставляете меня молчать.

Судья поморщился.

– Покажите мне, что вы нашли. Потому что если вы смогли найти это, то и любой сможет.

Морган помедлил, пытаясь понять, был ли он уязвлен.

– Я едва ли думаю, что кто угодно…

Гоинс перебил его:

– Я не хотел вас обидеть, я просто говорю, что вы не уникальны. Вернее, вы – человек своего времени. Или, возможно, своих технологий.

– Тогда можно мне забрать назад свою папку, сэр?

Морган взял у Гоинса кожаную папку, открыл зажимы и вынул перевязанную лентой брошюру, которую он собирался представить в конце своей несостоявшейся лекции. Какой ошибкой было думать, будто он сможет удивить Планетарное общество. Его выступление объявили как обзор новых методов наблюдения, обращающий внимание на некоторые потрясающие открытия. Морган лукаво опустил всю важную информацию, представляя реферат своего выступления.

Он хотел этого момента.

Что ж, он получил его сейчас.

– Вы знакомы с идеями астрономической фотографии? Что мы можем вставить в телескоп пластину, покрытую солями серебра, чтобы изучать ночное небо?

Гоинс одарил Моргана безразличным взглядом.

– Да.

– Хорошо. – Морган потянул ленту, развязав узел. – Некоторые астрономы таким образом изучают планеты и их спутники. Споры об истинном количестве лун вокруг Дейвос Патер – это почти как спорт среди моих коллег.

– Да.

Вновь бросив взгляд на Гоинса, Морган заметил в равнодушных глазах этого человека затаенную опасность. Перед ним был тот, кто мог развязать войну на другом конце мира простым словом. Сила за ним стояла немыслимая.

– Я не увиливаю, сэр. Я подвожу вас к сути.

– Да.

«Нет смысла тянуть», – подумал Морган.

– Я изучал точку либрации Земли, как по отношению к Луне, так и по отношению к Солнцу. Вы, эм, знакомы с концепцией?

– Впервые описана Ла Ферма в тысяча восемьсот семьдесят третьем году.

По летоисчислению талассократов, естественно.

– Я не знал, что вы – астроном, – удивленно ответил Морган.

– Председательствующий судья обязан быть много кем, доктор Абатти. И во многом он обязан быть на шаг впереди амбициозных и мятежных людей вокруг него.

И к какой из этих категорий Гоинс относил его самого?

– Очень хорошо. – Морган вынул серию фотографических карточек. – Первые две – это треугольные и ведущие точки либрации в системе Земля – Луна, традиционно обозначаемые как четвертая и пятая позиции. Каждая находится в шестидесяти градусах впереди или позади Луны. Обратите внимание, что фотографии показывают лишь облака пыли.

Гоинс нахмурился, изучая снимки.

– В этом мне придется поверить вам на слово. Я не настолько впереди вас. Каким инструментом были сделаны снимки?

– Восьмидесятивосьмидюймовым рефрактором на горе Сизиф, – сказал Абатти, не сумев сдержать гордости в голосе.

– Это тот самый, одним из главных архитекторов которого были вы?

Даже несмотря на гордый румянец на лице Моргана, его ответом руководила природная скромность и чувство самосохранения. Проект на горе Сизиф был значительной частью его докторской диссертации. Он даже уделил время на то, чтобы собственноручно изготовить зеркала, а также проследить за их установкой на месте, под огромным металлическим куполом, доставленным судомонтажниками.

– Я бы не сказал, что «главным», сэр. Гораздо более ученые и опытные люди, чем я, числятся среди членов Управляющего совета проектов.

Кривая ухмылка мелькнула на лице судьи.

– Я прекрасно знаю, в чем тут разница, доктор Абатти. Продолжайте, пожалуйста.

– Ваш вопрос имел значение для понимания моих… свидетельств. Никто никогда не наблюдал небеса так хорошо, как те из нас, кто имел доступ к горе Сизиф.

– Который был ограничен в последние три года.

Тон Гоинса давал понять, что судья полностью поддерживает такую научную цензуру.

– Да. Даже для меня, ассоциированного сотрудника Института Нью-Гарадена и преподавателя факультета Университета, доступ был затруднен.

Одна мысль о том инциденте вызвала слишком яркие воспоминания о его уязвленной гордости.

– И все же вы, несомненно, выстояли перед лицом огромного давления.

И снова Морган спросил себя, не издеваются ли над ним.

– Как вы и сказали, сэр. В конце концов Управляющий совет нашел затруднительным отказывать одному из ведущих архитекторов в доступе к его собственной работе.

– Вечно обыкновенные приличия торят путь к необыкновенной глупости. Вы предвосхищаете собственное открытие, доктор Абатти.

– Я показываю точки либрации в системе Земля – Луна, чтобы сформировать ожидания. Они представляют интерес для орбитальных механиков, но состоят лишь из облаков пыли и, возможно, небольших астероидов. А вот тут точки либрации в системе Земля – Солнце, четвертая и пятая.

Он передал Гоинсу еще один набор фотографий, затем замолчал.

Председательствующий судья изучил новые снимки, потом сравнил их с первым набором. Он помолчал немного, но Морган не спутал это молчание с растерянностью или нерешительностью. Наконец Гоинс поднял взгляд от стопки карточек в руках.

– Мне кажется, в четвертой точке либрации есть нечто большее, чем просто пыль.

Морган кивнул.

– Тело присутствует в пятой точке либрации, – тон Гоинса снова стал опасно ровным.

Этот человек действительно знал все и так.

– Да.

– Что вы можете сказать мне об этом теле?

– Две вещи, – медленно ответил Морган. – Во-первых, спектрографический анализ отраженного света говорит нам, что тело состоит из металлов, карбидов и оксидов. Комбинация, которая фактически уникальна среди тел Солнечной системы.

– И второе?

– Где-то в последние три недели тело начало двигаться не по своей обычной орбите. Без влияния каких-либо наблюдаемых внешних сил.

Гоинс просто смотрел на него.

В конце концов Морган заполнил повисшую тишину:

– Своими собственными силами, сэр. К Земле, насколько я могу судить.

– Что это значит для вас? Как ученого?

– Что… что в пятой точке либрации есть искусственный объект. Он находился там неизвестно сколько. Сейчас он направляется к Земле.

– Это все?

– Я… Я сделал вывод, что этот искусственный объект представляет собой эфирное судно, космический корабль, так сказать. Бритва Ахмана заставляет меня поверить, что шесть тысяч лет тому назад он принес нас на эту Землю. Иначе я должен прийти к выводу, что Несотворенные поместили в наш мир два разумных вида: нас и какую-то другую расу, которая построила это эфирное судно. Я нахожу это даже менее вероятным, чем тот вывод, что я сделал из этих свидетельств ранее.

В последовавшей тишине сердце Моргана билось оглушительно.

Наконец:

– И вы собирались объявить это Планетарному сообществу?

– Да, сэр. На самом деле, я сказал им, что мы – не с этой Земли. – Он глубоко вздохнул и спешно добавил: – Все научные свидетельства, указывающие на Несотворенных, логично подтверждают и мою гипотезу. Многими дисциплинами четко установлено, что человечество просто появилось шесть тысяч лет назад. Вопрос в том как. Создано ли оно из пыли мира рукой Несотворенного или прибыло на борту эфирного судна?

Гоинс внимательно его рассматривал.

– И вы думали выйти из здания живым?

Морган запнулся на секунду.

– Мы все ученые.

– Конечно. – Гоинс покачал головой. – А кто вы там, талассократ пятой степени?

Опешив от резкой смены темы, Морган покачал головой.

– Четвертой степени, сэр. Собрания ложи Панаттикан – каждый второй четверг месяца тут, на Верхнем уровне.

Гоинс прищелкнул большим и указательным пальцем.

– Поздравляю, теперь вы – талассократ тридцать второй степени. Я провозглашаю это властью, данной мне как председательствующему судье. Кто- нибудь позже научит вас секретному рукопожатию.

Морган замер, ошеломленный.

– Сэр?

– Есть некоторые вещи, которые вам нужно узнать прямо сейчас. Истины, предусматривающие смертную казнь для тех, кто не соответствует рангу. – Гоинс склонился ближе. – Вы теперь соответствуете. Могу добавить, что вы второй из самых молодых, кто достиг этого ранга.

Все еще не придя в себя от того, как повернулась беседа, Морган выпалил первый вопрос, пришедший ему в голову:

– Кто… кто был самым молодым?

– Это останется упражнением для внимательного наблюдателя.

Быстрый звериный оскал Гоинса подсказал Моргану правильный ответ.

Хотя морское пиратство долго оставалось по большей частью предметом легенд, воздушное пиратство – новое зло, которому наше общество еще не нашло достойного ответа. Земные державы при всем уважении к Талассоправосудию ревниво относятся к своим прерогативам. Так что решения, которые долго гарантировали морским путям безопасность и обеспечивали их работу, не были должным образом перенесены в реалии нового века, где предприимчивый негодяй с маломальскими средствами при помощи нескольких хороших механиков и метких стрелков может создать нелегальные посадочные площадки в гористой местности, а затем пересекать незаконно границы и нарушать Талассоправосудие на водах, безнаказанно совершать набеги на корабли и города. Белый флот не может преследовать этих злодеев вдали от линии побережья, и лишь немногие страны имеют достаточно ресурсов, чтобы подготовить собственный аэроответ, или готовы позволить другим государствам преследовать злодеев в своем воздушном пространстве.

Редакторская статья газеты «Аргус-Осведомитель» Верхнего уровня, 18 января, х. 3124, т. 1998, л. 6012

«Слепая Джастесс» приближалась к Верхнему уровню с юго-востока. Они заложили такой вираж, как объяснил Квинксу и брату Куртсу Вальду, чтобы максимально использовать береговой бриз, когда они станут причаливать к мачтам аэродрома.

Они все трое теперь были на мостике, который в результате оказался переполнен. Надо признать, большей частью – братом Куртсом с его огромным ростом, мускулистым торсом и сердито-бледным лицом. Впрочем, его верная служба Латеранской церкви и особенно Консистории извиняла его принадлежность к северянам.

Квинкс изучал службы капитанского мостика. Как гоночную яхту «Слепую Джастесс» спроектировали так, чтобы ею мог управлять минимальный экипаж. Насколько понимал Квинкс: капитан-пилот, инженер у газовых баллонов, следящий за капризными высокомощными дизелями, и юнга, мальчик на побегушках, на котором можно было срывать злость.

Но здесь имелся и навигационный узел, и беспроводной телеграф, две орудийные станции и кабина пилота. Тесные до смешного, но элегантные в сиянии своих медных аппаратов, лакированных решеток репродукторов, ярких колокольчиков и цветных электрических огней, отображавших состояние механизмов и процессов, о количестве которых на столь малом судне Квинкс и не догадывался. За исключением кабины пилота, очевидно, для экономии места, все остальные станции оборудовались маленькими кожаными табуретами, пока свободными. У пилота было настоящее кресло, предназначенное для долгого, комфортного пребывания в нем, хотя сейчас его откинули к стене, поскольку Вальду стоял у штурвала. Его макушка едва не скребла потолок, пока он тщательно изучал Верхний уровень с позиции почти в двух милях от берега.

– Видите? – сказал капитан, указывая вперед, на блок многоэтажных зданий, соединенных линией подвесного трамвая. – После того как «Взаимное страхование Фарика» построило эту проклятую офисную башню рядом с аэродромом, швартоваться стало довольно сложно. Башня отсекает ветер с холмов, и мы попадаем в проклятый ветровой сдвиг. Вдовы «Старого Пайни» судятся с ними из-за прошлогодней катастрофы «Освобожденного».

Квинкс понятия не имел, кто такой «Старый Пайни», но смутно припоминал, что читал о крушении воздушного судна над Верхним уровнем. Вспыхнул скандал, Квинкс это помнил. За последние несколько лет он мало времени проводил здесь, что, возможно, было ошибкой. Кроме всего прочего, город стал выше.

Кое-что все еще беспокоило Квинкса. «Почему у гоночной яхты две орудийные станции, да еще место стрелка в передней обзорной кабине?»

Обозначения на инструментах и контрольных панелях не допускали толкований. Носовая батарея. Кормовая батарея. Погонное орудие. Бомболюк левого борта. Бомболюк правого борта.

Для всего этого обычно бывают и наводчики.

– Ваш порт приписки – Верхний уровень? – спросил он небрежно. Где Люкан Мэтриот нашел этого пилота? И чем купили Вальду? Он, очевидно, не состоял в Планетарном обществе. С Латеранской церковью его ничто не связывало.

Будь это иначе, Квинкс бы об этом знал.

– Нет, у гоночного общества есть частный аэродром в нескольких милях выше по побережью. Очень далеко от зданий и всего подобного.

Квинкс сел на табурет одного из орудий и начал сожалеть о том, что изрядную часть путешествия провел в обзорной кабинете. Тут можно было бы узнать гораздо больше. Округлые, ухоженные пальцы Квинкса ласкали кнопку открытия бомболюка.

– Сейчас эта кнопка не активна, – сказал Вальду, не отвлекаясь от маневра.

– Тогда зачем она тут? – спросил Квинкс.

– Потому что, когда мы летим с полной загрузкой и экипажем, она служит именно для того, о чем вы подумали.

Квинкс услышал напряжение в голосе молодого головореза.

– Потому что иногда вы гоняете на ставки по законам Манджу, – мягко ответил он. «Что бы это ни значило на их жаргоне».

– Именно.

«Воздушному пирату не нужна тайная горная база», – размышлял Квинкс. Такие вещи делают тираж научным романам, которые так хорошо распродаются в киосках на углах улиц, но это потребовало бы невероятной логистики для топлива и запчастей. Все, что на самом деле требовалось пирату, – так это сохранять честное выражение лица. С таким лицом он мог прятать свое судно где угодно. А потом, кто знает?

Затем они начали маневрировать, приближаясь к мачте.

– Будете на земле в десять, сэр! – выкрикнул Вальду.

* * *

– Я хочу, чтобы вы оставались на борту, – тихо сказал Квинкс Куртсу, когда юнга перекинул узкую доску, соединившую «Слепую Джастесс» и причальную мачту. – По крайней мере, я потребую скорейшего возвращения в Латеран, и, возможно, очень скоро, зависит от того, что может мне сказать Мэтриот. Я могу представить себе и некоторые другие варианты, когда может пригодиться быстрый корабль.

– Сэр, – ответил Куртс, спокойно принимая приказ.

– И еще одно. Скажу Вальду, что он может подготовить судно согласно правилам Манджу. Возможно, мне самому вскоре представится случай поучаствовать в гонке за очки.

– Что за «очки», сэр? – спросил Куртс.

– Понятия не имею, – ответил Квинкс. – Но это нечто, ради чего Вальду и его экипаж могут убить. Если Люкан еще не подавил эту вспышку экстер- нализма, мы сами можем быть вынуждены действовать жестко.

– Да, сэр. – Куртс отступил назад в кабину, тогда как Квинкс вышел из корабля на платформу.

Он не стал считать шаги, спускаясь по причальной мачте. Слишком много, это точно. Квинкс жил в башне по нескольким причинам: возможность уединения была первой из них, но много позже он понял ценность ежедневного спуска и подъема по ста двенадцати ступеням просто ради того, чтобы выглянуть в окно или справить нужду в горшок в келье. Он не считал себя старым, но его тело после бессонной ночи, долгого дня на борту скоростного судна, а теперь – спуска придерживалось иной точки зрения.

«Ион мертв, и, значит, я уже – старее некуда».

Но по крайней мере он все еще ходил. К тому времени, как они спустились, сердце Квинкса молотом било в грудную клетку. Колени стали ватными. Он думал, что, возможно, скоро присоединится к Иону.

Но вместо этого он увидел внизу ожидающего его молодого человека с крысиным лицом, печально-бледным оттенком кожи и в плохо сидящем бордовом костюме.

– Меня послал доктор Мэтриот, ваша честь, – сказал парень, болтаясь в своем костюме, как пробка, проскользнувшая в бутылку вина.

От мельтешения Квинксу стало немного дурно, и он тут же вспомнил, что не ел целый день.

У него не хватало сил даже на одернуть этого дурака.

– Прошу вас, проводите меня к нему.

Квартерон и Квинкс прошли к мотокару. Священник внутренне застонал. Проклятые драндулеты всегда были неудобны и постоянно норовили сломаться. Этот представлял собой открытый парокар, уже заправленный, если судить по шуму котла. Приходилось признать, что машина выглядела достаточно красивой, с лакированными синими полосами на крыльях, капоте и корпусе, отделанная приятной облицовкой.

– Сюда, сэр, на заднее сиденье. Я подложил немного подушек. Ваш багаж не спустили?

– Только меня. – Квинкс носил с собой небольшой заплечный мешок, но эта поездка случилась так внезапно, что он не взял ничего. – Прошу, отвезите меня к Мэтриоту.

Несколько минут спустя они громыхали по улице под аккомпанемент пронзительных свистков предохранительных клапанов. Квинкс смотрел назад и вверх, на «Слепую Джастесс», затененную теперь надвигающимися сумерками. В свете дня она была просто силуэтом, ястребом, парящим над городом в поисках добычи.

* * *

У Люкана Мэтриота хватило здравого смысла организовать Квинксу обед в пленарном зале. Нелепый водитель парокара умудрился не убить его или кого-нибудь еще по пути туда и вел машину достаточно мягко, чтобы не испортить Квинксу аппетит, так что сразу после обязательного обмена любезностями Квинкс принялся набивать желудок холодными закусками и пудингом.

Дело было настолько важным, что они встретились один на один, без практически вездесущих клерков, секретарей и служащих. Квинкс на секунду пожалел, что бросил Куртса на борту «Слепой Джастесс», но он очень хотел оставить Вальду под присмотром. Он также действительно предвидел несколько критических сценариев, в которых мог понадобиться корабль и его экипаж.

В отсутствие слуг еда подавалась скудная и странная, вроде той, что новички-семинаристы готовят для себя сами. Квинкс вырос на свежей капусте, консервированном перце и редком козьем мясе, так что даже такую трапезу он приветствовал. Холодные закуски состояли из внушительного блюда овощей и дольно жалкой сырной нарезки. Пудинг представлял собой одно из любопытных блюд северной кухни, которые в последние несколько лет стали популярны на Верхнем уровне, и был аппетитно украшен сливами и потрошками.

Пока Квинкс ел и слушал печально неполную историю Люкана.

– …так что я немедленно приказал вывести доктора Абатти вон, – говорил генеральный секретарь. – В тот момент я несколько беспокоился о его безопасности, но гораздо больше заботился о том, чтоб утихомирить аудиторию.

– Они могли причинить ему вред? – спросил Квинкс, пережевывая острые баклажаны.

– В пленарном зале? – Мэтриот пожал плечами. – Вряд ли. Но все возможно. В этом здании с момента его посвящения было три убийства и почти дюжина самоубийств. Само по себе Планетарное общество не представляет риска для жизни и здоровья. Страсти здесь, как правило, более, хм, индивидуализированы.

– Три убийства?

– Вы наверняка помните смерть доктора Месьера и доктора Эшблеса? Они устроили дуэль на крыше, когда не сошлись в диспуте по поводу орбит лун Марса. Тогда у нас был лишь двадцативосьмидюймовый рефлектор, и наблюдения не играли решающей роли.

– Полагаю, оба проиграли.

– Или выиграли, тут уж как посмотреть. Выбор оружия принадлежал доктору Эшблесу, который непостижимым образом решил остановиться на бутылях с концентрированной серной кислотой и насосах с разбрызгивателем.

– Дальше не стоит, – сказал Квинкс. – Я уж лучше закончу свой ужин. Прошу, продолжайте свою историю.

– Ну, я быстро понял, что мне скорее следовало задержать доктора Абатти, а не посылать его в город. Я отправил за ним двоих наших привратников в Институт Нью-Гараден, где они выяснили, что доктора Абатти увели пехотинцы Талассоправосудия.

«О Несотворенные, даруйте мне силы».

– Не о таком исходе я молился.

– Как и я, сэр.

Если Абатти задержали представители Талассоправосудия, то могло случиться все что угодно. Их заботы были достаточно ортодоксальны в сравнении с латеранскими: в конце концов, две эти структуры почти два тысячелетия сосуществовали в своего рода соперничестве – только не во время Экстерналистского кризиса 5964 года по Латеранскому времяисчислению, когда интересы Талассоправосудия нарушались впрямую.

В те дни у власти стоял председательствующий судья Гоинс. У Консистории было мало данных о нем и ничего достаточно угрожающего, что могло бы служить рычагом воздействия. И под его руководством Талассоправосудие претерпело несколько значительных преобразований.

Сердце Квинкса цепенело при мысли о том, какие новшества могут стать результатом безумия Абатти.

– Я – талассократ высочайшей степени, – сказал он нечто весьма необычное для латеранского священника, а в его случае – нечто редко произносимое вслух. – Уверен, мне придется очень скоро нанести визит во дворец Талласоправосудия.

Его тело молило о сне, но его душа вопила от паники. Несмотря на то что сказал ему Ион, Квинкс очень боялся того, что могло быть доказано.

И кем.

* * *

Квартерон смог довести парокар от пленарного зала к заднему входу в храм Талассоправосудия, вновь не причинив физического вреда ни Квинксу, ни кому-либо еще. Было почти девять, когда они, пыхтя, подъехали к дрожащей платформе перед высокими воротами, покрытыми металлическими шипами.

Предыдущие столетия приводили сюда не одну разъяренную толпу. Не говоря уже о нескольких армиях. Хотя большая часть древних стен давно разрушилась и ее заменили деревья и заросли роз и ежевики, сами укрепленные ворота все еще перекрывали единственную общественную дорогу, соединявшую Верхний уровень с территорией Талассоправосудия. Они были сродни государственной границе, и по большому счету случайных туристов тут не ждали и не приветствовали.

Преподобный Билиус Квинкс не был ни случайным, ни туристом. И он вымотался.

Под протесты водителя он, пошатываясь, вышел из машины, дернул за шнур колокольчика рядом с главными воротами. Бледное глуповатое лицо выглянуло из затемненного окна сторожки.

– Часы для посещений кончились! – прокричал человек из-за стекла.

Квинкс склонился ближе, сжал руку в кулак в рукаве своего облачения и выбил стекло вон. Изнутри донеслись проклятия, когда священник склонился еще ближе и проговорил низким, спокойным голосом, которым он выносил приговоры последние сорок лет:

– Я – талассократ тридцать второй степени со срочным делом к Председательствующему судье. У меня нет времени на часы посещений, и, если не откроешь ворота сейчас же, будешь драить палубы во льдах Гипербореи.

Внутри завозились, послышалось характерное жужжание телелокатора. Прозвучало несколько спешных слов, опять шебуршание, и ворота открылись.

Вновь заняв свое место в парокаре, Квинкс сказал квартерону:

– Трогайся, мальчик.

– Да, сэр! – В голосе мужчины звучало нечто среднее между ужасом и благоговением.

Их шины захрустели по мощенному песчаником подъезду, ведущему к храму Талассоправосудия. Новые здания прятались за ним, тысячелетним укреплением, служившим теперь офисным комплексом. За ними поднимались две конструкции поновее и повыше. Эти современные здания называли просто башнями.

«Знай своих друзей, а еще лучше знай своих врагов». Многие века Талассоправосудие было для латеран и тем и другим.

По ту сторону врат территория выглядела ухоженной, словно богатое кладбище. Кипарисы низко раскинули ветви в лунном свете, зайцы и олени щипали траву, едва обращая внимание на жужжание парокара, когда тот проходил мимо. Море лежало по левую руку от Квинкса, его бормотание заглушал шум котла, волны бились о столь крутой обрыв, что голова могла закружиться. Полумесяц Пляжа капитана Блэка у подножия ступеней храма бледно поблескивал перед ним.

Вокруг никого не было. Ни пехотинцев, ни ночной стражи. Огни портика храма погасли, и лишь несколько случайных проблесков мелькало за закрытыми ставнями новых зданий, или башен.

Что казалось странным. Собрания ложи обычно проводились вечерами. Всегда можно было увидеть припозднившихся на работе бюрократов, суетящихся вокруг вместе со слугами, как правило, сопровождавшими их. Квинкс не раз посещал храм Талассоправосудия за последние десятки лет, по самым разным поводам, от глубоко секретных до откровенно публичных. Он никогда не видел, чтобы храм выглядел таким, можно сказать, покинутым.

Квартерон замедлил свой парокар, подъезжая к месту, где дорожка соприкасалась со ступенями храма. Квинкс снова выбрался из машины, с досадой вспоминая о своей длинной прогулке вниз с вершины мачты для швартовки воздушных судов. Он понял, что отчаянно устал.

Куда все подевались?

Шаг. Остановка. Вверх. И вверх. И вверх.

Огромные двери, бронзовые, сорока футов в высоту, украшенные замысловатой гравировкой, стояли открытыми, как и всегда. По преданиям двери закрывались лишь во времена величайших кризисов. Квинкс всегда считал, что проблема – в петлях. Худощавый мужчина в плотном темном костюме просто сидел на пороге в офисном, явно чужеродном тут кресле.

– Чем я могу помочь вам?

– Я ищу Гоинса, – ответил Квинкс, и раздражение в его голосе прорезалось слишком сильно.

– Председательствующего судьи нет. Кто его спрашивает?

– Я. – Квинкс уставился на него. – У вас так много людей в бело-красных одеждах приходит по ночам?

– Вы облачены в одеяние, соответствующее главе Латеранской церкви, но я не имел ранее удовольствия быть знакомым с вами, и, что бы я ни думал, вы можете оказаться парнем, решившим пошутить.

– С такими-то волосами? – Квинкс рассмеялся, его мрачное настроение улетучилось на минуту. – Пятьдесят лет прошло с тех пор, как я мог сойти за парнишку. И поверьте мне, Эрастер будет говорить со мной, когда узнает, что я тут. Я – преподобный Билиус Квинкс, и я пришел обсудить некоторые очень опасные вопросы.

– Преподобный Квинкс. – Привратник помолчал немного. – Ваша грозная слава опережает вас, сэр. Если память не изменяет мне, вы создали собственную ложу и в таком случае не можете быть приняты через публичные врата.

– Я пришел не тайными тропами, а время может быть очень дорого.

Он повел руками в опознавательном знаке талассократа тридцать второй степени.

– И да, я инициированный высшего уровня, который также служит в старшей иерархии Церкви.

– О котором известно, будто он служит, – мягко осадил его привратник. – Вы ответили на призыв председательствующего судьи? Я боюсь, вы пришли слишком поздно. Все прибывшие высшие инициированные отплыли с полуденным отливом на борту судна «Ясная гора».

– С доктором Абатти?

– Конечно. – Человек посмотрел удивленно. – С кем же еще?

– И куда они отправились?

– Думаю, к Тире. Но слухи часто лгут, чтобы скрыть правду о подобных миссиях.

Сердце Квинкса оборвалось. Вся верхушка Талассоправосудия просто покинула свою штаб-квартиру. Почему? Ничего подобного никогда не происходило, даже во время худших войн последнего века.

Что бы ни нашел Абатти, свидетельства должны быть крайне убедительными. Предсказанное Ионой доказательство разворачивалось прямо на глазах у Квинкса. Экстернализм…

Даже он не мог думать об этом.

– Я должен отправиться туда, и быстро, – сказал он.

– «Ясная гора» практически самый быстрый из кораблей.

– О, я могу путешествовать еще быстрее.

Вновь ковыляя вниз по ступеням к парокару квартерона, Квинкс спрашивал себя, насколько сложно будет убедить Вальду установить на «Слепой Джастесс» орудия.

Традиционные параллели между вулканизмом и Восемью Садами – это народный миф, не подтвержденный существующим текстом Книги Жизни. И ни одно из официальных латеранских учений не поддерживает его. Тем не менее, как большинство людских поверий, оно вытекает из некоторых преобразованных исторических воспоминаний. Каждый Сад соседствует со своей курящейся горой: например, у Сиклэдии есть Тира. Уай’ист граничит с одноименным вулканом. Талассоправосудие крайне неохотно допускает исследование подобных мест, находящихся под его контролем, так что большая часть того, что можно сказать об этих поверьях, – результат работы этнографов и изучения самых примитивных народных поверий, которые сохранились в современном мире. Тем не менее не составляет труда понять, как дети Несотворенных в самом начале своего пребывания на Земле могли связывать Их силу огненными выдохами самого мира.

Современное исследование мифов и легенд о Восьми Садах; Б. Хиссоп, Ф. Джамаилла, А. Серона; Журнал этнографических исследований Эрегана, т. XCVII, раздел 7

Морган сидел в передней кают-компании «Ясной горы» с джин-тоником в руке и удивлялся событиям прошедшего дня. Гоинс не терял времени даром, собрав всю верхушку, чтобы посмотреть на его… разоблачение? Очевидно, Талассоправосудие очень и очень долго ожидало его открытия, истинно древних секретов, которые так быстро привели в боевую готовность всех этих старых, могущественных людей.

Даже это судно представляло собой нечто среднее между военным кораблем и королевской яхтой, как свидетельствовали широкие окна с бронированными ставнями.

Аттик Мэйн темнел в лунном свете, словно старая могила, и казался беспокойным, как растущее вожделение. Морган смотрел, как волнуется море, будто его размешивают тысячи рук, и невольно задавался вопросом, облака или суша виднеются на горизонте. Внутри судно было обставлено настолько роскошно, насколько можно желать, – возможно, даже лучше, чем в элитном клубе для джентльменов; при этом во всем угадывалась функциональность, присущая любому океанскому судну.

Талассоправосудие действительно хорошо заботилось о своих лидерах. Даже верхние залы Планетарного общества не выглядели так, и лишь в Университете Верхнего уровня, поднявшись в поместье ректора, можно было найти подобную величавую роскошь.

Он мог бы привыкнуть к привилегиям талассократа тридцать второй ступени, если бы только лучше понимал связанные с этим обязанности.

После их первой беседы Гоинс заставил Моргана представить свои свидетельства и теории еще нескольким слушателям. Почти все, с кем он говорил, были так же осведомлены, как и судья. Никого это не шокировало и не удивило.

Морган чувствовал себя, словно пророк, говоривший на языке, понятном всем, но не ему самому.

Тем не менее он не смел задавать вопросов. Только не в тот момент, когда часть присутствующих с серьезными лицами и бритвенно-острыми взглядами расспрашивают его обо всем, начиная от конструкции рефрактора и заканчивая должной процедурой проведения спектрографического анализа. Странно, но никто из них не ставил под сомнение его основные наблюдения или выводы.

Морган все больше убеждался, что раскрывает этим людям тайну, в которую они уже посвящены. Это пугало. Остальные просто слушали, что он говорит, и продолжали заниматься своими делами.

В считаные часы был подготовлен корабль, и импровизированные семинары по астрономии, фотографии и свету перенесли на борт «Ясной горы». Вскоре после заката беседа внезапно закончилась. Все ушли в какую-то комнату для собраний под палубой. Моргана оставили пить в одиночестве, лишь в компании заботливых стюардов, приносящих ему напитки, канапе и сигары и явно очень хорошо вооруженных.

Он так и не узнал ни одного имени, за исключением Гоинса. Морган не имел понятия, куда они направляются и зачем. Никто ничего не говорил ему. Только задавали бесконечные вопросы, которые скоро начали повторяться.

Все это выглядело так, будто он снова стал студентом.

Наконец, где-то около полуночи, Гоинс нашел его.

– Мы высадимся вскоре после рассвета.

– Где? – спросил Морган, не ожидая особо ответа.

– Тира.

Название казалось знакомым.

– Это рядом с Садом Сиклэдиа, да?

Председательствующий судья взглянул на него с затаенной болью в глазах.

– Да. Вулканический остров под юрисдикцией Талассоправосудия.

– Если мне будет позволено спросить, зачем?

– Чтобы мы могли показать вам кое-что.

– Все вы? Тут, должно быть, дюжина талассократов высшего ранга на борту.

– Все мы. – Гоинс вздохнул. – Это дело лежит в основе наших исторических целей. Здесь нужны свидетели.

На этот раз Морган расслышал мрачные интонации в голосе Гоинса. Были ли они там и раньше?

– Так близко к одному из Садов… – начал Морган и замолчал.

За последний час его мысли смешались под воздействием алкоголя, но в этой логической цепочке имелось следующее звено, и оно явно было не лучшим.

– Вы очень умный человек, доктор Абатти. Молитесь, чтобы завтра вам хватило мудрости для предстоящего.

Сказав это, Гоинс ушел. Мучаясь в отсутствие каюты или хотя бы койки, Морган сбросил ботинки, закинул ноги на пуфик и продолжил напиваться, пока не заснул.

* * *

У основания причальной мачты Вальду вел переговоры с маленьким хилым человеком, который умудрялся выглядеть прощелыгой, просто стоя на месте с пустыми руками. Луна взошла и светилась сквозь завесу облаков, казавшихся в ночном небе темной радугой. Ветер нес запах моря и обещание скорой грозы.

Нехотя выбравшись из парокара, Квинкс отпустил квартерона и его машину. Прощелыга, проигнорировав приближение чертова драндулета, повернулся, чтобы увидеть священника. Человек этот оказался еще одним бледнокожим северянином.

Квинкс слишком устал, чтобы удивляться тому, что капитан судна окружает себя низшими слугами.

– Вальду, отпустите вашего человека и примите меня на борт, – твердо сказал Квинкс. Где был брат Куртс? – У нас срочное дело.

«И я должен лечь», – подумал он про себя. Привычка всей жизни запрещала проявлять слабость перед кем бы то ни было.

Слабость, которая, казалось, никогда не беспокоила Иона. Так или иначе, его старейший друг сумел стать викарием Несотворенных тут, на Земле. Квинкс проглотил вздох, грозивший перейти во всхлип.

«Устал, слишком устал».

– Не думаю… – начал Вальду, но прощелыга поднял руку, заставив капитана замолчать.

– Вы знаете, кто я, преподобный?

– Нет, – коротко ответил Квинкс – И меня это не заботит.

– А может, и зря, – ответил прощелыга тихим, почти удивленным голосом. – Потому что мне-то известно, кто вы. Я, к сожалению, весьма осведомлен о делах Консистории. Когда-то я был новообращенным, препо- добный, пока не оказался на пути, который вы называете ересью машинистов.

– Тогда я сожалею о вас, сын мой, вы отклонились от Несотворенного. Тем не менее я должен подняться на борт с капитаном Вальду.

– Вы никуда не отправитесь без меня, – предупредил прощелыга. – Человеку с таким спешным делом всегда нужно оружие. А я – мастер-оружейник «Слепой Джастесс».

Квинкс, который за последний пять десятилетий не извинялся ни перед кем, кроме Иона, сдержал готовые вырваться слова. То, чего заслуживал этот машинист, и то, что священник был властен с ним сделать, увы, не совпадало. У Квинкса имелись приоритеты. Через минуту он нашел подходящую альтернативу.

– Ваши дела с капитаном меня не касаются, мастер оружейник. А моя спешка важна только для меня, и это слишком серьезно.

– Так объясните, о чем речь, – ответил Вальду, вновь обретя голос. – Что бы вы ни сказали, я не хочу скрывать это от Триста Восемьдесят Седьмого. Он должен знать, на что я подписываюсь.

– Вы уже подписались, – подчеркнул Квинкс.

– Не на то, чтобы подниматься в небо в спешке и с оружием. – Вальду прищурился. – На восток, насколько я понимаю. Я слышал, кто сегодня снарядил судно и куда оно проложило курс.

«Достаточно», – подумал Квинкс. Было мало толку препираться с этими двоими. И, кроме того, он вымотался. Если они будут пререкаться с ним слишком сильно, он сможет выписать им потом духовное предупреждение. Талассоправосудие просто смеялось над такими бумагами, но правительство Верхнего уровня признавало судебные предписания церкви.

– Да, на восток. Я должен отправиться к Тире, и очень быстро. И мы обязаны вылететь с вооружением.

– Боитесь пиратов? – Проклятый машинист явно издевался.

– Боюсь, нам придется самим стать пиратами, – признался Квинкс.

– Пускаться в авантюру под флагом Матери-Церкви? – Триста Восемьдесят Седьмой тронул лоб, губы и пуп – знак Несотворенных. – Когда б еще нам оказали такую честь.

Он повернулся к Вальду.

– Вы планируете взяться за это? Девяносто Девятый скоро будет тут, но я должен пойти взглянуть на вооружение, если только вы не считаете, что этот церковник не может нанять нас.

Вальду рассмеялся.

– Преподобный может купить меня вместе с кораблем, оснасткой и башмаками, если они ему понравятся. Вопрос в том, хочу ли я его денег. – Он подмигнул Квинксу. – Идите лучше к своей станции, мастер оружейник. Так или иначе, мы довольно скоро будем играть в опасные игры, я так понимаю.

Прощелыга оскалился и побежал вверх по лестнице, которая с четырех сторон обвивала причальную мачту.

– Нет там никаких пиратов, да? – спросил Квинке. – Просто одни воздушные суда и другие воздушные суда.

– С небес не видно границ на карте. – Вальду склонил голову. – Но кто- нибудь с вашим опытом может удивиться, как часто правда прячется на виду.

– Никто не нападал на воздушный флот Хранителя врат, так что слуги Хранителя не так хорошо знакомы с подобными вещами, как следовало бы, – признал священник. – Кроме того, долгие годы мы были разоружены и в случае чего вынуждены обращаться к Талассоправосудию.

– Их границы обозначены слишком хорошо. Что весьма прискорбно. Мало кто может драться так, как экипаж Талассоправосудия, тренированный и готовый к бою. – Вальду присел на корточки. – Вы выглядите как мертвый священник. Даже Великий Инквизитор должен иногда спать.

– В этот час я обычно сплю, да, – признал Квинкс. Как будто это не было очевидно по его лицу. – Но мне нужно, чтобы вы доставили меня к Тире, быстро. И мне необходима уверенность, что вы исполните мои приказы, если это понадобится.

– Вы не будете командовать моими стрелками. Никто не будет. Но я доставлю вас к Тире. Мы полетим вооруженными и готовыми к действию. – Вальду помолчал, жуя губу. Что-то боролось внутри него. Затем он продолжил: – Я также подумаю над вашим советом о том, стоит ли нам драться.

– И? – В конце таких предложений всегда было «и».

– Скорее «но», как я понимаю. – Вальду усмехнулся, а Квинкс сделал вид, будто не понял шутку. – Но я должен знать, зачем вы гонитесь за самым большим военным судном Талассоправосудия. В полной боевой готовности. Это не то, чем должен заниматься осмотрительный священник. Или даже безрассудный священник.

– Я боюсь, что великая ересь будет выпушена на свободу. Сегодня. Или завтра. И она может погубить мир. Если я доберусь до одного человека на борту «Ясной горы» и остановлю его, есть вероятность, что я сумею остановить волну до того, как она нанесет какой-то ущерб.

– Никто не может остановить волну, – заметил Вальду. – Вот почему я летаю над водами. Пусть талассократы сражаются с волнами. Шторма не трогают вершин неба.

Он протянул руку.

– Я доставлю вас за один серебряный шекель. Это скрепит контракт. В зависимости от того, что там будет, мы подведем дальнейший баланс. Вы – странный могущественный человек, преподобный, со странной могущественной миссией.

– Шекель, договорились. – Тем не менее, несмотря на договоренность, Квинкс боялся, что допустил какую-то ошибку, заключая сделку.

– Посмотрите на это с моего мостика. – Вальду снова ухмыльнулся. – Или я увижу прилив, который затопит мир, или одинокого человека, который остановит этот прилив. Так или иначе, как бы ни пошла игра, перед моими глазами развернется история. А может, вы – просто сумасшедший. Но даже в этом случае я понимаю, что вы – безумец, вооруженный мощью Латерана. В любом случае наблюдать за вами будет занятно.

При этих словах из тьмы вынырнула Девяносто Девятая. Квинке снова застыл, пораженный. Услышав имя, он ожидал еще одного машиниста, но не женщину. Она была нескромно одета в китель и матросские брюки.

Вальду молча кивнул ей на мачту. Она одарила Квинкса холодным мимолетным взглядом и принялась забираться наверх.

Он напряженно смотрел ей вслед, из-за усталости не понимая, что именно чувствует, потом сдался и стал медленно, преодолевая боль, подниматься сам.

Когда Квинкс взошел на лестницу, Вальду крикнул вслед:

– Теперь мы пойдем по правилам Манджу, преподобный. Вы точно хотите того, о чем просите?.

* * *

Квинкс проспал остаток ночи, пока «Слепая Джастесс» встала на курс и покинула Верхний уровень, опередив приближающийся шторм. Проснулся преподобный, когда перламутрово-розовая заря просвечивала сквозь иллюминатор крошечной каюты. Большая часть пространства, не занятая его койкой, была заполнена братом Куртсом, который тихо сопел, растянувшись на полу.

Квинкс не мог вспомнить, чтобы видел этого монаха спящим.

Нельзя было встать, чтобы не потревожить его, так что Квинкс немного полежал, глядя, как небо меняет оттенок с розового на голубой. Он понял, что они двигаются почти в сторону солнца и наверняка уже находятся недалеко от Тиры, если только ветра не повернули в обратную сторону.

Какой бы маленькой ни выглядела каюта, в ней угадывалось то же странное сочетание экономичности и роскоши, как и во всем на этом дирижабле. Панели были сделаны из какого-то дерева, которое он не узнал, без сомнения – редкое дерево с пояса мира. Облицовка и провода бежали по стенам, как вены. Но шелковые простыни казались уже излишеством.

Вскоре он понял, что должен встать и держаться рядом с Вальду, который не отличался постоянством и мог предпринять любое странное действие, если никто не направлял его.

– Брат Куртс, – прошептал Квинкс.

Голова монаха дернулась, обдав чесночным дыханием.

– Преподобный, – сказал он и убрал руку, нырнувшую куда-то под одежду.

Конечно же, у него имелось оружие, хоть и запрещенное Галисиатским соглашением. Куртс работал на Квинкса, не на Талассоправосудие. Консистория выдвигала собственные требования, ради всего этого монах порой должен был строить из себя невинность – цель оправдывала средства.

– Все хорошо, брат Куртс. Я должен выпить немного кофе и пройти на мостик, чтобы посоветоваться с нашим честным капитаном.

– На борту еще шестеро, – ответил Куртс. – Двое из них машинисты. Капитан, тот юнга. Инженер и его помощник. Еретики служат стрелками и механиками, это все, что я могу сказать.

– Я познакомился с одним вчера ночью. Он отрекомендовался как Триста Восемьдесят Седьмой.

– Мастер оружейник. – Монах медленно кивнул. – Его напарник – женщина по имени Девяносто Девятая.

– Я мельком видел ее вчера вечером.

Каким-то сомнительным образом женственность Девяносто Девятой показалась особо кощунственной в конце дня, хотя по правде сказать, Квинкс уже устал удивляться тому, что видел на борту «Слепой Джастесс».

– Сомневаюсь, что она может погубить чью-либо добродетель. Она выглядит оскорбительно и непривлекательно.

– И что вы знаете о привлекательности женщин, брат Куртс? – спросил Квинкс со слабой улыбкой.

Монах не удивился.

– Так же мало, как любой человек, давший обеты Несотворенным.

– Довольно справедливо. Прошу прощения, что побеспокоил вас. Но мне нужно добраться до кофе, иначе я стану причиной еще большего беспокойства.

Они скользнули к короткому трапу на верхнюю палубу. Брат Курте провел Квинкса на крошечный камбуз в полудюжину шагов. «Слепая Джастесс» действительно была гоночной яхтой, не предназначенной для накрытых обедов или какого-либо иного обслуживания. Тем не менее кофемашина представляла собой элегантное чудо из латуни и меди, украшенное лабиринтом труб и кранов, где кричали маленькие декоративные металлические орлы, рвущиеся на свободу.

Кофе пах как кусочек рая.

– Воистину, Несотворенные благословили человечество, когда заставили прорасти кофейное зернышко, – сказал Квинкс.

Куртс хмыкнул, несколько долгих мгновений изучал машину, прежде чем начать быструю последовательность случайных манипуляций, которые вскоре привели к появлению дышащей паром чашки кофе необычайно глубокого коричневого оттенка.

Через пять минут, подкрепленный кофеином и довольно черствой и липкой булочкой сомнительного происхождения, Квинкс направился на мостик палубой ниже. Его провожал затуманенный взгляд брата Куртса.

* * *

– Доброе утро, преподобный.

Вальду казался таким бодрым, будто только вернулся с недельного отдыха на курорте Риверан. Юнга был тут, равно как и другой парень, которого Квинке счел помощником инженера. К его огромному облегчению, машинистов на мостике не оказалось.

– Мое почтение, капитан.

Квинкс проскользнул вперед, туда, где Вальду управлял «Слепой Джастесс» с помощью штурвала и набора рычагов. Измерительные приборы тянулись по обе стороны от него, но прямо перед ним, в рост высотой, стояла стена изогнутого стекла. Бледно-зеленые воды Аттик Мэйн маячили далеко внизу, рябь волн казалась смятой фольгой.

Впереди лежал продолговатый остров с острым пиком центральной горы. Небольшой поселок, расположенный на одном берегу – на юге? – выделялся своими доками, остальная часть острова густо поросла лесом. Очевидно, не заселенным никем, кроме тех, кто жил там, чтобы обслуживать морское сообщение.

– Территория Талассоправосудия, – заметил Квинкс.

Вальду фыркнул.

– Тут нет швартовых мачт. Они отстают от времени, наши морские друзья.

Квинкс глянул по сторонам.

– Вы не поддерживаете мирный договор «Марии»?

– Какое мне дело до моря? Мое место – воздух. В небесах они бессильны соблюдать мир или развязывать войну. И они не предпринимают никаких попыток захватить власть тут, наверху.

– Что один уронит, другой поднимет, – пробормотал брат Куртс за их спинами.

– Именно, – ответил Вальду. – А вот это Тира, преподобный. Мы опередили быстроходный корабль ночью, внизу. Я думаю, они будут тут позже утром.

– «Ясная гора»?

– Я не догадался остановиться и спросить. Но это кажется логичным предположением.

Что делать дальше? Квинкс отчаянно хотел выступить против глупца Моргана Абатти до того, как будет причинен большой вред, но этот человек почти весь день провел наедине с высшими талассократами. Он и представить себе не мог более концентрированного собрания мировых сил, разве что созовут еще один Конгресс городов и стран.

Сколько вреда они уже успели причинить? Была ли экстерналистская ересь освобождена навсегда? Или же люди Талассоправосудия увидели безумца насквозь и просто задержали его?

Голос Вальду прервал кипящие мысли Квинкса:

– Нет.

– Нет? Что «нет»?

– Я не могу силой спустить вас на борт «Ясной горы».

– Я и не собирался… – Квинкс заставил себя замолчать. Он не знал, что он собирался делать. Он быстро думал. – Я встречу их в доке. Брат Куртс будет прикрывать мою спину.

– А «Слепая Джастесс» – парить над головой? Или держаться в сторонке?

Над этим пришлось подумать. Воздушные силы не были преимуществом Талассоправосудия, особенно тут.

– Над головой. Будете ждать моего сигнала.

Вальду потянулся к нижней части штурвала и отстегнул пистолет с толстым дулом.

– Выстрелите из него. Я спущусь быстро и резко, с орудиями наготове.

Квинкс с удивлением взглянул на пистолет в своей руке. Он никогда раньше не держал огнестрельного оружия и скорее взял бы гадюку.

Брат Куртс потянулся и забрал у него пистолет.

– Сигнальный, – объяснил он. – Но даже с таким можно нечаянно причинить вред себе.

– Или кому-нибудь еще, – весело предположил Вальду. – Выстрел в грудь из этой штуки вряд ли кого-то убьет, но тот, в кого выстрелят, будет жалеть, что он не умер.

– Верни мне пистолет, брат Куртс, – сказал Квинкс, вдруг снова почувствовав усталость. – Только я могу решать, когда его использовать.

Монах посмотрел мрачно, но вернул оружие.

Квинкс неловко спрятал его в одежде.

– Доставьте меня вниз, – велел он Вальду.

– Я не могу приземлиться там. Вам придется спускаться вниз по веревке. Я пошлю Девяносто Девятую, она проследит, чтоб вы благополучно добрались.

Чувство усталости перешло в тошноту, а может, и настоящее отвращение. Он будет противостоять ереси под защитой женщины-машиниста. Любого священника, который выступил бы перед Консисторией с подобным рассказом, надолго бы лишили доверия или по крайней мере заперли бы в тихой келье, чтоб он замаливал свои ошибочные суждения и совершенные в результате грехи.

По выражению лица Вальду было ясно, что капитан испытывает Квинкса. А Квинкс знал, что здесь и сейчас у него нет никаких рычагов давления.

– Давайте сделаем это, – с трудом выдохнул он, пока его уверенность не испарилась окончательно.

Святая Матерь Церковь была бесконечно терпелива. Для всех существовало «потом». Даже для таких людей, как капитан Вальду.

Особенно для таких людей, как капитан Вальду.

Веками Талассоправосудие служило для проверки полномочий Латерана. История церкви описывает гораздо более раннюю эпоху, когда Хранители врат утверждали экономическое, политическое и даже военное превосходство над многими обществами Земли. Агрессивные светские учредители Талассоправосудия не проявляли терпимости к божественному праву, на которое претендовали многие короли и князья Земли. И уж конечно, никакого понимания с их стороны не встретили многовековые планы, которые строила Латеранская церковь с целью преобразования или уничтожения их системы. Действительно, есть немало свидетельств, что создание тайных обществ талассократов было направленным контрударом против распространения латеран и других более очевидных козней противника. Без сомнения, эта напряженность между духовными повелителями и повелителями моря формировалась две тысячи лет, но ни одна сторона не сомневалась, кто является их истинным соперником. Стоило лишь нескольким наземным государствам объединиться до размеров конфедерации, как могущество и Церкви, и Талассоправосудия было бы подорвано гораздо более основательно, чем в случае любой их стычки друг с другом.

Вступительная статья к работе «Общие интересы, разные соперники», П. Р. Фрост. Издательство Университета Массалии, м. 2991, т. 1994, л. 6008

Когда они подходили к Тире, на борту «Ясной горы» царило оживление. Морган не был уверен в причине его возникновения, но с тех пор, как он прошлой ночью закончил объяснять свои тезисы, на него больше не обращали особого внимания, и в конце концов он вышел на палубу, чтобы увидеть там толпу талассократов, глазеющих на облака над островом.

Гоинс передал ему полевой бинокль.

– Сами взгляните, – проворчал председательствующий судья. – Смотрите на скопление облаков, похожее на верблюда.

Морган изучал небо, не видя ничего, похожего на верблюда, но направил бинокль туда, куда смотрели все. Он уловил отблеск и намек на движение.

– Сукин сын прячется за массой облаков, – сказал кто-то, а потом выругался на языке, которого Морган не знал, хотя смысл слов был ясен из интонаций.

– Воздушное судно? – спросил он.

– Кто-нибудь переживает о вас настолько, чтобы разыскивать тут? – Гоинс задал вопрос небрежно, но по воцарившейся тишине стало ясно, каковы ставки.

– Даже моя мать не могла бы сделать это, – ответил Морган. – Только не тут.

– Хм-м. – Гоинс не выглядел убежденным. – Эта территория находится под абсолютным запретом.

– Вы можете заставить их спуститься?

– Тут запрещены даже наши собственные воздушные суда.

– Ошибка, – сказал кто-то из-за спины Моргана.

– Мы еще обсудим этот вопрос, можете быть уверены, – громко ответил Гоинс. – Но сейчас все это не актуально.

– Зачем мы здесь? – спросил Морган. – Почему нас заботит это судно?

Гоинс потянулся, чтобы схватить Моргана за плечи. Пальцы его были как тиски, глаза – как сверла.

– Я собираюсь показать вам самую потаенную, самую темную тайну, известную человечеству.

– Мне?

– Это загадка, к которой вы, возможно, подобрали ключ. Моргану была известна лишь одна тайна, и ею он уже поделился.

– Мои фотографические пластины. Эфирное судно в точке либрации.

– Именно.

– Именно что?

Другой талассократ высокого ранга схватил Моргана за руку, хотя Гоинс отпустил его.

– Именно то, что заткнись и смотри, что будет, – прорычал человек. Моргану понадобилось какое-то время, чтобы понять: все эти очень могущественные люди были напуганы.

* * *

«Ясная гора» подходила к доку Тиры убийственно медленно. Волны бились о корпус, а стонущие чайки кружили над головой. Кто-то ждал на конце пирса, но перед Морганом развернулась загадочная сцена. Несколько человек распластались у начала пирса, тогда как двое других несли вахту, повернувшись к морю спиной. Толпа поменьше собралась дальше, в деревне, напротив них тоже стояла стража.

Морган подумал, что там идет бой, хотя не мог представить, кто или за что там мог бы драться. Не в этом месте. Вероятно, все тут было большой тайной Гоинса.

Яркая ракета вспыхнула перед ним. Матросы с винтовками бросились на тиковую палубу. Двое устанавливали пулемет Максима на выступе на носу. Несколько относительно молодых талассократов отдавали распоряжения, готовясь к возможной обороне.

Морган подумывал о том, чтобы спуститься в трюм или по крайней мере отступить в кают-компанию, где он сможет приободриться алкоголем и уйти с линии огня. Но Гоинс снова очутился рядом.

– Это ваша вина, – прорычал председательствующий судья.

– Моя? – Морган был ошарашен. – Какое отношение это все имеет ко мне?

– Прямое.

Гоинс вновь одарил его одним из своих долгих, тяжелых взглядов.

– Чего вы ожидали после того, как представите свои свидетельства?

– Я мечтал, что создам себе репутацию, – печально ответил Морган. – Дух научного исследования – одна из самых могущественных сил, известных человечеству. Если бы мне улыбнулась удача, я мог бы положить начало вековым исследованиям.

– Страх – одна из самых могущественных сил, известных человечеству, – возразил Гоинс. – И ничто не внушает такой страх, как нападение на людскую веру. Неважно на какую, веру в порядок мира, или в себя, или в Несотворенных. А вы, доктор Морган Абатти, покушаетесь на все это разом.

На фоне плеска соленой воды «Ясная гора» рычала медленно, с перекатами, подходя к пирсу без единого выстрела. Гоинс не смотрел на берег, он все так же таращился на Моргана.

– Я… – Голос Моргана дрогнул. – Нет. Люди лучше, чем вы о них думаете.

Сердце его оборвалось.

– Несотворенные поместили нас на Землю не для того, чтобы мы отворачивались от природы мира.

– Вы, сэр, доказываете, что Несотворенные вовсе не помещали нас на эту Землю. – ответил Гоинс. – И хотя все будут проклинать вас за эти слова, самое ужасное, что вы – правы.

Он повернулся и посмотрел через перила на людей на пирсе. Абатти проследил его взгляд и увидел замершего в ожидании священника. Две дюжины ружей и пулемет Максима были нацелены на преподобного, который казался невозмутимым. Он смотрел на них, явно выделяя Гоинса как главного на борту.

– Это ли не председательствующий судья? – выкрикнул священник.

Гоинс смотрел кисло.

– Преподобный Квинкс.

– Квинкс? – прошипел Морган. – Инквизитор?

– Латеране называют это Консисторией, – тихо ответил ему Гоинс. – И я знаю, что этот скользкий маленький ублюдок тут делает. Я лишь не знаю, как и с какой целью он сюда попал.

Морган кивнул.

– Воздушное судно, на которое смотрели ваши люди.

– У вас есть на борту доктор Морган Абатти? – выкрикнул Квинкс. – Если есть, я был бы очень рад поговорить с ним.

– Как… – начал Морган, но Гоинс перебил его:

– Не будь идиотом.

– А, я вижу, он с вами, – сказал Квинкс. – Я был бы очень благодарен, если бы вы отпустили доктора на берег, чтобы мы могли побеседовать частным порядком.

– По чьему приказу? – Гоинс подал стрелкам знак приготовиться.

– Я мог бы приказать от имени Латеранской церкви, но мы не имеем тут власти.

– Да. – Теперь Гоинс ухмылялся. – Есть предложения получше?

– Вспомните свою историю, судья. Брат Люпан умер не так давно.

Гоинс покачал головой.

– Эта история не летит на крыльях безумия, преподобный. Она скатилась с крыши здания науки.

– Думаете, это большая разница перед лицом Несотворенных?

Квинкс уставился на Моргана. В глазах светилась сталь, даже с такого расстояния. Морган содрогнулся при одной мысли о том, чтобы остаться с этим человеком один на один в маленькой комнате, в качестве подследственного.

– Я… Я никогда не отрицал Несотворенное! – закричал он. – И не хотел. Гоинс ткнул Моргана под ребра.

– Если вы так жаждете общения с преподобным, я могу ссадить вас на берег. Одного.

Мужество вернулось в сердце Моргана, как прилив возвращается на отмель.

– Приведите его на борт.

– Что?

– Вы сделали меня талассократом тридцать второй степени. Это значит, у меня есть голос в этом плавучем конклаве. Доставьте его на борт.

– Ну-ну, – ответил Гоинс. – Кто бы мог подумать, что вы так непреклонны, доктор Абатти? Но, несмотря на ваши уговоры, я думаю, мы отправим вас на берег. Но в компании. Мы прибыли сюда с определенной целью, очень спешно. Я не собираюсь прерывать нашу миссию ради торга с единственным священником, как бы высоко он ни стоял. И он также талассократ тридцать второй степени, преподобный может сопроводить на гору и развлечь себя разговором с вами по дороге туда.

– Куда?

– Туда, где звезды не лгут.

* * *

Абатти проследовал за Гоинсом вниз по трапу. Линия вооруженных людей наблюдала за ними с борта «Ясной горы», но никто из собравшихся талассократов и членов экипажа не возражал, когда Гоинс приказал им отступить и остаться на борту.

Морган не представлял, как один священник, даже этот, мог быть настолько опасен. Но все-таки на пирсе лежали, распластавшись, люди. Раненые? Убитые?

– Билиус, – сказал Гоинс, пожимая руку священнику, а потом обнимая его.

– Эрастер. – Преподобный сдержанно улыбнулся. Такой улыбкой можно было улыбнуться только старому врагу.

– Вы знаете друг друга? – спросил Морган.

Священник повернулся к нему.

– Самый могущественный человек Талассоправосудия и внушающий самый большой страх человек в Латеранской церкви? Конечно, мы знаем друг друга, доктор Абатти. – Он протянул руку. – Преподобный Билиус Квинкс.

– Преподобный, – повторил Морган, пожимая руку.

Хотя Квинкс и был крупнее Гоинса, он оставался тем не менее небольшим человеком с поджарой фигурой, которая предполагала силу даже в возрасте под семьдесят. Глубоко посаженные глаза отливали серым, как воды моря. А кожа на лице имела столь темный цвет, с которым не стыдно было бы появиться и дебютанту на первом балу Верхнего уровня. Одетый в рясу, выцветшую от носки и стирок, но все еще крепкую, он носил маленький серебряный Крест Мира на шее. Его образ не вязался с земным богатством, с которым Морган обычно ассоциировал священников высшего ранга.

– А теперь я знаком с вами обоими.

– К нашему огромному взаимному удовольствию, – ответил Квинкс тоном, предполагавшим совершенно противоположное.

Гоинс резко кивнул, бросив взгляд дальше на пирс.

– Достаточно. У нас срочная миссия. Отзовите ваших людей, и можете сопровождать нас. Если вы просто должны побеседовать с доктором Абатти, сделайте это по дороге.

– Среди ваших бандитов? – В голосе Квинкса прорезалась легкая, мягкая угроза. – Я гораздо более привычен к собственной комнате и инструментам для таких бесед.

– Этот остров – моя комната, Билиус, – отрезал Гоинс. – Я был бы благодарен, если бы вы не стали удобрять его жизненными соками моих коллег.

– О, мы отказались от этих методов много поколений назад, – ответил Квинкс. – Наши инструменты более изысканы теперь. Искусство разума могущественно.

– Отзовите своих людей, или искусство разума будет бесполезно сегодня. Квинкс кивнул, затем направился вдоль пирса к двум стражам.

– Он очень энергичен для старика, – сказал Морган.

– Этот человек – острый кончик длинного клинка. Мы не боимся его, но мы отдаем должное его могуществу.

Морган размыслил минуту.

– Я слишком молод, чтобы помнить брата Люпана. Но я читал о нем.

– Вам теперь преподают историю? – спросил Гоинс удивленно.

– Не в общеобразовательных школах и даже не тогда, когда я учился на бакалавра. Но когда я работал над дипломом, мы разбирали личность Люпана на семинаре, посвященном науке, мифу и общественному сознанию. Книга о нем представляла собой манускрипт. Ее еще не отцензурировали.

Председательствующий судья фыркнул:

– Удивляюсь, что вы не сделали никаких выводов.

Священник впереди поравнялся со своими дьявольскими приспешниками. Гоинс снова коснулся руки Моргана – жест, быстро вошедший в привычку и потерявший новизну и очарование.

– Идем.

Они отправились дальше по пирсу, сопровождаемые процессией талассократов и слуг. Приближаясь к Квинксу, который был поглощен спешной беседой, Морган испытал шок, когда увидел, что в услужении у него пара белых людей: огромный грубый мужчина и женщина с жестким взглядом.

Она посмотрела на Моргана. Ее холодные, как у рептилии, глаза казались постоянно настороженными. «Опасность», – говорили они, Морган никогда не думал столкнуться с подобной угрозой в женщине.

Его способность удивляться достигла крайних пределов.

– Со странной компанией водится преподобный Квинкс, странной для священника.

– О, Латеранская церковь не обращает внимания на цвет кожи. – Голос Гоинса сочился сарказмом. – Но я не вижу объяснений для женщины, учитывая, какую роль в обществе отводит им Церковь.

Рука его опустилась, сделала несколько быстрых движений, подавая сигнал кому-то позади.

– А что с вашими людьми? – спросил Морган, указывая на тела поодаль.

– Будет расплата, – ответил Гоинс. – Очень скоро. Но не сейчас.

Священник и его слуги быстро шли вперед, так что Морган стал первым из талассократов, кто приблизился к поверженным людям. Их было четверо. Двоих, со сломанными шеями, уже объяла смертельная бледность, двое других стонали, истекая кровью.

Морган склонился посмотреть, но его оттолкнул отряд матросов, двое из которых были медиками: на их брезентовых сумках красовался символ Красного Шара.

Морган вновь выпрямился и пошел за Гоинсом.

* * *

Задыхаясь, Квинкс шагал в ногу с еретиком Абатти. Они уже поднялись высоко над деревней у доков, следуя дорогой не шире, чем козья тропка на склоне центральной горы острова. Какую бы глупость ни задумал Гоинс, Квинкс мало что мог сделать с этим. Чем ближе они подходили к вершине горы, тем ближе была спасительная любезность – или грубая сила – «Слепой Джастесс». Брат Куртс и женщина держались поблизости, прикрывая спину, но отряд Талассоправосудия, кажется, шел безоружным.

Когда он закончит с делами, ему останется лишь выстрелить из сигнального пистолета. И, может быть, организовать для доктора Абатти удобное падение со скалы.

– Преподобный, – сказал еретик.

Вежливо, но нервно.

Квинкс всю свою жизнь работал с такими намеками.

– Доктор Абатти.

И пусть катится в преисподнюю слушающая толпа, неплотно обступившая их.

Тропа впереди сузилась, став немногим шире ступни, справа поднимался крутой откос, слева зияла бездонная пропасть. К скале крепилась цепь, за которую можно было хвататься при подъеме. Почти тридцать человек прилепились к стене, словно мухи.

– Ч-чем я могу быть вам полезен?

Квинкс взял с места в карьер:

– Это сложное дело. В том, что вы, как я понимаю, даже сейчас утверждаете, замешано много историй и страстей. Я бы хотел пригласить вас озвучить свои тезисы перед Латеранской церковью, прежде чем вы вынесете их на публику.

– Я пока что не такая уж публичная персона, преподобный. – Ответ Абатти прозвучал странно печально. – Меня изгнали из Планетарного общества. А талассократы не спешат посвящать меня в свои секреты.

– Так вы говорите, что мы можем забыть об этом, не предавая огласке?

Слова медом текли с губ Квинкса.

Потом стало трудно дышать, и от страха закружилась голова, когда они карабкались вокруг скалистого выступа на склоне горы. Затем Абатти ответил:

– И меня навсегда оставят в покое, преподобный? Я видел тех людей в доке. Я знаю ваше место в иерархии.

– Вас не обманешь, – сказал Квинкс. – Если говорить прямо, вы коснулись своим телескопом вопросов, которые лучше не обсуждать. Экстернализм – не пустяковое дело.

– Так мне и сказали. – Голос Абатти чуть дрожал от гнева. – Если вы решите, что ваши головорезы должны столкнуть меня с вершины скалы, преподобный, я не смогу остановить вас. Но я не единственный астроном с телескопом на Земле. Факты всплывут наружу. Даже ваши Несотворенные не могут отрицать истины, начертанной на небесах.

– Мои Несотворенные? – Квинкс был одновременно и удивлен, и возмущен допущением, вложенным в эту фразу. – И да… Я едва ли могу запретить телескопы по всему миру. Вне зависимости от того, в чем, по-вашему, заключается истина.

Абатти остановился, повернулся к Квинксу, крепко держась за цепь, пока сосны шептали на ветру в сотне футах под ними.

– Разве вы не знаете, что я нашел?

– Нет, точно не знаю, – признал Квинкс. – И, по правде говоря, это не имеет значения. Вы стремитесь свергнуть святую истину Несотворенных и восстановить экстерналистскую ересь. Этого для меня достаточно.

– Вы обвиняете меня в церковных преступлениях, тогда как все, к чему я стремлюсь, это объективная правда!

– Двигайтесь, – крикнул один из талассократов позади них.

Абатти развернулся и поспешил по тропинке туда, где она расширялась до выступа, а затем, стоя в высокой траве, дождался священника.

Квинкс нагнал его, тяжело дыша не столько от тяжести подъема, сколько от всего разом.

– Не боитесь, что я столкну вас сам? – спросил он, бросая взгляд на склон за спиной Абатти.

– Нет. Такие люди, как вы, не сбрасывают других со скал. У вас есть слуги, чтобы делать это. Вот почему с вами этот жуткий монах и кошмарная женщина.

Абатти помедлил, явно раздумывая над следующими своим словами.

– Не так давно для таких, как я, у вас имелся высокий столб и жаркий костер.

– Святая Матерь Церковь никогда никого не сжигала, – ответил уязвленный Квинкс.

– Нет, вы всего лишь выносили приговор и позволяли светским властям привести его в исполнение. Меня учили логике, преподобный. Я знаю, кто тут несет ответственность.

Цепочка талассократов, толкаясь, пробиралась мимо них, хотя брата Куртса и женщину стражники отвели в сторону.

– Когда кто-нибудь восстает против Несотворенных, он сам несет ответственность за свое наказание.

– Восстание против Церкви – это не восстание против Несотворенных, – проворчал Абатти. – А я вообще не восставал. Я стою за истину.

На это Квинкс не мог ответить, но он теперь знал цену этому человеку. Умный, но слабый. Слишком жаждущий остаться в сторонке.

Тем не менее он был прав. В мире существовали другие телескопы.

– Что вы нашли? – спросил Квинкс, наконец вернувшись к сути вопроса, когда они снова двинулись по тропе.

– Свидетельство существования эфирного судна. – Упрямая гордость сквозила в голосе Абатти. – Космический корабль Несотворенных, который принес нас в этот мир.

– Я вам не верю, – ответил Квинкс. – Это просто невозможно.

– Тогда почему вы тащитесь пешком на гору Тира?

Они оба посмотрели вперед, туда, где давно затерялся во главе уходящей колонны талассократов в их зелено-голубых одеждах и походных костюмах цвета хаки Гоинс.

Археология – один из величайших инструментов раскрытия тайн человеческого опыта. Геология гораздо больше говорит нам о возрасте мира, а через науку мы понимаем, что созидательный нарратив Книги Жизни – великая метафора естественных процессов вселенной. Тем не менее археология дает нам прямой взгляд на то, как Несотворенные поместили человека на эту Землю. Как соотнести бесспорное и непогрешимое слово Несотворенных с интерполяциями геологических наук – этот вопрос остается одной из величайших доктринальных проблем нашего века, а возможно, и многих последующих веков.

Его святейшество Лэмбион XXII. Посмертные комментарии

Морган оставил священника, когда группа вышла на гребень Тиры и начала спускаться вниз, к кратеру. Приспешники Квинкса, хоть и под охраной, пугали его. Он был уверен: одно слово преподобного, и эти двое вырвутся на свободу и сбросят его со скалы.

Гоинс собрал свою группу на покатом лугу в нескольких сотнях футов под краем кратера. Председательствующий судья уже говорил что-то, быстро и тихо. Он не проповедовал. Морган поспешил вниз, чтобы догнать их и послушать. Они уже знали его доказательства, все, кто был прошлой ночью на борту «Ясной горы».

Что бы ни собирался показать им тут Гоинс, оно должно было соприкасаться с работой Моргана, как две шестеренки в механизме.

– …пришли в нашу веру вместе с основанием культа медведя в Труске.

Талассократы кивали в ответ.

– Только некоторые из вас знают хоть что-то об этом секрете. Никто из нас, включая меня, никогда не приходил сюда. Даже те, кто поддерживает путь наверх на внешнем склоне горы, не могут покинуть этот остров. – Голос его стал тише. – Пока телескоп доктора Абатти не открыл небеса для наших взоров, это, без сомнения, была самая глубоко похороненная истина на Земле. Брат Люпан не ошибался.

– Колесница Несотворенных? – Квинкс стал рядом с Морганом. – Нелепая фантазия, облаченная в дурацкую ересь.

– Истина, сокрытая в сердце каждого из Восьми Садов. – ответил Гоинс, теперь его голос гремел. – Я представляю вам колесницу Сиклэдии.

Он развернулся, прошел через луг и начал рвать виноградные лозы, прикрывавшие штольню в земле.

Рука Квинкса нырнула в одежду, он вынул пистолет. Пистолет с толстым стволом. Секунду Морган смотрел на него, а потом сбил с ног священника, когда тот поднял оружие и выстрелил в небо.

На следующие несколько мгновений воцарилась ослепляющая путаница. Что-то прошипело в вышине, пока не разорвалось, – сигнальная ракета? Крики эхом прокатывались вокруг Моргана, когда огромный монах и женщина вырвались из-под стражи, как он и боялся. Морган вскочил на ноги, спасаясь от священника и развернувшейся вокруг него борьбы, и побежал к Гоинсу и талассократам, обрывавшим растения, чтобы обнажить пятнистый бок… чего?

Над головой натужно взревели двигатели, когда воздушный корабль принялся низко кружить в воздухе. Морган взглянул вверх и увидел узкий баллон с ножеподобным корпусом под ним. Медные копья, торчавшие из корпуса, потрескивали явно различимыми разрядами.

Морган помчался к Колеснице.

– Судья Гоинс, нас предали!

Гоинс повернулся, какое-то время вглядывался в небо с явным неверием, как вдруг молния, сопровождаемая серией трескучих разрядов, метнулась по направлению к земле и деревьям позади него. Когда поднялся дым, Гоинс засмеялся. Его голос гремел, словно у сержанта, ведущего парад:

– Квинкс, вы еще больший дурак, чем я думал. Вы сомневаетесь, что Колесница Несотворенных может защитить себя?

Еще одна молния ударила с дирижабля, поразив дюжину сжавшихся талассократов, превратив их в стонущую массу. Квинкс бежал к Гоинсу в сопровождении своих опасных телохранителей. Воздушное судно над ними снизилось, залаяли выстрелы, прокатившиеся через луг по косой и взметнувшие фонтанчики грязи, но каким-то образом не отнявшие ничьей жизни.

Вспышка света, вырвавшаяся из-за деревьев, ослепила Моргана на миг. Шипение переросло в громовой раскат. Морган перекатился на бок, протирая глаза, чтобы увидеть, как горит и заваливается на другую сторону кратера Тиры дирижабль. Квинкс еще стоял на ногах, но уже не твердо. Монаха сбили на землю, женщина завыла, глядя в небо, а потом бросилась к Моргану и Гоинсу.

– Вы с ума сошли, – закричал доктор. – Все вы!

Женщина бежала прямо на него. Ее глаза светились таким убийственным безумием, какого Морган никогда не видел, он лишь читал о чем-то подобном в научных романах. Гоинс просто стоял, глядя на сто пятьдесят фунтов мчащейся ярости. На борту судна над ними что-то взорвалось.

Не останавливаясь, женщина настигла Квинкса, схватила его за руки. Она все так же бежала к Моргану и Гоинсу, перекинув дрожащего Квинкса через плечо. Вместо того чтобы врезаться в них, она остановилась совсем рядом, тяжело дыша.

– Покажите мне Колесницу, – потребовала она.

Голос ее был словно глубокое угрожающее рычание. За ней поднялся и поковылял к ним монах.

– Кто ты такая, чтобы требовать? – спросил Гоинс.

– Машинист, – зарычала она. – Это мое будущее. Будущее моей веры.

– Прошлое, – поправил ее Морган. – Будущее приближается с небес.

Пестрая стена позади них зажужжала. Он повернулся, чтобы увидеть, как часть ее отъехала вверх, образовав проход. Оттуда мягко сиял багровый свет. В отдалении с новым всполохом пламени и жара рухнул дирижабль.

Машинист все так же смотрела на Моргана и судью.

– Мой любовник мертв, как и мой капитан. Вы позволили им умереть. Вы должны мне за это.

Монах доковылял до нее, обхватил со спины, широко разведя руки, пытаясь дотянуться до глаз и уголков рта. Женщина уронила Квинкса, вскрикнувшего при ударе о землю, затем, извернувшись, схватила монаха и перекинула его через себя.

Он вскочил, явно напуганный, но готовый сражаться. Гоинс тронул Моргана за руку.

– Назад, – прошипел он. – Это не наша драка.

– Это все не моя драка, – прорычал Морган.

Гоинс хлопнул по стене колесницы Несотворенных.

– Это один из восьми эфирных кораблей тут, на Земле. Вы нашли их источник, большой материнский корабль. Вы все время были правы. Теперь вы не сомневаетесь, что наша история возвращается домой с небес, из вашей точки либрации?

– Нет, не сомневаюсь.

Сзади заскрежетало. Монах и машинист опасно кружили, тогда как Квинкс пытался подняться на ноги.

Странно, Гоинс игнорировал схватку, целиком сфокусировавшись на Моргане. Это в свою очередь вновь приковало взгляд Моргана к судье. При всем его любопытстве он страшно не хотел идти внутрь. Не хотел оказаться настолько правым, чтобы столкнуться со своим открытием лично.

– Но не я призывал его.

– Тогда кто? – нетерпеливо спросил судья.

На это он мог ответить.

– Все мы. С нашими телелокаторами, и воздушными судами, и нашими моторами, посылающими потоки энергии в эфир; это все равно что развести костер посреди ночи. Если эта Колесница достаточно разумна, чтобы защитить себя, материнский корабль, без сомнения, может наблюдать за нашей Землей, пока мы не вырастем достаточно, чтобы стать свидетелями его возвращения. У нас уже целое поколение существует электричество. Он может видеть это.

Сверкнув глазами, Гоинс выхватил собственный пистолет и, не целясь, выстрелил в кого-то позади Моргана. Пораженный, Морган повернулся, чтобы увидеть, как монах с окровавленным лицом падает наземь. Женщина стояла на четвереньках. Квинкс с несколько расфокусированным взглядом медленно качнулся к ним.

Председательствующий судья сунул пистолет в руки Абатти.

– Выбирай. Прошлое или будущее.

Морган тут же бросил оружие в траву. Он хотел правды, во имя Несотворенных, а не этот хаос власти и насилия.

– Я ученый. Я не бросаю людей со скал.

Квинкс потянулся к руке Моргана.

– Девяносто Девятая, – выдохнул он. – Брат Куртс. Пожалуйста… Остановите это. Вы не должны это делать.

Машинист, дрожа, поднялась на ноги. Один ее глаз вытек, рот кровил. Морган бросил взгляд на умирающего монаха и удивился, насколько живучим может оказаться человек.

Ее взгляд больше не был безумным. Скорее, затравленным.

– Стойте, – сказала она, эхом повторяя слова Квинкса.

– Идите, – ответил Морган. Он совсем недавно измерил границы собственной храбрости и сомневался, что сможет сам войти в Колесницу. – Идите в будущее. Его нельзя остановить. Звезды не лгут и приближаются к нам.

– Это мои звезды. – Она смотрела на него единственным уцелевшим глазом. – Наши. Не ваши.

Плача и спотыкаясь, женщина прошла в открывшийся проход. Квинкс отвернулся от Моргана.

– Не может быть. – Священник задыхался. – Я должен уйти туда, куда ушел Ион. – Лицо его скривилось в какой-то внутренней агонии духа, и он последовал за женщиной.

– А вы? – спросил Гоинс. – Тоже выбираете будущее?

Испуганный, Морган стоял какое-то время неподвижно. Затем произнес:

– Я должен подумать… – Его слова текли одновременно с мыслями. – Нет. Я понял, что будущее – тут, с нами. Что будет, то будет.

* * *

Морган Абатти смотрел вверх, на дым, поднимающийся в голубое небо от рухнувшего воздушного судна. Гоинс присел на корточки рядом, в руке он все еще сжимал пистолет. Дверь в колесницу захлопнулась.

– Что дальше? – спросил ученый.

– Несотворенные, конечно же, знают, – ответил Гоинс.

– Квинкс сказал бы, что Несотворенные знают все. – Морган подумал над этими словами. – Мне кажется, Они не думали предостерегать нас против истины.

Оставшиеся талассократы собирались вокруг. Кто-то осматривал раненых и мертвых, другие обсуждали целесообразность отправки группы к месту крушения воздушного судна.

Колесница завыла, низкий гул медленно нарастал. Гоинс встал, жестом приказал всем отступать. Это казалось наиболее мудрым.

Морган замедлил шаг, глядя на великую возможность, от которой он отказался. Он первый увидел, как Колесница поднялась между деревьев к небу. Остальные остановились, глядя, как закручиваются под ней облака пыли и пара.

– Удачи, преподобный Квинкс, – пробормотал доктор.

Гоинс тронул его за руку.

– Выбор сделан. Вы были правы. Мы должны идти.

– Вы почти правы, – ответил Морган. – Его выбор сделан. Наш только начинается.

К нему снова вернулась смелость, словно скулящая собака, возвратившаяся домой.

– Вот то, что я получил за раскрытие правды. Что я отказывался ясно видеть раньше. Мы должны принимать в расчет последствия. – Он бросил взгляд на удаляющуюся Колесницу. – Вы готовы столкнуться с этим, судья? Я готов.

– Помните, ваше эфирное судно в любом случае прибыло бы сюда, вне зависимости от того, видели вы его или нет. Вы не причина происходящему.

Гоинс выждал момент, изучая лицо Моргана, будто в поисках некой правды.

– Наука ищет тропы там, где свет веры освещает путь.

Морган не мог сказать, иронизирует ли судья. Это не имело значения. Он похлопал его по плечу.

– Тогда идем. У нас есть работа.

Будущее над ними поднялось еще выше, разорвав шесть тысяч лет мрака, терний и предрассудков, чтобы взобраться туда, навстречу грядущим звездам.

 

ЛЕВИ ТИДХАР

МЕМКОРДИСТ

 

Леви Тидхар вырос в израильском кибуце, много путешествовал по Африке и Азии, жил в Лондоне, в тихоокеанском островном государстве Вануату и Лаосе. Лауреат премии Кларка – Брэдбери (вручает Европейское космическое агентство), был издателем «Майкл Маршалл Смит: Аннотированная библиография» («Michael Marshall Smith: The Annotated Bibliography»), антологий «Букварь для взрослых от Дика и Джейн» («А Dick & Jane Primer for Adults») и «Вершина всемирной фантастики» («The Apex Book of World SF»). Леви – автор сборника связанных рассказов «Ивритпанк» («НebrewPunk»), сборников повестей «Занятие для ангелов» («Ап Occupation of Angels»), «Горел и пузатый бог» («Gorel and the Pot-Bellied God»), «Превращения облаков» («Cloud Permutations»), «Иисус и Восьмеричный Путь» («Jesus and the Eighfold Path») и, совместно с Hup Банив, романа «Тель-авивское досье» («The Tel Aviv Dossier»). Автор множества рассказов, публиковался в «Interzone», «Clarkesworld», «Apex Magazine», «Sci Fiction», «Strange Horizons», «ChiZine», «Postscripts», «Fantasy Magazine», «Nemonymous», «Infinity Plus», «Aeon», «The Book of Dark Wisdom», «Fortean Bureau» и многих других. Его произведения переведены на семь языков. Недавние романы – «Книжник» («The Bookman»), его продолжения «Камера обскура» («Camera Obscura») и «Осама: Роман» («Osama: A Novel»), а самый свежий – «Большая игра» («The Great Game»). «Осама: Роман» получил премию World Fantasy 2012 в номинации «Лучший роман года». Готовится к выходу новый роман «Марсианские пески» («Martian Sands»). Леви Тидхар сейчас живет в Англии.

Говорят, будто каждый – герой собственной драмы. В рассказе «Мемкордист» нам предложен беспощадный взгляд на будущее, где каждому приходится смотреть и чужую драму…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМ, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

За куполом ярились ледяные бури Титана; внутри было тепло, сыро, пахло просочившимися сточными водами и ползучими растениями, карабкающимися по стенам надземных жилищ. Он пытался учуять ее запах на улицах Полипорта и не находил его.

Ее запах – базилик и ночь. Готовя, он иногда растирал листья базилика пальцами. Это возвращало ее, на мгновения, но возвращало – ту, какой она была в их первую встречу.

Полифем-Порт полон старых воспоминаний. Он мог бы вызвать их в любой миг, но никогда такого не делал. Вместо этого старался отыскать их в старых зданиях по полувнятным признакам. В древнем бахайском храме, где они прятались одним дождливым вечером и смотрели, как метеохакер пляшет под ливнем, окутанный брызгами. Там, где когда-то была кальянная, теперь магазин краулеров. В борделе для моряков на берегу. Назывался «Мадам Синг», теперь «У Флориана». Цыпочки выглядывали из окон, маленькие нагие фигурки, сделанные под мальчиков и девочек, мягкие, теплые, одноразовые, серийные номера деликатно впечатаны в изгиб шеи или бедра. Его ноги узнавали старые пути, и он шагал мимо лавок, мимо доков, углубляясь в коробочки-спальники, к кооперативному дому, где они впервые встретились, где по стенам карабкаются вьющиеся растения, заползающие в окна, – туда, где они встретились на вечеринке в честь семнадцатого года по нарративу Пима.

Он оглядывается и автоматически проверяет цифры, всплывающие в тумане. Подписчиков около двадцати трех миллионов, их стало немного больше после его повторного возвращения на Титан. Компиляция, собранная из того семнадцатого, крутится параллельно, появляются письма от подписчиков, вспыхивающие в нижнем правом углу, но он не читает.

Взгляд на ее окно, цветочный горшок снаружи – там раньше рос одинокий красный цветок, плотоядная роза Титана, с голодными, усеянными зубами присосками, – ее тогдашняя слабость. Каждый день она покупала на рынке мясо для розы. Теперь горшка нет, в окне темно, и ее тоже давным- давно нет.

«Может быть, и она откуда-то смотрит, – подумал он, – видит ли она меня, задирающего голову и высматривающего ее? Воспоминания ложатся пластами, пока не становится невозможно отличить, что – воспоминание, а что – память о воспоминании?»

Вряд ли. Словно подводя итог всей его жизни, это путешествие пошло ему на пользу, оказавшись путешествием к самому себе. «Мы – то, что мы есть», – и он отвернулся от окна, а ледяная буря выла над головой над защитным куполом.

В ту ночь на Титане тоже завывал шторм, но это Титан, здесь всегда так.

 

БОРТ «ГЕЛ БЛОНГ МОТА», РЕЙС ЗЕМЛЯ – МАРС, ГОД ПЯТЫЙ

В нарративе Пима на сегодня больше двадцати миллионов подписчиков, и мама счастлива, и Пим тоже счастлив, потому что улизнул тайком, пока мама спала, и теперь стоит перед большим иллюминатором корабля (на самом деле – экраном во всю стену) и смотрит вниз, в пространство, на медленно движущиеся звезды.

«Гел Блонг Мота» – старый корабль, поколения «Ман Спес» жили и умирали в нем, а корабль пересекал Солнечную систему – от самой Земли через внутреннюю и внешнюю системы, весь путь к Брошенному-За-Борт и Драконьим Мирам и обратно – снова и снова.

Пим полувлюблен в Джой, ровесницу, верящую, что Пим станет капитаном корабля. Джой учит его пиджину астероидов, почти общеупотребительному языку Марса и пояса астероидов, а Пим рассказывает о Земле, о вулканах и штормах, о городах на континентах. Он родился не на Земле, прожил там лет пять и переживал из-за отлета, но и был счастлив, и восторгался, и чувства эти перемешались.

Почти пятьдесят миллионов подписчиков следило, как Пим покидает Землю. Он не поднимался на лифте, а летел старым пассажирским МКК, Пим плыл в воздухе, когда гравитация пропала, а его не тошнило или там еще что. Потом они вышли на орбитальной станции, где у них была очень классная каюта, и гравитация вернулась, а на другой день забрались на борт большого-пребольшого, но все равно такого маленького и смешно пахнущего «Гел Блонг Мота». Пим видел марикультурные цистерны с угрями, креветками, омарами и кальмарами, ходил в гидропонные сады и разговаривал с главным садовником, а Джой даже показала секретную дверь и провела в служебные коридоры за стенами, где было очень сухо и пахло пылью и старой краской.

А теперь Пим смотрел в космос и думал, каков этот Марс. Глядя туда, он словно наблюдал за собственным будущим: не записанные еще терабайты и петабайты нарратива Пима, ждущие, когда их запишут так, как ему захочется. Странное чувство – Пим обрадовался, когда прибежала Джой и они вместе отправились к марикультурным цистернам: Джой сказала, что научит его ловить рыбу.

 

ТОНГ ЮН СИТИ, МАРС, ГОД СЕДЬМОЙ

Мама снова появилась со своим последним бойфрендом, Жонкилем Сингом, агентом синдиката мемкордистики. «Он нам очень нужен», – сказала мама Пиму однажды вечером, впечатывая в щеку мокрый поцелуй, пахнущий дымом. Пим знал, мама рассчитывала, что Жонкиль поднимет им подписку на Марсе – число подписчиков падает с тех пор, как они в Тонг Юне. «Скучный, провинциальный городишко», – говорит мама, это такое оскорбление у землерожденных.

Но Пиму Тонг Юн нравится. Ему нравится спускаться в гигантских лифтах до нижних уровней города, больше всего Пим любит Аркаду с аренами для боев гигантских дроидов, лавками мироигр и особенно – огромный Базар Многих Вер. Когда ему удается улизнуть из дома – они живут на поверхности, под куполом Тонг, в доме, который принадлежит другу маминого друга, – Пим спускается в Аркаду и оттуда идет на Базар.

Там и Церковь Робота, и исполинский храм элронитов, мечети и синагоги, буддистские и бахайские храмы, и даже площадь Гореан. Пим видел почти нагих девушек-рабынь, странно очаровательные, они улыбались, тянулись к нему и гладили по волосам. Там были воины из возрожденных марсиан, краснокожие и четырехрукие – они верили, что в древности на Марсе властвовал император, а они – потомки жителей великой империи и служат Императору Всех Времен. Пим хотел бы стать возрожденным, когда вырастет, у него будет четыре руки, а кожу покрасят красным, но стоило упомянуть об этом при маме, у нее случился припадок, и мама сказала, что на Марсе никогда не было атмосферы и никакого императора, а возрожденные просто… и тут она употребила очень грубое слово, а потом пошли обычные жалобы от подписчиков нарратива Пима.

Он слегка побаивается элронитов – они хотят втереться в доверие и чересчур белозубо улыбаются. Пим не очень доверяет другим. Он предпочитает тихие пути и места, где мало людей, и не хочет, чтоб другие знали, кто он.

Иногда Пиму самому интересно, кто он или кем станет. Один из маминых друзей спросил его: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – и он, вспомнив Джой, ответил: «Капитаном звездолета», – а мама рассмеялась фальшивым смехом, взъерошила ему волосы и сказала: «Пим уже стал тем, чем стал. Разве не так, милый?» Обняла его и добавила: «Он – Пим».

Но кто такой «Пим»? Пим не знает. Внизу, на Базаре Многих Вер, он думает, что, наверное, хочет стать священником или монахом – но какой религии? Каждая религия по-своему замечательна…

Пятнадцать миллионов следят, как он проходит через храмы, церкви и святилища, в поисках ответов на вопросы, которые сам себе еще задать не готов и, возможно, никогда не будет готов.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Итак, наконец он добрался до Брошенного-За-Борт, дальше некуда – только совсем уйти, и снял маленькую темную комнатку в маленьком темном ко-опе, в заднице луны, месте, соответствующем настроению.

Двадцать три миллиона подписчиков – мало для него и много для жителя Брошенного, вместилища краденого софта и хакерских сайтов, диких технологий и изгоев – города Брошенных-За-Борт, тех, кого вышвырнули в последний момент из огромных величавых звездолетов, покидающих Солнечную систему, уходящих навеки в путешествие без возврата по галактическому пространству. Найдет ли хоть кто-то из них новые планеты, новые луны, новые солнца, вокруг которых можно осесть? Будут там чужие или один лишь Бог? Никто не знает точно, а Пим – меньше всех. Однажды он спросил маму, почему бы им не отправиться с одним из кораблей. «Не будь дурачком, – сказала она, – подумай обо всех своих подписчиках, они разочаруются».

«Да в задницу всех моих подписчиков», – ответил Пим теперь вслух, зная, что некоторые обязательно пожалуются, некоторые отключатся и уйдут в другие нарративы. Никогда Пим не был особенно популярен, да, по правде, и не особенно хотел. «Все, что я делал в жизни, – подумал Пим, – все записывалось. Все, что я видел, все, чего касался, все, что чуял или говорил». Но было ли в сказанном или сделанном достойное быть сказанным или сделанным?

«Однажды я любил всем сердцем, – подумал Пим. – Довольно ли этого?»

Он знает: она была в Брошенном год назад. Но уехала прежде, чем прибыл Пим. Где она сейчас? Можно узнать, но Пим не делает этого. Она на обратном пути через внешнюю систему – может, в Лунах Галилея, где ее популярность высока. Пим решает напиться.

Несколько часов спустя он, шатаясь, плетется по темному переулку мимо кальянных и «кукольных домиков», клиник бодимодификации, одинокой миссии Церкви Робота, нескольких старомодных распивочных. Все, что растет в Брошенном, рано или поздно перегоняется в алкоголь. Или в курево.

Голова болит, сердце колотится. «Слишком стар», – подумал Пим, наверное, вслух. Два инсектоида материализовались из темноты и набросились на него. «Что это вы де…» – начал Пим, путаясь в словах, пока две машины умело обшарили его карманы, вторглись в главный узел – Пим только и мог, что тупо моргать, но отмечал, что подписчиков прибавилось, и понимал, что его грабят.

«Устройте шоу», – захихикал Пим. Попытался врезать одному инсектоиду, и тонкая, изящная металлическая рука протянулась и коснулась его – укус иглы в горло…

Парализован, но в сознании – не может звать на помощь, да и какой смысл? Это же Брошенный, если загнешься здесь, то виноват только ты.

Что они делают? Почему еще не сбежали? Пытаются отсоединить его мемкордер, но это же невозможно – они что, не знают, что это невозможно? – он прошит насквозь, получеловек-полумашина, записывающий все, ничего не забывающий. Внезапно Пим пугается, и паника словно вливает в него ледяную воду, и он пытается двинуться, слегка шевелится, зовет на помощь, хотя голос слаб и тонок, и рядом все равно никого, кто мог бы услышать…

Они вырывают куски памяти, терабайты жизни, дни и месяцы и годы исчезают в темном облаке. «Перестаньте, пожалуйста, – бормочет Пим, – пожалуйста, не надо…»

Кто он такой? Что он тут делает?

Имя. У него же есть имя…

Где-то далеко – крик. Два инсектоида поднимают вытянутые морды, щупальца вздрагивают…

Звук взрыва, и одна из тварей исчезает – горячие куски металла жалят Пима, жгут, жгут…

Вторая тварь отступает, подняв четыре клешни, как пистолеты…

Треск выстрелов отовсюду, в груди твари – огромная дыра, инсектоид исчезает в темноте.

Над Пимом появляется лицо: темные волосы, бледная кожа, глаза, словно убывающие луны:

– Пим? Пим? Слышишь меня?

– Пим, – шепчет он странно знакомое имя. Закрывает глаза, и больше не чувствует боли, и уплывает в прохладную, спокойную тьму.

 

ПАУЧЬЕ ЛОГОВО, ЛУНА, ГОД ПЕРВЫЙ

Нет, не память, скорее пленка, что-то видимое – проявляется из темного в светлое, лики чудовищ, нависшие над ним. огромные, как луны: «Пим! Мой милый маленький Пим!..»

Ладоши хлопают, и его прижимают к теплой, мягкой груди, он начинает плакать, но тепло обволакивает его. он уютно устраивается, и он счастлив.

– Пятьдесят три миллиона в пиковом показателе, – говорит кто-то.

– День первый, – говорит кто-то. – Год первый. И пусть все твои дни будут такими же счастливыми, как этот. Ты родился, Пим. Твой нарратив начат.

Он отыскивает сосок, пьет. Молоко теплое.

– Ну тихо, мой маленький. Тихо.

– Смотри, он оглядывается. Хочет увидеть мир.

Но это неправда. Он хочет только спать в этом теплом, спокойном месте.

– С днем рождения, Пим.

Он спит.

 

ПОЛИФЕМУС ПОРТ, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Вечеринка кишит людьми, домовая нода исключительно громко выдает «Нуэво Кваса-Кваса», полно «Сионского особого крепкого», сильный сладковатый аромат стоит в воздухе, впитываясь в одежду и волосы, и Пим слегка пьян.

Полипорт, Пим тут сам по себе: мама осталась в Галилеевой Республике, а он сбежал – прыгнул в древний транспортник, «Ибн аль-Фарид», Юпитер – Сатурн, в одну сторону.

Первый раз чувствует себя свободным. Показатели взлетают, но он за этим даже не следит. Пим не следует нарративу, а просто живет собственной жизнью.

Портовые бомжи шляются по Полипорту, мальчишки, вернувшись с Марса, лун Юпитера и колец Сатурна, высматривают корабли для следующего перелета в никуда…

Вечеринка: пара метеохакеров жалуется на устаревшие протоколы; в уголке корабельная крыса с «Ибн аль-Фарида» – Пим смутно помнит его по полету – весь в Луисе By, блаженная улыбка на роже, подключен, слабые токи щекочут его центры удовольствия; пять здоровых блондинок-австралиек с Земли в кругосистемном туре – разговоры летят вокруг Пимовой головы: «А откуда вы? А куда вы? А вы откуда?»

Титанские краулеры с отсутствующим выражением глаз; вирусодел, два художника, марсианский возрожденный, тихо разговаривающий с юпитерианским роботом, – Пим знает, люди посматривают на него, хотя притворяются, будто нет, – а показатели растут, вечеринка нравится всем.

Она выше его, длинные черные волосы собраны в шевелящиеся дреды – некое устройство заставляет их извиваться вокруг головы, словно змеи, – длинные изящные пальцы, обсидиановые глаза…

Люди оборачиваются ей вслед, разговоры стихают – она идет прямо к Пиму, не замечая остальных гостей, останавливается перед ним, изучает с ошеломленным лицом. Она видит то же, что он: показатель подписчиков, данные о занятом ресурсе, статистику поступлений, – и Пим говорит:

– Могу я угостить вас? – с самонадеянностью, которой на самом деле не чувствует, и она улыбается. У нее золотой зуб, и когда она улыбается, то кажется юнее.

– Я не пью. – Она все еще разглядывает Пима. Золотой зуб – это Другой, но не настоящий Соединенный, лишь цифровой разум, помещенный в ее мемкордерную структуру. – Восемьдесят семь миллионов, – говорит она.

– Тридцать два, – отвечает Пим.

Она снова улыбается:

– Пошли отсюда.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Память возвращается кусками – давний бэкап загружается в разум. Открыв глаза, Пим на секунду решает, что это она спасла его от тварей, но нет – лицо, склоняющееся над ним, незнакомо, и Пим внезапно пугается.

– Ш-ш-ш, – говорит женщина. – Вы пострадали.

– Кто вы? – хрипит Пим.

Цифры мелькают – видимый предел около сотни миллионов по всей системе, обновляется со скоростью света. Его рождение и близко к этому не подбиралось…

– Мое имя Зул, – отвечает она.

Это ему ни о чем не говорит. Меж обнаженных грудей у нее висит медальон. Пим сощуривается и различает собственное лицо.

Женщина пожимает плечами и улыбается слегка разочарованно. Гусиные лапки в углах темных глаз. На поясе у нее пистолет, черные кожаные брюки – единственная одежда.

– На вас напали дикие сборщики. – Она снова пожимает плечами. – У нас пару лет назад приключилась инвазия.

Сборщики – многоуровневые машины, сконструированные для работы за пределами человеческих куполов, – конвертируют породу в энергию, медленно трансформируя лунную поверхность, – дегенераты, как все в Брошенном. Пим благодарит: «Спасибо» – и женщина, к его удивлению, краснеет.

– Я вас смотрела.

Пим понимает – и немного печалится.

Они занимаются любовью на узкой кровати, в маленькой, душной, темной комнатке, где-то глубоко под поверхностью. Отсюда невозможно вообразить Шэрон, ледяную луну, или крохотный холодный диск небывало далекого Солнца, или гигантское поле галактических звезд, или тени кораблей Исхода, уплывающих из человеческого космоса. Только изначальное людское бытие нагих тел и солоноватой кожи, и лихорадочное сердцебиение, и Пим вздыхает, все еще необъяснимо печальный посреди возбуждения, потому что запаха базилика, который он ищет, здесь нет.

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…

Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, – улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…

На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…

Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.

– Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.

Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это – что?

Конечно, боль, да, но…

Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?

– Мама, – выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.

Внизу мир расстилается серебряной паутиной и волшебными огнями.

– Пятьдесят шесть миллионов. – Мама пытается улыбнуться. – И лучшие доктора, которых можно найти за деньги…

Но их недостаточно. Мама смертью заставила его вернуться, Пим не может разобраться в своих чувствах, он стоит здесь, и держит ее слабеющую руку, и смотрит за окно, в ночь.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Друг с другом им не нужны слова. Они ни сказали ни единого с тех пор, как покинули вечеринку. Рука об руку шли узкими улочками Полипорта, а над ними ярилась буря. Когда девушка потянула Пима в темный угол, он слышал стук сердец, ладонью осязал теплую смуглую кожу округлой груди, а цифры росли и росли, набирая миллионы, – второй уровень показывал ее цифры. Губы на его губах, полные, и у них вкус базилика. Ночью, когда они обнимали друг друга, цифры погасли, и осталась лишь она.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Когда они занялись любовью во второй раз, Пим произнес ее имя, а потом женщина, лежавшая рядом, заметила, медленно гладя его грудь:

– А ведь ты ее любил, – и в голосе слышалась легкая печаль. Глаза у женщины были круглые, зрачки – расширенные. Она вздохнула, тихий звук на краю Солнечной системы. – Я думала, может, нам…

Цифры опять падали, история его жизни – нарратив Пима отсчитывался по числу подписчиков в любой момент. Нарратив Пима шел во всем космосе – неужели и улетающие в кораблях Исхода, и обитатели чужих планет с неизвестными названиями – неужели и они следили?

Пим не знал. Ему было все равно. Он встал в темноте, оделся, вышел в ночь Брошенного, когда женщина заснула.

В эту минуту Пим решил отыскать ее.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Так странно снова вернуться в систему Плутона. А Гидра – самый странный из миров… Брошенный, ссадина на Шэрон, позади, Гидра еще дальше и холодна, так холодна… Драконья Нора, и Пим в гостях у дракона.

Когда он вспоминает время на Брошенном, в пятьдесят шестом – или это был пятьдесят седьмой? – году нарратива Пима, все путается. Это нижняя точка его жизни. Пим оставил Брошенный сразу после нападения, решив отыскать ее, – но он делал это несколько раз и никогда не…

Драконья Нора – это целая луна, заселенная миллионом живых тел с единым разумом.

Вьетнамские куклы массового производства далеких земных фабрик, доставленные сюда той же «Гел Блонг Мота», которой Пим летал еще ребенком, тысячи, десятки тысяч и, наконец, миллионы кукол, управляемых единым интеллектом, мозгом дракона, – рабочие муравьи, ползающие по лунной поверхности, вгрызающиеся в ее шкуру, превращающие ее в… во что?

Никто не знает.

Дракон – из Других, один из бесчисленных интеллектов, разработанных на цифровых Площадках Разведения, строки кода, размножающиеся и мутирующие, сливающиеся и расходящиеся миллиардами и миллиардами циклов. Говорят, что дракон – один из кораблей Исхода, теперь покинутый, но почему это случилось, неизвестно. Гидра – его мир – его местообитание? Произведение чужого, концептуального искусства? Никто не знает, а дракон не говорит.

Однако Пим гость, а дракон гостеприимен.

Тело Пима в хорошем состоянии, но дракон обещает его улучшить. Пим лежит в одном из отсеков, охваченный коконом-держателем, а крохотные насекомые ползают по нему, раскусывая и надрывая, сшивая и переделывая. Иногда у Пима возникает ощущение, что дракон одинок. Или, может быть, хочет, чтоб другие увидели его мир, и потому пригласил Пима, чьи показатели впечатляюще выросли ко времени высадки на Гидре.

«Гел Блонг Мота» доставила его сюда из Галилеевой Республики медленным, полным досуга полетом, а капитаном ее была Джой, и они с Пимом делились вином и рассказами и смотрели в космос, а однажды занялись любовью, медленно и неспешно, как старые друзья.

«Почему ты никогда не прилетал к ней?»

Вопрос звучит в его мозгу, пока Пим висит в теплых объятьях кокона. На Гидре очень тихо, куклы драконова тела почти не шумят, перемещаясь по своим делам – какими бы они ни были. Пим думает о вопросе Джой, но сознает, что ответа нет и никогда не существовало. Случались другие женщины, другие места, но никогда…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Самый интимный момент его жизни: словно они вдвоем стали центром всей вселенной, и ничто больше не имело значения, только они, и когда они целуются, когда сбрасывают одежду, когда касаются друг друга неуклюжими, нетерпеливыми пальцами, за ними следит вселенная, следит за изумительным слиянием двух тел, двух душ. Их сливающиеся колонки доходят до миллиарда и продолжают тянуться вверх. Такого больше никогда не будет, думает он, слыша ее, ощущая губы на его шее, и он думает: она права, больше никогда…

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ВТОРОЙ

Ступая детскими ножками по широкому простору восстановленного парка в сердце города, укутанного в иглоподобные башни горнодобывающих компаний, Пим смеется, радуясь, когда руки взрослых подхватывают его и подбрасывают. «Моя детка. – говорит мама, и прижимает его еще крепче, и целует его (эти странные цифры в уголках глаз все бегут и меняются – теперь он привык к ним, не обращает на них внимания), – у тебя в два раза больше времени на все. Будущее ждет тебя…»

И Пим счастлив, обхватив руками мамину шею, а будущее – это блистающая дорога в уме Пима, длинная бесконечная дорога белого света, посередине которой шагает Пим, и конца ей не видно, и он снова смеется и выворачивается, чтоб убежать к прудам, где большие зеленые ящерицы греются на солнце.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СТО ПЯТНАДЦАТЫЙ

В Драконьей Норе, в муравейнике, входы в который поднимаются над поверхностью Гидры, словно вулканические горы, в коконах его старого друга дракона, Пим говорит:

– Не уверен, старина, что ты сможешь снова починить меня, – и закрывает глаза; кокон словно мягкий вьетнамский шелк на его коже.

Дракон мурлычет вокруг, тысячи его тел снуют по сложному переплетению тоннелей. Число подписчиков поднимается до пятидесяти миллионов, и Пим думает: «Они хотят увидеть, как я умру».

Он ворочается в коконе, а дракон бормочет успокаивающие слова, утратившие смысл. Пим пробует вспомнить лицо мамы, вкус ягод на марсианской ферме, дождь из дождевальных генераторов Ганимеда или объятия женщины с Брошенного, но ничто не задерживается, ничто больше не остается в его разуме. Где-то все это существует, даже сейчас его уходящие чувства транслируются и накапливаются – но это, с пугающей ясностью понимает Пим, и есть близящееся прекращение нарратива Пима, и его пронизывает ужас. «Дракон!» – кричит он, и тогда что-то прохладное касается его шеи и вливает облегчение.

Пим плывет в дремотном полусне, убаюканный ритмичным покачиванием кокона. Запах, аромат, по которому он тоскует, нежный и свежий, словно ба… какая-то трава? Пим цепляется за память, глаза приоткрываются от усилия, но все бесполезно, больше ничего, кроме слабого, тревожащего сожаления, и в конце концов Пим отпускает его. Девушка, которая…

Что-то было?

Он же никогда…

Наконец Пим снова закрывает глаза, и постепенно истинная тьма возрождается, странная и незнакомая даль: даже безостановочно бегущие числа на краю зрения, прежде всегда бывшие тут, меркнут – это так странно, что он засмеялся бы, если б мог.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

Он шагает по давно знакомым улицам того, сорок третьего года нарратива Пима, ища ее в запахе старых воспоминаний. Ее там нет, но внезапно, пока он идет под куполом, в вечно бушующей буре, он переполняется надеждой: будут другие места, другие времена, и там, где-то в Солнечной системе, когда-нибудь в нарративе Пима, он снова отыщет ее.

 

ПЭТ КЭДИГАН

РЫБЁХА-ДУРЕХА, ПОДАВШАЯСЯ В СУШИ

Следующий рассказ со стремительно разворачивающимся сюжетом повествует о строителе, получившем травму во время несчастного случая на орбите Юпитера. Ему предстоит не только поправить здоровье, но и столкнуться с уникальными проблемами и преимуществами в процессе смены вида.

Пэт Кэдиган родилась в городе Шенектеди, штат Нью-Йорк, но в настоящее время вместе с семьей проживает в Лондоне. Свой первый рассказ она опубликовала в 1980 году и с тех пор считается одним из лучших писателей своего поколения. Ее рассказ «Переход симпатичного парня» («Pretty Boy Crossover») попал в число лучших научно-фантастических историй восьмидесятых, а рассказ «Ангел» («Angel») вошел в число номинантов премий «Хьюго», «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези (мало кто получал подобное внимание критиков).

Ее рассказы печатались в большинстве крупных журналов, включая «Asimov’s Science Fiction» и «The Magazine of Fantasy & Science Fiction». Кроме того, они публиковались в сборниках «Узоры» («Patterns») и «Грязная работа» («Dirty Work»). Ее первый роман «Игроки разума» («Mindplayers») был опубликован в 1987 году и получил восторженные отзывы критиков. Второй роман «Грешники» («Synners»), вышедший в 1991 году, был признан лучшим научно-фантастическим романом года и получил премию Артура Ч. Кларка, как и ее третий роман «Дурни» («Fools»). Таким образом, она стала единственным писателем, дважды награжденным премией Кларка. Позже были опубликованы романы «Цифровой дервиш» («Dervish Is Digital»), «Чай из пустой чашки» («Tea from an Empty Сир») и «Когда-то я дружил с реальностью» («Reality Used to Be a Friend of Mine»). Она также является составителем антологии «Лучший киберпанк» («The Ultimate Cyberpunk»), а кроме того, двух книг о создании фильмов и автором четырех романов, рассказывающих о средствах массовой информации. Потом вышел ее роман «Сотовый» («Cellular»).

На девятой деце своей второй ноль-весомки Рыбёха протаранила берг в Главном кольце и сломала ногу. Расщеплением кости дело не ограничилось – дуреха заработала сложный перелом! Йау! Вот делища! К счастью, мы успели обслужить почти все глазки, а это, как по мне, больше сам-дурак-работа, чем труд-работа. Шли последние децы перед ударной встречкой с Океке-Хайтауэр, и кометная лихорадка косила всех подряд.

Наблюдабельных встречек на Большом Ю не бывало без малого три сотни (грязючных) лет – Шумейкер-Кактотамкер, – но во время оно никто на встречку не глазел, потому что и рядом не летал. Теперь всякие ньюз-каналы, институты и деньгомешки со всех закоулков Солнечной отстегивали Юпитер-Операциям за вид вблизи. Все до единой бригады Юп Опа работали не покладая конечностей – размещали камеры на камерах и резервкамеры на резервкамерах: оптические, инфракрасные, рентгеновские и всяко-прочие. Рыбёха была на седьмом небе, все болтала о том, какая это круть – увидеть событие своими глазами. Лучше бы дуреха смотрела по сторонам и не перлась куда не надо.

Я сама была в одежке и знала, что костюм Рыбёхи сдюжит, но вот незадача – бесперые двуногие, когда повреждаются, склонны к головокружению. Потому я надула пузырь, вместивший нас обеих, зачехлила ей ногу, до отказа накачала дуреху веществами и вызвала «скорую». Желейка с остальной командой уже были на той стороне Большого Ю. Я сообщила им, что мы вне игры и кому-то надо доделать пару-тройку глазков в нашем радиане. Дуреха, как принято у двоеходиков, стиснула челюсти и держалась так, будто мы с ней травим конец смены. В тупик ее ставило, кажись, только О. Рыбёха просекла консенсусную ориентацию быстрее всех двоеходиков, с которыми мне доводилось впахивать, но ориентироваться на веществах – это совсем другое. Я старалась отвлекать дуреху, пересказывая всякие слухи, а когда они кончились, стала городить чушь.

И тут она вдруг сказала:

– Ну вот, Аркея, время мое пришло.

Звучало это чертовски окончательно, и я решила, что она увольняется. И сдулась, потому что наша дуреха мне нравилась. Я сказала:

– Эх, дорогуша, мы здесь-у-нас будем по тебе скучать.

А она засмеялась.

– Не-не-не, я не ухожу. Я подамся в суши.

Я похлопала ее по плечу, решив, что слышу мусор в ее системе. Рыбёха наша хоть и дуреха, но далеко не простая – она и здесь-у-нас круче многих, и всегда была особенной. На Грязюке она была умницей, выдающимся ученым и королевой красоты. Именно так – бесперая двуногая гениальная королева красоты. Либо верь, либо в дверь, как говорит Шире-Глюк.

Рыбёха провела с нами три с половиной децы и только тогда проговорилась насчет королевы красоты. Наша команда травила конец смены – она, я, Дюбонне, Шире-Глюк, Тетя Шови, Бульбуль, Наживчик, Глынис и Фред, – и мы все чуть не потеряли нашу О.

– Вау, – сказал Дюбонне. – А за хмырь во всем хмыре ты выступала?

Я не поняла вопроса, но уловила, что это типа подколка. Трижды шлепнув Дюбонне, я предложила ему уважать чужую культуру.

Но Рыбёха ответила:

– Эй, все-подряд, спрашивайте сколько влезет. Это на деле такая глупость. Чего люди запариваются по такой фигне, я вообще не втыкаю. Мы должны быть прогрессивными и просвещенными, а нам по-прежнему важно, как женщина выглядит в купальнике. Прошу извинить: двуногая женщина, – добавила она, усмехнувшись. – И – нет, хмырь во всем хмыре как-то не по моей части.

– Если ты так к этому относишься, – сказала Тетя Шови, уставившись на Рыбёху серьезными глазищами и переплетя все восемь рук, – зачем тебе это было надо?

– По-другому сюда-к-нам было не выбраться, – ответила Рыбёха.

– По чесноку? – спросил Бульбуль за секунду до того, как я выпалила то же самое.

– По чесноку. У меня в загашнике ценный металл за внешний вид и аттестацию качества продукции, плюс полная оплата обучения, мой выбор вуза…

Рыбёха улыбнулась, а я думала, что она ровно так должна была улыбаться, когда ее объявили Королевой Бесперых Двуногих Гениальных Леди, или как там у них это называется. Не то чтобы неискренне, нет, но лицо двоеходика – всего лишь группа мышц, и я могла поклясться, что Рыбёха своей улыбке научилась.

– Я копила деньги как одержимая, чтобы получить после вуза еще одну степень, – продолжала она. – Геология.

– Грязючная геология, м-да, – сказала Шире-Глюк.

Когда-то ее звали Шерлок, но Шире-Глюк первой признает, что ума ей недодали, зато глючит она не по-детски.

– Вот поэтому я и стала копить на второе образование, – сказала Рыбёха. – Чтоб добиться максимума имеющимися инструментами. Вы в курсе, каково это. Все-подряд в курсе, верно?

Верно.

* * *

До нас Рыбёха впахивала с другими ЮпОповскими командами, и все они были смешанными – двоеходики и суши трудились рядышком. Полагаю, она им всем нравилась и наоборот, но с нами она была как дома, что не очень-то обычно для двуногой в сплошь осьминожьей бригаде. Мне она пришлась по душе сразу, и это о чем-то да говорит, – как правило, чтобы срезонировать даже с суши, мне требуется изрядно времени. Ничего не имею против бесперых двуногих, честное слово. Многие суши – сознаются далеко не все – косоурятся на этот вид из базового принципа, но у меня всегда получалось ладить с двуногими. Не скажу, что здесь-у-нас командиться с ними – это для меня супер-шмупер. Обучать их тяжелее, и не потому, что они тупые. Просто двоеходики не приспособлены для этого дела. Не так, как суши. Но они всё летят и летят, и большая часть хоть квадродецу, но выдерживает. Здесь-у-нас ведь столь же красиво, сколь и опасно. Я каждый день вижу несколько наружников, неуклюжих, как морские звезды в скафандрах.

Это не считая тех, которые пашут в клиниках и больницах. Врачи, сестры, фельдшеры, техники, физиотерапевты, санитары – все они стандартные бесперые двуногие. По закону. Факт: не нарушая закона, нельзя заниматься медициной в любой форме, отличной от базовой человеческой, даже если у вас уже есть диплом врача, – якобы потому, что все оборудование заточено под двоеходиков. Хирургические инструменты, операционные, стерильная одежда, даже резиновые перчатки – и на тех пальчиков не хватает, а те, что есть, коротки. Ха-ха; немного юмора от суши. Для вас это, может, и не смешно, но свежаки ржут до помутнения.

Не знаю, сколько двоеходиков подаются в суши за год (грязючный или юповский), а уж графиков с их мотивами я не видала и подавно; мы здесь- у-нас живем повсюду, Статистика не по моей орбите, но я точно знаю одно: полдюжины двоеходиков ходатайствуют о переходе каждые восемь дец. Бывает, понимаете ли, всяко-разное.

В прежние дни, когда переметывалась я, никто не шел в суши, пока не припирало. Чаще всего ты или болел чем-то неизлечимым, или становился физически недееспособен до конца дней своих по двуногому стандарту, то есть на уровне моря на третьей планете. Временами инвалидность была социальной, а точнее, уголовной. В Исконном Поколении здесь-у-нас среди калек хватало каторжников, иным из которых оставалось всего-ничего.

Если спросить суши, мы скажем, что ИП длилось шесть лет, но нам всем положено использовать грязючный календарь, даже когда мы говорим друг с другом (здесь-у-нас каждый приучается конвертировать время на лету), а по летоисчислению Грязюки это чуть больше семидесяти лет. Двуногие утверждают, что речь о трех поколениях, а не об одном. Мы с ними не спорим, потому что хрена они аргументируют. Что бы то ни было. Такими уж они сделаны. Двуногие строго бинарны, они только и могут, что выбирать из нуля и единицы, да и нет, правды и лжи.

Но после переметки это строго бинарное мышление исчезает первым и быстро. Не знаю никого, кто по нему скучал бы; я – точно нет.

* * *

Короче, я иду проведать Рыбёху в одну из клиник на паутинных кольцах. Крыло закрыто для посторонних, внутрь пускают только тех, кто в Списке. Если вы еще не заколдобились, вот вам вросшая в пол двоеходица в мундире, единственное занятие которой – проверять Список. Думаю, а туда ли меня занесло-то, но тут двоеходица обнаруживает меня в Списке и разрешает проведать Ля-Соледад-и-Гвюдмюндсдоттир. Секунду я дотумкиваю, о чем она. И как наша Рыбёха-дуреха дошла до жизни такой? Иду через портал в шлюзостиле, а там меня поджидает другой двоеходик, типа сопровождение. В руках у него палки с липкими концами, чтобы нормально передвигаться, и орудует он ими ничего так, но я-то вижу, что парень-дурень совладал с этими палками совсем недавно. Он почти все время маневрирует так, чтобы стопа касалась пола, – чтобы казалось, будто он шагает.

Суши с моим стажем этих двоеходиков насквозь видят. Звучит жутко снисходительно, я не имела это в виду. В конце концов, я и сама когда-то ходила на своих двоих. Все мы начинали как бесперые двуногие; суши не рождаются. Но многие из нас считают, что родились быть суши, пусть это чувство не шибко коррелирует с двоеходиками, которые заправляют всем на свете. С реальностью-то не поспоришь.

Мы с пареньком-палколюбом проходим полный радиан и упираемся в другой шлюз.

– За ним, – бросает он. – Я заберу вас, когда будете готовы.

Спасибкаю и вплываю в портал, удивляясь, какой тусклой лампе пришло в голову приставить ко мне этого чувака; Тетя Шови называет таких дурней «добавкой к требованиям». Трубопроводы в туннеле запечатаны, ни в них, ни между ними не спрячешься. Я знаю, что Рыбёха адски богата и вынуждена нанимать людей, чтобы те тратили ее деньги, но, думаю, ей стоит чаще нанимать умников, понимающих разницу между тратой и растратой.

А вот и наша дуреха – в центре больничной кровати, почти такой же огромной, как отправивший Рыбёху сюда кольцевой берг. В ее распоряжении целая палата – все стены развернуты так, чтобы пациентка оказалась в большой отдельной комнате. В дальнем конце – несколько медсестер: расселись и посасывают кофе из пузырьков. Заслышав, что я иду, они спешно отлепляются от стульев и тянутся к рабочим вещам, но я всеми восемью конечностями даю сигнал «расслабьтесь» – светский визит, я никто, не надо суетиться, – и они возвращаются на свои места.

Восседающая посреди подушечного гнезда Рыбёха выглядит неплохо, разве что чуть недоваренно. На ее голове – новый нарост в три сантиметра толщиной, и эта штука явно зудит, потому что Рыбёха постоянно ее чешет. Невзирая на инкубатор вокруг ноги, она настаивает на полном объятии, четыре на четыре, потом хлопает по простыне рядом с собой.

– Аркея, будь как дома!

– А это по правилам, когда посетитель садится на кровать? – спрашиваю я, цепляясь парой рук за ближайший привязной столб.

На столбе красуется раскладное сиденье для двуногих гостей. В этой палате есть всё.

– Ага. Правило простое: все в порядке, если я так говорю. Сама посмотри, эта кровать больше, чем многие мои апартаменты. Здесь может устроить пикник вся команда. И очень жаль, что их тут нет. – Она чуть сникает. – Как там все-подряд, пашут без продыху?

Опускаюсь на кровать.

– Всегда нужно или лабу строить, или хард обслуживать, или урожай инфы собрать. – говорю осторожно, – если ты это имела в виду.

По ее гримасе понимаю, что не это.

– Ты одна пришла меня проведать. – говорит она.

– Может, остальных не было в Списке.

– Что за список? – спрашивает она. Я рассказываю. У нее падает челюсть, тут же по обе стороны кровати объявляются сестры, нервные как черти, и осведомляются, все ли с Рыбёхой в порядке. – Отойдите, могу я побыть с кем-то наедине, ну же?

Они подчиняются, хоть и с неохотой, и глазеют на меня так, будто не шибко уверены, что, пока я сижу на этой кровати, Рыбёха в безопасности.

– Не ори на них, – говорю я чуть погодя. – Если с тобой что стрясется, это будет их вина. Они просто заботятся о тебе, как умеют.

Распрямляю две руки, одной обвожу комнату, другой указываю на инкубатор, в котором квадзилион наноректиков правит Рыбёхину ногу от самого костного мозга, и нога, уверяю вас по личному опыту, зудит. Страшно зудит. Безусловно, в том числе поэтому Рыбёха как в космос опущена – что сделаешь, когда чешется чертов костный мозг? – и мои слова ей не помогают.

– Я могла бы догадаться, – вскипает она, почесывая голову. – Это всё те, на кого я работаю.

Чушь какая-то. У ЮпОп на такие хоромы средств нет.

– Думаю, дорогуша, ты ошибаешься, – говорю я. – Только предположи мы, что у ЮпОпа водится столь ценный металл, суши мигом взяли бы эту Бастилию, и головы покати…

– Не. я о грязючниках. Мой облик лицензирован для рекламы и шоу- биза, – говорит она. – Я думала, если улечу сюда-к-нам, спрос на меня снизится – с глаз долой, из сердца вон, понимаешь? Но, очевидно, концепт «королева красоты в космосе» еще блещет новизной.

– Значит, ты по-прежнему богата, – говорю я. – Это разве плохо?

Она кривит лицо, как от боли.

– Ты бы согласилась на бессрочный контракт просто ради богатства? Даже ради такого богатства?

– Нельзя обогатиться на бессрочном контракте, – говорю я мягко, – и профсоюзы не столь тупы, чтобы их разрешать.

Она задумывается на пару секунд.

– Ладно, скажи вот что: бывало у тебя такое, когда ты думала, что чем-то владеешь, а потом выяснила, что ты сама – его собственность?

– Ох… – До меня доходит. – Они могут заставить тебя вернуться?

– Они пытаются, – говорит Рыбёха. – Вчера ночью пришло постановление суда, требующее, чтобы я вляпалась в Грязюку как можно быстрее. Доктора внесли коррективы: они разрешат мне отчалить, когда я буду здорова, но до бесконечности этот момент не оттянуть. Ты знаешь хороших законников? Здесь-у-нас? – добавляет она.

– Ну да. Само собой, все они суши.

Рыбёха светлеет.

– Самое оно.

* * *

Здесь-у-нас не всякий наутилус помпилиус – законник (эта форма популярна также среди библиотекарей, исследователей и всяко-прочих, чьи извилины рутинно перегружены информацией), однако всякий законник в Юп- системе – наутилус помпилиус. Речь не о юридическом ограничении, как с двуногими и медициной, просто так уж повелось – и возникла такая вот традиция. Если верить Голубе, партнеру в фирме, с которой имеет дело наш профсоюз, для суши это эквивалент напудренных париков и черных мантий, которые мы видывали и здесь-у-нас, когда двоеходики из иных регионов Грязюки прилетали со своими адвокатами.

Голуба говорит, что, как бы ни тщились двуногие законники выказать себя профессионалами, все они ломаются и начинают чудить при встрече со своими суши-коллегами. Когда профсоюз в последний раз вел переговоры с ЮпОпом, штаб-квартира прислала из Грязюки полную жестянку юрисконсультов. На самом-то деле с Марса, но они не были марсианскими гражданами и отправились потом прямо на Номер Три. Голуба с ними не общалась, однако держала нас в курсе по максимуму, не нарушая никаких предписаний.

Голуба – спец по цивилистике и правам суши, она защищает наши, граждан Юп-системы, интересы. Включая не только суши и суши-на-переходной-стадии, но и людей перед операцией – пред-опов. Любой двоеходик, подавший заверенное ходатайство о хирургической перемене формы, по закону становится суши.

У пред-опов забот полон рот: злые родичи, богатые злые родичи с постановлениями какого-нибудь грязючного верховного суда, растерянные/встревоженные дети, родители и бывшие супруги с разбитым сердцем, иски и контрактные споры. Голуба занимается и этими, и всяко-прочими проблемами: верификация идентичности, передача денег и собственности, биометрические перенастройки, а также организация посредничества, психологические консультации (для всех, включая злых родичей), даже религиозное водительство. Большинство двуногих жутко удивились бы, узнав, сколь многие из нас подаются в суши, чтобы найти Бога, ну или что-то еще. В основном мы, включая меня, попадаем в последнюю категорию, но и тех, кто алчет организованной религии, среди нас немало. Я думаю, невозможно так радикально перемениться, не открыв в себе какую-то духовность.

Рыбёха официально пока не пред-оп, но я знала, что никто лучше Голубы не поведает дурехе, с чем та столкнется, если на это дело решится. Голуба отлично представляет себе, что именно двоеходики хотят услышать, и говорит то, что им надо знать, так, чтобы они дослушали до конца. Я думала, это психология, но Голуба говорит, что скорее уж лингвистика.

Как сказала бы Шире-Глюк: меня не спрашивайте, я тут всего лишь шныряю во мраке.

* * *

Назавтра я заявляюсь под руки с Голубой, и Спископроверяльщица глазеет на нас так, будто в жизни ничего похожего не видела. Записывает наши имена, но как-то не радуется, что меня огорчает. Проверка Списка – работа, проявления эмоций не требующая.

– Вы адвокат? – вопрошает она Голубу.

Глаза у них на одном уровне; щупальца Голубы убраны, чтобы никто не возбух.

– Если надо, просканьте меня еще раз, – отвечает Голуба добросердечно. – Я подожду. Мама всегда говорила: семь раз отмерь, один раз обрежь.

Секунду-другую Спископроверяльщица не понимает, что ей вообще делать, потом сканит нас обеих наново.

– Да, вот ваши имена. Просто… ну, она сказала «адвокат», и я думала… мне казалось, что вы… э-э-э…

Она мэкает и бэкает так долго, что ее всю перекашивает, и тут Голуба, смилостивившись, говорит:

– Двуногая.

Голуба по-прежнему добросердечна, но щупальца ее змеятся в открытую.

– Вы не местная, не так ли? – спрашивает она приторно-сладко, и я чуть не лопаюсь от смеха.

– Нет, – отвечает Спископроверяльщица тонким голоском, – я дальше Марса в жизни не летала.

– Если двуногий на другом конце портала настолько же провинциален, лучше предупредите его сразу.

Мы идем через портал, и Голуба добавляет:

– Поздно!

Нас ждет все тот же парень с палками, но, когда Голуба его видит, она издает свой безумный судорожный клич и врезается парню в лицо, да так, что щупальца пляшут на его коже.

– Сукин ты сын! – говорит она, абсолютно счастливая.

И палколюб ей отвечает:

– Привет, мамочка.

– Оу. Ке-ей, – говорю я, обращаюсь к кому-нибудь во вселенной, кто может меня услыхать. – Я вот думаю про церебральную клизму. Самое время, нет?

– Расслабься, говорит Голуба. – «Привет, мамочка» – это ответ на обращение «сукин сын».

– Или «привет, папочка», – говорит палколюб, – в зависимости от.

– Да вы все для меня на одно лицо, – отвечает Голуба. – Вселенная похожа на чемодан, Аркеечка. Нас с Флорианом когда-то вместе брали в заложники – давно, я была еще двоеходицей.

– По чесноку?

Я удивлена до чертиков. Голуба никогда не говорит о своей двуногой жизни – собственно, как и все мы. И я не знаю случаев, чтобы суши чисто случайно встречали кого-то, с кем были знакомы до перехода.

– Я был ребенком, – говорит палколюб. – Десять грязючных дней. Голуба держала меня за руку. Я рад, что мы познакомились, когда у нее еще была рука.

– Противным он был ребенком, – рассказывает Голуба, пока мы идем в Рыбёхину палату. – Я держала его за руку, чтобы он не испугал похитителей – те могли нас шлепнуть.

Палколюб фыркает.

– Тогда почему ты писала мне письма, когда все кончилось?

– Думала, если я помогу тебе стать менее противным, ты не вдохновишь никого на новые похищения. Вдруг спасу чью-то жизнь.

В жизни не слыхала о дружбе суши с двуногим после перехода. Пытаюсь осмыслить происходящее, пока мы движемся по второму порталу.

Завидев нас, Рыбёха на долю секунды приходит в ужас, потом улыбается. Улыбкой человека, которому страшно. И тут уже становится страшно мне. Я сказала ей, что приведу суши-законника. Дуреха ни разу при мне не колдобилась, даже с желейками, а это о чем-то да говорит. Даже зная, что все до одного желейки – искины, ты какое-то время привыкаешь к ним, будь ты любой формы, двоеходик или суши.

– Слишком червячно, да? – спрашивает Голуба, сворачивая щупальца и усаживаясь на кровать на почтительном расстоянии от Рыбёхи.

– Извините, – говорит та, корча гримасу от боли. – Я не хочу выглядеть грубой или нетерпимой…

– Забудьте, – велит Голуба. – Ящеркины мозги срама не имут.

«Червячины Голубы задевают Рыбёху сильнее, чем мои присоски? – изумляюсь я. – Ящеркины мозги еще и логики не имут».

– Аркеечка говорит, вы хотите податься в суши, – продолжает Голуба непринужденно. – Что вы знаете о переходе?

– Я знаю, что нужна туева хуча операций, но, думаю, у меня хватит денег, чтобы оплатить большую их часть.

– Возможен кредит на чрезвычайно благоприятных условиях. Вы сможете жить на эти деньги и платить за операции…

– Я бы хотела выплатить как можно больше, пока мои средства еще ликвидны.

– Опасаетесь, что ваши активы заморозят? – Непринужденность Голубы моментально сменяется резвостью. – Тут я могу вам помочь, даже если вы решите не переметываться. Просто скажите, что я – ваш юрист, хватит и устной договоренности.

– Но деньги-то в Грязюке…

– А вы здесь. Вся штука в том, где вы. Я бацну вам инфу насчет кредитов и хирургии… почти все знают, к какой форме стремятся, может, вы из большинства, но не помешает узнать обо всем спектре…

Рыбёха поднимает руку.

– Эм-м, Аркея… Не возражаешь, если я побеседую с моим новым адвокатом наедине?

Я готова разозлиться не на шутку, но тут Голуба говорит:

– Разумеется, не возражает. Она же в курсе, что присутствие третьей стороны сводит конфиденциальность на нет. Верно, Аркеечка?

Я разом ощущаю себя идиоткой и чувствую облегчение. Потом гляжу на лицо Рыбёхи и понимаю, что все сложнее, чем я думала.

* * *

Назавтра команду вызывают прополоть и перезасеять Гало. По нам опять бьет кометная лихорадка. Мы шлем Рыбёхе глупое бодрящее видео – до скорой, мол, встречи.

Лично я считаю, что сеять сенсоры в пыли, когда у нас полно глазков на Главном кольце, – зряшная работа. Львиная доля сенсоров скопытится до истечения срока годности, а те, что не скопытятся, не сообщат нам ничего такого, чего мы не знаем. Прополка – извлечение мертвых сенсоров – не в пример интереснее. Распадаясь, мертвинка смешивается с пылью, обретает странную форму, текстуру и куда более странную расцветку. Если попадается что-то напрочь дикое, я прошу разрешить мне оставить мертвинку себе. Обычно отказывают. Без переработки здесь-у-нас нет жизни: масса в минус, масса в плюс: создал, рассоздал, пересоздал, всяко-проче. Но изредка возникает переизбыток чего-то – ничто ничему никогда не равно тютелька в тютельку, – и я увожу в свой угол маленький талисман на удачу.

Мы почти добираемся до Гало, когда желейка сообщает, что команда, сеявшая тут в последний раз, не выполола мертвинки. Вот тебе и масса в минус, масса в плюс. Мы все удивлены; никто из нас не мотает домой, бросив работу на половине. Значит, теперь нам надо зависнуть в желейкиной бадейке над севполюсом и отсканить это стебаное Гало на предмет материальных маркеров. Что типа просто, однако на деле куча всего не ловится в принципе. Трижды Фред применяет глубокий скан, но на Метиде шаром покати – и нет никаких следов того, что мертвинки просочились в Главное кольцо.

– Видать, все попадали на Большой Ю, – говорит Наживчик.

Он смотрит на мерцающее полярное сияние внизу как под гипнозом, а может, он под ним и есть. Полярный шестиугольник Наживчика завораживает.

– Вся туева хуча? – спрашивает Бульбуль. – Ты же знаешь, что нам скажут: многовато мертвинок для простого совпадения.

– Мы знаем, почему последняя команда не извлекла мертвинки? – Тетя Шови уже на взводе.

Если постучать по ее башке, услышишь до-диез пятой октавы.

– Нет, – отвечает Фред. – Я даже не знаю, что это была за команда. Не убрали – и все дела.

Дюбонне велит желейке выяснить. Тот говорит, что запрос отослан, но приоритет у него низкий, а значит, надо подождать.

– Стебаные трубные червяки, – рычит Бульбуль, сплетая щупальца чуть не морским узлом. – Лишь бы показать, какие они крутые.

– Трубные червяки – искины, у них нет чувств, – говорит желейка с искинной безмятежностью, которая может вмиг снести крышу. – Как и желейки.

Тут прорезается Глынис:

– Отскань Большой Ю.

– Там все в интерференции, – говорю я. – Шторма…

– Побалуй меня, – перебивает Глынис. – Или ты куда спешишь?

Желейка приспускает нас до середины Главного кольца, и мы вращаемся вместе с планетой, только ускоренно. И, блинский же блин, – вселенная слетела с катушек или мы? – натыкаемся на мертвинки в атмосфере.

Чего быть не должно. Дело не в штормовой интерференции – Большой Ю раздалбывает своим притяжением все, что сжирает. Задолго до того, как я подалась в суши (а это было довольно-таки давно), в юпитерианскую атмосферу перестали посылать зонды. Те не висли спокойно в облаках, и ни один из них не протянул так долго, чтобы добраться до жидкого металлического водорода. Другими словами, сенсоры должны были стать сущими атомами, а маркеры – раздавиться до основания. Мертвинки не могут висеть в облаках, если только что-то их там не держит.

– Это наверняка технический сбой, – говорит Бульбуль. – Что-то такое.

– Ах, меня укачало, я потеряла свою О, – отвечает Тетя Шови, и это – нынешний сигнал всей команде: перейти на семафор.

У двуногих есть язык жестов и древний семафор с флагами, но семафор осьминожьей команды – это совсем другая штука. Осьми-сем изменяется в процессе, то есть каждая команда говорит на другом языке, причем другой он и от разговора к разговору. Записать «сказанное» невозможно, наш семафор не похож на словесную коммуникацию – он работает на консенсусе. Не то чтобы его нельзя было взломать, но и лучший искин-дешифратор тратит на взлом не меньше полдецы. Раскодировка разговора за пять дней не слишком-то эффективна.

Откровенно говоря, я где-то удивлена тем, что двоеходики ЮпОпа позволяют нам семафорить. Их никак не назовешь блюстителями частной жизни, особенно на работе. Речь далеко не только о суши: за всеми работниками на двух ногах, как в Грязюке, так и здесь-у-нас, в рабчасы ведется тотальная слежка. Тотальная – в смысле повсеместная, через аудиовиз: кабинеты, коридоры, кладовые, туалеты. Наживчик говорит, что потому-то двоеходики ЮпОпа всегда такие хмурые – они сдерживают себя до конца рабдня.

Видимо, пока мы впахиваем как надо, им все равно, как мы тут крутим щупальцами друг перед дружкой и какого мы при этом цвета. Кроме того, когда ты тут вкалываешь, беспокоиться о наблюдающих за тобой незачем – лучше уж пусть наблюдают. Никто не хочет помереть в пузыре, ожидая помощи, которая не появится, потому что твой желейка вышел из строя и никто не получил аварийный сигнал.

Короче, мы размышляем о пропавшей материи и маркерах, которых не должно быть в штормовых системах Большого Ю, и сокращаем количество версий до трех: предыдущая команда вернулась и закончила работу, но кто-то забыл это дело зафиксировать; банда падальщиков с траулером прорвалась и нейтрализовала маркеры, чтобы перепродать сырье; или какая-то карликовая звезда ЮпОпа засеивает облака в надежде получить лучший вид на встречку с Океке-Хайтауэр.

Номер три – идея тупейшая: даже если сенсоры проживут до столкновения с Океке-Хайтауэр, они висят не там, где надо, и шторма попортят любую словленную ими инфу, – так что мы все соглашаемся: это оно. Дообсудив дело, мы решаем, что ничего не видели и когда ЮпОп спросит, где пропавшие сенсоры, мы скажем, что не в курсе. Потому как, по честной юпитской правде, мы и правда не.

Подбираем все, что можем найти, на что тратим два Ю-дня, засеиваем Гало новыми сенсорами и летим домой. Я звоню в клинику осведомиться о том, как дела у Рыбёхи, и узнаю, что ей удалось внести в Список всю команду, так что можно устроить на ее широкой толстой кровати пикник. Но я связываюсь с Голубой, а та говорит, что наша дуреха – на операционном столе.

* * *

Голуба говорит, что по требованию самой Рыбёхи она не имеет права сообщать, в какую суши Рыбёха хочет податься, никому, включая нас. Мне это кажется чуть забавным – пока мы не получаем первый дрон.

Он несет тарелочку ввода-вывода, позволяющую просочиться сквозь двойные стенки желейки и не вывести его из строя. ЮпОп использует такие дроны для доставки сообщений, считающихся «чувствительными», что бы это ни значило, и мы сперва решаем, что к нам спешит эдакое вот сообщение.

Тут дрон озаряется, и мы глядим на изображение двоеходика, одетого по-дикторски. Он задает один вопрос за другим, и так по бесконечной замкнутой петле, а на панели справа от него прокручиваются раз за разом инструкции: «запись», «пауза», «воспроизведение».

Желейка осведомляется, желаем ли мы избавиться от дрона. Мы выбрасываем штуковину в мусорожелоб вместе с тарелочкой, и желейка выхлопом отправляет этот пакетированный хлам восвояси, чтобы тот сделался счастливой находкой какого-нибудь падальщика.

Позднее Дюбонне направляет ЮпОпу рапорт о несанкционированном проникновении. ЮпОп сигналит, что рапорт принят, но отвечать и не думает. Мы ожидаем выговор за неспособность распознать тарелочку до того, как дрон оказался в желейке. Ничего похожего.

– Нажрались до чертиков, – говорит Наживчик. – Пошли им запрос.

– Не посылай, – говорит Бульбуль. – Когда они протрезвеют, им придется заметать следы – или прощай, любимая пахота. Следы они заметут, это как восемью восемь.

– Пока кто-нибудь не проверит наши записи. – замечает Дюбонне и велит желейке сделать запрос, а тот заверяет Дюбонне, что его поступок мудр.

В последнее время желейка повадился помалу нас комментировать. Лично мне его тонкие замечания нравятся.

Бульбуль, впрочем, расстраивается.

– Я пошутил, – говорит он, выбрав самый что ни на есть подходящий глагол.

Шутку к делу не пришьешь, даже самую пошлую, но надо четко проговорить, что это была она. Мы смеемся, чтобы обезопасить себя, – все, кроме Тети Шови, которая говорит, что это не смешно, а она смеется только искренне. Такие люди встречаются.

Дюбонне получает ответ через пару минут. Это формальное послание на юридическом сленге, и суть его проста: мы вас услышали еще в первый раз, ступайте и не грешите.

– Не могут же они все нажраться, – говорит Фред. – Или могут?

– Могут ли? – переспрашивает Шире-Глюк. – Вы, ребятки, командитесь со мной уже давно и знаете, как глючит порой меня и всех-подряд, кто рядом.

– Тебя словно прихожанкой Церкви Подковы Четырехлистника подменили, – говорит Глынис.

Фред вскидывается.

– Ты про новое казино на Европе? – спрашивает он.

Фред влюблен в казино. Не в азартные игры – в сами казино. Желейка предлагает проверить, что там с этим гнездилищем азарта.

– Синхрония реальна, за ней математика, – говорит Шире-Глюк. Ее кожа светлеет; то же у Глынис. Не хотела бы я, чтоб они устроили друг дружке рубиново-красный ад, пока мы все заперты в желейке. – А словарное определение прозорливости гласит: удача улыбается уму, который готов.

– Я готов к полету домой и выходу из системы, и кто готов пойти со мной? – спрашивает Дюбонне, пресекая попытку Глынис ухмыльнуться.

Мне нравятся Глынис и ее едкость, но порой я думаю, что лучше бы она была крабом, а не осьминогом.

* * *

Наши частные апартаменты предположительно не прослушиваются и не просматриваются, если не считать стандартного мониторинга безопасности.

Да, мы в это не верим ни единой наносекунды. Но если ЮпОп однажды попадется, профсоюзы съедят его менеджмент заживо, а косточки пойдут на удобрения микробным фермам Европы. Значит, либо за нами следят изощреннее, чем мы можем вообразить, либо ЮпОп идет на просчитанный риск. В основном суши придерживаются первой версии, но я – во втором лагере. То есть – они же почти все время нами любуются, так что для разнообразия наверняка отвлекаются порой на кого-то еще.

Апартаменты наши типичны для осьминожьих команд: восемь комнат в огромной коммуналке. Когда Рыбёха была с нами, мы отгораживали для нее уголок, но она все время умудрялась выходить за его пределы. Я имею в виду ее вещи: мы находили летающее белье в лавабо, ботинки на орбите вокруг лампы (хорошо, что Рыбёхе нужны только два башмака), живгазеты, парящие по комнате на сквозняке. За время, проведенное здесь-у-нас, она так и не освоила домоводство в условиях невесомости. Когда впахиваешь на двух работах, чужое разгильдяйство перестает казаться милым очень скоро. Она, конечно, пыталась, но в итоге мы вынуждены были посмотреть правде в глаза: поселившаяся у нас дуреха – еще и неряха.

И я знала, что будет непросто, но не прошло и дня, как я начала скучать по нашей Рыбёхе. Ловлю себя на том, что гляжу вокруг: не курсирует ли мимо меня одежка или аксессуар – последний беглец из Рыбёхиных совсем не безопасных вещмешков?

* * *

– Итак, ты готова поставить на то, что она станет осьминожкой? – говорит Бульбуль, когда мы оказываемся дома.

– Кто готов поставить на что-то другое? – парирует Шире-Глюк.

– Не я, – объявляет Глынис столь кислым голосом, что у меня сводит зоб.

Я опасаюсь, что она снова начнет разыгрывать из себя краба – цап-цап-царап, – но нет. Вместо этого Глынис вплывает в грот, прилепляется к стенке двумя руками и вбирает остальные, превратившись в непроницаемый комок. Она скучает по нашей дурехе и не желает ни с кем говорить, но и одной оставаться ей не хочется. Такие уж мы, восьминогие, – иногда стремишься к одиночеству, но не обязательно наедине с собой.

Шире-Глюк присоединяется ко мне у холодильника и спрашивает:

– Ты как считаешь? Осьминожка?

– Фиг знает, – отвечаю я честно.

Никогда не задавалась таким вопросом, но вряд ли потому, что заранее знаю ответ. Сгребаю упаковку крибля.

Тетя Шови, заметив это дело, делает большие серьезные глаза.

– Аркеюшка, нельзя питаться одним хрустящим крилем!

– Жить без него не могу, – отвечаю я.

– И я, – говорит Наживчик.

Он тянется к криблю из-за моей спины, а я вяжу его узлом.

– Сообщение от Голубы, – говорит Дюбонне, и мы, не переходя к борьбе, глядим на большой экран.

О Рыбёхе в сообщении почти ничего и нет, разве только весть о том, что процесс идет своим чередом и через децу закончится. Правда, мы не понимаем, что это значит: то ли для Рыбёхи все закончится, и она вернется, то ли Голуба говорит об операциях. Потом нас отвлекает остаток сообщения.

В нем полно клипов из Грязюки: двоеходики толкуют о Рыбёхе, о том, какой они ее знали, и что вообще здесь-у-нас деется, и чем все это обернется для суши. Одним двоеходикам откровенно по барабану, другие прям распухли от важности происходящего.

Прошла туева хуча времени с тех пор, как я была двуногой, и мы здесь-у-нас живем так долго, что часто морфируем во времени. Двоеходица, которой я была когда-то, ни хрена не поняла бы ту, какой я стала сейчас. Ну так и осьминожка после реаба и встречи с первой командой точно так же не поняла бы.

Я не выбирала осьминожью форму – в ту эпоху хирургия была не столь продвинутой, а наноректики не стали банальностью и не программились так легко, и ты получал форму, которую врачи тебе прописывали как самую подходящую для жизни. Новое тело меня поначалу не радовало, но как-то сложновато грустить, когда такая красотища вокруг, особенно если чувствуешь себя на все сто. Прошло три или четыре Ю-года после того, как я переметнулась, и люди смогли наконец выбирать форму суши, но я ни о чем не жалею. Уже нет. У меня все прошло гладенько.

Но совсем не гладенько у меня на душе, когда я слушаю двоеходиков, жующих воздух о том, в чем они ни черта не смыслят, и рыгающих словесами вроде «выродки», «зверье» и «чудовищные недолюдки». Одна ньюз-программа фонтанирует клипами из недавнего римейка «Чертова острова стебаного доктора Моро». Словно это, блинский блин, святое какое писание.

Держусь пару минут, потом тащу крибль в свое убежище, запираю люк и выключаю внешние звуки.

Чуть погодя мне звонит Глынис.

– Ты же в курсе, как в далекой мертвой древности люди в Грязюке считали, что вселенная вращается вокруг них? – Она делает паузу, но я не отвечаю. – Потом границы человеческих знаний расширились, и теперь мы все знаем, что были неправы.

– И что? – ворчу я.

– Не все хорошо учились в школе, – говорит она. И ждет моей реакции. – Аркея, ну же – разве им дано увидеть Океке-Хайтауэр?

– Я бы их прокатила на ней, – говорю я.

– Никто из них не помчится сюда-к-нам, выродкам. Они все обнимут друг дружку в своей Грязюке и потонут в другдружкином дерьме. Пока не сделают то, ради чего их выхлопнули в эту вселенную, – не вымрут с концами.

Открываю дверь.

– Ты же их завлекаешь, понимаешь ты или нет?

– Кого это я завлекаю? Никто из них меня не слышит. Никто, кроме нас, суши, – говорит она одновременно кисло и совсем безвинно.

Глынис – уникум.

* * *

Я сообщаю Голубе, что мы пробудем Глубоко Внизу по крайней мере два Ю-дня – нас одолжат ВнеКомму. Население внешней части системы, особенно вокруг Сатурна, за последнюю пару Ю-лет удвоилось и, вероятно, удвоится снова даже за меньший срок. Сеть гражданской коммуникации действует ниже плоскости эклиптики и узкопрофильна по самое не могу: никаких правительств и армий, только мелкий бизнес, развлекуха и социальное взаимодействие. То есть – пока узкопрофильна, потому что никто не в состоянии прибрать ее к рукам.

ВнеКомм – проект Ледяных Гигантов, изначально обслуживавший только системы Сатурна, Урана и Нептуна. Кажется, никто не знает, где у них штаб-квартира – то бишь на какой луне. Думаю, даже если они начинали где-то близ Урана, сейчас контора должна быть на Титане, раз уж она решила расползтись аж до Юпитера.

По-любому технологии у них – с ума сойти. Покамест «здрасте» проделывает путь от Большого Ю до Сатурна минут за сорок, и еще через сорок ты слышишь: «Кто это, мать вашу?» – но шума в сети меньше, чем при местном звонке в ЮпОпе. ЮпОп как-то не обрадовался, когда вся развлекуха начала мигрировать на ВнеКомм, все тогда изрядно напряглись. Потом пауки договорились: ВнеКомм хапает всю развлекуху и не лезет в образование, по крайней мере в Юп-системе. Сейчас типа все хорошо, ЮпОп дает им взаймы все, что надо, как старый крупный сосед-дружбан, но в любую минуту могут начаться неприятности. Причем всяко-разные.

Юп-система – на границе между внутренними и внешними планетами. Одни наши правительства старались закорешиться с внутряками, другие подкатывали к внешнякам. Нынешняя власть добивается для Большого Ю официального статуса внешнего мира, что круче, чем просто «союзник внешняков». Сатурн против – им там кажется, что Большой Ю вынашивает захватнические планы и строит империю.

Примерно это же твердили Марс и Земля, когда последнее правительство пыталось получить статус внутряка. Причем Земля выражалась поцветистее. Нашлись двоеходики, вопившие о том, что чудовища и выродки – то есть мы – сговорились наложить нечестивые конечности на свежее мясо, дабы удовлетворить свой нечестивый аппетит. Если Большой Ю получит статус внутренней планеты, говорили они, людей будут окружать прямо на улицах и переправлять сюда-к-нам, чтобы делать из них противоестественных безвольных недолюдков. И только самых красивых женщин станут держать как есть на цепи в борделях, где – ну, вы поняли.

Этого достало бы, чтобы я голосовала за внешняков, но только Большой Ю на деле – не внутряк и не внешняк. Я это вижу так: есть внутренние планеты, есть внешние, и есть мы. Двоеходикам такая логика недоступна – они-то мыслят бинарно.

* * *

Пока мы впахивали на комм-станции, на задворках моей башки вспыхивали самые разные мысли, но все как одна досужие. Думала я и о Рыбёхе, о том, как она там – и какую форму примет при следующей нашей встрече. Узнаю ли я нашу дуреху?

Ну да, звучит глуповато: вы же вряд ли узнаете кого-то, кого никогда не видели, даже если напряжетесь и вознамеритесь. Весь фокус в этой самой духовности. Мне представилось, что вплываю я в комнату, забитую суши, самыми разными, и Рыбёха среди них. – и я точно буду знать, что она там. А если дать мне чуток времени, я найду ее без всяких намеков и указаний.

Конечно, я была влюблена в Рыбёху-двоеходицу. Теперь, когда она стала суши, я задумалась: полюблю я ее или нет? Непонятно было даже, нравится ли мне такой поворот. Обычно я подхожу к этому делу просто: секс – и только с теми, кто мне нравится. Выходит легче некуда. А вот влюблена все усложняет. Помышляешь о партнерстве и семье. А ничего легкого тут нет, мы ведь не размножаемся. У нас есть суши-новички и суши-свежаки, но нет маленьких сушат.

Пока что мы работаем над тем, как здесь-у-нас выжить, но так будет не всегда. Я смогу прожить достаточно долго, чтобы увидеть будущее. Блин, ведь еще жива парочка ИПов, хотя я их никогда и не видела. Они все там, на Ледяных Гигантах.

* * *

Мы прибываем домой за полдецы до первой встречки с Океке-Хайтауэр, и кажется, что у нас куча времени, однако близость встречки здорово меня нервирует. Полеты здесь-у-нас небезопасны, даже если летишь в супер-шмупер-жестянке ЮпОпа. Я эти жестянки и так терпеть ненавижу. Если найдутся чуваки, которые придумают желейки для дальних перелетов, я стану им лучшим другом до гроба. Но и в жестянке мы трижды стучимся в оазы для дозаправки. Полетный план гарантирует нам гамак в каждом оазе, однако только если все идет по плану. А припоздниться можно по тысяче дерьмопричин. Если гамаки свободны, мы их получаем. Если нет, надо ждать и надеяться, что пока нам есть чем дышать.

Наживчик заранее придумал план, чтобы получились щедрые окошки ОВП. Но вы же знаете, как это бывает: ровно когда тебе надо, чтобы план работал как часы, все то, что пока держалось в рамках, вдруг решает наверстать упущенное. Я нервничала по дороге туда, пока пахала и по дороге обратно. Последнюю ночь перед прибытием мне снилось, что за минуту до нашего возвращения в пространство ЮпОпа Ио взрывается на хрен и разносит полрадиана. Мы пытаемся понять, что происходит, и тут что-то отпинывает жестянку в мертвую спираль с центром прямо посередине Большого Розового. Проснулась я, когда Тетя Шови и Бульбуль отдирали меня со стены, – ужас как было перед ними неудобно. После такого я мечтала лишь об одном – скорее попасть домой, скользнуть в желейку и увидеть, как Океке-Хайтауэр врезается в Большой Ю.

На сей раз комета прибывает кусками. Местные сети все в кометных ньюзах, гоняют их без перерыва, будто ни в Солнечной системе, ни вообще во вселенной ничего больше и нет. Эксперты вещают о том, что гостья проследует маршрутом древней кометы Шумейкера – Леви, и не прекращается болтология на тему, что же это значит. Есть те, кто уверен, что это не совпадение: Океке-Хайтауэр на самом деле – некое послание от разумных обитателей облака Оорта или совсем уже дальних стебеней, и надо не давать ей врезаться в Большой Ю, а поймать за хвост, ну или хотя бы собрать ее куски.

Такое, кстати, могли и провернуть. ЮпОп объявил бесполетный режим: желейкам да, жестянкам нет. Шире-Глюк предполагает, что ЮпОп готовит секретную миссию с целью захвата фрагментов, но это смешно. То есть – не считая того, что любая способная на это дело жестянка будет видна как на присоске, – надо бы учесть, что комета профинтюхала в фрагментарном состоянии больше полудюжины квадродецей. На некоторых участках траектории отхватить у нее кусочек было куда проще, однако эксперты все как один бубнили: если верить сканам, нет внутри кометы ничего такого, что окупило бы потраченные на эту миссию деньжищи. Забавно, что многие об этом забыли; внезапно все стали говорить о если-бы-да-кабы, словно жалели об упущенной покупке. Впрочем, я не люблю трепаться о политике.

Оставляю сообщение для Голубы, мол, так и так, мы вернулись и готовы к шоу. Обратно приходит автоответ: Голуба не в конторе, среагирует как только, так сразу. Может, она возится с Рыбёхой – ту наверняка обуяла кометная лихорадка, как и нас всех, но хуже, ведь большой бадабум совпадет со стартом ее новой жизни. Если Рыбёха еще в больнице, надеюсь, у них там найдется достойный события экран.

Мы все хотим посмотреть на встречку невооруженными глазами. Ладно, невооруженными глазами в телескопы. Глынис волочит экран для всех, кто желает реально близкого обзора. Если учесть, что бадабум займет от начала и до конца около часа, может, это не столь уж скверная идея. Хоть зрение побережем.

Когда первый фрагмент врезается в Большой Ю, я ловлю себя на мысли о сенсорах, упавших в атмосферу. Они давным-давно сплыли, а если и нет, снять с них инфу мы не сможем. Там только и будет, что шум сплошняком.

После получаса взрывов правительство шлет на все коммы запись извещения, а точнее, приказа: объявлено военное положение, все по домам. Кто останется, того сотрут в порошок.

Значит, последние встречки мы пропустим, что огорчает нас до невозможности, хотя все согласны с тем, что умирать ради эдакого зрелища совсем не стоит. Добравшись до дома, мы обнаруживаем, что нам отказано даже в повторном показе, и изумляемся. Потом разражаемся гневными тирадами. Правительству многое придется нам объяснить, и на будущих выборах Большое Розовое покажется им с овчинку, и когда это ЮпОп успел стать лакеем администрации? В ньюзах пустота – то есть реально ничего, кроме технических повторов. Словно мы застряли во времени два Ю-дня назад, а того, что было прямо сейчас, не было никогда.

– Лады, – говорит Фред, – что там на ВнеКомме?

– Хочешь позырить мыльнооперу? – кипит Дюбонне. – Действительно, почему бы и нет?

Мы глядим в меню, когда появляется кое-что новенькое – под названием «Особая прощальная Соледад-и-Гвюдмюндсдоттир». Отталкиваясь от имени, я решаю, что мы увидим Рыбёху в ее прежней, двоеходной инкарнации, но на экране показывается наутилус помпилиус.

– Всем привет. Как вам новая я? – говорит Рыбёха.

– Она что, собралась на юрфак? – шокируется Тетя Шови.

– Жаль, что я прощаюсь с вами в записи, – вы все такие классные, – продолжает Рыбёха, и я сплетаю руки узлами, чтобы не вырубить экран ко всем чертям. Судя по тону Рыбёхи, ничем хорошим это не кончится. – Я знала, что подамся в суши, еще до того, как прибыла сюда-к-нам. Просто не могла выбрать форму. Из-за вас, ребята, я всерьез задумалась насчет осьминожки: у вас такая крутая жизнь, и делаете вы по-настоящему важное дело. Будущие поколения… ну, здесь-у-нас будет просто чудесно. Жизнь, приспособленная к космосу. Кто знает, может, однажды юпитские граждане станут менять тела, как двоеходики меняют одежку. Бывает всяко-разно… Но я, как масса двоеходиков, нетерпелива. Знаю, я уже не двоеходик, и жить буду теперь очень долго, и нетерпеливость мне не идет. Но такой уж я уродилась. Хотела поучаствовать в следующем шаге – большом шаге – прямо сейчас. И я абсолютно уверена, что нашла то, что искала, – Юпитерианскую колонию…

– Юпитерианская колония? Да они маньяки! Самоубийцы! – Глынис врезается в потолок, перекатывается к стене и стекает обратно.

Рыбёха разворачивает щупальца и помавает ими в воздухе.

– Если кто что орал, спокуха, – говорит она довольно. – Я сконтактилась с ними до того, как скомандилась с вами. Я знала, что они планируют. О времени мне ничего не сказали, но и ежу понятно, что встречка с Океке-Хай-тауэр подходит нам всем идеально. Мы собрали несколько желеек, заглушили их и сховали в брехопетли. Не знаю, что будет дальше и как мы прибьемся к комете, – я не астрофизик. Но если все получится, мы засеем облака собой. Мы все – наутилусы помпилиусы. Это лучшая форма для запаковки кучи инфы. Мы внесли малюсенькое изменение: соединились панцирь к панцирю, чтобы иметь доступ к инфе друг друга. С личным пространством у нас туговато, но мы и не хотим удалиться в изгнание отдельными отшельниками. На верхних уровнях должно плавать сколько-то сенсоров – у колонии есть союзники, которые тайком подбросили нам всяко-прочее. При помощи этих штуковин мы создадим колонию на облаках. Мы пока не знаем, получится у нас или нет. Может, притяжение разнесет нас в щепки. Но если мы продержимся в полете столько времени, чтобы желейки превратились в парашюты – инженеры все рассчитали, а я в технике ни бум-бум, – мы сообразим, как нам не просто выжить, но и процвести. Жаль, я не смогу вам о чем-либо рассказать, пока мы не решим проблему интерференции. В этом я тоже ни бум-бум, но, если продержусь, стану крутым спецом. Голуба говорит, что вы все Глубоко Внизу – вас одолжили ВнеКомму. Я пошлю вам сообщение так, чтобы оно облетело Ледяные Гиганты и только потом добралось по адресу, и, если повезет, вы увидите его вскоре после того, как мы войдем в атмосферу. Надеюсь, никто на меня не обиделся. Или по крайней мере не затаит обиды. Нет ничего невозможного в том, чтобы спустя время встретиться вновь. И я хотела бы, чтобы мы оставались друзьями. Особенно если движение за независимость Юпитера отор…

Она смеется.

– Я хотела сказать «оторвется от земли». Если движение за независимость Юпитера когда-нибудь достигнет стабильной орбиты… или чего-то такого. Думаю, это классная идея. Так или иначе, сейчас я скажу «прощайте». И, да, Аркея…

Ее щупальца змеятся как могут.

– Я и не знала, что червячины такие классные.

* * *

Мы видели сообщение один раз, потом центр связи его вырубил. Нас всех долго расспрашивали федералы. Неудивительно. И федералами Большого Ю дело не ограничилось – ниоткуда вынырнули федералы Грязюки, одни лично, другие дистанционно, через коммы, срощенные с моби. Последнее – жуткая трата денег, если только вы не рассчитываете на очень медленный разговор. Даже федерал на Марсе не может действовать со скоростью света – между вопросом и ответом проходит по меньшей мере час, обычно больше.

Грязючные федералы, присутствовавшие лично, все работали под прикрытием, присматривали за ситуацией и отчитывались о том, что видели и слышали, перед штаб-квартирой в Грязюке. Большинству здесь-у-нас, даже двоеходикам, это не понравилось. Последовал всамделишный правительственный кризис, главным образом потому, что чиновники путались в показаниях. Одни уверяли, что ничегошеньки не знали о грязючных шпионах, другие доказывали, что это все ради нашего блага, иначе мы бы лишились кое-каких прав – не спрашивайте, каких именно, они не сказали. Теории заговора разрастались быстрее, чем их успевали записывать.

Наконец правящий совет ушел в отставку; действующий совет, заменивший его до выборов, состоит почти из одних суши. Такое у нас впервые.

До выборов еще полторы децы. ЮпОп обычно поддерживает двоеходиков, но на этот раз политрекламы для двуногих заметно меньше. Думаю, даже ЮпОп способен определить по точкам траекторию полета.

Многие суши уже празднуют победу и говорят, что власть в Юп-системе поменялась. Я торжествовать как-то не готова. На деле я за нас изрядно беспокоюсь. Мы рождены, чтобы быть суши, но не рождены суши. Все мы начинали как двоеходики, и хотя нам удалось стряхнуть бинарное мышление, это не значит еще, что мы всецело просветлились. Уже идут разговоры о том, что среди кандидатов многовато наутилусов помпилиусов – и что осьминожек, или иглобрюхов, или крабов должно быть больше. Мне это блабла не нравится, но сбегать в Юпитерианскую колонию поздновато. Не то чтобы я так уж хотела. Даже если Рыбёха и ее дружки-колонисты выжили и процветают, я не готова менять свою жизнь на целый новый мир. Надо просто подождать и посмотреть, что будет.

Эй, я же сказала, что не люблю трепаться о политике.

 

ЭЛИНОР АРНАСОН

ХОЛМС ШЕРЛОК

ХВАРХАТСКАЯ ТАЙНА

В 1978 году Элинор Арнасон опубликовала свой первый роман «Кузнец» («The Sword Smith»), за ним последовали «Дочь короля медведя» («Daughter of the Bear King») и «На место воскресения» («То The Resurrection Station»). В 1991 году вышло ее самое известное произведение, одна из сильнейших книг 90-х, отмеченная критиками, – «Женщина железного народа» («А Woman of the Iron People»), сложный и масштабный роман, который получил престижную премию Джеймса Типтри – младшего. Рассказы Арнасон печатались в «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Amazing», «Orbit», «Xanadu» и других журналах. Последние книги автора – «Кольцо мечей» («Ring of Swords»), «Могила отцов» («Tomb of the Fathers») и «Мамонты Великих равнин» («Mammoths of the Great Plains»). Ее рассказ «Звездный урожай» («Stellar Harvest») в 2000 году стал финалистом премии «Хьюго». Элинор Арнасон живет в Сент-Поле, штат Миннесота.

Здесь, в одном из рассказов длинного цикла о расе хвархатов, к которому относится и роман «Женщина железного народа», Элинор Арнасон поведала историю об инопланетянке, увлеченной литературным персонажем-землянином, и о том, к чему это неожиданно привело.

Одна женщина влюбилась в рассказы о человеке по имени Холмс Шерлок. Ее звали Амади Кла, она приехала из городка на северо-восточном побережье Великого северного континента. Еще в детстве она проявила способности к учебе, и семья отправила девочку в пансион, а затем в столичный колледж. Там Кла выучила несколько языков, включая английский, и стала переводчиком правительственного департамента.

Она не переводила военные сводки, поскольку этим занимались хвархатские мужчины в космосе. И не переводила техническую документацию, так как не обладала соответствующими знаниями. Вместо этого ей поручили художественную литературу.

– Многое можно узнать из историй, которые рассказывают люди, – сказала старшая по ее департаменту. – Если мы хотим понять человеков, а нам должно понимать своих врагов, то следует изучить их истории.

Беллетристику извлекали из компьютеров с захваченных кораблей землян. Сначала Департамент перевода отбирал тексты наугад. Большинство из них были так же плохи, как и романы, которые читали юноши и девушки хвархатов. Но оказалось, человеки составляют списки значимых произведений, так их молодежь могла узнать, какие истории обязательны для прочтения. Как только эти списки были найдены, Департамент стал отбирать для перевода известные и продуманные работы.

Старшая говорила:

– Наверное, можно изучать культуру, читая заурядные вещи. Есть те, кто именно так и утверждает. Но человеки – вид не заурядный. Они, несомненно, представляют опасность, поэтому их нельзя недооценивать. Если мы станем изучать самые слабые их работы, то решим, что имеем дело с глуп- нами. Но тот, кто способен разнести на куски хвархатский военный корабль, далеко не глуп.

После девяти лет, проведенных в столице, Кла потянуло назад – к отвесным скалам, фьордам и туманам ее родины. Она попросила разрешения работать из дома.

– Это возможно, – ответила старшая. – Но вам придется прилетать сюда несколько раз в год на совещания.

Кла согласилась, хотя не любила перелеты, и на каботажном грузовом судне отправилась домой.

Ее родной городок назывался Амади-Хьюил. Он стоял в глубине фьорда, под сенью высоких гор. Большинство жителей принадлежало к одному из двух родов – Амади или Хьюил, впрочем, попадались здесь и представители иных фамилий. На скале над фьордом располагалась правительственная метеорологическая станция. Обслуживали ее двое солдат с соседнего континента. Разумеется, они были любовниками, поскольку других мужчин их возраста в городке не сыскать. Почти все улетели в космос.

Большинство жителей – женщины, девочки, мальчики, старики и старухи – жили рыболовством. В холодном океане за пределами фьорда в изобилии встречались огромные, отливавшие серебром и медью косяки жирной рыбы. На окраине города стояла упаковочная фабрика, где улов замораживали или закатывали в банки; в цехах помельче производили деликатесные продукты: сушеные водоросли и копченое или маринованное мясо морских животных.

В городе сдавались квартиры и комнаты для рыбаков, чьи семейства обитали далеко в горах. Кла тоже решила снять жилье, а не возвращаться в один из домов рода Амади. Она привыкла жить сама.

В ее комнате были кровать, стол и два стула. Удобства – в конце коридора. Окно выходило на узкую улицу, которая круто спускалась к гавани. По счастью, электрических разъемов оказалось в достатке, и она могла подключить свой компьютер и две новенькие лампы где угодно. Полка вдоль одной из стен дала приют книгам и записям. Кла вселилась и принялась переводить.

Именно в то время она открыла для себя Холмса Шерлока. В городке если и случались преступления, то небольшие, в основном мелкие кражи и пьяные склоки. Но погода стояла туманная, дождливая и слякотная. Фонари за окном светили сквозь серую муть. Кла слышала звон и скрежет тележек, которые тянули цина, привозившие продукты из деревни.

Истории человеков хорошо вписались в ее новую жизнь – Кла словно в детство вернулась. Большая часть вымысла шокировала, поскольку касалась гетеросексуальной любви – темы, о которой хвархаты ничего не знали. Холмс Шерлок благопристойно проживал с другом, и тот мог быть, а мог и не быть его любовником. И когда этот друг – доктор по имени Уотсон Джон – в итоге связался с женщиной, как принято у человеков, Холмс Шерлок к противоположному полу оставался равнодушен.

Рассказы представляли собой головоломки, которые Холмс Шерлок решал с помощью своего интеллекта. Это привлекало Кла, она тоже не была романтична и с головой ушла в разгадывание смысла человеческих историй, зачастую весьма таинственных!

Через некоторое время она отправилась к местному ремесленнику и заказала себе трубку. Получилось очень похоже на ту, что курил Холмс Шерлок на иллюстрациях, – с изогнутым мундштуком и большой чашей. Кла набивала ее местными травами, чей ароматный дым, попадая в рот, успокаивал.

Холмс Шерлок носил знаменитую шляпу. Кла не стала заказывать копию этого изделия, поскольку оно выглядело нелепо, но вот иллюстрацию героя в плаще показала портному. У того не имелось ткани под названием «твид», но он сумел сшить прекрасный плащ из местной шерсти, отлично защищавшей от дождя и холода. Как и Холмс Шерлок, Кла была высокой и худой. Надев обновку, она решила, что теперь немного похожа на знаменитого сыщика человеков.

В остальном ее наряд был как у здешних обитателей: брюки, непромокаемые сапоги и туника, украшенная узорами на плечах, – такую носили как женщины, так и мужчины, хотя мотивы вышивки у них различались.

Дважды в год она летала в столицу и получала новые задания.

– Вы переводите слишком много рассказов о Холмсе Шерлоке, – говорила старшая. – Делайте это в собственное свободное время, раз так хочется. Мне нужны истории, объясняющие природу человеков. Поэтому я даю вам «Мадам Бовари» и «Путешествие на Запад».

Кла взяла их домой и читала «Мадам Бовари» во время долгого перелета над зимними равнинами и горами. Это была омерзительная история о женщине, попавшей в ловушку той жизни, которая ей не нравилась. Героиня – Бовари Эмма – заключила долгосрочный брачный контракт с мужчиной, который был тупым и некомпетентным врачом. Вот так поступали человеки. Вместо того чтобы производить детей благопристойным образом через искусственное осеменение или, если оно не доступно, путем добропорядочных краткосрочных контрактов на спаривание, они вступали в гетеросексуальный союз, который должен был длиться всю жизнь. И, как следовало ожидать, часто становились несчастными. У мужчин и женщин все- таки не так много общего, и большинство союзов – даже однополых – не могут сохраняться вечно. Хвархатам это было известно: любовь длится, пока не кончится.

Скучая со своим «мужем» – слово, которое означало владельца дома, – Бовари Эмма пыталась стать счастливой, вступая в сексуальные связи с другими мужчинами человеков и тратя деньги. Это не сработало. Мужчины оказались скверными. Расходы привели к долгам. В конце концов Бовари Эмма убила себя отвратительным ядом. Ее «муж» прожил еще долго и – будучи болваном, не способным изменить свою жизнь, – оставался несчастен.

Нелепый роман! Все в нем казались лжецами, дураками или и теми и другими одновременно. Как человеки могли наслаждаться чтением чего-то подобного? Да, в жизни бывают страдания. Да, встречаются люди, которые ведут себя глупо. Но такая длинная история непременно должна напоминать читателю – хотя бы иногда, по чуть-чуть – о хорошем поведении, о людях, которые блюдут свой долг, остаются верными роду и знают, как быть счастливыми.

Возможно, эту книгу следовало рассматривать в качестве довода против гетеросексуальной любви.

Проделав больше половины пути до дома, Кла пересела на гидросамолет, который спустился на воду в ее родном фьорде и причалил к пристани. Рыболовная флотилия была где-то в открытом море. Девушка вытащила из самолета свою сумку, оглядела фьорд, окруженный крутыми горными пиками и освещенный косыми лучами солнца. Холодный воздух пах соленой водой и рыбной фабрикой.

Хэх! Как же здорово вернуться!

Она перевела «Мадам Бовари» и отправила книгу старшей через информационную сеть планеты. Затем взялась за «Путешествие» – роман о приключениях обезьяны, которая тоже плохо себя вела. Но преступления обезьяны были не сексуального толка, и сама она оказалась явной обманщицей, но скорее славной, чем плохой, особенно в конце путешествия. И, в отличие от Бовари Эммы, училась на собственном опыте. Кла наслаждалась этим переводом, хотя книга оказалась очень длинной.

За время работы над историей обезьяны Кла познакомилась с соседкой, жившей на другом этаже того же дома. Женщина была невысокой и коренастой, со светло-серым мехом и почти прозрачными серыми глазами. Она происходила из рода Хьюил и работала врачом при рыболовной флотилии. Ей не нужно было выходить вместе с кораблями в море, больных и раненых рыбаков она принимала у себя и получала за это жалование от флота. Как и Кла, она предпочитала жить в одиночестве, а не в одном из домов своей семьи. Из-за детской травмы она прихрамывала, а еще любила читать.

Женщины начали видеться, чтобы обсуждать книги. Врач, которую звали Хьюил Мэл, прочла некоторые переводы Кла.

– Вообще-то мне не слишком понравились истории человеков. Там все очень странно, и я не улавливаю мораль.

– Не уверена, есть ли она там, – ответила Кла и пересказала «Мадам Бовари».

– От этой книги я постараюсь держаться подальше, – решительно произнесла доктор Мэл. – Как думаешь, твой перевод опубликуют?

– Нет. Он слишком шокирующий. Наши ученые его изучат и построят теории о поведении человеков. Давай лучше расскажу, над чем сейчас работаю.

Они шли по пристани дивным, ясным денем. Флот стоял у берега; скрипя и позвякивая, корабли качались на маленьких волнах. Кла пересказала историю обезьяны.

– Что такое обезьяна? – спросила доктор Мэл.

– Животное, которое каким-то образом связано с человеками, хотя оно покрыто шерстью – а человеки нет – и живет на деревьях.

Когда она закончила, многое опустив, поскольку книга на самом деле была очень длинной, доктор Мэл сказала:

– Надеюсь, эту опубликуют на нашем языке.

– Думаю, да. Хотя ее придется сократить, а некоторые части удалить. В основном она пристойна. И все-таки, кажется, человеки не могут быть на сто процентов пристойными. Очень странный вид.

– Они – все, что у нас есть, – заметила доктор Мэл.

Это была правда. Других разумных видов не нашлось. Почему Богиня дала хвархатам лишь одного спутника во тьме и холоде межзвездного пространства? Тем более человеки оказались неожиданно весьма похожими на хвархатов – и вместе с тем неприятно отличались. Конечно, если возможны два подобных друг другу вида, то возможно и множество несхожих, но таких не обнаружили. И почему, несмотря на сходство, человеки так смущают? У Кла не было ответа. Богиня славилась своим чувством юмора.

В конце концов Кла и доктор стали любовницами и переехали в большую квартиру с видом на фьорд. В свободное время Кла продолжала переводить рассказы о Холмсе Шерлоке и с разрешения старшей давала их почитать своей родне. Некоторые истории казались слишком рискованными для распространения, но по большей части они были благоразумными.

– Людям нужно привыкать к поведению человеков, – сказала старшая. – Но не всем сразу. Эх Мацехар проделала замечательную работу, превратив пьесы Шекспира Уильяма в тексты, которые мы способны понять. Теперь мы откроем немного больше правды о человеках, правда, пока только в вашем северном городке. Убедитесь, что вам вернули все копии после прочтения, и обязательно спросите, что люди об этом думают. Они заинтересованы или напуганы? Хотят познакомиться с человеками или держаться от них подальше?

Когда Кла и доктор были вместе уже почти год, в городе произошло нечто тревожное, и случилось это с одной из дальних кузин Кла. Как-то поздней ночью девушка вышла во фьорд на лодке и не вернулась. Утром люди отправились на поиски. Они нашли лодку, дрейфующую в спокойных зеленых водах, настолько прозрачных, что можно было разглядеть проворные косяки рыб. Лодка оказалась пустой, весла исчезли. Поиски продолжались до ночи и в последующие дни. Были найдены весла, качающиеся на воде неподалеку, но тело девушки так и не обнаружили.

Пропавшая была хорошей пловчихой, но в студеном фьорде легко получить переохлаждение и утонуть. В любом случае непонятно, зачем было отправляться в море на ночь глядя? Неужели дитя, выросшее в городе опытных моряков, могло выпасть из лодки и не суметь залезь обратно? И где, собственно, тело? Возможно, конечно, прилив унес его в океан, но это крайне маловероятно. Телу полагалось быть во фьорде и всплыть на поверхность.

Все это вместе выглядело загадкой.

Примерно через двадцать дней бабушка Кла послала за своей внучкой. Разумеется, та пришла – взобралась по крутой улице на холм, где стоял крупнейший из домов Амади. От вершины по всему склону тянулись ярусы дома, соединенные крытыми лестницами. Кла поднялась до самого верхнего здания. Ее бабушка сидела на террасе с видом на город и фьорд. В тот день было не холодно, тем не менее старушка закуталась в теплую куртку и накрыла колени пледом. На столе рядом с ней стоял чайник.

– Присаживайся, – произнесла бабушка. – Налей нам чаю.

Кла послушалась.

– Ты все еще носишь этот нелепый плащ, – заметила бабушка.

– Да.

– Я прочитала кое-какие твои истории о следователе человеков.

– Да? – отозвалась Кла. – Они вам понравились?

– Они кажутся чуждыми. – Бабушка отпила из своей чашки. – В нашем доме имеется собственная тайна.

Кла ждала.

– Исчезнувшая девушка, – продолжила бабушка через какое-то время. – Люди говорят, что она, должно быть, привязала к себе груз и специально бросилась в воду. Иначе бы ее тело уже всплыло. Думаю, такое возможно. Но мы не понимаем почему. У нее не было явной причины. Ее мать скорбит, но отказывается верить, что девушка умерла. Я бы хотела, чтобы ты расследовала эту загадку.

– Я переводчик, а не сыщик.

– Ты перевела множество историй о расследованиях. Наверняка чему-то научилась. Других кандидатур у нас нет, разве только в местное управление обратиться или в столицу. Но я хотела бы сохранить произошедшее в тайне на случай, если дело окажется постыдным.

Кла. задумавшись, глядела вниз, на зеленый фьорд, окруженный горами. Лучи солнца пробивались сквозь разорванную пелену облаков, оставляя на воде блики.

– Мне придется поговорить с людьми в доме и проверить компьютер девушки.

– Она стерла все файлы. Мы ничего не смогли восстановить. Это повод считать, что она все-таки себя убила.

– Тогда, возможно, у нее был секрет, – сказала Кла.

– Но какой? – отозвалась бабушка. – Трудно хранить секреты в семье или маленьком городке.

Кла не смогла отказаться. Просила бабушка – влиятельный матриарх. Кроме того. Кла хотелось узнать, получится ли у нее разгадать загадку. Она склонила голову в знак согласия и допила свой чай.

– Скажите домашним, что я буду задавать вопросы.

– Хорошо, – ответила бабушка. – Девочке было всего восемнадцать, она еще не до конца повзрослела, но отличалась умом и могла стать исключительной женщиной. Я хочу знать, что произошло.

Два дня спустя Кла вновь пришла в дом и опросила женщин, знавших девушку, которую звали Нэм.

Тихая, отвечали ей. Никаких близких друзей в семье или где-то еще. Когда она не занималась домашними делами или учебой, ей нравилось бродить в горах вокруг города. Она всегда носила камеру и создавала прекрасные пейзажные фотографии.

Одна из теть сказала:

– Я ожидала, что она поступит в художественную школу в столице. Ей бы хватило таланта.

– Можно посмотреть ее работы? – спросила Кла.

– Большая часть пропала. Они были в компьютере. Тебе известно, что она его почистила?

– Да.

– Но у некоторых из нас есть снимки, которые подарила Нэм. Я тебе покажу.

Кла прошлась с женщиной по дому Амади. Фотографии, висевшие на стенах общих и личных комнат, были действительно прекрасны: виды бескрайних горных долин и фьорда, крупные планы скал и растений. У девушки был потенциал. Жаль, что теперь ее не стало.

Кла вернулась в свою квартиру, набила травами трубку и закурила, глядя на пристань и далекую воду. Когда доктор Мэл возвратилась после осмотра рыбака, получившего тяжелый перелом, Кла описала свой день.

– Что будешь делать дальше? – спросила Мэл.

– Узнаю, куда девушка отправлялась гулять. Хочешь со мной?

– С моей-то ногой? Я не собираюсь хромать по проселкам.

– Давай арендуем цина и поедем, – предложила Кла.

Они отправились на следующий день, теплый, хотя и пасмурный. Время от времени накрапывал мелкий дождик. Цина были послушными животными, привычными к плохим наездникам, что пришлось очень кстати, так как ни Кла, ни доктор не имели особого опыта в этом способе путешествия.

Они посетили некоторые дома на городской окраине, слишком далекие, чтобы добираться до них пешком. Тем не менее в них жили родичи Амади или Хьюил, и рыбаков среди них было не много. По большей части там занимались выпасом скота или ухаживали за садами, которые росли под защитой каменных стен. Кое-кто из местных вспомнил девушку. Ее замечали на сельских дорогах и на склонах холмов. Застенчивая, она почти ни с кем не разговаривала, всегда носила с собой камеру и фотографировала все вокруг.

Кое-где к стенам пастушьих хижин были приколоты подаренные ею снимки: особо любимые животные, горы, сами хижины. У девушки действительно был наметанный глаз. Все, что она фотографировала, выглядело правдивым и искренним, таким же точным, как хороший удар, и сбалансированным, как добрая лодка, способная выдержать любой шторм.

– Большая потеря, – сказала доктор Мэл.

– Да, – отозвалась Кла.

После нескольких дней исследования близлежащих окрестностей они вернули цина в городское стойло и отправились домой. Вечером накатил туман, скрывший фьорд и соседние здания. Свет фонарей стал тусклым, звуки – приглушенными. Кла закурила трубку.

– Что дальше? – спросила доктор.

– В горы над фьордом ведут тропы. Там никто не живет, кроме двух солдат с метеостанции. Спросим о девушке у них.

– Слишком крутой подъем для меня, – заметила доктор Мэл.

Кла кивнула:

– Я пойду одна.

Она отправилась на следующий же день. Туман рассеялся, но низкие облака спрятали горные вершины. Вода фьорда сделалась серой, словно сталь. Кла взяла посох и опиралась на него, поднимаясь по узкой тропинке, ведущей к станции. Хэх! Это выглядело опасным! Склон резко обрывался над серой водой. Сверху нависали скалы – казалось, они вот-вот обрушатся. Кла была горожанкой и немного боялась высоты, хотя происходила из рода горцев. Ее таланты – это дар к языкам и пытливый ум.

Станция оказалась типовым металлическим зданием, пристроенным к отвесной скале. За ней была обзорная площадка с видом на фьорд. Оборудование выглядело куда более сложным, чем положено для обычной метеостанции. Ага, значит, обслуживание велось военными. Кто знает, за чем они наблюдали здесь, на родной защищенной планете? Несомненно, влиятельные женщины осведомлены о том, что тут происходило.

Из здания вышел солдат – стройный мужчина с темно-серым мехом. На нем были шорты, сандалии и куртка нараспашку.

«В повседневном», – отметила Кла.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Кла объяснила, что ищет людей, встречавших Амади Нэм, застенчивую девушку, любившую фотографировать.

– Такой здесь не было, – ответил солдат.

– Хэх! – Кла поглядела на великолепный вид, открывавшийся за расставленным оборудованием.

Появился второй военный. Того же роста, что и первый, но гораздо массивнее, с густым белым мехом, кое-где пятнистым. Он тоже был в шортах, но без куртки. Вероятно, даже в такой прохладный, сырой день ему хватало тепла собственной шерсти.

Он подтвердил слова сослуживца. Девушка никогда не появлялась на станции.

Кла поблагодарила их и спустилась вниз. В сумерках она добралась до дома. В окнах квартиры светились лампы. В главной комнате был включен обогреватель. Доктор Мэл купила в городском магазине тушеную рыбу на ужин.

Они поели, затем Кла закурила, сидя в низком кресле у обогревателя. Доктор Мэл включила компьютер и смотрела пьесу по мировой информационной сети, ее больная нога покоилась на скамеечке. Музыка, восклицания – то гневные, то радостные – доносились до Кла, но в общем приглушенном бормотании слов было не различить.

Пьеса закончилась, доктор Мэл выключила компьютер и спросила:

– Ну как?

– У меня есть зацепка, – ответила Кла.

– Неужели?

Кла выбила свою трубку:

– Это похоже на собаку, которая поднимает ночью шум.

– Что такое собака?

– Домашнее животное, вроде сул, хотя меньше и не такое свирепое. Человеки используют их для выпаса стад и охраны, как мы – сулин. А в истории, которую ты, видимо, не читала, собака не издавала шума.

– Кла, хватит меня дразнить. Что ты пытаешься сказать?

– Собака не делала того, что от нее ожидали, и это стало ключом, который позволил Холмсу Шерлоку разгадать загадку.

– Ты встретила сул на горе?

– Я встретила двух молодых мужчин, которые сказали, что никогда не видели моей кузины, хотя она облазила каждый склон в этих краях и обожала фотографировать великолепные пейзажи.

– Они лгут?

– Почти наверняка.

– Зачем?

– Понятия не имею.

Доктор Мэл выглядела озадаченной:

– Они принадлежат к отдаленным семействам, и у них нет родни в городе. Зачем им здесь во что-то встревать? Если бы Амади Нэм была юношей, стоило бы заподозрить роман. Но она была девушкой, а солдаты – любовники, как всем известно.

– Это так, – ответила Кла. – Но я уверена, они лгут. Мне нужно их изобличить.

Доктор Мэл поднялась налить две чашки халина. Одну отдала Кла и снова уселась в кресле.

– Если они говорят правду, то подумают, что ты сошла с ума, и расскажут об этом в городе. Тебе придется терпеть насмешки. И что важнее, если они лгут, то сами безумны и могут быть опасны. Я бы пошла с тобой, если б не подъем.

– Завтра наведаюсь к бабушке и объясню ей ситуацию. Она сообразит, что делать.

– Хорошо, – сказала доктор Мэл.

Следующий день выдался холодным и ясным. Лужи на улицах стали льдом, превратив мощеные дороги в каток. Кла видела облачко собственного дыханья.

Бабушка сидела в доме, рядом со старомодной жаровней, полной пылающих углей.

– Налей нам по чашке чая, – велела старушка. – А потом поведай, что ты обнаружила.

Когда Кла закончила свой рассказ, матриарх произнесла:

– Солдат должно изобличить.

– Моя любовница предположила, что они могут быть опасны.

– Вряд ли. Но история тревожная. Произошло нечто неприятное. – Бабушка сделала еще один глоток чая. – Я хочу сохранить это внутри семьи. Подберу тебе в сопровождающие двух кузин – больших и сильных рыбачек. Даже если солдаты безумны, сомневаюсь, что они причинят вред трем женщинам, которые крупнее их, пусть ты и худышка. Рыбачки будут помощнее.

Через день Кла вернулась к метеостанции. Погода стояла все еще ясная и холодная. Фьорд отливал серебром.

Рыбачек, что пошли с ней, звали Серит и Дода. Обе приходились троюродными кузинами Кла и были высокими и плечистыми, с большими ножами за поясом. Серит несла гарпунное ружье, а Дода – дубинку.

– Это необходимо? – спросила Кла.

– Всегда будь начеку, – ответила Серит низким, спокойным голосом.

– Солдат готовили к войне, – добавила Дода. – Но их обучали воевать на космических кораблях. Как это здесь им поможет? А нам, в отличие от них, часто приходилось сражаться с крупной и опасной рыбой, которая яростно мечется, когда ее вытаскиваешь на палубу. Если солдаты станут нам угрожать, хотя это навряд ли, мы будем знать, что делать.

Когда они добрались до станции, к ним вышли оба мужчины.

– Чем вам помочь? – спросил темношерстный.

– Мы уверены, что Амади Нэм приходила сюда, – сказала Кла. – И поскольку- вы солгали, мы обыщем здание.

Что она надеялась найти? Какие-нибудь доказательства того, что девушка бывала там: распечатанные снимки или камеру, полную фотографий. Людям нелегко выбросить работы Амади Нэм.

Солдат нахмурился:

– Это военный объект. Вы не можете осматривать аппаратуру или здание, пока не получите разрешение от наших старших офицеров.

Серит вскинула гарпунное ружье:

– Тут вам не космос, где решения принимают командиры. А наш город, наш край и наша планета. Здесь управляют старшие женщины, и вы сидите на этой горе с их позволения – и с нашего тоже. Мы вправе знать, чем вы тут занимаетесь.

– Мы войдем, – сказала Кла.

– Женщины не сражаются и не убивают, – произнес темношерстный солдат, словно убеждая самого себя.

– Какая чушь, – ответила Серит. – Мы с Додой убиваем огромных рыбин и прочих морских тварей.

– Но не людей, – заметил солдат.

– Нет, конечно. Мы – рыбачки, да к тому же слишком молоды. Но кто решает, кому из новорожденных сохранить жизнь? Кто дарует смерть тем, у кого не осталось ничего, кроме страданий?

– Старухи, – покорно ответил пятнистый солдат.

– Так что, – удовлетворенно продолжила Серит, – женщины умеют драться и способны убить. Мы войдем в здание.

Кла почувствовала себя неловко. Как правило, мужчины и женщины не вмешивались в дела друг друга. Если бы зависело от нее, она бы дождалась, пока солдаты посоветуются со своим начальством, хотя и подозревала, что те просто хотят выиграть время. Выходит, им есть что скрывать и, будь у них возможность, получше перепрятать?

Но бабушка выбрала Серит и Доду. Старуха должна была знать, насколько они обе агрессивны.

Пятнистый вздохнул:

– Я не стану драться с женщинами, Перин, даже ради тебя.

А темношерстный знаком велел ему затихнуть!

«Итак, – подумала Кла, – тут есть тайна».

– Я войду и поищу. Вы двое последите за солдатами.

Дода, соглашаясь, махнула рукой, Серит кивнула.

Кла вошла в здание. Там было грязно, чего и следовало ожидать от двух молодых мужчин, которые жили сами по себе, без присмотра старших. На столах немытая посуда. Постели разворошены. Кла не заметила никаких следов девушки, даже в шкафах и под кроватями. Но между одной из коек и стеной торчали какие-то листки. Женщина вытащила их, удивляясь собственной наблюдательности. Это оказались распечатанные фотографии. На них были изображены зеленый фьорд, черно-белые горы и темношерстный солдат Перин.

Она вынесла снимки наружу:

– Что это?

– Это я снимал, – быстро сказал пятнистый.

Ложь, почти наверняка. Едва увидев, Кла узнала работы Нэм. Она отдала распечатки Доде и снова вернулась в здание. Какой неприятный опыт! Она была переводчиком, а не тем, кто рыскает по чужим домам.

На этот раз она отыскала девушку: та забилась в низкий шкафчик, согнувшись, словно складные ножницы, у которых лезвия прижимаются к ручкам.

– Выходи, – велела Кла.

– Нет, – ответила девушка приглушенным голосом.

– Не будь смешной, – сказала Кла. – Может, я и не смогу вытащить тебя, но со мной две большие, сильные рыбачки. Они легко выдернут тебя из этой норы.

Через минуту-другую девушка, застонав, выбралась из своего укрытия. Едва она распрямилась, Кла смогла получше ее рассмотреть. Пухленькая молодая женщина, одежда и мех в полном беспорядке. Она выглядела несчастной и злой.

Кла махнула рукой, и они вместе вышли наружу.

– Итак, – обратилась Кла к девушке и мужчинам, – что все это значит?

Амади Нэм смотрела угрюмо. Солдаты казались еще более несчастными, чем раньше. Никто не отвечал.

– Очень хорошо, – сказала Кла. – Мы все пойдем к бабушке. Если у девушки есть куртка, возьмите ее.

Пятнистый солдат вынес куртку.

– Надень ее и накинь капюшон, – обратилась Кла к девушке. – Не хочу, чтобы люди узнали, что ты жива, пока бабушка не приняла решение.

Девушка повиновалась, и все они спустились с горы, последней шла Серит, держа наготове гарпунное ружье.

Бабушка по-прежнему сидела у старой жаровни, хотя на этот раз свечение углей было практически незаметно. Комнату наполнял солнечный свет, лившийся сквозь окна, обращенные на восток. Блестели красные плитки на полу, а на стенах были хорошо видны картины с цветами и летающими насекомыми.

Дода подтолкнула девушку к старухе и сдернула капюшон.

– Что ж, ты всех нас заставила поволноваться, Нэм, – произнесла старая женщина и окинула взглядом остальных. – Достаньте стулья. У меня заболит шея, если из-за вас придется вертеть головой.

Мужчины принесли стулья, стоявшие вдоль стен, и поставили напротив старухи.

– Сядьте! – велела бабушка. – Кла, ты нашла Нэм на метеостанции. Это говорит само за себя. Но почему она находилась там? Почему лодка оказалась пустой? И почему компьютер Нэм был почищен?

– Думаю, пятнистый солдат сможет объяснить нам, – ответила Кла. – Он представляется мне самым разумным из этой троицы.

Мужчина сцепил на груди руки.

– Я знаю, что уже мертв. Позволите рассказать о том, что произошло?

– Да, – ответила бабушка. – Но постарайся быть кратким. И назови мне свое имя.

– Шарим Вирн.

– Продолжай.

– Мой любовник часто отлучался. Я работал больше него, но добровольно, из любви. Недавно его прогулки стали длиннее, и я начал замечать, что пропадает еда. Бухгалтерия на мне. Я был в курсе, сколько еды мы покупали и сколько обычно съедали. – Мужчина сделал паузу и мельком взглянул на своего товарища. – Я подумал, что он мог завести нового любовника. Но где бы он его нашел? И зачем кормит? В этом не было смысла. Поэтому я проследил за Перином. Он отправился в одну из горных пещер. Я зашел следом, ожидая застать его с другим. Но Перин сидел у костерка с девушкой и делил еду. Не ел вместе с ней, это было бы неприлично, но отдавал ей наши запасы. Я спросил: что это все значит? Сначала он отказался отвечать. Но в конце концов рассказал, что встретил девушку во время своих прогулок. Они оба обожали горы, оба чувствовали себя одинокими. Девушке, видимо, не нашлось кого любить, а у Перина был только я. Меня оказалось мало. – В голосе солдата послышалась горечь. – Они начали с разговоров, а закончили сексом.

Рыбачки шумно вдохнули, бабушка зашипела. А Кла была слишком шокирована, чтобы издать хотя бы звук. В прошлом, до искусственного оплодотворения, мужчины и женщины спаривались, но только после того, как их семьи заключали контракт, и только для того, чтобы зачать детей. Разумеется, случались извращенцы, но крайне редко – Кла никак не ожидала повстречаться с ними. И уж было совсем невероятно, что такой могла оказаться одна из ее рода.

– Продолжай, – сердито сказала бабушка.

– Девушка забеременела и пришла к Перину требовать помощи, – снова заговорил пятнистый. – Он понимал, что получит приказ покончить с собой, если эта история выйдет наружу. Поэтому прятал девушку, пока я их не нашел. Я настоял на том. чтобы привести ее в наше здание. В пещере холодно и сыро. Можно заболеть. А мне не хотелось отвечать за смерть женщины, пусть даже такой глупой и эгоистичной, как эта.

Он поднял голову, быстро взглянул на старуху:

– Знаю, что должен был сообщить старшим офицерам, но я любил Перина. Если б я послал доклад, за такой проступок ему бы грозила смерть. Мысль о том. что он погибнет, была для меня невыносима.

– Как ты мог любить его после секса с женщиной? – спросила Серит. Мужчина уставился на свои сцепленные руки:

– Не знаю. Но, проведя с ней какое-то время, я понял, что у девушки сильная воля. Убежден, что это она его совратила, а потом впутала в свой план.

Такое казалось неправдоподобным. Нэм было всего восемнадцать, еще два года до совершеннолетия.

Кла взглянула на девушку и увидела ее мрачное, решительное, злое лицо.

– В какой план? – спросила бабушка.

– Она почистила свой компьютер, чтобы никто не узнал, где она бывала и что фотографировала. А после для доказательства своей смерти бросила во фьорде пустую лодку. Затем пришла к Перину и заставила ей помогать. У него не было выбора. Если бы она рассказала своей семье – то есть вам – о том, что произошло, он бы умер. А если и не умер бы – семья у него влиятельная. – то получил бы очень плохое назначение. В городе девушка оставаться не смела, ее родня обо всем бы узнала. И путешествовать беременная тоже не могла. Одинокая женщина в таком положении привлекала бы к себе слишком много внимания. Люди останавливали бы ее, предлагая помощь и задавая неудобные вопросы: где родные? Почему она одна?

– Говоришь, что любишь своего Перина, а теперь рассказываешь такую ужасную историю, – сказала бабушка Кла.

– И добром она не закончится, – ответил пятнистый солдат. – Рожать девушке пришлось бы одной, безо всякой помощи, не считая меня и Перина. Хэх! Это было бы жутко! А выживи ребенок, что бы с ним случилось? Дети не появляются из ниоткуда. Они – результат контрактов на спаривание. У них есть семьи. Не бывает такого, чтобы мать оставалась одна с ребенком.

– Так и есть, – сказала бабушка.

– Мне стало ясно, что ребенок умрет, даже если родится здоровым. Как еще Перин и девушка смогли бы скрыть то, что натворили? – Он сделал паузу и глубоко вздохнул. – Беглянка сказала, что после родов поедет в столицу. Там есть люди, которые живут в тени и зарабатывают на жизнь незаконными делишками. Она планировала стать одной из них. И ни разу не обмолвилась о том, что же будет с ребенком. Пока все это происходило, моя любовь к Перину сходила на нет. Как он мог быть таким глупым? Мне стало очевидно, что девушка наделена более сильной волей. А Перин действовал, ведомый слабостью и страхом разоблачения. Я бы признался во всем вашей семье или своим старшим офицерам, но к тому времени сам запутался. Я тоже виноват. Меня ждал приказ покончить с собой, если бы все раскрылось.

– Верно, – сказала бабушка Кла и посмотрела на Нэм. – Ну, дитя, зачем ты это натворила?

– Я люблю его, – упрямо ответила Нэм, хотя Кла не была уверена, что девушка имела в виду именно это. Разве может любовь вытерпеть подобное?

– Как? – спросила старуха. – Ведь он мужчина.

– Я не могу изменить то, что чувствую.

– Разумеется, можешь.

– Нет, – отрезала девушка.

– Вели им всем убить себя, – вмешалась Серит. – Они отвратительны.

Старуха посмотрела на Кла:

– Ты изучала преступления человеков. Каково твое мнение?

– Два самоубийства подряд вызовут пересуды, – ответила Кла. – Допустим, можно сослаться на какую-то ссору любовников. Но почему они оба покончили с собой? Никто не мешал их любви. Это станет загадкой. Пойдут разговоры, домыслы, и, вероятно, начнется военное расследование. Мы этого не хотим. Касательно девушки: все думают, что она мертва. Но, если она покончит с собой, нам придется прятать тело. Если этого не сделать, люди зададутся вопросом, где она была до момента смерти. К тому же беременность – еще одна проблема. Если Шарим Вирн прав, девушка задумывала убить ребенка или позволить ему умереть. У нас нет причин считать малыша ущербным, так что мне не по себе от идеи привести в исполнение план его матери.

– Да. – Бабушка откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. – Всем молчать. Мне надо подумать.

Они сидели и ждали. Солнечный свет медленно двигался по полу и постепенно покидал комнату. Кла нужно было в туалет, а еще хотелось выпить чашку чая или халина. Но она сидела тихо.

Наконец бабушка открыла глаза:

– Важно сохранить эту историю в тайне. Одним из выходов стала бы смерть всех троих. Но, как говорит Кла, это может вызвать пересуды и сомнения, а тут еще и ребенок. Так что, – она указала на солдат, – вы отправитесь добровольцами в космос, подальше, в зону военных действий, где не встретите женщин. Среди родственников моей семьи есть влиятельные фигуры в армии. Они убедятся, что вы получили назначения по вашему желанию. Ну а ты, Нэм, останешься в этом доме, пока не появится ребенок. У тебя есть беременная кузина. Скажем, что у нее родились близнецы. Мне ужасно неприятно, что придется обманывать род, предоставивший ей сперму. Но мы сделаем то, что должны, и я надеюсь, тебе стыдно за ложь, пойти на которую ты вынуждаешь своих родных.

Кла посмотрела на Амади Нэм. На лице у той не было ни намека на стыд.

– После рождения ребенка, – продолжала бабушка, – у тебя будет выбор: либо остаться здесь и изучать искусство по мировой информационной сети, либо уйти и отправиться в тень. Если останешься, мы будем следить за тобой, чтобы вовремя заметить признаки недостойного поведения. Доверять тебе мы не можем, Нэм. Ты инициативна и сильна, но у тебя нет самоконтроля и чувства долга перед семьей. Это опасное сочетание.

– Я уйду, – сказала Нэм.

Бабушка вздохнула:

– Если хочешь жить в столичной тени, прекрасно! Но никому не называй свою фамилию.

– Не стану, – уверила ее беглянка. – Я презираю всех вас и этот город.

– Почему? – удивилась Кла.

– Посмотри на себя, – ответила девушка. – Прикидываешься человеком в этом глупом плаще.

– Кому от этого плохо? – спросила Кла.

– А ты, – Нэм посмотрела на бабушку, – притворяешься, что ничего и не произошло, потому что боишься сплетен.

– Сплетня может нанести большой вред, – заметила старуха.

– Мир меняется, – сказала Нэм. – В небе пришельцы! Но ваши жизни остаются прежними, полными страха и притворства.

– В небе нет пришельцев, – твердо произнесла бабушка Кла. – Человеки все еще далеко от нашей родной системы. – На мгновение она замолчала. – Надеюсь, у ребенка будет твой талант к искусству, но не твой вздорный характер. Это был неприятный разговор. Я устала. Хочу вздремнуть. Все прочь.

– Ты остаешься в доме, – сказала Серит блудной кузине. – Мы не хотим, чтобы кто-то вне семьи узнал, что ты жива.

Девушка выразила согласие, хотя и выглядела угрюмой.

Кла вышла вместе с солдатами.

– Спасибо, – произнес пятнистый, прежде чем они расстались. – Вы сказали, что наши самоубийства вызовут пересуды. Только поэтому мы с Перином живы.

– В будущем ведите себя лучше, – произнесла Кла.

Мужчина коротко улыбнулся:

– На войне нам не представится возможности вести себя дурно. – Он оглянулся на горы. – Я буду скучать по этим краям. Но космос может оказаться безопасней.

Солдаты быстрым шагом пошли прочь. Они держались порознь, как люди, находящиеся в ссоре.

Кла вернулась в свою квартиру. Было уже поздно, и солнце зашло за горы, хотя его свет все еще касался высоких пиков, слегка припорошенных снегом. Фьорд был тихим и серым.

Доктор Мэл пила чай в главной комнате. Кла уселась и пересказала всю историю. Мэл принадлежала к другому роду, но была врачом и умела хранить секреты.

По окончании та заметила:

– Ты разгадала свою загадку.

– Уродливая история, – ответила Кла. – Хотела бы я по-прежнему верить, что девушка утонула.

– Это неправильно, – твердо произнесла Мэл. – Жизнь беглянки может быть трудной, но у нее все еще есть будущее. У мертвых же нет ничего. – Она наполнила свою чашку и налила чая для Кла. – Скорее всего, девушка откажется от своего противоестественного интереса к мужчинам. А если нет… что ж, в тени есть люди, которые знают о контрацептивах.

– Неужели? – спросила Кла.

Мэл усмехнулась:

– Ты лучше разбираешься в преступлениях древнего города человеков Лондона, чем в дурном поведении здесь. Разумеется, есть хвархаты, чьи поступки нельзя считать приемлемыми, и, само собой, они учатся справляться с последствиями. Врачам об этом известно, хотя мы редко такое обсуждаем.

– В рассказах, которые я переводила, решение головоломки приносит удовлетворение. Финал кажется аккуратным и завершенным, хотя, конечно, я не все понимаю. В конце концов, человеки иные. Я могу перевести их слова, а не мысли. Но окончание этой истории не успокаивает, – сказала Кла.

– Как же иначе? С молодыми мужчинами все наверняка будет в порядке, когда они окажутся в части под присмотром офицеров. У ребенка тоже все сложится хорошо: он родится в доме твоей бабушки и получит воспитание в семье. Вот с девушкой не все ясно. Возможно, она предпочтет остаться здесь и серьезно заняться фотографией. Ее работы очень перспективные.

– Не верю, что Нэм останется. Она злится, хотя я не понимаю почему. Может быть, из-за стыда. Сказала, что наши жизни полны страха и притворства.

– Мы живем, как требуют правила и долг, – заметила доктор Мэл. – Большинство из нас боится того, что произойдет, если нарушить правила. И, как в этой истории, мы можем притвориться, что ничего не произошло, вместо того чтобы иметь дело с последствиями нарушения правил. Плохо ли это? Я так не думаю. Мне бы не хотелось жить в хаосе, без сети родственных связей, которые нас объединяют. Девушка, возможно, желает большей честности. В общем, почти все мы стремимся к комфортной жизни.

Мэл замолчала, очевидно задумавшись, а потом добавила:

– В одном она права. Наш мир меняется так, как люди сто лет назад и представить себе не могли. Взгляни на свою работу: переводишь литературу человеков. В прошлом такой профессии и не существовало. Теперь благодаря тебе мы знаем о Холмсе Шерлоке и мрачных закоулках Лондона, а еще о той раздражающей женщине, которая жила в собственной тени.

– Бовари Эмма. Этот перевод никогда не будет опубликован. Он слишком шокирующий.

Мэл коротко улыбнулась:

– Посмотри, как мы себя защищаем!

– Точно!

Мел одарила Кла игривым влюбленным взглядом и вернулась к своей мысли, словно сул, взявший след:

– Всегда были люди, которые чувствовали себя связанными нашими правилами. Многие из них остаются со своими семьями, но они несчастны. Кто-то уходит, отправляется в тень. Одни – преступники, другие – изгои или чудаки. Доктора знают о них, поскольку мы должны наблюдать за всеми – и сложными людьми тоже, – чтобы отслеживать болезни. Общественное здравоохранение требует лечить даже тех, кого мы не одобряем. Можно ли быть счастливым в тени? Думаю, да. Холмс Шерлок был счастлив, хотя он жил вне семьи и по собственным правилам, а еще с ним рядом находился Уотсон Джон, достаточно странный, чтобы наслаждаться жизнью с Холмсом Шерлоком. Раздражающая женщина… напомни мне ее имя.

– Бовари Эмма.

Доктор Мэл с благодарностью кивнула:

– Она была несчастна, но из твоего пересказа непохоже, что она была способна справиться с трудной жизнью. Или даже с обычной жизнью.

– Это человеки, и они воображаемые!

– Но мы все еще можем учиться у них. Мы всегда можем учиться у других людей.

– Ты думаешь, что девушка сумеет быть счастливой и среди изгоев? – спросила Кла.

– Счастливее, чем в своей – в твоей – семье. Я назову тебе имя. Пожалуйста, передай его Нэм. прежде чем та покинет дом. Это врач из столицы, хорошая женщина, которая лечит людей в тени и коллекционирует искусство. Она поможет Нэм устроиться. А если ей понравятся работы Нэм, подыщет для нее агента. Хорошего фотографа не следует терять.

Кла посмотрела на Мэл. Эта женщина, которую она любила, которая жила в маленьком городке и лечила травмы рыбаков, знала о людях больше, чем она, жившая в столице и годами переводившая романы человеков. Оказалось, людей понять труднее, чем она предполагала, даже тех, которых любишь. Но Мэл права. Хорошего фотографа не следовало терять. Возможно, все наладится. Но будет лучше, если беспокойная девушка исчезнет из жизни Кла.

Доктор Мэл встала и, прихрамывая, подошла к окну. Через мгновение к ней присоединилась Кла. Зажигались уличные фонари и огни на рыбацких лодках, пришвартованных к причалам. Высоко на горе мелькнул слабый отблеск – это солдаты добрались домой.

 

РИЧАРД Э. ЛОВЕТТ И УИЛЬЯМ ГЛИСОН

ЗАКАТ НА ПИКЕ ВЕЧНОГО СВЕТА

 

Ричард Э. Ловетт – бывший преподаватель права, специалист в области астрофизики, доктор экономических наук, чьи интересы сместились в сторону научной фантастики. Автор сорока восьми рассказов, он заслужил рекордное число – восемь – наград «АнЛаб» (выбор читателей) от журнала «Analog», где также ведет популярную колонку о писательском мастерстве. Лоуэтту принадлежит более трех тысяч статей, опубликованных в «Science», «Nature», «NewScientist», «Psychology Today» и других изданиях. В то же время он тренер по бегу на длинные дистанции, его ученики доходили до отборочных соревнований Олимпийских игр. Сборник рассказов Лоуэтта «Фантомное чувство и другие истории» («Phantom Sense & Other Stories») вышел в 2012 году в издательстве Strange Wolf Press. Его можно найти в Интернете по адресу www . richardalovett . com .

Уильямс Глисон – писатель, поэт и редактор-фрилансер из Сан-Антонио, штат Техас. Относительный новичок в научной фантастике, с 2008 года он опубликовал в «Analog» пять рассказов. В свободное от писательства время Глисон работает в компании, создающей тестовые материалы для начальной и средней школы. Если его творчество местами имеет атмосферу рабочего класса, то потому, что сам автор знаком с нею. «Я тот парень, который начинает с сортировки почты и идет на повышение», – говорит Глисон. В его случае фразу надо понимать буквально: прежде чем перейти на фриланс, он поднялся от сортировщика почты до начальника редакторского отдела.

Этот рассказ – плод совместных усилий писателей – напряженное повествование о человеке, который спасается от угрозы настолько страшной, что от нее ему приходится удирать на Луну – и даже этого может оказаться недостаточно.

 

I

Наконец-то Дрю Зиглер остался один.

Люди, повсюду люди. Он находился в толпе так долго, что забыл, что такое уединение. Вначале – Земля, затем – космопорт, потом – челнок. Люди вызывали такой же зуд, как аварийный комбинезон, который Дрю приходилось носить последние десять дней.

Комбинезон не давал забыть о том, что произойдет, случись челноку натолкнуться на столетний обломок космического мусора: его ткань разорвет одежду, словно раздувшиеся мускулы Супермена. Эта картина перед глазами служила Дрю постоянным напоминанием: не терять из виду ближайший воздуховод, чтобы присосаться к нему, пока в комбинезоне не иссяк резерв. Так к физическому зуду добавлялся мысленный.

Люди же вызывали другое ощущение, не связанное со страхом взрыва. Из-за них он постоянно чувствовал себя на грани. Их так много. Всегда рядом, всегда незнакомцы. Никого другого больше нет и, если Дрю справился, не будет. Если не обнаружатся друзья детства, которые вспомнят, что он бредил когда-то космосом. Если… слишком много «если». Лучше просто держаться в стороне, сохранять сверхбдительность в чужой толпе чужих лиц.

Это было невозможно. Но – необходимо. И не то чтобы совсем невозможно. Как пробежать пять километров – в прошлом, в колледже, пока жизнь не начала рушиться, вышвырнув его сюда, в одиночество. Бег на длинные дистанции – на том уровне, когда им зарабатывают стипендию, – это не просто ногами перебирать, как ребенок на детской площадке. «Расслабь руки. Опусти плечи. Не напрягайся слишком, или начнешь сам себе мешать». Въедается настолько, что самоконтроль на дорожке уже не отключить. Только так достигаешь результата. Нет… так достигаешь своего лучшего результата. Разница небольшая, но существенная.

Челнок приземлился. Теперь по крайней мере один зуд можно унять: с этого момента Дрю самому решать, носить ли аварийный комбинезон. Впрочем, почти на всей территории Луны-ТК риск подвернуться под выдув не больше, чем умереть от ботулизма после вакуумированого пайка. На окраинах… что ж, выбор оставался за ним. Чесаться в безопасности или не чесаться и, возможно, отправиться на тот свет. Здесь человеку позволено выбирать самому.

Но социальный зуд… Можно ли будет и от него избавиться?

«Я Дрю Зиглер. Вот кто я и вот кем буду до конца дней. Я – Дрю Зиглер, и это моя новая жизнь».

* * *

После десяти дней в тапках и перчатках с липучками Дрю предвкушал радости веса. Но прихватки на Луне-ТК работали странно, словно притворное тяготение притягивало к полу за костный мозг, вместо того чтобы равномерно распределяться по телу. Не говоря уже о том, что земная сила тяжести действовала, исключительно пока касаешься прихватки. Ощущения как в тапках с липучками, только еще хуже.

Погранконтроль оказался формальным. Тех, кто не прошел предварительный отсев, не пускали на челнок. И все равно после проверки он чувствовал облегчение.

«Я Дрю Зиглер, – повторил он себе. – Я на Луне, и я родился заново».

* * *

Прихватки – для туристов. Местные их избегали. Пижонят, решил Дрю, когда впервые об этом услышал. Все равно что в Сиэтле не брать с собой зонтик или не жаловаться на холод в Миннесоте. А может, у них просто мышцы атрофировались до такой степени, что при полном земном «же» неудобно.

Путеводители предупреждали: пользоваться прихватками – искусство – и советовали не торопиться, шагая по ним. То, что случается, когда промахиваешься мимо прихватки, в каждом справочнике называлось по-своему. Колоритнее всего звучало «потолочный блин», но «пинг-понг» тоже передавало смысл. Дрю еще удивился, почему прихватки не устанавливали сразу лентами или не растягивали на весь тоннель. Потом глянул, сколько потребуется энергии. Етить твою, как сказал бы его бывший дедуля. То, что прихватки вообще ставили, многое говорило об энергетике Луны.

В космопорту вдоль по одной из сторон тоннеля тянулась даже не одна, а три цепочки прихваток. Одни располагались слишком тесно для природного шага Дрю, другие – слишком широко. А третий ряд – в самый раз. Он шел по дороге, вымощенной желтым кирпичом, в город трех медведей.

Дрю не мог припомнить, что случилось со Златовлаской. Внезапно им овладело всепоглощающее стремление притвориться жителем Луны. Он сошел с прихваток в природное тяготение спутника Земли… и устремился следующим же шагом прямо вверх. Хорошо хоть о потолок не приложился, но парил, казалось, вечно, размахивая руками, точно фигурист в неудачном тройном акселе.

Его промах не укрылся ни от кого, хотя большинству хватило вежливости сделать вид, будто они ничего не заметили. С тем же успехом он мог написать на лбу «новичок». Когда он наконец опустился, следующее движение оказалось скорее рикошетом, чем шагом, и вот теперь он в самом деле превратился в потерявшего равновесие фигуриста за секунду до падения. Рванулся к ближайшей прихватке… чтобы пожалеть об этом, когда сила тяготения дернула вниз.

Пожалуй, не самое незаметное, что с ним случалось в жизни.

Он оправился и пригляделся к другим пассажирам, делая вид, что поправляет ремень вещмешка. Одних встречали гиды – это туристы с краткосрочными визами. Технически и Дрю считался таковым, но стать ему нужно было не туристом. Других встречали объятьями и поцелуями. И когда те уходили по коридору, их ноги не отрывались от поверхности – неспешное, мерное скольжение.

Один из первых астронавтов, как он читал, был лыжником и уверял, что в низком тяготении лыжный шаг – самый удобный. Поскольку большая часть туристов родом не из Норвегии, путеводители об этом не упоминали. «Пользуйтесь прихватками, – твердили они. – Вы найдете их везде, куда нужно ходить». Но Дрю не хотел быть туристом и учился двигаться, как жители Луны. Колено согнуть, наклониться, оттолкнуться, стремясь, чтобы сила двигала тебя вперед, а не вверх. На прихватках, как он выяснил, это тоже работало, хотя прыгать приходилось через три на четвертую. В действительности дополнительное сцепление делало прыжки по прихваткам наиболее быстрым способом передвижения. Но так никто не поступал. Все путеводители сходились на одном совете: «Не бегайте».

И тем не менее несколько восхитительных шагов он не мог совладать с собой, обгоняя всех в тоннеле, землян и местных. Дома жизнь опутывала коконом «так делай – так не делай», но лунным жителям было глубоко наплевать, если ты сломаешь лодыжку, лишь бы ты мог оплатить счет за лечение. К сожалению, Дрю как раз не мог. Восторг остыл. Дрю перешел на шаг, чередуя земную ходьбу по прихваткам и лунное скольжение. Что ему пригодится больше, он не знал, но собирался освоить и то и другое.

* * *

Если не считать гравитации, космопорт мог бы с тем же успехом находиться на Земле. Зал ожидания, заставленный неудобными на вид скамейками, и коридор, ведущий в настоящий мир. Подземный, конечно. Тут все строили под землей, за исключением некоторых железных дорог и куполов.

Ближайшим из них был транспортный узел, в километре от порта, а оттуда уже можно было поймать поезд до центральных куполов Луны-ТК. Но пока – только коридор. Ни тележек, ни траволаторов. Если ты не можешь отшагать километр, тебя не пустят на челнок по медицинским показаниям.

Все сугубо утилитарно. Стиль «аэропорт ordinaire a’la neglect». Не Хитроу и не О’Хара – скорее Виннемукка, штат Невада.

* * *

Пересадочный узел выглядел не примечательнее аэропорта, поезд тоже. Необычной оказалась только такса: тридцать пять кредитов – первая пробоина в бюджете, не рассчитанном на подобное приключение. Дрю предпочел бы добираться пешком, но от космопорта до основной части Луны-ТК был десяток километров. Ничто так не учит опасаться предметов, падающих с неба, как жизнь в вакууме.

Но вот купол, где высадил его поезд после путешествия за тридцать пять кредитов, – это дело другое. Словно из Виннемукки Дрю занесло в «Юниверсал-сити» или «Полярный Молл». Или в Лас-Вегас. Он стоял на краю разукрашенной витринами лавок и кафе площади шириной в несколько сотен метров, из центра которой призывно звенели игровые автоматы. Многие туристы дальше этого купола и не забирались, хотя зачем бы людям лететь в такую даль тратить деньги, вместо того чтобы делать это на Земле, Дрю никогда не понимал… пока не поднял взгляд.

В путеводителях были факты. Теперь «Неборама» притягивала его глаза, как прихватки на полу притягивали ноги.

Окна на Луне-ТК вставляли редко. Прозрачная наноплетенка, позволявшая проектировать их большими, обходилась недешево. Но градостроители решили, что если все-таки устанавливать их, то делать это нужно хорошо. Окна «Неборамы» были не просто хороши – лучшие из лучших.

Они начинались от самых витрин и распускались четырьмя лепестками тюльпана, расходились, чтобы вновь сойтись у вершины, в двух сотнях метров над головой. Все равно что оказаться внутри гигантского дождевика с окнами.

На челноке иллюминаторы с одной стороны всегда смотрели на Землю, с другой – были закрыты от Солнца. Здесь, в нескольких километрах от южного полюса Луны, Солнце не показывалось никогда. Как и Земля. Снаружи была постоянная тень холоднее азотных снегов Плутона, внутри – свет, тепло, еда и шальное веселье, а над головой – вечная ночь и звезды, колкие, алмазно-яркие, до странности обновляющие.

Дрю не знал, есть ли у него душа. Но вид из окон более чем все другое уверил его, что прошлое стало воспоминанием. Земля покинута, и впереди новая жизнь.

Если ему позволят ее прожить.

* * *

Он нырнул в киоск, купил загрузку, потом расщедрился себе на бутерброд и самое дешевое пиво. Вокруг было слишком много людей – не так скученных, как на челноке, но все равно слишком много, – и, проглядывая объявления «требуются…», он поймал себя на том, что ищет выходы.

Всегда намечай пути к отступлению – это правило въелось в него так же глубоко, как привычка держать осанку на беговой дорожке. То, что делаешь машинально, – как Дикий Билл Хикок, который никогда не садился спиной к двери, ведь если сядешь, твои тузы и восьмерки назовут «рукой мертвеца». Только в случае Дрю это будет ветчина с сыром на ржаном хлебе. И как, черт возьми, держаться спиной к стене под долбаным куполом, где коридоры, витрины и служебные двери расходятся во все стороны, точно гребаные щупальца?

Он заставил себя сделать глубокий вдох и закрыть глаза, представляя, что он снова в колледже, за час до старта, пьяный от адреналина, который пригодится только на беговой дорожке. Задержи дыхание, почувствуй пульс, возьми себя в руки и ощути, как замедляется биение сердца, – вот весь фокус.

Он снова открыл глаза, чтобы посмотреть вверх, на звезды. Земля покинута, и впереди новая жизнь.

Если он позволит себе ее прожить.

* * *

В теории у Дрю было четыре недели на поиски работы, прежде чем истечет виза. На практике место ему потребуется гораздо раньше.

Он изучал загрузку, пытаясь не обращать внимания на суету вокруг: все равно он не так хорошо знает территорию, чтобы засечь угрозу. Особенным богатством выбора списки рабочих мест не отличались, но кое-что проблескивало. Хватит ли оклада продавца на временный вид на жительство? Или обратиться в агентство? Смогут ли там ему достаточно быстро найти постоянную работу? И что за чертовщина такая – солнцесборщик?

Слишком поздно, чтобы выяснять это сегодня. Сейчас ему нужно безопасное место для ночевки. Желательно подешевле.

Указатели четко обозначали путь на эстакаду в Центральный или к туннелям в полдюжины других куполов. Где угодно выйдет переночевать дешевле, чем здесь, а поезда не единственный способ передвижения. До большинства центральных куполов отсюда километр или два по подземным тоннелям, и некоторые из них оборудованы прихватками. Даже самые богатые туристы не всегда ездили поездом.

Возможно, в одном из так напугавших Дрю щупалец найдется берлога, чтобы подремать. А может, удастся прикорнуть на скамейке под «Небо- рамой».

Он дожевал бутерброд, поискал взглядом мусорник, чтобы бросить обертку. Для сна еще рано. Лучше отправиться на разведку. Когда-то он был спортсменом. Пройтись пешком он может.

 

II

Артемис Резо пил кофе и наблюдал, как послеобеденный челнок выплевывает пассажиров.

Большинство туристы: богатые, молодые, они пытались напустить на себя вид «везде побывали, все повидали», который бы свидетельствовал, что ничего особенного в путешествии на Луну для них нет. Хотя всегда найдется парочка не поверивших в предупреждения насчет синтегравитации или решивших, что они слишком круты, чтобы принимать таблетки от космической болезни. Характерная черта молодости и богатства, подумал Артемис, особенно если речь о парнях. Когда-то и его переполнял юношеский тестостерон, но это было давно и давно прошло вместе со многим другим.

Один идиот попытался пробежать по прихваткам. И такое Рез раньше видел. Может, хоть этот в больницу не угодит. Надо было бы поволноваться, но сочувствие с годами тоже пропало. Парень имеет право ломать себе ноги, если хочет.

Однако всегда находились другие. Молодые и богатые, да, а еще – наводившие шороху в терпимых ко всякому клубах Луны-ТК. Низкое тяготение и алкоголь с непривычки плохо сочетаются. А если прибавить к ним мир, где большинство работали усердно, а пар выпускали еще усерднее… Что ж, порой в конце смены у Реза самого появлялось больше, чем он бы хотел, причин выпустить пар.

А еще бывали мечтатели с надеждой найти на Луне место, прежде чем истечет виза, – Рез видел тысячи таких. Их желание порой проглядывало в глазах даже на записях низкого разрешения. Они слишком хотели остаться – настолько, что, не сумев, ломались. Двадцать лет назад и он испытал это, хотя его сломало как раз исполнение желания. И все же многие годы он сочувствовал другим мечтателям. Потом и сочувствие прошло.

Этого звали Фидель Франко. Сын короля торговых центров из Филадельфии. Очень много «Ф». За что иные родители так поступают с детьми, задался вопросом Рез, и выключил видео.

Почти все мечтатели терпели неудачу, если только работа не ждала их заранее. Позволить себе посочувствовать им Рез не мог. Лучше просто неопределенно пожелать парню удачи – не более эмоционально, чем когда в детстве, в южном Джерси, желал удачи лягушкам, которые по весне упорно пытались перескакать шоссе. Некоторым удавалось. Большинству – нет. Так было и будет. Каждую весну лягушки отправляются в путь. По статистике мало кому повезет, но тех, кто доберется, хватит, чтобы лягушки не переводились.

* * *

Последнее, что Рез слышал о Дженн, – она по-прежнему жила в Перте. Туда она отправилась, когда истекла ее виза, забрав с собой его нерожденного ребенка. Они не знали, что Дженн в положении, пока не прибыли на Луну, а для нее беременность и низкое тяготение стали еще худшим сочетанием, чем низкое тяготение и спиртное. Никто не хотел брать ее на работу, пока ее все время тошнило.

Рез думал, что, обосновавшись, сможет вернуть ее и ребенка обратно. Но служба иммиграции на Луне оказалась совсем не так терпима, как здешние клубы. Если бы они с Дженн были женаты, когда покидали Землю, все бы получилось. А так у нее имелся тот же единственный шанс, что и у всех. Игра случая со ставкой выше, чем в любом казино, и она проиграла. Оставалось только приезжать туристкой – сколько угодно, – но для иммиграции второй попытки не было. Рез мог вернуться к ней, когда выяснил это. Но не стал. И где-то в темном уголке сознания гадал, не поступил бы он так же, если бы знал все с самого начала.

Зажужжал коммуникатор.

– Я на месте, босс, – донесся хриплый голос Макхэддона.

Природа наделила Макхэддона мягким тенором, которого неуклонно толстеющий офицер стыдился, считая, что он звучит недостаточно властно. Последние три луны Макхэддон пытался понизить голос. Сверхкомпенсация? Рез не собирался спрашивать. Ясно было только, что желаемого эффекта Макхэддон не добился. Лишь хрипел теперь, словно от бесконечной ангины.

Сколько же лет Макхэддон на службе? По крайней мере с окончательного исчезновения Дженн, когда она заявила, что их дочери лучше считать отца мертвым, чем недосягаемо далеким, а Рез осознал, что никакая вина не заставит его вернуться на Землю.

Голос Макхэддона звучал необычно скрипуче. Наверное, всю ночь не спал.

– Прихватки на месте, – говорил он, – но тут под самой «Неборамой» десять метров коридора с лунным «же». Похоже, кто-то прихватки поднял, перекусил провода и опустил на место. К счастью, серьезно пострадавших нет. Пара синяков, ну и кто-то тут грозился подать в суд на тебя, меня, город, все такое. Вызвать горслужбу?

– Я уже. – Рез вздохнул. – Наверное, молодежь. Действуй по обстановке.

Иной раз худшее, что можно сделать с малолетним хулиганом, – это поступить по всей строгости. Рез всегда жалел, что ему не удастся сказать «спасибо» копу, вспомнившему об этом, когда самому Резу было шестнадцать. Полицейский показал ему путь, который оставил позади мать с ее ухажерами и в конце концов вывел его к новой жизни. Вот только… обошлось это ему очень дорого. Почему они с Дженн не были осторожней? Что бы случилось, если бы он вернулся? Провел жизнь в сожалениях? Или просто прожил ее иначе? Черт бы побрал того мечтателя! Может, Рез и не хотел больше сочувствовать, но даже попытка этого не делать пробуждала воспоминания.

Удачно вышло, что с Макхэддоном он общался только по голосовой связи. Хотя удача тут ни при чем, наверное. В последнее время он все чаще и чаще себя так чувствовал. Подчиненным показывать не хотелось.

Он снова потянулся к кружке. У него бывали дни, когда кофе с тем же успехом можно было по вене пускать, как его мамаша с приятелями пускали «щелкунчик».

– Но если это опять пьяный турист, вышвырни его из моего купола. Даже если придется сунуть его в аварийный комбинезон и выкатить из шлюза.

Кофе остыл. Рез все равно допил кружку.

– Понял, босс.

– Можно без комбинезона.

– Мы все уже в курсе, что круче тебя только яйца. – Макхэддон хихикнул, забыв напустить суровости.

Рез против воли улыбнулся.

– Рано или поздно кто-нибудь у меня допросится. Вот увидишь.

Снова смешок.

– Как скажешь.

В этом и заключалась проблема с Луной. Тебя все слишком хорошо знали. Или думали, будто знали. О «щелкунчике» никто не догадывался. И о Дженн.

* * *

Камера наблюдения еще работала. Рез уже потянулся к кнопке выключения, когда покашливание у дверей кабинета подсказало, что он не один.

Делия Букер прислонялась к косяку с таким видом, словно им владела. Временами казалось, что так оно и есть. Рослая, кудряво-рыжая, зеленоглазая, с бледным овальным лицом на грани между «приятным» и «хорошеньким», она являла собой фигуру достаточно впечатляющую, чтобы обычно получать то, чего хочет. А также была частой гостьей в его кабинете, поэтому никто из подчиненных Реза не заступал ей дорогу.

Она выпрямилась одним движением по-земному крепких плеч, шагнула через порог и устроилась в кресле для посетителей.

– Ты когда-нибудь пропускал выгрузку?

Трудно было сказать, уловила ли она его настроение, но на душе у него всегда становилось легче при ней.

– Когда ты летаешь – нет. Надо же тебя уберегать от неприятностей.

– Или в них впутывать?

Зеленые глаза блеснули, и Резу пришлось потрудиться, чтобы удержать ответную улыбку.

– Никогда в жизни.

– Ага, как же.

– Те семена были в запретном списке!

– Если только ты горшок. Не опийный же мак, господи помилуй!

Когда она улыбалась, лицо ее определенно пересекало грань в сторону «хорошенького». Из-за тех семян они и познакомились.

– Аллергенные, должно быть, как черт. Если бы «Выгодная возможность» их сдуру высадила, совет бы мне оторвал голову. Ты расскажешь наконец, как их протащила?

Ухмылка у нее была совершенно волчья.

– Девушки не выдают своих секретов.

Потом улыбка исчезла, обнажив что-то, продержавшееся ровно столько, чтобы подсказать Резу: у нее могли быть и другие секреты. Как у него – Дженн. Как у него – ребенок, Лили, которая никогда о нем не узнает. В космосе у каждого что-то есть. Некоторые рассказывали. Большинство – нет.

Потом колодец в глубину закрылся так же быстро, как отворился. Целия глянула через плечо и заговорщицки наклонилась к нему.

– Ну ладно. Я просто прошла с ними пост. Сказала, что несу ингредиенты для выпечки. Знаешь, для кексов.

Рез больше, чем ему бы хотелось, знал о том, как прятаться от глубин. Поверхностная болтовня безопасней. А легкий флирт – еще лучше.

– Сколько вышло бы кексов!

– Ну а кто решил, что цветы – это токсичные отходы? Хотя на своем челноке я бы их растить не стала, пожалуй. Пару рейсов назад мне попалась чертова курильщица. Вот как она сигареты через таможню тащила – ума не приложу.

– Так что, ты надолго?

– Веришь или нет, но на двадцать пять дней. Почти целая луна отдыха и покоя. Но перед тем хотела тебе сказать – у тебя тут псол.

– Кто?

– Псол. П-С-О-Л. Правительственный свидетель под охраной личности.

– Ты это сейчас придумала.

– Ага. Но звучит, согласись? Я тебе доверяю, хорошо? Если я права, я вообще не должна была догадываться.

Она наклонилась поближе, сейчас – всерьез.

– Понял. Что ты можешь мне рассказать?

Он сам удивился своему тону. Не имело значения, что он не знает ее истории.

– Конкретно – немного. У меня подруга на том конце. В иммиграции работает и временами… выпивает. Она мне и сказала, что список пассажиров был странный. Им не позволили копать глубже стандартной проверки. – Она склонила голову к плечу, подыскивая слова. – Обычно они выбирают одного-двух пассажиров в случайном порядке и роют до упора в поисках скелетов в шкафу.

Лили. У всех есть свои скелеты. Иммиграционной службе, может быть, и все равно, но никто не хочет выносить их на свет.

– В общем, она намекнула, что приказ шел с самого верха. Что никогда ничего подобного не видела. И единственное, что мне приходит в голову, – псол.

– Есть идеи, кто это?

– Не-а. Такие ребята ведь получают не просто новое прошлое, да? Им делают пластику, тренируют их. Держу пари, они двадцатилетнего выдадут за пятидесятилетнего. Жалко, наоборот не выйдет.

– Тебе до пятидесяти еще далеко.

Она рассмеялась.

– Откуда ты знаешь? Может, я – на самом деле не я, а столетняя карга из… где там живут чуть ли не вечность? Молдавия?

– Ага, с ногами из… – Он хотел подставить что-нибудь из очередного видео и не сумел. Вначале он их игнорировал, потому что они все напоминали ему Дженн. Потом по привычке.

Целия откинулась в кресле, скрестив упомянутые ноги для демонстрации. Они и раньше играли в эти игры, но сейчас Резу внезапно стало неловко.

– Может, это киллер, прикончивший Лебдекова?

– Да ни в жизни!

Целия выпрямила ноги и склонилась вперед, вернувшись к спору.

– Кто бы то убийство ни совершил, он давно далеко или мертв. Скорее всего, этот скрывается от операции против филадельфийской мафии.

Это уже было интересно. Может, и правда все так просто? Вандалов из купола Макхэддон в течение часа задержит, скорее всего. Могли ли федералы оставить настолько очевидный след?

А Целии пора отдыхать после рейса.

– Спасибо, – ответил он. – Ты лучшая.

Она снова наклонилась к нему, но вместо того, чтобы чмокнуть в щеку, легко коснулась губами его губ.

– Береги себя, – проговорила она.

Прежде чем он успел отреагировать, она развернулась и вышла, блеснув рыжей гривой в нимбе света из-за двери.

 

III

Он называл себя Бо Гест. Ему нравилось, когда люди улыбались. Насколько ему было известно, настоящего его имени не знал никто. В некоторых случаях приходилось принимать меры, чтобы имя запомнить не могли.

Задание прибыльное, но головняк. Если вводная не врала, зайчик удрал на Луну: идея одновременно толковая и дурацкая. Толковая – потому что контроль на лунных челноках был зверский. Так что стоило зайчику покинуть Землю, как у него появилась причина чувствовать себя в безопасности. Не говоря о том, что на Луне даже копы не имели оружия. Земля, может, и не допрет никогда до лицензий, а вот на ее спутнике понимали, что пули и вакуум плохо сочетаются. В куполах чистого убийства издали не выйдет.

А дурацкая – потому что есть много других способов убить человека. И если у тебя достаточно денег, не обязательно проходить пограничный контроль. Нужны лишь скафандр, чартерный рейс и готовность долго идти пешком. И вот тогда твоей цели некуда будет деться.

 

IV

Найти место для ночевки оказалось труднее, чем он ожидал. В конце концов Дрю выбрел обратно под «Небораму», где приглушенное освещение ознаменовало переход в ночной режим работы. Хотя для баров и игровых автоматов время не имело значения.

Вид над головой стал еще величественней, звезды – одновременно ближе и дальше. Дрю впервые заметил, что небом панорама не ограничивается. Вскарабкавшись на платформу эстакады, он сумел увидеть огни других куполов Луны-ТК – яркие дуги, вздымавшиеся над реголитом. И не все остальное скрывала темнота. Высоко над краем кратера травило свет солнце – проволочно-тонкий ломтик жара и сияния, который навсегда останется там и никогда не заглянет сюда. А еще выше, так далеко от края, что с этого угла разглядеть их удавалось с трудом, поднимались на гигантских ходулях темные прямоугольники – солнечные панели, снабжавшие электричеством прихватки, казино, фонари, фермы и все остальное.

Потом накатила усталость, а трепет схлынул. Нужно было место для ночлега, но что случится, если он свернет в боковой коридор, Дрю точно не знал. Придет, сверяясь с камерами, полиция, чтобы его выпроводить? Или лунные бездомные вытрясут из карманов остатки денег?

Злость на кураторов помогла ему проснуться. Все, что ему было нужно, – чуть больше денег. Мальчишкой, желая оказаться от всего, для чего он родился, так далеко, насколько возможно, Дрю мечтал о космосе. И теперь если уж он решился, то, черт побери, в космосе и останется. Когда он изменил всем, кого родился защищать, он в смятении забыл об этом подумать. А сейчас кураторы, неохотно позволившие ему попытаться, настояли, чтобы он стал уже созданным ими лицом.

У Дрю Зиглера едва хватило денег на дорогу до Луны. Жить в роскоши он уж точно не мог себе позволить.

Он пробежался по списку отелей, остановившись на «Гранд-Эклипсе». Дома его двадцать этажей не привлекли бы взгляда, но под «Неборамой» он тянулся до полпути к звездам.

* * *

Попасть в отель оказалось легко. Дрю проскользнул за выходящим постояльцем, нашел лестницу и двинулся вверх. В этот час большая часть этажей была тиха, хотя на одном слышались негромкие голоса и звон посуды. Наверху номера стоили дороже. Внизу – дешевле. В конце концов он нашел темный угол, прижал вещмешок к груди и провалился в сон.

* * *

Спустя, казалось, лишь мгновение его разбудили голоса.

– Не знаю. Постоялец…

– Или пьяный с Луны-II. Не в «Бельвью» на прошлой неделе один забрел? Может, спросим Эрин?

Дверь захлопнулась, и Дрю вскочил на ноги. Вниз. Он мчался вниз и наружу, но на втором этаже заметил мужскую уборную. В следующую секунду он уже был внутри. Время вернуться к плану. Привести себя в порядок, убраться из отеля, начать поиски работы.

Гелем для рук вымыл лицо и голову под жалкой струйкой медленно текущей из крана воды.

Наконец содрал аварийный комбинезон и, как сумел, обтерся губкой. Комбинезон засунул в вещмешок, нашел относительно чистую рубашку и попытался прикинуться туристом. Но, только оказавшись снова на улице, он вздохнул свободно.

Фонари еще горели приглушенно. Дрю знал точное время, но не смог вспомнить, во сколько заснул. Четыре часа назад? Придется обойтись этим. Заурчало в животе, и вместе с последней загрузкой он купил батончик у заспанного продавца, который заверил его, что вакансий в лавке нет.

Работа. Любая работа. Нужна работа.

На дальнем краю купола была галерея бесплатных терминалов. Вызвав перед собой новостную голограмму, он направился туда дожидаться начала рабочего дня.

* * *

Спустя семь часов, ни одного перерыва на обед и двадцать восемь звонков он беседовал с мужским голосом – видео не было – из «СЕА Технолоджис», искавшей «техника по обслуживанию солнечных панелей, предпочтительно с опытом ДВК». Что значит «СЕА» – не говоря уже о «ДВК», – он понятия не имел, но вариантов оставалось все меньше.

– Да, место еще свободно, – сказал ему голос. – Заходите, заполните анкету, потом – собеседование. Опыт есть?

– Нет. Но…

– Ну, все равно ждем. Луна-II, западная сторона, третий ярус, кабинет триста двенадцать. Ясно?

– Да, но…

– Тогда хорошо.

И сигнал оборвался.

* * *

Луна-II пристроилась на дне вторичного кратера, гигантской щербиной нарушавшего симметрию главного вала. Ехать было недалеко, зато высоко подниматься, поэтому у Дрю не оставалось выхода, кроме как разориться на билет на поезд. Только когда вагон двинулся вверх, Дрю понял, почему сиденья поставили под углом в сорок градусов и развернули назад. Ехали, однако, быстро, и Дрю добрался до Луны-II вскоре после обеда, надеясь, что его торопливость продемонстрирует энтузиазм. Только потом он осознал, что с самой земной орбиты толком не мылся. Хотя разве это не признак энтузиазма?

– Привет, – через металлическую стойку сказал Дрю мужчине с кольцом в носу и впечатляющим количеством татуировок.

Кольцо-в-Носу – было ему на вид лет за пятьдесят – махнул рукой в сторону терминала.

– Заполни анкету и жми «отправить».

Лучшего шанса у Дрю, скорее всего, не будет. Остальные отказывали ему с ходу. «Землянин. Не-а. Зачем, когда местных хватает? Но – удачи где-нибудь еще». Можно подумать, они это всерьез. Никто другой даже не предложил ему явиться лично.

Но анкета оказалась полна скрытых капканов.

Имя? Нет проблем. Иммиграционный номер? Легко.

Эль-Пасо выдержит проверку как место рождения, и Дрю смог бы ответить на вопросы о городе, хотя никогда там не был. Пустыня. Опасные скалистые горы. Подходящее место, чтобы оттуда удрать, даже несмотря на то что в университете традиционно сильная команда по бегу. Хотя по официальной биографии Дрю никогда спортсменом не был. Следующий вопрос?

Тут начинались проблемы. По легенде его занятость представляла собой разнородную смесь, нацеленную главным образом на то, чтобы позволить ему кое-как устроиться на любую работу, кроме той, для которой у него в действительности хватало квалификации. План состоял в том, что любой преследователь решит, будто у Дрю достанет глупости так и устраиваться сертифицированным бухгалтером или адвокатом. Почему нельзя притвориться только адвокатом или только бухгалтером? И за каким чертом ему здесь, на Луне, опыт работы таксистом? Хотя, честно признаться, отправлять его собирались совсем не сюда.

И это было только начало. Смысла некоторых вопросов Дрю просто не понимал. Что за хрень такая – технологии фотоэлектрического восстановления? В конце концов он помолился про себя Господу, который, возможно, готов был услышать его, а возможно, и не готов, и решил, что лучше не сделает. Если опыт фотоэлектрического восстановления настолько важен, значит, ему не повезло. По крайней мере он выяснил, что такое ДВК – «действия вне купола». Навык, также отсутствовавший в его резюме.

– Надо указать адрес, – заметил Кольцо-в-Носу через секунду.

За двадцать минут, пока Дрю боролся с анкетой, мужик был занят компьютером, но – как сообразил Дрю – коммуникатор не позвонил ни разу. Что же за работа, на которую нет охотников, кроме него?

– У меня его, э-э-э, нет. Я по туристической визе.

Мужчина принялся изучать экран.

Дрю поколебался и выдал свою легенду, включавшую недавнюю смерть отца, брата и, кажется, половины ближайших родственников.

– В общем, как видите, у меня все в порядке с мотивацией. В объявлении говорилось, что опыт работы желателен, а не требуется. Я быстро учусь и хочу начать новую жизнь, – добавил он.

– Как скажешь, малыш, – помедлив, ответил мужчина.

Дрю начал было возражать, что в свои тридцать шесть он едва ли «малыш», но одумался. «Пластика», – напомнил он себе.

– Приходишь завтра в семь тридцать, и начнем тебя учить. Явишься в семь тридцать одну – и ты на обратном челноке на Землю. Выдюжишь ли – скоро узнаем. На ПВС ты работаешь по-моему или никак не работаешь. Не устраивает – лучше уйди сейчас.

– ПВС?

– Тебе правда больше деваться некуда, верно?

Дрю поколебался и кивнул.

– Я хочу остаться.

Мужчина впервые глянул не в анкету, а на него самого.

– Хорошо. Это, пожалуй, даже лучше, чем если бы ты десять лет травил газ, гонял ДВК-осликов или долбил туннели. Нам на самом деле плевать на твое прошлое. Справляешься – ты один из нас.

Мужчина снова посмотрел на Дрю, а затем перевел взгляд обратно на экран.

– ПВС – это пик Вечного света. Неудивительно, что ты о нем не слышал. В путеводителях его нет. Парень, которого ты заменяешь, порвал скафандр о скобу панели и отморозил в вакууме руку выше локтя.

Мужчина снова замолчал, и Дрю показалось, что тот пытается его напугать. Если так, то Кольцо-в-Носу ждал сюрприз.

Пауза затянулась. Когда она прервалась, Дрю понял: он что-то выиграл. Но что именно – наверняка он не знал.

– Предполагается, что это единственное место на Луне, где всегда светит солнце, – проговорил Кольцо-в-носу. – Пик Вечного света, догоняешь? Чушь, конечно, но почти правда, если не считать затмений и парочки здоровенных гор.

Дрю хотел спросить про зарплату, но не стал. Других вариантов у него не было, и оба это знали.

– Увидимся в семь тридцать, – сказал он вместо того.

 

V

На Луне-II, где рабочие мечтают о тени, вкалывая на пике Вечного света, есть своя песня. Резо слышал ее много раз, когда бывал в окраинном куполе.

Большинство жителей Центрального презирало пролетарскую субкультуру Луны-II, но Рез обнаружил, что его тянет к ней все сильнее по мере того, как проходило время, а боль не отпускала. Смог бы он вернуться к тому, что оставил? Он ведь бежал не из Джерси – от семьи, которая не была семьей, от жизни, что стала смертью во плоти. Понадобились годы на двух работах, чтобы скопить достаточно, но он должен был начать заново, или тот безымянный коп вытащил его напрасно. А потом Дженн не выдержала, и ему пришлось выбрать.

В лучших своих проявлениях Луна-II напоминала ему детство – его немногочисленные приятные моменты, – хотя, если хорошо поискать, и тут можно было раздобыть «щелкунчик». Правда, не очень много, несмотря на то что здесь за него и не сажали. Люди, которые упорно работали, чтобы вырваться в новый мир, не прятались в мире химическом.

Однако это не значило, что они избегали синтеспирта. Когда заканчивалась смена, можно было увидеть, как они, еще не отмытые от зловония скафандров, спускаются из вечного дня наверху вниз, в этот купол на краю вечной ночи.

От Солнца мы пьем, но едим от Земли, В лунатики выбиться все мы смогли, Не каждый тут следующий встретит рассвет, Но тот, кто остался, – не выключай свет!

Когда Рез заходил к Арчи, в один из двух баров основного купола Луны-II – вторым был «Чё-та с чем-то», – они распевали:

Не падает пыль на холодной земле, Кружит, и метет, и клубится во мгле, И нас заметет, только скажешь «привет», А пока не осядет – не выключай свет!

Это был один из самых толковых куплетов песни. Имелось в виду, что солнечные батареи притягивали пыль, хотя ученые и твердили, будто это невозможно. Ничто так не радует работяг, как повод утереть нос высоколобым умникам, – это Рез тоже помнил с юности. Хотя убирать пыль с панелей все равно не умникам приходилось.

Рез увидел Арчи Скаггса за стойкой. Они были знакомы много лет и относились друг к другу не без уважения. Арчи управлял баром. Рез управлял куполами. Оба не любили неприятностей.

Арчи с улыбкой потянулся под прилавок, где, как знал Рез, у него стоит лучшая выпивка, но полицейский покачал головой: «Сегодня не пью». Не успел Рез заговорить, как посетители бара затянули очередной куплет. Их в песне было множество, не говоря о тех, что придумывались на ходу. Порою даже выходило складно.

Свет льется с небес, и панели горят, Когда-нибудь скажут, что все это зря, Босс заглушит вертушки, панели свернет, А до этих времен ты не выключай свет!

Рез вышел во дворик, поманив Арчи за собой.

– Привет, Арт, – поздоровался Арчи, когда они оказались в относительной тишине за дверью.

Арч никогда не объяснял, почему отказывается звать Реза кличкой. В остальном он себя так сухо не вел. Возможно, он тоже хранил секрет. Одна женщина – до Дженн – никогда не называла Реза Артом. Для нее это имя навсегда осталось именем отца-насильника. Для нее Рез был только Артемис. Тайнам не обязательно скрываться глубоко. Главное – сколько они приносят боли.

– Давно не виделись, – продолжал Арчи. – Пару челноков назад мне «Джонни Уокера» пригнали. Кому, как не тебе, предложить. Где носило?

– Занят был. Чертов совет отказывается нанимать новых копов. Все работаем сверхурочно. Считают, что, пока туристы не перестали летать, с нас хватит штатов десятилетней давности.

– Так ты по делу или выпить ради?

– Боюсь, что по делу. Есть тут один малый, только с Земли, пытался устроиться в СЕА. Дрю Зиглер. Слышал о нем?

– Не припомню.

– Ну так парень с вещмешком за тем столиком – это он.

Рез ткнул пальцем в сторону стола с подкупольной стороны.

Он не мог утверждать, что именно Дрю – псол Целии, но Фидель из Филадельфии был не только слишком очевидным претендентом, но и подавал заявки на высокооплачиваемые места в фирмах вроде «Лунар Наносистемс» и «Вакуум Молекуляр БиоСин». Заявки с нулевыми шансами: такими вещами хорошо вышколенный псол заниматься бы не стал. Зиглер был следующим кандидатом.

– Словом, окажи услугу: дай знать, если что услышишь.

– Вроде чего?

Рез махнул рукой.

– Ну, понимаешь, хорошо ли он сошелся с Лумом. Не лезет ли в неприятности. Вроде такого.

– От него неприятности будут? – Арчи с напускным безразличием бросил на взгляд на Дрю. – Тощеват для землянина. Что-то натворил?

– Нет. И это между нами, ладно? Незачем парня напрягать.

Арчи отодвинулся, глотнул из бокала, который прихватил со стойки. Скорее всего, что-то безалкогольное. Одно дело – создавать домашнюю атмосферу для клиентов, и другое – сливаться с ними.

– Конечно.

Песня за их спинами не утихала. Резу стало интересно, пытались ли антропологи с Земли, те, которые обожали разглагольствовать о том, что «значит» Луна, посчитать куплеты таких песен, и если да – то как отличали «официальные» от сочиненных на лету. Если это имело какое-то значение.

Кто-то скажет, что корни растут из Земли, Мы на темной Луне угнездиться смогли, Мы лунатики, вот что, – и весь наш ответ, И пока мы стоим, ты не выключай свет!

 

VI

Дрю уже второй раз подряд понятия не имел, где проведет ночь. Он остался в куполе Луна-II, потому что не знал, куда податься еще, но крыши над головой так и не нашел. Гостиниц в Луне-II не было. Только купол, полный простых работяг, без «Неборамы», казино и дорогих ресторанов.

Так пусто в карманах у него еще никогда не бывало. Пусто в самом деле, по-настоящему, а не так, как казалось, когда программу только запустили. Хорошо это или плохо, но к деньгам, которых вначале так чурался, он привык. Чудно. Пахать как проклятый ради спортивной стипендии, чтобы семье не пришлось платить за место в колледже… и потом позволить ей купить его с потрохами и в конце концов отмывать ее же проклятые деньги. Хотя последним шагом были уже не деньги. «Время взяться за дело», – настаивали они. Потому что кровь гуще воды. Потому что это его долг. Какой долг, он не сразу подумал спросить. Отказаться от своей жизни, словно «семья» – это такая болезнь, которая рано или поздно косит любого? Если это – семья, то кому она нужна, черт бы ее подрал?

Луна стала для него шансом доказать, что у него нет хозяев. Жаль только, что он не подумал о ней до того, как обратиться в программу. Дрю предложил спутник Земли слишком поздно, и кураторы пришли в бешенство. Чересчур рискованно, говорили они. Там тебя не защитить. Дорого. Даже если мы дадим тебе денег, внезапный источник доходов не окажется незамеченным. Лучше раствориться в пригородах… чего? Сент-Пола? Сиэтла? Севильи? Ни одного места, которое можно было бы считать настоящим, поистине новым началом. А без нового начала нет смысла ни умирать, ни жить.

– Не говорите мне, что я не справлюсь! – ответил он им тогда с горячностью, поразившей его самого.

Всю жизнь ему твердили, что он не справится. Вначале тренеры в средней школе. Потом в старшей. Потом в колледже. Срезался он только на отборе в олимпийскую сборную.

Он пообещал кураторам, что накопит достаточно денег. Но вот растянуть их по прибытии – другая задача. Чтобы посетить Луну, туристы – представители среднего класса экономили годами. Иммигранты продавали все и бросали жребий.

* * *

Луна-II не лучшее место, чтобы прятаться. Казалось, здесь использовался каждый квадратный сантиметр, и. глядя вокруг, Дрю осознавал, насколько расточительно распоряжались пространством в туристической зоне, с ее «Неборамой», бульварами и гостиницами. Открытая местность была и на Луне-II, но очень уж немного. Если местным хотелось простора, они ехали туда, где простор оплачивали доллары путешественников.

Если бы только лунная служба миграции не заставила его купить обратный билет! Тогда у него хватило бы денег поселиться где угодно. Но, чтобы претендовать на возврат средств, он должен был доказать, что имеет надежный источник доходов… в котором к тому моменту уже отпадет острая потребность. Идеальная уловка-22.

Долго ли Дрю удастся не спать и мыслить здраво? Сможет ли он обходиться урывками сна тут и там и только раз в двое-трое суток снимать номер? По крайней мере, псевдопиво тут дешевое. Вкус соответствует стоимости, но это лучше, чем ничего.

От раздумий его оторвал голос:

– Привет, Дрю. Я детектив Резо.

Дрю обернулся. За его спиной стоял крупный мужчина – не толстый, просто массивный. Рослый, широкий, все мускулы ушли в плечи. Откуда он взялся? Дрю определенно расслабился, сойдя с челнока. А может, дело в усталости. Но даже в полусне ему не нужны было подсказки, чтобы распознать в незнакомце полицейского. За последние пару лет Дрю немало их повидал, всех возможных сортов. Хороших и плохих. Дружелюбных и хмурых. Этот, кажется, метил в утомленные жизнью.

– Ничего, если я присяду? – спросил коп. – Ну как если бы я дружески интересовался, что турист вроде тебя делает в Луне-II?

Дрю осторожно кивнул:

– Хорошо.

Мужчина опустился на скамью рядом с ним.

– Но интересоваться нет нужды, потому что я и так знаю, – прибавил он.

На это можно было ответить разными способами. Дрю выбрал самый простой:

– О?

– Ага. Спать на лестнице в отеле, кстати, даже на Луне не разрешается.

– О.

У Дрю возникла мысль заявить, что он не делал этого, но в него вколотили накрепко еще одно правило: никогда не отрицай несомненного.

Детектив промолчал. С подобным Дрю тоже раньше сталкивался. Он сделал крошечный глоток пива. В конце концов коп сдался.

– А ты серьезный парень.

Дрю себя таким не чувствовал, но здорово научился прикидываться.

– Я так и думал, что там есть камера.

– Не-а. У нас камер немного. Живем мы на Луне в тесноте, но свободу любим.

Тут Дрю не увидел причины прикидываться.

– Тогда как узнали?

– Маячок на твоем комбинезоне.

– Который вы совершенно случайно отследили?

Детектив фыркнул.

– Итак, теперь тебе любопытно. Скажем так – я закрою глаза на бродяжничество, пока ты ничего не сломал.

– Я и не сломал.

– А я и не думал, что да. – Коп откинулся назад, на вид – совершенно расслабившись. – И хотя, должен признаться, ты будоражишь мое любопытство, его много что будоражит.

– Например?

– Ну, не знаю. Есть ли жизнь на других звездах. Зачем лягушки перепрыгивают дорогу. Откуда берутся тихие, осторожные парни вроде тебя.

– Буду держаться подальше от лестниц.

Детектив испустил театральный вздох.

– Ну, всего не узнать, но, к несчастью, не я правлю вселенной. Парень, если у тебя есть тайны, меня они не касаются до тех пор, пока ты не лезешь в грязные дела. Народ здесь – большинство – хочет начать все заново. – Он покосился на вещмешок. – Кстати, передатчики эти не выключаются. «Луна-Тур» категорически не желает терять туристов. Хотя ты, конечно, уже не турист, да?

Детектив приподнял со скамьи свою тушу, даже в лунном тяготении крякнув.

– Когда Грейс спросит, будь умницей и согласись. Эта женщина, конечно, паршивая подсолнечница, но как же она готовит!

* * *

И что это была за чертовщина? Дрю взял пиво, готовясь цедить его еще очень долго. Дешевое – да. Бесплатное – нет. Жидкость колыхалась в кружке, словно в замедленной съемке, – странное зрелище. Здесь многое походило на то, с чем Дрю вырос, и многое отличалось. Не только тяготение.

Может, дело было в усталости, но отличался и полицейский. Он чуть ли не прямым текстом заявил Дрю: кто-то – возможно, кураторы – ему сообщил… ну, что-то. И потом, детектив намекнул, что Дрю вправду может начать заново. И к чему были слова об аварийном комбинезоне? Зачем лишать себя преимущества, давая Дрю понять, что он может себя обнаружить, просто таская за собой багаж?

Дрю сделал еще глоток пива. К здешним порядкам ему долго придется привыкать. Не меньше, наверное, чем уйдет на то, чтобы понять, кто он на самом деле такой, и сжиться с этим образом.

* * *

Детектив Резо едва скрылся из виду, когда Дрю заметил, что к нему направляется еще один человек. Да что тут – Центральный вокзал? Или просто он новоприбывший в маленьком городке, где все непривычное привлекает внимание?

К Дрю подошла седая женщина в спецовке, почти такая же крупная, как детектив Резо. Только двигалась она гораздо целеустремленнее – ни следа напускного полицейского утомления.

– Ты будешь Зиглер?

Даже в непрекращающемся гомоне бара голос ее без труда перекрывал расстояние между ними.

«Сверх поддержания легенды – не ври». Но никто не говорил, что осторожничать не стоит.

– С утра был.

Если незнакомка и умела улыбаться, то не стала.

– Тебе надо перекантоваться, так? Есть хочешь? Я умираю от голода.

Она развернулась и двинулась прочь столь же стремительно, насколько вялой была походка детектива Резо.

– Кто?.. Что?..

Она обернулась, не теряя контакта с поверхностью, до странности изящная в низком тяготении.

– Ты всегда был дураком или выучился? Грейс я. Грейс Дорфман. Лум просил за тобой приглядеть. Сказал, окажешься ничего – пособить. Берни, мой муж, согласный, и Рез тебя не арестовал, так что ты в порядке.

Слишком много информации. Дрю вцепился в одну ее частицу.

– Какой Лум?

– Бо-оже, ты правда дурак. Скажи спасибо, у него к мечтателям вроде тебя слабость: сам был такой. Приглядывает, чтобы им нашлось, где перекантоваться первые пару дней, пока на ноги не встанут. Пошли уже, коли идешь.

Она снова исполнила пируэт и двинулась прочь в том же стремительном темпе. Наверное, на Луне избыток веса становился преимуществом.

* * *

Тем вечером Дрю наелся сытнее, чем наедался в последние недели. Вначале ему было хорошо, затем дурно, а потом он провалился в сон на диване у Дорфманов.

* * *

Очнулся он в восемь утра.

Каким идиотом надо было быть, чтобы не поставить будильник? Но нет, вспомнилось, ставил.

Наверное, это от еды. А может, оттого что впервые за годы он ощутил себя в безопасности, впервые был доволен собой с того дня, когда тренер проходил мимо, а Дрю закрывал дверцу машины. Стоило хорошо подумать, прежде чем принимать ее… Подарок сделал дядя: ярко-красный «Питон» с гироскопической подвеской, управлением полного погружения, ультраконденсаторами, которые перезаряжались почти так же быстро, как разгоняли автомобиль с нуля до девяноста. Все девчонки обожали его машину.

Дрю знал, чем для его семьи были подарки. Но как-то исхитрялся делать вид, что они и правда бескорыстны, пока после цепочки событий, которую позже так и не смог полностью восстановить, он не обнаружил, что отвернулся от семьи-вдали-от-семьи, которую так усердно создавал. До сих пор у него перед глазами стояли опущенные плечи тренера, когда Дрю отказался от стипендии и продал душу праву рождения. Это разочарование поджатых губ стало единственным укором, который тренеру довольно было выразить. Тренер знал о прошлом Дрю, помог ему сбежать от него. А потом Дрю вернулся из-за… из-за проклятой машины. А может, из-за девчонок. Им машина действительно нравилась. Настолько, чтобы большинство не интересовалось тем, откуда берутся деньги на такую роскошь. Настолько, чтобы большинство не интересовалось самим Дрю.

* * *

В ночевке на диване хорошо то, что ты уже одет. Дрю натянул башмаки, и толчок инерции вовремя напомнил ему не совершать резких движений. Он вылетел в коридор и помчался, отталкиваясь от прихваток.

Таков был план, по крайней мере. Дрю не одолел и двадцати шагов, как едва не столкнулся с татуированным мужчиной с кольцом в носу, свернул, сошел с линейки прихваток, врезался в стену и позорно отлетел к противоположному краю туннеля.

Кольцо-в-Носу склонился над ним, пока Дрю искал способ изящно подняться на ноги.

– Я Лум Арбакл, и ты еще не уволен только потому, что бежал. Грейси тебя подпоила, да?

Хохотнув, он рывком поставил Дрю на ноги, как рыбак, поймавший большую рыбу.

– Конечно, если я снова увижу, что ты бежишь по прихваткам, тебе лучше иметь чертовки серьезную причину. Не люблю платить компенсацию за травмы по глупости. Понял?

Ответ мог быть только один.

– Так точно, сэр.

* * *

Несколько минут спустя Дрю обнаружил себя в комнате. Ее вид и запах напоминали раздевалки, когда-то показавшие ему путь к чему-то большему, чем жизнь, от которой он считал себя способным бежать. Хотя предки этой раздевалки, должно быть, имели связь с химчистками. За рядами скамеек и табуретов над головой тянулась цепь, какими по всех подобных заведениях мира вытягивают из недр помещения свитера, брюки и пиджаки. Только на этой вместо троек и фраков висели скафандры. Очевидно, не для него предназначенные.

– Сара! Твой практикант на месте! – крикнул Лум в двери, откуда выезжали скафандры.

Он склонил голову к плечу, звякнув кольцом, словно, глядя на Дрю искоса, лучше мог оценить его рост.

– Сколько в тебе? Чуть больше метра восьмидесяти?

– Сто восемьдесят три.

Лум снова заглянул в проем.

– Выдай ему тренировочный. Средний пойдет.

– Лимончик, средний, одна штука, – гулко отозвался голос Сары, кем бы та ни была.

Дрю не понравилось, как это прозвучало.

– Я проходил курсы, на челноке…

– Ясное дело, – ответил Лум. – Но работать в скафандре целый день – совсем другое. Получишь пока тренировочный. Управление попроще, и ребята видят, что за тобой пригляд нужен. Меньше шансов угробиться до первой зарплаты.

Цепь над головой залязгала.

Дрю огляделся.

– Как-то тут… просторно немного.

– А ты слегка опоздал.

Тренировочный скафандр прибыл: почти флуоресцентной изжелта-зеленой яркости, крупнее остальных – не потому что для рослого человека, а по конструкции. Сработан для безопасности, а не для подвижности. За ним показалась женщина в облегающем костюме, спроектированном скорее для подвижности. Или, возможно, для демонстрации. Шлем был снят, и костюм делал ненужным всякое додумывание, несмотря на волну светлых волос, полуприпрывающую обтянутый пластиком торс.

Лум, очевидно, уже сталкивался с такой реакцией. «Сюрприз, твоим боссом станет самая прекрасная женщина на планете. Пускай даже эта планета очень маленькая». Может, это тест? Слишком долго пялишься – и все, ты недостаточно сосредоточен для этой работы.

– Дрю, это Сара, – сообщил Лум. – Сара Джейнс. Пока ты здесь, считай, что она господь бог.

Скорее богиня, но вслух этого говорить точно не стоило.

– Э, хорошо.

Когда-то он умел общаться с прекрасными женщинами. Сейчас они заставляли его нервничать. Прошлое атакует настоящее. Наверное, так всегда и бывает.

И, вероятно, это действительно проверка. Не может же она не понимать, какое впечатление производит. Ей самое малое тридцать. Любая женщина вроде нее вступает в этот возраст, осознавая, как влияет на мужчин.

Если шел экзамен, Дрю его пока не завалил. Сара стянула тренировочный скафандр с вешалки и сунула ему в руки.

– В этом ты точно не потеряешься.

– Я в этом не пройду столько, чтобы потеряться.

– Ха, да он остряк. – Сара обернулась к Луму. – Хочешь, чтобы я его дотащила до самого верха?

– Нет, только до края. Поводи там, проверь, не из блевунов ли он. Придет вторая смена – отпустишь. Завтра может отправляться на ПВС. – Он обернулся к Дрю. – Закончишь – загляни ко мне в контору. Если Сара тебя не забракует, выдам аванс. Не вечно же тебе у Грейси столоваться.

 

VII

Резо проверял отчеты, когда ему по личному каналу позвонил Арчи.

Ради болтовни о том о сем этот канал не использовали.

– Что случилось?

– Помнишь того парня, Зиглера?

– С ним проблемы?

– Нет. В смысле, не думаю. Но Лео мне сейчас сказал, что один тип о нем спрашивал. Точно не из местных; назвался Бо Гест.

– И?

– Ну так это не человек, а роман. «Бо Жест», понимаешь? – Арчи произнес первую букву фамилии мягко, на французский манер. – Классика. Про наемников, помимо всего прочего.

– Правда?

– Ты книги читаешь?

Резо фыркнул:

– Увы, приходится. Ничего нет хуже бумажной работы. Так в чем суть?

– Да он нас за идиотов держит. Что за человек называет себя как книгу?

– И что ему Лео наплел?

– А ты как думаешь? Послал вакуум сосать.

Рез рассмеялся. Он с трудом припоминал Лео, но знал, как на Луне-II принимали чужаков, защищая своих. То, что Зиглер добился такого положения всего за пару дней, характеризовало мальчишку с лучшей стороны.

– Он еще там?

– Клоун этот? Я его не видел.

– Черт, я надеялся…

– Снимок сделать? – Арчи улыбнулся во весь рот. – Только попроси. Обожди минуту, я сброшу запись с камеры над стойкой.

Рез усмехнулся.

– Спасибо.

– Не за что. Только поосторожнее. У Лео от этого парня мурашки, а Лео всякого навидался. На тебя с твоей командой тут гонят, конечно, но, правду сказать, не по делу больше. Без вас мы давно бы собрали манатки и переехали в центр. Лео говорит, что этот парень серьезен, как протечка воздуха.

 

VIII

Когда у него была машина и все. что к ней обычно прилагалось, Дрю понимал, почему он интересен красавицам. Женщин привлекали не тощие бегуны на длинные дистанции. Их привлекали футболисты. Или ребята с тачками за сотню тысяч.

Футболистом Дрю так и не стал. И машины у него больше не было. Но Саре он. кажется, нравился. В нерабочее время по крайней мере. Она всегда находилась рядом, в баре у Арчи, или в «Чё-та с чем-то», или просто на скамейке в подкупольном парке. Дважды он потратил немного уже не столь бесценных кредитов на билет обратно в Центральный и все, что подразумевал приятный вечер.

Идеальное поведение для его новой личности. Всего лишь двое из семнадцати тысяч жителей, неразличимые среди остальных шестнадцати тысяч девятисот девяноста восьми. Для него – потому что от невидимости зависела его жизнь. Для нее… тут он не был уверен. Знал только, что, когда она засыпала на эстакаде – оба раза на обратном рейсе, – у нее чуть приоткрывался рот, обнажая едва заметно искривленные зубы. Зубы, которые на Земле исправили бы, а здесь – махнули рукой. И более чем что бы то ни было лицо спящей выражало полное, абсолютное доверие. К нему как к защитнику? Или просто к Луне как к безопасному месту – более безопасному, чем любое известное ему на Земле?

Но это все вне смены. А во время нее менялись и Сара, и Луна. Что касается Луны, тут причина была очевидна. Работать приходилось в вакууме, с тяжелой техникой, временами – сверхурочно. Кроме туризма сущестовали и другие источники дохода для Луны-ТК. Лунная промышленность опиралась на электричество, а его производство никогда не относилось к особенно безопасной работе. Чертовы солнечные панели буквально притягивали пыль – даже отражатели на краю кратера, гревшие ректификаторы на дне, куда единственные солнечные лучи за последние четыре миллиарда лет забрасывала адаптивная оптика панелей.

Никто не знал, почему каждая до последней пылинка оказывалась в конце концов на панелях – и, разумеется, всех это неимоверно забавляло. По крайней мере тех, кто не поднимал заново облака пыли, убирая панели для ремонта или взгромождая новые на бесконечно растущую решетку.

Впервые Дрю порадовался, что легенда приписала ему степень по политической психологии. Это отводило от него большую часть шуток про умников. «Четыре года студентковедения», – объяснял он, рискнув ввернуть словечко деда по линии матери, который всегда ухитрялся держаться чуть в стороне от семейных дел. «И немного курсов плетения корзин, чтобы дотянуть до диплома».

Между тем в рабочее время Сара продолжала быть для него боссом.

– Затемнение, – спрашивала она, – когда начнется?

В прошлой жизни он такие вещи заучивал. Но степень по политической ерундологии у нового Дрю запрещала действовать по-старому. А флуоресцентной раскраски скафандр, в котором он был заключен, маркировал его как слишком… ну да, зеленого… чтобы освоить всю здешнюю премудрость.

– Э…

Щелчок в наушниках – Сара переключила канал на частный, выделенный для личных бесед… или выговоров.

– Послушай, – сказала она. – Вчерашний вечер был вчера.

Пусть даже ничего сверх почти поцелуя и не случилось, прежде чем она заснула в поезде.

– Здесь от внимательности зависит твоя жизнь. Луму все равно, чем мы заняты после смены. Черт, да он, наверное, надеется, что мы поженимся и наплодим две тысячи детишек, лишь бы те пошли в подсолнухи. Но как только ты натянул скафандр, сосредоточься на деле. Иначе ты не просто вылетишь с работы обратно на Землю. Ты убьешься. Может, даже и не один. Понял?

– Ага.

– Так что – затемнение. Когда?

Дрю знал. А «Дрю» – нет. Что довольно паршиво, если хочешь впечатлить своего начальника и все более привлекательную женщину.

Он окинул взглядом горизонт – скафандр автоматически отсекал невыносимый солнечный блеск. Два больших пика на… как сказать, если тут во все стороны север? Меньший на тридцать градусов вправо. Солнце над самым горизонтом как висело миллиарды лет, так и будет висеть целую вечность.

Триста шестьдесят градусов за двадцать восемь дней – это чуть меньше пятнадцати градусов в день, – значит, вот скорость, с которой движется Солнце. Дрю демонстративно примерил ладонь к горизонту, считая вершки. Девяносто градусов – восемь ладоней, может, десять. Положено ему уметь высчитать время? Да к черту все, устал он играть назначенную роль.

– В среду?

Сквозь забрало шлема различить выражение лица Сары было невозможно.

– А не дашь себе труд назвать более точное время?

Он снова сделал вид, что меряет горизонт.

– Около одиннадцати? Незадолго до полудня. Хотя я мог промахнуться.

Сара обернулась к нему, просветлив забрало, хотя лицо ее было по-прежнему непроницаемо.

– Неплохо. Совсем неплохо. Если точно, то в одиннадцать двадцать две. Знаешь, электроника в скафандре позволяет вызвать поиск.

– О.

Черт побери кураторов, решивших сделать его неприспособленным к жизни. Разумеется, он знал. Как бы иначе он «догадался».

Они с Сарой стояли в паре километров от края, и ближайшие панели ПВС вздымались у них за спинами, словно самые большие в Солнечной системе рекламные щиты. Гектары за гектарами фотоэлементов на тонких ходулях, как старинные пожарные вышки. Здесь такие башни стояли прочно, потому что на Луне не было ураганов, смерчей и землетрясений, способных их снести. Они поднимались высоко над поверхностью, потому что «выше» означало короче затемнение, больше света и больше энергии для промышленности, глотавшей электричество, как дети глотают сладости на Хэллоуин.

«Не выключай свет» было шуткой. Фонари могли работать на аккумуляторах очень долго. А настоящее производство, пожирающее электричество, не могло. Трижды в месяц фабрики уходили в дорогостоящий простой. Не то чтобы рабочие были против, как и владельцы клубов, где те куролесили. Но не они двигали экономику Луны-ТК. Каждый новый гектар фотоэлементов означал все новые, жадные до энергии производства… и новые голоса, требовавшие от ПВС заслуживать свое имя. И чем выше карабкались панели, тем короче становились отключения. ПВС все расширялся и будет расширяться, пока разрастается сама Луна-ТК.

– А на что похоже затемнение? – спросил Дрю.

– Оно подкрадывается незаметно. Словно очень неторопливый закат на Земле, как я слышала. А потом бах – и темнота. – Она махнула рукой в сторону кратера. – Будто разом оказаться там, внизу. Даже когда ждешь, все равно заставляет нервничать.

Дрю всматривался в дно кратера. Луны-II. скрывшейся за гребнем собственного углубления, видно не было, но внизу теснились другие купола, их огни – как рои светлячков. В остальном на дне кратера лежала тень, такая густая, как бывает только в вакууме; везде, кроме рудников летучих веществ, куда отражатели на кратерном гребне отбрасывали могучие потоки солнечного лучей. Рудники не требовали электричества – только чистый, концентрированный свет, выжигавший все от воды до ртути и серебра из породы, четыре миллиарда лет не знавшей тепла.

– Эти тоже выключаются. – Сара уловила направление его взгляда. – Мы почти единственные, у кого нет передышки, когда заходит Солнце.

В рассеянном свете, сочившемся сквозь забрало, можно было различить намек на улыбку и искорки в глазах, какие появлялись у нее после работы. Достаточные основания, чтобы рассчитывать на поцелуй, когда они в следующий раз поедут в Центральный.

На Дрю внезапно навалилась сокрушительная усталость. Если он действительно ее поцелует, он хотел бы в этот момент быть самим собой.

– Сара, мне надо тебе кое-что сказать.

Она верно уловила его настроение, но не догадалась о причине. Искорки погасли, на него снова смотрела Сара-начальница.

– Еще как надо. Где ближайший аварийный бункер?

– Сара…

– Не-а. Если требуется, используй электронный поиск скафандра. Вот прохудится твой костюм внезапно, куда ты пойдешь? Черт, да если мой прохудится, куда ты меня потащишь? Давай же. Пшшш, пшшш. Время уходит. Ты, надеюсь, схватил аварийную заплатку, или у нас уже проблемы. Быстро!

К черту изображать «Дрю». Тот вряд ли знал бы. А Дрю – знал.

– Вон там. – Он указал на основание ближайшего пилона. – Хотя тот, что вон в той стороне, не сильно дальше.

 

IX

Обитатели Луны-II были не единственными, кому в затемнение прибывало работы. К Резо это тоже относилось, особенно в первое затемнение, когда самый крупный из трех горных пиков загораживал солнечный свет на полных тридцать семь часов. Ко второму затемнению большая часть склонных буянить уже пропивала свои зарплаты, а к третьему оставались на ногах только самые стойкие. Но первое? «Это как вечер пятницы на стероидах. – объяснил Рез Целии, когда та в первый раз присоединилась к нему в его выход в свет перед затемнением. – А у нас и обычные пересменки тяжело проходят».

Следовательно, накануне затемнения выпускать пар Резу не удавалось. Для этого время придет после. А «до» предназначалось для отдыха. Хотя, возможно, на сей раз он выбрал неправильный его вид.

– Не приняла бы тебя за балетомана, – заметила Целия, когда они нашли свои места.

– Ты бывала когда-нибудь?

– Один раз. На «Лебедином озере», кажется. Это ведь его на каждое Рождество показывают?

– Нет, ты про «Щелкунчик». Только не у нас. Классика в низком тяготении не смотрится, разве что заприхватить всю сцену. Земной балет весь строится на противостоянии тяжести. Пуанты, прыжки, поддержки, все такое. Если пытаться это изображать здесь, выходит нелепо, потому что тут каждый так может, толку-то? Наш более… гимнастический.

– В каком смысле?

Эту конкретную постановку он и раньше видел. История потери, тоски, всего, брошенного навсегда в погоне за неуловимым сокровищем, – тема многих произведений в изобразительном искусстве и музыке на Луне, на самом деле. Впечатляющие аккорды в миноре, всегда словно готовые через несколько тактов разрешиться в мажор, но так и не достигающие его. Ответ любителей изящного на пьяные куплеты, которыми пытались упиваться за этой чертой, так сильно тянувшей к себе и так многого требовавшей. Всем ли границам это присуще? Рез не настолько хорошо знал историю. Когда-то переплыть океан было решением более окончательным, чем сейчас – отправиться в космос. Но Луна – не просто новый континент. Здесь нет ничего, кроме того, что ты принесешь с собой… или создашь.

Вроде лунного балета.

– Видишь на сцене паркет в шашечку?

– Ну да…

– Так вот, темные клетки – это прихватки. На светлых действует лунная гравитация. Первые используют, чтобы притягиваться, вторые – чтобы отталкиваться.

В некоторых постановках прихватки ставили по стенам до самого потолка. Земной балет не только противостоял тяжести. Он строился на занятии пространства. Танцовщики вскидывали головы, разводили плечи, выгибали руки в страстных, величественных позах. Лунный балет строился на занятии пространства целиком – в обоих смыслах.

– Лучшие исполнители проводят вниз головой немалую часть времени, – заметил Рез. – Сальто очень популярны.

– И помоги им бог, если наткнутся на прихватку?

Он фыркнул:

– Называется «лунный нырок». Не самый удачный ход. Но тебе на самом деле не очень интересно, да?

Она пожала плечами.

– Если интересно тебе, мне тоже.

Ему внезапно стало неуютно.

– Не стоит.

Она внимательно посмотрела на него, потом сменила тему:

– Нашел ты моего псола?

– Возможно. А что?

– Да я просто за него волнуюсь.

– Него?

– Ха! Это же «он», так?

– Есть такая вероятность.

– Вероятность, как же! Но – он в безопасности? Такие ребята… не стоило бы ему попадаться не тем людям на глаза.

Она поколебалась, глянув на него снова.

– Арти, зачем мы это делаем?

– Делаем что? Смотрим балет?

– Нет. Все остальное. Ты, я, разговоры эти. Давно мы уже так топчемся на месте? Я не вечно буду в витрине висеть.

– Тебе не нравится балет?

– Нет, у тебя не выйдет так выкручиваться! – Глаза ее вспыхнули. – Мы подходим друг другу. Нам хорошо. И потом ты меня отталкиваешь. Вот как сейчас. Почему? Чего ты так боишься?

– Ну, ты женщина впечатляющая…

– Хватит уже этого! Какого черта с тобой творится?

Рез попытался встретиться с ней взглядом. И отвернулся. Как самый виновный из виноватых преступников. Попытался снова и сдался. Они общались два года, но он – всегда сквозь ширму напускной самоуверенности и флирта. Показывал маску, а не лицо.

– У меня была дочь.

– Была?

– Да.

– Она умерла?

– Нет.

И потом – рассказ. Тайна, которую он двадцать лет никому не выдавал – не думал, что выдаст, – вырвалась у него, пока не заиграла музыка, подчеркивая потерю, и тоску, и недостижимое сокровище, к которому незачем стремиться, потому что важнее всего – оставаться здесь, и ради этого ты готов продать душу… снова. И вот тогда он наклонился к ней, понизил голос и осмелился произнести то, о чем боялся спрашивать у себя самого:

– Что, если я снова так поступлю? С тобой?

Дыхание Целии обожгло ему ухо.

– Не сможешь. Потому что я никогда не попрошу тебя вернуться на Землю. Здесь… твое место.

Затем начался балет, и стало не до разговоров.

* * *

После танцпола на теле Сары поблескивал пот, а ее золотые волосы расцвечивали синие, алые и зеленые диоды синторкестра «Чё-та». Дрю взял ее под руку, чтобы проводить к столу, выпить и передохнуть.

Завтра затемнение. Тридцать семь часов убирать пыль, стараясь довести до ста процентов эффективности как можно больше панелей, прежде чем вернется Солнце и разогреет главную решетку настолько, что не спасут лучшие скафандры. Самое жаркое время месяца, потому что каждая очищенная панель – это, насколько мог прикинуть Дрю, тысяча семьсот кредитов в промбанке Луны-ТК. Можно подумать, «Дрю», который не получил степень магистра делового администрирования, смог бы такое посчитать.

Он устал. Устал притворяться. Если он не мог довериться Саре – кому он вообще сможет когда-нибудь доверять?

Она, похоже, уловила его настроение. Миг назад она готова была его поцеловать. Сейчас – отстранилась, позволив отвести себя к столику.

– Знаешь, ты настоящая загадка, – заметила она.

– В смысле?

– То хитер, как лиса, то туп, как пробка. Ну вот на прошлой неделе: ты смотришь на солнце и прикидываешь время затемнения до минут – и тут же не удивляешься, что мог ответить на вопрос, просто заглянув в сеть. И ты чертовски хорошо танцуешь. Я, в общем, провела на вечеринках больше, чем хотела бы признавать. Так бывает, когда почти всю жизнь обитаешь в местах вроде здешних. Я знаю разницу между «потискаться на танцполе» и настоящим танцем. Ты пытаешься это скрыть, но когда-то учился. Точно знаю, потому что и меня Лум отдавал на уроки.

– Лум?

– Ну понятно, ты не знаешь. Он вроде тебя: то чудо, а то дурак. Он мой отец. Полагаю, тебе он не сказал об этом. Джейнс – имя мамы. Долгая история. И Лум постоянно пытается меня с кем-нибудь свести. Обычно с дебилами. Доброжелательными, но все равно дебилами. Так что… кто ты такой? Ты прикидываешься тупым, но только прикидываешься. На случай, если тебе интересно, – тупые парни женщин не впечатляют. По крайней мере, меня.

Дрю рассмеялся, хотя сам понял, насколько неестественно.

– Я начал догадываться.

Он обвел глазами бар. Поймал взгляд бледного, горбоносого мужчины, внезапно заинтересовавшегося чем-то в меню. Наверное, ничего страшного. Наверное, просто заглядывался на Сару. Но инстинкты Дикого Билла вдруг забили тревогу.

– Давай выйдем на воздух.

Они переместились во дворик. Незнакомец остался. «Ложная тревога, – подумал Дрю. – Ты в безопасности. Расслабься. Они не смогут следовать за тобой, даже если узнают, где ты. Миграционная служба возьмет их прежде, чем они попытаются сесть на челнок».

* * *

«Чуть не попался», – подумал Бо. когда цель и женщина вышли. Две недели ушло, чтобы его найти, а он чуть не облажался. Но кто бы мог подумать. что парень запихнет передатчик от комбинезона под обивку сиденья в поезде? Бо чуть дыру не проглядел на проклятой каталке, прежде чем догадался, что зайчик не находится в бесконечном поиске работы. А потом вся Луна-II отказалась с ним разговаривать, и он никак не мог добиться сотрудничества, потому что здесь нет тихого места для приятной приватной беседы.

Примерно тогда же он понял, что совершить убийство на Луне не так просто, как ему казалось. Здесь слишком много народу. Успокоить цель было бы легко. Но вот уйти после этого – тут-то возникала проблема. Пока он не увидал цель рядом с женщиной. Меры безопасности в «ЛунаНете» обойти не составило труда, да она и не пыталась скрывать свой профиль. Достаточно оказалось голокадра, который он отщелкнул, прежде чем его заметили. Сара Джейнс Арбакл, род занятий – оператор смены, СЕА, отдел ПВС. Зайчик оказался настолько туп, что нашел работу с выходом наружу.

Бо гордился своими успехами, но иной раз все складывалось одно к одному и выполнять задание было почти слишком легко.

Он поднялся на ноги, в последний момент вспомнив, что торопиться нельзя, иначе Землянские мускулы выдадут в нем чужака. Хотя он и не ожидал, что когда-нибудь сюда вернется.

Если выехать сейчас, у него хватит времени вскарабкаться на гребень и дойти до скутера, который отвезет его к спрятанному вездеходу (хотя в краю вечных теней не нужно особо стараться с маскировкой).

А в вездеходе было все, что ему нужно. Бо никогда не выходил на охоту, полностью не подготовившись. Если поторопиться, то времени хватить сделать рейс, выполнить задание и до конца недели вернуться к цивилизации. Став богаче на миллион кредитов.

Бо часто улыбался – это привлекало к нему людей. Но та, социальная, улыбка редко отражалась в глазах. Как он ни тренировался, все равно не выходило. А вот сейчас он знал: его улыбка была искренней.

* * *

– Ну так какого черта с тобой творится? – Глаза у Сары были холодные, серые, но это не значило, что они не могли сверкать от ярости. – И почему не мог сказать там?

– Слишком шумно. – Дрю помолчал. – Нет. Просто не люблю толпы.

Всю дорогу из «Чё-та с чем-то» он подбирал слова.

– Я не тот, кто ты думаешь.

Взгляд Сары затуманился.

– Ой-ой. Кто она?

– Нет, не в этом смысле.

– Ты женат.

– Нет! Ничего подобного. Дело во мне. Я не Дрю.

Выражение ее глаз не давало ни единого намека о том, что она думает.

– А кто тогда?

Поразительно, насколько тяжело было заставить себя произнести имя. Обработали его знатно. «Никогда, никогда, никогда. Не верь. Не привязывайся. Всегда плыви по поверхности». Но они ошибались. Рано или поздно приходит время, когда стоит рискнуть. Какой смысл оставаться в живых, если не жить?

– Димитрий. То есть был им до прошлого года. Димитрий Кацарос.

Брови ее поднялись.

– Ничего себе. Могу понять, почему ты предпочел «Дрю».

Но веселья в голосе не звучало. Сара, которую он знал, встала на паузу.

– Сын Леандра Кацароса.

Она коротко мотнула головой.

– Если имя должно мне о чем-то говорить, то увы. – Она поджала губы. – Или это значит, что я просто оказалась дурой с Луны.

– Нет. Это значит, что у тебя есть более важные дела, чем следить за греческой мафией в Балтиморе.

Теперь непроницаемым стал не только ее взгляд.

– Я предал свою семью.

* * *

До затемнения оставались считанные часы, и Резо стоило бы отправиться на боковую. Вместо этого, когда они с Целией вышли из театра, он свернул к Центральному и бесконечности «Неборамы», где всегда появлялось желание покопаться в себе.

Она была права: это место превратилось в часть него. Еще на Земле, с того дня, как сочувствие безымянного копа осветило его жизнь лучиком надежды. Дженн поставила его перед невозможным выбором. Нет, не Дженн – лунные законы. Они напирали на справедливость и равные шансы. Но справедливость не всегда совместима с надеждой. Может, поэтому Реза занесло в полицию. Он считал, что просто так получилось, но первой его работой было гонять ДВК-осликов к солнечным ректификаторам, помогая «Воде и воздуху Луны» добывать драгоценные ресурсы, пока зеркала на гребне выжигали их из почвы. Полицейская служба началась потом, когда он выяснил, что нет способа вернуть Дженн. Ему казалось, что его просто занесло туда течением, но Рез никогда не забывал того добросердечного копа, что его спас.

Целия стиснула его руку.

– Ты молчаливый сегодня.

– Извини. Задумался.

Он не был уверен, сколько они уже идут рядом, но не отпускал ее ладонь с той минуты, как они вышли из театра.

– Ты в порядке?

– Ага.

Лучше, чем в порядке. С него будто бы осыпались прошедшие годы. Он давно уже ощущал себя все более и более дряхлым. Подумывал даже выйти раньше срока на пенсию и заняться… ну, чем-нибудь другим. Но с этой идеей, вероятно, придется подождать.

– Заговорить об этом после стольких лет… Чувствую… Нужно время, чтобы прийти в себя, наверное.

– Ничего. Поверь, о возвращении в себя я знаю все. – Он бросил на нее острый взгляд, но Целия покачала головой. – В другой раз.

Потом над ними раскинулась «Неборама».

– Знаешь, – призналась она, – это место мне не надоедает.

– Когда ведешь челнок, чувствуешь себя так же?

– Да. И нет. Тут больше величия. В кабине… свободы. Вообще-то мог бы со мной слетать хоть раз.

Предложение вызвало с собой отголосок старой боли. Вчера он бы отказался сразу. Сейчас… ну, кто знает? Хотя существовала проблема.

– Я же не выдержу перегрузки.

– Да ну! Тебе просто надо немного прийти в форму.

– Куда там немного. – Он помолчал. – А тебе ведь балет не очень понравился, верно?

Они выходили из-под «Неборамы», сворачивая в коридор, ведущий… Рез не был уверен, куда именно. Ведущий – и пока этого было довольно.

– Не очень. Ну и ладно. – Она рассмеялась. – Зато наводит на интересные мысли.

Она ступила на прихватку и толкнула Реза бедром с такой силой, что тот покачнулся, потом перешагнула на следующую, потянув его за собой.

– Никогда не думала, что прихватки могут принести так много веселья!

– Только если ты амазонка!

– Я кельтская амазонка. Мы балетом не увлекаемся. Наше дело – пиршества, Финагал, Фимбулвинтер… или это у викингов? Черт, надо было внимательнее быть по ходу дела.

Он рассмеялся вместе с ней. Они перешучивались как прежде – и все же иначе. Не чтобы спрятаться за иронией, а ради нее самой.

– Ты себе льстишь.

– Подловил. Я вообще-то в Дулуте выросла, господи помилуй. На берегах Гитчи-гюми, с лютефиском и финнами. Невесть почему они все скопились у озера Верхнего.

– Не знал.

– Что, про финнов? Чистая правда…

– Нет, про тебя.

Неужели исповедь действительно так очищает душу? Словно что-то давно копившееся выплеснулось наружу.

Целия затормозила на прихватке, так внезапно, что толчок ее землянской силы едва снова не оторвал Реза от пола.

– Потому что ты никогда не спрашивал.

– Я…

Она прильнула к нему. Поцеловала нежно. По-дружески, без страсти – но с намеком на большее.

– Нельзя вечно переживать прошлые решения. – Она взяла его за обе руки. – Это было двадцать лет назад. Ты тот, кто ты есть сейчас. Не тот, кто раньше.

Он уже собрался поцеловать ее в ответ, когда в мозгу у него щелкнуло.

– О черт. Псол.

– А что с ним?

– Он не тот, кто есть сейчас. Для людей, от которых он сбежал, он прежний. Эти ребята никогда не отпускают.

В голове у Реза кружилось. Незнакомец, выспрашивавший у Лео про мальчишку. Откуда он взялся? Неужели наемный убийца рискнул бы пройти погранконтроль?

Кельтские амазонки. Балет. Землянская сила.

Он часами просматривал анкеты иммигрантов. Если там и затесался наемный убийца, его данные были настолько же фальшивыми, как и данные псола. Рез поставил флажки на всех прибывающих пассажиров, хотя бы отдаленно напоминавших голоснимок (не настолько качественный, как думал Арчи: незнакомец умело держался в тени), но никто из них не вытворял ничего неординарного для туристов. Никто по имени Гест, Жест, Жесть, Бо, Борегар или что бы то ни было сходное не регистрировался ни в одном из отелей и не оставлял отпечатки пальцев. Рез уже готов был прийти к выводу, что Лео это все померещилось.

Гонка за солнечными зайчиками.

Гонка с силой землянина.

Прихватки на стенах.

– Черт, – повторил он. – Два раза черт. – Он ткнул в коммуникатор. – Макхэддон? Не знаю, где ты, но у нас появилась работа.

Он стиснул пальцы Целии. чмокнул ее многообещающе в щеку – больше, чем он планировал когда-то, меньше, чем хотел сейчас.

– Похоже, у парня действительно проблемы.

Она поцеловала его в ответ – и снова больше, чем он когда-то ожидал, и меньше, чем мечтал ныне.

– Беги. Спасай.

И это было, понял он, лучшее из возможных искуплений.

* * *

– Греческая мафия в Балтиморе?

Голос Сары оставался холоден.

– Ага.

– Убивал людей?

Дрю помотал головой.

– Нет. Только брал деньги у тех, кто убивал.

– Почему?

– Семья. А на кону были огромные суммы.

Ну как тут объяснить?

– В молодости я хотел вырваться. Даже нашел способ.

Спортивные стипендии, университеты, зазывающие его в команду…

– Но до конца не получилось.

Олимпийские перспективы таяли. Потом машина. Девушки. Никаких обязательств. Просто вернись. «Для этого и существует семья». Только, конечно, от тебя ждут ответной помощи. Потому что семья существует и для этого.

– А потом… я бы потерял себя. Нет, уже стал терять. Когда я был мальчишкой, мы ограничивались азартными играми и рэкетом. Давали займы – людям достаточно тупым, чтобы их брать. Ничего такого, чего не одобрил бы Дарвин. Поверишь ли, я отца цитирую.

Сара покачала головой.

– Это все звучит… Моя жизнь всегда строилась вокруг ПВС. Без нас не было бы Луны-ТК, а только один большой темный кратер. Я с детства чувствовала себя героиней.

Дрю еще не выбрался из прошлого. Пытаясь стереть его. Пытаясь искупить. Нет, оправдать свое искупление.

– Дарвин был вообще-то теологом немного. Знала? На самом деле он бы отцовских идей не одобрил. Посвящением в эти дела я заплатил семье за то, что мне позволили поступить в колледж. Хотя к тому времени они уже занялись и проституцией, и наркотой, и всем, чем можно заработать.

Он смотрел поверх ее плеч на все ускоряющееся биение огней на танцполе. Потом заставил себя взглянуть ей в глаза.

– Я знал, что в конце концов начну напрямую помогать им зарабатывать деньги. В моей семье так заведено. Так что когда феды взялись расследовать пару убийств… мне предоставился второй шанс вывернуться. И на этот раз я его использовал.

– Так что ты никого не убивал.

– Нет.

Если только дяде не вынесут смертный приговор.

– Не торговал наркотиками?

– Нет.

– Тогда в чем проблема?

– Я пошел легким путем.

– Каким? Который не сработал?

– Нет, тогда у меня не хватило сил.

Не то чтобы он потерял место в команде. Он был звездой. Потом бросил.

– Из-за меня в тюрьме отец. Плюс дядя и пара двоюродных братьев.

– И это тебя делает плохим парнем?

– Уж точно не лучшим сыном года.

Сара смотрела на него как-то странно, но Дрю было уже все равно. Если он не скажет сейчас правды, он останется не лучше, чем раньше. А он должен был стать лучше. Даже если он заплатит за это единственной достойной женщиной – единственным настоящим другом, – что встретилась ему с тех пор, как он принял в подарок тот автомобиль.

– Мои отец и дядя убили шесть человек. Это только тех, о ком я знаю. Если они в жизни сделали хоть что-нибудь хорошее, мне об этом неизвестно.

Он было отвернулся, но голос Сары заставил посмотреть на нее снова:

– Хотя бы кое-что толковое твой отец в жизни сделал.

– И что?

– Тебя.

* * *

Бо нравились пешие прогулки. Они прочищали голову, давали время поразмыслить. На Земле его любимым местом была пустыня. Никого вокруг, только он, некому его побеспокоить, кроме редких змей, скорпионов или тарантулов. Простой край. Край, где люди, возможно, никогда и не жили.

Поэтому он и на Луне не имел ничего против пешего похода. Особенно теперь, когда знал, что предпримет. У цели была работа за пределами купола. Работа, которая выгонит его наружу через несколько часов и оставит там, покуда Бо не сможет вернуться.

Бо снова улыбался. В конечном итоге большая часть заданий оказывались такими. Ждешь, собираешь информацию, а само дело тривиально.

За пределами купола ему не требовались особые умения, чтобы убить человека. Даже если он не попадет в яблочко, Луна доделает все за него. Поразительно, насколько тупы могут быть зайчики: словно упрашивают его выполнить работу. Пора закончить преследование и избавить зверушку от мучений.

Скоро кратерный гребень и пик вечного света на тридцать семь часов погрузятся во мрак. Если за это время Бо не сможет сделать свое дело, ему пора на покой.

* * *

Целия объявилась через несколько минут после того, как Резо добрался до кабинета. Она снова прислонилась к косяку. Выходное платье сменили синие джинсы и невзрачная футболка.

– Извини, заскучала. Могу тебе чем-то помочь?

Рез собрался было покачать головой, но передумал.

– Да. Принесешь мне кофе? Кофеварка…

– Знаю.

Спустя минуту она вернулся, морща нос.

– По-моему, он там давно стоит.

– Неважно, лишь бы кофеин не улетучился.

– Тебе, может, еще вот это пригодится. – Она предложила ему розовую таблетку. – Не знаю, как ты, а из меня до сих пор коктейль, который мы взяли в антаркте, не выветрился.

– Спасибо.

Он положил в рот таблетку, запил кофе, сморщился.

– Он там дольше, чем давно. – Сделал еще глоток. – Но помогает.

– Так что случилось? Или мне лучше уйти? Я не обижусь.

– Нет.

Две головы и все такое.

– За твоим псолом следят. Мне стукнули, но как мог действительно плохой парень пройти миграционный контроль?

Рез откинулся на спинку кресла. Проговаривать задачу вслух всегда лучше, чем копаться в сети.

– Я хочу сказать, твой псол-то прошел, но ему ведь помогали.

– Имеешь в виду, что за вторым парнем тоже стоит правительство?

– Нет. Имею в виду, что был дураком.

И это он-то, балетоман. Балет продолжал требовать земной мускулатуры. Но только когда Целия заговорила о возвращении на Землю и толчком бедра чуть не сбила его с ног, он до конца осознал, на что способны земляне. Вроде Дрю – псола, – бегущего по прихваткам. Все знали, что земляне в низком тяготении делают глупости. Но они были сильны. И быстры.

Рез попытался собраться с мыслями.

– За ним стоят большие деньги. И он умен. Он контроль не проходил, а обошел его.

– Как?

– У него свой корабль. Ничего необычного.

– Само собой. Их в порту всегда по нескольку штук стоит.

– Но этот парень не высаживался в порту. Он подошел низко, за кратерным гребнем, должно быть, в стороне, и где-то там приземлился. Возможно. подогнал какой-нибудь вездеход, насколько смог близко. Потом шел пешком. Ты далеко способна пройти в нашем тяготении?

Целия пожала плечами.

– Изрядно. Но ему пришлось бы переваливать гребень. Склон крутой.

Рез обратил внимание, что она не сказала «высокий». Что там земляку четыре километра?

– И теневой, – добавил он. – Даже тут можно упасть с неприятными последствиями. А если бы он взял сильный фонарь, то сиял бы, точно радарный маяк. Ставлю кредит против клюквы, у него хватинки.

– Хватинки?

– Как прихватки, только ботинки.

– А энергия?

– Аккумулятор.

Здоровенный, почему они и не получили распространения.

– В балете ими пользуются иногда, но редко. Батарея, которая позволила бы сделать больше пары па, не прибавила бы изящества.

– Так что далеко с ними он не уйдет.

– Нет, он мог забраться достаточно далеко. Хватинки, скорее всего, включал по необходимости.

И он убийца. Изящество ему не нужно. И землянин. Способен тащить на себе здоровую батарею.

Зазвонил телефон.

– Я его нашел, – объявил Макхэддон. – Зарегистрировался в «Амбассадоре» как Бартон Финк.

– Это точно наш парень?

– Если нет, то их двое. Еще один гребаный фильм.

Резо против воли разразился смехом.

– Ты от Арчи нахватался.

Макхэддон фыркнул в ответ.

– А кто нет? В общем, две недели назад этот парень выдал сказочный пик потребления в проводке своего этажа.

– Отличная работа, – похвалил Рез и на незаданный вопрос Целии прояснил: – Этого мы и искали. Мы знали, что он с две недели назад вынюхивал что-то, и проверяли постояльцев, которые с того времени не выехали.

– Все равно длинный список получается, – заметила Целия.

– Да, но я рассудил, что он перезарядится, как только сможет. Это сужало поле.

Реза радовала подтвердившаяся догадка, – Он показался мне подходящим типом, чтобы жить в «Амбассадоре». Или в «Гранде», – продолжал детектив. – Если твой клиент готов потратить столько денег, чтобы с кем-то расквитаться, почему бы не кутнуть?

Он поднял кружку, допил кофе.

– Остается единственный вопрос: что он станет делать сейчас?

 

X

Получалось и правда легко, как любая хорошая работа. Даже долгая прогулка снаружи прошла спокойно, хотя и заняла больше времени, чем Бо рассчитывал. Зарядить от генератора в вездеходе аккумуляторы ботинок оказалось верным решением, но отняло мучительно долгое время. И потом, стоило ему добраться до цели, подсолнухи закончили с очисткой одной группы башен и двинулись к следующей. Это раздражало: меняя позицию так близко от цели, он не мог рисковать, включая фонарь иначе, как на минимум.

В режиме, с трудом позволявшем отрисовать на дисплее зернистые контуры камней, о которые Бо непременно бы споткнулся.

По крайней мере рация Бо работала только на прием, поэтому ругани его никто не слышал. Подсолнухи, с другой стороны, болтали непрерывно по десятку радиоканалов, и голос зайчика отчетливо выделялся в общем гуле. Даже когда тот переключал каналы, новейшее подслушивающее оборудование Бо отслеживало его без пауз.

Одно из правил киллерской работы – не спрашивай почему. Зайчик что-то натворил и поэтому должен умереть – больше Бо ничего не полагалось знать. Однако некоторые задания были чисто деловыми, а на сей раз примешивалась месть. Возможно, клиенты захотят услышать последние слова ничего не подозревающей жертвы. Возможно, даже неплохо доплатят. Движением глаз Бо подвинул курсор, приказывая скафандру записывать все, что уловит радиоприемник.

* * *

Дрю смахивал пыль. Не так, как делал это дома (однажды мать заставила его убираться в короткий период, когда у них не оказалось горничной), а электростатическим жезлом, от которого пыль разбегалась фонтаном искорок, сверкавших под фонарями скафандра. Интересно было, какая доля ее окажется в конце концов на соседних панелях, которые придется очищать в следующее затемнение. Никто не знал, как пыль добирается до панелей, хотя ему рассказывали, что, когда выработка электроэнергии доходит до пиковой, пылинки буквально всползали по башням. К счастью, его обязанности не предполагали, что он станет выяснять, почему так происходит. Просто честный физический труд, от которого у Дрю оставалось ощущение хорошо выполненной работы.

Десятки подсолнухов расползлись по решетке, как матросы по древнему фрегату, но Сара каким-то образом очутилась с ним рядом, на той же панели. «Просто приглядываю за новичком», – заявила она. Но Дрю знал, в чем дело. Не говоря уже о том, что он больше не был новичком. Эта честь вместе с нелепой расцветки скафандром перешла к Дэмьену как-бишь-его-там. Дрю теперь носил профессиональный обтягивающий костюм, который не просто давал ему почувствовать себя полноценным членом команды, но и наконец, слава богу, позволял двигаться.

– Почему бы им просто не сделать самоочищающиеся панели? – спросил он.

Шел первый перерыв. Они сидели на лесах в пятидесяти метрах над поверхностью.

Сара пожала плечами.

– А зачем бы?

Затемнение не давало разглядеть ее лица. Черная пустота под ее налобным фонарем, так же как все за пределами освещенных мест, стала темнее адской бездны. Но она провела здесь всю жизнь и умела общаться, когда отказывает зрение и все, что тебе остается, – голос.

Может, Сара пожала плечами. А может, и нет. Голос ее сделал именно это.

– На Земле ты никогда бы не спрашивал об этом. Там и без того ясно, что рабочие руки стоят меньше, чем техника. Здесь дорого все, но мы, я так думаю, дешевле, чем заново конструировать панели. Ну и нам работа. – Она коснулась его плеча. – С красивым видом. – Снова пожатие невидимыми плечами. – Когда его можно разглядеть. Или ты правда предпочел бы сидеть внутри?

– Никогда в жизни.

Сара проверила фал. Рефлекс. Она не отстегивала его во время перерыва и никогда бы этого не сделала. Большая часть несчастных случаев, повторяла она чаще, чем Дрю в состоянии был посчитать, сводилась к падению с башни. Даже в лунном тяготении это могло убить человека.

– Я тоже, – призналась она и переключилась на общий канал связи. – Перекур окончен!

* * *

Бо добрался наконец до позиции. Снял с перевязи винтовку, установил на треногу. Огляделся в поисках сюрпризов. Не ожидал ничего, понятное дело, но именно осмотрительность и терпение исключали неожиданности.

Он снял внешнюю перчатку – подкостюмника хватит на тридцать-сорок секунд, вполне достаточно. Ввел в автоприцел дистанцию.

Триста сорок два метра. Не промахнешься. Он снимал цель с расстояния в три раза больше. Натянул внешнюю перчатку обратно, чтобы погреть руки. Зайчик болтался на лесах в вышине, отдыхал. «Перекур окончен». Идеальная эпитафия.

Бо снова стянул перчатку. Коснулся пальцем спускового крючка. Выцелил шлем, точно под нашлемным фонарем. Вдох. Задержать дыхание. Пульс неспешный, рука тверда. Крючок не тянешь, а вдавливаешь. Ничего нового. Тысячу раз делал.

* * *

– Черт, Дэмьен!

Окрик Сары заставил Дрю повернуться в сторону новичка – к дальнему концу лесов, где они сидели с Сарой.

– Что за идиотов Лум сейчас берет? Пристегнись! Никогда не отстегивай фал на такой высоте. Понял?!

Дрю выпрямился, радуясь, что из новичков перешел в подмастерья (или как это называется?) и ему больше не обязательно носить ученический скафандр. Дэмьен пристегнул фал и вяло махнул рукой. Дрю знал, что именно тот думает. «Ага, ага. Извини, начальник». Только, конечно, никакого раскаяния не испытывает, потому что леса широкие, перила прочные, фал – неудобный. Как можно свалиться?

И тут панель взорвалась. Трещины разбежались по ней звездной волной, а потом начали рассыпаться осколки, словно гигантские кинжалы, летящие в замедленном действии.

Первой мыслью Дрю было, что это он каким-то образом сломал панель. Но он едва шевельнулся, даже не прикасался к фотоэлементам. Если они такие хрупкие, то почему Сара его не предупредила?

* * *

Случилось немыслимое. Бо промахнулся. Сначала он просто замер. Потом сообразил: автоприцел был откалиброван для Земли. Где тяготение в шесть раз больше. Чертова пуля прошла выше.

Никогда за свою кареру он не совершал ошибок, а теперь допустил даже две. Довериться автоприцелу – вторая. Первая – метить в голову. Да, это классика. Но в вакууме? Достаточно любой дырки.

К счастью, зайчик оцепенел от изумления. Бо взял ниже. Забудь о мастерстве, бей в центр тела. Пальцы стыли, но еще гнулись. Он отрешился от взрыва голосов в наушниках и снова нажал на спусковой крючок. Раз. Второй. Третий.

* * *

Дрю смотрел на панель, пытаясь осмыслить произошедшее. Голос Сары произнес у него над ухом: «Метеорит. Надо же было так попасть…» Она переключилась на общий канал: «Просто камешек. Нечего беспоко…»

И тут Дэмьен дернулся, и в наушниках послышался сдавленный хрип, слабеющий по мере того, как опадал тренировочный скафандр. Новичок пошатнулся и осел вперед, повиснув на фале.

Позднее Дрю гадал, понял ли он уже в тот момент, что случилось. Если и понял, то пока подсознательно. Но даже на мозговом автопилоте он не забыл инструктажа Сары.

Вакуум не убивает мгновенно. А они с Сарой ближе всех к пострадавшему. Она не успела еще отреагировать, как Дрю отстегнул фал и кинулся к новичку, стараясь не разогнаться настолько, чтобы вылететь через перила вниз.

– Держись! – заорал он, словно Дэмьен мог его слышать в разорванном скафандре.

Дрю выдернул заплату из аварийного кармана. В вакууме клей активировался сам, только лепи.

Дырки в скафандре Дэмьена оказались круглые, сантиметр в поперечнике каждая. Из них еще курился дымок из алых замерзающих льдинок. Три отверстия небольшим треугольником, недалеко друг от друга. Что за метеорит мог такое сделать?

И тут сознание проснулось.

Он всегда гадал, как отреагирует, если длинные руки семьи до него дотянутся. Порой пытался все спокойно обдумать и строил бессмысленные планы. Чаще – словно попадал в ночной кошмар, в котором остановилось время. Но сейчас оно продолжало идти, только накатила прозрачная ясность, словно перед самым хлопком стартового пистолета, когда одновременно ощущаешь все вокруг и ничего.

Дрю резко затормозил как раз в тот момент, когда очередная пуля расколола новый кусок панели ровно там, где оказалась бы его голова.

Хотел выкрикнуть предупреждение, но не успел. Вместо этого сорвал аварийный блок на фале Дэмьена – осколки летали вокруг, жаля злыми пчелами, – а потом рванулся прочь, как спринтер с колодок, одной рукой вцепившись в стойку, а другой – в стропы Дэмьенова скафандра. Он завернул за дальний угол панели в тот миг, когда во тьме внизу подморгнули стремительные короткие вспышки. Опора задрожала от ударов, но попаданий Дрю не чувствовал.

Он завалился назад, а очередные пули снайпера пробили панель над его головой. Тут лесов не было, только лабиринт распорок, соединявших панель с механизмами, наводившими ее на солнце.

В громоздком тренировочном скафандре пробраться сквозь них не удалось бы, но сейчас в низком тяготении он карабкался, точно по снарядам на детской площадке в Джерси. Утвердив Дэмьена между двумя распорками, он налепил заплатку, вытащил из набора еще одну – самую большую, – медленно считая до трех, как учила Сара, чтобы клей полностью активировался в вакууме. Голова начинала кружиться, но Дрю стиснул зубы. Ради Дэмьена надо сосредоточиться. Ради Сары надо сосредоточиться.

Он залепил две оставшиеся дырки, потом потянулся Дэмьену за спину, чтобы полностью открыть доступ воздуха. Кровавые льдинки продолжали вылетать, но прежде, чем Дрю вытащил третью заплатку из кармана, рядом оказалась Сара, налепив свою. Она повернулась к нему.

– В твоем скафандре пробоина! – бросила она. – Подними руку.

Головокружение накатило с новой силой, по краю поля зрения посверкивали светлячки. Но голос Сары служил ему якорем.

– Черт. – бормотала она. – Тут, должно быть, с дюжину дырочек!

Он опустил взгляд и увидел туман. Воздух, не кровь. Но светлячки все плодились.

Голос Сары вытягивал его из наплывающей мглы:

– Один-один-тысяча. Два-один-тысяча. Три-один-тысяча. Так, с самыми крупными разобрались. Дрю, не спать! Один-один-тысяча, два-один-тысяча-три-один-тысяча…

В голове прояснялось, отчасти от настойчивости в ее голосе, отчасти от быстро густеющего воздуха в скафандре.

– …один-один-тысяча, два-один-тысяча, с серьезными все. Остальное – царапины. Ты еще в себе?

Он кивнул. Аварийные заплатки стягивались по мере того, как клей зажимал дыры. И заодно давил на возможные раны. Хотя серьезных не будет. По нему прошлись осколки, не пули. Дрю ощущал даже, как греют его заплатки, предупреждая возможное обморожение.

– Жить буду.

В голосе Сары он услышал невидимую улыбку.

– Хорошо. А то напугал ты меня до чертиков на секунду. Дьявол бы побрал Луну. Как можно так любить ее, только чтобы… неважно. Еще пробоина. Один-один-тысяча, два…

* * *

Руки Бо почти замерзли – не прицелиться. Пора надеть внешнюю перчатку, пока еще можно. Что за чертовщина? Он видел попадания, смотрел, как собирается кровавый туман, как сдувается скафандр. А голос зайчика по радио все не прекращался. Вначале Бо промахнулся, потом снял не ту мишень. Как можно было так облажаться?

Бо пришло в голову просто перестрелять всех, кого видит, в надежде, что один из них окажется целью, так же как он из принципа стрелял по тем двоим, что уволокли из поля зрения первую мишень. Но чего бы ни хотели клиенты, это связано с бизнесом или местью. Дурная реклама ни тому, ни другому не поможет. Его работа – убийство, а не бойня.

Он прислушивался к радиоболтовне, выделяя голоса.

«Метеоритный рой, – бормотала та, кого звали Сарой. – Ты хоть представляешь, какая это редкость? Черт! Второй день на работе, а он встал не в том месте и не в то время. Черт!»

Бо вспомнил, как те сидели вдвоем в баре, склонившись друг к другу. Зарождающиеся отношения. Если женщина попадет под прицел, возможно, полезно будет ее снять. Похоже, это они с зайчиком бросились на помощь некоему Дэмьену. На что пойдет цель, если женщину ранят? Да, подстрелить ее – очень хорошая идея.

* * *

– Он живой?

Столкновение с ваккумом странным образом взбодрило Дрю. Как в тот раз, когда он споткнулся и упал на десятикилометровой дистанции в национальном первенстве. Встань, возьми себя в руки и беги, беги, беги к финишу – но методично, не давая чувствам взять над собой верх, иначе ты сойдешь с дистанции, выгорев еще до конца гонки. В тот раз он побил рекорд школы.

– Не знаю. – Голос Сары доносился словно бы издали. – Дэмьен, ты меня слышишь?

Ее фонарь подсвечивал лицо новичка, но дышит тот или нет – определить не удавалось.

Дрю мог, не заглядывая в сеть, сказать, что ближайшим укрытием был тоннель доступа в основании решетки.

– Надо его спустить вниз.

Он сорвал аварийный фиксатор на своем фале, пристегнул к скафандру Дэмьена. Другой конец намотал себе на запястье. Спасибо Господу за лунное тяготение. Сколько тут может весить человек, даже в тренировочном скафандре? Килограммов четырнадцать? Точно не больше восемнадцати.

– Я опускаю. Ты придерживай. – Он вспомнил внезапно, кто тут начальник. – Если ты не против.

– План может сработать. – Сара перешла на общий канал. – Кристоф, Андреа, тащите сюда свои задницы. Мы на пилоне…

– Нет!

Дрю перехватил ее руку, выключил микрофон в своем скафандре, склонился к ней, пока их шлемы не соприкоснулись. Дождался щелчка – он значил, что Сара сделала то же самое.

– В Дэмьена стреляли. Тот, кто за этим стоит, еще там. Никому не высовываться. Целью был не Дэмьен.

– А кто? – Пауза. – Ох.

– Прости. Я надеялся, что начну все заново. Не знаю, кого откупили, где… Я не думал, что подвергаю кого-то опасности. Когда спустим Дэмьена, мне, может, лучше будет выйти на открытое место и назваться. Покончить со всем.

– Даже не думай! – В ее голосе прозвучала неожиданная ярость. – Это приказ.

Он чуть не рассмеялся, но уже приготовился спускать Дэмьена на следующий уровень.

– Слушаюсь, босс.

* * *

Даже при одной шестой «же» пятьдесят метров шведской стенки – не шутка. Особенно учитывая, что Сара приказала всем погасить фонари, заставив Дрю ориентироваться в звездном свете по ночному видению. Но спустя пять минут они уже были внизу, а еще спустя несколько секунд пропихивали Дэмьена через шлюз вместе с пятью-шестью подсолнухами. Там был воздух, там у кого-то нашлась аптечка. Дрю и Сара стягивали с Дэмьена скафандр.

Новичок был жив, но едва-едва. Из груди его шел жуткий свист – воздух входил и выходил сквозь пулевые отверстия.

– Черт, – пробормотала Сара. – Нужен врач, срочно.

Кто-то потянулся к панели с надписью «аварийная связь», но Дрю его остановил.

– Нет!

Он щелкнул застежками на шлеме, снял его. Сара поняла мгновенно и сделала то же самое. Остальные, озадаченные, медленно последовали их примеру.

– Есть какой-то способ передать сообщение по выделенному каналу? Сара покачала головой.

– Нет. Передатчик рассчитан на то, чтобы вызвать помощь, даже если ты настолько пострадал, что не можешь описать, где ты.

– И дверь запереть нельзя?

– Черт. Ты считаешь, что тот, кто это сделал, еще рядом?

– Кто-то? – переспросил один из рабочих. – Я думал, это…

Сара заткнула его взмахом руки:

– Потом.

– В данный момент, – сказал Дрю, – он может думать, что мы еще снаружи.

Он попытался вспомнить, о чем они говорили по радио, затаскивая Дэмьена внутрь.

– Так или иначе, мы должны сообщать ему как можно меньше информации.

Он попытался представить, какому человеку семья доверила бы убедиться, что он заплатил за предательство. Сара оказалась на шаг впереди.

– Рано или поздно он догадается сам.

– Ага.

Мозг Дрю снова заработал. Столько раз он представлял себе… даже кошмары готовили его к случившемуся.

Сара снова обошла его.

– Так что надо куда-то переправить Дэмьена.

Она обернулась к остальным рабочим:

– Вытащите его наружу, подальше от купола. Самое меньшее – на два-три пилона. Достаточно далеко, чтобы вас там не искали. И если натолкнетесь на кого-нибудь из бригад Снеллмана или Ванна, ради бога, никакого радио!

– Хорошо, – заключил Дрю. – А я побегу за помощью.

* * *

По одной стороне тоннеля тянулся ряд прихваток, зачем – Дрю понятия не имел. Может, для опоры, когда тащат тяжелые грузы. Сара все верно говорила, даже на Луне человеческий труд порою дешевле техники, но вот электричества у подсолнухов было в избытке.

Эта часть ПВС находилась от Луны-II в десяти километрах. Когда-то Дрю преодолел эту дистанцию за двадцать восемь минут и пятьдесят четыре секунды. Но то было в полном земном тяготении – в день, когда он сдался.

Он ступил на ближайшую прихватку и побежал. Нашел свой ритм и растянул его вприпрыжку. Четыре прихватки за один шаг. Пять. Шесть.

* * *

Бо пожалел, что не знает про зайчика больше. Что он натворил? Кто он? Если Бо не ошибся и причина убийства – месть, то этот парень сделал дома, на Земле, что-то очень глупое. И есть только один сорт глупости, который приводит к настолько дорогостоящим заданиям.

Ума не прибавишь. Значит, есть только одно, что может сейчас предпринять наш зайчик. Его действия ограничивали характер и местность.

Не в первый раз Бо порадовался, что лишен подобных ограничений. В его хватинках оставалось пятьдесят два процента заряда. Он знал, где ему надо оказаться дальше, и бежал в нужном направлении с той секунды, когда передатчики скафандров замолкли. Форы должно хватить.

* * *

По причинам, известным только бурильщикам, ни один тоннель в Луне-ТК не шел по прямой. Может, из страха глядеть бесконечно в сходящуются даль. Может, из простого желания избежать монотонности. Так или иначе, ходы двигались короткими бросками, срезая пологие дуги, словно по вяло петляющей тропе или дороге.

Дрю завернул за очередной изгиб, когда перед ним предстал силуэт.

В угольно-черном скафандре.

С винтовкой. Вынырнувший, словно по волшебству, из шлюза всего в тридцати метрах впереди.

Дрю попытался затормозить, промахнулся мимо прихватки и заскользил по голому полу, размахивая руками. Он задел прихватки, и его дернуло в сторону, как раз когда пуля звякнула об пол и зарикошетировала по коридору вдаль.

Потом что-то, в чем он не сразу распознал шлем от скафандра, пролетело над его головой и врезалось в руку человека в черном.

– Сюда! – взвизгнула Сара, показывая назад, за поворот, который он только что миновал. – Что, думал, ты один пытался бегать по прихваткам? Шевелись!

Взвизгнуло еще несколько пуль, но шальных, едва прицельных. Они с Сарой метнулись за поворот, и секунду спустя Сара нырнула в шлюз, затащив Дрю за собой. Дверь захлопнулась, воздух уже выходил наружу.

– Погоди! – заорал он, торопясь закрепить свой шлем. – У тебя воздуха нет!

Она уже вытаскивала шлем из аварийного шкафа.

– Размер стандартный.

Пристегнула. Распахнулся наружный люк, и они выбежали на поверхность. Вдвоем в темноте.

Дрю глянул назад, на шлюз, прикидывая, сколько у них форы. Немного, но, возможно, получится ее растянуть. Он схватил еще один шлем из аварийного набора и заклинил им наружную дверь.

– Молодец, – одобрила Сара.

Она включила общую связь. Поддерживать молчание теперь не было смысла.

– База, у нас раненый, в тоннеле к четвертому пилону, близ двадцать седьмого шлюза. Просим выслать медика. И осторожнее. Здесь киллер с оружием. Повторяю, киллер с оружием. – Она перевела дух. – И если ты, подонок, меня слышишь, оставь моих ребят в покое. Я тебе нужна – приди и возьми. Ты знаешь, где я.

Она отключилась. Коснулась шлема Дрю своим.

– Кажется, остались мы с тобой. Гениальные идеи есть?

 

XI

– Киллер? – Рез дохлебывал четвертую кружку кофе, но сонливость, с которой он боролся, вдруг пропала. – Где?

Он включил коммуникатор.

– Макхэддон – со мной. Целия…

Черт, чем бы ее занять?

– График смен. На моем компьютере. Пароль «Букерслишком@3 емля». Рез поймал ее взгляд.

– Знаю-знаю. Звони всем. Пусть немедленно свяжут свои задницы по комму со мной. Ладно, метафора получилась не очень. Короче, пусть бросают все дела и звонят мне, оправдания не принимаются.

Он уже стоял на пороге.

– И если придумаешь гениальный способ остановить невидимого снайпера в темноте звони сама!

Это уже из коридора. Не то чтобы срочное перемещение на Луну-II что-то кардинальным образом меняло. Но куда еще деваться? Все происходило именно там.

Перед самым выходом он остановился, вернулся к столу. Открыл отпечатком пальца нижний ящик и покопался внутри. Нашел пистолет. Не припомнить, когда он в последний раз брался за оружие. Под куполами стрелять небезопасно.

Ему стало интересно, работает ли еще проклятая штуковина. Хотя – неважно. Если дойдет до перестрелки, профессиональный убийца грохнет его прежде, чем Рез поймет, что на него напали. Все же он пристегнул кобуру под мундиром, пока через коммуникатор требовал, чтобы поезд по эстакаде до Луны-II подали сейчас же.

На какую-то секунду он порадовался, что Целия здесь, в кабинете. Она прикроет ему спину, насколько может это сделать штатская. Рез не был уверен, когда именно, но в какой-то момент за последние часы он осознал, что она будет прикрывать ему спину всегда, даже если защищать его ей придется от него же самого. А здесь, в кабинете, Целия находилась от него на расстоянии звонка и в то же время – на безопасном отдалении.

Важно было и то и другое. Очень важно.

* * *

Дрю смотрел на реголит. Фонари выключены, ночное видение на максимуме. Скалы превращались в зернистые пятна, склоны мутнели, хочешь не хочешь – оступишься.

Где-то вдали тянулся гребень кратера. Четырехкилометровый обрыв в страну вечной тьмы. Хотя в данный момент там было не темнее, чем здесь.

Воздухомер подсказывал, что запасов хватит на сорок семь часов при минимальном расходе. Может, им с Сарой удастся просто спрятаться.

Дрю опустил взгляд. Даже при самом высоком разрешении следы были едва видны. Но все же различимы.

– Оставь меня, – попросил он. – Обойди кругом. Ему нужен я.

– Нет.

В ее голосе звучало многое, и не все он мог разобрать.

И тут из шлюза в четырех сотнях метров вниз по туннелю брызнул свет.

Бежать в сторону Луны-II было уже невозможно, свернуть назад – значило попасть в ловушку на ПВС. Оставалось нырнуть в бездну впереди.

Дрю отстранился, разорвав хрупкую связь от шлема к шлему. Его семья мечтала его убить. Сара готова была рискнуть жизнью, оставшись рядом с ним. Так же, как он рискнул ради Дэмьена, которого даже не знал. Он надеялся, что проживет достаточно долго, чтобы во всем этом разобраться.

А пока они должны двигаться. Бывший бегун и урожденная лунная жительница на дистанции неопределенной длины: гонка закончится, когда они добегут и выживут… или не выживут.

* * *

Рез сидел в баре у Арчи – единственном месте, где смог обустроить временный полевой штаб. Арчи даже не пытался предложить ему виски. Ситуация требовала кофе. Технически он несколько раз нарушал устав, не заплатив, но заплатить сейчас значило смертельно обидеть Арчи. Особенно после того, как тот вышвырнул толпу празднующих затемнение. Большинство до сих пор блуждало по площади и гадало, что такого могло случиться.

– Да, давай проясним, – говорил Арчи, доливая Резу кофе. – Какой-то Землянский бандит за ним гонится по краю кратера?

– Вроде того.

– Так почему он не вернется в купол?

– Может, у него не получается. Мы почти уверены, что у плохого парня есть хватинки, так что он способен двигаться быстро. И пальбу на ПВС он устроил знатную.

История еще не прояснилась до конца, но выходило, что Дэмьену лишь чудом удалось уцепиться за жизнь.

– Будь ты на его месте, ты бы повел такого типа за собой в купол?

– Черта с два. Эти ребята мне как родные. Достань ублюдка за меня, о’кей?

– Если смогу, Арч.

В надцатый раз Рез вывел на голоэкран план ПВС. Местность ровная, склон к краю кратера. Немного скал, но укрыться негде. Дрю и Сара отключили транспондеры – предположительно испугавшись, что преследователь может наводить прицел по ним. Но куда они могли податься?

Рез активировал коммуникатор.

– Харкен?

Она отметилась одной из первых, поэтому Рез поставил ее координатором связи на смену Целии.

– Сколько человек у нас пока на ПВС?

– Трое. Еще двое в пути.

– Расчетное время прибытия?

– Пятнадцать минут.

– Не ждать.

Дрю, Сара и киллер могли быть на полпути куда угодно.

– Передай им искать следы и держать нас в курсе. Фонари не включать. И ради бога, пусть будут осторожны. Следить, в контакт не вступать.

– Ясно. Без света. В контакт не вступать. Ты же знаешь, они все равно не догонят.

– Знаю. Просто хочу понимать, кто куда движется. И не хочу отправлять на переработку мертвых полицейских.

* * *

Дрю подсчитывал преимущества и недостатки. Из плюсов у него занятия бегом и умение эффективно распределять усилия. У Сары – большой опыт движения в лунном тяготении. Из минусов у них обоих то, что они едва понимали, куда шли. Ночное видение в большинстве случаев помогало, но потом впереди вздымалась скала, и приходилось обходить, перепрыгивать или сбавлять шаг, чтобы не врезаться в нее, – пустая трата сил, которой избегал их враг, идущий по следам. Ублюдок мог даже включать фонарь, когда ему нужно. Не говоря о том, что он обладал каким-то приспособлением, позволявшим бежать по-земному. Дрю видел, как убийца ворвался в тоннель, остановился, поднял винтовку – не касаясь прихваток. Если бы Сара не швырнула в киллера шлемом, Дрю был бы мертв.

Каждый бегун на длинные дистанции слышал, что безоружные охотники в старину загоняли добычу насмерть и убивали голыми руками. Антилопа, может, и быстрее, но охотник – будь то американский индеец, бушмен из Калахари или ультрамарафонец на спортивной охоте – бежит продуманнее.

Сколько мог судить Дрю, «против» перевешивало «за». Сара спасла его в туннеле, но не приговорила ли она этим себя? Сейчас они были антилопами и бежали высасывающими энергию рывками.

«Думай, – приказал он себе. – Думай!»

А пока он делал единственное, что мог, – двигался так быстро, насколько позволяла видимость. Может, они с Сарой окажутся более тренированными. Может, они сумеют пересилить своего преследователя, пусть его преимущества и больше. А может, именно так думает антилопа до той самой секунды, когда руки охотника сомкнутся на ее шее.

* * *

У Реза кончались идеи.

Их и было-то не очень много. Снаружи стояла тьма, какая случается только в затемнение. Сара и Дрю, или как там его настоящее имя, попытаются спрятаться, но на Луне следы остаются навечно – или так долго, что разница невелика. Если этот тип, Джокер, или как его там, у них на хвосте – а Рез не сомневался, что так и есть, – он постепенно их нагонит… и скроется в темноте. На Земле его отследили бы тепловой камерой, но здесь никому в голову не пришло, что она пригодится. Пока этот парень держится в тени, он все равно как невидим. И, скорей всего, его вездеход замаскирован еще лучше.

* * *

Дрю тоже размышлял о следах. Антилопа проигрывает, только если охотник знает, куда она направляется. Он хлопнул Сару по плечу, призывая остановиться. Позади вспыхнул и погас бледный огонек: налобный фонарь на минимальной яркости, едва достаточной для преследования. Он уже видел этот огонек и с каждым разом – все ближе.

– Так мы от него не уйдем, – проговорил Дрю. – Надо что-то сделать со следами.

– Что?

– Не знаю. Найти твердую почву. Или протоптанную дорогу. Что-то, что хотя бы заставит его попотеть в поисках следа.

Контакт между шлемами засбоил, из-за того что Сара оглядывалась – было ли сколько-то пользы оглядываться в темноте.

– …Жалко… отрезаны от ПВС, но… тверже почва и валуны… если найдем пролом в гребне.

Свет загорелся снова. Дрю ощутил, как поднимается паника. Если антилопа сто и один раз ускользнула от охотника, но на сто второй сдалась, итог оставался тем же. И тем же будет ее конец.

– Далеко?

– Два-три километра.

Она уже поворачивалась в нужном направлении.

Антилопы поскакали дальше.

* * *

Рез сидел, уставившись на стены бара. Как в любой забегаловке, на них места свободного не было. Спортивные видео – не только с Луны-ТК и Земли, но и с о’нилов – можно подумать, кто-то, привыкший к опоре, может разобраться в тех видах спорта, которые существуют в невесомости. Пара вырезанных из дерева карусельных лошадок, прямо с Земли. Дюжины футбольных бутс – за каким чертом Арчи могли понадобиться футбольные бутсы? Голоснимки первого ПВС: одинокая башня на вращающейся платформе. Плоские фото возведения куполов Луны-II. И другие: ряды отражателей на кратерном гребне вперемешку со снимками горняков, монтирующих солнечные ректификаторы в свете строительных прожекторов далеко внизу.

Движение и шорох вернули его в настоящее. Целия. Она объявилась несколько кружек кофе назад, когда Харкен подменила ее на связи, и с тех пор помогала Арчи разносить напитки кутежникам на площади. Поначалу Резо забеспокоился, но, где бы ни ожидалось кровопролитие, близ Арчи оно точно не случится.

Резу стоило бы отослать Целию, отправить выспаться. Вместо того он взмахом руки пригласил ее сесть рядом.

– Мы их теряем, – признался он. – Все наше оборудование рассчитано на поиск людей, которые хотят, чтобы их нашли. Ничего подобного мне в голову не могло прийти. Ну почему я такой дурак?

– Потому что ты человек? – Взгляд ее соскользнул в сторону, вернулся. – Только оттого, что мы когда-то, давным-давно, натворили что-то, о чем с тех пор сожалеем, мы не должны быть идеальны потом. Как бы нам ни хотелось искупить вину.

– А ты о чем-то сожалеешь?

– Кто же нет? Но то были вещи, на которые я не могла повлиять. – Она улыбнулась. – Сейчас я жалею только о том, что мы много лун назад не завели этот разговор. Хотя тогда мы бы не вели его сейчас, а я не уверена, что хотела бы этого.

Во взгляде ее не читалось ничего обвиняющего, и потому его особенно тяжело было выносить. Поэтому Рез снова повернулся к фотоколлекции Арчи. Яркие огни и абсолютная тьма: драма зарождалась на контрасте, особенно на снимках со стройки, где все рабочие на свету. Быть может, и сама Луна возникла на этом контрасте. Создать себе дом в самом неприютном месте, куда только ступала нога человеческая.

Целия не иначе как прочла его мысли.

– Знаешь, мальчик прав. Здесь начинают заново. Столько раз, сколько придется. И прекрати себя корить за то, что не предусмотрел. Невозможно обо всем подумать.

Она внезапно вернулась к делу:

– И как много воздуха может быть у нашего плохого парня?

– Не имею понятия. Но держу пари, что больше, чем у Дрю с Сарой.

 

XII

На гребне пришлось включать фонари. Короткими вспышками, на самой малой яркости, и тут же срываться с места, пока преследователь не взял прицел. Снова вспышка и снова бросок.

Что еще знал Дрю, но не могла знать его легенда – что по большей части эскарп обрывался под углом в сорок градусов. Не вертикаль, но достаточно круто, чтобы не везде удалось спуститься с легкостью. Но через три сотни метров они нашли что нужно. Заваленная камнями трещина – возможно, древний разлом, – где выходы коренной скалы не обещали раскатиться из-под ног и по крайней мере часть застрявших обломков была свободна от хранящей следы пыли. Хотя их преследователя это надолго не обманет. Если вниз есть только одна дорога, именно ее они и выбрали. Но лучшего шанса им не представится.

Заговаривать не пришлось. Дрю взял Сару за руку, коротко сжал пальцы, и они двинулись вниз. Вместе.

* * *

– Они направляются в кратер, – произнес Рез. – Команда Харкен передает, что следы ведут к гребню. Похоже, они торопятся. Должно быть, перевалили уже довольно давно.

Целия все еще сидела рядом, потягивая колу.

– Ого, – заметила она. – С той стороны склон крутой. Во время посадки мне особенно пейзажами любоваться некогда, но если Солнце над гребнем, не заметить трудно. Не хотела бы я там карабкаться.

– Не думаю, чтобы у них был выбор.

Рез зажмурился, потер пальцами глаза – в них засверкали искры. Когда он снова поднял веки, все казалось более ярким, но менее четким. Хотя смотреть было не на что, только картинки на стене бара медленно вплывали обратно в фокус.

И тут его осенило. Скорей всего, не выйдет, но, когда все остальное невозможно, невероятное становится маяком надежды.

Арчи держался за стойкой: он хотел помочь, но не желал путаться под ногами. Рез постучал по краю кружки – универсальный знак «доливай».

– Спасибо, – сказал он, когда бармен подошел.

– За что?

– За то, что дал мне пораскинуть мозгами.

Арчи пожал плечами.

– Любой бы так сделал.

Впервые за несколько часов Рез почувствовал, что улыбается.

– И за твою коллекцию барахла.

Он снова нагнулся к коммуникаторуу, ощущая, как приливают силы при виде недоумевающего лица приятеля.

– Макхэддона мне на линию, – бросил он и обернулся к Целии: – Сможешь посчитать?

До конца затемнения оставалось плюс-минус пять часов. Солнце покажется полностью только через пару часов после этого, но солнечный диск ему и не нужен. Лишь достаточная часть – сколько бы она ни составила.

– Прикинь, сколько у Сары и Дрю осталось воздуха.

Коммуникатор ожил снова.

– Макхэддон, вытащи мне несколько человек из постели, с вечеринки, откуда придется. – Рез отбарабанил список имен и должностей. – На тех, кого найти не удастся сразу, времени не трать. Кого разыщешь – хватай и тащи к Луму. Арчи, Лума отыскать сможешь? Он где-то неподалеку должен быть. И – Целия, найди мне астронома. Мне нужен самый здоровый переносной телескоп, какой можно достать, срочно.

* * *

Бо размял кисть. На ПВС он слишком долго провел без внешней перчатки, и к руке только начинало возвращаться тепло, когда эта телка врезала по пальцам шлемом. Ему показалось даже поначалу, что она сломала их, но то была лишь боль от удара по отмороженным костяшкам.

Наверное, он убьет ее первой. Заказчикам наплевать. Даже если он ошибся и дело не связано с местью, гибель подруги/любовницы/кем-она-там-прихо- дится-парню покажет, что с заказчиками не стоит связываться.

Бо снова пошевелил пальцами. Несколько часов ушло, но теперь он был уверен, что не промахнется даже с километра. На Земле, по крайней мере. Какого черта он не сообразил перепрограммировать автоприцел? Но сейчас уже ничего не поделать. Бо всегда гордился чистой работой, но так будет даже лучше. Снова сжал пальцы. Было действительно больно. Чертова удачливая сука.

Он проверил заряд в хватинках. Еще тридцать процентов. Он выжидал, пока руки не заработают как следует, используя хватинки только при необходимости, если приходилось компенсировать потерянное на поиски следов время. Это случалось нечасто. Да, отпечатков здесь было меньше, но как ты ни осторожничай, быстро передвигаться, не смещая камни, невозможно… а это тоже следы.

Не давать им продыху – вот цель. Пусть бегут и поскальзываются на камнях. Бегут и выжигают воздух. Их запас кислорода должен был подходить к концу, а пополнить его они могли только в двух местах. Одним из них были центральные купола Луны-ТК, и стоит им подойти к куполу на километр, как они окажутся у него под прибором ночного видения, словно клопы на ковре. Бо ощутил, как губы его растягиваются в улыбке. Он-то слышал здешнюю дурацкую песню. «…И не выключай свет». Как подходяще – их погубит собственный девиз.

* * *

У Дрю заканчивалось горючее – и фигурально, и буквально. Скользить вниз по крутой осыпи, по возможности не сдвигая с места ни камушка, было до судорог в бедрах мучительно. Неважно, что тяготение составляло всего одну шестую от привычного. Тысячи метров склона оставались тысячами метров склона. Тормозить, тормозить, тормозить, тормозить, тормозить. Скользить и тормозить снова, так резко, что подкашивались ноги и Дрю уже знал, что снова оставит предательские следы. Он поражался, как справляется Сара. Женщины выносливы. В команде с ним была такая, Бекки – она ела повторные забеги вместо завтрака. Сам Дрю на дистанцию больше восьмисот метров всегда выходил не без трепета.

А тем временем огни Луны-ТК манили, как теплый отсвет костра. Но это был опасный свет, к которому они не смели приблизиться, пусть даже при каждом взгляде на него как будто все ниже опускался показатель воздухомера. Им приходилось удирать, но удирать разумно, пока Сара не выведет их к запасам кислорода. Если они проживут достаточно долго, чтобы их достичь. А потом им снова придется бежать.

Может, стоило бы просто сдаться. Позади временами виднелся свет, то показывался, то пропадал, но следовал неотвратимо. Убийца был неутомим, как машина. Ничто не могло его остановить, ничто не могло замедлить.

И ровно такие мысли стоили Дрю места на чемпионате группы на втором курсе колледжа. Парень, который следовал за ним, не был сверхчеловеком. Просто Дрю так казалось. Год спустя он вышел на дистанцию с уверенностью и получил удовольствие наблюдать, как соперника выворачивает на финише. Некоторые люди только выглядят неутомимыми. Когда они ломаются – то ломаются окончательно.

«Не останавливайся», – приказал он себе.

Счетчик воздухомера тем временем опускался все ниже.

* * *

Первое затемнение подходило к концу. Бо наблюдал, как вспыхивает светом полумесяц гребня: всего лишь ниточка, но достаточно, чтобы все изменить. Здесь, в тени, было еще темно, но вскоре отраженный свет станет в сотню раз сильнее звездного. Отпечатки подошв и сместившиеся камни больше не придется высматривать.

Дно кратера оставалось в километре внизу, но Бо уже мог видеть вокруг яснее. Пришло время потратить заряд хватинок, который он так экономил, – подобраться достаточно близко, чтобы даже чертов автоприцел не смог промазать в здешнем тяготении, которое таковым и назвать нельзя.

Добыча где-то там, внизу. Задыхается. И не может просто укрыться и переждать, пока он у нее на хвосте. А на бегу их стандартные белые скафандры будут для него гораздо заметнее, чем его собственный – для них.

Время пришло.

* * *

– Что значит – не видите?!

От того, что он орет на Макхэддона, толку не будет, но извиниться Рез мог и потом. Он отчаянно хотел оказаться вместе с подчиненным на гребне и сам заглянуть в чертов телескоп. Но плата за руководство – делегирование. Это означало, что он оставался у Арчи, на пять часов более уставший, на пять кружек кофе более взвинченный. Целия не отходила от него ни на минуту.

Единственным местом, куда могли податься Дрю и Сара, были рудники летучих веществ, и туда им надо было добраться быстро, пока воздух не кончился. Или их не подстрелят. Но то, что они знали, где искать, не значило, что Макхэддон сразу же поймает беглецов в свой долбаный телескоп.

– Чересчур много камней, – ответил Макхэддон. – Ну, или телескоп слишком маленький. Изображение не сильно-то яркое.

Самая большая переносная труба, которую смогла отыскать Целия, имела всего сорок сантиметров в диаметре.

Рез поразмыслил секунду, потом переключился с зашифрованного канала, который они с Макхэддоном установили с помощью поднятого с постели техника, на общий полицейский. О безопасности связи ему раньше тоже не приходилось задумываться. В основных куполах коммуникация шла по личным каналам. Но аварийные коммуникаторы и передатчики в скафандрах делались ради того, чтобы их находить, а не скрывать.

– Баркер, Ковальски, Гарднер, – обратился он к команде Харкен. – Обернитесь и мигните фонарями. Один раз. Потом пошевеливайтесь на случай, если тот парень решит по вам пальнуть.

– Засек, – сообщил Макхэддон секундой позже. – Направляются определенно туда, куда мы и рассчитывали.

– Хорошо. Те, кого мы ищем, должны быть в той же стороне, немного дальше.

Молчание тянулось и тянулось – вот-вот порвется.

– Извини. Все-таки слишком темно.

– Черт.

Рез сверился с часами. Время на исходе. Сколько еще осталось, он не знал, но интуиция подсказывала, что больше тянуть нельзя. Он включил коммуникатор.

– Лум, передай своим – нам нужно немного света.

Очень не хотелось идти на такой шаг. Быть может, этот Жест все же потерял след Сары и Дрю, а при свете выйдет на него снова. Но Рез в этом отчего-то сомневался. В том, что касается технологий, убийца их до сих пор переигрывал.

– Еще работаем над этим. Сколько именно?

– Немного, но на как можно большей площади. – Рез продиктовал координаты. – Они где-то там, внизу, но Макхэддон их не видит. Надо ему подсобить.

Голос Лума звучал напряженно, резко. Не в первый раз Резу захотелось поручить это кому-то, для кого на карте стояло меньше. Но Лум знал все, что касалось кратерного гребня, лучше, чем любой другой под куполами, даже те моменты, которые к его ведению технически не относились.

* * *

Бо слышал разговоры по радио, видел фонари.

Несколько часов назад висевшие у него на хвосте копы поумнели и отключили передатчики, но еще до того дали понять, что спуск по бесконечной осыпи им не по нутру и опыта в этом у них нет. Сейчас дальние огни подтвердили то, что он и так подозревал: он, и зайчик, и девчонка… все они двигались вдвое быстрее лучшего копа.

Когда придет время удирать, будет тоже легко. Дно кратера представляло собой лабиринт следов от ботинок и гусениц, а его башмаки не случайно были идентичны тысячам других. Как только он доберется туда, найти его не удастся.

Само собой, на то же рассчитывает и зайчик. Но вначале ему с девчонкой необходим воздух. А он есть только в двух местах… из которых одно – самоубийство. Оставалось второе, куда они и в самом деле направлялись. Если тебя просто обхитрили – не самоубийство ли это также?

* * *

Бо нагнал их пять минут спустя. К этому времени отсветы медленно расширяющегося полумесяца на гребне стали в десять раз ярче, и, хотя мишени еще казались зернистыми пятнами даже на его суперсовременном мониторе, это точно были они. Приближались к своей цели, но находились еще слишком далеко от нее, чтобы достичь ее.

Он пробежал/прошел/проскользил еще некоторое время, насколько позволяла местность. То есть не очень быстро, потому что склон оставался чертовски крут, но все же быстрее, чем добыча без хватинок.

Дистанция – шестьсот метров. Достаточно близко. Он нашел удобную скалу, развернул треногу, установил винтовку.

На миг он пожалел, что не знает, кто из двух пятен кто. Но даже через оптику они оставались лишь смутными очертаниями. Он выбрал ведущего, взял прицел пониже в неосознанной попытке компенсировать расстояние и спустил курок. Один. Два. Три. Четыре. Пять.

По крайней мере раз попал.

Тот, кого настигла пуля, завалился поразительно неспешно. Сколько ни жил, Бо никогда не привыкнет к Луне.

Он перевел прицел на второго, но тот не стал усложнять ему жизнь. Он – или она? – подбежал к упавшему товарищу. Бо снова подавил улыбку. Со времен начала своей карьеры он не получал такого удовольствия от охоты. Пусть латают дыры. Один уже ранен достаточно серьезно, чтобы стать обузой. Второму бы дать деру, но он не станет. Бо включил запись в шлеме. Заказчику это понравится.

Он подобрал треногу, не трудясь открепить винтовку, и двинулся вперед, включив хватинки на полную мощность. Если что-нибудь вдруг случится, он хотел отреагировать быстро. Но добыче некуда было прятаться. Если она побежит – Бо выстрелит. Времени закончить дело хоть отбавляй, и никого вокруг, кроме них троих. Бо давно уже сверился с рабочим графиком подсолнухов – в его планы не входило появление бригады между ним и вездеходом. Очевидно, включать и выключать решетки в каждое затемнение не стоило усилий: рабочие остались дома на целую неделю. Некоторые триумфы заслуживают того, чтобы просмаковать. А копы с гребня кратера отставали безнадежно.

Уцелевший не стал бежать. Он выпрямился и – в разгорающемся свете – помахал руками над головой.

– Тебе нужен я, – раздался голос на общем канале. – Она ничего тебе не сделала, не слышала даже о семье Кацарос, пока я ей не сказал. Она просто мой босс.

Бо только по привычке удержался от смешка. Хотя этот звук ничему не помешал бы, ведь телеметрия скафандра предусмотрительно отключена.

Сколько он мог судить, она далеко не просто его босс. Невысказанная любовь. Такой она и останется, потому что один из двоих по глупости перешел дорогу не тем людям. Да, заказчикам определенно понравится.

Бо продолжал идти. Свет с каждой секундой становился все ярче. Сейчас он даже с четырех сотен метров мог разобрать, что ничком лежит женщина. Он сложил треногу под стволом, опустил винтовку, пальнул от бедра. Промазал. Но не сильно – видно было, как за спиной зайчика поднялась пыль. На Земле жертва бы дернулась, но здесь он мог даже не понять, что в него стреляли, если только не засек дульной вспышки.

Бо не останавливался. Пока его жертва не бежит, он мог позволить себе любую беспечность. А парень явно не собирался оставлять женщину. Глупо, потому что она так или иначе мертва. Может, Бо даже удастся заснять лицо зайчика, когда он вышибет ей мозги.

Двести метров, и Бо вдруг осознал, что у него есть тень. Это было неправильно. Не существует настолько хорошего ночного видения. Он отключил усилитель, а тень – осталась. Откуда взяться теням здесь, в вечной ночи?

Бо обернулся, чтобы глянуть на край кратерного гребня позади. Полумесяц света никуда не делся, стал чуть толще, но ненамного. Но над ним полыхало немыслимой яркости пламя, настолько яркое, что автоматически включился фильтр на забрале скафандра.

Бо развернулся обратно к добыче, но больше не мог ее разглядеть. Он пальнул вслепую куда-то в сторону жертвы. Но сам он уже стоял в луче прожектора, настолько ярком, что вокруг воцарилась непроницаемая тьма.

Единственно, что в этом было хорошего, – ясно видна почва под ногами. Он попытался бежать, но свет преследовал его, и луч с каждой секундой стягивался.

Становилось тепло. Не просто тепло – жарко. Он метнулся направо, налево, но нестерпимый блеск не унимался. Голоса требовали от него что-то сделать, но он отключился от них.

Бо запоздало осознал, что бежать надо было в сторону добычи: заставить операторов этого слепящего, жгущего прожектора целиться не в него – в них обоих. Но сейчас он стоял в пятне света, окруженном тьмой, и не знал больше, где его мишень. Свет стягивался, тьма близилась, а жар нарастал и нарастал, пока не задымилась земля: льды, недвижные миллиарды лет, ощутили свет тысячи невиданных прежде солнц. И скафандр Бо, черный, как ночь, в которой он скрывался, поглощал каждый джоуль. Как и винтовка. Спотыкаясь, горя, он уронил оружие. Бросился туда. Сюда. Пытаясь достичь. Темноты.

И наконец свет начал гаснуть.

Но скафандр продолжал гореть, гореть, жечь, и ему надо было выбраться, выйти. Хотя бы глоток прохлады. Хотя бы капля. Что угодно, кроме ткани, прожигавшей кожу, воздуха, по-прежнему опалявшего легкие, пока свет угасал до того, какой он помнил на далекой Земле.

Он не мог думать. Что-то мешало. Скафандр. Да, он. Жаркий, невыносимый скафандр. А Бо нужен только воздух. Холодный. Хоть глоток. Он же когда-то содрал внешние перчатки, а когда – не упомнить. Теперь он негнущимися пальцами царапал застежки шлема. Прохлады. Надо добыть прохлады…

* * *

Резо не нужен был телескоп Макхэддона, чтобы увидеть, как умирает киллер. Как только стало достаточно светло, им не понадобилось ничего, кроме вполне обыкновенных камер наблюдения вокруг рудников летучих веществ. С их помощью команда Лума заставила адаптивную оптику печных зеркал исполнить трюк, для которого они не предназначались. Чистый, яростный свет, собранный отражателем стометровой ширины и сфокусированный в слепящий, жаркий луч. И что с того, что наверху, на гребне, над горизонтом показался лишь самый краешек солнца?

– Бедный ублюдок, – проворчал Рез.

Целия взяла его за руку.

– За двадцать лет я ни разу никого не убил. Не думал даже, что придется.

Целия промолчала – наверное, оно и к лучшему. Он пожал ее руку в ответ. Потом пришло время для работы.

– Сара? – бросил он по общему каналу. – Дрю? Вы там живые еще?

– Ага. – Голос Дрю прозвучал неожиданно близко. – Хотя помощь не помешала бы. Что это был за черт?

– Самодельный тепловой луч. – Внезапно навалилась невыносимая усталось. – Спросишь Лума.

Чуть не ляпнул «Спросишь своего будущего тестя». Иную кофейную гущу читать несложно. Хотя Целия продолжала сжимать его руку, Рез ощутил себя очень старым.

Он выключил коммуникатор.

– Дрю вернулся за ней. Мог ведь сбежать, но вернулся.

– Конечно.

– А я – нет.

Она поняла не сразу.

– Арти, это другое. В нее никто не целился из винтовки, и положение у тебя было совершенно безвыходное.

– Он ее не бросил.

– Да, и смотри, чем это кончилось. Если бы он отступил, то был бы мертв, его бы пристрелили на третьем шагу. Тебе не приходило в голову, что, если бы ты вернулся на Землю, ты тоже бы погиб? Не в одном смысле, так в другом. Или вот еще что. Если бы ты вернулся, погибли бы Дрю и Сара. Не вини себя, Арти. Иногда из всякой дряни получается добро. А новому началу иногда нужно время, чтобы проявить себя.

 

XIII

– Как там Дэмьен?

Теперь Дрю знал Сару достаточно хорошо и не удивился, что эти слова оказались для нее первыми, после того как она отошла от наркоза. Пуля перебила ей бедренную кость и едва миновала артерию. Чтобы собрать ногу заново, ушло восемь часов и прорва титана. Врачи тем не менее уверяли Дрю, что Сара не просто будет снова ходить, но и когда-нибудь перегонит его в беге по прихваткам. При низком тяготении кости срастались лучше.

Но, конечно, Сара спросила не об этом. О, она еще спросит. Спускаясь вместе с ней в кратер. Дрю поразился, с каким изяществом она двигалась, как легко поддерживала ритм. На Земле она бы ушла в профессиональный спорт. Гимнастику, например. Или теннис. Что-то, что требует силы и выдержки.

А может, он просто необъективен.

Тем временем – речь-то шла о Дэмьене.

– Похоже, что выкарабкается. Когда я в последний раз спрашивал, врачи давали ему три шанса из четырех. Они поразились, что его до туннелей-то живым дотащили.

Голос ее от лекарств звучал нетвердо.

– Мы хорошая команда.

Дрю ухмыльнулся.

– Не сомневаюсь.

Хотя не только они двое. Когда киллер перекрыл ему с Сарой дорогу за помощью, остальная бригада с ПВС сработала настолько близко к идеальному, насколько это возможно для человека. Ради спасения Дэмьена постаралось немало людей – людей, которые никогда прежде с ним не встречались. Черт, Дрю и сам ни разу с ним не встречался. Просто парень, нечаянно поймавший за него пулю – три пули, если уж точно, – и спасенный людьми, которых даже не знал до того.

И Дрю понял наконец, зачем сбежал на Луну. Не ради нового начала. Ради новой семьи. Настоящей. Связанной… он точно не знал чем. Но чем-то, что гуще крови.

Между тем у него были другие новости.

– Я мертв.

Сара отходила от лекарств быстро.

– По тебе не скажешь.

– Хорошо. – Он рассмеялся. – Я не в буквальном смысле. Но пока ты была под наркозом…

У него перехватило дыхание. При всем оптимизме врачей оставался шанс, что она не проснется.

– …пока ты была под наркозом. Резо – знаешь, он отличный парень – сказал мне, что, раз тип. который пытался нас убить, мертв, он внес в отчет двух жертв. Вторая – некий Дрю Зиглер. По официальной версии меня застрелили прежде, чем Резо и Лум его накрыли.

Дрю накрыл неожиданный поток смятенных чувств. Благодарность. Облегчение. Остатки схлынувшего страха. Его спасение стало бы вершиной карьеры Резо: корм для желтой прессы отсюда и до Цереры. Вместо этого полицейский отказался от известности, чтобы спасти его на самом деле.

Резо, Лум, ребята, которые спасали Дэмьена. Кровь не гуще воды, что бы это ни значило. Кровь – это просто генетика. А это… это выбор.

– В общем, – продолжил Дрю, – ему нужна помощь, чтобы сохранить секрет.

– Нет проблем. Возражать никто не будет.

– И мне понадобится новая фамилия. Лучше какая-нибудь лунная.

Сара устало улыбнулась. Дрю видел, что ее клонит в сон. Но пока говорила с ним.

– Джейнс?

 

XIV

– Когда пойдешь в гости, я тоже хочу с ней познакомиться, – сказала Целия.

Они с Резом как-то очутились в его квартире, все еще слишком взведенные, чтобы сделать больше, чем самые невинные шаги к тому, о чем так часто шутили.

– С кем? – Рез все еще размышлял о новых началах и о добре из зла.

– Ты знаешь. С твоей дочкой. Она уже в колледже должна быть, верно?

– Ага. Второй курс в университете Маккуори, специальность – литература Ренессанса.

– Что, правда?

Он пожал плечами.

– Почему ты думаешь, что она со мной говорить-то захочет?

Взгляд Целии был устремлен куда-то вдаль.

– О, захочет. – Она поколебалась. – Ты не один отправился в космос со своими тайнами.

– Если не хочешь рассказывать – не рассказывай. Важна настоящая ты. – Он коснулся своей груди. – Та, которая живет здесь.

– Ага. Вот это я и пыталась тебе сказать. Но в том числе та история сделала меня той, кто я есть. И, наверное, привела меня в космос. – Она помолчала. – Ты, если бы смог, перевез сюда Дженн и Лили. Мой папа… ну, скажем так – я бы отдала правую руку, чтобы он явился, откуда пропал. – На глаза у нее навернулись слезы. – Измордовала бы его этой рукой в хлам, наверное, но отдала бы. Но космос я бы не отдала. Даже ради всех в мире отцов.

Она просветлела лицом.

– У меня есть идея получше. Не надо к ней в гости. Ты же все равно не захочешь привыкать к тяготению. Пригласи ее сюда. Как она сможет устоять?

– И кто, скажи на милость, ее повезет?

Она подняла брови.

– О, ты, держу пари, найдешь кого-нибудь.

Рез уставился на коммуникатор. Чтобы набраться смелости, уйдет немало времени. Но семья – настоящая семья – это больше, чем случайное родство. Это выбор. И, может быть, иногда удается выбрать и то и другое.

 

ЭНДИ ДУНКАН

БЛИЗКИЕ КОНТАКТЫ

Первое произведение Энди Дункана было опубликовано в журнале «Asimov’s» в 1997 году, и новые публикации не заставили себя ждать, как в том же «Asimov’s», так и в других журналах и сборниках: «Starlight», «Sci Fiction», «Amazing», «Science Fiction Age», «Dying For It», «Realms of Fantasy» и «Weird Tales». К началу XXI века Дункан получил всеобщее признание и славу одного из самых оригинальных, самобытных и причудливых новичков жанра. В 2000-м его рассказ «Гильдия палачей» («The Executioner’s Guild») стал финалистом премии «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези, в 2001-м автор дважды удостоился Всемирной премии фэнтези за рассказ «Гигант-потаватоми» («The Pottawatomie Giant») и знаменательный первый сборник «Белутахачи и другие истории» («Beluthahatchie and Other Stories»), а в 2002-м получил премию Теодора Старджона за повесть «Главный конструктор» («The Chief Designer»). Также из-под пера Дункана вышла совместная с Ф. Бреттом Коксом антология «Перекрестки: фантастические рассказы Юга» («Crossroads: Tales of the Southern Literary Fantastic») и документальный справочник «Диковинки Алабамы» («Alabama Curiosities»). Среди последних изданий – повесть «Ночной тайник» («The Night Cache») и сборник «Гигант-потаватоми и другие истории» («The Pottawatomie Giant and Other Stories»).

Энди Дункан родился в Бейтсберге, штат Северная Каролина, учился в писательской мастерской «Кларион-Вест» в Сиэтле, а сейчас живет во Фротсбурге, Мэриленд, с женой Сидни и преподает на кафедре английского языка в местном университете. Его блог можно найти по адресу: http :// beluthahatchie . blogspot . com .

Одновременно печальная и забавная история, которую вам предстоит прочесть, порадует всякого, кто рос в 50-е, охваченные безумием НЛО, и не спал допоздна, круглыми глазами вчитываясь в потрепанную книжку Дональда Кейхо «Летающие тарелки существуют на самом деле»…

Она постучала в мою парадную дверь после полудня накануне Хэллоуина – время гадостей и сладостей, вот я и не горел желанием открывать. В этом мире старика ждет скорее первое, чем второе. Я решил, пусть себе стучит, но бесконечное «бум-бам!» мешало сосредоточиться, а ведь заполнять старые гильзы порохом и так задачка не из легких, что говорить, когда тебе за восемьдесят и руки трясутся.

– Ладно-ладно, черти вас дери! – рявкнул я, поднимаясь из-за стола.

Ударился об него и опрокинул шейкер – с перцем, так что ерунда. Ма не одобрила бы подобные словечки, но все мы проживаем жизни, совершая то, чего не одобрили бы матери. В нашем положении, на этой захудалой планете, ничего не поделаешь.

Я прижался к двери, пытаясь что-нибудь разглядеть в щель между занавеской и стеклом, но увидел лишь отфильтрованный защитной сеткой солнечный свет, обычно он раньше трех дня в мою нору не проникает. За шторкой угадывалась тень, похожая на человеческую макушку, только низко, как будто ребенок. Наверное, один из мальчишек Холтонов с оранжевой картонной коробкой для пожертвований и фотографией какого-нибудь тощего африканского ребенка, слизывающего кукурузную кашу с пальцев. Некоторые говорят, мол, Холтоны прям как из песни Джонни Кэша – настолько благочестивы и святы, что все мирское им чуждо.

– Чего надо? – спросил я, одной рукой взявшись за засов, а другой нащупывая в кармане четвертаки для голодающих детей.

– Мистер Нельсон? Мистер Бак Нельсон? Я бы хотела с вами поговорить, если не возражаете. В доме или на крыльце – решать вам.

Женщина, не ребенок, однозначно. Я одернул занавеску и увидел красивое лицо под дурацкой шляпой (будто сдвинутая набок тарелка) и губы, накрашенные темно-красным под стать волосам. Я отодвинул засов и распахнул дверь, но вторую, сетчатую, оставил закрытой. А узрев гостью в полный рост, ощутил приступ глупого тщеславия и пожалел о своей лени: утром не сменил комбинезон на чистый. Ее сапоги заканчивались где-то у колен, но подол обтягивающего зеленого платья начинался гораздо, гораздо выше. Дамочка была совсем миниатюрной – едва ли мне по ключицы, – однако и слепой бы понял, что она взрослая. Совершенно. Я заволновался, не торчат ли у меня волосы, и почувствовал, как рука без всякой команды скользнула по затылку.

«Успокойся, сынок».

– Я с тысяча восемьсот девяносто четвертого отвечаю каждой душе, какая бы ни окликнула Бака Нельсона, наверное, должен ответить и вам. О чем вы хотите поговорить, мисс?..

– Мисс Хейнс. Я репортер, представляю Ассошиэйтед Пресс.

– Репортер, – повторил я. Челюсть напряглась, а рука потянулась к засову так же естественно, как только что приглаживала волосы. – Должно быть, вы ошиблись.

Я едал печенье побольше размером, чем ее крошечная сумочка, но гостья выудила из нее маленький блокнот на пружине и, перевернув страницы, сощурилась. Написанное походило на секретарские пометки, а отнюдь не на школьные почеркушки.

– Но, сэр, вы в самом деле Бак Нельсон? Первое шоссе, Маунтин-Вью, штат Миссури? Бак Нельсон, написавший книги о своих путешествиях на Луну, Марс и Венеру?

«Венеру» прозвучало уже приглушенно, потому что я захлопнул дверь у дамочки перед носом и щелкнул засовом, проклиная свои замедленные ржавые рефлексы. Давно ли дурацкие репортеры перестали соваться сюда и разнюхивать? Недостаточно давно. Максимально быстро я прохромал к задней двери – получилось очень быстро, даже в моем возрасте, дом-то маленький, – заперся и здесь и задернул все шторы. Затем включил «Зенит» и прибавлял громкость, пока порицающий стук и призывы репортерши не затерялись в шуме.

Во время последней бури антенну на крыше перекосило, и теперь разглядывать картинку на экране было так же легко, как пытаться прочесть дорожный указатель в метель, но звук все же проходил нормально. Когда я уселся за стол с гильзами от дробовика, начался один из сериалов. Вообще я не слежу за женскими байками, однако послушал, как Стью и Джо снова пили кофе в Хартфорд-хаус и все говорили о мертвой бедняжке Юнис и той сумасшедшей девчонке, которая ее застрелила, потому что ей велел призрак. Ну да, та блондинка Дженнифер чокнутая, но еще она красотка, и с тех пор как ее сослали в лечебницу, история стала и вполовину не такой интересной.

Порох сыпался мимо гильз, и это вкупе с шумом, нервотрепкой и прослушанной серией напомнило мне, что так или иначе уже давно пора обедать и я голоден. Я прошел на кухню, поставил сковородку на большую горелку и, достав из морозилки кусок жира, бросил его плавиться, а сам тем временем сполоснул в раковине свежеочищенные кусочки белой рыбы и опустил их в миску с кукурузной мукой. И все под аккомпанемент болтовни из телевизора и стука и криков городской девицы, на сей раз доносившихся от задней двери. Я слышал, как каблуки ее сапог гулко звучат по крыльцу, под которым раньше было собачье место – там обычно лежал Тедди, и туда же пытался втиснуться другой пес, Бо, при его-то габаритах. Девица наверняка тоже хотела поговорить о бедном старине Бо и готовилась взглянуть на его могилу, как будто могила что-то докажет…

А мисс Ассошиэйтед Пресс оказалась настойчивой, этого не отнять. Теперь она сунула какую-то штуку под дверь – я услышал шорох, будто полевка прошмыгнула. Маленькую карточку вроде тех, какие всегда оставляет методистский проповедник, только блестящую. Я не стал ее подбирать. Чего я там не видел? Взамен я опустил рыбу в горячее масло без единого всплеска. Рукам моим давно не хватает сноровки для оружия и рабочих инструментов, но на кухне я ловчее иной старушки. Благо, с тех пор как повсюду протянулись линии электропередач, а вдоль шоссе выросли супермаркеты, для пропитания более не нужно стрелять.

Когда рыба хорошенько зашипела, мисс Пресс уже не было слышно.

– Спонсоры показа «В поисках завтрашнего дня»… универсальное чистящее средство «Шик и блеск» и… жидкость для мытья посуды «Радость». Мойте чисто, мойте быстро, с «Радостью»! Наша история продолжится через минуту.

* * *

Утром я проснулся ни свет ни заря. Не держу дойных коров годами – последней была Молли, с кривым, будто завившимся от влажности рогом, забавная старушка, а какая спокойная и милая… Но когда долгих семьдесят лет доил коров, трудно поддаться и позволить солнцу управлять твоим распорядком. К первым лучам я уже умял тарелку детской манной каши, к которой пристрастился, с каплей меда и выбрался на задний двор охотиться на пчел.

В моем тряпичном мешке болталось три смоченных в сахаре кукурузных початка. Один я положил на пенек, второй – на заборный столбик, а третий – на валун, откуда бежит к ручью тропинка, мимо бревна-лизунца с еще сохранившейся солью, отчего и травой оно до сих пор не заросло. Затем я устроился на старой табуретке для дойки и стал ждать. Некоторое время назад я отказался от табака, потому как больше не чувствовал вкуса и цена с налогами стала настолько высока, что просто рука не поднималась сунуть все это в рот. Но пучки жевательного все еще с собой носил, как раз для моментов задумчивости, и теперь сидел и жевал, наблюдая, как с початками ничего не происходит. С моего места были видны все три – даже голову поворачивать не нужно, только взгляд переводи. Мои глаза и до поломки антенны уже толком не видели «В поисках завтрашнего дня», но они до сих пор в силах рассмотреть пчелу, кружащую над приманкой.

Початок на пне сработал первым, но пчела лишь его понюхала и ужужжала прочь, так что я не двинулся с места. То же повторилось с кукурузой на заборе и на камне. Три пчелы прилетели и улетели. А потом явился самый огроменный ублюдок из всех, каких я только слышал, – как будто самолет протарахтел в двадцати футах над головой – и надолго завис у заборного початка, наполняя лапки. Вверх он поднимался еле-еле, лениво, словно человек, уставший тягать кувшин туда-сюда, а напоследок сделал три медленных круга в воздухе, запоминая место. Когда он улетел в лес, я уже бежал следом.

Мистер Большая Пчела провел меня вверх по склону к колодцу на старой земле Маккуорри, но затем нырнул в ежевичные кусты и, пока я их обруливал, скрылся из виду. Пришлось вслушиваться, затаив дыхание, и в итоге я уловил легкий шорох, будто шелест листвы, вот только в той стороне ни единого листочка не было. Разумеется, там обнаружился большой полый дуб с дуплом. Сквозь трещину в самой нижней развилке туда-сюда оживленно сновали пчелы. Если откровенно, я зашел уже не в свои владения. Земля Маккуорри принадлежала банку в Кейп-Жирардо… если вообще кому-то принадлежала. Но покуда дерево еще не спалили, мои притязания сгодятся для всякого охотника за пчелами. Я тихонько приблизился и вырезал крест чуть ниже развилки, где его увидит любой идиот – даже я сам, потому что я, как выяснилось, порой могу пропустить собственные метки или упорно откапывать в комоде носок, который уже на моей ноге. К улью я подкрадывался прямо как к двери накануне, а потому сразу вспомнил мисс Пресс, о коей начисто позабыл. И когда я, складывая ножик, повернул обратно к дому, она сидела на бугристых останках дымохода Маккуорри, болтала ногой и махала мне, словно черт, из табакерки вылезший. Чтобы попасть домой, нужно было пройти мимо нее, поскольку поворачиваться к девице спиной, обходить гору и топать по длинной щебеночной тропке не хотелось. К тому же она бы все равно меня выследила, раз уж здесь нашла. Я снова раскрыл нож и, пока приближался к репортерше, обстругивал прутик орехового дерева.

– Здравствуйте, мистер Нельсон. Начнем с чистого листа?

– Я с вами балаболить не буду, – отрезал я, ткнув в нее лезвием. – И прогуливаться тоже, – добавил, когда мисс Пресс соскользнула с каменной кладки и пошагала рядом. – Я просто иду домой самым прямым путем, а вы можете шляться, где хотите. Свалитесь в яму, а я продолжу идти, клянусь, даже не приторможу. Я так уже делал. Оставлял репортеров умирать в лесу.

– Ох, я вам не верю, – радостно прощебетала она.

Ну хоть оделась подходяще для лесной прогулки – в джинсы и мужские ботинки без каблуков. Только на лице все та же раскраска, и шляпа эта дурацкая, и красный свитер такой же обтягивающий, как давешнее платье.

– Но я тоже с вами не прогуливаюсь, – продолжила мисс Пресс. – Иду совсем одна, просто прямо за вами. Вы даже меня не увидите, если не повернете голову. Мы оба гуляем поодиночке, но вместе.

Я промолчал.

– Он приземлился где-то здесь рядом? – спросила она.

Я промолчал.

– Вы ведь в последнее время не устраивали пикников?

Я промолчал.

– Должны бы устроить еще один.

Я промолчал.

– Я пишу статью о «Близких контактах». Слышали про новый фильм? С Ричардом Дрейфусом? Он снимался в «До свиданья, дорогая» и в «Челюстях», там про акулу. Эти-то видели? Вы ходите в кино?

Какая-то спугнутая нами животина – может, индюшка – шмыгнула в кусты, и я услышал, как репортерша резко втянула воздух.

– Готова поспорить, вы смотрели «Избавление», – сказала она.

Я промолчал.

– Мой редактор решил, что было бы интересно пообщаться с теми, кто действительно, ну, знаете, заявлял о близких контактах… встречался с людьми из космоса. Правильно говорить «контактеры», да? Вы же один из первых контактеров, мистер Нельсон? Кажется, в пятьдесят шестом?

Я промолчал.

– Да ладно, мистер Нельсон, не будьте таким букой. В Калифорнии со мной уже все общались. И мистер Бетурум тоже.

«Даже не сомневаюсь, – подумал я. – У Трумена Бетурума при виде юбки мозги отключаются».

– Я говорила с мистером Фраем, мистером Кингом и мистером Оуэнсом. И с мистером Анджелуччи.

По мне, так Орфео Анджелуччи один из первостепеннейших лжецов в мире, такой же, как Адамски.

– Эти имена для меня пустой звук, – сказал я.

– Они рассказывали истории, подобные вашей. О встречах с Космическими Братьями, похищениях, всяких чудесах и возвращении на Землю с обретенной мудростью.

– Если вы говорили с ними всеми, – заметил я, – то должны были от них и набраться этой мудрости. Или еще чего набраться. Так зачем вы преследуете старика по лесу?

– Вы другой. Вы знаете многое, не известное им.

– Многое, угу. Что, например?

– Как охотиться на пчел.

Я фыркнул:

– На пчел. Вам никогда не придется на них охотиться, мисс Пресса. Принцесса. Вы можете купить себе мед в продуктовом, а если лень идти в магазин, то просто попросите, и какой-нибудь чертов идиот притащит вам мед бесплатно на серебряном блюдце.

– Ну… благодарю.

– Это не комплимент, а четко сформулированное предупреждение об опасности. Как табличка «Моста нет!» или этикетка «Яд». Пишите, что пожелаете, мисс Принцесса, но от меня не ждите ни единого слова. Все нужные слова вы уже знаете.

– Но, мистер Нельсон, раньше вы так открыто делились пережитым. Я читала, что всякому, кто смог добраться сюда от шоссе, вы рассказывали о пришельце Бобе Соломоне, и о том, как луч из тарелки вылечил ваши поясничные боли, и о прекрасных зеленых пастбищах на Марсе. Еще вы регулярно устраивали трехдневные пикники прямо здесь, на своей ферме, для всех желающих поговорить о Космических Братьях. И раздавали мешочки с образцами шерсти своего четырехсотфунтового венерианского пса.

Я остановился и резко обернулся к репортерше, и она, отскочив на шаг, чуть не упала.

– Он никогда не весил четыреста фунтов, – сказал я. – Вы, репортеры, вечно готовы заглотить очередную байку. Глотали б тогда для практики яйца целиком, как змеи. К вашему сведению, мисс Принцесса, Бо едва набрал триста восемьдесят пять фунтов, и то лишь раз – на автомобильных весах заправки «Союз семьдесят шесть» в июне шестидесятого, в день, когда объелся силоса, и Клей Ректор, проводивший замеры, говорил, что эти весы отметят разницу, даже если вытащить карту дорог из кабины, цифра не с потолка взята, ясно?

Остановившись перевести дыхание, я встряхнулся, отвернулся от изумленного женского лица и пошел дальше.

– Тогда я посадил старину Бо на научную диету. Следил за объемом порций, каждый день запрягал его в сани, полные бревен, камней и всего такого, ведь собакам, знаете ли, для счастья нужна физическая нагрузка, и он похудел где-то, ох, до трехсот десяти или двадцати и явно снова стал более резвым. Он носился по округе, резко сворачивал, дергал сани туда- сюда. Вот откуда валуны, которые вы сегодня видели на дальнем пастбище, – там Бо вышвырнул их из саней. Четыреста фунтов, вот так чушь! Если это все, что вы знаете, то вы не знаете ничего, вот вам факт.

Разогретый прогулкой, теплым днем и собственной мощной речью, я задал довольно быстрый темп, но дамочка не отставала, да еще и записывала что-то в своей тетрадке серебряной ручкой, ловившей солнечные блики.

– Я исправлюсь, – заверила она. – Так что произошло? Почему прекратились пикники, а вы перестали отвечать на письма и всех гостей прогоняете дробовиком?

– А то сама не видишь, что произошло. Я постарел, женщина. Поймешь, каково это, когда сама состаришься. Все, кто верил в меня, умерли. И все, кто не верил, но потакал, тоже. А теперь даже те, кто просто считал себя обязанным меня терпеть, начинают уходить. Бо умер, и Тедди, мой земной пес, а потом правительственные мальчики шагнули на Луну и сказали, что не увидели там ни горнодобывающих работ, ни колонистских поселений, ни гигантских собак Космического Брата, ничего такого, о чем болтал старый Бак. И какую сказку они сочинили вместо моей истории? Подумать только! Пыль, камни и кратеры, насколько хватает глаз, а если пройти еще дальше, далеко-далеко, то снова найдешь пыль, камни и кратеры, и еще дальше, и еще, пока не вернешься туда, откуда начал. Вот и все, детки, умойтесь, это и есть Луна. Есть, конечно, исключение – участки, где пыль так глубока, что, приземлившись там, провалишься, пойдешь ко дну, а на дне найдешь что? Хвала Иисусу, еще больше пыли, как раз то, о чем всегда мечтал! Они не увидели ничего, что не захотели увидеть. Ни плавучих автомобилей, ни бриллиантовых озер, ни обнаженных по пояс лунных девчонок – лишь беспросветное унылое ничто. Черт, да лучше б в Арканзас слетали, там хотя бы можно закинуть удочку и поймать леща. А еще боли в пояснице вернулись. – Мы уже добрались до моего крыльца, и я опустился в кресло-качалку. – Они всегда возвращаются, по словам моего врача. Точнее, врачей, во множественном числе. Сейчас у меня уже третий. Первые два умерли. Что-то с чем-то, да? Пережить двух своих врачей…

Ручка продолжала царапать бумагу.

– Может, несмотря на прошедшие годы, от луча Боба Соломона все еще есть польза? – предположила репортерша.

– Главное, никакого вреда. Судя по сегодняшней болтовне об инопланетянах, мне повезло, что старина Боб не загнал бур мне в задницу и не отправил домой с нервным срывом и тремя потерянными часами жизни. Сегодня всех волнуют только эти большеглазые пришельцы, сующие длинные холодные пальцы людям в подштанники. Врачи из космоса. Что ж, коли им так нужны три часа моей жизни, добро пожаловать на мой последний визит к урологу. Думаю, он как раз длился три часа, пусть наслаждаются.

– Все отнюдь не так, – возразила она. – А как же «Звездные войны»? Фильм уже собрал больше денег, чем любой другой. Больше, чем «Унесенные ветром» или «Звуки музыки». А значит, людям все еще не безразличен космос и дружелюбные инопланетяне. И новый фильм с Ричардом Дрейфусом, о котором я упоминала, основан на подлинных материалах об НЛО. Доктор Хайнек помогал. Это возродит интерес к прошлым визитам на Землю.

– Я, кажется, побывал, у каждого доктора в стране, – сказал я, – но не помню, чтобы встречался с доктором Хайнеком.

– А с доктором Ратледжем?

– Он занимается ногтями на ногах?

Дамочка шлепнула меня по плечу блокнотом:

– А теперь вы просто издеваетесь! Доктор Харли Ратледж – ученый, физик. В Южном университете штата Миссури. Тут совсем рядом. Он много лет серьезно исследует НЛО прямо здесь, в Озарке. Вы должны его знать. Он документирует блуждающие огни… Например, в Хорнете недалеко от Неошо.

– Про огни я слыхал. – сказал я, – но не знал, что ученым есть до них дело.

– Вот видите! – почти взвизгнула репортерша, как будто открыла желанный подарок или доказала свою правоту. – Многое изменилось с тех пор, как вы заперлись в четырех стенах. Сегодня НЛО, летающими тарелками и пришельцами интересуется даже больше людей, чем в пятидесятые. Вы должны устроить еще один пикник.

Стоило начать говорить, и я понял, насколько с ней легко, насколько приятно сидеть на солнышке и мило беседовать с симпатичной девицей, да и вообще хоть с кем-нибудь. Да, мне было одиноко, я скучал по пикникам, по разномастному люду на ферме, коего никто другой нигде в другом месте никаким чудом бы не собрал. Но теперь я заметил и кое-что забавное. Поначалу мисс Принцесса, чье настоящее имя я забыл, вела себя как вся такая городская, образованная и сдержанная мадам. Но чем дольше она сидела на моем крыльце и трепалась о том о сем, тем больше расслаблялась и тем отчетливей становился деревенский говорок, будто она всю жизнь провела в глуши. Это вроде как настораживало. Разве не так делает Майк Уоллес в «60 минутах»? Притворяется своим в доску, чтобы ты забылся и выдал себя с потрохами?

– Как там называется твоя родина? – спросил я.

– Марс, – ответила Принцесса и рассмеялась. – Не волнуйтесь. Это городок в Пенсильвании, к северу от Питтсбурга. Хотя обосновалась я в Чикаго. – Она вскинула голову, нахмурилась и выпятила нижнюю губу: – Вы не смотрели мою карточку! Вчера, когда вы мне нагрубили, я сунула ее под дверь.

– Не видел.

И ведь почти не соврал, так как утром даже не удосужился поднять визитку с пола. На самом деле я начисто о ней забыл.

– Идемте вечером к озеру Клирвотер. Доктор Ратледж и его студенты проведут там всю ночь, готовые к чему угодно. Он сказал, что будет мне рад. А значит, и вам тоже. Видите? У вас есть друзья в верхах. Они расположатся на смотровой площадке, там надо съехать на грунтовую дорогу. Знаете где?

– Знаю.

– А ночью вы за руль садитесь? Или мне за вами заехать? – Она моргнула и закусила губу, будто внезапно что-то осознала. – Может не получиться…

– Не напрягайся, – сказал я. – Полагаю, все еще вожу так же хорошо, как прежде, и мой пикап тоже на ходу. Не то чтобы я собирался тащиться в такую даль, лишь бы поглазеть на небо. Это я могу сделать и с собственного крыльца.

– Да, в одиночестве. Но согласитесь, есть что-то особенное в групповом наблюдении?

Я промолчал, и Принцесса, сунув блокнот обратно в сумочку, встала и оттряхнула задницу обеими руками. Можно подумать, я никогда не подметал крыльцо.

– Спасибо за интервью, мистер Нельсон.

– Не было никакого интервью, – проворчал я. – Мы просто поговорили, вот и все.

– Тогда спасибо за разговор. – Она пошагала через двор к прорехе в кустах рододендрона, откуда начиналась подъездная дорожка. – Надеюсь, вы появитесь сегодня, мистер Нельсон. Надеюсь, не пропустите шоу.

Я наблюдал, как гостья обогнула куст, послушал хруст гравия под ее ботинками, а потом она ушла и шаги стихли. Я вернулся в дом, запер сетчатую дверь и деревянную и напоследок еще глянул за занавеску, чтобы удостовериться. Многие похищенные, как я слышал, вспоминали о встрече с пришельцами далеко не сразу. Такие воспоминания назывались «восстановленные» – вроде как забросил мяч на крышу весной, а нашел по осени. Тем людям для толчка нужны были врачи, а меня подтолкнула репортерша. Все эти счастливые разговоры расшатали какую-то штуковину внутри меня, то, о чем я не думал годами, и оно разлилось внутри, как вышедшая из берегов река, подкатило к горлу тошнотой. Если б я хотел, чтоб меня тошнило воспоминаниями, то предпочел бы в этот миг быть один… словно одиночество вдруг оказалось чем-то новым и крайне необходимым, а не моим ежедневным спутником.

Я закрыл за собой дверь чулана, включил свет, дернув за веревку, и потащил из-под полки ящик из дешевой неоструганной древесины – такой огромный, мог бы вместить парочку трупов. Лампочка на цепочке закачалась, таская по стенам тени. Как-то раз я поехал на завод, чтобы забрать собачий корм прямо со склада (так дешевле), и его отдали как раз в таких ящиках. Дерево все еще хранило резкий запах. Ящик скользнул по полу, угол зацепился за ковер и, разорвав рыжий ворс, обнажил узловатую сосну. Ворс был потертый, но кто заморачивается, покупая двадцатилетний ковер? Стоявшие на крышке коробы с инструментами загромыхали и затряслись, два раззявили пасти, а последний заржавел и не открылся. Я спустил все три на пол, поднял крышку ящика, отодвинул лежавшее сверху пушистое синее одеяло и начал вытаскивать вещи по одной. Что-то оглядывал мимолетно, с другими задерживался подольше. Я не искал ничего конкретного, просто хотел прикоснуться к ним, взвесить каждую в ладонях и разложить воспоминания вокруг, в чулане, под светом голой лампы.

Мятая листовка с засохшим грязным отпечатком ноги, надорванная сверху, будто ее сорвали со скобы на доске объявлений или телефонном столбе:

КОСМИЧЕСКАЯ КОНВЕНЦИЯ

Выступают докладчики, контактировавшие с нашими Космическими Братьями

ПИКНИК

Море музыки, астрономический телескоп, возможность увидеть лунные кратеры и т. д.

Приглашение публичное – оповестите всех

Вход 50 центов и пожертвование 1 доллар

Дошкольникам бесплатно

БЕСПЛАТНЫЙ КЕМПИНГ

Берите свои палатки, дома на колесах, туристическое снаряжение, раскладные кресла, спальные мешки и т. д.

СТОЛОВАЯ на территории: жареная курица, сэндвичи, кофе, холодные напитки и т. д.

Конвенция проводится ежегодно в последнюю субботу, воскресенье и понедельник июня

по адресу

ФЕРМА БАКА

Бак Нельсон, шоссе 1

Маунтин-Вью, Миссури

Заголовок из местной газеты:

«КОСМИЧЕСКИЙ ПИКНИК НА ФЕРМЕ БАКА

ПРИВЛЕКАЕТ 2000 ЧЕЛОВЕК».

Старый журнал «Life» в прозрачном конверте, Мэрилин Монро вся сморщилась под полиэтиленом. 7 апреля 1952. Заголовок: «Доказательства существования летающих тарелок». Я вытащил журнал, долистал до статьи и прочел: «Современная наука не может охарактеризовать эти объекты как природные явления – исключительно как искусственные устройства, созданные и управляемые высшим разумом».

Пакетик с тремя или четырьмя собачьими волосками, наклейкой в виде силуэта летающей тарелки и надписью: «ШЕРСТЬ БО – ИНОПЛАНЕТНОГО ПСА БАКА».

Тедди не возражал, когда я, срезая с него колтуны, настриг немного лишнего на продажу. Бо к тому времени уже умер, но народ продолжал требовать шерсть. Кое-кто из соседей, наверное, разнес бы в щепки мои дом и сарай в поисках Бо, если б думал, что где-то здесь спрятано тело. Некоторые не угомонятся, пока лично не проверят труп, и я не мог подпустить к нему ученых с их пилами и склянками выпотрошить его: При одной только мысли об этом вспоминалась старая песня:

Нет уж, сэр. Никаких плясок на костях. Я спрятал тело Бо в неглубокой пещере и едва не заполз следом, потому как сам почти умер, пока цеплял его ковшом трактора, поднимал и сбрасывал. А потом я так хорошо его замаскировал щебнем и собранным в округе камнями, что и сам уже не знаю, где то место среди всех этих булыжников и пещер.

Я скрыл ото всех смерть Бо. Народ начал роптать, чего это я его не демонстрирую, точно циркового мула, не даю поглазеть, потыкать, покататься верхом. Я сказал всем, якобы он не любит чужаков, и нагло соврал. Бо, добряк-переросток, сбивал меня с ног и облизывал, а кем, как не чужаком, я был для него в самом начале? Все мы были чужаками. И мешочки с шерстью Тедди – еще одна наглая ложь. Как и всякое другое, о чем я рассказывал, когда путался в собственной истории или не мог точно вспомнить, какое событие происходило между тем и иным, и вынужденно заполнял пробелы. Так же как заполнял щели между камнями, которыми отделил себя от Бо, дабы не подпустить коршунов и в надежде, что стена достаточно крепка и продержится целую вечность.

Вот только история не похожа на стену. Чем больше материала вы добавляете к стене – шпаклевка, дерево, плоские камни, – тем труднее ее обрушить. А когда годами дополняешь свою историю всякой всячиной, она становится лишь слабее. Тут кусочек, там кусочек, и со временем сам забываешь, где что должно находиться, а каждая добавка – шанс для какого-нибудь остолопа задать еще несколько вопросов, еще сильнее тебя запутать, вскрыть еще пару пробелов и заставить тебя заполнять и их, и так без конца и края. В итоге уже не хочется рассказывать ничего и никому, кроме себя, ведь ты – единственный, кто в эту историю действительно верит. По крайней мере, в какую-то ее часть. От прочих же, кто просто хочет посмеяться и позабавиться за твой счет, ты бежишь прочь, или отделываешься матом, или отво- рачиваешься, пока вопросы не заканчиваются, пока люди не забывают, пока им не становится все равно. И ты остаешься просто чокнутым старым фермером с Первого шоссе, чахлым, больным, рыдающим на полу чулана, чихающим от пыли и вытирающим сопли.

Хотя далеко не все было ложью.

Нет, сэр. Отнюдь не все.

И это самое страшное.

Потому что каждый год в июне репортеры возвращались. И охотники на уток, увидевшие одним глухим морозным утром в небе нечто чудное и с тех пор ищущие ответ. И отставные вояки, твердившие о «протоколах», «отчетах об инцидентах» и «нарушении системы безопасности». И напудренные старушки, которые утверждали, будто как-то днем обошли розовый куст и очутились на кольцах Сатурна. И битники из колледжа, и туристы в коротких штанишках и с «Полароидами», и женщины, продающие хворост и светящиеся в темноте космические фрисби, и юнцы с антеннами на головах, и соседи, просто хотевшие проверить, разорился ли старый Бак или еще годик продержится. Все они являлись точно в срок, как пересмешники. Но единственный, кто так и не пришел, ни одного проклятого раза с тысяча девятьсот пятьдесят шестого года от рождения Господа нашего, так это инопланетянин Боб Соломон собственной персоной. Сама суть чертовых пикников, виновник торжества, так и не показал носа. Вот почему я на самом деле отказался от пикников, разочаровался в индустрии летающих тарелок и с тех пор не высовывался. Не из-за долбаных болей в пояснице, Человека-мотылька, Барни и Бетти Хилл и их забав со страшилищем и не из-за унылых камней, привезенных с Луны и брошенных мне в лицо, точно уголь в рождественский чулок. Нет, причина в Бобе Соломоне, который обещал вернуться, остаться на связи, продолжить светить своим бело-голубым целительным лучом, потому что любит землян и любит меня, но не сдержал слово.

Что же помешало ему вернуться? Он не умер. Там, откуда он, смерти не существует. И Бо до сих пор бы резвился, если бы остался дома. Нет, какая-то беда стряслась между Маунтин-Вью и Бобом Соломоном, оттолкнула его. Я что-то сделал? Чего-то не сделал? Узнал то, чего не должен был знать? Или что-то забыл? Отмахнулся от того, что должен был бережно хранить и ценить? И вообще, найдет ли Боб Соломон Маунтин-Вью, если придется? Узнает ли меня? За двадцать с лишним лет Земля далеко уплыла, и мы вместе с ней.

Вытерев нос ладонью, я сунул Мэрилин обратно в полиэтилен, потянулся и выключил свет. И так и сидел в зябкой темноте, словно в холодном и ясном открытом космосе.

* * *

Я хорошо знал поворот к смотровой площадке у озера Клирвотер и все же едва не пропустил его той ночью – настолько непроглядно черной была дорога через лес. Лишь буквы, вырезанные на знаке-стрелке и заполненные белой отражающей краской, вспыхнув в свете фар, заставили меня ударить по тормозам и не дали проехать мимо. Я сидел и ждал, включив левый поворотник, хотя в обоих направлениях не было ни намека на другие машины. Тик-тик, тик-тик – зеленый свет вспыхивал на сосновых ветках. Затем я съехал с шоссе и, едва шины заворчали по гравийке, выключил сигнал. Каменную смотровую построил Гражданский корпус охраны окружающей среды еще в тридцатых, и дорога, проложенная туристами, с тех пор не улучшалась, так что я медленно поднялся на холм по этой узкой прямой тропе в чаще леса. Разок я разглядел глаза какой-то твари, бросившейся пикапу наперерез, но больше вокруг не было ни души, и, добравшись до площадки и низкой стены вдоль всего хребта, я подумал: может, не туда приехал. Но потом увидел две машины и фургон в дальнем конце, где обычно паркуется молодняк, когда приезжает потискаться, и слоняющиеся рядом темные человеческие фигуры. Я припарковался в стороне, заглушил мотор и выключил свет. Обзор сразу улучшился, и я смог рассмотреть пляшущие на земле лучи фонариков, когда люди шли от машин к каким-то темным силуэтам выше человеческого роста. Я захлопнул дверь и в наступившей тишине расслышал низкие голоса. Стоило подойти ближе, и невнятный шум сложился в слова:

– Гравиметр отстроен.

– Спасибо, Изабель. Уоллес, что там с анализатором спектра?

– Включается, док. Дайте ему минутку.

– У нас может не быть минутки, а может быть хоть десять часов. Кто знает? – Я направился к этому голосу, показавшемуся старше остальных. – Наши гости становятся непредсказуемыми.

– Гости? – переспросила девушка.

– Нет, ты права. Я нарушил собственное правило. Мы ведь не знаем, разумны ли они, а даже если разумны, они могут оказаться и не гостями вовсе. Вдруг они местные, коренные, не то что Уоллес. Ты ведь из Джорджии, Уоллес?

– У нас компания, док, – отозвался парень.

– Да, вижу, хоть и с трудом. Здравствуйте, сэр. Чем я могу вам помочь? Уоллес, прошу. Где твои манеры.

В лицо ударил луч фонаря, ослепив меня, но профессор выхватил его из рук парня, перевернул и направил себе под подбородок, как делают юнцы, строя страшные рожи, так что я увидел затененную версию его округлой челюсти, крупный нос и пышные усы.

– Я Харли Ратледж, – представился он. – Вы, должно быть, мистер Нельсон?

– Да.

Я протянул руку, и луч фонаря тут же ее поймал. Затем в свете появилась вторая ладонь и сжала мою. Костяшки были сухие, красные и потрескавшиеся.

– Очень приятно. – Профессор выключил фонарик. – Полагаю, наша общая знакомая объяснила, чем мы тут занимаемся? Простите за темноту, но мы поняли, что излишек света с нашей стороны, скорее, портит видимость и искажает эксперимент.

– Отпугивает их? – спросил я.

– М-м-м, нет, не совсем. Их способность пугаться в принципе под вопросом, но зато мы в какой-то мере доказали, что эти, э-э, световые явления… реагируют на наши огни. Мы машем, они мелькают в ответ. Мы светим в воду, они спускаются на воду. Очень увлекательно, но предполагает возможность отражения, визуального эха, которую мы скрепя сердце должны исключить. К тому же нам бы хотелось по мере возможностей увидеть, как ведут себя огни не под наблюдением. Хотя, кажется, их трудно обмануть. Есть даже фантастическое предположение, будто они могут читать мысли исследователей. Ах, Уоллес, неужто можем приступать? Очень хорошо, чудесно.

Мне в руку ткнулся твердый пластик, и я на секунду решил, что Ратледж предлагает мне выпить.

– Бинокль, мистер Нельсон? У нас всегда есть запасные, а вы можете помочь нам наблюдать.

– Нам говорили, вы всю жизнь видите блуждающие огни, – раздался голос девушки. – Правда?

– Наверное, можно и так сказать. – Я прищурился в бинокль.

Когда смотришь на темноту впритык, она становится еще темнее.

– Так клево, – сказала Изабель. – Я собираюсь написать диссертацию о ночных огнях на низкой высоте с явными признаками собственной воли. Я называю их носсволами для краткости. Блуждающие огни, светлячки сокровищ, огненные шары, призрачное сияние, шаровые молнии, бесовские вспышки, светильник Джека, блуднички. Я бы хотела как-нибудь взять у вас интервью. Подумать только, если вы все эти годы записывали свои наблюдения…

Некоторые заметки я и впрямь делал и почти сказал об этом, но Ратледж нас прервал:

– Изабель, не напирай на едва знакомого человека. Лучше помоги Уоллесу с магнитофоном. У тебя рука тверже, а мы ведь не хотим, чтобы он вновь порезался.

Девчонка утопала прочь, а я нашел, на чем сосредоточить взгляд: красный мигающий свет на пожарной вышке на горе Том-Сок.

– Вы должны простить Изабель, мистер Нельсон. Молодежь полна энтузиазма, и она упорно втискивает в этот ряд шаровую молнию, хотя я им объясняю, что молния – совершенно отдельное явление.

– Это вам рассказала наша общая знакомая? Девчонка-репортер? – спросил я. – Мол, я вижу блуждающие огни в этих местах с самого детства?

– Да, и о вашем интересе к нашим исследованиям, хотите сравнить свои народные знания с нашими несколько более научными изысканиями. Я сказал ей, вы можете присоединиться к нам сегодня, если не будете трогать оборудование и путаться под ногами, когда… эм, что-нибудь произойдет. Довольно неправильно пускать сюда неподготовленного местного наблюдателя… но, откровенно говоря, мистер Нельсон, все в этом проекте неправильно, по крайней мере по мнению Геологической службы США. Так что будем нарушать правила вместе, хех. – Сияющий зеленый круг вспыхнул и исчез на уровне груди Ратледжа: он проверил часы. – Если честно, я думал, мисс Рейнс приедет с вами. Я так понимаю, она скоро будет?

– Меня не спрашивайте. – отмахнулся я, пытаясь разглядеть саму башню под мигающим светом. Черный металл на фоне черного неба. Мне-то послышалась фамилия репортерши Хейнс, но не все ли равно. – Может, у нее есть дела поинтереснее.

– О, сомневаюсь, она не скрывала своей заинтересованности. Вы хорошо знаете мисс Рейнс, мистер Нельсон?

– Это точно не про меня. До сегодняшнего утра в жизни ее не видел. Нет, погодите. До вчерашнего дня.

– Чудесная девушка, – не унимался Ратледж. – И такая энергичная.

– Меня такие утомляют.

– Ага, что ж… еще раз – рад знакомству. Мне лучше проверить, как там справляются Изабель и Уоллес. В фургоне есть напитки и закуски, а также раскладные стулья и одеяла. Мы здесь на всю ночь, чувствуйте себя как дома.

«Я и так дома», – подумал я, пока возился с фокусом бинокля, а Ратледж трусил прочь, топая, как вспугнутая перепелка.

Я не позволял себе вглядываться в ночное небо – лишь мельком, убеждаясь в наличии Луны, Венеры, Ориона, Млечного Пути и всякого прочего и чувствуя легкое головокружение, оттого что смотреть больше некуда. И вот теперь ощутил себя излечившимся много лет назад пьяницей, который вдруг оказался заперт в пивной. Яркий клочок вон там – огни Пьемонта? А эти два, нет, три самолета направляются в Сент-Луис? Я не мог винить мисс Принцессу за то, что не рассказала профессору всю правду обо мне, иначе он имел бы все основания прогнать сумасшедшего старика прочь. Интересно, куда подевалась сама репортерша? Мы с Ратледжем оба были уверены, она к нам присоединится, но с чего я это взял? Она сказала или я просто предположил?

Я вновь сосредоточился на огне вышки, который больше не мигал. Вместо этого он разгорался, чуть угасал и опять разгорался, словно сердцебиение, но никогда не гас полностью. Казалось, он разрастается, занимая все больше места, словно приближаясь. Я так задумался о том, чем занимаются на вышке – тестируют оборудование, подают сигналы рейнджерам в патруле? – что, когда огонек сдвинулся в сторону севера, я развернул бинокль следом, дабы не потерять его из виду, и ничуть не удивился пожарной башне, отправившейся на небольшую прогулку, пока парнишка Уоллес не произнес:

– Один есть. Двигается.

Ученый люд заговорил одновременно:

– Камера включена.

– Магнитофон включен.

– Гравиметр – отрицательно.

Щелк-щелк, щелк-щелк – кто-то затрещал «Полароидом» так быстро, как только мог. Я же продолжал следить за блуждающим огоньком: он пролетел вдоль хребта, пульсируя и подпрыгивая, словно мяч или воздушный шарик. После всплеска разговоров все молча наблюдали и дурачились с техникой. А потом профессор прошептал мне на ухо:

– Знакомое зрелище, мистер Нельсон?

Это точно был не блик на космическом корабле Боба Соломона, но я знал, что Ратледж не его имеет в виду.

– Я видел блуднички гораздо ниже, – сказал я. – Под верхушками деревьев, чаще всего над самой землей. Этот двигается так же, но выше футов на пятьдесят.

– Возможно, – прошептал профессор, – а может, и нет. Глаза порой обманывают. Эй! – закричал он, когда медленно скачущий свет вдруг взмыл прямо в небеса.

Завис там на мгновение и, вновь спустившись к хребту, поплыл вниз по дальней стороне склона, между нами и стеной, прямо к озеру и к нам.

– Гравитационное поле? – спросил профессор.

– Без изменений, – отозвалась девчонка.

– Продолжай наблюдение.

Шар разделился на два, затем на три. И все три огонька направились к нам.

– Вот они! Приближаются!

Я не мог удержать в поле зрения все, так что сосредоточился на одном, мчащемся вниз по холму. Он озарял ветви деревьев, пролетая мимо, будто вертолет с прожектором, но шума двигателя не было – лишь шелест листвы на ветру и щелчки фотоаппарата. Даже корабль Боба Соломона издавал хоть какие-то звуки: он жужжал при движении и включался и выключался с легким треском, как вентиляторы в курятнике.

Форму огонька определить не получалось. Он пульсировал, и края словно растворялись в темноте. В полете он переливался сине-зеленым, но, останавливаясь, мерцал красным. На моих глазах блудничок проскакал к дальнему берегу озера, вспыхнул очень ярко и исчез. Я вовремя отпустил бинокль – успел увидеть, как два других ударились о воду и тоже вспыхнули, но один подтолкнул второй шар, поменьше, по озерной глади к нам. Вскоре тот замедлился и пошел на дно, точно камень – «блинчик», запущенный ребенком. Вода даже не всколыхнулась, а свет еще померцал внизу несколько секунд и пропал из виду.

– Потрясающе! – выдохнула Изабель.

– Ага, это было что-то, – согласился Уоллес. – Жаль, лодки нет. Док, может, в следующий раз захватим? Эй, а откуда свет?

– Луна взошла, – сказала Изабель. – Видишь наши тени?

От всех нас через стену к озеру тянулись длинные тени. Я слышал, что наступить на собственную лунную тень – к удаче, но попробовать не успел, прерванный словами профессора:

– Это не луна.

Он стоял спиной к воде и лицом к источнику света. За нами сияющий шар, огромный, как дом, двигался сквозь деревья. Стволы разрезали его на отдельные лучи, но те потом вновь сливались воедино, и вскоре свет выплыл на смотровую площадку и завис над гравием. Он напоминал перевернутую пылающую чашу – гигантскую, футов двадцать пять в высоту и сотню или больше в поперечнике, – скользящую над землей. Можно было четко увидеть ее освещенные внутренности, будто настольный аквариум с подсветкой в темной комнате. Но этот купол ни к чему не крепился. Над ним не висело ни прожектора, ни самолета – ничего, кроме ночного неба и звезд.

– Уоллес, бога ради, поверни камеру!

– Аппаратура ничего не фиксирует, док. Будто его тут нет.

– Может, так и есть. Нет, мистер Нельсон! Прошу, не приближайтесь!

Но я уже шагнул вперед, навстречу свету. Бинокль, висевший на боку на ремешке, ударился о ногу, когда я ступил под купол. Никаких физических ощущений я не испытал: никакого покалывания или тепла – не больше, чем от включенной в комнате лампы. Но в разуме моем что-то изменилось, кардинально изменилось. Стоя под этим светом, я чувствовал спокойствие и беззаботную радость, каких не знавал уже много лет, – как будто я вернулся в родные места, куда более родные, чем моя же ферма. Купол медленно двигался, и, оказавшись на краю, я неспешно пошагал следом, лишь бы купаться в этом сиянии так долго, как получится.

Остальные, за пределами светового круга, с точностью до наоборот – отшатнулись и отбежали к стене, но дальше отступать было некуда, и вскоре и их озарило. Всю ученую троицу, а также расставленные тут и там телескопы и прочее оборудование на раскладных столах и к злах. Я впервые смог рассмотреть людей, с которыми общался. Уоллес оказался кривоногим лохматым хиппи с лезущими в глаза волосами и клювовидным носом. Профессор был старше, чем я ожидал, но моложе меня, а еще с большим животом, который горцы назвали бы «многолетней инвестицией». Изабель порадовала длинными волосами, нуждающимися в помывке, широким задом и очками в черной оправе – такими толстыми, что подошли бы и сварщику, но она все равно была здесь самой милой.

Под куполом никто из нас не отбрасывал тени.

Я вскинул голову к ночному небу и звездам, но увидел их словно сквозь мыльную пленку или снежный покров. То, чего я не мог ни почувствовать, ни разглядеть, отделяло меня от неба. Так я и шел, пока не уперся в каменную стену высотой до бедра. А купол, конечно же, двинулся дальше, и, оказавшись на его границе – потому что ты либо идешь за светом, либо вылетаешь, – я едва не полез следом через стену. Вот только холм по ту сторону был слишком крут, а чаша дремуча и коварна. И я, дрожа, протянул еще несколько секунд, а потом свет покинул меня. Вновь очутившись в темноте, я обмяк на этой стене, будто утопленник, найденный в стоке после паводка. И только теперь ощутил легкий бриз с озера, так что световой купол, выходит, не пропускал воздух.

Он проплыл над командой ученых и сполз по стене и вниз по склону, всю дорогу оставаясь двадцати пяти футов в высоту. Затем вплыл на воду – но озеро осталось неподвижным, ни волны, ни легкой ряби – и начал гаснуть, сначала медленно, потом все быстрее, пока я не понял, что больше ничего не вижу. Купол исчез.

Профессор похлопал себя по щекам и шее, словно после бритья:

– Слава богу, ожогов нет. Вы как себе чувствуете?

Студенты повторили его жест.

– Нормально.

– И я, – сказала Изабель. – Счетчик Гейгера тоже не сработал.

Как чувствовал себя я? Хотел танцевать, прыгать, выделывать коленца и кричать во всю глотку. Глаза разбухли, словно я вот-вот разрыдаюсь. Я пялился на озеро, точно мог протереть в нем дыру и заставить купол вновь подняться.

Я прошептал:

– Спасибо.

И то была не молитва, не обращение к кому-то конкретному, просто благодарность минувшему – все равно что сорвать лист календаря или вспахать поле после сборки урожая.

Я повернулся к остальным, окрыленный возможностью наконец поговорить с кем-то, кто разделит все эти чувства, но, к моему удивлению, все они носились от прибора к прибору, одновременно тараторя о фосфоресценции, газовых выбросах и электромагнитных полях, Я и половины не понимал. Чем они заняты? Неужели все пропустили? Впервые за долгие годы я чувствовал: я должен рассказать об увиденном, поделиться ощущениями и знаниями, всей историей. Это им поможет. Подбодрит.

Я пошел к ним с протянутыми руками. Хотел их успокоить, привлечь внимание.

– О, спасибо, мистер Нельсон, – поблагодарил профессор, забирая у меня бинокль. – Давайте я возьму. Что ж. похоже, вы принесли нам удачу. Не так ли, Изабель, Уоллес? Довольно занимательно проявление, особенно второй объект. Как в Баия-де-Кино в Калифорнийском заливе, но в движении! Ионизация воздуха… вероятно. Но счетчик Гейгера молчит, м-м-м. Может, пониженное напряжение? – Он похлопал себя по карманам. – Нужно составить список покупок для следующей вахты. Наверное, портативный сцинтилляционный счетчик…

Я схватил Ратледжа за рукав:

– Я это видел.

– Да? Ну. мы все видели, мистер Нельсон. Действительно поразительный феномен… Если дальние огни и ближний свет связаны, то их совместное появление не может быть случайностью. Прежде чем вы уйдете, Изабель запишет ваши показания, а сейчас прошу меня извинить…

– Я говорю не про сегодня, не про блуждающие огни. Я видел настоящую, всамделишную летающую тарелку. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом. На своей ферме за Маунтин-Вью. к западу отсюда. Вон там, – указал я. – Она выпустила луч света, и, окунувшись в него, я почувствовал себя лучше, боль и ломота уменьшились. И слушайте – я видел ее не раз, эту тарелку. Она все возвращалась и возвращалась.

Профессор отступил на шаг:

– Мистер Нельсон, право слово, я должен…

– И я познакомился с экипажем, – продолжил я. – Пилот вышел из тарелки пообщаться со мной. Верно, именно со мной. Внешне такой же человек, как мы с вами, только красивее. Он походил на того парнишку из «Боевого клича», Тэба Хантера. Но сказал, что его зовут…

– Мистер Нельсон. – Округу теперь заливало предрассветное серое свечение, и я прекрасно видел, что Ратледж хмурится. – Пожалуйста. Ночь выдалась длинная и напряженная. Вы устали и, простите за напоминание, уже немолоды. Вы несете бессмыслицу.

– Бессмыслицу?! – воскликнул я. – По-вашему, в сегодняшнем смысл есть?

– Признаю, у меня нет готовых ответов, но сегодня мы видели огни, мистер Нельсон, всего лишь огни. Никакого проявления разума, ни следа летательных аппаратов. И разумеется, никаких членов экипажа. Никаких зеленых человечков. Или серых. Или Тэба Хантера с Луны.

– Он жил на Марсе, – сказал я. – И его звали Боб Соломон.

Профессор уставился на меня. И парнишка Уоллес, таскавший за его спиной вещи в фургон, спотыкаясь о собственные ноги, тоже. Девчонка лишь покачала головой, отвернулась и ушла в лес.

– Я даже написал об этом небольшую книгу. Ну, я говорю, что написал. На самом деле просто наболтал и заплатил женщине в библиотеке, а она перепечатала текст. У меня есть копия в пикапе. Давайте принесу. Я быстро.

– Мистер Нельсон, – снова начал профессор, – мне жаль, правда жаль. Если вы напишете мне в университет и сообщите свой адрес, я пришлю вам копию нашей статьи в случае ее выхода. Мы рады, когда обывателей увлекает наше дело. Но сейчас, здесь, сегодня я вынужден попросить вас уйти.

– Уйти? Но девчонка сказала, что я могу помочь.

– До того как вы начали нести этот… бред, – припечатал Ратледж. – Прошу, осознайте же мою цель. Подобно Хайнеку, Валле и Маккаби, я пытаюсь утвердить эти исследования наравне с другими серьезными научными дисциплинами. Пытаюсь создать область, в которой Изабель и ее сверстники смогут работать и публиковаться, не опасаясь насмешек. А вы тут извергаете чушь о крутом пришельце по имени Боб! Сами-то слышите, как звучит? Вы превратите бедняжку в посмешище.

– Она не станет брать у меня интервью?

– Интервью? Господи, да вы себя слышите? Это же поставит крест на ее карьере! Пожалуйста, мистер Нельсон, пока солнце не взошло, поведите себя достойно – прыгайте в свой грузовик и уезжайте.

Я ощутил нарастающее безумие. Руки сами собой сжались в кулаки. Отвернувшись от профессора, я ткнул пальцем в мельтешащего парня и рявкнул:

– Ты!

Он застыл, будто я направил на него пистолет.

– Ты ведь снимал все? – спросил я.

– Кое-что да, сэр, – ответил Уоллес, и в то же время профессор велел:

– Не отвечай!

– Где фото? Хочу посмотреть.

За парнишкой стоял ломберный столик, заваленный тетрадками и бутылками «Маунтин Дью». Там же лежала камера «Полароид» и стопка квадратных снимков. Я подошел к столу, и профессор, ринувшись следом, присел на корточки и вытянул руки, как будто собрался со мной бороться:

– Не трогайте оборудование!

Я сделал ложный выпад в сторону, и Ратледж кинулся мне наперерез, но подскочивший Уоллес уже сцапал фотографии.

– Я хочу увидеть снимки, парень, – сказал я.

– Отправляйтесь домой, мистер Нельсон! Уоллес, спрячь фото.

Уоллес огляделся, словно не знал, как что-то «спрятать» на открытом пространстве возле озера, а затем начал рассовывать снимки по карманам, так что вскоре они комично торчали из каждого. Два квадрата даже упали на землю, а Уоллес схватил раскладной стул и выставил его перед собой, точно укротитель львов. Трафаретная надпись на обратной стороне сидушки гласила: «СОБСТВ. ПОХОРОННОГО БЮРО КУМБИ».

Я подхватил с земли камень и замахнулся, будто собирался его бросить. Парнишка испуганно отшатнулся. Устыдившись, я развернулся и прицелился в профессора, а когда он вздрогнул, не испытал ни капли стыда. Но лучшим решением оказалось нацелить камень на самый большой телескоп – и Уоллес, и Ратледж вскрикнули. Без слов, просто вопль паренька и хрип профессора, но такие громкие, что я едва не выронил камень.

– Снимки, снимки, – произнес я. – Толпе всегда нужны снимки. Моим словам никто не верит, так как во время первых визитов у меня не было камеры, а когда я ее арендовал, чтобы взять с собой на Венеру, ни одно фото не получилось! Все передержаны, сказал парень в печати. С тех пор, без снимков, я помалкивал, но один из этих заполучу, ей-богу, заполучу или выбью глазенки этой вашей подзорной трубе, вот увидите. Даже не приближайся ко мне с этим стулом, мальчишка! Поставь!

Я поднял еще один камень и теперь наслаждался приятной тяжестью в каждой руке. Затем постучал ими друг о друга, словно копытцами, и пошагал к рабочему концу телескопа, где находился окуляр и всякие ерундовины для настройки, ибо счел это самым уязвимым местом. Я развел руки в стороны, сделав вид, что собираюсь ударить камнем о камень и сплющить прибор между ними. Даже зубы оскалил в попытке выглядеть устрашающе, хотя было непросто, так как, едва забрезжил свет, мне вдруг неистово приспичило помочиться. Но, кажется, угроза сработала – Уоллес опустил стул, и в тот же миг из леса вышла Изабель.

Она заправляла рубашку, видимо, как раз отлучалась по нужде. Заметив нашу застывшую троицу, она тоже замерла с запущенной в штаны рукой. Живые умные глаза за стеклами очков расширились и заметались между нами.

– Что происходит? – спросила Изабель.

Ее передние зубы торчали, как у бурундука.

– Я хочу увидеть фотографии, – сказал я.

– Изабель, спустись в магазин для рыболовов и позвони в полицию, – велел профессор, а сам поднял дубовую ветку и начал отламывать мелкие отростки, словно она могла ему чем-то помочь. – Беги быстрее, милая. У нас с Уоллесом все под контролем.

– Черта с два, – возразил Уоллес. – Если я верну сломанный телескоп, то могу распрощаться со своим исследованием.

– Боже правый. – Изабель спустилась по склону, на ходу заправляя болтавшиеся концы рубахи. Глянула на стол, фотографий не нашла, но затем увидела парочку на земле у ног Уоллеса, подняла одну и, приблизившись ко мне, протянула.

– Изабель, не смей! – крикнул профессор. – Это собственность университета.

– Вот, мистер Нельсон, – не послушалась девчонка. – Берите и уходите.

Я не мог пошевелиться, опасаясь, что надую прямо в штаны. Глаза уже из орбит выскакивали. Наконец я бросил один из камней, взял снимок и не глядя сунул его в карман.

– Спасибо, – сказал.

И вдруг без всякой причины сунул Изабель второй камень, а она без всякой причины его приняла. Я развернулся и на негнущихся ногах пошел к грузовику, надеясь, что удержу зов природы хотя бы до ближайших деревьев. Не удалось. На полпути я не выдержал и, стоя спиной к остальным, расстегнул молнию и со стоном выпустил мощную струю мочи, она даже забрызгала короб стоящего рядом магнитофона.

Где-то позади охнул профессор:

– Мистер Нельсон! Это ужасно!

– Простите! – хныкнул я. – Я не нарочно, клянусь! Просто едва не взорвался.

И все же я бы, может, и попытался прицелиться еще в какое-нибудь дурацкое оборудование, но сил и дальности моей струе не хватало уже много лет. Она просто вытекала, будто кто пробку выдернул. Я мочился и мочился, закатив глаза от наслаждения («Молодчага, мистер Нельсон!» – крикнула Изабель), и, когда по камням у моих ног уже бежало множество ручейков, я увидел рыбака в весельной лодке посреди озера. Именно там, где этой ночью ушел под воду светящийся купол. Толком разглядеть человека не удалось, но он явно наблюдал за нами, пока его лодка дрейфовала. Казалось, блестящая вода ее обтекает, как всегда и бывает с водой на солнце, хотя на самом деле суденышко почти не двигалось.

– Ты б не ел отсюда рыбу, если б знал, что там внизу! – окликнул я.

А в ответ услышал лишь щелчок и шипение, которые разнеслись над озером громко, подобно фейерверку. Рыбак отбросил крышку, высоко поднял бутылку, словно говоря нам «Вздрогнем!», и надолго присосался к горлышку.

Наконец излившись, я даже не застегнул молнию – так и поплелся к пикапу. Голова вдруг стала легкой, а тело – пустым и измученным, и я забеспокоился, успею ли добраться до дома, прежде чем усну.

– Изабель, – возмущался за спиной профессор, – я просил тебя позвонить в полицию.

– О, бога ради, просто забейте, – отозвалась Изабель. – Ведете себя как засранец. Уоллес, дай мне руку.

Забравшись в пикап, я захлопнул дверь и открыл окно – стекло теперь не опускалось постепенно, просто падало в дверную щель, так что поднимать его приходилось двумя руками, – затем завел двигатель и поехал. Не оглядываясь на зубастую девицу, кривоногого парня, профессора, сжимавшего дубинку рукой с красными костяшками, и рыбака, пьющего свой завтрак над призрачной дырой. Я развернул машину под тень деревьев и направил к шоссе, напоследок поймав отблеск утреннего солнца на озерной глади. Свет, пробиваясь сквозь ветви, падал на ржавый капот, потрескавшуюся приборную панель и мой мешковатый комбинезон. Есть свет, который легко объяснить. Я выудил из кармана полароидный снимок и поднес к глазам. Но увидел лишь ослепительно-белое ничто, будто Уоллес впритык фотографировал сияющую лампочку в сотню ватт. Я выбросил снимок в окно. Очередной провал, прям как на Венере. Забавно, но квадратная картонка, отскочив на середину дороги, поймала солнечный луч и вспыхнула в зеркале заднего вида, точно крошечное блестящее окно в земле. И так и подмигивала мне, пока я не свернул направо, к дому.

* * *

Позже тем же утром я сидел на крыльце – поджидал репортершу. Пялясь на озеро, я ничего не добился, и взгляды на ночное небо над сараем за все эти годы тоже не сработали, но стоило посверлить глазами рододендроны, и она, конечно же, явилась. Шагнула из-за кустов, махнула рукой. Опять бодренькая, несмотря на долгий пеший подъем по подъездной дорожке, но тут ее можно понять: кто ж захочет царапать машину о торчащие тут и там ветки. Однажды кусты совсем срастутся, переплетутся, как пальцы сомкнутых ладоней, и навсегда отрежут меня от мира, точно в сказке. Но пока еще не отрезали, ведь мисс Принцесса сюда добралась – в сапогах по колено и в платье, задранном по самое не балуй. Сегодня она обрядилась в красное и черное. Даже дурацкая тарелка на голове была красной с черной кнопкой посередине. Принцесса потягивала сок из коробки через соломинку.

– Обожаю апельсиновый, – сказала она мне. – Всякий раз во время путешествий не могу им насытиться. Вот, я и для вас захватила.

Я взял протянутую коробочку, девица показала мне, как вытащить соломинку и воткнуть ее в отверстие, и какое-то время мы сидели бок о бок, попивая сок. Я ничего не говорил, просто пил, смотрел в глаза Дональда Дака и снова пил. Наконец Принцесса опустошила свою коробочку с протяжным бульканьем и повернулась ко мне:

– Вы вчера ездили к озеру?

– Да, ездил, мэм.

– Что-нибудь видели?

Сок был водянистый, с металлическим привкусом, но мне понравился, и я не отрывался от соломинки.

– Ни черта не видел. – Я поднял глаза на репортершу. – И тебя не видел.

– Да, простите. Начальство вызвало. Когда я на задании, то не распоряжаюсь собственным временем. – Теперь она уставилась на меня. – Уверены, что ничего не видели?

Я покачал головой, с бульканьем втягивая последние капли сока:

– Ничего такого, что доктор Ратледж не смог бы объяснить. Никого, с кем можно пообщаться.

– Как вам доктор Ратледж?

– Мы отлично ладили, – заверил я, – когда он не мастерил дубинку, чтобы меня отделать, а я не мочился на его технику. Но о тебе он спрашивал. Именно с тобой он предпочел бы нести это дежурство в темноте.

– Я постараюсь позвонить ему, прежде чем уеду.

– Куда?

Принцесса нервно поправила шляпку:

– Домой. Задание выполнено.

– Получила все, что хотела?

– Кажется, да. Благодаря вам.

– Ну а я нет. – Я вновь посмотрел ей в лицо. – Я никогда не получу желаемого. Того самого, мне нужного, нет на Земле. Оно там, куда мне больше не попасть. Ну не паршиво ли? И все же я прекрасно существовал, пока пару дней назад не явилась ты и снова не растормошила меня. Я не сомкнул глаз ночью и сейчас не сплю. Только и могу думать о том, что скоро опять стемнеет и увижу ли я что-нибудь на сей раз.

– Но это же чудесно. Смотрите в оба, мистер Нельсон. Вы уже видели всякое, и не в последний раз. – Девица постучала по моей руке коробочкой из-под сока. – Я в вас верю. Сначала сомневалась, потому и решилась на визит – посмотреть, сохранили ли вы веру. И теперь вижу, сохранили… по- своему.

– Нет во мне веры, – возразил я. – Слишком я для этого стар.

Принцесса встала:

– Ох, ну что за вздор! Сегодня ночью вы доказали обратное. Прочие сторонились света, но не вы, мистер Нельсон. Не вы. – Она поставила свою коробочку на ступеньку рядом с моей. – Выбросите ее, ладно? А мне пора.

И протянула руку. Ладонь была горячей и сильной. А пожатие дало мне силы подняться, заглянуть ей в глаза и сказать:

– Я все наврал. Про пса Бо, полеты на Венеру и Марс, исцеленную поясницу. Все это выдумка, видит бог, каждое слово.

И я был искренен. Да простит меня Боб Соломон, в тот миг я верил, что говорил правду.

Мисс Принцесса уставилась на меня огромными круглыми глазами, на мгновение вдруг став похожей на ребенка, которому сказали, что Санта больше не придет, никогда-никогда. Затем вновь повзрослела, шагнула ко мне с грустной улыбкой, прижала руки к нагруднику моего комбинезона и, встав на цыпочки, поцеловала меня в щеку, словно родного деда. После чего сунула что-то мне в карман и прошептала на ухо:

– На Энцеладе я слышала другое. – Она похлопала меня по карману. – Это поможет найти меня, если понадоблюсь. Но я вам не понадоблюсь. – И спустилась во двор и пошла прочь, размахивая сумочкой и бросив через плечо: – Знаете, что вам нужно, мистер Нельсон? Собака. Она ведь отличный помощник для фермера. Она будет сидеть с вами по ночам, лежать рядом, согревать. Глядите в оба. Не предугадаешь, когда появится какой-нибудь бродяга.

Она обошла куст и исчезла. Я поднял пустые коробки с Дональдом Даком, дабы чем-то занять руки, и уже собирался уйти, когда меня окликнул мужской голос:

– Мистер Бак Нельсон?

На краю подъездной дорожки, где еще пару секунд назад стояла мисс Принце… нет, мисс Рейнс, она заслужила настоящее имя, теперь нарисовался юнец в тонюсеньком галстуке и в очках с роговой оправой. Он шагнул вперед, протягивая мне руку, а другой извлекая из кармана джинсовой куртки плоский прямоугольный блокнот.

– Меня зовут Мэтт Кетчум, – представился гость. – Рад, что нашел вас, мистер Нельсон. Я репортер из Ассошиэйтед Пресс, пишу статью о выживших контактерах пятидесятых.

– Ох, да неужто опять! – воскликнул я, осмыслив его слова. – Черт, я же только что рассказал все мисс Рейнс. Она тоже из этой вашей Ассошиэйтед.

Кетчум опустил руку, недоумевающе моргая.

Я указал на подъездную дорожку:

– Ну же, ты должен был столкнуться с ней, и двух минут не прошло! Красотка в красно-черном платье и сапогах вот до сих. Мисс Рейнс, или Хейнс, или что-то вроде того.

– Мистер Нельсон, я вас не преследую. У меня нет коллег с фамилией Рейнс или Хейнс, и сюда не посылали никого, кроме меня. И я не встретил никого по дороге. Нигде поблизости не было машин, и на шоссе тоже. – Он тряхнул головой и глянул на меня с жалостью. – Вы точно не перепутали этот день с каким-нибудь другим, сэр?

– Но она же… – начал я, подняв руку к нагрудному карману, однако почему-то не стал говорить об оставленной визитке, будто удержало что-то. От ткани исходило странное тепло, словно туда раскаленный уголек сунули.

– Может, она работает на кого-то другого? Например, «Юнайтед Пресс» или «Пост-Диспатч»? Надеюсь, меня опять не обойдут с публикацией. Впрочем, ажиотаж понятен, после фильма Спилберга все как с цепи сорвались.

Повернувшись, я впервые взглянул на репортера прямо:

– Где находится Энцелад?

– Что, простите?

Я повторил вопрос, активно двигая губами, словно он глухой.

– Эм, без понятия, сэр. Я такого не знаю.

– Не сомневаюсь, – пробормотал я себе под нос. – Это один из спутников Сатурна.

Вспоминая, я поднял сжатую в кулак правую руку – вроде как Сатурн – и принялся водить вокруг нее большим пальцем левой.

– Он в той части, где кольцо становится разреженным. Тринадцатый по расстоянию от планеты. Или четырнадцатый? – Кетчум продолжал таращить глаза, и я грустно посмотрел на него и покачал головой: – Если это все, что ты знаешь, то ты не знаешь ничего, вот тебе факт.

Он прокашлялся:

– Возвращаясь к нашему разговору, мистер Нельсон, как я уже сказал, я опрашиваю всех контактеров, которых удается найти. Джорджа Ван Тессела, Орфео Анджелуччи…

– Да, да, Трумена Бетурума и прочих, – перебил я. – Она тоже со всеми говорила.

– Бетурума? – переспросил репортер и тут же полез в свой блокнот. – Вы о дорожном рабочем, который утверждал, что встретил пришельцев на вершине холма в Неваде?

– Ага, о нем самом.

Теперь Кетчум казался обеспокоенным:

– Мистер Нельсон, вы, должно быть, неверно ее поняли. Трумен Бетурум скончался в шестьдесят девятом. Он восемь лет как мертв, сэр.

Я застыл, уставившись на рододендрон, но видя перед собой красивое лицо под круглой шляпой и слыша певучий голос, звучавший так, будто его обладательница учила английский по книжкам.

Затем развернулся и зашел в дом, позволив сетчатой двери захлопнуться за спиной, но не потрудившись ее запереть.

– Мистер Нельсон?

Грудь теперь просто пылала. Я прошагал в чулан и включил свет. Вещи так и валялись на полу, где я их оставил. Я отпихнул в сторону Мэрилин и газетные вырезки и схватился за книги.

– Мистер Нельсон? – Голос приближался, двигаясь по дому, точно блуждающий огонек.

Вот она: «На борту летающей тарелки», автор Трумен Бетурум. Я перелистывал страницы, проглядывая только изображения, пока наконец не нашел ее: темные волосы, темные глаза, острый подбородок, круглая шляпа. Такой старик Трумен нарисовал капитана Ауру Рейнс, сексуальную Космическую Сестру с планеты Кларион, навещавшую его одиннадцать раз. Она являлась прямо к нему в спальню в своей узкой красно-черной униформе так часто, что миссис Бетурум ревновала и подала на развод. Я слышал, вконец одряхлев, Трумен начал нанимать таких ассистенток для разбора корреспонденции, которые внешне походили на Ауру Рейнс.

– Мистер Нельсон? – позвал юнец Кетчум от двери. – Вы как?

Я бросил книгу и встал:

– Все нормально, сынок. Ты меня извинишь? Мне кое-куда надо.

Захлопнув дверь у него перед носом, я забаррикадировал ее. книжным шкафом и достал визитку мисс Рейнс, которая уже так раскалилась, почти обжигала пальцы. На ней не было ни единого слова, лишь блестящая серебряная поверхность, точно зеркало отражавшая мое лицо… а за лицом виднелось еще что-то, что-то внутри карточки, движущееся в серебристом мраке – словно мириады звезд неслись ко мне навстречу. И пока я пялился на горячий прямоугольник в попытке что-нибудь разглядеть, мое отражение скользнуло в сторону и исчезло, и карточка стала окном, большим окном, а затем и дверью, в которую я вошел, не сделав ни шага. И кто-то там играл на скрипке, не танцевальную мелодию, нет, просто медленно и грустно скрежетал смычком по струнам, пока вокруг меня кружили звезды, а перед глазами появлялась окольцованная планета. Кольцо сначала казалось единым и плоским, но потом наклонилось, стало толще, а когда я нырнул вниз – приблизилось и разделилось на полосы, как на срезе дерева. Затем я увидел повсюду камни, нереально прекрасные, неземные, море камней так близко друг к другу, и я упал между ними, точно муравей меж обломков на гравийной дорожке, и понесся к светящейся точке. Все быстрее и быстрее, и точка все увеличивалась, расширялась и принимала грушевидную форму; рядом тянулась длинная сверкающая линия, будто шахта космического лифта или цепь, и на самом конце этой цепи луна превратилась в пылающую лампочку. Лампочку в моем чулане. Я уставился на нее, ослепленный, моргающий. Голова болела, карточка беззвучно выпала из ослабевших пальцев. Я все еще шаркал ногами по полу, словно куда-то шел, хотя скрипка уже не играла. Я вообще ничего не слышал за стуком, лаем и голосом юнца Кетчума:

– Мистер Нельсон? Это ваша собака?

 

БРИТ МАНДЕЛО

ЗАВЕРШЕННОЕ ПОЛОТНО

Некоторые истории настолько глубоки и проникновенны, что их нужно писать не чернилами, а кровью. И кровью за них заплатить.

Брит Мандело – писательница, критик и главный литературный редактор «Strange Horizons». Она опубликовала две научно-популярные книги: «Вне бинарности: гендерквир и сексуальный флюид спекулятивной литературы» («Beyond Binary: Genderqueer and Sexually Fluid Speculative Fiction») и «Нас задвинули: Джоанна Расс и радикальная правда» («We Wuz Pushed: On Joanna Russ and Radical Truth-Telling»). Художественные, публицистические и поэтические произведения Мандело печатались в таких журналах, как «Stone Telling», «Clarkesworld», «Арех» и «Ideomancer». Также она регулярно пишет для Tor.com. Брит Мандело живет в Луисвилле, штат Кентукки.

Молли постукивала по экрану своего капризного планшета влажным от пота пальцем, оставляя блестящие отпечатки. Следующая страница загружалась с небольшой задержкой. Дождевая вода лилась сквозь открытые окна на плиточный пол маленькой клиники, но не могла прогнать летнюю жару. Даже при распахнутых настежь рамах температура внутри была не меньше сорока двух градусов, хотя, после того как она поднялась выше сорока, точнее определить стало трудно.

Деревянная дверь с грохотом распахнулась и ударилась о косяк. Вздрогнув, Молли шлепнула планшетом по столу сильнее, чем ей того хотелось, и машинально себя упрекнула: «Будь аккуратнее, новый тебе не по карману». Пока она стояла, тонкая юбка, закатанная до самой талии, развернулась, укрыв колени. Посетитель куда более аккуратно затворил дверь. Сначала Молли отметила огромные размеры незнакомца, потом – терморегулирующую одежду, в которую тот был закутан с головы до пят. Ее желудок сжался. За все годы внизу она ни разу не видела никого, кто мог позволить себе подобное. Одна только рубашка стоила больше ее стипендии за шесть лет «гуманитарной помощи» в клинике, и то если вообще не тратиться на инструменты.

Туристов со станций не бывает. По спине Молли пробежала новая волна пота. В военной полиции носят униформу. А этот человек – нет.

– Вам нужна помощь? – спросила она. когда пауза слишком затянулась. – Назначения?

Незнакомец откинул коричневый капюшон рубашки, открыв белокожее лицо с квадратным подбородком, тонкими губами и карими глазами. Лицо обрамлял ореол кудрявых выбеленных волос с темными корнями. Одежда сделала свою работу, без нее такая бледная кожа покрылась бы волдырями и ранами.

– Вы – врач?

Голос пришедшего был мелодичным и в то же время грубоватым контральто, словно у женщин, куривших табак в старых фильмах. Молли понадобилось несколько мгновений, чтобы увязать этот голос с плотным широким телом. Она заметила едва различимый намек на грудь под рубашкой, на что не обратила внимания раньше.

– Да, – ответила она, обходя рабочий стол.

За три шага она миновала кушетку для осмотров и полку с медикаментами. Майка заскользила по коже, когда она протянула руку незнакомке.

– А вы…

Женщина помедлила, затем взяла ладонь Молли. Пальцы гостьи были горячими и красными от солнечных ожогов. Наверное, она не носила перчаток.

– Джада.

Молли глядела с неодобрением.

– Что вам нужно?

– Сразу к делу, – произнесла незнакомка.

Она отняла руку и одним плавным движением стянула рубашку через голову. Затем выпрямилась, развернув плечи. Молли вздрогнула, но заставила себя смотреть. Джада была очень мускулистой, крепкой, как ствол дерева, и, возможно, такой же тяжелой, но потрясало не это. Потрясали шрамы.

– Вы понимаете, что это? – спросила женщина.

По ее телу от термобрюк до шеи змеились узоры. Ребра с левой стороны были покрыты серебристой массой букв вперемешку с символами; стилизованное солнце вокруг пупка разбрасывало волнистые лучи. Журавль, чьи лапы скрывались за поясом брюк, расправлял крылья на правом боку. Среди больших изображений прятались рисунки поменьше. Три простые косые черты пересекали пространство между ключицами. Ее кожа читалась как роман, ее плоть была податливым шедевром, созданным лезвиями ножей. Некоторые шрамы еще оставались розоватыми, а спираль на левой груди светилась злой и свежей краснотой.

«Шрамы убийцы, – подумала Молли. – Знак синдиката». Огромное количество отметин заставило горло сжаться. Она отступила назад, словно один шаг имел какое-то значение для опытного киллера.

– Мне нужен новый, – сказала женщина, показав пустую, нетронутую руку. – Тут.

– У вас должен быть свой художник… – начала Молли.

– Не внизу, – прервала ее женщина из синдиката.

Она отвернулась, уставившись на дорогу в открытое окно. Ее губы сжались в тонкую линию. Молли заметила множество серебряных колец, вдетых в изгиб уха.

– Прямо сейчас. Я щедро заплачу за потраченное время.

«Новые отметины нового убийства». У Молли немедленно возник вопрос: где эта женщина заслужила на них право – на станциях или здесь?

Она разлепила губы:

– Почему прямо сейчас?

Синдикатам незачем было возвращаться на старую Землю, вернее, на ту ее часть, где еще обитали люди. За исключением торговли здесь мало что могло заинтересовать молодых, отчаянных и привлекательных, если только они не бежали от военной полиции. Молли подозревала, что правительство станций вообще беспокоило себя отправкой полицейских вниз лишь для того, чтобы арестовать иногда появляющихся там членов синдиката. Ничем другим наряды, как известно, не занимались.

После напряженного молчания Джада ответила:

– Это имеет значение?

– Только денег недостаточно. Не ради одного из вас.

Джада холодно усмехнулась. Она намотала рубашку на кулак и вздернула подбородок. Молли смотрела в лицо женщины, а не на ее голый торс, хотя шрамы притягивали взгляд, будто засасывающая гравитация черной дыры.

– Я расскажу вам эту историю. Или любую другую. У меня их много.

– Кого вы убили? – выдавила из себя Молли.

– Ах, это, – сказала Джада.

На ее лице смутной тенью мелькнуло странное выражение и исчезло, прежде чем Молли смогла его понять. Сердце Молли внезапно заколотилось, во рту стало сухо в предчувствии ответа.

Посетительница помолчала, затем снова заговорила с мрачной болью, пронзившей ее прежнее спокойствие:

– Не вашего знакомого. Своего партнера.

Молли ненавидела себя за то, что ответ заставил ее на мгновение растаять и, хуже того, разжег в ней любопытство.

Она привыкла к страданиям. Внизу люди жили своей – больной, голодной, нищенской – жизнью. Они слабели, недоедали и мучились; нежные цветы из плоти и крови, беззащитные перед жесткой солнечной радиацией, которую едва отфильтровывала разрушенная атмосфера. То, что было при ней во время депортации, сделало ее самой богатой женщиной в городе: планшет, несколько сотен в станционной валюте на банковском счете и медицинская степень. Деньги ушли на покупку дома быстрее, чем она сообразила, что больше раздобыть не сможет, планшет доживал последние дни. Медицинская степень лишь обеспечила клинике символическую дотацию от одной из огромных благотворительных корпораций – эти станционные махины позволяли людям пожертвовать карманные деньги на помощь нуждающимся и почувствовать себя добродетельными. В любом случае стипендия шла на ежемесячное пополнение запасов больницы, которые доставлял курьер из порта в тридцати километрах, и изредка на дополнительные инструменты. Завидное богатство, что она привезла с собой, не могло одевать ее или кормить каждый вечер. До первой недели на Земле ей ни разу не приходилось голодать.

Туристов на планете не бывает.

– А почему на руке? – наконец спросила она.

Джада резко оглянулась.

– Потому что ее я помыла.

Молли сдержала душившие ее вопросы. «Вы бросили свой синдикат? Они охотятся за вами? Кто вы? Как оказались здесь? Вы застряли внизу?» Она опять пересекла комнату. Села за стол, кромка деревянного стула врезалась в бедра. Джада встряхнула рубашку и снова накинула ее через голову. Жесткая ткань скрыла шрамы и красноту, которая уже начала заливать ее бледную кожу.

– Сколько? – спросила Молли.

– У меня припрятано две-три тысячи в станционной валюте, – ответила Джада и, подойдя ближе, уперлась руками в столешницу. – Я хочу занять всю руку. Он этого заслуживает. Беретесь или нет?

Молли прикрыла глаза, чтобы не смотреть на женщину, нависавшую над столом, и все же продолжала чувствовать падавшую на нее тень. И гнет отчаянного любопытства.

Молли подумала об опухоли, которую почти год назад нащупала задеревеневшими от страха пальцами в правой груди, о феноменальной стоимости привозных лекарств для генной терапии. Она сжала зубы и сдалась, страстно желая, чтобы деньги не были нужны ей как воздух.

Убит не ее знакомый. И достаточно.

– На все уйдет несколько дней, – сказала она.

Джада коротко кивнула.

– Когда приступите?

– Разве вы спешите?

– Я начну рассказывать, когда вы начнете резать, – предупредила Джада.

– Ладно, хорошо, – так же кратко ответила Молли.

Пока Молли отодвигала стул и подходила к кушетке, между женщинами протянулась еще одна пауза. Другой человек, наверное, прервал бы молчание, но Джада была не такой. Она позволила повиснуть тишине. Молли сняла с проволочной полки в углу коробку обеззараживающих салфеток и протерла тонкое мягкое покрытие кушетки.

– Пусть высохнет, а пока скажите, что вы хотите сделать.

– Начнем с цветов, – сказала Джада, по-прежнему опираясь на столешницу за спиной Молли. – Потом, когда услышите историю, делайте все, что покажется подходящим. В этом суть.

Молли кивнула. Ее пульс вырвался из-под контроля, адреналин жаркой волной бежал по венам. Она обрадовалась, что могла отвернуться, пока проверяла инструменты. Такого опыта у нее не было. Когда она кого-то резала, это происходило быстро и по необходимости, а пациенты ничего не чувствовали. Они не наблюдали за тем, как она срезала с них кожу. Молли почти ощущала неловкость оттого, что мысль оставить шрамы вызывала у нее большее отвращение, чем работа на убийцу из синдиката.

– Предпочтения насчет инструментов? – спросила она.

Джада ответила, стоя прямо за ней:

– Скальпель, если есть маленький и острый.

Молли едва не вздрогнула, ощутив на затылке дыхание, охлаждавшее влажную от пота кожу. «Тысячи», – напомнила она себе, а вслух произнесла:

– Еще кое-что.

Она наконец нашла подходящее лезвие – одноразовое, но не было никаких оправданий тому, чтобы выбрасывать хороший инструмент, поэтому Молли его просто тщательно чистила.

– Что случится, если у моей двери появится полиция?

Джада нажала кончиками пальцев у края ее лопатки, там, где соединялись мышцы. Врач напряглась. Мягкое прикосновение не причинило вреда, но это был намек.

– Я вас заставила, – тихо сказала Джада. – Вот так вот. Никаких следов. Но вы испугались. А значит, помогли мне, потому что пришлось, верно?

– Верно, – ответила Молли сдавленным голосом.

Прикосновение исчезло, а Джада села на угол кушетки. Молли взглянула на нее краем глаза.

– Раньше у меня… были проблемы с ними. – призналась она.

Джада покачала головой.

– Думаете, я не догадалась, что вы со станции, в ту минуту, когда переступила порог? Акцент нездешний. Руки жмете.

– Ясно, – сказала Молли.

Ее лицо налилось румянцем, почти незаметным на смуглой коже, потемневшей еще сильнее за годы, проведенные под жестким излучением.

Местные принялись шутить над ее акцентом сразу, как она начала работать в клинике, – почти десять лет назад. Тогда она только-только получила лицензию на оказание помощи после депортации. «Женщина с Запада», хотя уже не было никакого «запада», только станции высоко над головой. И все- таки прозвище прилипло. Она выглядела как все, но говорила иначе.

– Никто не приходит сюда ради удовольствия, поэтому я поняла, что вас выслали. – Джада без улыбки пожала широкими плечами. – Синдикат потянул за ниточки?

– Можно и так сказать, – ответила Молли, тоже не улыбаясь.

– Не думаю, что возникнут проблемы. – произнесла Джада. – Вы занимаетесь благим делом, остаетесь хорошей девочкой, к тому же у вас еще и существенная причина опасаться людей синдиката. Вашей истории поверят, если вы сами будете верить в нее.

Их глаза встретились. Молли кивнула.

– Снимайте рубашку, – сказала она. – Вы ведь не хотите заляпать ее кровью.

– Не думаю, что это имеет значение. – ответила Джада.

– Почему нет?

Женщина, прищурившись, уставилась на нее и снова стянула рубашку. Во второй раз отметины ужасали не меньше, но Молли заставила себя смотреть на них. Не надевая перчаток, она ощупала шрамы. Повреждения были главным образом поверхностными, но достаточно широкими, чтобы кожа не срасталась абсолютно правильно. У меньших узоров, вроде спирали на левой груди, края были жестче. Шрамы проходили глубже.

– Вы обрабатываете чем-нибудь раны, чтобы держать их открытыми? – спросила Молли.

– Биоклеем, – раздалось в ответ. – Бережет от инфекции и не дает краям срастаться. У меня есть в сумке.

– Хорошо, – сказала Молли, натягивая пару тонких перчаток.

Она продезинфицировала скальпель, хотя тот уже сиял. Лучше быть уверенной. Руки не тряслись. Адреналин исчез, уступив место рабочему спокойствию – этим умением она овладела много лет назад и далеко отсюда, когда училась помогать людям. Сейчас же ей приходилось делать противоположное, хотя, может быть, и нет.

– Цветы? – уточнила она.

– Цветы, – сказала Джада. – Я рассказываю, вы режете.

Молли старательно протерла ее руку, острый запах антисептика повис в горячем воздухе. Она тщательно ощупала участок, почувствовав соединения мышц и лабиринт плоти Джады.

Без анестезии?

– Без, – подтвердила Джада.

Молли покачала головой.

– Воля ваша.

Медлить дальше было невозможно. Она обхватила предплечье Джады и прижала к коже лезвие скальпеля. Из-под первого узкого надреза бусинами проступила кровь.

Дыхание Джады задрожало, но рука осталась неподвижной. Молли напомнила себе, сколько раз гостья уже испытывала эти ощущения. Не стоит быть такой впечатлительной.

– Итак…

* * *

– Вот вам история, – начала Джада. – Синдикат Даунслайт был первым в торговле людьми, дурью и оружием – если полиции дело не по нутру, мы им занимались. Под «мы» я имею в виду босса, главу организации. Торговля не моя работа. Как вы, наверное, поняли по шрамам, моя – быть оружием. Укажите направление, скомандуйте «Вперед!», и я сделаю то, что нужно. Другого способа удержаться на вершине нет. Надо быть лучшим.

Я и была лучшей. Или, возможно, одной из лучших, потому что Этен – да, мой партнер – тоже добился очень и очень больших успехов в нашем занятии. Мы познакомились, когда служили мелкими ассасинами нижних рангов. Мы ладили. Этен был милягой, такой худенький, словно его голыми руками сломать можно. Только вот не вышло бы. У меня не выходило. Он выскальзывал прямо из захвата, оставляя в руках у противника лишь воздух, а потом бил того по зубам ногой. Этен мне очень нравился.

Время было тяжелое. Работа грязная, и платили за нее вдвое меньше, чем вы можете подумать.

Молли потянула скользкий лоскут кожи. Джада замолчала и заметила:

– Для этого вам понадобится пинцет.

Тем не менее у нас все получалось, получалось настолько хорошо, что мы продвигались вверх и всегда вместе. Мне было лет семнадцать, а возможно, девятнадцать, когда мы напились и поняли, что нам хочется перепихнуться. Так странно, не знаю, приходилось ли вам глядеть на друга, который годами был рядом и всегда прикрывал вашу спину, и думать: «Вот черт. Он великолепен. Я его хочу».

Наверное, все обернулось лучше, чем у большинства людей. Мы стали настоящей парой. Понимали каждый жест друг друга, знали каждую мысль. Работа между нами не вставала, а в деле мы были разными, но это не мешало. Убийства Этена отличались от моих. Я ничего не чувствую, когда работаю, никогда не чувствовала. Не в смысле, что мне это нравится, а в смысле действительно ничего не ощущаю. Не становлюсь счастливее или печальней, не испытываю трепет. Просто работа. Как выбросить мусор или вымыть полы. Механическая.

Этен воспринимал все совсем не так. Он был чертовски талантлив, но наше дело его расстраивало.

Где-то лет через десять на нас положил глаз большой босс синдиката. Ему нужно было заменить главу личной охраны. Ничего грязного, тогдашний просто стал слишком старым. Я сказала, что мы идем парой, поскольку босс спрашивал только обо мне, и он ответил «Ладно». Взял нас обоих, выделил большой дом и все остальное.

Проблема в том. что раньше мы не были знакомы с серьезным бизнесом. Конечно, ты в курсе, что убиваешь вот этого парня, потому что он украл груз того или сего, но не видишь цифры. Не осознаешь.

Кровь начала заливать лепестки третьего цветка внутри и снаружи. Молли откинулась назад и подцепила чистое полотенце.

– Слишком сильно кровоточит.

Мы увидели бухгалтерские книги: количество детей снизу, отправленных на станции, и где они застряли; проданное оружие. Полный масштаб проклятого фармбизнеса: кому мы отказывали в наркоте, а кому впаривали и за сколько.

Одно дело – казнить кого-то за предательство твоего босса. И другое дело – увидеть, сколько народа твой босс убивает, проведя стилусом по экрану планшета. Это меня беспокоило, да, но я чувствовала себя идиоткой, потому что и раньше ведь все знала. А если и не знала, то потому, что нарочно закрывала глаза. Так что я продолжала работать. Но у Этена начались трудности – я видела. И принялась выполнять задания за нас обоих; а он теперь оставался у босса и обеспечивал его безопасность.

Этен не скучал. Ему приходилось справляться с налетами, убийцами, деловыми конкурентами, пока я отбивала почки людям, которые создавали неприятности. Недолго, но эта схема работала. Он начал целовать мои новые шрамы, и я подумала, что, возможно, он снова любит меня и неважно, чем мы там еще занимаемся.

Я ошибалась. Это была огромная, жуткая ошибка. Потому что любви недостаточно, когда что-то в тебе просто сломалось, а всем наплевать. Он уже не говорил: «Я люблю тебя». Он говорил: «Прости».

Я обо всем догадалась, когда ко мне, вся бледная, пришла наша шпионка. До нее дошел слух, что кто-то связался по «горячей линии» с полицией. Связался, имея очень важную и совершенно невероятную информацию о Даунслайте. Имени не называли, но вариантов было немного, и я все поняла. Я поняла, едва она в дверь вошла, еще до того как заговорила. Я все поняла. Все поняла.

До сих пор интересно, пообещали ему что-то вроде иммунитета, или он, на хрен, даже не озаботился этим.

* * *

– Ладно, хватит, – сквозь зубы сказала Джада. Она задыхалась.

Молли остановилась и оглядела свою работу. Четыре свежие раны – цветки с широкими лепестками, забрызганными красной пыльцой. Как только она разобралась в трюке со скальпелем и пинцетом, все оказалось проще, чем она себе представляла. Неглубокий металлический лоток, который она использовала – стоило добавить «для обрезков», хотя это и вызывало у нее брезгливость, – нужно было опорожнить, а плоть – сжечь.

– Что случилось? – спросила она.

Джада зашлась лающим смехом.

– Сказочники не так работают. Вернусь завтра и продолжу. Вы же сказали, что все займет несколько дней.

Молли сложила инструменты в лоток, сняла окровавленные перчатки. Ее руки начали дрожать, слишком все затянулось. Она догадывалась, куда ведет история Джады. Разумеется, она убила Этена, это уже ясно. Но… если все было так просто, если все прошло гладко, у Джады не нашлось бы причин сбегать на планету и заниматься шрамированием в маленькой городской клинике, в краях, что прежде назывались Индией, у женщины, которую на самом деле звали вовсе не Молли и которая была не из «своих».

– Биоклей? – спросила она, отгоняя от себя эти мысли.

Джада соскользнула с кушетки, приложила к руке полотенце, чтобы поймать капающую кровь, и направилась к двери, где бросила сумку, когда вошла. Она ступала нетвердо, подгибаясь под тяжестью собственного веса. Было очевидно, что ей больно. Она присела на корточки и мгновенно нашла упаковку. Молли посмотрела на свой живот и обнаружила на нижней кромке майки пятно крови тусклого темно-бордового цвета.

Джада вернулась с клеем и вложила его в протянутую руку доктора. Сверху бутылочки был распылитель, который поразил Молли своей нелепостью, хотя она и сама не смогла понять почему. Она сбрызнула горько пахнущей жидкостью небольшую повязку и наложила ее на раны. Несколько минут, которые понадобились, чтобы обработать все необходимое, прошли в тишине, странной после одного или двух часов рассказа. Джада, казалось, состояла из молчания и историй, и в ней не оставалось места для болтовни.

– Позвольте мне перевязать, – сказала Молли, когда Джада потянулась за рубашкой, бросила использованную марлю в корзину для мусора и схватила новый рулон. Джада постукивала ногой, словно теперь, с заходом солнца, потеряла терпение. – Вот. – Молли намотала последний бинт на рану. – Значит, завтра?

– Завтра, – хрипло произнесла Джада.

Ее лицо ничего не выражало, даже когда она натягивала рубашку, стараясь не задевать руку.

Не прощаясь, она поддела дверь здоровым плечом, порезанная рука безвольно висела вдоль тела. Молли взглянула на беспорядок вокруг и закусила губу. Она не закончила, пока еще нет. Сначала уборка.

* * *

– Мать потом с вами рассчитается, ладно? – сказал молодой человек, сидевший на уголке кушетки.

Он теребил пальцами край майки, поглядывая из-под длинной челки.

– Все в порядке, – ответила Молли, снимая и выбрасывая перчатки. – Постарайся держаться подальше от солнца и не лопать волдыри.

Он кивнул и соскользнул на пол. Она бросила последний взгляд на его пятнистую, покрытую следами химических ожогов кожу плеч и спины. Даже спрашивать не пришлось, играл ли он накануне под дождем. Это было очевидно. Омывающий, прохладный ливень слишком заманчив для обычного подростка, но из атмосферы могло литься и нечто опасное: последствия тянувшейся десятилетиями войны, которая разнесла яд по всему миру. Мальчишка выскочил за дверь. Она точно не знала, смущен ли он тем, что сделал явную глупость, или тем, что у семьи Гоенка заканчиваются ходовые товары и могут возникнуть трудности с оплатой лечения. Возможно, и тем и другим сразу.

Молли успела сделать шаг к столу, и дверь снова распахнулась. Джада бросила у входа сумку, полуденное солнце засветилось ослепительным ореолом вокруг ее окрашенных волос, и дверь закрылась. Женщины стояли в противоположных углах комнаты и смотрели друг на друга. Молли вытерла руки о рубашку и вернулась на свое рабочее место.

– Ждала, что вы накричите на него, – сказала Джада.

– Вы подслушивали?

Джада дернула плечами.

Молли прижала ладони к изрезанной поверхности старого стола.

– Он ребенок. Он заслуживает того, чтобы немного развлечься.

– Справедливо, – отозвалась Джада.

Напряжение испарилось так же быстро, как выпушенные газы. Джада выбралась из термозащитной рубашки. Майка льнула к ее телу второй кожей, подчеркивая больше, чем скрывая. Молли внезапно и некстати разглядела торчащие соски, под тканью они выделялись явственней, чем когда грудь Джады была полностью обнажена. Молли завозилась с канистрами для воды в вялой попытке отвлечься. Джада села на кушетку и начала разматывать повязку, оборачивая вокруг пальцев окровавленную ткань.

– Готовы, да? – спросила Молли.

– Как только скажете, – ответила Джада.

Во второй раз было проще. Молли подготовила инструменты, надела перчатки и осмотрела вчерашнюю работу. Раны оставались открытыми, но не опухли. Отлично. Вероятно, клей делал свое дело.

– Значит, вы узнали, что ваш партнер – предатель, – произнесла Молли, протирая неповрежденную кожу антисептиком. – Как же не замечали, что у него на уме, если знали друг друга так хорошо?

Джада улыбнулась, но улыбка ее была пустой.

– Стать любовниками не означает знать друг друга. На самом деле никто ни о ком ничего не знает. Ты просто думаешь, что знаешь.

Молли помолчала, подумала и снова попыталась:

– Хорошо, но почему тот, кто провел всю жизнь – он ведь начал еще подростком, верно? – на такой работе, мучился угрызениями совести?

– Интересный вопрос, – сказала Джада. Она тоже на некоторое время замолкла. – Не могу ответить. Я никогда не выясняла, стояло ли за этим какое-то особое задание, или я что-то сделала, или он что-то увидел. Это не угрызения совести, как вы там решили. Думаю, у него их не было. Ты не убиваешь людей, если у тебя есть совесть. Но мне кажется…

Молли прижала скальпель к обнаженной коже, на этот раз она чувствовала себя свободнее. Первый разрез заставил Джаду задержать дыхание. Второй – резко выдохнуть. Она посмотрела на свою руку и уви- дела волнистую линию, которую Молли провела под лепестками цветка.

* * *

– Мне кажется, – продолжила она, – он устал.

Люди вроде нас не должны жить долго. В тебе что-то не так, если ты смотришь на то, чем мог бы заниматься, и думаешь, что убийство по найму – отличный легкий выбор. Адреналиновые наркоманы, люди, полные ненависти, или такие, вроде меня, кто большую часть времени ничего не чувствует, – вы действительно думаете, что они годятся для старческого слабоумия?

Нет. Нет, мы все готовимся к тому, что умрем еще до тридцати, но умрем с честью и в блеске славы. Этену стукнуло тридцать пять, он устал и хотел соскочить, но нельзя сбежать, когда забираешься так высоко. Как он. Как мы. За побег убивают. Так что из-за всей этой вины он мог покончить с собой. Или сдать босса, а возможно, и всю компанию разом, потому что просто мог, потому что тогда в его смерти был бы смысл.

Он выбрал славу. Он выбрал месть. Я это понимаю. А может, я сама поступила бы так же, если бы измучилась и была не в силах работать дальше, поэтому проецирую свои чувства. Думаю, он просто устал и оказался слишком крутым, чтобы умирать в одиночку. Он должен был забрать с собой синдикат. Должен.

Сначала я ничего не стала делать с информацией, которую мне сообщили. Нет, мне надо было убедиться. Я велела шпионке захлопнуть ее гребаный рот и никому ничего не говорить, пока я не покопаюсь. Поэтому слухи до босса не донесли – он любил показательные расправы над предателями, и я скорее убила бы его голыми руками, чем позволила бы ему добраться до Этена. Понадобится – сделаю все сама, быстро и чисто. Я решилась на это без особого труда, но кое-что тогда почувствовала. Было неприятно и больно, потому я отбросила эмоции и начала охоту.

– Так легко? – спросила Молли. – Разве просто было их отбросить, замышляя убийство своего партнера, человека, которого вы любили всю жизнь?

– Я думала, что да, – ответила Джада. – Думала, что да… Теперь заткнись и дай мне рассказать.

А вообще-то отвечу, потому что, по-моему, это придаст истории смысл.

У меня была жизнь, и меня она устраивала. И все, что я имела, дал мне босс. То есть да, я это заработала, но мне ничего не принадлежало. Не по- настоящему. Всю мою жизнь составлял синдикат. Как будто меня попросили выбрать между огромной семьей, если бы она у меня была, и любовником. Так что нет, решение далось не просто. Я поняла: если мы сбежим, Этен будет таким же: уставшим, старым и конченым. И убьет себя, а я все равно останусь одна и вдобавок окажусь предательницей. Это помогло сделать выбор.

Так что я все взвесила. Жизнь без Этена, но с семьей, почетное место в синдикате, уважение за то, что разобралась с таким грандиозным предательством, на какое пошел Этен. Невозможное решение, одно из тех, которое просто нужно принять, потому что не принять – это то же самое. И только я определилась с тем, что убью Этена, как стало легче. Оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, была в шоке, потому что нельзя чувствовать себя легким, как перышко, охотясь за уликами ради чьей-то смерти.

Тебе кажется, что ты не смогла бы выбрать, но ты смогла бы. Корыстная сука. Я же заметила, что ты прикидывала, стоит ли связываться со мной. Тут нет ничего зазорного. На моем месте ты поступила бы так же. Ты предана самой себе. И я была предана самой себе и своей семье, своему синдикату.

Потом стало хуже. Разумеется, стало хуже, иначе меня бы тут не было; я бы сидела на постели из денег с десятью голыми мальчиками, массирующими мое больное старое тело, а босс пел бы мне хвалы. Принять решение мало.

Хотя я поискала. Убедилась. Нашла его банковские счета, откопала его секреты, отследила имена, которыми он пользовался. Все, о которых знала наверняка, и немногие, о которых догадывалась. Никакого следа денег. Как я и сказала, его не купили. Он сам все решил, и я рассердилась, потому что, черт возьми, он не просто предал синдикат – он меня предал. Если бы нас арестовали, меня бы казнили, и, проклятие, он знал об этом. Раз он решил покончить со мной, отлично. Все по справедливости.

Мне не стоило злиться. Гнев на охоте – недоступная роскошь.

Я нашла нужные доказательства. Аккаунт, зарегистрированный на одно из тех имен, о которых я догадывалась, действительно принадлежал ему. Я знала его стиль достаточно хорошо, чтобы понять, что сообщения писал он. Он ежедневно отправлял в полицию отчеты – убийственное количество информации, но копы должны были притащить его в суд, чтобы он все подтвердил. Так работала система. Анонимные доносы, какими бы они ни были сочными, нужно подкрепить, прежде чем давать им ход. Ясное дело, этот закон протолкнули синдикаты. Облегчают нам жизнь: сложнее соблазниться и стать крысой.

Я распечатала копии компьютерных записей и большой стопкой сложила их на кухонном столе. Подравнивала ее, наверное, раз пятьдесят, ожидая его возвращения домой. А потом сообразила: если сначала дам ему объясниться, чтобы состоялась честная схватка, он может и победить. Мы были равными соперниками.

А он же знал, что творит. Знал, что и мне подписывает смертный приговор. Поэтому я отнесла бумаги в кабинет. Позже их следовало показать боссу. Помню, я плакала. Просто не могла остановиться. Это должно было стать для меня намеком. Я ждала у двери. В руках держала кусок толстого провода, очень удобного. Он бы не мучился. Все бы произошло быстро. Я ждала и ждала, дрожа и рыдая, как ребенок.

Но или он, или я. Он сделал свой выбор, и я делала свой.

* * *

Тишина повисла почти благоговейная. Молли посмотрела на дело своих рук – вихрь линий, закручивающихся и сбегающих волнами по локтю Джады. Та побледнела, словно кровотечение выжало из нее все соки, а может, виновата была история. Глаза Джады стали слегка влажными. Молли отвела взгляд.

– Сейчас мне нужно прерваться, – сказала она.

Джада вздрогнула.

– Я знаю, я знаю, опасность шока. Нельзя делать слишком много сразу.

– Тебе нужен перерыв, – произнесла Молли, снова посмотрев на биоклей и повязки. – И мне. Тяжело слушать.

– Сделать было тяжелее, – почти прорычала Джада.

Молли вздрогнула.

Уборка прошла в молчании. Джада прикусила нижнюю губу, пока Молли обрабатывала и перевязывала ее раны. Тонкое сияние красного и белизна зубов. Молли сопротивлялась желанию сказать, чтобы она перестала. Боль принадлежала Джаде, и она имела право поступать с ней как ей нравилось. В комнате стало душно, ни одна из женщин не заметила, как день перевалил за середину. Нить истории протянулась между ними, нить искусства, крови и надрезов.

– Если не хочешь, можешь не заканчивать, – прошептала Молли. – Я догадываюсь, что будет дальше.

Ее сердце превратилось в ноющий тяжелый комок, а внутри, там, куда не могла дотянуться летняя жара, поселился холод.

Джада покачала головой, уже одеваясь, ее мышцы дрожали, а пальцы тряслись.

– Это ритуал. Это его слава. Я должна тебе рассказать. Ты художник, я убийца.

Вот и все… Она подняла сумку и, пошатываясь, вышла. Дверь захлопнулась, а Молли уставилась на нее, гадая, куда, черт возьми, эта женщина отправлялась после их встреч. Она слишком выделялась для бара или гостиницы. Должно быть, нашла какое-нибудь жалкое пристанище за пределами города. С путаницей в голове Молли опять сидела за столом, ее желудок ныл от голода. Нужен был поздний обед или ранний ужин, но она не могла заставить себя поесть.

Боль несла в себе нечто, уравнивающее людей. Молли жалела, что попросила рассказать историю, хотя теперь уже знала, что выслушала бы ее в любом случае – так эти дела делались. Для Джады не составляло труда справиться с грубой силой, а вот оказаться женщиной, женщиной с наполовину вырезанным из груди сердцем и раной, открытой всему миру, – было гораздо сложнее. И слишком личным.

И все же деньги. Молли прикоснулась к комку своего смертного приговора, и ей почудилось, что тот вырос с тех пор, когда она ощупывала больную плоть груди через рубашку. Нескольких тысяч едва хватит на лечение, если только ей не удастся еще немного поднакопить и собрать со своих многочисленных пациентов все их крошечные долги. Ее жизнь того стоила. Она дослушает оставшуюся часть истории.

Часы тянулись медленно. Больше посетителей не было. В сумерках она закрыла клинику и спустилась по пыльной улице, обжигающей ступни сквозь подошвы туфель, к дому. Он стоял в конце боковой улочки – небольшое бунгало с сетками на окнах и рабочим холодильником. Приходилось приплачивать за электричество, но это окупалось остуженной едой и водой.

Она захлопнула переднюю дверь и направилась прямиком к холодильнику. Внутри была бутылка с ее именем, бутылка, которая помогла бы облегчить пульсацию в голове. Молли взяла холодный ликер с собой в постель, которая служила и диваном, и включила планшет, чтобы проверить новости. Она прижала ко лбу бутылку, и капельки конденсата на ней показались ей восхитительными.

Первой Молли увидела статью о распространении пожаров на севере и в южных пустынях, спекавшихся в стекло. Она листала дальше, пока ее не остановил заголовок «Разыскивается». Лицо невозможно было перепутать ни с чьим другим. Высокомерно подняв подбородок, на фотографа глядела Джада.

Награда за информацию, которая поможет арестовать ее, составляла пятнадцать тысяч в станционной валюте. Холодок пробежал по позвоночнику, нервы зазвенели. Конденсат капал на экран. Вода размыла снимок Джады на сотню кристальных осколков. Молли выключила планшет.

«Тысячи», – подумала она и опрокинула бутылку, наслаждаясь обжигающе холодной жидкостью во рту. Она все еще чувствовала на кончиках пальцев кровь и отрезанную плоть: за прикрытыми веками ей чудилась Джада, стоящая в тени собственной двери, рыдающая, с удавкой в руке.

Этой ночью было не до стаканов.

* * *

– Не хочу болтать, – сказала Джада, ворвавшись в клинику. – Давай просто начнем, чтобы я могла проскочить эту часть.

Дверь сильно ударилась о косяк и захлопнулась с громовым треском.

У Молли перехватило дыхание от такого шумного появления. Она выровняла его и кивнула. Весь день ей едва удавалось собрать спутанные мысли. Появится ли Джада или полиция уже поймала ее, если кому-то еще захотелось получить те пятнадцать тысяч? Мальчик Гоенка возвращался за спреем, но это едва ли отвлекло от ожидания, бесконечного ожидания.

Женщины двигались с идеальной слаженностью: Джада раздевалась и разматывала повязки. Молли готовила инструменты и пристраивала поближе лоток. Каждый вечер она сжигала в печи для отходов кусочки кожи и бинты. Вокруг локтя Джады она заметила отечность, но не настолько сильную, чтобы она была серьезной проблемой. Молли положила предплечье женщины к себе колени, сделала паузу и нахмурилась.

– Мне нужен упор. Можешь лечь?

– Ладно, – согласилась Джада и, подвинувшись, легла на спину.

Ее предплечье теперь покоилось на кушетке. Молли подложила под него полотенце и. как обычно, протерла дезинфектором. Для верности скальпель она обработала дважды.

– Я готова.

– Хорошо, – сказала Молли.

Маленькое острое лезвие сделало первый тонкий надрез, затем следующий и еще один. Джада зажмурилась, ее челюсти сжались, на короткую секунду проступили желваки – самое заметное выражением боли, которое она себе позволила. Молли хотелось узнать, были ли тому причиной разрезы или история, рвущаяся из ее рта.

* * *

– Я стояла у двери. Смеркалось, – говорила Джада, пока Молли вырезала тонкие спирали, напоминавшие слезы.

Ее удивляло насколько легкой, насколько естественной сделалась для нее эта работа.

– Уже стемнело, а он все не приходил. Он никогда не опаздывал. Я, наверное, часа четыре простояла на одном месте. Но сдвинуться не могла. Хотелось писать, мучила жажда, слезы измотали, но упускать момент было нельзя. Если отойду, а Этен как раз появится, пропадет элемент внезапности.

И у меня сдадут нервы.

Наконец посреди этого гребаного жуткого ожидания я стала сомневаться, что смогу через это пройти. Должна, но не уверена, что смогу. Выхода нет: Этен – предатель. Это нужно было сделать. «Он собирался убить меня», – напомнила я пустому дому. И в темноте, в одиночестве твердила себе всякую фигню. Что Этен никогда меня не любил; что удобство – единственная причина, по которой мы держались вместе; что как только приступлю, станет легче; что буду неудачницей, если не справлюсь.

Потом дверь открылась, и он шагнул в темноту. Потянулся включить свет. Провод бесшумно разрезал воздух, но я издала звук, сама того не желая. Что-то похожее на его имя. Он обернулся, его рука задела мою грудь, но я накинула ему на шею провод и пнула в больное колено. Ноги у него подогнулись.

Я тянула. Сильно тянула. Зажмурилась, хотя кругом была темнота, а он дергался, как рыба на крючке. Я почувствовала боль в ноге и привалилась к стене. Он ранил меня, ублюдок, но слишком ослабел и не смог вытащить нож. Тот застрял у меня в бедре, холодный, словно кусок льда. Ногти Этена царапали мои лодыжки, такие знакомые, длинные тонкие пальцы, его тело дергалось. Я слышала собственное хриплое дыхание. Его руки замерли, но я не остановилась: я же не идиотка. Давила, пока его тело наконец собственным весом не затянуло провод. Давила, пока не уронила нас обоих на пол; повсюду была кровь, что вполне объяснимо. Она сочилась из моей раны. Я прижалась лицом к его волосам и подумала: «Стоит ли вытаскивать нож?» Артерию не задело. Прошло бы много времени, прежде чем я истекла бы кровью до смерти, если такое бы вообще случилось. Его волосы были похожи на шелк, знаю, люди постоянно так говорят, но они правда были похожи. Мягкие и длинные, до самых плеч. Когда мы выходили, все думали, что рядом со мной женщина. Я проводила ладонями по его рукам, лежала вместе с ним и чувствовала, как коченеет его стройное, красивое, мертвое тело.

Это меня убило. Холод просочился внутрь. Я ошибалась – не смогла я променять Этена на семью. Но, по крайней мере, убедилась, что правда любила его, потому что иначе меня бы не уничтожило сделанное. Все кончено. Я знаю это. Теперь все кончено, но потому-то я и могу рассказать правду незнакомке вроде тебя. Ты завершаешь мое дело, его дело со мной. Ты просто исполнитель, а я уже мертва.

* * *

– Пойдем ко мне домой, – сказала Молли.

Джада медленно вздохнула, ее глаза закрылись.

– Тебе не обязательно оставаться за городом, или что ты там делаешь. Мой дом достаточно безопасен. Ты изранена. Тебе нужен душ.

– Это пока не вся история, – ответила Джада, ее голос звучал так, словно она слишком долго заглушала горе и слезы. – Есть кое-что еще.

– Не сейчас, – произнесла Молли. – Не сейчас, нет. Просто пойдем со мной.

Быстрая уборка позволила им не встречаться взглядами. Молли снова нанесла биоклей на все раны предплечья, на красную массу порезов и открытую плоть. Осталось всего несколько сантиметров целой кожи у запястья Джады, но последний незаполненный клочок мог и подождать. Молли безмолвно перевязала шрамы, обертывая белой тканью блестящие раны, влажные от клея и крови. Небрежно протерла инструменты и ополоснула их в маленькой угловой раковине. Она продезинфицирует их, прежде чем использовать снова, но сейчас ей нужно было оставить душную и невероятно крошечную клинику, заполненную, точно призраками, страшными словами и болью.

Джада поднялась с кушетки, ее руки дрожали от слабости. Молли свернула терморегулирующую рубашку и затолкала ее в сумку женщины – лучше, чтобы в этом ее на улице не видели. На штаны не обратят внимания, если не начнут приглядываться, а раны скроет темнота. Джада шла следом как тень. История так опустошила ее, что сильное тело казалось деревянным и безжизненным. Молли кусала язык, пока не почувствовала во рту резкий привкус крови. Только так она могла удержать внутри то, о чем хотела сказать. Попросить.

Шаги Джады провожали ее по главной улице, мимо тускло освещенных изнутри зданий до боковой аллеи и маленького домика. Она представила, как он выглядит для кого-нибудь со станции, привыкшего жить в роскоши: однокомнатная хибара с кроватью у дальней стены, кухней напротив и грубой дверью в крошечную ванную. Не включая свет, Молли выхватила из холодильника полупустую бутылку ликера и уставилась на смазанные отпечатки собственных пальцев на стекле, как будто те скрывали страшную тайну. Джада захлопнула за собой дверь, и в воздухе словно поселилась завершенность.

– Душ там, – сказала Молли.

Джада кивнула, сбросила сумку рядом с металлическим каркасом кровати.

– Тебе придется перебинтовать руку, когда я закончу.

– Все в порядке, – ответила Молли. – Здесь у меня тоже есть материалы.

Джада ушла в ванную. Как только их разделила деревянная створка, Молли выдохнула и упала на постель. В ее бедро уперся планшет. Она подняла его и включила. Экран все еще заполняло сообщение о розыске Джады. Поморщившись, Молли смахнула страницу. Видит она ее или нет, вряд ли получиться забыть о том, что там говорилось.

Что же она натворила, притащив в дом беглую убийцу из синдиката? Придется делить с ней кровать, невозможно спокойно выспаться на полу. В другой обстановке возможность оказаться в одной постели с большой, сильной, красивой женщиной возбуждала бы, но не в этот раз. Сейчас было только тревожно.

Слова просто сами собой вырвались. Казалось правильным предложить нехитрый уют – душ, кровать – после столкновения с жуткой историей. Осознания, что Джада появилась в клинике всего несколько дней назад, хватило, чтобы выбить Молли из колеи. Она боялась ее, злилась, не хотела иметь с ней ничего общего, и вот теперь эта женщина в ее доме. Молли услышала неясный гул льющейся воды.

Трудно было не чувствовать себя безумной.

Мелкими глотками Молли пила ликер из холодной бутылки, ледяная жидкость в горле – это тоже особый уют. История, однако же. И как она не разглядела хрупкую напряженность Джады во время первого разговора, когда та призналась в убийстве Этена? Стыдно подумать: так легко приняла страдание за высокомерие. Еще один глоток, и она сползла с кровати. Не могло быть и речи о том. чтобы спать в рабочей одежде. Она разделась догола посреди комнаты, прислушиваясь, не выключился ли душ, и радуясь, что он продолжает шуметь. У нее тоже были шрамы, и они были личными. Белое, неровное, выступающее клеймо на боку, оно принадлежало только ей и никому другому. «Изгнанник», – говорило оно на понятном для всех языке символов.

Молли натянула тонкие шорты и такую же воздушную майку. В одиночестве она всегда спала обнаженной, но сегодня она не одна. Душ выключился. Грязные вещи полетели в угол. На неделе надо будет занести их в прачечную.

Джада вошла в комнату, вытирая насухо кудрявые волосы. Она надела те же самые майку и штаны, но ее кожа очистилась от дорожной пыли, и женщина выглядела вполне здоровой. Молли протянула ей бутылку. Джада, прищурившись, приняла ее.

– Я не пытаюсь затащить тебя в постель, – сказала Молли.

– Хорошо, – ответила та, как будто это нисколько ее не беспокоило.

В тусклом свете луны можно было бродить по дому, но, чтобы заново обработать и перевязать руку Джады, Молли щелкнула выключателем прикроватной лампы. После она снова погасила ее. Женщины сидели бок о бок на матрасе, передавая бутылку туда и обратно. Молли сделала предпоследний глоток и уступила финальный Джаде, которая допила ликер, эффектно запрокинув голову. Ее горло двигалось, пока она глотала.

Молли радовалась, что не обязательно говорить. Легче было с намеком тянуть одеяло и елозить под ним. Сперва она лежала лицом к стене, но теплая ладонь толкнула ее в плечо.

– Больно на другой руке, – пробормотала Джада.

– А, – прошептала Молли, переворачиваясь.

Женщина улеглась позади нее, обдавая жаром ее спину. После неловкого обмена местами крупная перебинтованная рука обвила талию Молли и подтянула ее ближе. Та шумно задышала. Их тела совпадали почти идеально, Джада своей массивностью окружала ее хрупкую фигуру. Кончики пальцев касались ребер Молли, словно выжигая собственные клейма. Она подвинулась и закрыла глаза. Было темно, жарко и слишком близко. Непрошеная дрожь прокатилась по ее спине, когда Джада опять шевельнулась, скользнув рукой по ее боку. Наконец, обе они затихли, как и волнение Молли. Много времени прошло с тех пор, как кто-то делил с ней постель.

Переводя дух, Молли позабыла о сдержанности.

– А я никого так сильно не любила. Никогда. – прошептала она.

Джада на мгновение напряглась и снова расслабилась. Ее ладонь обхватила изгиб бедра Молли и прошлась вверх, под майку, нехитрая ласка заставила ловить ртом воздух, и Молли вжалась лицом в подушку, чтобы заглушить стон, но слишком поздно. Короткие ногти царапнули ее живот.

– Радуйся, – пробормотала Джада, каждый слог порывом горячего дыхания дразняще касался волос на затылке. – тебе куда легче принимать решения.

Через несколько часов Молли лежала без сна в широких объятиях задремавшей женщины из синдиката и смотрела на тени на дальней стене. «Тебе куда легче принимать решения». Она ведь должна была догадываться. Должна была.

* * *

Молли проснулась первой и выбралась из кокона одеял, чтобы принять душ. Прохладная вода, бежавшая по ее коже, напоминала о рае, смывала пот и пыль предыдущего дня. Когда она вышла, завернутая в полотенце, Джада уже поднялась и пила воду из чашки, стоя у раковины. Утреннее солнце освещало ее белую кожу, резко контрастировавшую с розовыми рубцами и красным пунктиром повязок.

– Хочешь закончить сегодня? – спросила Молли.

– Сначала одолжи ванную. – ответила женщина.

Молли сбросила полотенце, едва закрылась дверь, и накинула юбку и блузку. Она так отвыкла делить с кем-то пространство, что ей в голову не пришло переодеться в ванной. Она провела щеткой по гладким, влажным волосам, прохладная вода закапала на воротник блузки. Через мгновение появилась Джада и пересекла комнату, чтобы взять сумку.

– Готова? – спросила она.

Молли кивнула, и Джада вышла наружу. С остро пульсирующим в крови адреналином, пронзающим до самых кишок, Молли взяла планшет и сунула его в карман юбки, прежде чем последовать за женщиной. Некоторое время они стояли на солнцепеке, Молли щурилась, привыкая к яркому свету. Сон и душ омолодили Джаду, но теперь, зная, что искать, Молли замечала суровость, в которую та себя заковывала, и сжатую линию рта. Во сне она расслаблялась, и ее губы становились довольно пухлыми.

Они добрались до клиники почти тайком, на улице им встречались лишь дети, бегавшие с поручениями от родителей: сходить за водой, купить в магазине свежего молока, если будет, забрать выстиранное белье. Молли вступила в свои владения и вздохнула.

Это был последний день. Шрамирование закончится, и история тоже. «Последний день, – твердо повторила она про себя. – Мне куда легче принимать решения. Куда легче, чем ей».

Молли промыла в раковине инструменты, насухо вытерла их и обработала антисептическими салфетками. Нержавеющая сталь сияла злой остротой. Джада устроилась на кушетке, ее пятки свисали с края. Она даже успела подложить полотенце.

Молли прижала Джаду рукой, чтобы та не шевелилась, и провела первую алую линию. Изгибаясь, она по дуге сплеталась со старыми ранами, связывая рисунок воедино. Джада просунула свою ладонь под ладонь Молли. Молли сжала ее в ответ.

* * *

– Я так и лежала рядом с ним, уверенная, что больше не смогу пошевелиться, – произнесла Джада. – Мне было этого не пережить, не настолько я прочная. Никто не прочен настолько. Я вырвала кусок себя самой и бросила его – холодный и раздавленный – в том чертовом коридоре. По крайней мере, мой босс и моя семья, мой синдикат будут в порядке – так я думала. В любом случае я была такая же старая, как и Этен. Время настало. Я по этому поводу не беспокоилась. Мы бы ушли в ореоле славы – совсем не то, что умирать в одиночку, вообще-то. Поэтому я обхватила нож и выдернула его из ноги. Было больно, но не так сильно, чтобы опомниться. Есть причина, по которой среди пар так много убийств-самоубийств. В новостях постоянно твердят про одержимость, но это неправда. Просто ты слишком поздно понимаешь, что наделал, а ничего вернуть нельзя. Пока я взвешивала нож в руке и размышляла, как покончить с собой, раздался звонок. Я не могла блокировать звонки от босса. Его голограмма выскочила из браслета, он с отвисшей челюстью смотрел на меня в темноте, всю в крови и слезах.

– Здесь полиция, – произнес наконец он, – у них на видео свидетельские показания.

Внезапно я поняла, почему Этен опоздал домой. И засмеялась. А что еще мне было делать? Он нас облапошил. По полной программе. Его убийство ни черта не меняло. Я избавилась от него безо всяких причин.

Может, он сторговался о неприкосновенности для нас обоих, но я не спрашивала. Я не спрашивала. Просто действовала, потому что дура. Я сорвала браслет и отшвырнула прочь. Синдикат погиб. Этен погиб. Я погибла, но должна была сделать ради него хоть что-нибудь.

– Это, – уточнила Молли.

– Да, – ответила Джада. – Мы провели вместе пятнадцать лет. Почти каждый день, просыпаясь и засыпая, я видела его лицо. Мы ели за одним столом. Ночевали в одной постели. Мы вырезали друг на друге самые важные шрамы. Я знала каждый сантиметр его тела, а он – моего. Пятнадцать лет – долгий срок, если он – половина твоей жизни. А я собственными руками покончила с этим.

Возможно, он договорился об иммунитете. Возможно, это была его сделка, и он боялся признаться мне. Возможно, я убила наше будущее, возможно, он собирался вытащить нас обоих. Понимаешь, я – легкая добыча. Не только для полиции, но и для любого синдиката, обиженного на старый добрый мертвый Даунслайт. Невозможно сбежать. Они поймают тебя, сомнений нет. Можно разве что отсрочить этот момент, убраться подальше, чтобы успеть завершить дела. Я достаточно старая. И натворила достаточно. Я сделала свой выбор, бросила жребий, и больше ничего.

Вот так заканчиваются истории вроде моей.

* * *

Молли вырезала последний завиток.

– Ты уверена? – спросила она, откладывая инструменты.

– Абсолютно, – пробормотала Джада.

Молли подняла стальной лоток и переставила его на край раковины. Открыла холодную воду и хорошенько отмыла от кровавого налета скальпель и пинцет. Вода убегала в канализацию. Молли забыла про перчатки, и под ее ногтями запеклась кровь. Она нахмурилась, очищая их. Планшет камнем тянул вниз ее юбку.

– Мне нужно отнести это в мусоросжигатель, – сказала она, показывая на лоток. – Не возражаешь?

– Нет, – ответила Джада, она подняла над головой руку и крутила ею ее туда и обратно.

Молли локтем подцепила створку, удерживая лоток подальше от себя. Она шла в едва приметной тени стены, сквозь сухую и густую пыль, которая облачками взлетала из-под ее туфель. Полумертвые заросли кустарника едва успевали вырастать позади здания, не столько листва, сколько ветки – бурые и закрученные. Молли бросила содержимое лотка в пасть машины – весь город пользовался печью, но ради удобства медиков ее расположили за клиникой – и захлопнула крышку. Дрожащими пальцами она нажала кнопку, прислушиваясь к свисту раскаленного нутра.

Испачканные кровью ногти, словно обвинение, бросились в глаза, когда она взялась за планшет. Молли загрузила объявление о розыске. Одно из тех невозможных решений, которое тебе нужно принять, потому что, как и говорила Джада, не сделать – это то же самое, что и сделать. Внизу страницы была ссылка на горячую линию полиции. Она провела по ней, переключила планшет в беззвучный режим и прижала к уху.

– Чем я могу вам помочь? – спросил холодный голос на другом конце.

– В моей клинике женщина, – пробормотала она. – Та, с объявления.

– Превосходно, – ответили ей ничуть не теплее. – Неподалеку наш патруль. Задержите ее на двадцать минут, мэм, если сможете сделать это, не подвергая себя опасности.

– Деньги, – прошипела она. – Я велю ей бежать за холмы, если вы не пообещаете, что деньги мне выдадут моментально…

– Да, разумеется. Их уполномочат перечислить средства в случае успешной операции. Если вы исполните свою часть.

– Спасибо, выдавила Молли и оборвала связь.

Дыхание застряло у нее в горле. Она прижала ко рту ладонь, надавила так сильно, что порезала зубами губы, словно могла физически удержать внутри крик. Пятнадцать тысяч, а не три; на пятнадцать тысяч можно позволить себе гораздо больше, чем одну лишь генную терапию. Купить кондиционер, купить одежду, купить еду. Пятнадцать тысяч – это жизнь.

Ей хотелось посмеяться над собой – конечно, это жизнь. А конкретнее, жизнь Джады.

Сердце Молли билось о ребра, пока она обходила здание. Что, если Джада как-то ее подслушала, забрала сумку и ушла? Дверь бы хлопнула, она уверена, но… совсем недавно Джада давила на ее беззащитный позвоночник с угрозой то ли реальной, то ли мнимой. Если она подслушивала, могли быть варианты ужаснее, чем просто расставание без прощаний.

«Двадцать минут», – бешено размышляла Молли, пока входила в комнату с пустым лотком. Джада сидела на кушетке, куском марли размазывая биоклей по ранам. Она вскинула голову, отметив появление Молли таким пристальным и хищным взглядом, что та похолодела от макушки до пят, а затем снова посмотрела на свою руку.

– Ты хорошо поработала, – сказала она.

– Для врача, – ответила Молли.

Голос звучал ровно. Она предполагала, что тот будет сдавленным или хриплым, как если бы ее горло наполнили шипами. Джада была права – линии сложились в жутковатую, но прекрасную картину на ее коже, красное на белом, холст из плоти. Она чуть сожалела, что не вырезала где-нибудь имя Этена, но, возможно, так получилось бы слишком нарочито.

– Меня зовут не Молли, – произнесла она в зарождающейся тишине, не позволяя той воцариться.

Джада отложила марлю.

– Я предполагала.

– Ты рассказала мне историю.

– Тоже хочешь рассказать? – спросила Джада.

Молли взялась за стул и потащила его через комнату, дерево скрипело по плиткам пола. Она поставила стул перед Джадой и села, сложив руки на коленях.

– Тебе не обязательно слушать, – сказала она, снова разглядывая засохшую кровь. – Можешь уйти. Ты покончила со своим… делом, со своими обязательствами.

«Я даю тебе шанс», – в отчаянии думала она.

– Рассказывай, – произнесла Джада, обмякнув на кушетке.

Она баюкала изрезанную руку на коленях, ни одна, ни другая женщина так и не перевязали ее. Раны складывались в сказку о них и между ними.

Молли потянулась и робко положила свою ладонь на ладонь Джады. Пальцы у той, все еще красные от солнечных ожогов, окончательно облезли. Руки она не отняла. Молли запрокинула голову, их взгляды встретились, сплетаясь, как и ладони. Она облизала кончиком языка сухие губы, пробуя на вкус царапину от зубов.

– Молли – это не краткая форма имени, – призналась она. – Я взяла его из книги.

* * *

– Я со станции Е-шесть, – произнесла она. – Меня звали Шэрад Ратхор, и я была врачом. У меня водились деньги, но их не хватало, чтобы оплатить обучение, а мой отец потерял работу.

Я была хорошей дочерью. У врачей есть доступ к разным лекарствам, особенно в большой больнице, где все заняты, где не хватает людей, чтобы заполнять необходимые документы, а проверки службы безопасности очень небрежные. Так что я думала, что стану продавать препараты. Немного. Лишь чтобы свести концы с концами.

– О, это было… – начала Джада.

– Глупо, я понимаю, – сказала Молли. – Только я не знала, что синдикаты не ценят фриланс. Он портил их бизнес, перебивал им продажи. Мой товар стоил очень дешево, и я была слишком сговорчивой. Понимаю, что меня могли просто убить, а вместо этого подставили. На последнюю встречу пришел совсем не покупатель. Это был полицейский, а судья, который мне достался, принадлежал к синдикату. Я явилась на слушание и, не произнося ни слова, дрожа, словно лист, наблюдала за тем, как они решали мою судьбу. Зал заседаний превратил меня обратно в маленькую девочку. Но они сказали, что проявят огромную снисходительность и заменят тюрьму изгнанием.

Снисходительно присудят худшее наказание из возможных. Снисходительно. Тогда я и поняла, что меня подставили…

* * *

Дверь с грохотом распахнулась, от силы удара деревянные планки разлетелись и заскакали по полу. Джада выдернула ладонь и зарылась в сумку, вываливая на пол содержимое, Молли отшвырнула стул и подняла руки. Когда ввалились полицейские – четверо, в пугающих одинаковостью бронежилетах и шлемах, – Джада прижалась спиной к кушетке и выхватила небольшой пистолет из одежды и вещей, разбросанных по плиткам. Она оскалилась и выпрямилась, оружие метнулось в сторону Молли. Кровь брызгала из раненой руки, безвольно повисшей вдоль тела.

Сердце Молли остановилось при виде пистолета, сквозь горячую пелену слез ее взгляд встретился со взглядом Джады. Она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь – «Прости». «Я люблю тебя», «Ты мне велела так поступить», – но ствол скользнул мимо, и рев выстрелов заполнил крошечное пространство. Молли закричала, зажимая уши руками. Она свернулась в комок, защищаясь, и на несколько секунд перестала что-либо различать, поэтому не видела, как падала Джада, пока та не ударилась о пол у ее ног.

Кровь лилась, словно река красной лавы, вязкой и горячей. Ручьи растекались между туфель Молли. Она снова беспомощно прижала ладони к губам, пронзительный вопль прорвался сквозь ее пальцы.

«Я старая», – говорила Джада.

«Так заканчиваются истории вроде моей», – говорила Джада.

Молли отступала назад, пока не уперлась в стену. Кровь жадно преследовала ее. и она встала на цыпочки.

– Мэм. – произнес один из офицеров, – с вами все в порядке?

Молли едва расслышала его из-за звона в ушах. Она оторвала взгляд от крови и лишь тогда увидела страшную неподвижность руки Джады с вырезанными на ней цветами, с белыми пальцами, раскрытыми, словно лепестки. Старомодные пули разорвали ее тело, искромсали и одежду, и плоть. Ее лицо осталось на удивление нетронутым – глаза распахнуты, губы раздвинуты, словно для того, чтобы перевести дыхание.

– Мы приносим извинения за стрельбу в закрытом помещении, – сказал полицейский. – Нам разрешено подтвердить ваш платеж. У вас есть информация о вашей учетной записи?

Молли вытащила из кармана юбки планшет и протянула ему. Он несколько раз прикоснулся к экрану, приложил к нему браслет и отдал обратно.

– Благодарим за ваши услуги. Чистку мы берем на себя.

– Да, – кивнула она оцепенело. – Да. конечно. Пятнадцать тысяч?

– Да, мэм, – сказал он.

Другие офицеры устраивали тело Джады на складных носилках. У Молли тряслись коленки, она едва не падала от внезапного головокружения. Джада, живая, верная и такая чертовски красивая, теперь стала холодной и раздавленной вещью, вырванной и брошенной на пол. Офицеры подняли носилки. Та же рука, которая чертила обжигающе горячие тропинки на бедре Молли, ее ребрах и животе, безжизненно болталась в воздухе. Офицеры ушли, как будто предполагая, что женщина последует за ними. Вместо этого она рухнула на стул и прижала ладони ко все еще теплой кушетке. Липкая лужа крови под ногами темнела, засыхая.

– Пятнадцать тысяч, – громко произнесла Молли.

Все случилось быстрее, чем она ожидала. Равновесие к ней не вернулось, его место заняло потрясение. Ее обожгло воспоминанием о губах Джады, изогнутых в последнем оскале.

Она рывком поднялась, словно марионетка на ниточках, и подошла к раковине. Еще раз промыла скальпель, пинцет и лоток. Выхватила из коробки дезинфицирующие салфетки, пробежалась ими по инструментам и с грохотом швырнула их на кушетку. Принятое решение – брошенный жребий – не сломало ее. О ней ли эти слова? Она не была уверена, что хочет знать.

Молли, которую звали вовсе не Молли, протерла предплечье, смывая с кожи едкий пот. Взяла свободной рукой скальпель и прочертила линию, которая сначала показалась всего лишь холодной, а после расцвела резкой болью. Тут будет история. Клеймо, заработанное убийством.

– Ее звали Джада, – прошептала она в пустоте комнаты, когда начала расписывать собственный холст. – Не знаю, правильно ли это, но вот ее история. Думаю, она хотела, чтобы я ее убила.

 

ШОН МАКМУЛЛЕН

ПАРОГОТИКА

Австралийский писатель Шон Макмуллен работает аналитиком компьютерных систем в Австралийском бюро метеорологии. Он также является солистом нескольких фолк- и рок-групп и, кроме того, поет в Викторианской опере. Произведения этого довольно плодовитого и уже признанного автора публиковались в таких журналах, как «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», «Interzone», «Analog» и другие. Он написал более десятка романов, включая «Голоса света» («Voices in the Light»), «Восход зеркального солнца» («Mirrorsun Rising»), «Души великой машины» («Souls in the Great Machine»), «Стрела миоцена» («The Miocene Arrow»), «Глаза Калькулора» («Eyes of the Calculor»), «Путешествие „Лунной тени“» («Voyage of the Shadowmoon»), «Прозрачные драконы» («Glass Dragons»), «Проводник сквозь пустоту» («Void Farer»), «Двигатель времени» («The Time Engine»), «Империя центуриона» («The Centurion’s Empire») и «Перед бурей» («Before the Storm»). Его последний роман называется «Изменить вчера» («Changing Yesterday»). Некоторые рассказы были изданы в сборнике «Призванный к краю» («Call to the Edge»), кроме того, в соавторстве с Расселом Блэкфордом и Вэном Айкином Макмуллен написал сборник критических статей «Странные созвездия: история австралийской научной фантастики» («Strange Constellations: A History of Australian Science Fiction»). Шон Макмуллен живет в Австралии в Мельбурне.

История может полностью измениться из-за какой-то мелочи, и если она еще не изменилась, то это вовсе не означает, что такого никогда не случится. Именно о том и говорится в следующем рассказе.

Есть что-то особенное в вещах, изменяющих мир. Не могу сказать, что именно, просто чувствую. Как-то я стоял перед капсулой «Восток», в которая доставила первого человека в космос. Она светилась изнутри, излучая влияние. Даже с закрытыми глазами я его видел. Потом в музее «Спурлок» я обнаружил странный, искореженный комок, который оказался первым транзистором. Его значимость обжигала, как жар костра. У аналитической машины Бэббиджа, созданной в 1871 году, аура не определялась, а вот у особняка Блетчли-парк – еще какая! У меня не осталось сомнений, где именно зародилась компьютерная эпоха.

В «Летуне» братьев Райт я тоже не почувствовал никакой важности. И сильно удивился. «Летун» – первая машина тяжелее воздуха, которая взлетела. Он на практике доказал, что это возможно. Он изменил мир, и тем не менее моя странная интуиция утверждала обратное. А потом я увидел «Аэронавт», и все стало предельно ясно.

* * *

«Даймлер» 1899 года стоял на улице прямо напротив моего дома, когда я вернулся с работы. Вокруг него уже собрались почитатели антиквариата, и охранник строго следил за тем, чтобы никто не позволил себе лишнего. Благодаря отцу, который с детства таскал меня по различным автошоу, я довольно хорошо разбирался в старых моделях, хоть так никогда и не проникся. Задержавшись на миг, чтобы полюбоваться по сей день работавшим шедевром в стиле ар-нуво, я открыл входную дверь.

Большой конверт лежал поверх посылок с заказами из сети. Письма мне приходят редко. Обычно то, что можно превратить в текст или пиксели, я получаю по Интернету. Адрес на конверте был написан от руки четким, элегантным каллиграфическим почерком. В правом верхнем углу – настоящая марка. И никаких штемпелей. Значит, письмо принес посыльный. «Кто пишет каллиграфическим почерком во втором десятилетии двадцать первого века?» – подумал я. Взять его в руки было все равно что ненадолго отправиться в прошлое, письмо чуть ли не умоляло, чтобы я вскрыл его не банальным ключом от входной двери, а чем-то более приличным.

Поднявшись по лестнице, я нашел настоящий нож для писем в форме средневекового меча, который купил во время экскурсии в Британском музее. Я прочитал следующее: «Уважаемый мистер Чендлер! Я бы хотела узнать Ваше мнение по поводу фотографий, которые Вы найдете в этом письме. Искренне Ваша, Луиза Пендеран». В конверте, кроме записки, лежали четыре цветные фотографии, распечатанные на бумаге формата А 4. На них – обломки летательного аппарата, который никогда не существовал.

Возьмите, к примеру, современный сверхлегкий летательный аппарат, опишите его своими словами инженеру середины девятнадцатого века, заставьте построить его, а затем разбейте. Именно такая машина была изображена на первой фотографии. В отличие от большинства машин девятнадцатого века, у этого аппарата не было ни унции лишнего веса. Судя по фону, находился он где-то в амбаре.

На второй фотографии были изображены четыре легких цилиндра, соединенные по спирали с кривошипом. Паровой двигатель, построенный таким образом, чтобы максимально уменьшить вес. На следующей фотографии – воздушный винт, похожий на двукрылую мельницу. На последней – обрывки матерчатой панели со словом «Аэронавт», написанным серебрянкой.

* * *

Трель дверного звонка оторвала меня от изучения фотографий. На часах уже было шесть, поздновато для рекламы услуг телефонной компании и вечного спасения, а мои друзья обычно шлют СМС, прежде чем прийти. Спускаясь по лестнице, я вдруг почувствовал, что, кто бы там ни стоял у двери, это наверняка связано с конвертом. Я не пробыл дома и пяти минут. Возможно, они поджидали меня в кафе напротив и дали время, чтобы я успел рассмотреть фотографии. Наверное, они и приехали на том «Даймлере».

В дверях стояла пара. В одинаковых длинных до пят коричневых пальто, на лбу гоглы – автомобильные очки-консервы. Во мне росту шесть футов, но эти двое были немного выше и посматривали сверху вниз. На женщине поблескивали серебряные украшения в виде гальванизированных шестеренок, колесиков, кругляшей и трубочек.

– Вы – Леон Чендлер? – спросила она, одарив меня широкой улыбкой.

Большие глаза смотрели внимательно и немного хитро. Они не сочетались с ее улыбкой. Я помахал фотографиями и ответил:

– Да, а вы, должно быть, Луиза Пендеран.

Она кивнула:

– Это мой друг Джеймс Джемисон.

Джеймс Джемисон ухмыльнулся и медленно, словно нехотя, протянул мне руку. Его отношение мне не понравилось, поэтому руку я проигнорировал и кивнул в сторону лестницы.

– Подниметесь ко мне? – спросил я, освобождая проход.

Моя квартира располагалась на втором этаже над магазином, но при этом была довольно просторной. Не успев войти в гостиную, пара застыла посреди комнаты, озираясь. Глаза их забегали по моделям паровых машин, которые стояли у меня повсюду. На книжных полках и на каминной, на подставках и в стеклянных шкафах.

– Вы это все сами сделали? – спросил Джеймс, умудрившись задать вопрос так, что он прозвучал как обвинение.

– Да. Специализируюсь на паровых машинах пионеров этого дела. Ньюкомб, Папин, Херон, Тревитик, Уатт и так далее. Все модели действующие.

– Тем не менее вы одеваетесь в черное, а на стене у вас висит плакат Элис Купер с автографом, – заметил он.

– Классная музыка, мне нравится.

– Ваша мебель и стены тоже черного цвета.

– Черный успокаивает.

– Вы что, гот?

– Возможно, вы заметили табличку на двери, когда сюда входили. Там написано «Модели Парогота».

Мне нравится приводить людей в замешательство. Обычно те, кто считает себя слишком крутым, чтобы ходить в школу, думают, что любители пара все как один носят куртки с капюшоном и болтаются на железнодорожных станциях, наблюдая за поездами. В детстве я пережил немало насмешек. Сверстники издевались надо мной за то, что я строю модели, а не играю в компьютерные игры. Повзрослев, я стал сознательно стильно одеваться и продолжил строить модели, пусть даже некоторые считают меня слегка эксцентричным.

– Ваши модели прекрасны, – сказала Луиза, постукивая острым охристым ногтем, больше похожим на коготь, по паровому котлу машины Ньюкомба.

– Это всего лишь хобби, которое приносит неплохой заработок.

– Вообще-то нам нужен профессионал, – резко сказал Джеймс.

И тут я понял их методику. Джеймс ведет себя грубо, а Луиза следом хвалит, чтобы я размяк и проникся к ней симпатией. Ей что-то от меня нужно, что-то связанное с обломками в том амбаре. Я решил слегка форсировать события.

– Что ж, я вас не держу, – сказал я и указал на лестницу.

Джеймс шагнул к двери и не сразу сообразил, что Луиза за ним не последовала. Они обменялись недружелюбными взглядами.

– Возможно, Джеймс выразился несколько грубовато, – сказала она. – Нам нужен профессионал, и вы подходите идеально.

Джеймс позорно капитулировал. Теперь я знал, кому принадлежал антикварный «Даймлер».

* * *

Мне нравится философия стимпанковской моды, но я стараюсь держаться от нее подальше. Предпочитаю, чтобы шестеренки крутились, а не просто выставлялись напоказ. По-моему, то, что не функционирует, не может быть по-настоящему красивым. На работе – на моей настоящей работе – я строю двигатели по спецификациям заказчика, компании сверхлегких летательных аппаратов. У меня дома нет ни одной картины или декоративной вазы. Даже плакат с Элис Купер прошел мой тест на функциональность лишь потому, что был рекламным. Таким я стал из-за отца. За год до моего рождения он купил старый «Мини Минор», спустя четверть века запчасти разобранной машины все еще валялись на полу гаража, подразумевая, что отец до сих пор реставрирует ее. Долгие годы я наблюдал за тем, как он с маниакальным рвением протирал, смазывал и полировал детали, которые никогда так и не стали единым целым. Наверное, оттого и развилась во мне любовь к работающим вещам.

* * *

Я разложил фотографии на кофейном столике, мы расселись вокруг.

– Что вы думаете об «Аэронавте»? – спросила Луиза.

Для себя я уже решил, что этот летательный аппарат – всего лишь современная скульптура в стимпанковском стиле, так сказать, артефакт «альтернативной» истории. Не люблю скульптуру, не приемлю форму без функциональности.

– Он похож на винтажный аппарат на паровом ходу, который никогда не существовал, – ответил я, попутно размышляя о том, что можно приготовить на ужин и как бы поизобретательней оскорбить этих двоих, чтобы они побежали вниз по лестнице, теряя на ходу гоглы.

– На корпусе двигателя выбита дата. Тысяча восемьсот пятьдесят второй год.

Это что-то новенькое! Сердце забилось, я сгреб фотографии, чтобы еще раз детально разглядеть их. Машина была сверхлегкой, рама «Аэронавта» состояла из тонких деревянных планок, тросов и ивовых прутьев. Его мог бы уничтожить даже слабый ветер, но в тихий день у него все-таки был шанс подняться в воздух, хоть и с огромным трудом.

Я принялся перебирать в памяти все, что знаю о паровых летательных аппаратах. Братья Беслер летали на паровом биплане в 1933 году, а в 1852 году в небо поднялся первый воздушный шар, оснащенный паровым двигателем. На паровых машинах стоят двигатели внешнего сгорания, поэтому у них очень низкая удельная мощность, то есть отношение мощности к весу. Они, конечно, не идеальны для воздухоплавания, но и полностью вычеркнуть их нельзя.

И тут меня осенило. Возможно, «Аэронавт» – вовсе не розыгрыш, и историю авиации придется полностью переписать. Я еле сдержался, чтобы не завопить от радости, заставил себя говорить спокойно и медленно.

– Где были сделаны фотографии? – спросил я.

– В Кенте, в моем родовом поместье, – ответила Луиза.

– Когда?

– Вчера.

* * *

На следующее утро я приехал в поместье на своем черном скутере «Веспа». Садовник сказал, чтобы я убирался, иначе он позвонит в полицию.

– Дайте угадаю, – сказал я, снимая шлем. – Парень Луизы Пендеран приказал вам избавляться от всех гостей в черном.

Он указал мне на ворота и уже открыл рот, но вовремя сообразил, что я говорю правду. Вспомнил, кто платит ему зарплату. Не проронив больше ни слова, он вошел в дом. Вскоре появилась Луиза и пригласила меня. На ней был черный комбинезон, монтерский пояс с хромированными инструментами, в волосах вместо заколки – отвертка, вполне в техно-готском стиле. Без зашнурованных ботинок на высоких каблуках она была с меня ростом. Джеймс шел за ней, одетый в костюм автомобилиста времен Прекрасной эпохи, и выглядел крайне несчастным.

Амбар, где больше века хранился «Аэронавт», стоял в поле за особняком.

– Моя семья знала об аппарате на протяжении нескольких поколений, но они относились к нему скорее как к шутке, – пояснила Луиза, когда мы шли полем. – Никто даже не потрудился рассказать мне об этом. Знаете, как бывает, им кажется, что вся эта деревенская пастораль – дела давно минувших дней. Позавчера мы с Джеймсом пришли сюда, чтобы удостовериться, что амбар подойдет для проведения свадьбы в стиле стимпанк.

– Мы собираемся пожениться, – важно сказал Джеймс, словно часовой, предупреждающий нарушителя.

– Поверить не могу, что «Аэронавт» так хорошо сохранился, – сказал я. – После ста пятидесяти лет коррозии, гниения и работы древоточцев он должен был превратиться в кучу ржавчины и опилок.

– У Люси Пендеран, дочери человека, который, предположительно, построил его, была навязчивая идея. Она хотела сохранить память об отце. К моменту ее смерти в двадцатом году прошлого века в семье сложилась традиция – раз в год, в середине лета, полевые рабочие обрабатывали аппарат воском.

* * *

Двери амбара стояли нараспашку. Аура предмета, способного изменить мир, была настолько сильной, что я ощутил внутренний трепет. Медленно, словно астронавт, впервые ступивший на Луну, я вошел туда. Чем ближе я подходил, тем яснее видел, что обломки «Аэронавта», учитывая его возраст, находятся в отличном состоянии. Под слоем воска двигатель и сломанная рама сохранились без изменений, а вощеные шелковые крылья превратились в нечто вроде картона.

Для паровых двигателей девятнадцатого века вес никогда не был большой проблемой, потому что их использовали для поездов, кораблей и фабричных машин. В отличие от этих тяжеловесов, в двигателе «Аэронавта» не было ни одной лишней унции. Масляное топливо впрыскивалось в топку, разогревая спиральный паровой котел. Затем пар с помощью охлажденного воздухом конденсера остывал и использовался повторно. Для того чтобы масло впрыскивалось под высоким давлением, топливный бак нагревался открытым пламенем. И это меня сразу насторожило. Вес помпы при этом, несомненно, уменьшался, но зато опасность взрыва максимально возрастала.

– Он мог летать? – спросила Луиза, сначала позволив мне несколько минут походить вокруг аппарата с открытым от удивления ртом.

– В соответствии с современными стандартами безопасности у вас тут – невзорвавшаяся бомба, – ответил я, постучав по топливному баку. – С учетом этого… да, возможно.

– Можно ли его починить и поднять в воздух?

– Восстановить не проблема, – ответил я, пожав плечами, а затем покачал головой.

– Так вы думаете, что он не взлетит?

– Для машины с таким весом ему, несомненно, не хватит мощности, но если разбег будет достаточно длинным, а пилот – легким, то, возможно, он наберет скорость, необходимую для отрыва.

– Вы имеете в виду – для полета?

– Да. На несколько минут.

– Почему только минут? – спросил Джеймс, старательно изобретая любой повод, лишь бы не согласиться со мной.

– Лишнее топливо – лишний вес. Взяв с собой запас топлива на долгий полет, вы перегрузите аппарат, он станет слишком тяжелым, следовательно, не сможет оторваться от земли.

– Но он наверняка сможет летать? – спросила Луиза.

– Возможно, а не наверняка. Пока двигатель не будет восстановлен и испытан, мы не узнаем, хватит ли ему мощности и можно ли его использовать. Возможно, «Аэронавт» – всего лишь неудачный эксперимент, пусть и гениальный.

* * *

Внешний вид особняка не был выдержан в едином стиле, в нем проступали черты архитектуры времен Регентства, викторианской и эдвардианской эпох и даже имелись современные новшества, которые вряд ли одобрила бы Комиссия по английскому культурному наследию. Кофе подавала горничная-румынка. Родители Луизы не были снобами, их состояние давало им право ничего не доказывать другим.

– Прежде всего мне хотелось бы знать: кто построил «Аэронавт»? – спросил я после того, как нас представили и мы обменялись любезностями.

– Никто точно не знает, – ответил отец Луизы. – В книгах поместья лишь говорится, что полевые рабочие каждый год вощили аппарат, начиная с середины пятьдесят второго года девятнадцатого столетия. Как раз незадолго до этого погиб Уильям Пендеран – упал с лошади или что-то вроде того. Так что я бы ставил на Уильяма.

– Датировка кажется мне слишком ранней. – начал я, но тут же осекся и, подумав, добавил: – А впрочем, может, это и не рано. Уильям Хенсон изобрел воздушный паровой экипаж в тысяча восемьсот сорок третьем году, а уже в сорок восьмом Джон Стрингфеллоу взлетел на паровой модели. Джордж Кейли построил планер в пятьдесят третьем, и его кучер пролетел на нем над Бромптон-Дейл.

– Выходит, год постройки «Аэронавта»… э-э-э… возможен?

– Тысяча восемьсот пятьдесят второй год не только возможен, но и, как это ни странно, наиболее вероятен. Для британской авиации это было славное десятилетие.

– Подумать только, столько лет мы ничего не знали, – сокрушенно вздохнул отец Луизы.

– Ответьте еще на один вопрос, – сказал я. повернувшись к девушке. – Почему вы выбрали меня?

– Я вас загуглила. Вы строите исторически достоверные паровые машины и при этом работаете в компании сверхлегких летательных аппаратов. Идеальная комбинация.

Я уже знал ответ на третий вопрос, но все равно задал его:

– Итак, что я должен сделать?

– Сколько вы попросите за восстановление «Аэронавта»?

Сколько я попрошу? Я чуть не расхохотался ей в лицо. Лучше бы спросила, сколько я предложу за то, чтобы мне позволили поработать с ним.

– Я могу разобраться с двигателем. – сказал я, стремясь выглядеть как можно спокойней. – Это не обойдется слишком дорого, но вот для работы с деревом и тканью понадобятся реставраторы и материалы.

– Значит, вы не сможете нам помочь? – с готовностью спросил Джеймс.

– Помочь я как раз могу, – ответил я и достал телефон. – У директора «Ультралайтс Анлимитед» огромный опыт в восстановлении истребителей времен Первой мировой. Я позвоню ему прямо сейчас.

* * *

На своем винтажном мотоцикле BSA Джайлс Гибсон примчался из Лондона в Кент меньше чем за час. Не успев познакомиться, Джеймс его тут же возненавидел. Джайлс не только носил экипировку того периода, он ко всему еще был настоящим пилотом. Джайлс окончательно все испортил, когда сделал комплимент Луизе, похвалив ее неоиндустриальный наряд и при этом полностью проигнорировав костюм Джеймса.

Инспекция заняла у нас примерно час. «Аэронавт» находился в хранилище полтора века, и, несмотря на больше сотни слоев воска, некоторые детали из дерева нуждались в замене. Зато двигатель благодаря тому же воску не подвергся коррозии.

– Что скажешь. Парогот? – спросил Джайлс, стуча костяшками пальцев по двигателю. – Сколько времени нам понадобится, чтобы развести пары?

– Нужно полностью разобрать движок, проверить, нет ли повреждений, почистить и заново собрать. При серьезной финансовой поддержке, думаю, пару недель.

– Эй, я руковожу всего лишь «Ультралайтс Анлимитед», а не НАСА. Так что серьезная финансовая поддержка – не вариант.

– Как раз таки вариант.

Джайлс уставился на меня, моргнул пару раз:

– Что ты имеешь в виду?

– Это Британия, Джайлс. Как только пойдут слухи о том, что был обнаружен оригинальный летательный аппарат викторианской эпохи на паровой тяге, отсюда и до Лондона выстроится целая очередь любителей пара, умоляющих позволить нам помочь. На добровольных началах, заметь!

– Он взлетит? – спросила Луиза.

– Ему не хватает мощности, он слишком тяжелый, к тому же еще и нестабильный с точки зрения аэродинамики, – сказал Джайлс.

– Это значит «нет»?

– Это значит «я не знаю». Одновременно с восстановлением «Аэронавта» мы постараемся разработать компьютерную модель, а потом построим копию в натуральную величину, но с бензиновым двигателем. Если копия взлетит, то это будет означать «да».

– Можете работать в амбаре, – с готовностью сказал отец девушки.

– А как же наша свадьба? – воскликнул Джеймс.

– Мы еще даже не назначили дату, – ответила Луиза, обращаясь скорее к Джайлсу, нежели к Джеймсу.

– Работать придется много и быстро, иначе все это превратится в Стоунхендж, – усмехнулся Джайлс. – То есть останется лежать в славных руинах без надежды на восстановление. Обязательно найдутся какие-нибудь борцы за неприкосновенность культурного наследия.

– Это было бы ужасно! – воскликнула Луиза.

– С вами на все сто, – ответил Джайлс. Одной рукой он приобнял девушку за плечи, а другой показывал на аппарат. – Оставить Стоунхендж таким, какой он есть, означает прославлять то, что эти чертовы вандалы натворили в древности. Довелось мне как-то поработать с истребителями времен Первой мировой. Только залатаешь дыру от пули, так сразу прибегает какой-нибудь придурок и начинает вопить, что дыра эта имеет важное историческое значение.

– И что вы предлагаете? – спросил Джеймс, торопливо схватив Луизу за руку.

– Я звоню в мастерскую и распоряжаюсь, чтобы мой персонал бросил все и мчался сюда, прихватив с собой грузовик и кое-какое оборудование. А пока они будут в дороге, мы с Леоном начнем помечать деревянные детали и тросы, которые необходимо заменить.

Между Джеймсом и Джайлсом началась какая-то странная игра, каждый пытался перетянуть Луизу на свою сторону, словно она была канатом. Насмотревшись на это, я достал рулон малярной ленты и умышленно пометил неповрежденный лонжерон.

– Ни в коем случае, Парогот! – взревел Джайлс и, тут же отпустив Луизу, склонился надо мной. – Помечать будешь только то, что я тебе покажу.

* * *

После обеда двигатель перенесли в грузовик «Ультралайтс Анлимитед», тем же вечером я отвез его в мастерскую в Лондон. У дверей меня уже ждал десяток добровольцев-реставраторов, которым я позвонил. У меня не хватило смелости сказать им, чтобы возвращались утром, поэтому мы внесли двигатель внутрь и следующие два часа отпаривали грубую восковую корку. Каждый раз, прикасаясь к двигателю, я чувствовал покалывание в пальцах, да такое сильное, что пришлось надеть перчатки. В полночь мы были готовы провести первое испытание. С величайшей осторожностью я взялся за кривошип и нажал. Он легко провернулся, а значит, совершенно не пострадал при аварии. Радости нашей не было предела.

В течение следующих дней мы разобрали двигатель по винтику, записывая весь процесс на видеокамеру. Каждую деталь мы начищали до блеска, а затем сканировали, чтобы составить цифровую базу данных. От времени пострадала лишь кожаная изоляция и прокладки. Мои помощники заменили их с такой любовью и нежностью, с какими даже невестам не клялись перед алтарем.

* * *

Как-то вечером, вернувшись к себе, я увидел Луизу, которая ждала меня около дома. На этот раз она приехала на «БМВ» последней модели и надела черное кружевное платье, черную кожаную куртку и сапоги на высоком каблуке. Она выглядела разгневанной, но в то же время уязвимой. Луиза предложила посидеть в кафе и там рассказала, что ей позвонили с «Би-би-си» насчет «Аэронавта». Мы так никогда и не узнали, кто слил им информацию. Возможно, наши ребята слишком громко спорили в пабе, а кто-то услышал и подал идею руководителям четвертого канала.

– Они хотят снять документальное реалити-шоу, – сказала Луиза.

– Я сотрудничал с телевидением, – сказал я. – Съемочная группа – это свет, отражатели, первая и вторая камеры, бесконечные дубли якобы случайных событий, разборки между главными героями, прописанные в сценарии для усиления драматического эффекта, гримеры и стилисты. Позови весь этот цирк в нашу мастерскую, и сроки работы удлинятся втрое.

– Но они нам нужны, Леон. Они могут помочь и заодно возьмут на себя Комиссию по наследию.

– Значит, и эти уже в курсе.

– Угу, но «Би-би-си» на нашей стороне. Они считают вас большой шишкой.

– Меня? Большой шишкой?

– Всех нас. Мы же не просто кучка ботанов-технарей в футболках и джинсах. Продюсер хочет представить нас как крутую команду, которая занимается сенсационной реставрацией в крутых костюмах. Гот-инженер, потрясный пилот – любитель стимпанка, гламурная меценатка и Джеймс…

Она замолчала, но ее замешательство звучало громче слов.

– А что Джеймс? – невинно спросил я.

– Джеймс изучал историю и дизайн костюмов, он фэшн-модель с высокими гонорарами. Его имя широко известно в стимпанковских кругах, но помочь с «Аэронавтом» он не сможет. И вообще Джеймсу не нравится вся эта затея.

Все было ясно, как день. Луиза – наследница богатой древней семьи, ей нравится ретростиль. Для кого-то вроде Джеймса встречаться с такой девушкой – невероятная удача. А потом на сцене появился Джайлс. Он не только одевался в винтажном стиле, но и мог отреставрировать «Аэронавт». И возможно, даже пилотировать его копию. Джеймс годился на роль спутника для светских вечеринок. А Джайлс, по-настоящему геройский парень, подходил для этого еще лучше.

– Что же мы будем делать с «Би-би-си»? – спросил я.

– Съемочная группа станет снимать только самые ответственные моменты. Так мы не потеряем слишком много времени.

– И кто будет решать, какие моменты ответственные?

– Ты.

Я согласился. Джинна уже выпустили из бутылки, придется вести себя с ним повежливее. Оставался еще один вопрос.

– Ты чувствуешь что-нибудь странное, когда находишься рядом с «Аэронавтом»?

Луиза резко повернулась.

– Почему ты спросил?

«Она сказала „почему“, а не „что“, – подумал я. – Это важно! Она тоже что-то чувствует».

– Признаюсь, я ощущаю нечто странное, словно в нем живет призрак. Я тут подумал, может, Люси Пендеран тоже что-то такое чувствовала, поэтому и решила заняться его консервацией.

– Я не верю в призраков, – отрезала Луиза, но по ее тону я понял, что это не так.

* * *

Нам пришлось частично разобрать восстановленный двигатель, а затем собрать его заново на камеру, старательно делая вид, что все происходит само по себе. Луиза играла роль беспокойной клиентки, которую консультирует элегантный инженер, то есть я. На нее навесили столько шестеренок, что их хватило бы на целую дюжину часов. А еще на ней были сетчатые перчатки и увеличительное стекло на бронзовой цепочке. Но вот цвет помады на губах изменился – вместо по-стимпанковски алой она стала готически-черной.

– Значит, это единственный в своем роде четырехцилиндровый двигатель середины девятнадцатого века? – спросила она по сигналу.

– Ты права, – ответил я. – В те времена не было потребности в суперлегких двигателях.

– Выходит, изобретатель, построивший его, был гением? Вроде Бру- неля?

– Не обязательно. В движке нет ничего революционного, просто он очень легкий. Любой инженер той эпохи мог бы построить что-то подобное.

– Ты думаешь, «Аэронавт» когда-то летал?

Снова этот вопрос.

– Это мы узнаем лишь после того, как закончим процесс реставрации, заведем его и замерим мощность. Иначе трудно сказать. Размах крыльев «Аэронавта» пятьдесят футов, вес при взлете около семисот фунтов. Двести пятьдесят фунтов приходится на двигатель, в котором не больше двенадцати лошадиных сил. Воздушные винты у него тоже не слишком большие. Можно сказать, что «Аэронавт» – это маломощная версия «Летуна» братьев Райт.

– Но разве это плохо? – спросила Луиза, отходя от сценария. – Самолет Райтов взлетел.

– «Летун» поднялся в воздух четыре раза, но был очень нестабилен. У «Аэронавта» стабильности еще меньше. Будет сложно поднять его в воздух, сложно управлять им во время полета, а приземление и вовсе может стать кошмаром.

* * *

Спустя неделю мы запустили двигатель, к которому временно присоединили наш паровой аппарат для чистки. Работал движок идеально, но вердикт калибровочных инструментов оказался неутешительным. Девять лошадиных сил, вот и все, что можно было из него выжать.

Дальше я принялся за топку, которая бросала вызов всем современным правилам техники безопасности. Залейте керосин в бак с тонкими стенками, разожгите под ним костер, чтобы топливо выходило под давлением, и у вас получится простой, эффективный, легковесный и при этом неимоверно опасный источник горючих паров. Я протестировал бак и трубки, прогнав по ним сжатый воздух под давлением. После этого «Би-би-си» договорилась, что испытания с настоящим топливом будут проводиться на армейском полигоне.

Мы специально выдали несколько впечатляющих языков горящего пламени на камеру, но. ко всеобщему удивлению, топка не взорвалась. Последние критические испытания тоже проводились на полигоне. Мы подсоединили топку к двигателю и включили его на полную мощность, укрывшись в наблюдательном бункере. Продюсера ждало еще одно разочарование: взрыва не последовало. Я тоже расстроился, но по другой причине. Двигатель выдал чуть больше девяти лошадиных сил. Однако наши разочарования не шли ни в какое сравнение с тем. что обнаружилось в ходе исследования, начатого по инициативе «Би-би-си».

* * *

Третий эпизод шоу «Аэронавты» я смотрел дома в полном одиночестве. «Аэронавт», созданный с помощью компьютерной анимации, стоял в начале взлетной полосы, винты медленно вращались. Когда пилот – палка-палка- огуречек – улегся на скамью, на экране загорелись цифры.

«Похоже, что основная проблема заключалась в весе пилота», – рассказывал голос за кадром.

Винты закрутились на полную мощь, и «Аэронавт» покатился по дорожке.

«Уильям Пендеран был слишком тяжелым, чтобы пилотировать аппарат. По сохранившимся фотографиям мы можем заключить, что его рост был шесть футов и три дюйма, а весил он около двухсот фунтов».

Нарисованный «Аэронавт» побежал по взлетной полосе. На отметке в одну милю скорость достигла двадцати трех миль в час.

«Возможно, Пендеран даже оторвался от земли, потому что, достигнув конца дороги, которую он использовал вместо взлетной полосы, он не перестал давить на газ. За дорогой лежало распаханное поле. Скорее всего, он думал, что уже находится в нескольких футах над землей, хотя в реальности счет шел на дюймы. На обломках мы обнаружили следы травы и грязи, что свидетельствует о том, что аппарат прорвался передними колесами через высокую траву и лишь затем ударился боком о распаханную землю».

Словно в замедленной съемке, нарисованный аппарат врезался в землю. Пилота-человечка отбросило в сторону.

«Пендерану необходимо было иметь возможность быстро покинуть аппарат в случае взрыва или пожара, так как он понимал, что риск взрыва велик. Именно по этой причине он отказался от привязных ремней. В свидетельстве о смерти сказано, что он умер от перелома позвоночника в шейном отделе в результате несчастного случая при верховой езде. Это совпадает с травмами, которые пилот мог получить при аварии „Аэронавта“ и ударе головой на скорости двадцать пять миль в час».

Восстановленные с помощью анимации события показывали, каким образом «Аэронавт» скатился с дороги в распаханное поле.

«На несколько вопросов мы так и не смогли найти ответа, – сказал в заключение голос за кадром. – Почему причиной смерти Уильяма Пендерана назван несчастный случай при верховой езде? Почему обломки аппарата были спрятаны в амбаре? Почему дочь Пендерана, Люси, сделала все возможное, чтобы сохранить эти обломки?»

Далее последовало интервью с Джайлсом и Луизой на фоне частично восстановленного «Аэронавта». Оба выглядели истощенными и бледными, видимо, из-за огромного объема работы.

«Я думаю, все дело в нарушении патентных прав, – сказал Джайлс. – Идентичные винты использовались на модели Стрингфеллоу в тысяча восемьсот сорок восьмом году, а несущее крыло – это легковесная версия конструкции, запатентованной в сорок третьем году для воздушного парового экипажа Хенсона».

«Значит ли это, что Пендеран был великим новатором, но при этом заимствовал чужие идеи?» – спросил ведущий.

«Отчасти. Поставьте себя на место Люси Пендеран. Ее отец погиб при испытаниях летательного аппарата, который непременно изменил бы историю, будь пилот на пятьдесят фунтов легче. Если бы она раскрыла правду, кто-то другой мог бы использовать изобретение ее отца, нанять пилота с небольшим весом и присвоить всю славу первого полета».

«Кто-то из соперников ее отца?»

«Точно».

«Зачем же тогда она взяла на себя такие хлопоты по консервации обломков?»

«Этого я не знаю».

* * *

В последнее время Луиза все больше выглядела как готка, изгнанная из рядов за стремление стать стимпанковским инженером. Бледные, впалые щеки. Исцарапанные, испачканные краской и машинным маслом руки. Она двигалась медленно, рассчитывая каждый шаг, словно из нее высосали энергию. Оба ее воздыхателя, Джайлс и Джеймс, считали, что она выглядит так, потому что между ними что-то происходит. Восстановление двигателя не требовало больших усилий, кроме того, основные работы проводились в Лондоне, поэтому Джайлс назначил меня исполнительным директором «Ультралайтс Анлимитед». Надеялся, что таким образом сможет держать меня подальше от Кента и Луизы. Так бы все и было, если бы она не наезжала в Лондон.

Приближался день публичного показа «Аэронавта», и гоглы, как и вся стимпанковская мода в целом, вдруг превратились в камень преткновения. Стимпанковские костюмы и викторианская мода во многом похожи, но не совпадают в мелочах. Луизе нравился стимпанк, Джеймсу – викторианская эпоха. «Би-би-си» встала на сторону Джеймса.

Луиза и Джеймс находились в мастерской «Ультралайтс Анлимитед» и ждали, пока операторская группа приготовится к съемке, когда между ними разгорелся очередной конфликт. Луиза хотела, чтобы на испытаниях модели «Аэронавта» Джайлс в костюме авиатора 1852 года надел гоглы. Джеймс настаивал, что такие очки не использовались практически до начала двадцатого века.

– Гоглы носил Чарльз Мэнли в тысяча девятьсот третьем, когда пытался пилотировать одну из ранних моделей, – объяснил Джеймс. – Их сделали для водителей тех лет, а очки для плавания и того позже появились.

– Но ведь есть же гравюры шестнадцатого века с изображением венецианских охотников за кораллами в таких очках, – возразила Луиза.

– Пусть так, но в пятьдесят втором году девятнадцатого века кучера и машинисты таких не носили.

– Посмотрим, что об этом говорится в сети.

Луиза достала айфон. Она горой стояла за стимпанковский стиль и просто так сдаваться не собиралась.

– «Гоглы» – слово происходит от средневекового английского «гоглен», что значит «щуриться», – прочитала она. – Слово «гоглы» вошло в употребление в начале восемнадцатого века и обозначало защитное приспособление для глаз в виде коротких трубок, закрытых с одного конца металлической сеткой из тонкого провода. Их использовали каменщики, чтобы защитить глаза от каменной крошки.

– В твоих гоглах стекло, между прочим, – заметил Джеймс.

– Дай мне свои очки, и я заменю стекло металлической сеткой, – сказал я, стоя у верстака. – Нет ничего проще.

Луиза улыбнулась так тепло, что ее улыбкой можно было бы растопить все ледники мира, но это лишь еще больше разозлило Джеймса. Он оскалился, а я так и не понял, предназначалось это мне или Луизе. Их разрыв надвигался быстро, как летняя гроза. А я случайно оказался третьим лишним, на своей шкуре ощутив все его тяготы и не получив ничего взамен.

* * *

Джайлсу и его команде добровольцев-реставраторов понадобилось два месяца, чтобы полностью счистить воск с крыльев «Аэронавта» и заменить сломанные или прогнившие лонжероны. Кроме того, им пришлось заново поставить все крепления из струнной проводки и обтянуть крылья черным шелком. Двигатель был отреставрирован задолго до этого и хранился в Лондоне, ожидая момента, когда «Аэронавт» будет собран воедино под пристальным наблюдением телекамер.

Когда я привез полностью восстановленный четырехцилиндровый двигатель на грузовике, принадлежавшем компании, в амбар, там полным ходом шла вечеринка. На козлах стояли бокалы с шампанским и тарелки с жареной курицей. Все, включая съемочную группу, прохаживались в нарядах викторианской эпохи. Одним словом, я попал на «светское мероприятие». Из костюмерного микроавтобуса «Би-би-си» я позаимствовал цилиндр и тут же слился с толпой. Черная готская одежда была в моде во все времена.

Джеймс спорил с продюсером по поводу викторианской моды, Джайлс на фоне «Аэронавта» позировал для камер «Би-би-си», Луиза – для старинного фотоаппарата. В пышном платье с кринолином из зеленой парчи она выгля- дела несчастной. Когда все необходимые дубли были отсняты и народ пошел расправляться с жареной курицей, чтобы она не пропала даром, Джайлс отвел меня в сторону.

– Копия «Аэронавта» готова к полету, – сказал он.

– Что? – воскликнул я. – Уже?

– Джок, Дженис и Отто уже запускали его на этой неделе. По сути, это современный сверхлегкий аппарат необычного дизайна. Мы установили на нем бензиновый движок с переменным регулятором. Какая мощность у старого двигателя?

– Девять лошадиных сил с четвертью. Это все, чего я добился после оптимальной настройки.

– Девять с четвертью, – удивился он, и улыбка впервые сползла с его лица. – Это почти на грани.

– Или, скажем прямо, этого не хватит.

Он посмотрел на Луизу в другом конце амбара, где она позировала в гоглах с металлической сеткой.

– Поработаем с тем, что есть, – решил Джайлс. – Скорее всего, этого хватит.

– Для чертовой компьютерной модели! – буркнул я. – Полетит ли реальный «Аэронавт», бог весть. Он слишком тяжел, ему не хватает тяги, я, конечно, могу внести кое-какие изменения…

– Ни в коем случае! Он должен взлететь в конфигурации тысяча восемьсот пятьдесят второго года. Моя компьютерная модель подтверждает, что на девяти лошадиных силах он сможет набрать скорость для отрыва от земли. Ему хватит горючего на десять минут полета, если пилот будет весить не больше ста сорока фунтов.

– Сто сорок фунтов! Даже такой дрыщ, как я, весит больше.

– Я специально сидел на диете.

– Ты шутишь? Это же отличный повод для реалити-шоу! «Умрет ли пилот от анорексии или погибнет в автокатастрофе? Скоро мы все узнаем!»

– Давай серьезно.

– А я вполне серьезен.

– Луиза тоже сидела на диете, чтобы поддержать меня.

– Теперь понятно, почему она выглядит так же дерьмово, как ты.

– И она больше не спит с Джеймсом.

– Какого черта! Это-то как связано… – взорвался я, но, сообразив, вовремя прикусил язык.

– Да. Связано напрямую с тем, что я буду пилотировать копию «Аэронавта», – сказал Джайлс. – Прости, что я подозревал тебя. Я только недавно понял, что она одевалась в черное только ради того, чтобы позлить Джеймса. Для нее я – герой.

Другими словами: «Отвали, Парогот, эта богатая девчонка – моя».

И мы оба ошибались так сильно, насколько это вообще возможно.

* * *

Частная дорога, ровная и прямая, растянулась на три мили. Дотошное трехдневное исследование Команды времени подтвердило, что она была проложена в середине девятнадцатого века. Идеальная взлетная полоса – твердая ровная поверхность обеспечивала минимальное сопротивление колес «Аэронавта» при взлете. Местный совет восстановил поверхность дороги в соответствии со стандартами того времени, за это мэра вознаградили, позволив ему покрасоваться перед телекамерами.

Джайлс учился пилотировать «Аэронавт» с помощью компьютерной симуляции. Трудности со взлетом оказались лишь первой проблемой из множества. По сути «Аэронавт» был крылом без хвоста, то есть управлять им почти невозможно по определению.

Но в симуляции катастрофа не была запрограммирована.

– Не беспокойся, я подниму его всего лишь на пару футов, – сказал Джайлс, когда я настраивал регулятор, чтобы добавить еще четверть лошадиной силы движку модели.

– Хватило, чтобы убить Уильяма Пендерана, хватит, чтобы убить тебя, – ответил я.

Когда мотор модели завелся, народ встретил это событие радостным ликованием. Модель «Аэронавта» катилась по дороге, я на мотороллере следовал за нею. Позади меня, по предложению съемочной группы, сидела Луиза, ее кринолин развевался на ветру, как порванный парашют. Где-то примерно через милю модель неуклюже подпрыгнула в воздух, пролетела сотню ярдов в пяти футах над дорогой и опустилась.

К сожалению, в полете она немного отклонилась от центра. Левое заднее колесо зацепилось за придорожную траву. Модель развернуло, шасси оторвалось, и аппарат развалился на части.

Джайлс не пострадал, так как был привязан ремнями. За это он заслужил нежные объятия Луизы и сочный поцелуй прямо перед камерами «Би-би-си». Причем им пришлось отснять несколько дублей, чтобы откорректировать свет и фон. Благодаря нашим достижениям при постройке работающей модели, драме, сопровождавшей аварию, и капле романтики рейтинг шоу «Аэронавты» взлетел до небес.

* * *

Джайлс сказал, что в аварии виноват порыв ветра. Позже в частном разговоре я узнал правду.

– Рули управления отвратительны, просто ужасны, – признался он. – Невозможно управлять аппаратом, не наклоняя крылья вниз, поэтому изначально надо подниматься не меньше, чем на двадцать футов. При минимальном порыве ветра приземление станет катастрофой.

– Ты уже сделал столько же, сколько братья Райт, – заметил я.

– Этого недостаточно. Я хочу совершить круг над поместьем, а потом приземлиться.

– Аппарату все еще не хватает мощности, он слишком тяжелый.

– Можно взять еще меньше топлива и попробовать скинуть несколько фунтов.

– Тебе стоит сначала поднять его в воздух на радиоуправлении.

– Нет! Мы не просто реставрируем «Аэронавт», мы пытаемся влезть в шкуру Уильяма Пендерана.

– Нелепая и опасная позиция, именно это его и убило, – сказал я. – Я уже слышу шум крыльев.

– А? Не понял.

– Джон Брайт, тысяча восемьсот пятьдесят пятый год. «Ангел смерти пролетел над всей землей. И каждый мог услышать шум его крыльев», – процитировал я. – Если ты попытаешься поднять модель выше, смерть будет лететь рядом.

– Рискну, оно того стоит. Когда я взлечу, там наверху будет пятьдесят второй, и я докажу, что полет на паровом двигателе – серьезное достижение.

– Угу, через сотню футов потеряешь управление и врежешься башкой в землю. Будет больно.

– Я пилотирую сверхлегкие, так что в рисках кое-что смыслю. А ты лучше приглядывай за своими движками.

– Говоря о движках, ты хочешь, чтобы я обслуживал двигатель модели?

– Нет. Сегодня же возвращайся в Лондон и займись наконец делами компании. Тут все под контролем.

Видимо, Джайлс все еще считал меня соперником в любовном четырехугольнике. Он был моим начальником, и решить проблему не составляло труда. Ради собственной безопасности он отправил меня в Лондон, но это не означало, что в безопасности окажусь я.

* * *

Скандал разразился, когда Четвертый канал выпустил в эфир уже шесть серий шоу «Аэронавты». Как обычно, в субботу вечером я взял выходной, у меня была на то причина. На подходе к клубу «Полночный полдень» я увидел вспыхнувший в темноте портативный прожектор, следом появилась съемочная группа. Совсем не та, что снимала «Аэронавтов».

– Мистер Чендлер, мы знаем, что каждую субботу вы приходите в «Полночный полдень», где работаете ведущим, – сказал голос из темноты.

Этого я не ожидал, но у меня хорошие рефлексы.

– Так и есть. Это лучший любительский клуб готического бурлеска в Лондоне, – с воодушевлением сказал я. – Мое сценическое имя Пьеро Прегрязный, жандарм-проказник. Заходите, заходите, вы как раз вовремя.

Журналист ждал от меня реакции загнанной в угол крысы, а никак не приглашения на шоу. Он не смог отказаться, потому что в ответ я начал снимать на камеру телефона. Полезное изобретение, надо сказать. Я снял, как наша танцовщица по прозвищу Пушистые Лапки затащила его на сцену, села к нему на колени, а затем сняла с себя большую часть сценического костюма. Там и снимать-то было особенно нечего. Раскрытие моей личной жизни стало катастрофой почище аварии модели «Аэронавта».

– Я инженер, а этим занимаюсь в свободное время, – сказал я журналистам чуть позже, все еще одетый в форму жандарма. – А теперь вы мне расскажите, как развлекаются журналисты «Би-би-си»?

* * *

Интервью пустили в эфир на следующий вечер в блоке местных новостей, в сильно отредактированном виде. Я тоже выложил свои записи на YouTube. По поводу этого эфира Луиза организовала большую вечеринку и настояла, чтобы я пришел. Вся команда реставраторов собралась в поместье. На какой-то миг я стал героем вечера, а потом началась серьезная пьянка.

– Тебя сдали либо Джеймс, либо Джайлс, – сказала Луиза.

Мы стояли совсем рядом, но наши слова заглушали пьяные вопли гостей.

– Они считают, что я считаю, что ты красотка, – ответил я.

– А ты так считаешь?

– Считать, что ты красотка, и соревноваться с Джеймсом и Джайлсом – это две большие разницы.

– А те девчонки в клубе, – медленно сказала она. – Ты когда-нибудь с ними…

– Спал? Иногда.

– Я все думала, почему ты никогда не клеишься ко мне, – призналась она. – Думала, может, ты гей или асексуал. Теперь поняла. Меня еще никогда так не отшивали.

– Не отшивали? Да нет же! Просто ты совсем из другого круга, для такого парня, как я, даже мечтать о тебе значит тратить время впустую.

– Вот ведь дерьмо! Я ничего из себя не представляю, но все считают, что я какой-то трофей. Родители, Джеймс, Джайлс, все мои стимпанковские приятели. А тебе трофеи ни к чему, потому что в них нет смысла. Ты – особенный.

– Ну спасибо.

– Ты знал, что мы с тобой углы любовного треугольника?

Что-то новенькое! Я оглянулся, Джайлса поблизости не было. Джеймс стоял неподалеку, разговаривая с матерью Луизы, и имел угрюмый вид. На рукаве его пиджака багровело винное пятно, но ему, похоже, не было до этого дела. Наверное, он уже сдался. Я себя чувствовал кроликом в свете прожектора. Богатые девушки опасны, особенно когда у твоего начальника есть определенные намерения.

– Вряд ли, – сказал я. – Ты, Джайлс и Джеймс занимаете все углы этого треугольника.

– Ты ошибаешься, Леон. В углах ты, я и «Аэронавт».

– «Аэронавт»?

– Ты влюблен в него, потому что он настоящий, да к тому же работает. А я влюблена в него, потому что…

Она замялась. Должно быть, разговор становился слишком интимным.

– Потому что «Аэронавт» – классный аксессуар, за который каждый любитель стимпанка голову бы отдал? – предположил я.

– Так и было поначалу, но не теперь. Я люблю его, потому что «Аэронавт» и меня делает настоящей.

Вдруг я понял, к чему она клонила. «Аэронавт» был воплощенной мечтой. Он почти изменил историю, в этом отношении он гораздо реальнее, чем Наполеоновские войны. Я чувствовал мощь, исходящую от него. Если бы вместо отца «Аэронавт» пилотировала Люси Пендеран, каким стал бы наш мир? Для Луизы помочь «Аэронавту» обрести свое место в истории означало и самой стать частью истории.

* * *

Вечеринку оборвал резкий вопль Отто. Оказалось, что амбар взломали. К тому моменту, как я добрался туда, Джайлс уже проверял, не поврежден ли аппарат злоумышленниками. Продюсер снимал все на телефонную камеру, а охранники кричали, что это место преступления, и выгоняли посторонних на улицу.

– Отто уединился в саду с девушкой из добровольцев, – рассказывал Джайлс. – Случайно увидел в амбаре свет и поднял тревогу. Но, похоже, «Аэронавт» не поврежден.

– Я вижу проблему даже отсюда, – сказал я. – Крышку топливного бака закрыли, но закрутили не до конца. Видимо, они очень торопились.

На заливном отверстии бака виднелись следы песка.

– Не понимаю, зачем это делать, – сказал Джайлс, пока я снимал бак, чтобы почистить его. – Саботажем все равно ничего не добиться. Это оригинальный «Аэронавт», и мы не собирались запускать его в небо.

– Может, они перепутали оригинал с твоей моделью?

– Ты соображаешь, что говоришь?! – воскликнул Джайлс. – Модель стоит на улице под навесом.

– Думаешь, они и туда песку сыпанули?

Джайлс выбежал, чтобы проверить модель, оставив меня наедине с «Аэронавтом». Я стоял так близко, что от бурлящей в нем силы мое сердце заколотилось. Не из-за ощущения опасности, как перед началом лавины, например от того, что может взорваться топливный бак, это было что-то другое. Аппарат мог бы изменить мир в 1852 году, но интуиция подсказывала мне, что он изменил его на самом деле.

– Ублюдки! – взревел Джайлс, врываясь в амбар. – В баке модели тоже песок. Кто-то хотел меня угробить!

– Песок угробил бы движок еще до того, как он разогрелся.

– Тот, кто не разбирается в моторах, не знал бы и того. Наверное, Джеймс. Этот пустоголовый клоун не разбирается ни в чем, если оно не застегивается на пуговицы.

– Кто ж любит соперников?

– Ерунда! – отрезал Джайлс. – Джеймс мне не соперник. Луизу от него тошнит, он ведет себя как баба. Если я докажу, что разработка Уильяма Пендерана могла опередить братьев Райт на полстолетия, я стану настоящим героем. А герой всегда получает девушку, Парогот.

В том, что в саботаже участвовал Джеймс, я сомневался. Во время вечеринки он выглядел раздавленным и, скорее всего, давным-давно отказался от Луизы. Джайлса тоже подозревать не следовало, так как неполадки с двигателем подвергли бы его жизнь опасности. Хотя, с другой стороны, опасность просуществовала лишь до тех пор, пока кто-то не заметил следы песка на баке модели. Возможно, кто-то очень хотел, чтобы под подозрение попал я.

* * *

Каждому фильму обязательно нужна кульминация. Кульминацией всего проекта стал великолепный праздник в викторианском стиле. Сотни реконструкторов и людей из массовки «Би-би-си» в винтажных костюмах наводнили поместье, чтобы отведать блюд девятнадцатого века, потанцевать под оркестр, который исполнял музыку того времени, и поиграть в популярные тогда игры. Съемочная группа тоже нарядилась в костюмы, видеокамеры замаскировали под старинные громоздкие фотоаппараты. Я отказался от привычных черных джинсов и кожаной куртки ради цилиндра, черного костюма и плаща. Всю территорию поместья заняли тенты и палатки, и только огромная лужайка с восточной стороны дома была огорожена без всяких на то причин.

Планировалось, что полностью отреставрированный «Аэронавт» выкатят из амбара для всеобщего обозрения, а затем Джайлс поднимется в воздух на модели и сделает круг над поместьем. «Аэронавт» не выезжал из амбара с тех пор, как разбился, так что это было его первое появление на публике с 1852 года.

Атмосферу нарушал лишь один-единственный анахронизм. Хотя на самом деле их было восемь: инспектор воздушной безопасности, инспектор промышленной безопасности и шестеро полицейских. Джайлс, как всегда, позировал перед камерами на фоне отремонтированной модели, когда они появились.

– У нас есть основания полагать, что вы намерены провести эксплуатацию летательного аппарата, не соответствующего стандартам, и тем самым можете угрожать общественной безопасности, – сказал инспектор.

– Это что еще значит? – надвинулся на него Джайлс. – Тут частная территория.

– Тут массовое мероприятие, которое проводится на частной территории.

Они заспорили, замахали руками друг на друга. Набежали зрители, камеры окружили их. Моей персоной никто не интересовался, потому я смешался с толпой и отошел. Дорогу, служившую взлетной полосой, охраняли люди Пендеранов, наряженные в военную форму времен Крымской войны. Сбоку от дороги стояла запасная камера. Все мои подозрения подтвердились.

* * *

Я побежал прямиком к амбару. Он был закрыт на замок, но я умудрился сбить его поленом с одного удара.

Луизу я застал в одних темно-коричневых брюках и матерчатых тапочках. Она пыталась натянуть на себя белую рубашку, путаясь в пышных рукавах. Истощенная, словно ее голодом морили. С медицинской точки зрения, думаю, она и в самом деле голодала. Волосы были заплетены и убраны назад, на лбу гоглы. Ее викторианское платье из зеленого шелка с черными бархатными узорами и темно-синей канвой лежало на полу. Рядом стояли ботинки на шнуровке.

– Догадался, – сказала она и отвернулась, чтобы застегнуть рубашку.

– Это было несложно, – ответил я. – Ты перестала спать с Джеймсом вовсе не потому, что предпочла ему Джайлса или меня. Ты практически перестала есть, исхудала и боялась, что кто-нибудь увидит тебя голой. Зачем нужно было так сильно худеть? Неужели только ради того, чтобы морально поддержать Джайлса?

– Мерзавец!

– Сколько ты весишь?

Она схватила коричневый кожаный жилет. Застегнутый на все пуговицы, он отлично скрывал то отталкивающее зрелище, в которое превратилась ее истощенная грудь.

– Сто двадцать один фунт в этой одежде, – сказала она.

– Ты позвала инспекторов и полицию?

– Они разберутся с Джайлсом.

– А ты в это время полетишь на настоящем «Аэронавте».

– Да.

– То, что собирался сделать Джайлс, опасно для жизни. А то, что собираешься сделать ты, – самоубийство.

– А ты, я полагаю, собираешься меня остановить.

– Нет.

– Нет? – удивленно воскликнула она, а затем улыбнулась. Сквозь улыбку проблеснула надежда на фоне отчаяния. – А почему нет?

– Потому что мне нравятся красивые и при этом работающие вещи. «Аэронавт» не станет по-настоящему красивым, пока не заработает. Ты когда-нибудь летала?

– Нет. Но в то время тоже никто еще не летал. Наступил тысяча восемьсот пятьдесят второй год, я собираюсь стать Люси Пендеран, которая взлетит на «Аэронавте» вместо своего отца.

Ее слова имели смысл с точки зрения исторической реконструкции, но здравого смысла в них не было ни на грош. С другой стороны, я и сам не слишком благоразумен.

– Тебе лучше держаться подальше, пока я не разведу пары, – сказал я. – Когда поднимешь машину в воздух, пусть двигатель работает на полную мощность все время. Снизишь обороты только тогда, когда захочешь приземлиться.

– Леон, насчет приземления…

– Приземлишься на огороженную лужайку.

– Снова догадался?

– Да. Она большая и широкая, так что, даже если тебя снесет ветром, это не будет иметь никакого значения. Трава тоже поможет быстрее остановиться.

– Когда ты узнал? – спросила она и взяла меня за руку.

– Не так давно. Для Джеймса и Джайлса ты была трофеем, за который они боролись, а я понял, что у тебя есть мечта. Смелая, благородная и прекрасная мечта.

Она коснулась моих губ, я бережно прижал к себе исхудавшее тело.

– Леон, когда это все закончится, обещаю пойти с тобой на свидание, – сказала она.

– Есть тут один фантастический готский театр с рестораном и баром. Я буду в костюме Пьеро Прегрязного.

– А я во всем черном.

* * *

Всем, кто находился поблизости от «Аэронавта» с работающим двигателем, угрожала опасность. Луиза держалась на приличном расстоянии, пока я разжигал топку паяльной лампой, чтобы нагнать давление. С таким же успехом можно было закурить, сидя на пороховой бочке. Сначала я разжег пламя в малом баке, затем открыл клапан в камеру сгорания. Пламя с пугающим шумом заревело, и очень быстро стало подниматься давление пара. Воздушные винты закрутились. Что хорошо в четырехцилиндровом двигателе, так это то, что он намного тише, чем двигатели внутреннего сгорания. Звук скорее напоминал шипение, и его полностью заглушало фырканье винтов. Я встал на колени перед «Аэронавтом», придерживая его за задний мост.

– Открывай двери и залезай на борт! – крикнул я.

Луиза распахнула двери амбара, вернулась к «Аэронавту» и улеглась на раму.

– Все в порядке, – крикнула она. – Отпускай!

– Помни, пусть двигатель работает на всю катушку, пока не придет пора приземляться. Даже если горючего хватит только на полкруга над поместьем, – предупредил я. – Удачи!

«Аэронавт» выкатился из амбара почти в полной тишине, а потом раздались неожиданные радостные вопли. Гости, наблюдавшие за спором Джайлса с инспекторами, сообразили, что началась более интересная часть программы. Инспекторы растерялись. Вот «Аэронавт», а вот Джайлс. Кто-то другой лежит на месте пилота. Когда «Аэронавт» свернул на дорогу, инспекторы и полицейские спохватились и побежали за ним. Они кричали, свистели в свисток. Я тоже побежал.

Толпа радостно бросилась следом за полицейскими и инспекторами, полагая, что все это часть шоу. Вдруг «Аэронавт» поднялся в воздух. Легко и просто. После всех этих споров и беспокойства насчет подъемной силы, лобового сопротивления, соотношения мощности к весу он взлетел. Он плавно набрал высоту, а затем Луиза стала понемногу поворачивать. Аппарат был медленным, не слишком эффективным или стабильным, но не осталось больше никаких сомнений: он мог летать.

Народ вокруг меня ликовал. Люди столпились на дороге, прыгали от радости, хлопали в ладоши, тыкали пальцами и бросали в воздух цилиндры. Не было ни одного человека на взлетном поле или территории поместья, кто не кричал бы от радости. За исключением инспекторов, Джеймса и Джайлса. Последний вырос словно из-под земли.

– Тебе это так не пройдет, Парогот! – крикнул он мне в лицо. – С этого момента ты уволен!

– Как угодно, но пока… Все эти люди стоят на посадочной полосе! – крикнул я в ответ. – Убери их, или она не сможет сесть. Ты хоть это понимаешь, клоун?

Джайлс сорвался и убежал, выкрикивая команды. Шестеро полицейских поняли, что им нужно сдержать толпу, и двинулись расчищать дорогу. К ним примкнули инспекторы, я остался один. В трехстах футах над землей Луиза выполняла широкий неторопливый поворот.

Эта машина изменила историю, которой никогда не было. Мы наблюдали за первым полетом аппарата тяжелее воздуха. Луиза не устраивала акробатических трюков, знала, что «идет по канату» в техническом смысле. Я достал карманные часы. Двигатель проработал целых семь минут. Значит, скоро ей придется пойти на посадку. Но взяла ли Луиза часы?

К эйфории от того, что мы сделали невозможное, вдруг отчетливо примешалось ощущение, что произойдет что-то дурное, хотя все шло просто отлично. «Аэронавту» не хватало мощности, он мог в любой момент взо- рваться, превратившись в пылающий шар. Все было против него, но он летел. Я чувствовал, что должна случиться катастрофа, что-то пойдет не так, и все же «Аэронавт» бросал вызов гравитации, а Луиза – смерти.

Из всех, кто остался на земле, лишь я один знал, где она собиралась приземлиться. Я побежал на огражденную лужайку. На расстоянии казалось, что «Аэронавт» летит в полной тишине, поэтому я не услышал, как изменился звук, когда Луиза сбросила газ. Темный силуэт вдалеке начал снижаться. Я с трудом заставил себя смотреть на это. Приземление для меня – самый ужасный кошмар. Ненавижу этот момент, потому что в любой миг все может измениться. Луиза снижалась слишком быстро, ей нужно было немного поддать газу и подняться, чтобы замедлить спуск и слегка увеличить скорость полета. Но ей не хватало ни знаний, ни опыта.

Когда «Аэронавт» подлетел к лужайке, я почувствовал привкус крови на губах. Задние колеса сильно ударились о землю и подпрыгнули, и тут я увидел, что Луиза не привязана и держится только за рычаги. Аппарат еще раз подпрыгнул и, замедлившись, покатился по траве.

– Мы сделали это! – прокричала Луиза, когда я подбежал к «Аэронавту». – Мы с тобой!

– Отлично! Слезай и отходи! – закричал я в ответ. – Нужно отключить топку, прежде чем она взорвется.

Луиза скатилась на землю, пока я выкручивал клапаны, чтобы загасить пламя в топке. Затем я спустил давление топлива. И только после этого я поверил, что мы достигли триумфа. «Аэронавт» доказал, что может летать.

* * *

Я оглянулся в ожидании, что нас сейчас окружат полицейские, и надеялся, что успею обнять Луизу еще раз до того, как нас арестуют. Но вместо этого я увидел десятки, нет, сотни полицейских, их формы блестели золотом и серебром. Построившись цепью, они сдерживали ликующий народ. Группа реконструкторов викторианской эпохи в один миг превратилась в бушующую орду, одетую в кожу и шелк бордового, коричневого и черного цветов, сияющую звездами серебряных пуговиц и цепочек. У женщин – тесные кружевные жилеты, у мужчин цилиндры и трости с серебряными ручками. Над нами в воздухе парили огромные аппараты, больше похожие на подводные лодки, украшенные металлическим кружевом решеток и антенн. Гигантские человекоподобные фигуры из металла, ростом не меньше пятидесяти футов, возвышались над толпой. Наверху, там, где у них предполагалась голова, на наблюдательных платформах стояли члены съемочной группы.

Нескольких человек полиция все же пропустила. На них были цилиндры и темно-синие камзолы с золотыми галунами. В руках они держали инкрустированные драгоценными камнями металлические жезлы, оплетенные медными проводами и кабелями, которые соединялись с сияющими бронзовыми рюкзаками филигранной работы у них за спинами.

– Баронесса Пендеран! Какая прекрасная реконструкция событий! – кричали они на бегу.

– Мастерское приземление, баронесса.

– Ваша светлость, были ли у вас какие-то трудности?

Что? Луиза – баронесса по праву рождения? Они все перепутали. Я знал, что она – дочь рыцаря, но не более того. Я посмотрел в сторону поместья. К нему пристроили новое крыло из бронзовых решеток и листов бирюзового стекла. Над всем возвышался зеленый купол, отделанный серебряным кружевом.

– Король и королева смотрят на вас прямо сейчас, не будете ли вы так любезны помахать им, – сказала женщина в золоченом шлеме с крадущимся крылатым львом. На ней был фиолетовый плащ поверх позолоченных, инкрустированных гранатом доспехов с изображениями виноградных лоз, листьев и цветов. До меня наконец-то дошло. Король? Но несколько минут назад в Британии не было ни короля, ни королевы.

Мы повернулись в ту сторону, куда указала женщина из охраны. У края лужайки обнаружился позолоченный экипаж, отделанный серебряными и алыми узорами. В передней части я увидел паровой двигатель, начищенный до зеркального блеска. Экипажем управлял кучер в черном плаще до пят, в цилиндре и… гоглах. По обе стороны экипажа стояла охрана в позолоченных доспехах, с оружием из медных змеевиков и бронзовых трубочек, приделанных к рукояткам из палисандра. Должно быть, в действие оно приводилось непонятными шарами, которые светились изнутри серебристым светом. К средней части открытого экипажа крепилась подножка, наклонную крышу обрамляли золотые кисточки. В экипаже сидела королевская чета в одинаковых белых одеждах с пышными рукавами, в коричневых кожаных жилетах и гоглах, предположительно, в честь Луизы. Они помахали нам, мы с Луизой помахали в ответ.

Интуиция умоляла меня бежать и прятаться, но мне хватило здравого смысла отвлечься от мыслей, чтобы слить топливо «Аэронавта» из горячего бака и выпустить пар. Из сияющих рюкзаков выдвинулись камеры, похожие на бронзовые фонари, на шарнирных щупальцах они поднялись над головами журналистов. Камеры следили за каждым моим действием, но я старался не обращать на это внимания. Казалось, что все меня знают, а я тут отвечаю за двигатель.

– Доктор Чендлер, как справился с работой четырехцилиндровый двигатель? – спросил кто-то из журналистов и поднес ко мне металлический микрофон.

Доктор? Как ни старался, я так и не мог вспомнить, когда успел получить докторскую степень. Такие веши обычно не забываются.

– Во время полета ее светлости двигатель работал без нареканий, – ответил я.

Подошел Джайлс, и оказалось, что теперь он – сэр Джайлс. Не обращая внимания на меня, он встал перед батареей камер и микрофонов необычного вида и как ни в чем не бывало принялся рассказывать, как хорошо прошла реставрация корпуса аппарата 1852 года.

Я поднял с травы брошюру, оброненную кем-то из зрителей. В ней говорилось, что впервые «Аэронавт» взлетел в 1852 году, пилотировала его Люси Пендеран. Это событие изменило историю. Впервые было доказано, что машины тяжелее воздуха на паровой тяге могут летать. Позже построили десятки, сотни, а потом и тысячи во много раз более крупных, чем «Аэронавт», летательных паровых аппаратов. Появилась авиапочта, коммерческие пассажирские авиалинии, паровые бомбардировщики сражались во время Крымской войны.

* * *

Нас всех собрали у «Аэронавта». Рядом со мной Луиза, Джайлс, Джеймс и команда реставраторов. Дворцовые лакеи, затаив дыхание, дают последние указания о том, что положено делать при встрече с королевской четой, а чего делать нельзя. Потом начнется празднование, в этом нет сомнений. И я как почетный гость смогу поговорить с Луизой наедине. Что я ей скажу? «Знаешь, возможно, я слишком перенервничал, но с того момента, как ты приземлилась, я не могу припомнить, когда получил докторскую степень. А ты помнишь, когда стала баронессой?» Я боюсь задавать ей этот вопрос, но все-таки обязательно задам.

Если она просто посмеется, что ж, я как-нибудь справлюсь с этим психозом. Это так по-готски. Какая странная галлюцинация! Мне вдруг привиделся мир, в котором викторианский стиль уступил место фантастическим стилям ар-нуво, ар-деко, модернизму, постмодернизму и даже минимализму.

Если же она испугается и предложит поговорить об этом позже наедине, то… То, значит, все это время в нашей временной ветке «Аэронавт» был ключом к изменению истории и ждал момента, когда кто-то повернет его. Если этот вариант стал реальностью, то мы с Луизой единственные, кто помнит сто пятьдесят лет, которых не случилось.

Надеюсь, она просто посмеется.

 

ЭЛИЗАБЕТ БИР

В ДОМЕ АРЬЯМАНА

[8]

ГОРИТ ОДИНОКИЙ ОГОНЬ

 

Элизабет Бир родилась в штате Коннектикут, несколько лет провела в пустыне Мохаве недалеко от Лас-Вегаса, а затем переехала в Брукфилд, штат Массачусетс, где живет и по сей день. В 2005 году она стала лауреатом премии Джона У. Кэмпбелла как лучший новый автор, а в 2008 году получила премию «Хьюго» за свой рассказ «Береговая линия» («Tideline»), который также принес ей премию имени Теодора Старджона (ее она разделила с Дэвидом Моулзом). В 2009 году она получила еще одну премию «Хьюго» за короткое произведение «Шогготы в цвету» («Shoggoths in Bloom»). Ее рассказы печатались в «Asimov’s», «Subterranean», «Sci Fiction», «Interzone», «The Third Alternative», «Strange Horizons», «On Spec» и других журналах, а также были опубликованы сборниками «Цепи, которые ты отвергаешь» («The Chains That You Refuse») и «Нью-Амстердам» («New Amsterdam»). Ее перу принадлежат три научно-фантастических романа, которые были очень высоко оценены: «Пригвожденная» («Hammered»), «Изувеченная» («Scardown») и «Внедренная в сеть» («Worldwired»), а также фэнтезийная серия «Эпоха Прометея» («Promethean Age»), куда входят романы «Кровь и железо» («Blood and Iron»), «Виски и вода» («Whiskey and Water»), «Чернила и сталь» («Ink and Steel»), «Ад и Земля» («Hell and Earth»). Среди других ее книг романы «Карнавал» («Carnival»), «Подводные течения» («Undertow»), «Озноб» («Chill»), «Прах» («Dust»), «Все звезды, гонимые ветром» («Аll the Windwracked Stars»), «За горной грядой» («The Mountain Bound»), «Вереница призраков» («Range of Ghosts»), роман, написанный в соавторстве с Сарой Монетт, «Как закалялись люди» («The Tempering of Men») и две повести: «Создания из кости и драгоценных камней» («Bone and Jewel Creatures») и «Вечность» («Ad Eternum»). Ее новый сборник – «Шогготы в цвету» («Shoggoths in Bloom»). Вышли роман «Разбитые колонны» («Shattered Pillars») и повесть «Железная книга» («The Book of Iron»). Адрес ее сайта: .

В представленной здесь захватывающей повести события происходят в Индии будущего, что неизбежно приведет к сравнению с похожим сюжетом у Йена Макдональда. Но Бир сумела вызывать другие чувства и настроения, а также нарисовать выразительный портрет общества, зажатого между современной жизнью и тысячелетними традициями, приспосабливающегося – иногда радикально – к проблемам, созданным глобальными изменениями климата. Она использует эти декорации, чтобы рассказать о запутанном таинственном убийстве, которое не могло бы произойти в современном мире, и коснуться вопросов генетики, физики, искусственного интеллекта, котов-попугаев, космологии и поиска внеземного разума.

 

Упершись локтями в обтянутые полицейской униформой колени, младший инспектор Феррон в перчатках из ареактина присела рядом с объектом, который, по ее мнению, был покойником. Тело (предположительно тело) лежало посреди изумрудного ковра, словно оплывшая розовая бутылка Клейна, чья еще совсем недавно влажная поверхность на воздухе пересохла и потрескалась. Ковер все еще сохранял свежесть, вайя лишь немного примялась от веса и не имела бурых пятен, которые могли бы указывать на то, что грубо обработанное феромонами тело контактировало с ней больше двадцати четырех часов. Тропинка коричневатых следов змеилась вокруг объекта, и, хотя большая часть крови уже впиталась в ковер, Феррон смогла различить очертания подушечек лап и мазки, оставленные длинной шерстью.

Младший инспектор поняла, что сегодня вечером опоздает на встречу с матерью.

Она посмотрела на старшего констебля Индрапрамита и устало произнесла:

– Так значит, это останки Декстера Гроба?

Индрапрамит уложил подбородок на большие пальцы, остальные в задумчивости сплел у своих сухих и потрескавшихся от летней жары губ.

– Наверняка мы не узнаем, пока не получим результаты теста ДНК.

Высокий сверкающий сапог, обернутый в стерильную бахилу, выдвинулся вперед, но замер в пятнадцати сантиметрах от трупа. Просто нервы? Или констебль всего лишь старался быть аккуратнее, чтобы не подхватить заразу?

– Что вы думаете об этом, босс?

– Что ж, – Феррон встала, разминая спину, – если это Декстер Гроб, то он выбрал себе подходящий никнейм, не так ли?

Когда патрульные офицеры прибыли проверить жильца, переставшего отвечать на запросы домашней системы ИИ, роскошная уединенная квартира-студия Гроба оказалась запечатанной. Экстренные коды отмены блокировки не сработали, полицейские выбили дверь – и обнаружили вот это. Розовую кишку. Огромную колбасу. Мясистый предмет, похожий на детскую игрушку «угорь» – длинный сплющенный валик с жидким содержимым.

Феррон так и представила себе, как кто-то огромный стискивает пальцами «игрушку» и та надувается двумя упругими пузырями.

Инспектор была уверена, что останки по массе соответствуют телу взрослого человека. Но как именно удалось… его вывернуть наизнанку?

Она отошла от трупа и медленно огляделась.

Квартира была подготовлена к приему гостей. Бытовая техника убрана подальше. Высокий стол в западном стиле поднят и разложен для ужина, постель уступила место стульям. В углу рабочая зона, не убранная. Как предположила Феррон, все это весьма таинственное техническое оборудование спрятать было практически невозможно. Стену украшали впечатляющие изображения в скромных модернистских рамах – прошедшие цветокоррекцию фотографии великолепной космической какофонии. Снимки, вероятно, получены с какого-нибудь орбитального телескопа, поскольку небо на них было просто усеяно тысячами звезд, среди которых Феррон, несмотря на свое образование не смогла различить наваграху – знаки индуистского Зодиака.

В противоположном углу квартиры, куда обязательно падал взгляд, стоило только поднять глаза от рабочего места, стоял медный Ганеша. Перед ним на небольшом подносе для приношений лежали горки кумкума и куркумы, ароматные цветы, антикварный американский десятицентовик и осыпавшаяся недогоревшая палочка агарбати, воткнутая в банан. Шелковый платок, темно-синий, как полуночное небо, был обернут вокруг медных бедер бога.

– Мило, – сухо заметил Индрапрамит, проследив за ее взглядом. – Янки сливается с местными.

Обеденный стол был накрыт в западной манере – на двоих. Ожидался, как предположила Феррон, романтический вечер. Если бы один из участников не вывернул себя наизнанку.

– А где кошка? – спросил Индрапрамит, указывая на постепенно исчезающие следы лап.

«Успокоился», – решила про себя Феррон.

И нужно перестать его опекать, словно ожидая, что в любую секунду он выставит напоказ свои болевые точки. Своим беспокойством она делает только хуже. Индрапрамит уже полтора месяца как вернулся к работе, настало время расслабиться. Положиться на семь лет, в течение которых они были напарниками и друзьями. Раз он перешел на действительную службу, то может сам решать, чего хочет и как об этом попросить.

Хотя для нее это означало, что придется прекратить смещенное поведение и заняться собственными проблемами.

– Меня интересует то же самое. – призналась Феррон. – Полагаю, спряталась от фаранга. Эй, кис-кис. Эй, киса…

Она подошла к шкафчикам и поискала внутри. У раковины оказалась почти сухая миска для воды и пустая – для еды.

Потребовалось меньше тридцати секунд, чтобы найти консервную банку с нарисованными рыбьими скелетиками и отпечатками лап. Серо-коричневые гранулы внутри пахли жиром. Инспектор поставила миску на кухонную стойку и с шумом высыпала в нее пригоршню кошачьего корма.

– Мяу? – произнес кто-то из темноты под диваном, который, вероятно, служил Гробу постелью.

– Кис-кис-кис. – Инспектор взяла миску для воды, вымыла и заново наполнила из питьевого крана.

Что-то запрыгнуло на столешницу и с бешенным урчанием боднуло ее руку. Это оказалась кошка-попугай последнего поколения – гиацинтово- синий пушистый шар на солнечно-желтых лапках, по краям запачканных бурыми пятнами. У нее были подходящие двухцветному окрасу воротник и бородка, а пронзительные золотистые глаза ловили и концентрировали рассеянный солнечный свет.

– А теперь ты думаешь, что твое место на кухонном столе?

– Мяу, – сказала кошка, с любопытством вскидывая голову.

С места она не сдвинулась.

Индрапрамит встал рядом с Феррон:

– Разве он не умеет говорить?

– Эй, киса, – произнесла Феррон, – как тебя зовут?

Аккуратно балансируя между раковиной и краем столешницы, животное село и обернуло вокруг лап пушистый синий хвост. От мурчания усы и шерсть на груди завибрировали. Феррон предложила небольшой кусочек корма, и кошка с важностью его взяла.

– Наверное, новый, – сказал Индрапрамит. – Хотя стоило бы ожидать, что взрослого в питомнике научат говорить.

– Не новый. – Феррон протянула палец к модифицированному зверю, тот зажмурился и осторожно потерся о перчатки женщины сначала одной, а потом другой стороной морды. – Ты заметил кошачью шерсть на диване?

Индрапрамит помолчал немного и предположил:

– Память стерта.

– Наша единственная свидетельница. И у неё амнезия. – Инспектор повернулась к констеблю. – Нужно выяснить, кого ждал Гроб. Достань записи о входивших. И мне потребуется лог телефонных аккаунтов, чьи владельцы оказались в радиусе пятидесяти метров от этой квартиры между двадцатью часами вчерашнего дня и временем, когда патруль выломал дверь. Вызови техников, чтобы выяснили, что за груда приборов в углу. И кто позвонил, чтобы проверили жильца?

– Вот это не особо поможет, босс. – В золотистых радужках Индрапрамита прокручивались данные – констебль зафиксировался на канале связи, отключившись от непосредственного восприятия; Феррон захотелось сделать ему легкий выговор за пренебрежение к месту преступления, но это показалось ей грубым, поскольку Индрапрамит всего лишь следовал приказам. – Когда Гроб не пришел утром на работу, его начальник забеспокоился. Не получив ни голосового, ни текстового сообщения, он связался с домашней системой ИИ, а когда та сообщила, что на запросы ответа нет, вызвал подмогу.

Феррон изучила разлетевшуюся вдребезги дверь, а затем снова занялась трупом.

– Я знаю, что дверь была заперта в аварийном режиме. Экстренный код патруля не сработал?

На лице Индрапрамита возникло самое бесстрастное выражение среди всех бесстрастных выражений обученных и сертифицированных офицеров полиции города Бенгалуру.

– Это же очевидно.

– Ну, пока ты в онлайне, попроси привезти переноску для свидетельницы. – Она указала на гиацинтового котопопугая. – Я беру ее под опеку.

– Откуда вы знаете, что это она, а не он?

– У нее мордочка девчачья. Глаза в форме лепестка лотоса, как у Драупади.

Индрапрамит посмотрел на коллегу.

Та усмехнулась:

– Я так предполагаю.

Осматривая место преступления, Феррон отключила все свои прошивки и каналы, но полицейская линия работала постоянно. В уголке зрительного интерфейса мигала иконка, ее блеклое желтое мерцание проигрывало рядом с лососевыми и коралловыми оттенками упругих внутренностей Гроба. Чтобы установить контакт, достаточно было один раз моргнуть. Поступил сигнал декодирования, и половину интерфейса заполнил прижизненный снимок жертвы.

Внешне Декстер Гроб не обладал яркой индивидуальностью. «Неприметный, – подумала Феррон, – пока не добавил себе благоразумный средне-смуглый оттенок кожи, темные волосы и классические черты брамина. Позерство. Этот никнейм, Декстер Гроб, – а не был бы Зловещий Гроб более логичным выбором? – должен бы означать куда более колоритную личность». Феррон отметила для себя: на таких небольших нестыковках и строятся расследования убийств.

– Итак, каким образом из этого, – Феррон указала на портрет, который должен был всплыть и в интерфейсе Индрапрамита, а затем на труп на ковре. – получается вот это? Да еще в запертой комнате.

Индрапрамит пожал плечами. Казалось, ему было вполне комфортно в присутствии трупа, и Феррон захотелось перестать искать у констебля признаки стресса. Возможно, его психокоррекция действовала. Правда, особо на нее надеяться не стоило, так как со времен двухтысячных годов методика лечения посттравматического синдрома все еще находилась в разработке.

Индрапрамит – приезжий, вся его семья жила в деревне где-то около Мумбаи. Здесь у него родных не было, и поэтому Феррон как его напарница чувствовала себя обязанной приглядывать за ним. По крайней мере, так она себе твердила.

– Может, он проглотил черную дыру? – предположил констебль.

– Нравится мне жить в будущем. – Феррон потянула за край перчатку из ареактина. – Столько интересных способов умереть.

* * *

Феррон и Индрапрамит покинули квартблок, пройдя сквозь толпу соседей Гроба. Тут жили люди, не связанные общими узами родства. Очевидно, у Гроба не было семьи в Бенгалуру, но тем не менее казалось, что каждый (живой) постоялец спустился, услышав новости. Общие зоны были набиты стариками и молодежью, родителями, братьями и сестрами, кузенами и кузинами – все огорченно причитали, лили слезы, обнимали друг друга и давали интервью газетчикам и блогботам. Феррон глянула на толкотню в жилой зоне и на улице, перекинула кошачью переноску в левую руку и хлопнула освободившейся ладонью по двери, ведущей во внутренний дворик. Та распахнулась – изнутри она не запиралась, – и полицейские вышли в тень домашней солнечной фермы.

Деревья здесь были старыми. Квартблок стоял уже давно, достаточно давно, чтобы улавливающие свет черные пластины нижних листьев выросли с руку Феррон. Кто-то в доме бережно о них заботился – полировал мягкой тканью, не оставляя ни пятнышка грязи. Конденсат стекал по чистым канальцам на стволах, наполняя подземные улавливатели.

Феррон потянулась, наслаждаясь прохладой, и зевнула.

– Вы в порядке, босс?

– Устала, – призналась та. – Не натолкнись мы на убийство – если только это убийство, – отрубилась бы. Я подзаправилась, и, когда отпустит, придется расплачиваться.

– Босс…

– Это всего лишь мои вторые сорок восемь часов. – Феррон махнула рукой, отгоняя от себя беспокойство Индрапрамита.

На всех ее пальцах, кроме безымянного, сверкали золотые кольца. Короткие ногти были ухожены в попытке выглядеть профессионально – и перестать их грызть.

– Я неделями ходила с гипоманией, пока училась в колледже. Помогает зубрить, ты же знаешь.

Индрапрамит кивнул. Но счастливым он не выглядел.

Инспектор стряхнула с ладоней остаточный налет ареактина и принялась тереть усталые глаза онемевшими пальцами. Пока она не прекратила, на каналах передачи шли помехи. Почта накопилась – запросы от прессы, бумажная рутина. Разбираться с этим сейчас не было времени.

– В любом случае, – сказала Феррон, – я уже приняла стимулятор, так что по меньшей мере следующие сорок часов ты от меня не отделаешься. Как по-твоему, с чего нам начать?

– С опроса свидетелей, – немедленно ответил Индрапрамит.

Солнечную ферму оплела инжирная лоза, увешанная спелыми плодами. Старший констебль осторожно потянулся и сорвал себе фрукт. Стоило сочной мякоти оказаться у Индрапрамита во рту, яркая и острая сладость эхом повторилась в интерфейсе. Инжир был хорош.

Феррон протянула руку и тоже украла один.

– Мяу? – сказала кошка.

– Тс-с. – Феррон пригладила на вспотевших висках завитки волос, которые всё пытались выбиться из ее консервативного хвостика. – Не понимаю, как ты можешь носить эти сапоги.

– Новейшие материалы, – объяснил он и, жуя второй инжир, кивнул на ее практичные сандалии: – Чаппалы. А вдруг придется бежать по битому стеклу или вышибать дверь?

Она оставила это без ответа.

– Младшие констебли могут опрашивать семью – это сейчас основной объем. Я подержу Председателя Мяу здесь, пока не прибудут техники и не просканируют ее. Подожди, Гроб работал? Где и кем?

– Физиком.

Индрапрамит подкинул ей список сотрудников и названий проектов, а также краткое описание биотехнологической компании, на которую трудился Гроб – как, впрочем, добрая половина занятого населения Бенгалуру со времен медицинского туризма. Вероятно, работа почище, чем у полицейского из убойного отдела.

– Удаленка. Большинство из его рабочей группы даже не в этом часовом поясе.

– Что нужно «БиоШелл» от физиков?

Индрапрамит молча указал на пластины солнечных деревьев, с еле уловимым звоном незаметно поворачивавшиеся вслед за небесным светилом.

– Квантовая биоинженерия. – объяснил он после некоторой паузы.

– Точно. – кивнула Феррон. – Что ж, криминалисты не захотят, чтобы мы путались под ногами, пока они обрабатывают место преступления. Думаю, мы можем начать составление допросных списков.

– Списки и обед? – с надеждой спросил Индрапрамит.

Феррон удержалась и не стала обращать внимание коллеги на то, что они только вышли из квартиры, где лежал вывернутый наизнанку труп.

– Масала доса?

Индрапрамит ухмыльнулся:

– Я заметил «ШЛВ» дальше по улице.

– Свяжусь с нашим техником, – сказала Феррон. – Давай посмотрим, сможем ли мы выскользнуть через служебный вход и избежать встречи с прессой.

* * *

Феррон с Индрапрамитом (и кошкой) пробрались к задним воротам.

Индрапрамит проверил камеры наблюдения в переулке позади жилого блока, на веб-канале отразилось, что там нет ничего, кроме мусороуборочной машины. Но. когда Феррон приложила к дверному проему свое удостоверение – закодированное в «облаке» с доступом через универсальный идентификатор. который она носила на левом бедре, чтобы уравновесить электрошоковый пистолет. – энергосберегающие огни охранной системы переключились с холодного белого цвета на тускло-желтый, а затем совсем погасли.

– Проклятье. – сказала Феррон. – Питание вырубилось.

– Как это могло случиться в квартблоке с солнечной фермой?

– Связь прервалась? – предположила она. подергав дверь на случай, если задвижка успела отомкнуться до того, как сдохло электричество.

Кошка недовольно заворчала. Феррон осторожно поставила переноску. Затем разочарованно пнула дверь и. ругаясь, отдернула ногу. Вот тебе и чап- палы.

Индрапрамит кротко за ней наблюдал.

– Вам не стоило принимать стимуляторы.

Она приподняла бровь и осторожно опустила ногу на землю. Пальцы ныли.

– Предлагаешь мне модулировать мою реакцию на стресс, констебль?

– Пока вы не откорректируете свою биохимию…

Она вздохнула:

– Это не из-за работы. Из-за матери. Она ударилась в атавистику и…

– А, – сказал Индрапрамит. – Тратит ваше наследство на виртуальную жизнь?

Феррон отвернулась. «Хуже, – написала она. – Она не сможет заплатить комиссионные за архивирование».

«Разве ваша мать не на пособии? Неужели оно всего не покрывает?»

«Ага, но она живет в альтернативной реальности. Она всегда была геймером, а с тех пор как умер отец… это уже зависимость. Архивирует все. Со времен моего детства. Мы говорим о терабайтах. Петабайтах. Йотта- байтах. Я не знаю. И она преследует меня, чтобы „одолжить“ денег».

– О-о-ох, – произнес он вслух. – Это тяжело.

Ладонь Индрапрамита мимолетно коснулась ее руки – толика сочувствия и человеческого тепла.

Феррон погрузилась в свою боль. Не стала рассказывать, что оплачивала счета последние полтора года и что вот-вот наступит момент, когда поддерживать привычки матери окажется невозможно. Инспектор понимала, что необходимо сделать. Просто не знала, как заставить себя.

Мама – это мама. Она создала все, чем была Феррон, начиная с ДНК. Программа дочернего почитания и послушания коренилась очень глубоко. Это был долг. Или дар. Как угодно назовите.

Расстроенная, не в силах найти слов, чтобы выразиться яснее, она сказала:

– Мне надо раздобыть на черном рынке один ДНК-патч и перепрограммировать свои мудреные гены. Дочернюю привязанность удалить.

Как она и предполагала, напарник рассмеялся:

– В России это можно сделать легально.

– Надо же! Ты мне помог. Эй, а если нам… – Прежде чем она успела сказать, что можно расплавить замок, огни снова замерцали, а дверь отозвалась наконец на полицейский код и щелкнула.

– Вот, – сказал Индрапрамит. – Могло быть и хуже.

– Мяу, – подала голос кошка.

– Не волнуйся, Председатель, – ответила Феррон. – Я о тебе не забуду.

* * *

Улица гудела: авторикши, глициклы, велосипеды, автокаты и толпы пешеходов. Раздавалось журчание языков: каннада, хинди, английский, китайский, японский. Квартблок Гроба располагался в одной из старых частей Нового Города. Это было американское гетто – большинство жителей приехали сюда ради работы, и их изначальным, а иногда единственным языком был английский. Вдали от родных они объединились друг с другом. Адрес Гроба когда-то считался модным местечком, а теперь, спустя пятьдесят лет после перепланировки, упал в цене – не то чтобы настали тяжелые времена, скорее период более скудных доходов. Улица все еще помнила лучшие дни. С обеих ее сторон высились покрытые буйной зеленью кубы квартблоков, сквозь которые прорастали черные стволы солнечных деревьев, а каждый проспект окаймляли легкие кассии, чьи ветви осыпались розовыми, золотистыми и терракотовыми цветами.

«Кассия», – подумала Феррон. Греческое слово неясного происхождения, возможно, связанное с английским словом «кассия», что означает китайский или континентальный коричник. Но эти деревья не имели отношения к пряностям. На самом деле черные стручки золотистой кассии в аюрведической традиции были средством для потенции, а семена розовой кассии с древних времен использовались как слабительное для лошадей.

Феррон снова вытерла пот со лба и – к слову о лошадях – обуздала навязчивые поползновения своего классического образования.

Сады на стенах и крышах красноречиво свидетельствовали о тех, кто живет в блоках. Корпус, где обитал Гроб, выглядел ухоженным, зеленым и пышным, усыпанным баклажанами и томатами. Несколько молодых людей – вероятно, школьников, если они уже не состояли в программе занятости, – сновали по лестницам, пропалывали, удобряли и собирали урожай, а еще очищали окна, местами затененные длинными лозами сладкого картофеля. Но следующий похожий блок был настолько запущенным, что заслуживал штрафа: солнечные деревья в его дворе поникли и вид имели печальный. Феррон разглядела позади засохшей листвы на ближайшей стене съежившиеся трубки капельных ирригаторов.

Инспектор, должно быть, фыркнула, потому что Индрапрамит заметил:

– А что же они делают со сточной водой?

– Может, он заброшен?

Хотя вряд ли. Жилья в Новом Городе было не так много, чтобы свободный квартблок долго пустовал.

– Наверное, они не могут себе позволить водопроводчика.

Это заставило Феррон снова фыркнуть, и она пошла прочь. Но тем не менее щелкнула захиревший блок и отправила снимок по электронной почте в Службу охраны окружающей среды. Там рассмотрят заявку, если решат, что ситуация заслуживает внимания.

Закусочная «Шри Лакшми Венкатешвара» – ШЛВ – находилась примерно в сотне метров от них. Стойка под открытым небом была укрыта рощей модифицированных деревьев, чьи листья-панели улавливали солнечный свет. Голод еще не успел проникнуть сквозь стимулированную гипоманию Феррон, но поесть не мешало: возможно, мозг слегка растерял форму и плохо следил за потребностями тела, но, если не удовлетворить эти потребности, придется расплачиваться, причем с процентами.

Феррон заказала зеленую кокосовую воду и огромный начиненный картофелем и горохом блин, а Индрапрамит – всего лишь пакет самсы. Проигнорировав стоячие столы ШЛВ, они рискнули пройтись чуть дальше по проспекту, пока не нашли скамейку, на которой могли поесть. По экрану на спинке скамейки бежали новости и реклама. Феррон поставила кошачью переноску на сиденье между собой и напарником.

Индрапрамит опустил вокруг них защитную оболочку, отгородившись от чужих проблем и создав уголок покоя, потом развернул свою первую самсу. Неподалеку на ветках деревьев качались стайки зеленых и желтых попугаев, дюжина самых смелых слетела вниз, чтобы прыгать по земле и драться за упавшие крошки. Даже в мире беспроводных технологий невозможно полностью укрыться от действительности.

Индрапрамит повысил голос, чтобы его было слышно среди птичьего гомона:

– Вам не стоило принимать стимуляторы.

Доса оказалась вкусной – именно такой, как и хотелось, хрустящей и приправленной красным карри. Феррон съела больше половины, между делом захватывая и вставляя имена из списка известных коллег Гроба в общесетевой план допроса, прежде чем ответила:

– Большинство убийств раскрывается – если их вообще удается раскрыть – в первые сорок восемь часов. Стоит немного злоупотребить гипоманией, чтобы найти убийцу Гроба.

– В этом городе каждые два дня случается больше одного убийства, босс.

– Ну разумеется.

У нее был крутой нрав, но сейчас его не стоило демонстрировать. Феррон понимала: учитывая ее семейную историю, Индрапрамит втайне беспокоился, что она уступит пагубной привычке и перестарается с психокорректирующими препаратами.

Оставшиеся кусочки досы отправились следом за своими собратьями, на зубах лопался горох. Обертка полетела в утилизатор, стоявший рядом со скамейкой.

– Но не все же дела сваливаются на нас. – закончила Феррон.

Индрапрамит швырнул скомканную упаковку ей в голову. Она отбила бумажный шар в утилизатор.

– Нет, йаар. Всего лишь каждое на этой неделе.

Таргетинговые рекламные ролики, стекавшие по спинке скамейки позади Феррон, были специально разработаны, чтобы привлекать ее внимание, и от этого лишь сильнее раздражали. Какой-то излишне смазливый тип вопил о психокорректирующих программах в гериатрии («Приведите своих родителей в современную эпоху!»), а новости – постоянным шумным контрапунктом – твердили о недавних открытиях орбитального телескопа: по-видимому, звезда на расстоянии примерно двадцати тысяч световых лет, в Туманности Андромеды, внезапно начала демонстрировать повторяющееся мерцание, что некоторые астрономы посчитали возможным предвестием рождения сверхновой.

Часть сознания Феррон, которая автоматически выстраивала подобные параллели, отметила: «Андромеда. Заключена внутри Уттары Бхадрапады, двадцать шестой накшатры в индуистской астрономии, хотя у греков она не была знаком Зодиака». Пегас также располагался в Уттаре Бхадрападе. Феррон потратила еще немного времени, размышляя, имелась ли какая-либо другая связь, кроме простого совпадения, между легендарным змеем Ахир- будхнья, божеством Уттары Бхадрапады, и морским чудовищем Цетусом, готовым съесть – пожрать, греки были так мелодраматичны, – прикованную Андромеду?

И всех их охватил бог Арьяман, чьей дорогой был Млечный Путь – Небесный Ганг.

Вы слишком хорошо образованны, мадам. О, она могла бы стать профессором, о чем мечтала ее мать все те долгие часы, проведенные в виртуальных проекциях мифов всего мира. Даже академиком. А если бы действительно захотела осчастливить маму, занялась бы еще и египтологией.

Могла бы, но не стала, и пришло время вернуться к своей работе.

Феррон щелкнула по каналам, которые отключила, находясь на месте преступления. Вообще-то ей не нравилось пользоваться отсеивающей оболочкой на службе: работа копа из отдела убийств сильно зависела от нефильтрованного восприятия, а если отсекать от реальности все помехи и раздражители, то очень высок шанс упустить что-то важное. Но иногда приходится делать исключения.

Она подсоединилась к сети, включила свои спам-фильтры и блокировщики рекламы и отсортировала деловые входящие сообщения. К слову о матери, пришлось проигнорировать все эти львиноголовые иконки, ожидающие ответа, которые мигали на краю потока данных вместе с нагромождением новостей и личных посланий в ассимиляторе.

Львы. Капитолий штата Бенгалуру был увенчан статуей четырехглавого льва: по голове на каждую из частей света. Древний символ Индии, отчасти поэтому мать Феррон его и выбрала. Но только отчасти.

Инспектор отправила сообщения в игнор, испытывая неловкость и вину за то, что делает, и сосредоточилась на рабочей почте. А когда подняла глаза, Индрапрамит, похоже, покончил как с сортировкой, так и с самсой.

– Хорошо, что у вас?

– Только это, – она сбросила файлы на его диск.

Старший констебль моргнул после их получения:

– Эх… Тут даже больше, чем я думал.

* * *

Первыми в списке Феррон стояли коллеги погибшего по той простой логике, что если кто и знает, как вывернуть человека наизнанку, так это, скорее всего, еще один физик. Индрапрамит вернулся в квартблок опросить более-менее любопытных соседей и выяснить имя потенциальной любовницы жертвы или узнать о назначенном прошлой ночью свидании.

Задание ему предстояло невеселое. Но Феррон – старший офицер. А у ранга есть свои привилегии. Когда-нибудь Индрапрамит будет заставлять младших по званию делать грязную работу.

Как оказалось, автобус ехал прямо от угла, где улица, на которой стоял блок Гроба, переходила в главную магистраль. И инспектор предпочла его доступность маглеву подземки, но вскоре пожалела о своем решении, поскольку автобус начало мотать пьяным зигзагом почти через весь Бенгалуру.

Феррон повезло найти свободное кресло – время было немноголюдное. Она зарегистрировала свое местоположение у диспетчера и присела поговорить с гиацинтовой кошкой. Та выглядела более чем довольной жизнью, и не было нужды торопиться. Но все равно пришлось подождать пересадку на автобус, который направлялся прямиком в район «Ю», где располагались офисы «БиоШелл».

Вполне предсказуемо. Место было привлекательно для соискателей и удобно расположено для тех сотрудников компании, кто еще и преподавал. Этим занимались многие из них, судя по количеству профессоров разного- всякого в списке Феррон.

Когда она все еще прижималась к теплому тонированному окну второго автобуса, ее нагнал техник – толстый коротышка, известный как Равиндра. Он влетел, перепрыгивая через две ступеньки, что совсем не вязалось с его комплекцией, и своим удостоверением следователя переполошил пассажира рядом с Феррон.

В отличие от блюстителей порядка, которые давно работали на выездах, техники исполняли свои обязанности в хорошо оборудованной центральной лаборатории. Но сегодня Равиндра появился экипированным для полевой работы. Держась для равновесия за поручень, он разложил свои инструменты на свободном теперь сиденье у прохода, пока Феррон задабривала кошку в переноске внизу.

– Хорошая киса, – повторял Равиндра. перебирая мягкую шерстку, пока не нашел входной контакт за ухом животного. Когда он подключил зонд, раздался тихий сигнал допуска. Кошка, замурчав, обмякла. – Нужна полная выгрузка?

– Достань все, что сможешь, – ответила Феррон. – Похоже, ее стерли. Во всяком случае, она не разговаривает.

– Может, травма, босс, – с сомнением произнес Равиндра. – О, пришли результаты анализа ДНК. Они на вашем интерфейсе. Вскрытие только начинали, когда я уходил, и Док велел передать, что на первый взгляд все части тела на месте, хотя и не в том порядке.

– Что ж, это утешает. – Автобус качнуло. – По крайней мере, у нас правильный мертвый парень.

– Мяу, – сказала кошка.

– Как тебя зовут, киса? – спросил Равиндра.

– Председатель Мяу, – ответила та кукольным голоском.

– О нет, – сказала Феррон. – Это я тебя так называла.

– Ага. – Равиндра нахмурился из-за данных, которые, должно быть, прокручивались по его каналам. – Вы ее кормили, босс?

– Да, – призналась Феррон. – Чтобы выманить из-под дивана.

Техник кивнул и запустил свое оборудование. Отключая зонд, он произнес:

– Я скачал все, что было. Там не так много. Возьму еще образец ткани для дальнейшего исследования, но не думаю, что эта кошка была стерта.

– Так ведь ничего нет…

– Знаю, – сказал он. – Она не стертая. Недавно изготовленная. И завязана на вас. Поздравляю, младший инспектор. Кажется, у вас появилась кошка.

– Я не могу… – начала та и замолчала. – У меня уже есть лиса. Вернее, у моей матери лиса. Но у меня на попечении.

– Моя, – отчетливо произнесла кошка и потерлась сине-желтой мордочкой о рукав Феррон, оставив на форме лазурные шерстинки.

– Думаю, они научатся ладить. – Техник закинул на плечо сумку с инструментами. – В любом случае маловероятно, что Председателя Мяу можно будет использовать в качестве свидетеля, но я все равно проанализирую данные и перешлю вам. Хотя там даже одного гига не наберется.

– Черт, – сказала инспектор. – Я надеялась, что кошка видела убийцу. И даже если она совершенно новая… почему не привязалась к Гробу?

– Он ее не накормил, – ответил Равиндра. – И не дал ей имя. Хотя она миленькая.

Техник почесал кошку за ухом, и на его лице появилось забавное выражение.

– Знаете, мне давно интересно: почему вы решили называться Феррон?

– Моя мама говорила, что я неподатливая, как железо. – Феррон чуть было не пожала плечами, смотрелось бы это жалко и по-детски. – Ее очаровывал Египет, а я изучала классические дисциплины – латынь, греческий, санскрит. Кое-что из китайского. И мне понравилось это имя. Феррум, железо. Она им не пользуется. По-прежнему зовет меня детским прозвищем.

«Даже когда я оплачиваю ее счета».

Львиные морды по-прежнему мигали, приглушенно, но настойчиво. В порыве раздражения Феррон их стерла. Не получится сделать вид, что она просто забыла перезвонить.

«Как только найдется время», – пообещала она призраку своей матери и поняла, что Равиндра все еще смотрел на нее.

– И как же классицист стал полицейским?

Феррон фыркнула:

– А ты когда-нибудь пытался найти место классициста?

* * *

Равиндра вышел на следующей остановке. Феррон наблюдала, как он свистнул авторикше, чтобы вернуться в лабораторию. Женщина почесала Председателя Мяу под подбородком и вздохнула.

Через несколько минут инспектор добралась до университетского района и высадилась, все еще нагруженная кошачьей переноской. Прогулка от остановки оказалась приятной, несмотря на жаркий денек под конец сухого сезона. Стоял разгар июня, и Феррон задумалась: а каково жилось до Сдвига? Примерно в это время начались бы муссоны, и с жарой было бы покончено.

Путь от автобуса занял около пятнадцати минут, кошка сонно возилась в своем заточении. Пятно пота расползлось по летним брюкам Феррон там, где переноска мягко ударялась о ее бедро. Инспектор знала, что повторяет маршрут Гроба, который тот выбирал в редкие дни своих появлений в офисе.

Возле Индийского института наук Феррон заметила, что стили в одежде прохожих переменились – теперь преобладали сдержанные живые материи «зеленых» и ироничный, плохо сидящий студенческий винтаж. Между зданиями и скульптурами деятелей культуры – Р. К. Нарайана, Ратана Таты, пронзительно белых, со спокойными или суровыми выражениями на лицах, – бурлила улица, и шум ее не утихал до глубокой ночи. С важным видом мимо шествовали представители касты профессоров, облаченные в шальвар-камизы из живой ткани: Феррон слишком хорошо знала, что даже высокопоставленному копу такой наряд стоил бы недельного оклада.

Большинство этих людей были наемными сотрудниками. Они носили шальвар-камизы или костюмы и ходили с той целеустремленностью, что отличала их от большинства горожан, которые вообще никуда не торопились, особенно в жаркий день. Передвигаться в осмысленном потоке университетского квартала было куда легче. Феррон, привыкшая маневрировать между людьми, погруженными в свои визуальные интерфейсы или занятыми выполнением какой-нибудь важной работы, почувствовала, как отступает стресс, когда со всех сторон ее окружили травы, деревья и прекрасные старинные здания девятнадцатого и двадцатого веков.

Проходя у подножья Махатмы Ганди, Феррон ощутила привычное раздражение оттого, что среди памятников не нашлось места ее личному кумиру – женщине-полицейскому Киран Беди. Хотя немного утешало, что в конце ухоженной аллеи стояло изваяние активистки хиджра Шабнам Мауси.

Некоторые люди почувствовали бы себя неуютно, оказавшись среди такого количества кирпича, бетона и камня – наследия времен прохлады и энергетического изобилия. Феррон знала, что основная часть университетских зданий состояла из экономичных зеленых построек, но они, как правило, сливались с местностью. Ошеломляющее впечатление производило именно то, что давало возможность соприкоснуться с прошлым: тут тебе и тысяча восемьсот семидесятый год, и тысяча девятьсот пятьдесят пятый. Феррон не хотелось бы увидеть таким весь город, но славно, что сохранилась часть истории.

Пройдя кампус насквозь, инспектор вышла на фешенебельную улицу с гораздо более современными зданиями. Здесь не ходил транспорт крупнее велосипеда, и дорожное полотно кишело пешеходами и автокатами. Феррон миновала стойку велопроката и недавно построенное зеленое здание, пока необитаемое, недоразвитые листья его солнечных деревьев были узкими и скрученными. Скоро они расправятся, и весь корпус сдадут в аренду.

Офис «БиоШелл» сам по себе был визитной карточкой компании, он располагался на первом этаже бизнес-блока, и сквозь стеклянные, чуть затуманенные фотосинтезные стены можно было видеть живую секретаршу. «Ненавижу работу, когда прохожие глазеют и нельзя даже в носу поковырять». Конечно, Феррон выбрала нечто не столь декоративное, как должность секретаря. В ее работе некоторая суровая простота была только на руку.

Девушка в приемной как раз приглаживала свои темные локоны, когда Феррон обратилась к ней:

– Здравствуйте, я из полиции, младший инспектор Феррон. Пришла к доктору Рао.

– Минуточку, мадам, – сказала секретарша, любезно указывая на кресло.

Феррон сдвинула пятки в стойке вольно и невозмутимо стала ждать. Прошло всего несколько секунд, и зеленое мерцание вспыхнуло вокруг радужек секретаря.

– Первая дверь справа, мадам, а затем вверх по лестнице. Вам нужен провожатый?

– Спасибо. – Феррон обрадовалась, что та не спросила о кошке. – Думаю, что найду сама.

Там имелся лифт для инвалидов, а лестница оказалась немного дальше. Феррон проволокла Председателя Мяу от пожарного выхода до самого верха и остановилась отдышаться. Из ближайшей комнаты, дверь в которую была приоткрыта, исходил ровный гул.

Феррон прошлась по пышному биоковру, усыпанному фиолетовыми и желтыми цветами, и легонько постучалась. Сквозь гул раздался голос:

– Намаскар!

Доктор Рао был худощавым высоким мужчиной с глубокими морщинами вокруг глаз. Он неторопливо шагал по беговой дорожке, а перед ним на поворотной панели возлежали старомодные клавиатура и монитор. Когда появилась Феррон, он отодвинул панель в сторону, но продолжил шагать. Когда погас монитор, янтарный свет замерцал зеленым – значит, теперь доктор заряжал батареи.

– Намаскар, – ответила Феррон.

Она попыталась не слишком пялиться на пешее рабочее место.

Должно быть, ей не удалось.

– Часть моей психокоррекции, мадам, – оправдываясь, произнес Рао и пожал плечами. – У меня фибромиалгия, и легкие упражнения помогают. Вы, должно быть, младший инспектор. А какие у вас обязательные тренировки? Вы держитесь так уверенно.

– Я практикую калари-паятту, – назвала Феррон одно южноиндийское боевое искусство. – Это полезно в моей профессии.

– Что ж, надеюсь, на мне его демонстрировать не придется. У вас кошка?

– Простите, сааб, – ответила Феррон. – Это связано с работой. Она может подождать в холле, если вы…

– Нет, ну что вы. На самом деле я люблю кошек. Она может выйти из переноски, если не слишком напугана.

– Выйти-и-и! – заныла Председатель Мяу.

– Полагаю, это все решает. – Феррон расстегнула молнию переноски, и гиацинтовая кошка-попугай, неспешно выбравшись наружу, запрыгнула на поручень беговой дорожки.

– Ниранджана? – удивился доктор Рао. – Извините меня, мадам, но что вы делаете с кошкой доктора Гроба?

– Вы ее знаете?

– Конечно. – Он остановился и почесал кошку под подбородком, та вытянула шею, словно ленивая змея, слегка покачиваясь на бледно-желтых лапах. – Она приезжает сюда примерно два раза в месяц.

– Новая! – не согласилась кошка. – Ты кто?

– Ниранджана, я Рао. Ты меня знаешь.

– Р-р-ра-ао? – переспросила она, с любопытством вскидывая голову, и категорично заявила: – Новая! Меня зовут Председатель Мяу!

На лбу доктора Рао образовались морщины. Он произнес, обращаясь к Феррон, через голову зверька:

– Декстер с вами? С ним все в порядке?

– Боюсь, поэтому я здесь, – сказала Феррон. – С прискорбием должна сообщить вам, что Декстер Гроб, вероятно, был убит ночью в своем доме. Сааб, согласно закону я информирую вас о том, что эта беседа записывается. Все, что вы говорите, может быть использовано в качестве улик. Вы имеете право корректировать свои ответы или утаивать информацию, но, если решите так поступить, при определенных обстоятельствах может быть выдан судебный ордер на выгрузку и дешифровку воспоминаний из облачного хранилища. Вы понимаете это предупреждение?

– О боже, когда я позвонил в полицию, то не ожидал…

– Я знаю, – сказала Феррон. – Но вы понимаете предупреждение, сааб?

– Да, – ответил он.

Периферийное узловое соединение в визуальном канале Феррон переключилось с желтого на зеленый.

Она спросила:

– Вы подтверждаете, что это его кошка?

– Я бы где угодно ее узнал, – кивнул доктор Рао. – Расцветка очень характерная. Декстер приносил ее довольно часто. Она была стерта? Какой ужас.

– Мы это расследуем, – произнесла Феррон, радуясь, что вернула контроль над беседой. – Боюсь, мне понадобятся детали того, над чем работал Гроб, его контакты, романтические отношения, профессиональные соперники или враги…

– Конечно. – Доктор Рао подтянул обратно свое устройство и принялся печатать. – Я создам для вас список. Касаемо того, над чем он работал: боюсь, тут замешано много профессиональных секретов, но мы – биомедицинская инжиниринговая фирма, о чем, я уверен, вы знаете. Декстер занимался особым проектом – приложением в четырехмерной инженерии.

– Боюсь, – заметила Феррон, – мне это ни о чем не говорит.

– Конечно. – Он нажал на клавишу.

Кошка выглянула у него из-за плеча, видимо, зачарованная мигающими на мониторе огоньками.

Гиперссылка высветилась в канале Феррон. Инспектор прошла по ней и получила краткий курс теоретической физики, увязывающий трехмерные фигуры с пространством-временем. Холодный пот выступил на ладонях инспектора. Она сказала себе, что это всего лишь вторая волна гипомании.

– Операция на закрытом сердце, – произнесла она.

Во времена бума медицинского туризма экономика Бенгалуру процветала. Теперь, когда люди больше не тратились на путешествия, нашлись другие способы сводить концы с концами, но штат остался одним из индийских центров медицинских технологий. Феррон заинтересовалась приложением для дистанционной хирургии и тем, какой экономический толчок могла дать такая технология.

– Разумеется. Или удаление аппендикса, которое не оставит шрама. Помещение стволовых клеток в костный мозг без хирургического вмешательства, освобождение тела от болезней без инфекций и ран. Это революционная технология. Если мы заставим ее работать.

– Сааб… – Она погладила холеную лазурную голову Председателя Мяу. – Можно ли использовать это как оружие?

– Все можно использовать как оружие, – ответил Рао.

Не слишком ли быстро? Но теплопроводность его кожи и сердечный ритм не показали ни обмана, ни умалчивания.

– Послушайте, инспектор, не хотите ли кофе?

– Я бы с удовольствием, – призналась она.

Рао ударил еще по нескольким клавишам и сошел с беговой дорожки. Феррон подумала, что хотя печатать – это странно и неудобно, у него это выходит довольно быстро.

– Религиозные мотивы, сааб?

– Хм? – Он взглянул на монитор. – Нет. Я просто эксцентричный. Предпочитаю один поток информации за раз. И мне нравится приезжать сюда и работать, а домашние дела оставлять дома.

Феррон рассмеялась и последовала за ним через кабинет к группе антикварных лакированных стульев. Председатель Мяу, семенившая позади, задержалась, чтобы понюхать незнакомый ковер и покататься в особенно пышной его части. Чувствуя себя донельзя откровенной, Феррон призналась:

– Иногда я тоже отключаю свои каналы. Смываюсь. Это помогает сосредоточиться.

Он подмигнул.

– Так расскажите мне о Декстере и его кошке, – попросила она.

– Ну… – Рао виновато посмотрел на Председателя Мяу. – Она была очень продвинутой. Хозяин, очевидно, много с ней работал. Законченные предложения, беседы на уровне пятилетнего ребенка, одаренного воображением. Кстати, это один из наших проектов.

– Коты-попугаи?

– Гиацинтовый вариант. В следующем году мы собираемся выпустить на рынок вариант «Эклектус». Малинового и сливового цветов. Вы знаете, что у них срок жизни гораздо длиннее, чем у исходного вида? Коты-попугаи должны прожить тридцать – пятьдесят лет, хотя, конечно, проект не настолько давний, чтобы иметь экспериментальное подтверждение.

– Я не знала. По поводу доктора Гроба…

Она сделала паузу и просмотрела списки врагов и контакты, которые предоставил доктор Рао, перекрестно сверяя их с файлами и рапортами о трех опросах, которые пришли от Индрапрамита за последние пять минут. Рядом назойливо мигал еще один запрос от матери. Феррон его отклонила.

– Я так понимаю, он родился не здесь?

– Он переехал, – глухо сказал доктор Рао. – Из Америки.

– Ага, – произнесла Феррон. – Он переехал ради работы? Словно в Средние века. Как «БиоШелл» оправдывали издержки… и дополнительную углеродную нагрузку?

– Уникальным набором навыков. На самом деле мы привлекаем людей из разных мест. Его здесь очень любили: он выполнял незаурядную работу и был достаточно приятен в общении – и весьма талантлив, – чтобы его коллеги прощали ему некоторые… причуды.

– Причуды?..

– Он был депрессивен, мадам, – объяснил доктор. – Предрасположен к довольно серьезным приступам экзистенциального отчаяния. Лекарства и хирургия помогали сохранить его работоспособность, но этого было недостаточно для того, чтобы он всегда чувствовал себя… комфортно.

– Вот вы сказали – экзистенциальное отчаяние?.. – Феррон с непревзойденным мастерством умела отпускать незаконченные фразы.

Доктор Рао, похоже, охотно их подхватывал:

– Он ставил под сомнение ценность и смысл почти всех человеческих усилий. Само их существование.

– То есть он был отчасти нигилистом?

– Нигилизм отрицает ценность как таковую. Гроб готов был принять, что в сострадании есть своя ценность, но не подлинная, понимаете, а предписанная. Он считал, что лучшее, к чему может стремиться человек, – это уменьшить страдания.

– Теперь ясно, почему у него был такой никнейм.

Доктор Рао усмехнулся:

– Вот именно. В любом случае Декстер был исключительным человеком.

– Предполагаю, это означает, что «БиоШелл» пострадает, потеряв его.

– Проект четвертого измерения без него развалится, – откровенно признался доктор Рао. – Понадобится глобальный поиск, чтобы найти ему замену. И нам нужно будет проделать это быстро – релиз технологии уже в работе.

Феррон подумала о лежащем на травяном ковре человеке, вывернутом наизнанку, о квартире, подготовленной для интимного ужина на двоих.

– Доктор Рао…

– Да, младший инспектор?

– По вашему мнению, мог ли доктор Гроб покончить с собой?

Ее собеседник сцепил пальцы и вздохнул:

– Это… возможно. Но он был очень предан работе, а его психические обследования не указывали на непосредственную опасность подобного исхода. Мне не хотелось бы так о нем думать.

– Потому что вы бы почувствовали, что должны были сделать больше? Нельзя спасти кого-то от самого себя, доктор Рао.

– Иногда, – ответил он, – все, что нужно, – это слово, прозвучавшее во тьме.

– Доктор Гроб работал из дома. Были у него там какие-нибудь лабораторные приборы? Возможно ли, что он погиб в результате несчастного случая?

Брови доктора Рао приподнялись:

– Боюсь, теперь мне любопытно узнать о характере его кончины. У него в личном пользовании не должно быть запатентованного оборудования: здесь мы держим для этого лабораторию, а дома он должен был ограничиваться теорией и анализом. Но, конечно, Гроб мог бы обладать различными интерфейсами.

Прибыл кофе. Молодой человек с услужливой улыбкой поставил поднос на стол и снова исчез, не сказав ни слова. Без сомнения, он доволен жизнью, потому что трудоустроен.

Доктор Рао разлил напиток из старого солидного керамического кувшина и перешел к светской беседе:

– Потрясающие новости о Туманности Андромеды, не правда ли? Звезду назвали Аль-Рахман.

– Я думала, в наши дни звезды называют по координатам и номеру в каталоге.

– Так и есть, – сказал Рао. – Но на этот раз немного романтики пришлось к месту. Люди – они такие, кто-нибудь дал бы ей имя, если бы этого не сделало научное сообщество. Абуль Аль-Рахман ас-Суфи был первым астрономом, который описал Галактику Андромеды примерно в девятьсот шестидесятом году нашей эры. Он назвал ее «маленьким облаком». Еще ее называют Мессье Тридцать один…

– Вы думаете, это предвестие рождения сверхновой, сааб?

Он передал ей кофе – пахнущий пряно и дорого, вероятно, высокогорный, – и предложил сливки и сахар. Феррон щипцами добавила в свою чашку кусочек рафинада, размешала сливки и выбрала с маленькой тарелки, которую пододвинул к ней доктор, лимонное печенье.

– Так говорят в новостях, – ответил Рао.

– Значит, вы не верите?

– А вы проницательны, – восхищенно сказал он.

– Я расследую дела об убийствах, – заметила она.

Доктор Рао полез в карман и вынул небольшой набор для инъекций. Впрыскиватель тревожно запищал, когда его прижали к коже. Доктор поморщился.

– Инсулин? – удивилась она, едва не спросив, почему бы ему не использовать стволовые клетки, раз он диабетик, – это было бы невероятно грубо.

Рао покачал головой:

– Скотофобин. Тоже часть моей психокоррекции. У меня проблемы с краткосрочной памятью.

Он взял шоколадное печенье и решительно откусил кусочек.

Феррон и сама принимала препараты: в школе, а потом – когда зубрила материал к полицейским экзаменам. И тоже отказывалась пускать все на самотек.

– Значит, вы не думаете, что эта звезда…

– Аль-Рахман.

– Аль-Рахман. Вы не думаете, что она станет сверхновой?

– О, это возможно, – произнес он. – Но что бы вы ответили, если бы я сказал, что ее мерцание представляет собой повторяющуюся серию простых чисел?

Острая терпкость лимонного печенья превратилась в безвкусное крошево у Феррон во рту.

– Что, простите?

– Кто-то передает нам сигнал, – проговорил доктор Рао. – Или мне стоило бы сказать, передавал нам сигнал. Очень-очень давно. Некто с технологией, позволяющей изменять излучение звезды.

– Объясните, – сказала она, сложив остатки печенья на блюдце.

– Аль-Рахман находится на расстоянии более двух с половиной миллионов световых лет. Это значит, что свет, который мы видим, был модулирован, когда первые люди отпочковались от семейного древа гоминид. Даже если бы мы смогли отправить обратный сигнал… велики шансы, что никого там уже нет. Это просто послание в бутылке. «Мы тут были».

– В новостях говорилось о двадцати тысячах световых лет.

– Новости, – усмехнулся он. – Там хоть раз было что-нибудь толковое о полицейской работе?

– Никогда, – горячо ответила Феррон.

– Вот и с наукой то же самое.

Тут лампы погасли, и он посмотрел вверх:

– Еще один перебой.

На краю сознания Феррон тревожно скреблась смутная идея:

– У вас здесь есть солнечная ферма?

– «БиоШелл» на полном самообеспечении, – кивнул доктор Рао. – Должно быть, ошибка в программе, но мы ее еще не нашли. В любом случае свет восстановится через минуту. А у важного оборудования – автономные источники питания.

Он доедал свое печенье и, пока жевал, задумчиво помешивал кофе.

– Велика вероятность, что Вселенная полна – или была полна – разумных видов. И что мы никогда не встретим ни одного из них. Потому что расстояния и масштабы времени слишком громадны. За двести лет мы научились отправлять сигналы в космос – замечательно. Сравните это по масштабу с Аль-Рахманом.

– Ужасно, – сказала Феррон. – Заставляет меня прислушаться к воззрениям доктора Гроба.

– Ужасно, – согласился доктор Рао. – Ужасно и замечательно. В некотором смысле я задаюсь вопросом: а что если это единственно доступный нам предел на пути к постижению Бога, который мы никогда не сможем преодолеть?

Они задумчиво потягивали кофе, лицом друг другу, разделенные подносом и низким лакированным столиком.

– Молоко? – сказала Председатель Мяу.

Феррон осторожно наполнила блюдце и поставила ей.

Доктор Рао произнес:

– Знаете, Туманность Андромеды и наш Млечный Путь в конце концов ждет столкновение.

– В конце концов?

Он улыбнулся, и его морщины вокруг глаз заиграли по-новому.

– Через четыре с половиной миллиарда лет или около того.

Феррон задумалась об Уттаре Бхадрападе, Небесном Ганге и доме Арьямана – в метафизическом смысле. О том, как Арьяман вышел прогуляться по этой звездной дороге. Из такой дали, что потребовалось два с половиной миллиона лет, чтобы просто разглядеть эту даль.

– Тогда не буду ждать. – Она допила последний глоток кофе и осмотрелась в поисках кошки. – Полагаю, прежде чем уйти, я смогу увидеть лабораторию доктора Гроба?

– О, – сказал доктор Рао. – Думаю, мы сможем это устроить, и даже лучше.

* * *

Пространство лаборатории Гроб делил с тремя другими исследователями. вопреки слухам о роскошных условиях в корпорации «БиоШелл». Лабиринт столов и ошеломляющее количество непонятного оборудования. Феррон опознала синтезатор генома, четыре или пять микроскопов и центрифугу, но остальной массив посрамил ее ограниченные познания в биоинженерии. И что поразительно, почти все предметы в комнате были окрашены в фирменные цвета компании – изумрудный и золотой.

Сквозь смежную дверь она углядела оранжерею с буйной растительностью – должно быть, экспериментальные образцы. В дальнем конце помещения, возле вращающейся двери, покрытой изморозью, гудели ряды конденсаторов. Одетая в лабораторный халат темнокожая женщина с короткими курчавыми волосами смотрела в линзы, на ее руках были надеты перчатки- манипуляторы. Микрохирургия?

Рао сделал знак рукой, когда Феррон поравнялась с ним.

– Мы ее побеспокоим?

Он ответил:

– Доктор Ннебуогор блокирует почти все сигналы, кроме пожарной тревоги. Единственный способ отвлечь ее – это подойти и дать пинка. Чего… – ученый предостерегающе поднял палец, – я бы не рекомендовал, поскольку она, вероятно, работает над котами-попугаями следующего поколения, о которых я вам только что рассказывал.

– Ннебуогор? Она нигерийка?

Рао кивнул:

– Получила образование в Каире и Бенгалуру. Настоящая находка для «БиоШелл».

– Среди ваших сотрудников много фарангов, – заметила Феррон. – И не на удаленной работе.

Она ожидала, что Рао возмутится, но, должно быть, выбрала верный тон, потому что он только пожал плечами:

– Нашим исследователям нужен доступ к лаборатории компании.

– Мяу, – сказала Председатель Мяу.

– Можно ей? – спросила Феррон.

– Мы любим кошек, – произнес Рао с легкой улыбкой.

Феррон поставила переноску и открыла дверцу. Частота сердечных сокращений Рао немного поднялась, и инспектор поймала себя на том, что отвела взгляд, пока он одергивал брюки и стряхивал шерсть с рукава.

Председатель Мяу медленно вышла и потерлась о стенку переноски. Кошка уставилась на оборудование и мебель немигающим взглядом и уже собралась запрыгнуть на рабочий стол, как доктор Рао решительно выставил руку.

– Никакого лазанья и прыжков, – сказал он. – Опасно. Это может навредить тебе.

– Навредить? – Кошка так очаровательно выговаривала «р», что наверняка это спроектировали нарочно. – Не прыгать?

– Нет. – Рао повернулся к Феррон. – Мы четко запрограммировали реакцию на команду «Нет». Думаю, вы найдете, что наши коты-попугаи в этом отношении превосходят своих немодифицированных собратьев. Хотя… они все же остаются кошками.

– Конечно. – Феррон наблюдала, как Председатель Мяу, исследуя новую обстановку, терлась мордочкой тут и там. – У вас есть домашние животные?

– Мы часто забираем домой удачные прототипы. Было бы жалко их уничтожать. У меня есть красно-серый кот-попугай и золотой лемур. Модифицированные, разумеется. Базовые виды находятся под защитой.

Они наблюдали, как гиацинтовая кошка прогуливалась вокруг, обнюхивая каждую поверхность. Она замерла перед одним из рабочих мест, прежде чем потереться об него, и с комично преувеличенным удивлением произнесла:

– Мое! Мой запах.

Под столом стояла выстланная искусственным флисом корзинка. Кошка приблизилась к ней, вытянула шею и несколько раз глубоко вздохнула, принюхиваясь.

– Ты была здесь раньше? – спросила Феррон.

Председатель Мяу уставилась на нее широко распахнутыми глазами, изумляясь явному невежеству, и заявила:

– Новая!

Потом она запрыгнула в корзину и свернулась внутри, глубоко запустив коготки во флис.

Феррон заставила себя не кусать ногти и сунула руку в карман униформы.

– Все ваши гиацинтовые – клоны?

– Они в близком родстве, – ответил доктор Рао. – Но нет, они не клоны. И даже будь она клоном, в характере окраса проявились бы отличия.

В этот момент доктор Ннебуогор вздохнула и отступила от своей машины, вытащив руки из перчаток-манипуляторов и всплеснув пальцами, словно музыкант после упражнений. Обернувшись и заметив посетителей, она аж подпрыгнула.

– Ой! Прошу прощения. Я была зафильтрована. Намаскар.

– Мяу? – сказала кошка из своей корзинки.

– Привет, Ниранджана. Где Декстер? – спросила доктор Ннебуогор и уставилась на инспектора.

Прочитав метатеги Феррон, нигерийка перевела взгляд на Рао:

– А… простите, офицер… зачем здесь коп?

– На самом деле, – отозвалась Феррон, – у меня для вас плохие новости. Похоже, Декстер Гроб был убит прошлой ночью.

– Убит… – Доктор Ннебуогор оперлась о край стола. – Убит?

– Да. Я – младший инспектор полиции Феррон, о чем доктор уже знает. И, боюсь, мне нужно задать вам несколько вопросов. Кроме того, я свяжусь с другими исследователями, работающими на вашем оборудовании дистанционно. Есть тут спокойное место, которым я могла бы воспользоваться?

Доктор Ннебуогор выглядела растерянной. Одной рукой она держалась за стол, а другую прижала ко рту. Канал Феррон засек повышение пульса и увеличение теплопроводности кожи, когда ученого бросило в холодный пот. Вина или горе? Слишком рано было утверждать.

– Вы можете пройти в мой кабинет, – предложил доктор Рао. – Будьте любезны.

* * *

Опросы свидетелей заняли большую часть дня и вечера, и, когда все наконец было сказано и сделано, у Феррон накопилось совсем мало новой информации. Да, люди, вероятно, могли бы убить Гроба за то, над чем он работал. Нет, ни у кого из его коллег не было на то мотива. И нет, они не знали о его личной жизни.

Феррон предположила, что технически она могла бы провести всю ночь, таская с собой кошачью переноску, но ее квартира находилась совсем недалеко от университетского района. Это был семейный блок, который она делила со своими дядями и кузенами, дедушками и прадедушками, сестрами и их мужьями (а в одном случае – женой). Только финансовая выгода от совместного проживания объясняла, почему Феррон смогла так долго терпеть свою мать.

Она встала на автокат, поскольку видеть больше не могла автобусы и, как ей показалось, уже превысила квоту своих дообеденных шагов, а то и послеобеденных. Придерживая переноску на поручне, инспектор безукоризненно заскользила сквозь поток транспорта, наслаждаясь ощущением ветра в волосах и каскадом возмущенных гудков, доносящихся с обеих полос проспекта.

Можно было ехать на автопилоте, поэтому Феррон переключила внимание на то, чтобы переслать сведения в экспертную систему департамента. Дойл знал все обо всем, и хотя самосознанием или самостоятельностью, которые большинство людей приписывают искусственному интеллекту, он не обладал, но, когда дело доходило до выстраивания схем, с успехом соперничал с тренированным человеческим мозгом, а благодаря системе суперохлаждения был еще и заметно быстрее.

Феррон даже рассказала ему сбивающие с толку мелочи, например о том, как Председатель Мяу отреагировала на свое знакомство с лабораторией, которую Гроб делил с тремя другими исследователями «БиоШелл».

Дойл моментально проглотил все, что смогла передать Феррон. Она знала, что в его недрах эта информация будет сопоставлена с отчетами Индрапрамита и других офицеров и техников, назначенных на расследование этого дела.

Она подумала, что им, возможно, понадобится кое-что еще. Когда автокат остановился у поворота в нужный ей переулок, инспектор вызвала Дамини – свою любимую архинформистку.

– Привет, – сказала она, дождавшись ответа Дамини.

– И вам привет, босс. Что-то нужно?

Феррон отпустила автокат обратно, и тот умчался, вероятно, среагировав на следующий вызов. Конечно, воспользовавшись им, инспектор применила свой полицейский код и попыталась из-за этого почувствовать себя виноватой. Но она сильно опаздывала на встречу с матерью, к тому же за прошедшее время проигнорировала еще два ее сообщения. Наверное, кровопролития уже не избежать, однако можно найти хоть какие-то слова, чтобы наконец покончить с неотвратимым.

– Нарой все, что сможешь, о сегодняшней жертве, ладно? Декстер Гроб, американец, работал на «БиоШелл». Копай так глубоко, как сумеешь, любые следы, которые он мог оставить под любым именем или идентификатором.

– Детские записи от стоматолога и юношеские посты на форумах Кэнди- лэнда, – весело добавила Дамини. – Поняла. Когда сделаю, загружу все в Дойл.

– Бипнешь и мне? Даже если будет поздно. Я на стимуляторах.

– Так и я на них сейчас буду, – ответила Дамини. – Это займет время. Что-нибудь еще?

– Нет, разве что у тебя найдется эликсир от семейной ссоры.

– Эх, – сказала архинформистка. – Это когда каждый говорит, но никто никого не слушает? Да на таком эликсире я бы озолотилась и бросила работу. Ладно, свяжемся позже.

Она отключилась как раз тогда, когда Феррон добралась до вестибюля квартблока.

Ужин уже прошел, но половина родни зависала на общем пространстве – они смотрели новости или якобы играли в игры, будто до новостей им не было дела. Феррон знала, что бесполезно красться по синтетическому мрамору комнат, среди раскладных кроватей, диванных подушек и пышных растений по углам. Любая хитрость только воодушевит домашних промурыжить ее подольше.

Информация доктора Рао о последовательности простых чисел просочилась – или нарочно была выпущена – за пределы научных кругов, и теперь бесконечная череда ораторов смаковала ее, правда, в куда более примитивных выражениях. Старшие кузены спрашивали Феррон, слышала ли она новости о звезде; две сестры и дядя сообщили, что мать ее искала. Все племянницы, племянники и младшие кузины хотели посмотреть на кошку.

Стареющая мауси пять минут толковала о том, что небольшая косметическая операция сделает Феррон привлекательнее на рынке невест. Мол, свою смуглую кожу стоит осветлить до «прелестного» пшеничного оттенка. Тарелка идли с самбаром словно по волшебству появилась в руках мауси и от нее перекочевала к Феррон.

– Разве такая худышка может поймать себе мужчину?

Целых двадцать минут потребовалось Феррон, чтобы добраться до собственной маленькой квартирки, которая еще три ночи назад была подготовлена для сна. Ей навстречу выбежал Дымок – крохотные лапки, мягчайший серебристо-угольный мех, из которого торчала улыбчивая треугольная мордочка, а на ней – глазки, похожие на черные самоцветы. Его предками были лисы, которых ради шкурок выращивали в России. Исследователи экспериментировали со зверьками, выводя послушную породу. Оказалось, нужно всего несколько поколений, чтобы превратить дикое животное в домашнее.

Этичность всего этого несколько смущала Феррон, что не помешало ей принять Дымка, когда он надоел ее матери. Лисы вышли из тренда, появилась мода на модифицированных котов и лемуров. А также на скинпетов – ими обзаводились те, кто хотел прослыть храбрецом.

Оказавшись наконец у себя, Феррон теперь страстно желала оттянуть неизбежное. Она поставила переноску Председателя Мяу на шкаф и ненадолго вывела Дымка в солнечную ферму порезвиться в относительной прохладе ночи. Когда лис немного погонял попугаев, она вернула его, прибралась в лотке и сняла задубевшую от пота форму, чтобы принять душ. Во время мытья головы она вдруг осознала, что понятия не имеет, чем кормить Председателя Мяу. Сможет ли кошка есть корм для лис? Еще нужно было придумать какой-то способ отгородить в квартире некую зону… по крайней мере до той поры, пока Феррон не убедится, что Дымок не решил сделать из кошки-попугая приятную полуночную закуску.

Женщина оделась по-домашнему – шальвар-камиз, босые ноги – и попыталась разгородить квартирку мебелью. Перед уходом насыпала горсть кум- кума и положила несколько бархатцев из патио на поднос перед своим покровителем – Варуной, богом согласия, порядка и закона.

* * *

Феррон не потрудилась высушить волосы, прежде чем предстать у дверей своей матери. Если оставить так, жара сделает все сама, и куда быстрее.

Мадхуванти не поднялась, чтобы впустить Феррон, поскольку уже не была на это способна. Дверь просто скользнула в сторону. Когда Феррон вошла, то увидела, что ковер требовал полива, а шезлонг, в котором возлежала мать, следовало пересобрать – он провис по краям, слишком долго оставаясь в одном положении. На матери был не обычный современный интерфейс – контакты, фиксаторы и датчики активности мозга, незаметные тонкие провода, которые лежали вдоль кожи и регистрировали нервные импульсы и микросокращения мышц, – а костюм для полного погружения.

В очередной раз Феррон задумалась о том, чтобы снять громоздкий, подбитый подкладкой контур и увидеть мать так, как ей бы хотелось. Но это было бы нечестно. Феррон пришла сюда, чтобы сразиться со своими проблемами, а не притворяться, что их нет.

– Привет, мама, – сказала Феррон.

Ответа не последовало.

Феррон отправила сообщение:

«Здравствуй, мама. Ты хотела меня видеть?»

Пауза тянулась долго, но могло быть и хуже.

«Ты опоздала, Таманна. Я весь день пыталась связаться с тобой. А сейчас я в самом разгаре погони».

«Прости. Кое-кого убили».

Текст, спасибо всем богам, выхолащивал защитный сарказм, каким наполнилось бы каждое слово, произнесенное вслух. Феррон игралась браслетами, которые не могла носить на дежурстве. Просто чтобы слушать их стеклянный перезвон.

Она чувствовала, что внимание матери где-то в другом месте, что ее вынуждает к этому отвращение к неприятным реалиям работы Феррон. И пока дочь ждет, внимание будет сосредоточено на чем угодно, кроме нее. Это было состязание воли, и Феррон, как всегда, проиграла.

«Мама…»

Ее мать подняла лицевую панель шлема ВР и резко села.

– Черт подери, убили. Пора научиться делать две вещи одновременно. Слушай, по поводу архивов…

– Мама, – перебила Феррон, – я не могу. У меня больше нет сбережений, чтобы давать тебе.

Мадхуванти сказала:

– Они меня убьют.

«Они деархивируют твою виртуальную историю», – подумала Феррон, но ей хватило ума держать язык за зубами.

После того как молчание затянулось секунд на пятнадцать или около того, Мадхуванти произнесла:

– Продай лиса.

– Он мой, – ответила Феррон. – Я его не продам. Мама, тебе действительно нужно время от времени выходить из своего придуманного мира…

Та оттянула ворот своего костюма, чтобы взъерошить мех полосатого фиолетово-зеленого скинпета, прильнувшего к ее теплому горлу. В ответ он выгнулся, вероятно, завибрировав с успокаивающим урчанием. Феррон попыталась не осуждать, но идея о домашних паразитах любой пушистости и окраса вызывала у нее мурашки.

– Придуманный. А твой что, нет?

– Мама…

– Зайди и посмотри как-нибудь на мой мир, прежде чем рассуждать о нем.

– Я видела твой мир, – сказала Феррон. – Я жила там, помнишь? Все время, с тобой. Теперь я живу здесь, и у тебя тоже получится.

Взгляд Мадхуванти мог бы вызвать ожоги даже в сезон дождей.

– Я твоя мать. Ты будешь мне подчиняться.

Все внутри Феррон требовало ответить «да». Это врожденный долг. Запланированный. Запрограммированный.

Феррон подняла правую руку:

– Разве мы не можем поужинать и…

Мадхуванти фыркнула и снова опустила лицевую панель. На этом разговор закончился.

Психокоррекция или нет, прохладные крылья гипомании или нет, но сердце Феррон бешено колотилось, а ее свежая одежда снова стала липкой. Женщина развернулась и ушла.

* * *

Когда она вернулась в свою квартиру, то первым делом заметила, что ее импровизированная стена из мебели частично разобрана, полка-стул отброшен в сторону, стоявшая на боку столешница теперь лежит плашмя.

– О нет.

К горлу подкатил комок. Она ворвалась внутрь, о двери позабыла…

На куче подушек лежал Дымок, гордый и самодовольный. А под его мягким серым бочком, накрытая пушистым лисьим хвостом, словно одеялом, свернулась Председатель Мяу, сощурив от удовольствия золотистые глаза.

– Мой! – уверенно сказала она, подняв голову.

– Думаю, да, – ответила Феррон, закрыла дверь и налила себе выпить, прежде чем начать разбираться с последними допросами Индрапрамита.

Согласно всему, что узнал Индрапрамит. Декстер Гроб был тихим. Он держался особняком, но всегда с охотой и готовностью говорил о своей работе. Его ближайшим спутником была кошка – вот эта самая Председатель Мяу, которая уже перелегла в теплую впадинку между Дымком и бедром Феррон. Гиацинтовое создание стало чем-то вроде местной знаменитости, восседая на плече Гроба, когда тот вел занятия.

В общем, типичный портрет типичного одиночки, который никого не подпускал слишком близко.

– Может, в архинформатории будет больше, – произнесла она и снова, черт возьми, вернулась к результатам алгоритма паттернов от Дойла.

* * *

Проведя вечернюю практику калари-паятту – после трехдневного перерыва, – Феррон разложила диван и улеглась на него со своими файлами. Она не ожидала, что Индрапрамит появится в ее квартире, но где-то около двух часов ночи дверь вестибюля сдержанно сообщила, что пришел посетитель. Конечно, констебль знал, что она на стимуляторах, а так как был он бессемейный и занимал комнату в общежитии с тонкими стенами, ему могло понадобиться тихое место для ночевки и работы в такой час. Затруднительно проводить допросы, пока все фигуранты спят. По крайней мере, до тех пор пока кого-нибудь не прижали как следует и не притащили в тюрьму для дознания.

Появление такого гостя означало, что об этом узнает каждый житель блока. Феррон предвидела, как утром тетушки закидают ее вопросами, пока она будет глотать идли на завтрак. Неважно, что Индрапрамит был коллегой, а она – его начальницей. В таком возрасте любой намек на интерес со стороны мужчины становился целым событием для безработной родни с кучей свободного времени.

Тем не менее она впустила констебля в блок. Затем освободилась от лисы и кошки, завернулась в банный халат, нацепила тапочки и отправилась встретить гостя в холле. По крайней мере, их разговор в обшей зоне притушил бы любопытство других.

Индрапрамит тоже принял стимуляторы. Она судила об этом по его дерганой походке и слегка дикому взгляду. И по тому факту, что он выбрал для визита глухую ночь.

Тихо, чтобы не беспокоить соседей, Феррон спросила:

– Что-то слишком хорошее, чтобы отправить по почте?

– Интересное потенциальное осложнение.

Она жестом указала на стеклянные двери, ведущие к солнечной ферме. Констебль пошел за ней, его сапоги блестели так же ярко, как и утром. Он, должно быть, полировал их антистатиком.

Сперва убедившись, что сигнализация отключена, инспектор сбросила тапочки и босиком переступила через порог. Солнечные деревья свернулись на ночь, их листья приняли форму воронок, по которым конденсат стекал к корням. Воздух стал даже слегка прохладным.

Феррон с наслаждением вздохнула, пальцами ног пошевелила взрыхленную землю.

– Пойдем на крышу.

Без единого слова Индрапрамит следовал за ней по извилистой ажурной лестнице, увитой бугенвиллеями, сейчас, в сухой сезон, голыми и колючими, но стоит только дождям вернуться, как они буйно зацветут. Внутренние стены жилого блока были покрыты мхом и густо засажены кориандром и другими аюрведическими травами. Феррон сорвала горький лист пажитника, чтобы погрызть по дороге на крышу.

Выбравшись наверх, она сделала шаг в сторону и запрокинула голову, высматривая звезды за кронами кадочных ним, лимонов и манго. Темная сгорбленная фигура в ветвях граната напугала ее, потом Феррон поняла, что это силуэт домашней обезьянки, свернувшейся во сне. Феррон стало интересно, видна ли отсюда в это время года Туманность Андромеды. Вызвав карту неба, она узнала, что видна, но, вероятно, невысоко над горизонтом и только в телескоп. Хотя шансов рассмотреть ее стало больше, чем сто лет назад, когда даже самые яркие звезды были трудно различимы. Небесный Ганг разливался во мраке, словно блестки, вразнобой пришитые к покрывалу цвета индиго.

Высоко плыл изогнутый осколок луны. Феррон глубоко вздохнула и шагнула в травы сада на крыше. Ползучая мята прильнула к пальцам ступней, расточая свой острый аромат.

– Ну и что за великие новости?

– Мы не единственные, кто задает вопросы о Декстере Гробе.

Индрапрамит выслал ей видеоизображение светлокожей женщины с рыжими волосами, выгоревшими на солнце до имбирного оттенка, и россыпью веснушек, которые не мог скрыть даже блеск солнцезащитного крема. Она была широкоплечей и выглядела толковой, а идентификационные коды, проходившие через канал, подсказали Феррон, что незнакомка носит удостоверение и электрошоковый пистолет.

– Так она – коп на контракте? – с сочувствием уточнила инспектор.

– Не волнуйтесь, со мной все в порядке, – ответил он раньше, чем Феррон успела еще о чем-нибудь спросить, затем выпрямил указательный и средний пальцы и кончиками этой импровизированной буквы «V» надавил чуть ниже своих ключиц – новый успокаивающий нервы жест. – На прошлой неделе получил порцию психологической помощи, так что держусь. Предупрежу вас, если сработает триггер. Я ведь понимаю, что не каждый коп на контракте готов сорваться и устроить бойню.

Резня, которую остановил Индрапрамит, не прошла для него бесследно.

– Дай знать, если тебе что-то понадобится, – только и сказала Феррон, потому что все остальные слова звучали бы как недоверие.

– Спасибо, – сказал он. – Как прошло с вашей матерью?

– Ох, – вздохнула инспектор. – Кажется, мне нужна инъекция. Так о чем спрашивает контрактница? И на кого она работает?

– А вот это интересное дело, босс. Дама – тоже американка.

– Она не успела бы примчаться сюда так быстро. Если только не выехала прежде, чем он умер…

– Нет, это эмигрантка, бывший детектив отдела убийств из Нью-Йорка. Ее никнейм – Морганти. Живет в Хонгасандре и часто работает на американский и канадский полицейские департаменты. У нее лицензия, подписанные обязательства и, кажется, очень хорошая репутация.

– У кого она сейчас на контракте?

– В предписании стоит Гонолулу.

– Ага. – Феррон смотрела на звезды и темные листья, качавшиеся на ветру. – Значит, удаленный полицейский контроль высшего уровня. А не идет ли речь о поимке должников?

– Думаете, Гроб был в бегах, да только кредитор в конце концов его сцапал?

– Это рабочая версия, – пожала плечами она. – Дамини должна позвонить с минуты на минуту с какими-нибудь результатами. Вообще-то уже думаю сама с ней связаться. Она опаздывает, а мне утром надо предоставить инспектору файл отчета за прошедшие сутки.

Феррон быстрым мыслежестом вызвала Дамини и включила Индрапрамита в конференц-связь.

Архинформистка ответила немедленно:

– Извините, босс, знаю, что торможу, но все еще пытаюсь тут собрать общую картину. Ваш мертвец довольно старательно похоронил свое прошлое. Я могу дать предварительное заключение, однако предупреждаю, что оно может измениться.

– Сливай, – велела Феррон, открывая свой брандмауэр для приема данных. Загрузка пошла шустро, но объем был огромный – канал словно затянуло километрами шелка из бесконечного рулона. – О господи…

– Знаю, знаю. Хотите получить резюме? Даже если оно тоже не закончено? Хорошо. Во-первых, судя по трафику сети, в ту ночь в квартире никого, кроме Гроба, не было.

– По лестнице ночью я брел по делам, – процитировала Феррон, – и встретил того, кого не было там.

Дамини дунула на свою челку, чтобы та не падала на глаза:

– Значит, или внутрь никто не входил, или этот некто настолько хороший хакер, что уничтожил все следы своего присутствия. А это уже необычная вещь.

– Уловила. Что еще?

– Дойл вычленил в вашем канале повторяющиеся компоненты. Два отключения энергии в местах, связанных с преступлением. Он начал искать дальше и обнаружил в течение примерно года целую серию отключений, и все они в местах, связанных с доктором Гробом. Более того, Дойл определил причину.

– Клянусь, у меня дыхание перехватило, – сказал Индрапрамит.

– Тогда как ты разговариваешь? Короче, это «умный вирус» в электрических сетях. Он с разной периодичностью сливает питание лаборатории и домашней солнечной фермы и направляет энергию на аккумуляторные батареи лаборатории Гроба. Только вот Гроб батарей не заказывал.

– Ннебуогор, – догадалась Феррон.

– Два очка в вашу пользу, – сказала Дамини. – Это лишь догадка, но она могла специально прийти сегодня на работу, чтобы узнать, появятся ли копы.

– Могла… – с сомнением протянул Индрапрамит. – Думаешь, она убила Гроба, потому что он пронюхал про кражу энергии? Для чего?

– Проверю ее электронную почту и носители, – ответила Дамини. – Итак, вот моя гипотеза: представьте себе эту вирусную программу, которая разносится через домашнюю интеллектуальную сеть от одного жилого блока к другому. Чтобы совершить убийство, необязательно находиться в одной комнате с жертвой, если четырехмерные манипуляторы в порядке. Правильно? Вы просто отменяете все протоколы безопасности, и… бум. Или хлюп, если предпочитаете.

Феррон передернуло. Ничего такого она не предпочитала.

– Есть признаки того, что в работу манипуляторов вмешивались?

– Память прибора стерта, – сказала Дамини. – Как и у кошки. О, и вот что я еще узнала. Декстер Гроб – не первая личность нашего приятеля. Больше похоже, что третья, если мои лингвистические и семантические анализаторы правы насчет веб-контента, который удалось собрать. Я и Конана к этому подключила. – Конаном называлась еще одна экспертная система департамента. – Вручную тоже покопаюсь. Но похоже, наш покойник заново сочинял себе личность всякий раз, когда влипал в профессиональные проблемы, а случалось это часто. У него были непопулярные взгляды, и он не стеснялся делиться ими в сети. Так что он задавал в сообществе жару под одним никнеймом, а потом возвращался как собственный виртуал – новая внешность, новый адрес, новый никнейм. Разрывал все связи с тем человеком, кем был раньше. Тем не менее мне удалось установить реальные координаты его последней личности, хотя…

Индрапрамит наклонился вперед, обняв себя руками, сдерживая дрожь.

– Как тебе это удалось? Он работал в специфическом сообществе, среди избранных. Думаю, там все друг друга знают, по крайней мере понаслышке. Насколько он изменил свою внешность?

– Ну, – ответила Дамини, – раньше он выглядел вот так. Должно быть, использовал какую-то тактику психокоррекции, чтобы изменить характеристики своей личности. Только не основные. Ваш засранец – настоящий хамелеон.

Она выбрала из потока данных статичное изображение и скинула им. Феррон взглянула на Индрапрамита – его красивые брови ползли вверх. Зрительный интерфейс демонстрировал фото, с которого доброжелательно улыбалась женщина восточноазиатской внешности с длинными, блестящими темными волосами. Ростом она была дюймов на шесть выше, чем доктор Гроб.

– Мадам, сааб, – произнесла Дамини. – Позвольте вам представить доктора Джессику Клык.

– Ого, – сказала Феррон после некоторой паузы. – Для такого требуются значительные вложения.

Она подумала об Аристотеле: за изменением разума следует изменение тела, и наоборот – за изменением тела следует изменение разума.

Индрапрамит заметил:

– У него пристрастие к запоминающимся никнеймам. Есть мысли, почему его исчезновения срабатывают?

– Я работаю над этим, – ответила Дамини.

– У меня есть идея получше, – сказала Феррон. – Почему бы нам не спросить детектива Морганти?

Индрапрамит сложил пальцы домиком.

– Босс…

– Я слушаю, – сказала Феррон. – И не важно, насколько безумно это прозвучит.

– Мы совсем отвлеклись от варианта с кошкой. Ведь Председатель Мяу должна быть Ниранджаной, верно? Потому что у клона гены дали бы вариации в расположении пятен окраса. Но она не может быть Ниранджаной, потому что ее не стирали: она недавно созданная.

– Правильно, – осторожно согласилась Феррон.

– Итак, – Индрапрамит наслаждался драматическим моментом, – если человек может сделать себе косметическую операцию, почему бы не сделать ее коту-попугаю?

* * *

– Председатель Мяу, – позвала Феррон, когда они с Индрапрамитом спустились в ее квартиру.

Им нужно было выпить чаю, чтобы стряхнуть с себя утреннюю прохладу, и Феррон не заботило, что об этом подумают соседи. А еще ей требовалась чистая форма.

– Мяу, – отозвалась Председатель Мяу из кухонного шкафа.

– О боже. – Индрапамит вошел следом за Феррон.

Дымок скромно сидел посреди комнаты, обернув пушистый хвост вокруг лап, – сама невинность. Феррон широко распахнула дверцу шкафа, который уже был приоткрыт дюймов на десять. Председатель Мяу, мурча, раздирала пакет с тунцом, залив жирными каплями пол.

Она демонстративно облизнулась и запрыгнула на край раковины, проявив то же чувство грациозного равновесия, что и в квартире Гроба.

– Кошка! – воскликнула Феррон и стала обдумывать, о чем хотела бы сказать, но вспомнила, что разговаривает с котом-попугаем. – Не рассчитывай, что тебе все сойдет с рук. Остатки получит лис.

– Лисья еда противная, – отозвалась кошка. – А еще там мало таурина.

– Ого, – сказала Феррон и посмотрела на Индрапрамита, а тот ответил:

– Наверное, она учится говорить.

* * *

У них не было проблем с поисками детектива Морганти. Рыжеволосая американка приехала к квартблоку Феррон, когда первые лучи солнца коснулись вертикальной фермы на стенах. Выйдя из дверей, полицейские обнаружили Морганти сидящей на скамейке и что-то читающей на своем экране, но при их появлении женщина подняла глаза и встала.

– Инспектор Феррон, я полагаю? И констебль Индрапрамит. как приятно снова вас видеть.

Феррон пожала ей руку. Вживую контрактница выглядела еще более внушительно – высокая и мощная, с плечами мультяшного супергероя. Руку она не стискивала.

Морганти продолжила:

– Я так понимаю, вы – следователь по делу Гроба.

– Пройдитесь с нами, – предложила Феррон. – По дороге к метро есть хорошее французское кафе.

В кафе были дающие тень навесы и внутренний дворик, где гостей усадили и обслужили за несколько минут. Во время разговора Феррон развлекалась, гоняя по тарелке крошки своего пирожного. Время от времени она отправляла кремовый кусочек себе в рот, запивая его густым напитком с кардамоном.

– Итак, – сказала она через какое-то время, – что совершила Джессика Клык в Гонолулу? Как я понимаю, это не просто войны в сети. И мы не смогли найти ордер на нее.

Глаза Морганти округлились:

– А вы неплохо продвинулись.

– Спасибо. – Феррон движением головы указала на Индрапрамита: – В основном его работа и моего архинформиста.

Морганти улыбнулась, Индрапрамит молча кивнул. Затем детектив сообщила:

– Считается, что одиннадцать лет назад на Гавайских островах Клык совершила хищение почти трех миллионов кондолларов у своего бывшего работодателя.

– Это оплатило бы смену личностей.

– Так и есть.

– Но они не могут этого доказать.

– Если бы могли, департамент полиции Гонолулу получил бы ордер и экстрадировал ее из системы. То есть его. Я заключила контракт на это дело десять дней назад… – Она оторвала кусочек круассана с сыром и принялась задумчиво жевать. – Понадобилось много времени, чтобы выследить ее. Его.

– Так она это сделала?

– Да, черт возьми. – Контрактница усмехнулась как настоящая американка. – Вопрос в том… Ну о’кей, я понимаю, что убийство – ваша юрисдикция, но мне не заплатят, если я не закрою дело или не ликвидирую своего подозреваемого. И я получу бонус, если верну что-нибудь из украденного имущества. Сейчас «убитый неизвестным или неизвестными» – вполне приемлемый результат для Гонолулу, тем более что в этом случае штат Гавайи избежит выплат Бенгалуру за содержание этого типа в тюрьме. Так что скажите мне, как коп копу, что вывернутый наизнанку труп – это Декстер Гроб.

– ДНК совпадает, – произнесла Феррон. – Могу сообщить вам это конфиденциально. Когда мы найдем и уведомим его ближайших родственников, будет официальное заявление.

– Понятно, – сказала Морганти. – Это останется между нами. Тогда начну готовить документы по иску на имущество покойного в размере двух миллионов семисот восьмидесяти девяти тысяч кондолларов с мелочью. Кстати, могу назвать вам его ближайшего родственника.

Данные влились в общий поток. Дочь на Мауи. Доктор Клык-Гроб действительно разорвал все связи.

– Понятно, – эхом отозвалась Феррон и улыбнулась, поймав себя на этом. Ей нравилась эта женщина. – Видите ли, мы должны относиться к вам как к подозреваемой, учитывая ваши финансовые мотивы.

– Конечно, – согласилась Морганти. – Я подписала обязательства и буду счастлива пройти допрос на детекторе лжи.

– Это облегчит ситуацию, мадам, – сказала Феррон.

Морганти покрутила кофейную чашку на блюдце:

– Итак, как я могу помочь вам в расследовании убийства?

Индрапрамит неловко поерзал на банкетке.

– Что именно сделала Джессика Клык?

У Феррон в промежуточном буфере дела лежали данные Дамини. Можно сравнить с ними то, что готова была рассказать Морганти, и тогда станет ясно, насколько осведомлена и искренна госпожа контрактный детектив.

– Кроме хищения? Обвинение в краже исследований и выдаче их за свои собственные, – сказала Морганти. – Кроме того, она… ну, откровенно говоря, Клык просто по-свински вела себя в сети. Охаивала коллег, принижала их работы, превозносила свои. То есть она и вправду была хороша. Но совсем идеальных не бывает.

– Кто-нибудь преследовал этого типа по личным мотивам?

– Как вы, возможно, раскопали, по части психокоррекции этот парень усердия не проявлял. – Морганти отбросила прядь волос через плечо. – И он был немного нарциссом. Или социопатом? Асоциальным в какой-то атавистической манере. Нормальные люди так просто не… обрывают все связи, потому что накалили отношения в сети.

Феррон задумалась о дистанционной политике собственной работы, о снайперской стрельбе и личных угрозах. И о том, что мать совсем не чувствует себя одинокой, когда носится по виртуальному парку Серенгети или грабит дворцы несуществующего Египта.

– Нет, не обрывают, – согласилась она.

– Большинство людей находят способы справляться с этим, – продолжила Морганти. – Однако не все обжигаются так сильно, как Джессика Клык.

– Понятно. – Феррон отчаянно захотелось газированной воды вместо приторного кофе. – Значит, вы проверяли финансы Гроба? Можете поделиться информацией?

Морганти ответила, что неделю назад тот ликвидировал много скрытых активов, примерно через два дня после того, как она взяла его дело.

– Гроб провернул это до того, как я связалась с ним, но, возможно, он успел отследить возобновление розысков Джессики Клык, или же птичка из Гонолулу напела, что по его следу отправили копа. Он собирался снова пуститься в бега. Как звучит?

Феррон вздохнула и откинулась на спинку стула.

– Потрясающе. Звучит просто потрясающе. Не найдется ли у вас еще и предположений, кого он мог ждать на ужин? Или как убийца сумел покинуть комнату, надежно запертую изнутри?

Морганти пожала плечами:

– У него не было ни близких друзей, ни романтических отношений. Думаю, он постоянно осознавал, что скрывается. Иногда принимал у себя коллег, но я проверила их всех, и никто не признался, что виделся с ним той ночью.

– Инспектор, – мягко вмешался Индрапрамит, – пора.

– Проклятие, – сказала Феррон, принимая сигнал. – Утренний созвон. Увидимся позже?

– Непременно, – ответила Морганти. – Как я уже сказала, моя забота – раскрыть дело о хищении. Но всегда рада помочь сестре по оружию с расследованием убийства.

«И умаслить местную полицию», – мысленно продолжила за нее Феррон.

Морганти добавила:

– Единственная вещь, которая не менялась: Клык была одержима астрономией.

– На стенах квартиры Гроба висели снимки глубокого космоса, – сказала Феррон.

Индрапрамит заметил:

– И он преподнес своему Ганеше платок цвета индиго. Интересно, символизировал ли этот цвет что-нибудь космическое?

– Индиго, – сказала Морганти. – Разве не забавно, что у нас есть отдельное слово для темно-синего цвета?

Феррон почувствовала, как в ней поднимается волна педантизма, и не удержалась:

– А знаете ли вы. что во всем мире темно-синий и черный часто называют одним и тем же словом? Возможно, из-за ночного неба. И что у древних греков не было отдельного названия для синего цвета? Так что моря у них, как известно, были «винно-темными». Но в индуистской традиции синий цвет имеет особое значение: это цвет кожи Вишну, а Кришна прозван Сунилом – «темно-синим». Синий подразумевает нечто всеохватывающее, как небо.

И еще она подумала о менее понятных вещах.

– Кроме того, это цвет Шани Бхагавана – одного из божеств, связанных с Уттарой Бхадрападой. О которой мы часто слышим в последнее время. Возможно, это действительно имело большое значение для доктора Клык- Гроба.

Брови Морганти от замешательства сошлись на переносице, она взглянула на Индрапрамита, ища спасения:

– Сааб, что еще за Уттара Бхадрапада?

– Андромеда, – ответил тот.

* * *

Морганти покинула кофейню, а полицейские приготовились к регистрации в своем виртуальном офисе.

Пока Феррон упорядочивала свои файлы и отчет, Индрапрамит допил кофе.

– Мы должны проверить прибывшие суда с пассажирами из Америки. Гонолулу не так уж запредельно далеко, как, скажем, Чикаго.

Они работали вместе достаточно долго, чтобы половину изменений тем в разговоре не нужно было фиксировать.

– Просто на случай, если кто-то приехал сюда специально, чтобы его убить. Рейсов же не должно быть слишком много, верно?

– Поручу Дамини, – сказал он. – После созвона…

Во время утренней онлайн-летучки Феррон замыкалась в себе. Отчеты, политические дрязги, споры и пустая трата времени – люди пытались доказать, что их дела заслуживают больших ресурсов, чем дела других.

Она сжала ладонями виски. По крайней мере, кофе здесь хороший.

– Ладно. Телеприсутствие… начали.

* * *

После летучки они заказали еще по чашке кофе, а Феррон заглянула в меню с сэндвичами. Неизвестно, когда найдется время пообедать.

Пожалуй, она перехватит что-нибудь после уведомления ближайшего родственника. Если будет все еще голодна после этого.

Как правило, если ближайший родственник проживал далеко от Бенгалуру, полиция поручала процедуру уведомления офицеру с местными полномочиями. Но полицейский департамент Лахаины так и не сумел нанести визит дочери Джессики Клык: беглое расследование показало, что та была безработной и почти постоянно обитала в искусственной реальности.

Судя по никнейму, у дочери Джессики Клык с Мауи профессиональных амбиций было не много. Феррон и Индрапрамит должны были подключиться к сети и воспользоваться аватарами, чтобы встретиться с ней: СкутерО, похоже, не покидала своих виртуальных миров ни для чего, кроме биологически неизбежных аварийных циклов. Поскольку Феррон и Индрапрамит были на дежурстве, их аватарами стали стандартные болванки, предоставленные полицией Бенгалуру: угловатая виртуальная униформа, одинаковые невыразительные лица.

«Не самый теплый и личный контакт, на который можно надеяться, – подумала Феррон, – когда кто-то собирается сообщить тебе об убийстве твоей матери».

– Почему ты добавил очко именно на эту характеристику? – спросила она.

Индрапрамит фыркнул:

– Чтобы вы обязательно упомянули о лидерских качествах в следующем отчете о моей эффективности.

Они оставили свои тела сидеть за столиком кафе и нырнули сквозь первые несколько уровней рекламных объявлений – быстрые схемы обогащения, болливудские старлетки и скандальные новости о поп-звездах, – пока не попали на американский канал, а затем – после быстрых схем обогащения, голливудских старлеток, порнографии и скандальных новостей о конгрессменах – связались с приоритетным каналом полиции. Феррон указала адреса и привела Индрапрамита в многопользовательскую искусственную реальность. Теперь можно было видеть активность СкутерО через идентификационный номер ее системы. Получив никнейм ближайшего родственника, Дамини отправила наборы кодов и тегов, которые без проблем перенесли полицейских в платную зону.

Ордер им не требовался – то был всего лишь визит вежливости.

СкутерО предпочитала тусовку в «исторической» альтернативной реальности, что в теории означало отражение мира до двадцать первого века, а на практике оказывалось мешаниной из ковбоев, ниндзя, гангстеров в полосатых костюмах, средневековых рыцарей, кавалеристов, монголов и стрелков с Дикого Запада. Там были македонцы, мавританцы, африканские контрабандисты, французские бойцы Сопротивления и нацисты, все они бегали вместе с самураями и монахами из Шаолиня.

Аватар Индрапрамита проверил маяк – светящуюся зеленую иглу, плавающую чуть выше его несуществующего запястья. Направленный сигнал вел их через пространство, которое должно было вызывать ощущение доисторической ледяной пещеры. Там около двух дюжин человек в костюмах разных воплощений поп-звезды конца двадцатого века Дэвида Боуи вводили себя в воинственное буйство перед сражением в виртуальной битве с соперничающим кланом каких-то Эмуляторов. Феррон углядела Бриллиантового Пса, которого облачала в сияющие доспехи парочка Изможденных Белых Герцогов, и обрадовалась невыразительной внешности своего форменного аватара.

Идентифицировать это зрелище помогали оригинальные снимки, подгруженные из сети. Музыка тут была странная, но в целом неплохая. Костюмы же… Она поморщилась.

Правда, наверное, лучше так справляться с асоциальной агрессией, чем отыгрываться на супругах.

Индрапрамит шел, не глядя по сторонам, хотя глаза не особенно были нужны, чтобы видеть, что тут творится.

В дальнем конце ледяной пещеры четыре скандинавских гнома седьмого века высекали из камня бесконечную лестницу, ведущую вниз. Жар вырывался из глубин. Виртуальное искусство было поразительным. Феррон и Индрапрамит прошли мимо, пряча свои восхищенные взгляды. Мастерства на создание красот альтернативной реальности требовалось столько же, как если бы все это было высечено из камня.

Ледяная пещера сменилась лесной поляной, которую беспорядочно усеивали поросшие мхом плиты. На каждой такой плите возвышались витиеватые прозрачные столы для шахмат, го, манкалы, криббеджа и подобных стратегий. Большинство столов занимали пары игроков, а вокруг некоторых даже собрались зрители.

Индрапрамит проследовал за своей иглой – а Феррон за ним – туда, где над игровой доской сидели единорог и снежный человек: они выкладывали на расчерченное поле ряды прозрачных красных и желтых камней по правилам, которые Феррон не поняла. Снежный человек поднял взгляд на подошедших. Единорог – глянцево-черный с мерцающим перламутровым рогом и светящимся янтарем между половинками его раздвоенного копыта – сосредоточился на своем следующем ходе.

Стрела указывала прямо между его огромных и блестящих золотых глаз.

Феррон откашлялась.

– Да, офицеры? – произнес снежный человек и почесал макушку. Его волосы выглядели невероятно шелковистыми и буквально струились между крючковатых когтей.

– Боюсь, нам нужно поговорить с вашей подругой, – сказал Индрапрамит.

– Она вас отфильтровывает, – сказал снежный человек. – Если только у вас нет ордера…

– У нас есть полицейский код, – и Феррон применила его, как только почувствовала согласие Индрапрамита.

Единорог вскинул голову, дрожь пробежала по его телу и заставила серебристую гриву всколыхнуться. Громким голосом создание произнесло:

– Я хочу сообщить о сбоях.

– Это не сбой, – сказал Индрапрамит, назвал себя и Феррон и продолжил: – Вы – Скутер-ноль?

– Ага, – ответило создание, рог опасно сверкнул. – Я не нарушала никаких законов в Индии.

Снежный человек незаметно поднялся и отступил в сторону.

– Обязан вам с прискорбием сообщить, – произнес Индрапрамит, – об убийстве вашей матери, доктора Джессики Клык. Она же доктор Декстер Гроб.

Единорог моргнул радужными ресницами.

– Простите, – сказала он. – Вы говорите о чем-то, а оно у меня отфильтровывается. Не смогу вас услышать, пока не перестанете.

Аватар Индрапрамита не смотрел на Феррон, но та почувствовала его просьбу о помощи. Она шагнула вперед и набрала высший уровень отмены.

– Вы нас послушаете, – сказала она единорогу. – Сожалею о вторжении, но по закону мы обязаны сообщить вам, что ваша мать, доктор Джессика Клык, она же доктор Декстер Гроб, была убита.

Губы единорога скривилась в оскале:

– Хорошо. Я рада.

Феррон отступила. Ответ – что надо.

– Она создала меня, – сказала единорог. – Это не делает ее матерью. Есть ли еще что-то, о чем вы обязаны сообщить мне?

– Нет, – ответил Индрапрамит.

– Тогда убирайтесь. – Единорог поставила на сетку очередную янтарную фишку, которую тут же охватило золотистое сияние. – Я выиграла.

* * *

– Запечаталась, – с отвращением сказал Индрапрамит, вернувшись в свое тело и отправив в рот кусочек киша, – и довольна этим.

У Феррон был поджаренный сэндвич с овощами, тапенадой, сыром, а также с какой-то сложной и непонятной европейской колбасой из засоленного и подкопченного белка. Это было восхитительно и в высшей мере экзотично.

– Что, лучше бы она стала несчастной и опустошенной?

Констебль недовольно фыркнул и вцепился зубами в яичницу со шпинатом.

Феррон понимала, что своим агрессивным настроем обязана на самом деле не замкнутой взрослой дочери Клык/Гроба, а собственной матери. Наверное, стимулятор еще не выветрился. Она не могла остановиться:

– То, что она делает, не так сильно отличается от естественного поведения наших мозгов. С той лишь разницей, что теперь это технология и фильтры, а не предрассудки с неврологией.

– Давайте сделаем виртуальный тур по месту преступления. – сменил тему Индрапрамит, а когда в поле внимания Феррон мигнула иконка, он добавил: – Эй, финальный отчет о вскрытии.

– И кое-что от Дамини, – сказала инспектор.

На сообщении архинформистки стоял код приоритета. Феррон вошла в воспроизведенную в искусственной реальности квартиру Гроба и открыла контакт. Азарт погони пробился сквозь туман ее угасающей гипомании. Стимуляция, похоже, держалась хуже, чем в молодости, а спады давались все тяжелее, но настоящий, старомодный адреналин все еще был палочкой- выручалочкой.

– Феррон, – назвалась инспектор, хмурясь при виде бурых пятен на виртуальном ковре Гроба.

Секундой позже Индрапрамит подсоединился к конференции.

– Дамини, что принесли нам глубины сети? – спросила Феррон.

– Джекпот, – ответила Дамини. – У вас было время посмотреть отчет о вскрытии?

– Мы только что закончили с ближайшей родней, – сказала инспектор. – Ты быстра, я только что увидела иконку.

– Вкратце, – отрапортовала Дамини. – это не Декстер Гроб.

Аватар Феррон медленно двигался по периметру виртуального места преступления.

– Но ведь было совпадение ДНК. Дамини, мы только что сказали его дочери, что он убит.

Более прагматичный Индрапрамит наколол мясо на вилку. Его аватар из альтернативной реальности сымитировал это движение пустой рукой.

– Так кто же это?

– Никто. – Дамини довольно откинулась на спинку кресла. – Медэксперт говорит, вывернуть так кого-нибудь технически невозможно. Что бы это ни было, оно размягченное. Взрослый объект, номинально живой, клонированный из ткани Декстера Гроба. Но не Декстер Гроб. В смысле, прикиньте: что это за орган такой?

– Клонированный. – В реальном пространстве Феррон сняла с рукава униформы ворсинку гиацинтово-синего меха и подняла так, чтобы мог увидеть Индрапрамит.

Его глаза расширились.

– Да, – сказал он. – Хотя как же рисунок окраса?

– По-твоему, я похожа на биоинженера? Индрапрамит, – задумчиво произнесла Феррон, – тебе не кажется, что это место преступления сфабриковано?

Он нахмурился:

– Возможно.

– Дамини. – спросила Феррон, – как дела с файлами доктора Гроба? И доктора Ннебуогор?

– В почте Гроба ничего полезного, кроме нескольких скупых посланий доктору Ннебуогор, очень похожих по тону на записки Джессики Клык. Ннебуогор не подпускала Гроба к своим исследованиям, это да. Но ни угроз, ни любовных писем, ни требований позаботиться о ребенке – ничего такого.

– Он интересовался хоть чем-нибудь?

– Той звездой, – сказала Дамини, – которая собирается стать новой, или что-то в таком духе. Гроб следил за ней уже пару недель, прежде чем пресс- релиз попал в основные каналы. Кстати, логины Ннебуогор подтверждают версию о том, что она стоит за вирусной программой.

– Логины могут быть подделаны.

– Ну, могут, – согласилась Дамини.

Феррон раскрыла свой сэндвич и хмуро посмотрела на копчености. Теперь они выглядели куда менее аппетитно.

– Никто не входил в квартиру Гроба. И вывернутый труп оказался в конечном итоге вовсе не трупом. Значит, Гроб отправился куда-то еще, после того как подготовился к бегству, а потом отказался от него.

– А место преступления было инсценировкой, – добавил Индрапрамит.

– Это интересно, – сказала Дамини. – Гроб отсутствовал в офисе неделю.

То есть с тех пор. как Морганти начала наводить о нем справки. Или с тех пор, как он узнал, что она идет по следу.

Феррон произнесла нечто резкое, самокритичное и исключительно непрофессиональное. А затем сказала:

– Я идиотка. Утечка.

– Утечка? – переспросила Дамини. – Вы имеете в виду, когда люди не переставая болтают о совершенном ими преступлении? Или о человеке, про интрижку с которым вы знать не должны?

Иконка срочного сообщения от мауси Сандхьи – одной из ответственных, а не суетливых тетушек Феррон – настойчиво мигала на краю восприятия. О боги, что теперь?

– Именно так, – сказала Феррон. – Послушайте, проверьте, не оставлял ли Гроб за последние десять дней какие-нибудь метки на карте за пределами своей квартиры? И мне нужен секретный ордер на анализ ДНК с лабораторного оборудования «БиоШелл» и такой же – для квартиры доктора Рао.

– Вы думаете, его Рао убил? – Дамини даже не пыталась скрыть удивление.

Мигает, мигает иконка. Аварийная ситуация. Код красный. Твоя мать перешла все границы, моя дорогая.

– Просто добудь ордер. Я хочу увидеть, что мы получим, прежде чем представлю свою теорию.

– Почему? – спросил Индрапрамит.

Феррон вздохнула.

– Потому что это безумие. Вот почему. И постарайся получить конфиденциальный доступ к календарю и почте Рао. Не хочу дать ему понять, что мы ищем.

– Ждите на месте, – сказала Дамини. – Ничего не трогайте. Я вернусь, не успеете оглянуться.

* * *

– Мама, – обратилась Феррон к львиноголовому аватару своей матери, – я сожалею. Сандхья сожалеет. Мы все сожалеем. Но так больше не может продолжаться.

Это было самое трудное из того, что она когда-либо говорила.

Золотыми глазами Сехмет мать посмотрела на дочь и криво улыбнулась. Феррон явилась не в рабочей аватарке, а в изрубленных доспехах – так она выглядела, когда в юности, в годы учебы, вместе с матерью часами зависала в атавистике. Происходило это еще до того, как Феррон стало интереснее предотвращать реальные беды или, по крайней мере, воздавать кому-то по заслугам.

Честно ли она поступила? Ведь беда ее матери была реальна, как и страдания брошенной дочери Джессики Клык. А здесь даровалось хотя бы временное облегчение – от утраты мужа, от тела, разбитого параличом.

Ухмылка Мадхуванти медленно превратилась в оскал:

– Конечно. Ты можешь позволить им уничтожить все. Отнять мою суть. Это совсем не то же самое, что убийство.

– Мама, – сказала Феррон, – здесь все ненастоящее.

– Если это ненастоящее, – мать обвела рукою комнату, – то что же тогда? Я создала тебя. Я дала тебе жизнь. Ты мне обязана. Сандхья рассказала, что ты принесла в дом одного из этих новых котов-попугаев. Откуда взялись деньги?

– Председатель Мяу – улика, – ответила Феррон, – а размножение – в конечном счете социопатический акт, и неважно, чем я тебе обязана.

Мадхуванти вздохнула:

– Дочка, ну дай в последний раз.

– У тебя будут собственные воспоминания обо всем об этом, – сказала Феррон. – К чему тогда архив?

– Воспоминания, – с издевкой произнесла ее мать. – Какие воспоминания, Таманна? Что ты на самом деле помнишь? Обрывки, путаница. Как этому сравниться с возможностью заново пережить?

«Чтобы иережить, – подумала Феррон, – нужно сначала прожить». Но, как бы ни шатало ее от подступающего кризиса физического истощения, женщине хватило ума оставить эти слова при себе.

– Ты слышала о звезде? – спросила она, чтобы как-то сменить тему. – Той, через которую пришельцы говорят с нами?

– Свету четыре миллиона лет, – сказала Мадхуванти. – Там все мертвы. Взгляни-ка, новое синестезическое шоу. Рим и Египет – кое-что для нас обеих. И если отправиться со мной в приключения не хочешь, может, посмотришь хотя бы представление? Я обещаю, что больше не буду просить у тебя денег на хранилище. Просто сходи на одно выступление со мной! И я обещаю, что завтра почищу свой архив.

Брови львицы трагически изогнулись. От осознания поражения голос Мадхуванти стал тонким. Денег больше не было, и она это знала. Но не могла прекратить торговаться. И шоу явилось уступкой, чем-то способным напомнить о том времени, которое они проводили вместе в воображаемых мирах.

– Феррон, – сказала она с мольбой, – тогда просто отпусти меня туда одну.

Феррон. Они общались не по-настоящему. Никто не победил. Мать действовала точь-в-точь как сопротивляющийся воздействию наркоман: медлила. торговалась, тянула время. Называла свою дочь Феррон, если этим можно было выкупить еще двадцать четыре часа в своем виртуальном раю.

– Я приду, – пообещала Феррон. – Но не раньше вечера. Мне нужно доделать кое-какую работу.

* * *

– Босс… Как вы узнали о ДНК? – спросила Дамини, когда Феррон активировала ее иконку.

– Рассказывай, что ты накопала, – перебила Феррон.

– ДНК, найденная в компостере «БиоШелл», принадлежит Председателю Мяу, – ответила архинформистка, – и, следовательно, кошке Декстера Гроба. А компостер у дома Рао просто переполнен его ДНК. В смысле, ДНК Рао. Там много, гораздо больше, чем можно ожидать. Кроме того, некоторые данные из его электронной почты и календаря были стерты. Я пытаюсь восстановить…

– Включи это в дело, – сказала Феррон. – Держу пари, мы узнаем, что в ночь исчезновения Гроба они встречались.

* * *

Доктор Рао жил даже не в высококлассном квартблоке, а в Вертикальном Городе. Когда Дамини раздобыла ордер, Феррон привела свои документы в порядок для визита. Стояла уже глубокая ночь, когда они с Индрапрамитом в сопровождении детектива Морганти и четырех патрульных офицеров отправились разбираться с Рао.

Команда миновала магазины и вертикальную ферму в атриуме огромной башни. Воздух пах свежестью и здоровьем, и даже в этот поздний час люди бесконечной чередой брели в обеденные зоны по сочным зеленым коврам.

Лифт с полицейскими легко заскользил вверх, сквозь его прозрачную внешнюю стену открывался вид на разлившиеся внизу огни Бенгалуру. Феррон посмотрела на Индрапрамита и поджала губы. Тот в ответ приподнял брови. Показная роскошь. Но Рао это вряд ли можно было предъявить.

Оставив Морганти и патрульных следить за выходом, инспектор и констебль подошли к двери доктора Рао и представились.

– Откройте, – для проформы сказала Феррон, предъявляя ордер. – Именем закона.

Дверь распахнулась, и полицейские осторожно вошли.

Хозяин квартиры, должно быть, отпер замок дистанционно, поскольку сам непринужденно сидел в шезлонге. Серый кот с красными кисточками на ушах свернулся у него на коленях и терся мордочкой о брюки.

– Новые! – завопил кот. – Новые люди! Намаскар! Самое время для второго завтрака.

– Декстер Гроб. – сказала Феррон высокому худощавому мужчине, – вы арестованы за убийство доктора Рао.

* * *

Они вошли в лифт, который понес их вниз по внешней стене Вертикального Города. Гроб был зажат между двумя патрульными. Морганти сказала:

– Что ж, если я правильно все поняла, вы, Гроб, на самом деле убили Рао, чтобы присвоить его личность? Поскольку знали, что на этот раз серьезно погорели?

Тот даже глазом не моргнул, словно ничего не слышал.

Морганти вздохнула и переключила свое внимание на Феррон:

– Что подсказало вам разгадку?

Кошка Гроба в своем новом серо-красном окрасе жалобно замяукала в переноске.

– Скотофобин, – ответила Феррон. – У него не было проблем с памятью. Он использовал лекарство, чтобы быстро заучить историю жизни Рао, все его странности и не выдать себя.

– Но зачем избавляться от денег? Почему бы не забрать их с собой? – Морганти бросила взгляд через плечо. – Простите, что говорю о вас как о статуе, доктор Клык. Но вы так замечательно изображаете одну из них.

На ее вопрос ответил Индрапрамит, показав на Вертикальный Город, выраставший за их спинами:

– Рао не нуждался в средствах.

Феррон кивнула:

– Отыщись деньги, вы бы поверили, что он мертв? Кроме того, если бы долг – хотя бы частично – возвратился, у властей Гонолулу стало бы меньше оснований продолжать поиски.

– Так это был ложный след. Как и попытка подставить доктора Ннебуогор, и стол, накрытый на двоих?..

Ее слова прервал внезапный сполох сине-белого света, отбросивший резкие тени на лицо женщины. В ночном небе вспыхнуло нечто столь же яркое и сверкающее, как солнце на рассвете, но холодное, насколько холодным может быть свет. Холодное, словно отражение в зеркале.

Морганти сощурилась и прикрыла лицо ладонью:

– Это водородная бомба?

– Была бы бомба, – сказал Индрапрамит, – у вас бы глаза вытекли.

Гроб рассмеялся, это был первый его звук с того момента, как он подтвердил, что понимает свои права.

– Это сверхновая, – он поднял скованные наручниками запястья и показал на небо, – в Галактике Андромеды. Взгляните, насколько низко она над горизонтом! Мы пропустим зрелище, как только окажемся в тени башни.

– Аль-Рахман, – прошептала Феррон.

Стена лифта потемнела до дымчатого оттенка, и теперь инспектор могла смотреть прямо на вспышку. Близко к горизонту, как и сказал Гроб. Такая яркая, что казалась шаром.

– Не та звезда. Она была стабильной. Возможно, соседняя, – сказал Гроб. – Возможно, они знали и поэтому так отчаянно твердили нам о себе.

– Могли они выжить?

– Зависит от того, насколько близко к Аль-Рахману все случилось. Радиация… – Гроб пожал плечами. – Вероятно, она их убила.

– Господь всемогущий, – выдохнула Морганти.

Гроб откашлялся:

– Прекрасно, не так ли?

Феррон запрокинула голову, когда источник невообразимого сияния скрылся за соседним зданием. Зарева не было: свет сверхновой тонкими параллельными лучами перечеркивал густую и непроглядную, словно чернильный омут, темноту.

До этого момента ей приходилось накидывать на свои органы восприятия дополнительные фильтры, чтобы найти в небе Туманность Андромеды. Но теперь самым важным на свете казалось то, что за два с половиной миллиона лет кто-то перед смертью закричал сквозь пустоту.

Странный восторг наполнил ее. Каждый говорит, но никто никого не слушает. Даже самого себя.

– Мы здесь, – сказала Феррон древнему свету, разлитому по небу, но не пронзавшему тень, в которую она спустилась.

Когда коллеги обернулись и уставились на нее во все глаза, она повторила, словно мантру:

– Мы тоже здесь! И мы услышали вас.

 

ПОЛ МАКОУЛИ

ПОСЛЕДНЕЕ РОЖДЕСТВО МЭСИ МИННОТ НА ДИОНЕ, ГОНКИ ПО КОЛЬЦАМ САТУРНА, ЛУЖАЙКА СКРИПАЧА И САД СТАРОГО ГОНЧАРА

Мы представляем еще один рассказ Пола Макоули, кроме «Человека» («The Man»), также имеющегося в этом сборнике. Этот рассказ является частью большого цикла историй, которые уносят нас в будущее. Мы отправимся в тур по живописнейшим местам внешней границы Солнечной системы, где колонисты пытаются сделать все возможное, чтобы справиться с последствиями опустошающей и жестокой межпланетной войны.

Однажды, пройдя свой жизненный путь примерно до половины. Мэй Кумал получила известие о смерти отца. Доставивший сообщение эйдолон предупредительно пояснил, что с Тьерри случился не поддающийся терапии сердечный приступ, и присовокупил приглашение посетить Диону, один из спутников Сатурна, чтобы участвовать там в развеивании праха отца в соответствии с его завещанием.

Дочери Мэй эта идея не понравилась.

– Когда ты с ним говорила в последний раз? Десять лет назад?

– Четырнадцать.

– Ну вот.

– Моей вины в том, что мы перестали общаться, не меньше, чем его, – заметила Мэй.

– Но он первым тебя бросил. Бросил нас.

Шахира обладала очень развитым чувством хорошего и дурного. Собственного отца, после того как он развелся с Мэй, она так и не простила и с тех пор ни разу с ним не разговаривала.

– Тьерри меня не бросал, – возразила Мэй, – он просто покинул Землю. И дело совсем не в этом, Шахи. Он хочет… хотел, чтобы я приехала. Он все устроил. Вот билет туда и обратно с открытой датой.

– Он хотел, чтобы ты чувствовала себя ему обязанной, – заявила Шахира.

– Конечно, я чувствую себя обязанной. Это ведь последнее, что я могу для него сделать. И это будет замечательное приключение. Мне сейчас в самый раз.

Мэй как раз исполнилось шестьдесят два; в этом самом возрасте после смерти своей жены, матери Мэй, ее отец и покинул Землю. Она была государственным служащим средней руки, заместителем главного инспектора в Департаменте древностей. Ей принадлежала небольшая удобная квартира в том же здании, где она работала, правительственном зиккурате в районе Вассат Аль-Искандарии. Никаких серьезных связей после развода, дочь давно выросла и жила с мужем и двумя детьми в коммуне, занимающей аркологию посреди Атласских гор. Шахира еще попыталась ее отговорить, но Мэй твердо решила узнать, чем занимался ее отец там, в черном-пречерном космосе. Был ли он счастлив? Разгадывая загадку его жизни, Мэй, вполне возможно, узнает что-то и о своей. Когда родители умирают, твоя жизнь становится наконец только твоей, и тогда хочется узнать, насколько она была сформирована сознательно принятыми решениями, а насколько – наследием предков во всех его формах.

– Там нет ничего для таких людей, как мы, – утверждала Шахира.

Она имела в виду – для обычных людей. Тех, кто не перестраивал себя, чтобы вынести действие микрогравитации и жесткого излучения, терпеть жизнь в замкнутых обиталищах, разбросанных среди ледяных, лишенных атмосферы небесных тел.

– Тьерри считал, что, может, и есть, – возражала Мэй. – Я хочу знать, что он нашел.

Она взяла отпуск по семейным обстоятельствам, вылетела из Аль-Искандарии в город Энтеббе, где находился Порт-Африка, и там, в отделении предполетной подготовки пассажиров, ее погрузили в глубокий искусственный сон. В гибернационной камере, точно в колыбели, Мэй подняли на лифте к посадочному терминалу и погрузили в орбитальный корабль, а сорок три дня спустя разбудили в порту Париж на Дионе. Еще через пару дней, потраченных на то. чтобы оправиться после заморозки, научиться пользоваться скафандром и передвигаться при почти неощутимом дионском тяготении, Мэй погрузилась в такси, взмывшее в ночь суборбитальным прыжком, унося ее к поселению клана Джонсов-Труксов-Бакалейникофф, последнему пристанищу отца, месту, где он умер.

Кабина такси представляла собой граненый пузырь немногим просторней гроба, смонтированный из пластин алмазного композита на паутине фуллереновых ребер и посаженный на двигательную платформу с тремя паучьими ножками. Мэй, пристегнутой рядом с пилотом тугими страховочными ремнями, казалось, будто она падает вдоль бесконечного склона, как в одном из тех снов, когда просыпаешься, потрясенный, за мгновение до удара о землю. Распухший шар Сатурна, причудливо увитый коричневыми и желтыми полосами пастельных тонов, качнулся над головой и стал опускаться сзади. Пилот, говорливая молодая женщина, задавала множество вопросов о жизни на Земле и показывала на темном лике спутника важные кратеры и хребты, линию экваториальной железной дороги, уютные искорки оазисов, обиталищ и крытых городов. Мэй все никак не могла соотнести эту территорию с картами из библиотеки скафандра и была поражена, когда такси внезапно развернулось, выстрелило двигателем и с громким скрежетом затормозило, опустившись на некий поддон или платформу, расположенную на окраине индустриального пейзажа.

Встречал Мэй не тот человек, с которым она обсуждала смерть отца и приготовления к путешествию, а женщина, бывшая спутница отца, Лекси Трукс. Они сели в экипаж с плоскими стенками, подвешенный между трех пар широких сетчатых колес, и поехали по широкому шоссе мимо блокгаузов, бункеров, ангаров, наливных баков и целой россыпи спутниковых тарелок и передающих мачт. По словам Лекси Трукс, все это было военным комплексом времен Тихой войны.

– Как говорится, оставлено без присмотра. Мы ему никакого применения не нашли, но и снести не дошли руки. Вот и стоит.

Лекси была по меньшей мере лет на двадцать моложе Мэй, высокая и бледная, с гребнем соломенных волос, топорщащимся посреди бритой головы. Ее скафандр украшал сложный переплетающийся узор из зеленых и красных лоз. Она сообщила, что прожила с Тьерри три года. Они познакомились на Церере в ту пору, когда Лекси была вольным торговцем.

– Он там уже жил, когда мы в последний раз с ним беседовали, – сказала Мэй.

Слова прозвучали как признание в слабости. Казалось, эта уверенная, резкая в движениях женщина может с большим правом претендовать на ее отца, чем она сама.

– Он переехал на Диону, и мы стали жить вместе, я тогда еще обитала в старом поселке, – рассказывала Трукс. – Там он и увлекся керамикой. А потом, ну, работа захватывала его все больше и больше, а меня часто не было дома…

Мэй сказала, что собрала кое-какую информацию и уже знает, что ее отец стал гончаром, даже видела некоторые работы.

– В поселении вы сможете их увидеть гораздо больше, – пообещала Лекси. – Он трудился не покладая рук и имел хорошую репутацию. Собрал много наград.

Как выяснилось, Трукс не знала, что на Земле, в Аль-Искандарии, Тьерри изготавливал бронзовые амулеты, возродив утраченный метод литья по восковым моделям, и сбывал их в лавки, обслуживающие богатых туристов. Соколы, кошки, львы. Боги с головами крокодилов или шакалов. Сфинксы. Мэй рассказала Лекси, как помогала ему полировать амулеты жидкой пастой из мела и красного крокуса и наносить на них патину нитратом меди. У нее сохранилось ясное воспоминание об отце, как он склонился над верстаком и крошечным ножичком понемногу высвобождал фигурку ястреба из бруска черного воска.

– Он никогда не рассказывал о своей жизни внизу, – заметила Лекси. – Ну, про вас-то упоминал. Мы все знали, что у него есть дочь, но это практически и все.

Они обсудили последнюю волю Тьерри. Лекси сказала, что в последние годы он оставил работу и стал много гулять по окрестностям. Она предполагала, что развеять прах следовало в каком-то его излюбленном месте. В завещании было четко указано, что сделать это надлежит на восходе, но место оставалось загадкой.

– Все, что я знаю, – это что нужно двигаться на восток по железной дороге, а потом следовать за его мулом, – сказала Лекси. – Не исключено, придется побродить по пересеченной местности. Справитесь, как вы полагаете?

– Ходить здесь легче, чем я опасалась, – ответила Мэй.

В молодости она любила зайти в море поглубже, насколько хватало храбрости, и, стоя на цыпочках по подбородок в воде, позволять волнам покачивать себя взад-вперед. Ходьба при крошечной гравитации Дионы, составлявшей примерно одну шестнадцатую земной, несколько напоминала то ощущение. Пришло еще одно воспоминание об отце: как он делает огромные скульптуры цветов и животных из песка на пляже. Сильные пальцы, голые смуглые плечи, коврик белых волос на груди, полное погружение в работу.

Они оставили позади нагромождение армейских построек и теперь ехали по пыльной равнине, сбрызнутой россыпью маленьких неглубоких кратеров. Глыбы и валуны величиной с дом покоились на подушках щебня. Веер осколков окаймлял длинную эллиптическую зазубрину. К югу поднималась череда округлых холмов, как пояснила Лекси – часть стены кратера тридцатикилометрового диаметра. Озарявший картину бледный свет Сатурна придавал всему оттенок старой слоновой кости. Мэй вспомнились древние фотографии, которые она видела в одном из музеев Аль-Кахиры: европейцы в устаревших костюмах, позирующие в чопорных позах среди разрытых гробниц.

Вскоре над равниной поднялись недлинные крутые хребты, образующие дуги в тридцать – сорок метров высотой, похожие на застывшие дюны. Кое-где на них образовались обрывы, возвышавшиеся над осыпями щебенки. Мэй обратила внимание, что склоны покрыты сложными резными рисунками, а над вершинами гребней поработали скульпторы, изобразив подобие сказочных замков или фигур животных. Над одним ледяным валом взмывала стайка дельфинов; другой напоминал волну, разбивающуюся о берег, и несущихся лошадей, вздымающихся из пенных брызг. Парящий орел, череда слонов, держащихся хоботами за хвосты друг друга, обрисовались на фоне черного вакуума… Последние напомнили Мэй одну из бронзовых фигурок отца. Вот утес, изваянный в форме головы Будды; вот каменная плита, на которой замерло в момент битвы целое войско, вооруженное мечами и щитами.

Это старая традиция, объяснила Лекси Трукс. На каждое Рождество группы людей из ее клана и соседних поселений собираются в палаточный городок, едят осэти-рери, произносят традиционные тосты под саке, водку и виски, музицируют, танцуют, флиртуют и работают над новыми рисунками и статуями с помощью дрелей, стамесок и взрывчатки.

– Мы любим свои праздники. Кванзаа, Ид-аль-Фитр, Хануку, Дивали, Рождество, Ньютонов день… Любой предлог хорош, чтобы собраться и повеселиться. Ваш отец возглавлял празднование Рождества в течение десяти лет. Видите, вон на том гребне кит борется с кальмаром? Это один из его проектов.

– А слоны?

– И слоны тоже. Давайте я вам кое-что покажу, – с этими словами Лекси вывела вездеход по пологой части вала на поверхность Дионы.

Машину переваливало с боку на бок, как лодочку в бурном море, из-под шести катков поднимались петушиные хвосты пыли. Повсюду вились следы, оставленные не то год, не то столетие назад. Ветра здесь не бывало. Дождя тоже. Лишь постоянное неощутимое оседание метеоритной пыли да микроскопических ледяных частиц от гейзеров Энцелада. Все замерло в неизменности под неярким солнечным блеском и черным небом, точно сцена заброшенного театра. Мэй начинала понимать всю чуждость этого мирка. Замерзший океан, облекающий каменное ядро, сформированное катастро- фами, разразившимися до появления жизни на Земле. Голая геология, лишенная для человека малейшего смысла. Вот зачем нужны скульптуры, решила Мэй. Попытка придать человечность нечеловеческому.

– Посмотреть на дело рук одного из моих предков, – ответила Лекси на вопрос Мэй, куда они направляются. – Мэси Миннот. Вы слышали про Мэси Миннот?

Мэси была родом с Земли. Великая Бразилия отправила ее на строительные работы в Радужном Мосту на Каллисто, там она влипла в политический скандал и была вынуждена запросить статус беженца. Это произошло еще до Тихой войны или в самом ее начале (война была длительным ползучим конфликтом, не имевшим четкого начала, а до боевых действий дошло и вовсе ближе к концу), и в конце концов Мэси Миннот поселилась с кланом Джонсов-Трукс-Бакалейникофф. Изо всех сил старалась стать здесь своей, примириться со своим изгнанием.

Вездеход обогнул оконечность хребта, миновал россыпь ледяных валунов, которым резец придал обличие человеческих фигур, то кружащихся в танце, от отчаянно пытающихся вырваться из тисков твердого, как гранит, льда. Лекси меж тем рассказывала, что однажды на Рождество, уже после окончания Тихой войны, – это было ее последнее Рождество на Дионе – у Мэси Миннот родилась идея собственной скульптуры. Она одолжила одну из больших строительных машин и наполнила бункер смесью ледяной пыли с тиксотропным пластиком, пригодным для низких температур.

– Здесь слишком холодно, чтобы кристаллы льда таяли от давления и смерзались вместе, – пояснила Лекси. – Пластик служил цементирующей средой, поначалу податливый, он постепенно затвердевал. Чтобы можно было придать пыли любую форму. Понимаете?

– Я однажды видела снег.

Это было вскоре после развода Мэй, в Европейском союзе, в Альпах, на конференции по проблемам безопасности морских портов. Она взяла с собой дочь, совсем еще малышку. Мэй до сих пор помнила, как радовалась Шахира снегу. Весь мир превратился в мягкое белое поле для игр.

– В ночь перед началом состязания всегда устраивают большое веселье. Мэси с ее спутником основательно набрались и завели свою строительную машину. То ли хотели всех удивить, то ли решили, что не могут ждать. Так или иначе, они забыли включить в написанную ими программу сигнал остановки или отмены. Так что машина все работала и работала, – с этими словами Лекси провела вездеход сквозь полосу черной тени и развернула, затормозив на краю невысокого крутого обрыва.

Они находились теперь по другую сторону скопища гребней. Под черным небом раскинулась складчатая, иззубренная равнина, и по ней ровным строем уходили вдаль маленькие фигурки.

Мэй рассмеялась. Вот это потрясение. Какая безумная, удивительная нелепость.

– Руки, глаза и зубы сделаны из фуллерена, – объяснила Лекси. – Шарфы – фуллереновая сетка. Носы – морковки. Пуговицы – осколки алмаза.

Их было двадцать, тридцать, сорок… Каждый два метра высотой, сложен из трех расположенных друг на друге последовательно уменьшающихся сфер. Совершенно белые. Размещены через равные интервалы. Черные улыбки, черные взгляды, ярко-оранжевые носы. Шарфы развевает неощутимый ветер. Уходят прочь, к горизонту, уменьшаясь с расстоянием, словно в упражнении на правила перспективы.

– Тьерри нравилось это место, – сказала Лекси. – Он часто приходил сюда поразмышлять.

Они долго сидели, глядя на череду снеговиков. Наконец Лекси завела двигатель, и они поехали в обход гребней, вернувшись на дорогу, ведущую к поселению клана Джонсов-Труксов-Бакалейникофф.

Обиталище представляло собой простой купол, примостившийся в ободе кольцевого кратера. Внутри вдоль стены был высажен лес, затем шли лужайки и строгие клумбы вокруг центрального здания, части которого являли дюжину разных архитектурных стилей, переходящих друг в друга, словно участки кораллового рифа. Прием, оказанный Мэй, напомнил ей первый приезд в аркологию дочери: взрослые представлялись по очереди, возбужденные дети прыгали вокруг, забрасывая ее вопросами. А небо на Земле вправду синее? А на чем оно держится? А правда там есть дикие животные, которые едят людей?

За встречей последовало неофициальное пиршество, своего рода пикник на широкой, поросшей травой прогалине в лесу, служившем, похоже, жильем большинству членов клана. Между дубами, буками и каштанами было перекинуто множество мостиков, канатов и сеток, стволы самых могучих деревьев охватывали кольцевые платформы, с веток свисали коконы, напоминавшие гнезда ткачиков.

Хозяева рассказали Мэй, что большая часть клана переселилась в другие места. В Париж, на большую ферму вакуумных организмов на Рее, на Марс, на Титан. Есть группа, живущая на Нептуне, в поселении, построенном Мэси Миннот и ее спутником, бежавшими из системы Сатурна в начале Тихой войны. Старый купол, по словам его жителей, все больше напоминал музей. Хранилище сувениров, оставшихся от богатого историями прошлого клана.

Мастерская Тьерри уже стала частью этого прошлого. Две кирпичные печи для обжига, мощеная квадратная площадка, прикрытая наклонным брезентовым навесом, чтобы не попадал дождь, изредка проливавшийся под куполом механизмами климатического контроля. Гончарный круг с седло- видной табуреткой. Изрезанный стол. Инструменты и кисти, лежащие там, где он их бросил. Аккуратно помеченные тюбики со шликером, баночки глазури, шарики глины. Выпачканная глиной мойка под водопроводным стояком. Лекси рассказала Мэй, что Тьерри добывал глину на месте старого метеоритного удара. Древнейшая порода возрастом в миллиарды лет, очищенная, чтобы удалить смолы и другую органику.

Оконченные работы были выставлены на стеллаже. Тарелки в виде полумесяцев, покрытые полосатой черно-белой глазурью и изображающие сегменты колец Сатурна. Чаши в форме кратеров. Квадратные блюда с рельефным изображением участков поверхности Дионы и других лун. Кратеры, гребни, обрывы. Тарелки, испещренные черными фигурками на белом фоне, контрастные, как теневая и освещенная половинки Япета. Вазы в форме лун-пастухов. Обломки неправильной формы в толстом слое белой глазури – частицы колец. Полоса коричневой глазури с выстроившимися вдоль нее фигурками снеговиков…

Все это очень отличалось от того, что Тьерри делал для туристов, но хранило его узнаваемый почерк. И, по словам Лекси, оставалось весьма востребованным. В отличие от большинства художников с окраин Солнечной системы, Тьерри не занимался постоянным поиском спонсоров, не собирал пожертвований, не работал на заказ и не показывал своих работ желающим на всех стадиях. Он не верил в демократизацию творческой деятельности. Он не был открыт для предложений. Его работа оставалась очень личной, очень интимной. Он не любил говорить о ней. Никого не подпускал к этой части своей личности. В конце концов, рассказала Лекси, эта скрытность и отдалила их, но она шла на пользу репутации художника. Люди были заинтригованы его работой, его восприятием пейзажей лун Сатурна, его взглядом постороннего, именно потому, что он не хотел ничего объяснять. Тьерри получил за свою керамику множество призов и похвал – репутация такого рода легко поддается переводу в деньги, но он не потратил почти ничего. Ему хватало самой работы. Мэй мало что поняла, но ей вновь вспомнились статуи из песка. Она спросила, был ли отец счастлив, но никто как будто не мог ответить на этот вопрос.

– Похоже, что он был счастлив, когда работал, – заметил патриарх поселения Рори Джонс.

– Он мало с кем разговаривал, – добавил кто-то еще.

– Он любил одиночество, – заметила Лекси. – Я не хочу сказать, что он был эгоистом. Хотя, может, и был. Но в основном его жизнь шла у него в голове.

– Он сделал наше поселение своим домом, – закончил Рори Джонс, – и мы с радостью позволили ему здесь жить.

Освещавшие купол люстры потускнели, наступили сумерки. Большинство детей и многие взрослые отправились спать. Те, кто остался, сидели вокруг костра, разведенного в очаге из метеоритного камня, передавали по кругу флягу с вином из жимолости и рассказывали Мэй истории о жизни ее отца на Дионе.

В один год он обошел вокруг Дионы пешком – путешествие длиной около семи тысяч километров. С абсолютным минимум запасов Тьерри переходил от укрытия к укрытию, от поселения к поселению. Оставался в каждом на день, или на десять дней, или на двадцать; затем шел дальше. Обойти планету – это больше чем просто исследовать или понять ее, говорили хозяева Мэй. Это своего рода способ воссоздать ее. Сделать реальной. Образовать с ней связи. Далеко не все пришлые обходили их мир, но те, кто сделал это, считались добродетельными, и отец Мэй был из таких.

– Большинство гостей осматривают только то, о чем знают заранее, – сказала Мэй одна женщина. – Знаменитые виды, знаменитые святыни и оазисы. Совсем немногие поднимаются по ледяным обрывам Падуанской впадины. А ведь это очень зрелищные места. Четыре-пять километров высотой. Прекрасный вид с вершины. Но мы предпочитаем собственные маршруты, по гребням и валам, которые вы едва заметите, пролетев над ними. Недалеко отсюда есть очень сложный подъем, в маленьком кратере, который военные в Тихую войну использовали под свалку. Одолев его, получаешь в награду не красивые виды, а испытание себя, познание собственных границ. Ваш отец понимал это. Он не был «бегуном по кольцам».

Эта случайная фраза повлекла за собой очередной рассказ. Оказывается, на другом спутнике Сатурна, Мимасе, существует традиция проводить соревнования по кругосветному бегу вдоль экватора. Это случается раз в четыре года, и даже простое участие в таких соревнованиях – большая честь. Вскоре после окончания Тихой войны на Мимас прибыла знаменитая спортсменка Сони Шумейкер, твердо решившая выиграть забег. Она год тренировалась на земной Луне, купила специальный скафандр ручной работы у одного из лучших портных в Камелоте. Как и все остальные участники, она прошла отборочные соревнования: требовалось обежать центральный пик в кратере Артура не дольше, чем за сто двадцать часов. Пятьдесят дней спустя она приступила к соревнованиям, имея самый низкий рейтинг из тридцати восьми участников.

Мимас – маленькая луна, примерно втрое меньше Дионы. Прямой путь по экватору составил бы около двух с половиной тысяч километров, однако прямого пути не существовало. В отличие от той же Дионы, поверхность Мимаса не была выровнена в древности «лавовыми» потоками растаявшего льда. Его поверхность оставалась первозданной, лишь испещренной кратерами и трещинами. Одни кратеры накладывались на другие, возникали внутри друг друга, выстраивались цепочками вдоль кольцевых стен впадин побольше. Путь по экватору пересекал Гершель, самый большой кратер из всех, ста тридцати километров в поперечнике (треть от диаметра Мимаса). Окружавшая его крутая стена поднималась на километры, дно загромождал хаос каменных глыб.

Бег по экватору был в одинаковой степени состязанием в выносливости и в понимании ландшафта. Участники сами выбирали маршрут и располагали на нем тайники с припасами, однако укрытия можно было использовать лишь общественные, а тех, кто позовет на помощь, дисквалифицировали. Некоторые предпочитали умереть, но не признать неудачу. Сони Шумейкер неудачи не потерпела: к изумлению болельщиков, она пришла четвертой. После соревнований она осталась на Мимасе. Тренировалась. Четыре года спустя победила, одолев тогдашнего чемпиона, Алмаза Джека Дюпре.

Алмаз Джек не смирился с поражением. Он бросил Сони Шумейкер вызов на новое состязание. Уникальное, никем до тех пор не испробованное. Бег по одному из участков колец Сатурна.

Хотя основные кольца имеют семьдесят три тысячи километров в поперечнике (пятая часть расстояния от Земли до Луны) и при этом среднюю толщину всего десять метров, однако вибрации в плотных слоях кольца В приводят к тому, что вещество скапливается у его внешнего края, образуя пики до километра в высоту. Алмаз Джек Дюпре предложил Сони Шумейкер гонку через одну из таких эфемерных гор.

Подобное состязание уже ничем не напоминало настоящий бег, но использовать силу мышц все равно пришлось бы путем изрядно модифицированных скафандров, оснащенных широкими крыльями из живой, подвижной псевдомускулатуры. Снаряжение позволяло понемногу, легкими касаниями пробираться среди ледяных валунов, погруженных в хрупкое кружево из смерзшейся ледяной же гальки и пыли. Все равно что плавать в облаках. Осторожное волнообразное перемещение, управляемое пальцами рук и ног, с постепенным увеличением скорости. Исход зависел, однако, не от скорости и не от силы, потому что, чересчур разогнавшись, ты рисковал либо улететь прочь с хрупкой поверхности, либо зарыться вглубь, но от мастерства, точного расчета и терпения.

Сони Шумейкер могла и не принимать вызов Алмаза Джека. Она уже доказала свою состоятельность. Но новизна и дерзость нового состязания захватили ее. И потому год спустя после ее победы на Мимасе, протренировавшись полгода в водяных баках и на пыльной поверхности яйцеобразной Мефоны, одной из мелких лун Сатурна, Сони Шумейкер и Алмаз Джек Дюпре, облачившись в похожие на морских мант скафандры, поплыли меж пиками и расщелинами гороподобных ледяных облаков на ободе кольца В.

День состязаний пришелся на равноденствие. Орбиты лун и кольца Сатурна выстроились в плоскости эклиптики, и горы отбрасывали на поверхность кольца В огромные рваные тени. Двое соискателей превратились в крошечные темные вибрирующие стрелки на ярко освещенном склоне и продвигались поначалу очень медленно, почти неуловимо для глаза. Постепенно набирая скорость, они делали уже по десять, а затем по двадцать километров в час.

Четкой видимости на поверхности не было. Горы ледяных частиц извергали из себя струи и вихри пыли и пара. В них возникали течения и конвективные ячейки. Это походило на попытку проплыть по краю песчаной бури.

Сони Шумейкер нырнула первой. Километрах в ста тридцати от старта она набрала слишком большую скорость, потеряла контакт со склоном, пропорола лед под собой и была подхвачена течением, утащившим ее глубоко внутрь. Пришлось воспользоваться реактивными двигателями скафандра, чтобы выбраться, и снаружи ее подобрал кораблик сопровождения. Алмаз Джек Дюпре прополз чуть дальше и тоже нырнул. И уже не вынырнул.

Когда Алмаз Джек погружался, ему срезало сигнальный маячок со скафандра, и, хотя корабли сопровождения просвечивали гору радарами и микроволнами несколько дней, ни малейшего следа Джека так и не нашли. Он исчез, но ходили слухи, будто он вовсе не погиб. Будто добрался до хорошо замаскированной капсулы с жизнеобеспечением, которую заранее разместил на маршруте, спокойно проспал весь период поисков, а потом ушел в одиночный дрейф или присоединился к группе переселенцев, довольный тем, что восстановил свою честь.

Впоследствии на кольцах проводились и другие гонки, но никто никогда не побил рекорд Алмаза Джека Дюпре: сто сорок три пройденных километра. Никто особо и не стремился. Даже Сони Шумейкер.

– Тут-то она и перешла черту, – объяснил Мэй Рори Джонс. – То, что она выиграла забег вокруг Мимаса, еще не делало ее одной из нас. Но уважение к достигнутому Алмазом Джеком Дюпре – это уже было то, что надо. Ваш отец тоже пересек эту линию. Он нас понимал.

– Потому что он обошел вокруг света, – проговорила Мэй.

Она старалась понять. Для них это было важно, и важно было, чтобы она их поняла.

– Потому что он понимал смысл этого путешествия, – поправил Рори.

– Один из нас, – повторил кто-то, а все остальные рассмеялись.

Высокие, тощие, бледные призраки, сидящие, сложившись пополам, на табуретках или устроившиеся на подушках, поджав под себя ноги. Сплошные локти и колени. Их лица в мерцании костра выглядели угловатыми масками. Но мгновение Мэй утратила ощущение реальности. Словно вторглась незваной в чей-то чужой сон. Она все еще была очень далека от того, чтобы принять этот чужой мир, этих странных людей. Оставалась туристкой, случайным человеком в их жизни, в том месте, которое ее отец сделал своим домом.

– Что это означает – уйти в дрейф? – спросила Мэй. – Что-то вроде года, проведенного в путешествиях, который требовался когда-то от подмастерья, чтобы стать мастером?

Она узнала об этом обычае на Земле, когда готовилась к поездке, собирая информацию. По достижении совершеннолетия юные обитатели внешних частей Системы нередко отбывали в продолжительное и, как правило, бессистемное странствие по лунам Сатурна и Юпитера. Зарабатывали чем подвернется, осваивали любые типы культур, знакомились с разнообразными людьми, после чего вновь приходили домой и возвращались к оседлой жизни.

– Не совсем, – откликнулась Лекси. – После года странствий можно вернуться домой. Но когда ты уходишь в дрейф, он становится твоим домом.

– То. что внутри твоей кожи, и то, что ты можешь унести, и ничего больше, – заявил Рори.

– То. что в твоем скафандре, – сказал еще кто-то.

– Я так и сказал, – проворчал Рори.

– А переселенцы? – продолжала расспросы Мэй.

– Это когда ты перебираешься в место, где раньше никто не жил, и начинаешь жить там, – разъяснила Лекси. – До Сатурна Солнечная система уже освоена, более или менее. Все больше и больше людей хочет убраться подальше от индустриализации, вернуться к тому, чем мы были когда-то.

– К Урану, – произнес кто-то.

– К Нептуну, – добавил другой.

– Переселенцы живут сейчас по всем Кентаврам, – сообщил Рори. – Знаешь, что такое Кентавры, Мэй? Это древние планетоиды, орбиты которых располагаются между Сатурном и Нептуном. Источник многих короткоживущих комет.

– На одном из Кентавров во время Тихой войны поселились Мэси Миннот с друзьями, – сказала Лекси. – Для них это был лишь временный дом, но для многих он становится постоянным.

– Если верить кое-кому, так сейчас и в рассеянном диске становится тесно, – хмыкнул Рори.

– Это планетоиды вроде тех же Кентавров, – вновь пояснила Лекси, – с длинными, вытянутыми орбитами, которые могут их привести вглубь до орбиты Нептуна, а могут и увести далеко за Плутон, за дальний край пояса Койпера.

– Первый такой, Лужайка Скрипача, был заселен по ошибке, – сказал Рори.

– Это легенда, – возразила ему молодая женщина.

– Я встречал человека, который был знаком с тем, кто видел как-то его своими глазами, – не согласился Рори. – Пролетал в паре миллионов километров и заметил признаки хлорофилла, но останавливаться не стал, спешил куда-то.

– Это и называется легендой, – гнула свое женщина.

– Там разбился корабль. – Рори подчеркнуто обратился к Мэй. – Потерпевшие кораблекрушение на пустынном островке. Не сомневаюсь, что в земных морях такое и до сих пор случается.

– Крушения бывают, – согласилась Мэй. – Только все постоянно на связи со всем, так что, если кто-то выжил, их быстро найдут.

– А вот внешняя тьма за Нептуном до сих пор в основном не заселена, – продолжал Рори. – Мы еще не закончили каталогизацию объектов пояса Койпера и рассеянного диска, и уж там точно все не связано постоянно со всем. История гласит, что, когда Тихая война вошла в горячую стадию, один корабль из системы Юпитера на подходе к Сатурну был поражен беспилотным снарядом. Двигатели оказались сильно повреждены, и корабль пронзил насквозь систему Сатурна и понесся дальше. Он не мог ни затормозить, ни причалить к чему-нибудь полезному. Команда и пассажиры погрузились в гибернацию. Шестьдесят – семьдесят лет спустя оставшиеся в живых проснулись. Они приближались к планетоиду где-то за орбитой Плутона, и реактивной массы у них оставалось в самый раз, чтобы выровнять орбиты.

Корабль вез строительное оборудование. Спасшиеся воздвигли себе жилище из битумных смол и глины планетоида. Пузырек воздуха, тепла и света, вращающийся вокруг оси, чтобы создавать небольшое тяготение, с фермами и огородами внутри, с вакуумными организмами, произрастающими снаружи, – такой же, как парящие мирки Пояса астероидов. Его назвали Лужайка Скрипача в память земной легенды о благодатном острове, не нанесенном на карты, на который иногда натыкались застигнутые штилем моряки. Может, ты слышала ее, Мэй?

– Боюсь, что нет.

– Они выстроили себе мир-сад, – снова вмешалась молодая женщина. – но при этом даже не попытались позвать на помощь. Насколько такое вероятно?

– Может быть, – рассудил Рори, – они не пытались взывать о помощи, не веря в то, что Три Силы все еще контролируют системы Юпитера и Сатурна. А может, они были счастливы жить там, где оказались, и попросту не нуждались в помощи. Они не хотели возвращаться, ведь домом для них стала Лужайка Скрипача. Планетоид давал им все необходимое сырье. Ядерный генератор корабля поставлял энергию, тепло и свет. Они и посейчас там, несутся по орбите где-то за поясом Койпера. Живут в плетенных из веток и листьев домах. Возделывают землю. Влюбляются, растят потомство, умирают. Там целый мир.

– Романтика деградации, – проворчала молодая женщина.

– Может быть, это просто сказка, – признал Рори. – Но в ней нет ничего невозможного. Таких мест, как эта Лужайка Скрипача, сотни. Тысячи. Это просто крайний пример того, как далеко готовы зайти люди, чтобы создать собственный мир. свой образ жизни.

Поговорили об этом. Мэй рассказала про свою жизнь в Искандарии, про детство, про тогдашнюю работу отца, про свою деятельность в Департаменте древностей, про завершенный недавно проект – раскопки торгового центра двадцать первого века, погребенного бурей под слоем песка в годы Переворота. Наконец все пришли к общему мнению, что пора спать. Местные жители забрались в гамаки или коконы, Мэй постелила себе на земле, под раскидистыми ветвями старого дуба. Ей было тревожно, из головы не выходил ледяной вакуум за высоким прозрачным куполом – в каморке портовой гостиницы она такого не ощущала. То была одновременно ночь под куполом и ночь на открытой местности. Над черными тенями деревьев сияли твердые, холодные звезды.

Все, что выглядело здесь так естественно, – лес, лужайки, грядки с пышными овощами и зеленью – было на самом деле рукотворным. Хрупким. Уязвимым. Мэй попыталась представить себе жизнь в пузыре, несущемся в такой дали, что Солнце там лишь самая яркая звезда на небе, и не смогла. Ее беспокоило предстоящее дело, путь в тайное место, где ей с Лекси Трукс предстояло развеять прах Тьерри.

Наконец сон сморил Мэй, и ей приснилось, будто она парит высоко над Нилом, окруженным лоскутным одеялом хлопковых и рисовых полей, деревень, огородов, и все это проваливается вниз, уменьшается, сливаясь в желто- коричневую пустыню, а сама она падает вверх, в бесконечный колодец неба…

Сон был дурацким порождением обычного беспокойства, но он все вертелся в мыслях у Мэй, пока они с Лекси Трукс ехали на север, к станции железной дороги, охватывавшей Диону по экватору, поднимались в алмазную пулю вагона и мчались над изрытой равниной. С ними был и мул Тьерри по кличке Арчи – приземистый робот-носильщик с плоским кузовом, небольшой сенсорной башенкой впереди и тремя парами суставчатых ног, несколько напоминающий гигантского таракана. Арчи вез запасные баллоны с воздухом и пистолет-распылитель и не желал сообщить ни Мэй, ни Лекси места окончания их маршрута или того, почему так важно достигнуть его до восхода. По его словам, все должно было проясниться, когда они прибудут.

Как объяснила Лекси, в пистолете мгновенным нагреванием испарялся лед, и образовавшиеся водяные пары распыляли содержимое присоединенного к пистолету мешочка – скажем, зернистого порошка, в который превратилось тело Тьерри после ресомации, или частиц тиксотропного пластика, находившегося в том мешочке, которым пистолет был снаряжен сейчас. Того самого пластика, с чьей помощью Мэси Миннот с приятелем превращали ледяную пыль в снеговиков.

– Нам придется что-то раскрасить прахом старика, это-то понятно, – сказала Лекси. – Вопрос только в том, что именно?

Арчи вежливо и изобретательно уклонялся от ответа.

Вагон двигался на восток, пронизывая ночь. Как почти все луны Сатурна, да и земная Луна, Диона совершала круг по орбите ровно за тот же отрезок времени (в ее случае около шестидесяти шести часов), какой требовался ей, чтобы повернуться вокруг оси, так что одна из ее сторон была постоянно обращена к газовому гиганту. Ночь здесь была длинней, чем целые сутки на Земле.

Огромный и яркий полумесяц Сатурна опускался к горизонту на западе, по мере того как поезд пересекал равнину, словно взбитую огромной мешалкой и покрытую штампиками кратеров. Время от времени Мэй замечала мимолетный блеск купола или угловатого шатра над поселением. Геометрическую фигурку хлорофилловой грядки, мелькнувшую на застывшем боевом поле лунного ландшафта. Россыпь сияющих огоньков в небольшом кратере. Лоскутные одеяла полей черных вакуумных организмов, раскинувшиеся на плоскогорьях и склонах. Плантации чего-то, напоминающего огромные подсолнухи, выстроившиеся вдоль гребней и все, как один, обращенные на восток в ожидании солнца.

Приподнятый над поверхностью рельсовый путь пересек по длинному стройному мосту провал впадины Эврота, перепрыгнув широкие ледяные осыпи, нисходящие в реку бездонной тени. Противоположная сторона была изрезана каньонами поменьше и распадалась на невысокие, ярко освещенные обрывы, ступенчато поднимавшиеся к поверхности и разделенные широкими террасами. Дорога повернула на север вслед за длинным проходом, прорезающим высокие обрывы и вновь уходящим к востоку. Наконец от горизонта накатил, как волна, длинный гребень: южный фланг кольцевого вала кратера Амата.

Вагон замедлил ход, проскочил по проложенному сквозь горный вал короткому тоннелю, миновал лежащую следом угольно-черную тень, вынырнул обратно под свет Сатурна и подкатил к станции, пристроенной на кронштейнах к склону. Внизу тянулось к горизонту клетчатое поле похожих на коросту вакуумных организмов. Наверху припорошенный пылью склон с россыпью мелких, четко очерченных кратеров поднимался к пологим зубцам верхнего края, оттиснутым на фоне черного неба.

В гараже под станцией обнаружилось несколько вездеходов на широких катках. Следуя указаниям Арчи, Лекси и Мэй забрались в один из них (сам Арчи вспрыгнул на плоскую крышу экипажа) и покатили вдоль колеи, поднимавшейся по склону. Километров через пять колея вывела на широкий уступ, обогнула балок – приземистый цилиндр, торчащий из-под груды ярко-белых ледяных глыб, перевалочный пункт для бродяг и альпинистов, направлявшихся к центру огромного кратера, – и повела на восток, изгибаясь вместе с уступом, пока не была прервана цепочкой небольших кратеров по два-три десятка метров в поперечнике.

Лекси с Мэй вылезли наружу, Лекси проверила скафандр Мэй, и они пошли пешком вслед за Арчи, обходя кратеры, напоминавшие чаши с оббитыми краями. В пыли виднелось много отпечатков сапог: следы Тьерри, ведущие и туда, и обратно. Мэй старалась не наступать на них. Странно думать, что они могут здесь сохраниться на миллионы лет.

– Недалеко, – отозвался Арчи на нетерпеливые вопросы Лекси. – Уже недалеко.

Мэй продвигалась вперед плавными полупрыжками, ей вдруг стало весело; казалось, что она может заскакать, как дети в поселке, перемахивая гребни и в один шаг пересекая кратеры, может обойти весь этот мирок гигантскими шагами. Что-то подобное она испытала, когда родилась ее первая внучка. Полет на волне счастья и облегчения. Сброшенный груз ответственности. Свобода от диктата биологии.

То и дело скафандр предупреждающе бибикал, а один раз, когда она превысила какой-то жестко заданный параметр безопасности, он вообще взял управление на себя, замедлил беззаботные скачки и заставил остановиться, пошатнувшись, над припорошенным пылью краем маленького кратера. Пришлось вспомнить, насколько она зависит от непроницаемости изоляции этого персонального космического кораблика, от его запрограммированного на местные условия интеллекта, от шороха поступающего в шлем кислорода.

Лекси в своем причудливо разукрашенном костюме, находившаяся с другой стороны того же кратера, обернулась в прыжке и осведомилась, все ли у Мэй в порядке.

– Все прекрасно!

– Вы отлично справляетесь, – похвалила Трукс и не то в пятый, не то в десятый раз поинтересовалась у Арчи, не пришли ли они.

– Уже недалеко.

Лекси подождала, пока Мэй обойдет кратер неуклюжим подпрыгивающим шагом, как ее учили, и они пошли дальше. Каждая деталь пейзажа воспринималась с особенной остротой, все казалось свежим, необычным и новым. Неяркий отблеск Сатурна на забрале шлема. Волнистое одеяло крупнозернистой пыли, все в ямочках от попаданий микрометеоритов. Расходящиеся лучами полосы блестящих острых осколков. Плавные подъемы и спуски гребня, уходящего вдаль под черным небом, сплошь усыпанным немигающими звездами. Полумесяц Сатурна, повисший над западным горизонтом. Безмолвие и неподвижность окружающего. Его грубая, неприкрытая реальность.

Мэй представила, как ее отец идет здесь, под этим самым небом. Один- одинешенек среди лунного пейзажа, где нельзя приметить и следа человеческой деятельности.

Последний, самый большой кратер окружали завалы искореженных ледяных глыб высотой в три этажа, сцементированных оседающей пылью. Арчи, не колеблясь, поднялся по грубой лестнице, вырубленной во льду, и нырнул в рваную расщелину. Лекси с Мэй последовали за роботом, и перед ними распахнулась чаша кратера, наклонная относительно равнины за изгибом гребня. Над горизонтом едва виднелась искорка солнца. Световая дуга обрисовала противолежащую оконечность пейзажа, клин света прочертил дно кратера с разбросанными валунами и окружающей их вязью отпечатков от сапог и следов, как будто тут что-то волокли.

– По крайней мере, успели вовремя, – пробурчала Лекси.

– Что мы должны увидеть? – спросила Мэй.

Лекси переадресовала этот вопрос Арчи.

– Скоро это станет понятно.

Они стояли бок о бок, Лекси и Мэй, слегка покачиваясь в объятиях вялого тяготения. Свет уже залил половину кратера прямо перед ними, дальше лежала темнота, и тени все сжимались, меж тем как солнце медленно ползло вверх по небу. А потом они увидели, как из тени появляются первые фигуры.

Колонны или высокие вазы. Цилиндрической формы, в рост человека или несколько больше. Разной высоты, расположенные на первый взгляд в беспорядке. Каждая сделана из прозрачного льда, окрашенного в розовый или фиолетовый цвет пастельных тонов и пронизанного сетью темных прожилок.

Лекси спустилась по расколотым глыбам внутреннего склона и двинулась по дну кратера. Мэй последовала за ней.

Ближайшие вазы оказались вдвое выше обеих женщин. Лекси протянула руку к одной из них, провела по поверхности кончиками одетых в перчатки пальцев.

– Изваяны вручную, – произнесла она. – Видны следы инструментов.

– Из чего изваяны?

– Наверное, из этих валунов. Ледяную стружку он, должно быть, вывозил.

Обе говорили вполголоса, не желая нарушать спокойствие этого места. Лекси сказала, что спектральный рисунок льда указывает на присутствие искусственных фотосинтезирующих пигментов. Нагнувшись ближе, так что едва не задевала забралом шлема выпуклость вазы, она добавила, что во льду содержатся живущие в вакууме микроорганизмы.

– Здесь есть какая-то структура, – сообщила она. – Длинные тонкие проволочки. Пятнышки микросхем.

– Прислушайся, – сказала Мэй.

– К чему?

– Разве не слышишь?

На обычной волне, которой пользовались для разговоров Лекси и Мэй, звучало нечто вроде помех. Слабых и прерывистых. Нерешительных. Обрывки звука чистых тонов, поднимавшихся и опадавших, вновь поднимавшихся.

– Слышу, – сказала Лекси.

Сила звуков нарастала по мере того, как все больше и больше ваз выныривало на солнце. Протяжные ноты соединялись в полифоническую гармонию.

Вакуумные микроорганизмы впитывают солнечный свет, определила Лекси немного спустя. Превращают свет в электричество и питают им что-то, реагирующее на изменения в структуре льда. Может, датчики механических напряжений, соединенные с передатчиками.

– Солнечный свет нагревает лед, совсем чуть-чуть, – говорила она. – Тепло распространяется асимметрично, и вмурованные в лед схемы реагируют на микроскопическое давление…

– Красиво, правда?

– Да…

Музыка была прекрасна. Буйный хор то поднимался, то опадал, бесконечно изменяясь, на фоне ровной басовой пульсации.

Они долго простояли, слушая, как поют вазы. Тех оказалось с сотню, даже больше. Целое поле или сад. Теснящихся друг к другу, как трубы органа. Стоящих по отдельности на фигурных пьедесталах. Блестящих на солнце. Подкрашенных розовой или фиолетовой дымкой. Поющих.

Наконец Лекси взяла Мэй за одетую в перчатку руку и повела ее по дну кратера туда, где ожидал робот-мул Арчи. Мэй достала мешочек с человеческим прахом, и они присоединили его к свободному разъему пистолета. Лекси включила нагреватель и показала, как пользоваться несложным спусковым механизмом.

– На которую будем распылять? – спросила Мэй.

Лекси улыбнулась за узким, как селедочница, забралом шлема.

– Почему бы не на все сразу?

Они работали по очереди. Отходили от ваз подальше и обстреливали их облачками зернистого льда, расходившегося широкими веерами и ложившегося на вазы асимметричным узором. Лекси смеялась.

– Старый ублюдок, – сказала она. – Должно быть, у него ушла на это не одна сотня дней. Его последняя и самая лучшая тайна.

– А мы – его сообщники, – подхватила Мэй.

Чтобы освободить мешочек, потребовалось немалое время. Задолго до того, как они закончили, музыка ваз начала меняться в ответ на изменения теневого рисунка на их поверхностях.

Наконец две женщины закончили свою работу и просто стояли, в немом восторге слушая созданную ими музыку.

Вечером, вернувшись под купол поселка Джонсов-Труксов-Бакалейникофф, Мэй думала об отце, представляя, как он работал в этой безымянной впадине, примостившейся высоко на стене кратера Амата. Рубил твердый, как камень, лед молотком и зубилом. Прислушивался к песням ваз, добавлял еще голос, вновь прислушивался. В одиночестве под черным пустым небом, погруженный в радостное сотворение музыкального сада изо льда и солнечного света.

И еще она думала об истории Лужайки Скрипача, пузырька воздуха, тепла и света, созданного из того, что удалось добыть на куске смолистого льда, вокруг которого он вращался. О живущих там людях. Затянувшееся изгнание превращается для них в образ жизни, а замкнутый мирок уносится все дальше и дальше от Солнца, центрального очага системы. Текут зеленые дни, полные повседневных забот и маленьких радостей. Уход за растениями, приготовление пищи, плетение новых домов в висячем лесу на внутренней поверхности пузырька. Гончар лепит тарелки и чашки из изначальной глины. Гоняются друг за другом дети, перепархивая между летучими островками деревьев, точно косяки рыбок. Звучит музыка детского смеха. Счастье не записанной ни в какие анналы обыденной жизни длится там, посреди внешней тьмы.

 

МАЙКЛ БИШОП

ДВАДЦАТЬ СВЕТОВЫХ ЛЕТ

ДО СТРАНЫ СНЕГОВ

 

Майкл Бишоп – один из наиболее востребованных и уважаемых представителей поколения талантов, пришедших в научную фантастику в 1970-х. Он известен своей короткой прозой, которая печаталась практически во всех основных жанровых журналах и антологиях и составила четыре сборника: «Кровопролитие на Арахне» («Blooded On Arachne»), «Одна зима в Эдеме» («One Winter in Eden»), «Близкие контакты с божеством» («Close Encounters with the Deity») и «Почти совсем не фантастика» («Emphatically Not SF, Almost»). Он дважды становился лауреатом премии «Небьюла», в 1981 году за повесть «Оживающий» («The Quickening») и в 1983 году за роман «Нет врага, кроме времени» («No Enemy But Time»). Бишоп также получил Мифопоэтическую премию за роман «Тора единорога» («Unicorn Mountain») и приз имени Ширли Джексон за рассказ «Куча» («The Pile»), основанный на заметках его трагически погибшего сына Джейми. Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Преображения» («Transfigurations»), «Украденные лица» («Stolen Faces»), «Древность дней» («Ancient of Days»), «Годы катакомб» («Catacomb Years»), «Огненные глаза» («Eyes of Fire»), «Тайное восхождение» («The Secret Ascension»), «Блюз счетчика Гейгера» («Count Geiger’s Blues») и тепло принятый читателями фантастический роман о бейсбольной команде «Непростые подачи» («Brittle Innings»). Среди изданий последнего времени – большой ретроспективный сборник рассказов «Стрелок у двери и другие рискованные полеты фантазии» («The Door Gunner and Other Perilous Flights of Fancy»). He так давно Майкл Бишоп ушел из колледжа в ЛаГрейндж, штат Джорджия, где преподавал писательское мастерство. Вместе с женой Джери, тоже недавно вышедшей на пенсию, он проживает там же, неподалеку, в городке Пайн Маунтин.

Перед вами первый за несколько лет рассказ, написанный Бишопом в жанре классической НФ, – долгожданное возвращение к тем дням, когда он создавал шедевры вроде знаменитой повести «Смерть и судьба у осади» («Death and Designation Among the Asadi»). Новая история, в которой есть над чем поразмыслить, рассказывает о беженцах-раскольниках с Тибета. Они отправились в долгое межзвездное путешествие на огромном корабле вместе со своим Далай-ламой… и, возможно, даже не одним.

 

Выдержки из компьютерных дневников Далай-ламы поневоле

Время в пути: 82 года из 106 (?)

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 7 лет

Я открываю глаза на борту «Калачакры», в отсеке «Амдо». Сон никак не отпустит меня. Я вздрагиваю, словно кошка, которой наступили на хвост. Пытаюсь прийти в себя. Выглядываю наружу из своей капсулы, из треснутого яйца, полного тумана. Вокруг толпятся призраки. Их много. Пришли посмотреть, как я выхожу из медвежьей спячки, которой мы спим тут, на страт-корабле. Почему все эти сонники не спят, бродят привидениями по кораблю? Почему столько народу ждет, когда Грета выберется из гробика-спальника?

– Грета Брин, – это мамин голос, – ты меня слышишь, малышка?

Ну да, слышу. Я не глухая и уже не сплю. Хоть и вся сонная. Я и во сне слышу мамин голос, как слышу треск космических лучей на плазменном щите «Калачакры». Лучи убивают, но тут мы под защитой. Я слышу далекий шорох Земли через волны океана пространства вокруг корабля…

– Грета Брин?

Папа говорит, что мамин голос звучит как целый город. По-моему, мамин голос – это мамин голос. Мне не нужен город, мне нужна мама. Она разводит кроликов, норок, морских свинок и всяких разных других зверюшек в научно-технической части, в отсеке «Кхам». Да, я слышу маму, но это не значит, что я уже встала. Чтобы сесть, нужно потянуться изо всех сил, всеми мышцами и косточками.

– Тише, деточка, – говорит мама.

Дядя в белом отцепляет меня. Какая-то тетя крепко держит мое запястье, чтобы я не дернулась и не перекрутила питательную трубку или счетчик пульса. Они уже сделали мне укол в сердце, чтобы его запустить. Вот теперь я сажусь и осматриваюсь по-нормальному. Папа стоит рядом, я вижу его помятое лицо.

– Привет, Гри-Бри, – произносит он, но не берет меня за руку.

На его комбинезоне нашивка с фамилией «Брасвелл». Я тоже откликаюсь на эту фамилию, хотя она громоздкая для девочки и даже для моего папы чересчур. Папа выглядит на тридцать плюс семь лет, ну или на пятьдесят плюс пятнадцать, это он так говорит. А мама говорит, он так шутит над тем, что не выглядит как спортсмен. Папа занимается дерьмо-формированием, и это тоже из его шуточек. По правде, папина работа нужна, чтобы мы смогли озеленить Гуге, когда прилетим, ну и выжить там.

Фу, у меня кислятина из живота подступила к горлу, прямо тошнит. Начинаю выбираться из яйца. Глаза таращатся-выпучиваются, руки трясутся-дрожат. Папа прижимает меня к себе, шепчет в ухо: «Ш-ш-ш». Мама с другой стороны гладит по щеке. Все остальные молча смотрят, и от этого как-то страшно.

Кажется, так проходит сто лет. Я говорю:

– Мы что, уже прилетели?

Все фыркают, какую глупость я ляпнула. Я высовываю ноги из капсулы и опускаю на пол. Моя горячка остыла. Почти совсем.

Бритый смуглокожий мужчина в желто-оранжевых одеждах выходит вперед, так что мама и папа должны посторониться. Я его помню, ну, вроде бы. У него трудное тибетское имя – Ньендак Трунгпа. В мое прошлое время не сна он заставлял меня произносить его тысячу миллионов раз, чтобы я запомнила. Мне было уже четыре года, но все равно я почти позабывала его.

– Как тебя зовут? – спрашивает советник Трунгпа.

Он знает мое имя, но я моргаю и отвечаю ему:

– Грета Брин Брасвелл.

– Где ты находишься?

– На «Калачакре», – говорю я. – На нашем страт-корабле.

– Покажи своих маму и папу, пожалуйста.

Я показываю, это просто. Они сейчас не спящие призраки корабля, живые-настоящие привидения.

– Куда мы летим? – спрашивает он.

– На Гуте, – говорю я. Снова простой вопрос.

– Что такое Гуге, Грета Брин?

Не хочу думать, хочу воды, хочу пить, мой язык едва ворочается, во рту кислятина.

– Планета.

Я наконец-то выбираюсь из капсулы наружу.

– Мисс Брасвелл, – теперь советник Ти играет во всезнайку, – назови мне две вещи, которые ты знаешь про Гуге.

– Это Страна снегов, – неуверенно говорю я. – Место усопшего царя к западу от древнего Тибета, да?

– Отлично! – говорит советник Ти. – А что оно значит для нас, летящих на «Калачакре»?

Я думаю и еще думаю.

– Далекая планета, на которой мы будем жить?

– Где именно, маленькая умница?

Опять легкий вопрос.

– В зоне обитаемости. В зоне Златовласки!

Какое чудное имя.

– Но где именно, Грета Брин, находится эта зона Златовласки?

– Вокруг звезды под названием Гли… кхе!.. – Я чуть не подавилась. – …звезды Глизе пятьсот восемьдесят один.

Бритый советник Трунгпа усмехается. Его лицо похоже на керамическую тарелку. Китайская коричневая керамика, по которой прошла трещина.

– Она в порядке, – говорит он призракам в усыпальнице. – И я думаю, что это она. Избранная.

* * *

Время от времени мы должны просыпаться. Вставать, есть и пить, двигаться – чтобы прийти в себя от урсидормизиновой спячки и не умереть раньше, чем доберемся до Гуге. Когда я просыпаюсь в этот раз, у меня есть мой собственный закуток, укромное убежище в обитаемом цилиндре под названием отсек «Амдо». В нем учебная кабинка с ремнями безопасности, чтобы не взлетать, когда отключается искусственная гравитация. Место принадлежит мне лично, это не просто общее пространство, которым пользуются все призраки.

Я долго терплю, но потом спрашиваю:

– Что хотел сказать советник Ти?

– Ты о чем?

Мама не смотрит мне в глаза.

– Он сказал, что я избранная. Что это значит? Почему он так сказал?

– Он расстроен. Мы все на корабле слегка не в себе.

– Но почему?

Хотя, кажется, я знаю. Мы так долго летим, что каждый рано или поздно немножко сходит с ума. Бортовая лихорадка, так это называется. Капитан Ксао однажды говорил о ней.

– Его святейшество Сакья Гьяцо умер, – говорит мама. – Мы все удручены и размышляем о том, кто станет ему заменой. Советник Ти был самым близким другом Далай-ламы. Советник полагает, что ты – его перевоплощение, Грета Брин. Посланная небом преемница.

Не понимаю.

– Он думает, что я – это не я?

– Полагаю, что нет. Горе затуманило его разум, но лишь на время.

– Я – это я! – возмущенно говорю я маме, и она соглашается.

Я помню Далай-ламу. Здесь, в отсеке «Амдо», в мое второе время не сна, когда мне было четыре года, он играл со мной в карты. Папа в шутку обзывал его «Йодой», как учителя из «Звездных войн», но Далай-лама больше был похож на арахисового человечка с упаковки орешков. Он носил стекляшку в одном глазу и смешную мягкую шапку желтого цвета. И он научил меня песенке про слона и муравья. А потом мне настало время принять урсидормизин и залечь в гибернацию. Теперь советник Ти говорит, что Далай-лама – это я, ну или я – это он. Но мама точно ненавидит подобную ерунду, как и я! Главное, чтобы из-за этого меня у нее не забрали.

– Я не выгляжу как Сакья Гьяцо. Я девочка и не азиатка, – говорю я и кричу на маму: – Я – это я!

– Положение вещей изменилось, – отвечает она, – и то, что ты считала истиной, тоже могло измениться, малышка.

* * *

Все, кто что-то значит в отсеке «Амдо», теперь думают, что советник Ньендак Трунгпа назвал меня правильно. Я – это не я. Я – следующий Далай-лама.

Двадцать первый Далай-лама Сакья Гьяцо умер, и я должна надеть его сандалии, которые мне не по размеру. Мама говорит, что он умер от естественных причин, но слишком молодым, чтобы это на самом деле выглядело естественно. Ему было пятьдесят четыре года, и он уже не попадет на Гуге. Если я – это он, мне придется занять его место, стать дугпа нашей колонии, Страны снегов. Дугпа – пастырь на тибетском. Я боюсь браться за такую работу.

В этом страшном есть и хорошее. Мне не нужно возвращаться в капсулу- яйцо и залегать в спячку. Я остаюсь не спать. Это теперь моя обязанность. Мне слишком много надо выучить, в гипносне столько не получится. Так что теперь у меня есть учебная кабинка, чтобы смотреть в ней видео, и наставник Лоуренс (Ларри) Ринпоче, который меня загружает по полной программе.

Сколько лет мне добавил сон, моя предыдущая жизнь во сне? Мне исполнилось семь, пока я была в гибернации. И я училась, пока спала.

Нехорошо, что люди называют меня «ее святейшество». Я девочка. Я не китаянка и не тибетка. Когда Ларри впервые приходит учить меня в моем закутке в «Амдо», я говорю ему об этом. Я видела Ларри в спекталях про самураев и космиков, он был темноволосым и широкоплечим. Сейчас уже не то, волосы его поседели, а в бедрах он теперь широк, почти как моя мама. Но глаза у него вспыхивают, даже когда он не сердится, и тогда Ларри становится похож на себя прежнего – звезду спекталей, крутого парня Лоуренса Лейка.

– А я похож на китайца, тибетца или хотя бы индийца? – спрашивает Ларри.

– Нет, не похож. Но ты и на будь-какую девчонку не похож.

– Не «будь-какую», а «какую-нибудь», ваше святейшество, – поправляет меня Ларри.

Мама говорит, он научит меня логике, тибетскому искусству и культуре, санскриту, буддийской философии и медицине, космической и планетной. А потом поэзии, музыке и драматургии, астрономии, астрофизике, синонимии, тибетскому языку, китайскому и английскому. Кроме того, истории кино, радио и телевидения, политике и практическому основанию колонии в далеком космосе, ну и еще куче всего.

– Ни одна девочка еще не становилась Далай-ламой, – говорю я.

– Это так. Но четырнадцатый Далай-лама предсказал, что его преемником будет ребенок, родившийся за пределами Тибета, и он может оказаться девочкой.

– Но Сакья Гьяцо не мог переместить свою душу в эту девочку. – Я складываю руки на груди и разворачиваюсь намеренно неуклюже.

– О маленький океан мудрости, скажи мне, почему нет?

Глупый наставник.

– Он умер после того, как я народилась. Разве душа может перепрыгнуть в кого-то, кто уже народился?

– Не «народился», а «родился», ваше святейшество. Но это просто. Душа перепрыгивает, и все тут. Самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, перерождается по собственному желанию.

– А что со мной, Гретой Брин? – Я стучу себя по груди.

Ларри наклоняет большую голову:

– А ты сама как думаешь?

Ха, старый трюк.

– Разве его душа вышибла меня наружу? И если вышибла, куда делась я?

– А что ты чувствуешь? Как будто она вышибла тебя – или нет?

– Как будто она в меня и не попадала. Внутри меня… там все мое.

– Может, и так, ваше святейшество. А может, пунарбхава Сакья Гьяцо – его перерожденная сущность – внутри твоей души смешалась с твоей собственной личностью.

– Это так страшно.

– Покойный Сакья Гьяцо, наш прежний Далай-лама, пугал тебя?

– Нет! Он мне нравился.

– Вам нравятся все, ваше святейшество.

– Больше нет.

Ларри смеется. Так он смеялся в «Возвращении графа Эпсилон Эридана».

– Даже если сам процесс необычен, детка, что плохого в том, чтобы смешать свою душу с душой достойного человека, который тебе нравился?

Я не отвечаю на его болтовню. Вместо этого задаю свой вопрос:

– Почему он выбрал умереть, мистер Ларри?

– Грета, у него не было большого выбора. Кто-то его убил.

* * *

Каждый «день» я остаюсь не-спящей. Каждый день я учусь и стараюсь понять, что происходит на «Калачакре» и как прежний Далай-лама скользнул своей бхава, «перерожденной сущностью», в мою бхава и смешал старое с новым, так что мы теперь вместе.

Ларри говорит, чтобы я представила себе, как одна свеча загорается от другой (хотя только полный псих может что-то поджечь на космическом корабле), но моя свеча уже горела, прежде чем потухла свеча Далай-ламы. При этом моя свеча ничуть не гасла. Ларри смеется и говорит, что пламя души его покойного святейшества тоже не гасло, лишь потускнело за сорок девять дней его путешествия в бардо. Я представляю себе бардо как такой аквариум, в котором души пытаются плавать, хотя он пустой.

He-спя. я больше узнаю о «Калачакре», и здесь мне не нужен наставник. Я слоняюсь повсюду, когда не учусь и не практикуюсь. Если выключается искусственная гравитация, а это бывает часто, я – призрак заплываю в разные уголки и отсеки – почти куда угодно.

У нашего корабля сумасшедшие размеры. Он, как огромный пустой снаряд, ввинчивается в пространство, заляпанное звездами. Словно цепочка цистерн, товарняк на железной дороге, с шумом несется сквозь Великую Пустоту, только шума нет. Я узнала про такие поезда из обучающих гипноснов, а теперь иногда вижу их в спекталях, в мини-голо и даже наладонных картинках.

Ларри одобряет мои вылазки. Он говорит, любая веселуха хороша, если я узнаю что-то новое. А мне не нужны его объяснения, когда я сую нос повсюду на «Калачакре». Я плаваю, летаю, дрейфую в пространстве, я вычисляю и спрашиваю призраков корабля обо всем, что хочу знать. Так я учусь.

* * *

И вот что я узнала из текстов и обучающих видео, из подсмотренного и выспрошенного.

1. «Калачакра» несет в пространстве девятьсот девяносто человеческих душ («а также все составляющие каждой человеческой тушки», еще одна дурацкая папина шуточка) по направлению к планете, которая находится в зоне обитаемости звезды Глизе 581, в 20,3 светового года от Солнца. Предполагается, что планета Глизе 581 g пригодна для жизни.

2. Капитан Ксао говорит, что большинство людей на «Калачакре» проводит время своего путешествия в урсидормизиновой спячке и видит сны о том, как мы будем колонизировать Гуге. Больше всего сонников – спящих искусственным сном – лежит в яйцевидных капсулах в отсеке «Амдо», ближе к носовой части корабля. (Эти лежебоки в гибернации выглядят как замороженные коконы в своих прозрачных капсулах.) Те же, кто прямо сейчас не находится в спячке, спят обычным сном по «ночам» в отсеке «Кхам», где работают техники и экипаж. В хвостовой части обитаемого цилиндра находится отсек «Юцанг», где я не бывала. Мама говорит, там живут наши бодхисатвы: монахи, монахини, ламы и так далее; они и спят там, и не спят тоже там.

3. Каждый из нас должен побывать не спящим хотя бы раз в году или вроде того. Нельзя оставаться в гибернации дольше, чем два года подряд. На третий год спячки сонники делаются не в себе. А капитан Ксао говорит так: «Нам понадобится каждая пара рук, когда мы ступим на почву Гуге». (Я бы сказала – пара ног.)

4. Красный карлик Глизе 581, спектральный класс M3V, ждет нас в созвездии Весов. Капитан Ксао утверждает, что среди известных нам солнечных систем это восемьдесят седьмая по степени близости к Солнцу. У звезды семь планет, и она испускает рентгеновское излучение. Она выгорит гораздо быстрее, чем Солнце, но все равно так нескоро, что всем нам на «Калачакре» это до лампочки.

5. Глизе 581 g, она же Гуге, вращается вокруг красного карлика почти по кругу. Планета обращена к солнцу одной стороной, но силы ее притяжения достаточно, чтобы атмосфера не рассеивалась. Гравитация на Гуге даже больше, чем на Земле, так что по ее поверхности можно ходить, не уплывешь. На солнечной стороне реально жарко, а на темной – жуть как холодно. Еще на жаркой стороне бушуют вулканы, так что нам придется жить в полосе терминатора между огненным и ледяным адом. Никакой романтики, как в старых спекталях, просто безопасное место для двуногих, у которых может вскипеть кровь от жары и замерзнуть требуха от холода. А может быть, мы прилетим в пустоту и просто все замерзнем. Так что да здравствует Гуге и трижды ура «Стране снегов», где мы надеемся зацепиться.

6. Мы знаем, что Гуге обладает массой. Это «не мираж и не галлюцинации», как говорит капитан Ксао. Наш корабельный телескоп нашел планету двенадцать земных лет назад, на семидесятом году после нашего отбытия с лунной орбиты. И нам еще лететь двадцать лет или вроде того, прежде чем мы по правде доберемся. Слушайте, я немножко боюсь, что будет, когда мы прилетим… немножко очень-очень боюсь.

7. Еще я боюсь все время оставаться не спящим призраком. Я под угрозой вымирания, как снежный барс или йети. И я не хочу становиться Далай- ламой. В этом есть свои плюсы, но пока капитан Ксао, советник Трунгпа, Лоуренс Ринпоче, мама, папа и наша служба безопасности не выяснят, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, Грета Брин Брасвелл, которая, возможно, все-таки станет Далай-ламой, считает, что ее юная жизнь не стоит одного сушеного орешка из вакуумной упаковки. Может быть.

8. В тоннелях, соединяющих отсеки «Амдо», «Кхам» и «Юцанг», дрейфует призрак снежного барса. Пятна цвета золы разбросаны по белой глазури его меха. Глаза его сверкают из сумерек желто-зеленым, когда он пялится на двуногих вроде меня. Голограмма. Но я не знаю, откуда идет луч и как это сделано. Я вижу зверя во сне и разворачиваюсь, чтобы бежать прочь. Мое сердце колотится так, что вот-вот разорвется – и я боюсь, так и будет на самом деле.

9. Сакья Гьяцо провел много лет как не спящий призрак «Калачакры». Он никогда не впадал в спячку дольше чем на три месяца подряд и все время находился в предельной ясности сознания, как положено бодхисатве. Если он все-таки и ложился в гибернацию, это только потому, что на Гуге ему предстояло вести за собой девятьсот девяносто человек с корабля и быть духовным лидером для миллионов других адептов тибетского буддизма. А если не спящий призрак на самом деле умрет, может ли он стать взаправдашним привидением на борту страт-корабля? Честно, понятия не имею.

10. Раньше я не знала имен мамы и папы. Техник – это звание, а не имя. Техник Брасвелл женился на моей маме, технике Бонфис, на борту «Кала- чакры» (капитан Ксао принял их клятвы) на семьдесят четвертом году нашего пути. Техник Бонфис родила меня следующей осенью. Я одна из сорока семи детей, родившихся по дороге на Гуге. Спасибо, Ларри Ринпоче сказал, как зовут моих родителей: Саймон и Карен Брин. Сейчас я даже не знаю, они вообще друг другу нравятся или нет. Зато я знаю, потому что много читала, что С. Хокинг – астрофизик, который жил когда-то давно, – однажды сказал: «Люди не поддаются количественным измерениям». Ну так он был прав.

Я знаю еще много всякого разного, но только не то, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, если кто-то вообще такое сделал. Меня это здорово беспокоит.

 

Время в пути: 83 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 8 лет

В старых спекталях и наладонных картинках капитаны звездолетов обычно управляют кораблем из рулевой рубки, где за окнами или на экранах видна Великая Пустота. Но капитан Ксао, старший помощник Нима Фотранг и другие члены экипажа держат курс на Глизе 581, сидя в закрытом кокпите в верхней центральной трети огромадной жестянки, которая несет нас на Гуге.

Этот отсек называется «Кхам». Срезанные цветы в изящных вазах украшают помещение, где Ксао, Фотранг и экипаж делают свою работу. Там же на стене висит вытканная мандала «Калачакры» и нарисована большая фигура Будды в теле одновременно мужском и женском, со множеством лиц и рук. Ларри называет это помещение без окон комнатой управления и храмом.

Думаю, ему виднее.

Я прихожу в кокпит. Никто меня не останавливает. Я прихожу, потому что Саймон и Карен Брин отправились на много месяцев в свою капсульную дрему на нижнем уровне отсека «Амдо». А я, я живу призрачной жизнью здесь, наверху. У меня долг перед всеми на борту – мне так часто говорят – вырасти в полноценного Далай-ламу.

– А, вы хотите вести «Калачакру», ваше святейшество. Отлично! – говорит капитан Ксао.

Но он передает меня старшему помощнику Фотранг. Она тибетка. Фотранг в своем комбинезоне выглядит как мужчина, но запястья и кисти рук у нее женственные. Она плавает рядом, потому что искусственная гравитация отключена, и я вижу, что кожа у нее на лице нежная, будто только что от косметолога.

– Чем тебе помочь, Грета Брин?

У меня прямо дар речи отшибло, так я ей благодарна, что она не сказала «ваше святейшество».

Фотранг показывает мне консоль, где она следит за уровнем топлива в сбрасываемом баке. Бак находится позади жилого цилиндра. Топливо питает двигатель на антиматерии, который толкает нас вперед.

– Мы полагаемся на электронные системы, – говорит Нима Фотранг, – которые работают практически самостоятельно.

Но она и другие члены экипажа должны постоянно быть начеку. Хотя в систему заложены программы на случай, если что-то пойдет не так, они просигналят экипажу, даже если дежурных не будет в храме управления.

– Сколько нам еще добираться до Гуге?

– Через девятнадцать лет мы начнем торможение, – говорит Фотранг. – Еще через четыре года, если все пойдет по плану, мы проникнем в систему Глизе 581 и вскоре займем положение на стационарной орбите Гуге. Оттуда мы спустимся в ближайшие пригодные для обитания зоны, которые будем заселять и развивать.

– Четыре года только на торможение!

Никто мне раньше ничего такого не говорил. Четыре года – это половина лет, которые я прожила. А я думаю, ни один взрослый в своем преклонном возрасте не чувствует себя старше, чем я в свои восемь.

– Грета Брин, если мы будем тормозить быстрее, это подвергнет наш страт-корабль чудовищным нагрузкам. Он был построен оптимально легким, чтобы экономить топливо, но также достаточно массивным, чтобы выдержать ускорение в одну двадцатую «же» во время первоначальных четырех лет разгона и последних четырех лет торможения. Ты понимаешь?

– Ну да, но…

– Послушай. У «Калачакры» ушло четыре года, чтобы достичь скорости в одну пятую световой. За этот отрезок времени мы прошли меньше половины светового года и сожгли очень много топлива из сбрасываемых баков. Сброс пустых баков сделал корабль легче. Затем в течение семидесяти девяти лет мы «катились под горку» и покрыли более шестнадцати световых лет на пути к нашей цели. Топливо шло только на маневры для коррекции курса. Это очень экономное расходование запаса замороженной антиматерии, с которым мы начали полет.

– Хорошо, – говорю я, потому что старпом Фотранг смотрит так, будто я должна захлопать в ладоши от этого «экономного расходования».

– Так или иначе, в программу полета заложено четыре года торможения на одной двадцатой «же», чтобы поберечь остаток топлива и не дать нашему хрупкому кораблю развалиться на части при более высоких скоростях торможения.

– Но все равно это так долго!

Старпом подводит меня к огромной схеме нашего страт-корабля.

– Если у кого на борту и есть столько времени, сколько нужно на безопасное торможение, так это у тебя, Грета Брин.

– Двадцать три года! Мне исполнится тридцать один!

– Точно, ты превратишься в дряхлую развалину.

Прежде чем я успеваю продолжить свои протесты, она показывает мне всякие разности. Карту внутренних помещений нашей пассажирской жестянки, голограмму системы Глизе 581 и d-куб, демонстрирующий ее живых маму и папу в деревне Драк, что переводится как «Валун», в пятидесяти с чем-то скалистых милях к юго-востоку от Лхасы. Хотя – ну и я балда! – наверное, их уже нет в живых.

Чтобы не выпустить наружу эту мысль, я ляпаю первое попавшееся:

– Мой папа из города с таким же названием!

Нима Фотранг молча смотрит на меня. Глаза у нее яркие и маленькие.

– Боулдер, штат Колорадо. «Боулдер» значит «Валун».

– Вот как?

Она взглядом испрашивает разрешения у капитана Ксао и направляет меня в тоннель, освещенный крошечными огоньками.

– Что ты на самом деле хочешь узнать, детка? Я расскажу тебе, если знаю сама.

– Кто убил Сакья Гьяцо? – И быстро добавляю: – Не хочу быть им!

– А кто тебе сказал, что его святейшество убили?

– Ларри. – Я хватаюсь за длинный поручень. – Мой наставник Ларри Ринпоче.

Старший помощник Фотранг фыркает:

– У Ларри скверное чувство юмора. И он может ошибаться.

Я всплываю вверх.

– А если он прав?

– Тебе так важно знать правду?

Фотранг стаскивает меня вниз.

Ответ вопросом на вопрос, как сухое семечко, застрявшее в зубах.

– Ларри говорит, что будущим ламам надо искать правду во всем и я должна поступать так всегда. И если все будут так делать, то мы опустошим вселенную лжи.

– «Поступай так, как я говорю, а не так, как я поступаю».

– Это как?

Нима – она говорит, чтобы я называла ее по имени, – берет меня за руку и тянет за собой вдоль по тоннелю. Мы добираемся до двери, Нима стучит костяшками пальцев, и дверь открывается. Она впускает меня в свою каюту. Шкаф с выдвижной стойкой и ремнями, терминал нашей корабельной компьютерной сети и уголок, где можно поговорить. Мы вплываем туда. Нима мягко – по крайней мере, это так выглядит – убирает упавшую мне на глаза прядь волос.

– Возможно, у Сакья Гьяцо был сердечный приступ, детка.

– Возможно?

– Такова официальная версия, которую советник Ти изложил нам всем, не спящим призракам, как причину отсутствия Сакья Гьяцо.

Я глубоко задумываюсь.

– А неофициальная версия какая? Что его убили?

– Это одна из неофициальных сплетен, да. Перед лицом неизвестности, детка, люди дают волю воображению, и появляется столько версий, что их не засунуть обратно в мешок, откуда они высыпались. К тому же мы думаем, что засовывание идей в мешок – плохая мысль. Куда лучше было бы вытащить их на свет и выяснить все точно.

Я трясу головой.

– Мы – это кто?

Нима улыбается краешком губ.

– Не те, кто запрещает высказывать правдоподобные версии, отличные от официальной.

– А ты как думаешь, что случилось?

– Мне не стоит этого говорить.

– Вытащи идею на свет.

Ее улыбка становится шире.

– Возможно, я так и сделаю.

– Я новая Далай-лама… ну, может быть. Я могу осветить твою идею. Скажи мне, Нима.

Она долго изучает мое лицо и наконец говорит:

– Боюсь, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство.

– Далай-лама?!

Не могу с собой справиться. Ее слова – клевета! Клевета на человека, который, как это ни странно, существует сейчас во мне.

– Ну и что, что Далай-лама?

– Бодхисатва живет для других. Он никогда бы не убил никого, себя тем более.

– Он оставался не спящим слишком долго, почти полстолетия. Он избегал урсидормизиновой спячки, потому что сон мешал ему исполнять роль духовного лидера. Для тех, кто в гибернации, жизненные процессы замедляются, но Сакья Гьяцо прожил эти годы в полной мере. Его святейшество обладал душой бодхисатвы, но у него было обычное человеческое тело. Износ тела лег бременем и на его дух. Сакья Гьяцо мучили сомнения, сумеет ли он продержаться все время полета и сможет ли быть пастырем колонистам на Гуге.

Я скрещиваю руки на груди. Эта идея оскорбляет покойного Далай-ламу. И отравляет меня.

– У него был сердечный приступ!

– Значит, ты согласилась с официальной версией, – спокойно говорит Нима.

– Ну ладно. Я думаю, кто-то убил Сакья Гьяцо. А вовсе не усталость и печаль заставили его самого это сделать.

– Детка, где твое сострадание? – мягко спрашивает она.

Я отплываю прочь:

– А где твое?

Я сражаюсь с дверью каюты старпома, хочу выйти и не могу.

Ниме приходится подплыть, постучать костяшками пальцев по пластине двери и выпустить меня.

* * *

Включились генераторы искусственной гравитации. Я чувствую их гудение через пол моей каюты в «Амдо», чувствую его и в блоке Z, где почивают наши сонники. Ларри говорит, что в других местах искусственная гравитация на «Калачакре» работает примерно как электричество во времена войн на Земле. Ну, во всяком случае, мне не нужно пристегиваться ремнем в учебной кабинке, и всякий мусор вроде зубных щеток, ручек и d-кубов не плавает вокруг как в дурном сне.

Кто-то стучит.

Кто?

Это не Ларри, сегодняшний урок уже был, и не мама, она спит в своей капсуле, и не папа, он сейчас в «Юцанге», помогает монахам строить каменные сады вокруг гомпы. Папа может посетить «Юцанг», а вот я – уже почти возведенная в сан Далай-лама – должна проводить время с обычными людьми, не монахами.

Снова стучат.

Входит Ксао Сонгда, капитан Ксао, пилот нашего корабля. Он отстегивает складной стул от стены и садится на него рядом с моей учебной кабинкой. Несмотря на напряженную работу, он слоняется повсюду почти столько же, сколько я.

– Старпом Фотранг сказала, что у тебя есть сомнения.

Сомнения – часть меня, как сбрасываемые баки – часть «Калачакры», что значит «Колесо времени». Наш страт-корабль сбросил цилиндры, заполненные замороженным антиводородом, разгоняясь до крейсерской скорости в первые четыре года полета. Хотела бы я так же легко отбросить свои сомнения!

– Ну? – Капитан Ксао поднимает бровь.

– Что, сэр?

– Мой старпом лжет или у тебя правда есть сомнения?

– Я подвергаю сомнению все.

Капитан Ксао наклоняет голову.

– Например, детка?

Он милый, но ведет себя невежливо.

– Я сомневаюсь в том, кто мой создатель, почему я родилась в огромной консервной банке, почему мне больше нравится, когда искусственная гравитация включена, а не выключена. Сомневаюсь в корабельности формы нашего корабля, в здравом рассудке Ларри, в реальности куска камня, к которому мы летим. Сомневаюсь…

Капитан Ксао пытается меня прервать:

– Грета!

– …болят ли у меня ноги, и сомневаюсь в том, что моя душа смешалась с душой Сакья Гьяцо, ведь я родилась до того, как он умер. Сомневаюсь…

– Стоять! – говорит Ксао Сонгда. – Старпом Фотранг сказала, что ты сомневаешься в официальной версии смерти двадцать первого Далай- ламы.

– Да.

– Я тоже. Но как твой капитан, а еще художник могу заверить тебя в том, что наш корабль имеет вполне корабельную форму.

Я пристально смотрю на него, а потом спрашиваю:

– Официальная версия – правда или нет? Сакья Гьяцо в самом деле умер от ин-фрахта мимо карты?

– Инфаркта миокарда, – поправляет капитан, он не понял мою шутку. – Да, именно так. Увы.

– Или вы говорите так, потому что это сказал советник Ти, а он выше вас рангом?

Ксао Сонгда сбит с толку.

– Зачем бы советнику Трунгпа лгать, как по-твоему?

– Из врущих побуждений?

– Из худших побуждений, – снова поправляет меня глупый капитан.

– Ладно, из худших. Был ли он причастен к смерти Сакья Гьяцо… из подлых причин, скрытых в глубине его сердца, как проклятые души заперты в аду?

Капитан шумно переводит дух.

– Великие боги, детка!

– Ларри говорит, что кто-то убил Сакья Гьяцо. – Я выбираюсь из своей учебной кабинки и делаю шаг к капитану. – Может, вы?

Капитан Ксао смеется.

– Знаешь, Гри-Бри, сколько мне пришлось покувыркаться, чтобы стать капитаном этого корабля? По происхождению я китаец, хань. В Свободной Федерации тибетских странников никто не горел желанием сделать меня капитаном «Калачакры». Но я истинный приверженец желтой веры, и я был лучшим пилотом среди тех, кто на тот момент еще не улетел к пригодной для обитания планете. И вот я здесь. Я не способен убить Далай-ламу или причинить вред его преемнику, равно как я не способен повредить буддийскую ступу чортен.

Я ему верю, хотя тревожная душа посчитала бы его последние слова нелюбезными. Я спрашиваю, разделяет ли капитан идею Нимы о том, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство. Больше ли это похоже на правду, чем ин-фрахт мимо карты, про который говорит советник Ти? Когда капитан начинает отвечать, я перебиваю его:

– Отринь всю фальшь и реки лишь истинное слово.

Ксао моргает и говорит:

– Если ты настаиваешь.

– Да!

– Тогда я объявляю себя в этом вопросе агностиком. Ни одна из двух версий не кажется мне недостоверной. Однако ни одна не кажется и достоверной. Его святейшество отличался прекрасным здоровьем, и это заставляет сомневаться в версии советника Ти. Но я не могу поверить в идею Нимы, поскольку тяготы нашего пути для Далай-ламы легче птичьего перышка.

Неожиданно для себя я начинаю плакать.

Капитан касается меня так мягко, как будто мне на плечо опустилась сова. Я так себе это представляю. Сова. Птица, живущая на Земле, которую я никогда не видела и не увижу. Он шепчет мне: «Ш-ш-ш-ш».

– Зачем ты утешаешь меня?

Капитан Ксао убирает руки.

– Я больше не стану. Плачь, если тебе хочется.

Я плачу. Капитан Ксао плачет вместе со мной. Мы с ним едины в мысли, что мой наставник Ларри был прав и наш покойный Далай-лама оказался в руках кого-то очень подлого с худшими побуждениями.

 

Время в пути: 87 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 12 лет

За неделю до моего двенадцатого дня рождения монахиня по имени Долма Лангдун, которая работает в детском саду отсека «Амдо», приветствует меня через компьютерную сеть «Калачакры». Она хочет знать, соглашусь ли я в свой день рождения встретиться с детишками и принять от них подарки. Ее помощник сопроводит меня.

Подпись: «Мама Долма».

Я думаю: «Зачем ей это? И кто ей сказал, что у меня скоро день рождения?»

Не мои родители, которые спят в капсулах для сонников, и не Ларри, занятый тем же самым, потому что я его «исчерпала». Я решаю задать все вопросы маме Долме через сеть.

«Сколько детей?» – спрашиваю я, а в наушниках у меня играет «Симфония скорбных песнопений» Гурецкого.

«Пять, – отвечает она. – Милые детишки, младшей десять месяцев, старшему почти шесть лет. Это большая привилегия – быть с вами в ваш день рождения, ваше святейшество».

Прежде чем я успеваю упрекнуть ее в том, что она использует преждевременную форму обращения ко мне, она добавляет: «Во младенчестве вы воспитывались здесь, в „доме Момо“, но я в те дни находилась в „Юцанге“, в женском монастыре при настоятельнице Еше Яргаг».

«„Дом Момо“! – набираю я. – О, я помню!»

«Момо» значит «пельмешки», и воспоминания о воспитательницах и друзьях детства увлажняют мои ресницы. Так-так, пока мои родители и наставник спят, советник Трунгпа проявляет себя очень предусмотрительным опекуном.

Следующая неделя пролетает на скорости в одну пятую световой и даже быстрее.

Утром в день моего рождения тощий юный монах в бордовом комбинезоне приходит за мной и отводит в «дом Момо».

Меня встречает мама Долма. Еше меня встречают дети: крошка Алисия, Пема и Лахму, которые уже ходят, и двое старших, Ринзен и Микки. Все, кроме грудного младенца, водят вокруг меня хоровод, как дурацкие гномы.

В детском садике повсюду большие меховые шары (на них же и сидят), надувные яки, обезьяны и птеродактили, шпаргалки и учебные кабинки с ремнями на случай отключения гравитации. Отдельная система оповещения для детсада всегда предупреждает об отключении как минимум за пятнадцать минут.

Микки, которому уже почти шесть, берет меня за руку и ведет все показывать. Он представляет меня всем по очереди, от пятилетки до десятимесячной Алисии. Все, кроме Алисии, дарят мне свои рисунки. На рисунках обезьяна по имени Ченрезиг (ну разумеется), монахиня по имени Долма (тоже понятно), як по имени Якети (тем более понятно) и безымянный питон. Я охаю и ахаю над этими шик-деврами, так я их называю, а потом помогаю детишкам собирать мягкие пазлы, кормить друг друга, ходить в туалет и рассматривать большие путевые карты, которые ведут (кто бы сомневался) к Глизе 581 g.

Но мое сердце завоевывает малышка Алисия. Она блестит глазками. Она кокетничает. Она трогает меня пальчиками. Когда наступает сонный час, я беру ее в учебную кабину с выключенным экраном, укачиваю и прижимаюсь лицом к ее шее, которая так чудесно пахнет.

Алисия тянет меня за губы и давит ладошкой на мой рот, она так занята переделкой моего лица, что кажется скульптором. Пухлый коротышка-эльф. У Алисии огромные глаза, агатовые радужки шире отпечатков моих больших пальцев. И все это время ее неверный младенческий взгляд бродит по моему лицу со щенячьей любовью. Я остаюсь с Алисией – Алисией Палджор – до конца дня. Затем тощий юный монах приходит отвести меня домой, как будто я без него не доберусь, и мама Долма обнимает меня на прощание.

Алисия плачет.

Мне больно уходить, но я ухожу, я должна идти, и как только боль исчезает, появляются воспоминания о моем потрясающем дне рождения. Они поют во мне, как чудесные последние ноты третьей симфонии Гурецкого.

У меня никогда не было лучшего дня рождения.

* * *

Месяцем позже папа Саймон и мама Карен Брин одновременно переходят в фазу не-сна. Вдвоем они достают меня из моего закутка в отсеке «Амдо», и мы все вместе идем (гравитация работает) в кафетерий, расположенный над пещерками-могилками «Кхама», центрального барабана нашего страт- корабля. Зажатая между родителями, я продвигаюсь вдоль раздаточной линии, беру цампу, грибы, кубики тофу и соусы, чтобы все это проглотить. Мы втроем устраиваемся за столиком в уголке подальше от раздаточной линии. Музыка Баха льется из динамиков на передвижных стенах. Звуки ситаров и колокольцев, напоминающих о боталах на шее тибетских яков, взывают к ностальгии гималайских скитальцев – но мои родители этому чужды. Мы едим быстро и переговариваемся кратко.

Потом мама сообщает:

– Гри-Бри, твой папа хочет что-то тебе сказать.

О боже. О будда. О Ларри. Охо-хо.

– Скажи ей, – велит мама.

У папы Саймона такое выражение лица, что сейчас все молоко вокруг скиснет. Я прямо не могу на него смотреть. Но наконец он выкладывает, что, прежде чем три года тому назад я стала постоянно не-спящей как предполагаемая преемница души Далай-ламы, они с мамой подписали документы о раздельном проживании. Теперь они сделали следующий шаг, оформили полное расторжение брака. Они по-прежнему мои родители, которые меня зачали, родили и растили, но больше не пара. Они остались друзьями, но более не желают жить вместе, поскольку за прошедшие годы не-сна у них накопились разногласия. Это не должно иметь для меня значения, говорят они, поскольку я теперь все равно подопечная Ларри, меня ждет великая судьба. Без сомнения, я выполню свое предназначение как в юности, так и в зрелости. Кроме того, они продолжат опекать меня в той мере, в которой позволит мой странный статус неподтвержденной Далай-ламы в обучении.

Я не плачу, как плакала, когда узнала, что капитан Ксао верит, будто кто-то убил моего предшественника – если он и правда мне предшественник. Я не плачу, потому что новости моих родителей кажутся мне такими далекими, как рассказ о планете, где у людей мозги в грудной клетке. Но мне больно об этом думать, и я еще поплачу – потом.

Папа встает с места, целует меня в лоб и уходит со своим подносом.

Мама изучает меня долгим взглядом.

– Я всегда буду тебя любить. Я очень горжусь тобой.

– «Я очень горжусь тобой», – передразниваю я ее.

– Что?

Мы ковыряем пластиковыми вилками остатки еды. Я представляю, как они поднимаются с тарелок и влажными комьями всплывают к вентиляторам системы очистки воздуха. Я бы тоже хотела всплыть вверх. Или лечь на дно.

– Когда они возведут тебя в сан?

– Все на этом корабле тянется вечно. Добраться отсюда туда, найти убийцу, возвести в сан Далай-ламу.

– Но что-то ты должна знать?

– Не знаю. Монахи не хотят меня признавать. Я даже не могу посетить их игрушечные гомпы в «Юцанге».

– Это священные места. Мало кого туда приглашают.

– Но советник Ти объявил меня избранной. Ларри научил меня тысяче разных вещей, священных и не очень. И все равно младшие ламы и их глупая команда меня ни в грош не ставят.

– Не смей называть их монастыри игрушечными, Гри-Бри. Не говори, что другие святые люди и их последователи глупцы.

– Фуфло! – отзываюсь я. – Хотела бы я оказаться где угодно, кроме этой жестянки! Которую отправили пинком через много световых лет. В сторону куска льда. Через весь дурацкий Млечный Путь.

– Перестань, Грета Брин. Советник Трунгпа – твой сторонник.

– Он просто хочет поймать отблеск славы следующего бодхисатвы. И клянусь, что это не я!

Мама поднимает свой поднос и с размаха брякает им об стол.

Все делают вид, что не заметили, но я подпрыгиваю.

– Ты понятия не имеешь, – говорит она, – что ты такое. И что сторонники могут сделать для тебя. Ты еще слишком мала, чтобы отказываться от защиты влиятельного человека.

С противоположной стороны столовой Ларри Лейк направляется к нам с подносом. Мама видит его и, точно как папа, целует меня в лоб и резко уходит. Ларри понимает по моему гневному взгляду, что лучше со мной не связываться, так что сворачивает с курса и садится за дальний столик к биотехникам. Кафетерий заполняют звуки одного из Бранденбургских концертов во всем великолепии ситаров и перезвоне колокольцев.

 

Время в пути: 88 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 13 лет

Сегодня очередная годовщина старта «Калачакры» с лунной орбиты к планете Гуге системы Глизе 581.

Мне скоро исполнится тринадцать. Столько всего случилось за шесть лет, с тех пор как я проснулась и узнала, что Сакья Гьяцо умер и я теперь Грета Гьяцо, его несвоевременная реинкарнация.

То, чего не случилось, мучит меня настолько же, насколько то, что случилось. Если не сильнее. У меня неприятное чувство, что так называемое расследование убийства Сакья Гьяцо застряло где-то в чистилище со всеобщего молчаливого одобрения. Мое посвящение в Далай-ламы висит в том же неопределенном месте, а советник Ти мой типа регент. Правда, недавно, в ответ на настойчивую просьбу старпома Нимы, советник Ти назначил мне телохранителя из числа монахов отсека «Юцанг», его зовут Иэн Килкхор.

Килкхор, который когда-то носил фамилию Дэвис, родился через шестнадцать лет после начала нашего полета, его папа и мама были канадского происхождения, техники, принявшие желтую веру тибетских буддистов в городе Калгари, провинция Альберта, за десяток лет до постройки нашего межпланетного корабля. Хотя хронологически возраст Килкхора – он просит меня называть его именно так – ближе к шестидесяти, он выглядит вполовину моложе. И у него множество поклонниц среди женской части призраков отсека «Кхам».

Старпом Нима от него в восторге. (Слушайте, даже я от него в восторге.) Но она придерживается целибата и нарушит обет, только если на Гуге возникнет необходимость в рождении детей. При условии, что она еще не потеряет способности к деторождению. В этих обстоятельствах, я полагаю, Килкхор ляжет с ней.

Признаюсь в своем невежестве. Хотя Ларри учил меня тибетскому языку, я не сообразила, что «килкхор» означает то же самое, что «мандала», пока мой телохранитель сам мне не сказал. Единственное, чем я могу себя извинить, – соображением, что дословно «килкхор» значит «центр круга», а на пространных объяснениях Ларри часто экономит. (Чтобы улучшить здоровье своего «смертного вместилища», Ларри провел почти четыре из последних шести лет в урсидормизиновой дреме. Я навещаю его каждые две недели в хранилище капсул в отсеке «Амдо», но эти визиты вежливости из благих намерений больше похожи на скучную рутину, чем на приятное времяпрепровождение.) А еще слово «килкхор» для меня больше похоже на боевой клич, чем на утверждение о физической и душевной гармонии.

В любом случае Килкхор мне очень полезен – и как телохранитель, и как наставник. Ларри, мама и папа проводят много времени в своих капсулах для сна, а Килкхор – монах, владеющий тайцзицюань, – держит подальше от меня убийцу или убийц Сакья Гьяцо. если подобные негодяи вообще существуют на корабле. (Я стала сомневаться в этом.) Он также научил меня многому, касающемуся истории, культуры, религии, политики, вычислений, астрофизики и астрономии, что пропустил Ларри из-за долгого пребывания в гибернации. А еще он отстаивает меня перед монахами, монахинями и йогами «Юцанга», которым вовсе не понравилось, что меня назвали преемницей Сакья Гьяцо без их участия.

Поскольку Панчен-лама, который нынче всем заправляет в «Юцанге», не допускает меня туда, Килкхор ходатайствовал о том, чтобы монахи высоких рангов посетили меня в «Кхаме». Панчен-ламе пришлось согласиться, чтобы не выглядеть фанатиком или самодуром. Печально (или нет), однако мой пол, мое этническое происхождение и (важнее всего) тот факт, что я родилась за пять лет до того, как двадцать первый Далай- лама умер, – все свидетельствует не в пользу моей кандидатуры. Я и сама сомневаюсь в себе. Еще я боюсь, что религиозные фанатики постараются изъять меня из рассмотрения не аргументацией, а физически, так что я закончу жизнь в руках не врагов института Далай-лам, а его сторонников.

Сами по себе эти страхи уже бросают тень сомнения на верность выбора советником Ти меня как безусловного духовного преемника Сакья Гьяцо.

 

Время в пути: 89 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 14 лет

На прошлой неделе у меня состоялась встреча с группой монахов, среди которых была одна монахиня. Встреча произошла в ангаре отсека «Кхам». Из своих монастырей в отсеке «Юцанг» они принесли шерстяную накидку, войлочную сумку, три посоха, три пары сандалий и обезьяну с белой мордочкой. Обезьяну один из монахов прямо на ходу кормил сероватой кашицей из детской бутылочки.

В ангаре никогда не включают искусственную гравитацию, потому что там висит наш спускаемый аппарат в обширном гамаке из пластиковых кабелей, а люди бывают редко. Поэтому мы все двигались по воздуху. Мы подлетели к огороженной площадке близ носа спускаемого аппарата. Свободная Федерация тибетских странников дала ему имя «Ченрезиг» в честь ученика Будды, который в облике обезьяны стал прародителем первых тибетцев. (Каждого нового Далай-ламу сразу же начинают считать последней инкарнацией Ченрезига.) Нос спускаемого аппарата расписан яркими геометрическими узорами, и на нем нарисована мультяшная голова мудрой обезьяны в очках и клювообразной желтой шапке. Несмотря на изображение обезьяны, все на корабле называют спускаемый аппарат «Як-экспресс», сокращенно «Якспресс».

После чопорного обмена приветствиями прибывшие монахи высокого ранга – в их числе почтенный Панчен-лама Лхундруб Гелек и Еше Яргаг, настоятельница единственного женского монастыря в «Юцанге», – прикрепили предметы, которые они принесли с собой, к столбу в центре нашего кружка. (Вот вам и килкхор.) Затем мы все зависли в позе лотоса, держа руки на коленях ладонями кверху. Я принялась рассматривать вещи, стараясь не переводить глаза на обезьяну со светлой шерстью, которая цеплялась за Панчен-ламу и выглядела ужасно озабоченной. Мне предстояло по молекулярным вибрациям и легчайшим телесным подсказкам – подергиваниям, морганию, сопению – определить нужные вещи. То, что эти люди хотят, чтобы я выбрала… или не хотят, сообразно их предубеждениям.

– Некоторые из этих вещей принадлежали Сакья Гьяцо, – сообщил Панчен-лама. – Нужно выбрать лишь те, которые он считал действительно своими. Разумеется, он мало что в своей жизни рассматривал как собственность. Можете осмотреть любую из них, мисс Брасвелл.

Мне понравилось, как имя, данное мне при рождении (хоть бы и предваряемое формальным «мисс»), прозвучало в ангаре, пусть даже оно маркировало меня самозванкой, а то и открытым врагом тибетского буддизма. По правую руку от меня Килкхор прикрыл веки, советуя мне сделать выбор. Хорошо же! (Мне не нужно было самой плыть за вещами.)

– Накидка, – сказала я.

Затхлый запах шерсти и древних растительных красок сказал мне все, что я хотела знать. Я вспомнила эти запахи и яркие цвета накидки. Мне было четыре года, когда Далай-лама посетил детский сад в «Амдо». Его визит походил на пришествие серафима или инопланетянина – каковым он и был, учитывая наш статус межзвездных странников. Судя по всему, никто из здесь присутствующих не сопровождал его в тот раз. Никто не вспомнил, как Далай- лама подоткнул свою накидку, чтобы встретиться с обычной малышней.

Обезьяна – японская большая макака (Мисаса fuscata) – выплыла в центр нашего кружка, отцепила сложенную накидку и бросила Панчен-ламе. Монах оставил накидку при себе. Беспокойная макака зависла в воздухе рядом с ним. На животном была надета набедренная повязка, что-то вроде подгузника. Обезьяна скорчила мне гримасу, то ли одобряя меня, то ли обвиняя.

– Продолжай, – велел Лхундруб Гелек. – Выбери следующий предмет. Я бросила взгляд на Килкхора, и он снова прикрыл глаза.

– Могу я посмотреть, что в сумке? – спросила я.

Панчен-лама отдал команду макаке. Я думаю, технику Бонфис в начале нашего путешествия такая зверушка понравилась бы. Обезьяна подгребла к сумке, прицепленной к столбу, схватила ее за верхнюю часть и приволокла ко мне.

Покопавшись в сумке, я вытащила пять тоненьких книжиц, каких уже практически не делают, и рассмотрела все. Одна на английском, другие на тибетском, на французском, на хинди и последняя (я так сейчас думаю) на эсперанто. Во всяком случае, я опознала алфавиты и язык, если и не поняла, о чем там говорится. Книги были связаны вместе шнурком для ботинок. Когда они стали уплывать, я схватила ближайший конец шнурка и вернула книги обратно.

– Их написал его святейшество?

– Да, – ответил Панчен-лама, и мне показалось, что я прошла очередной тест. Он добавил: – Которую из пяти Сакья ценил больше всех?

Грязный трюк! Они хотят, чтобы я прочла не только несколько трудных языков, но и мысли отсутствующего Далай-ламы?

– Вы имеете в виду ценил как артефакт, как искусно произведенный предмет? Или как документ ради его духовного содержимого?

– Какой из этих вариантов больше в его духе, как по-твоему? – спросила настоятельница Еше Яргаг. Она явно мне сочувствовала.

– Оба. Но если я должна сделать выбор, то второй вариант. Когда Далай- лама писал, он дистиллировал чистый эликсир из мутной жижи.

Монахи воззрились на меня, как будто я нейтрализовала серное зловоние, окропив розовой водой. Я почувствовала себя бессовестной.

С нечитаемой хмурой гримасой Панчен-лама сказал:

– Ты выбрала правильно. А теперь мы хотим, чтобы ты указала книгу, которую Сакья больше всего ценил за ее содержимое.

Я пересмотрела заново все названия. В названии книги на французском встретились слова «мудрость» и «ребенок». Когда я взяла ее, Ченрезиг громко вдохнул, почти как человек. Бездумно я подняла эту книгу.

– Вот она. «Мудрость ребенка, ребячливость мудрости».

Как и раньше, пять посетителей посовещались между собой, и Ченрезиг вернул книги в сумку, а сумку отдал монаху, который убрал ее в сторону.

Далее я выбирала между посохами и парой сандалий, ориентируясь на реакции обезьяны, и выбрала лучше, чем была вправе ожидать. Собственно говоря, я выбрала те и только те предметы, которые подтвердили меня как преемницу Далай-ламы – и не важно, что я девочка.

Килкхор высказал похвалу моей точности, но Панчен-лама пробормотал:

– Это так, и все же…

– В чем дело? – спросил Килкхор. – Вам обязательно нужен мальчик- тибетец?

– Нет, Иэн, – сказал лама. – Но что именно в этом ребенке делает ее особенной? Где чудо?

Ах да. Еще один важный критерий для определения кандидата в Далай- ламы – экзаменаторы должны ощутить в нем нечто чудесное. Или в ней.

– Ее потрясающие результаты?

– Это не чудо, Иэн.

– Но вы даже не совещались между собой по этому поводу.

Иэн обвел рукой остальных святых людей, плавающих в воздухе в тени флюоресцирующего борта «Якспресса».

– Друзья мои, – обратился к ним Панчен-лама, – что скажете?

– Нет чуда в том, что девочка правильно выбрала предметы, – сказал высокий и тощий монах средних лет. – Ее короткая жизнь пересеклась с жизнью его святейшества.

– Ну и ну! – сказала настоятельница Яргаг. – Я поддерживаю ее кандидатуру.

Трое оставшихся монахов воздержались от суждения, и мне пришлось признать – для себя хотя бы, если не вслух перед лицом комиссии по утверждению, – что они во многом правы. Ведь на самом деле я основывала свои ответы на ужимках монастырской макаки, которая инстинктивно чувствительна к перепадам настроения людей-хозяев.

К счастью, я понравилась обезьяне. Понятия не имею почему.

Маски прочь! Мне не нужны были титул и власть, чтобы они придали особый вкус моей жизни. Я хотела спать в своей капсуле и проснуться, будучи старше, выучившись во сне на специалиста по животноводству, с техником Карен Брин Бонфис-Брасвелл в качестве наставницы и несколькими ровесниками в качестве товарищей-соучеников.

Панчен-лама развернулся из своей позы лотоса и завис в воздухе с опущенными ногами.

– Благодарим вас, мисс, что уделили нам время. Жаль, что мы не можем…

Он замолк, потому что в этот момент Ченрезиг в несколько гребков пересек разделяющее нас пространство, бросился ко мне в объятия и обхватил за шею. Все были изумлены, а Панчен-лама так и вовсе потрясен. Монахи стали растирать плечи, словно у них кожа покрылась мурашками – не то от восторга, не то от ужаса.

– Вот ваше чудо, – сказала настоятельница Яргаг.

– Нандо, – покачал головой лама. «Нет».

– Наоборот, – отозвалась настоятельница Яргаг. – Ченрезиг принадлежал Сакья Гьяцо, и никогда за всю свою продленную сном жизнь он не обнимал ребенка, человека не азиатского происхождения или женщину, даже меня.

– Нандо, – повторил Панчен-лама. Видно было, что он рассержен.

– Рха, – сказал другой монах. – «Да». Ом мани падме хум. «Славим жемчужину в цветке лотоса». Ки ки со со лха лха гьяло. «Хвала богам».

Я поцеловала Ченрезига в мордочку в белых пятнышках. Он тихо поскуливал, свернувшись, как младенец, на моих уже уставших руках.

 

Время в пути: 93 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 18 лет

– Катехизис: Почему мы странствуем?

В возрасте семи лет я научилась этому катехизису от Ларри. Килкхор часто заставлял меня повторять его, чтобы удостовериться, что я не стану вероотступницей и не откажусь от своих долгосрочных обязанностей. Иногда приходил капитан Ксао Сонгда, китаец, который принял тибетский буддизм и отправился через северную Индию, Кейптаун, ЮАР, Буэнос-Айрес и Гавайи в Вэшн-Айленд, штат Вашингтон. Капитан Ксао своим присутствием умерял буйный блеск Ларри и уравновешивал сухую методичность Килкхора.

– Почему мы странствуем? – спрашивал кто-то из них.

– Чтобы исполнить, – отвечала я, – взятые на себя обязательства Свободной Федерации Тибета и продвинуть каждую душу из числа душ, пребывающих в аду, через восемь нижних царств ввысь, к состоянию будды.

Считая снизу вверх, эти царства населяют: 1) адские существа, 2) голодные духи, 3) неразумные животные, 4) гневные сущности, 5) человеческие существа, 6) полубоги или демоны, 7) адепты Будды, 8) будды, достигшие личного совершенства, и 9) бодхисатвы, которые посвятили себя служению другим – душам, находящимся в нижних царствах.

– С какого царства начали путь вы, ваше святейшество на испытательном сроке?

– С царства смертных человеческих существ, смятенных духом, но наделенных волей.

– Как Далай-лама в обучении, к какому царству вы поднялись?

– К царству адептов Ченрезига. Ом мани падме хум! Я жалкое обезьянье подобие Будды.

– Из какого заточения обещаете вы нас вывести?

– Из Страны снегов, что осталась там, на Земле. Из Тибета окруженного, захваченного и порабощенного.

– Взамен жестоко утраченной родины к какой новой земле вы обязуетесь вести нас?

– К Стране снегов на Гуге Неизведанной, где всем нам предстоит потрудиться, чтобы вновь обрести свободу.

В этой части катехизиса речь идет о залогах и обязательствах. Другие части кратко рисуют историю нашего угнетения: гибель нашей экономики; разрушение наших монастырей; подчинение нашей нации чужеземным хищникам; заимствование наших духовных формул для целей наживы и войны; гибель нашей культуры в утробе шакалов; и изоляция нашего государства ото всех, кто не по нраву угнетателям. В конечном итоге сопротивляться полному разрыву всех связей и отношений могли лишь высочайшие из горных вершин. Те, кто совершал кору, паломничество вокруг священной горы Кайлас, часто недопонимали или вовсе не понимали духовный смысл своего путешествия. И все равно священная гора, окружающие ее земли и разреженный воздух оказывали животворящий эффект, заставляя паломников обмирать от восторга и благоговения.

Наконец тибетцы и сочувствующие им поняли, что захватчики никогда не уйдут. Их вторжение, грабежи и насильственная смена власти не оставили тибетцам иных путей, кроме смерти или изгнания.

– И что тогда сделала Свободная Федерация Тибета? – спрашивал меня Ларри, или Килкхор, или Ксао.

– Попросила ООН принять хартию о строительстве межпланетного корабля. Но мы все боялись, что Китай наложит вето на проект в Совете Безопасности.

– Что произошло на самом деле?

– Китай поддержал инициативу.

– Каким образом?

– Они сделали взнос в общий сбор средств на постройку корабля с двигателями на антиматерии второго поколения, способного развивать скорость в одну пятую световой, и на комплектацию его экипажем.

– Почему Китай взялся участвовать в проекте, противоречащем позиции страны в вопросе, который ее власти считали внутренним делом? Инициатива явно шла вразрез с усилиями Китая подавить Тибет и насадить там свой криптокапиталистический материализм.

Тут я обычно сдавленно хихикала или закатывала глаза, после чего Лоуренс, Килкхор или Ксао повторяли вопрос.

– Есть три причины молчаливого согласия Китая, – наконец отвечала я.

– Назови их.

– Первое: власти Китая понимали, что на корабле отбудет двадцать первый Далай-лама, который не только поддержал проект, но собрался сам лететь на Глизе пятьсот восемьдесят один же вместе с колонистами, принадлежащими к желтой вере.

– Ки ки со со лха лха гьяло, – говорил мой учитель на тибетском. – «Хвала богам».

– В самом деле, оказав поддержку этому плану, китайцы убирали с политической арены фигуру Далай-ламы, которого они оскорбительно именовали самой трудной проблемой и преградой для включения Тибета в программу посткоммунистической модернизации Китая.

Еще одно хихиканье от еще большей проблемы, чем Сакья Гьяцо, то бишь меня.

– Вторая причина, ваше святейшество?

– Оказание поддержки проекту страт-корабля было неожиданностью для политических противников Китая в Генеральной Ассамблее и Совете Безопасности ООН.

– И в результате?

– Все, что эти противники смогли сделать, назвать поведение Китая низкопробным цинизмом, плохо маскирующим этническую чистку, поскольку теперь у Тибета и его сторонников будет к Китаю на одну претензию меньше.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не хихикнуть снова.

– И третья причина, мисс Грета Брин, наш восхитительно отзывчивый Океан Мудрости?

– Поддержка строительства корабля с двигателем на антиматерии позволила Китаю участвовать в разработке чертежей и производстве частей корабля, нашего «Колеса времени».

– Таким образом, мы выиграли?

– Ом мани падме хум, – отвечала я. – «Славим жемчужину в цветке лотоса».

– Чего мы, люди «Калачакры», надеемся достичь на планете, которую ныне именуем Гуге?

– Основать колонию, не запятнанную колониализмом. Привлечь новых поселенцев в Страну снегов. И привести к просветлению всех, кто нес этот сон, и всех, кто будет нести его в грядущие эпохи.

– И затем?

– Выход из колеса сансары, погружение в нирвану.

– Хвала богам, – всегда завершал занятие Иэн Килкхор. – Хвала богам.

 

Время в пути: 94 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 19 лет

Почти четыре земных месяца я не вела записей в своем компьютерном дневнике. Но вскоре после моей записи о катехизисе Килкхор отвел меня в сторонку и сообщил, что у меня есть соперник – другой претендент на сан Далай-ламы.

Новость ошеломила меня.

– Кто?

– Мальчик, дитя души, рожденное от тибетских буддистов в отсеке «Амдо» менее чем через пятьдесят дней после смерти Сакья Гьяцо, – ответил Килкхор. – Группа поиска нашла его почти десять лет назад, но только сейчас открыла нам его существование.

Килкхор преподнес плохие новости – это же плохая новость, верно? – так, что они звучали совершенно обыденно.

– Как его имя? – Я не могла придумать, о чем еще спросить.

– Чжецун Тримон, – ответил Килкхор. – Похоже, Панчен-лама Лхундруб Гелек считает его более подходящим кандидатом, чем Грету Брин Брасвелл.

– Чжецун? Чжецун! Ха-ха!

Мое сердце протестующе лхундрубнуло несколько раз.

Килкхор посмотрел на меня с недоумением – либо искренним, либо он хорошо притворялся.

– Ты его знаешь?

– Нет, конечно! Просто у него такое имя…

Мне было смешно и немножко стыдно за свою ребячливость.

– Имя, ваше святейшество?

– Забавно звучит.

– Ничего подобного. На тибетском оно значит…

– …почтенный и в высшей степени уважаемый, – подхватила я. – Но все равно мне смешно.

Мне пришлось рассказать Килкхору, что в детстве я смотрела в учебной кабинке не только обучающие видео, но в перерывах между ними еще и непритязательные мультики. Среди них был древний футуристический сериал «Джетсоны» про семейство американцев из будущего, полного всяких диковинных приспособлений. Я его обожала.

– Я об этом слышал, – сказал Килкхор. – То есть о передаче.

Но он не усмотрел иронии в сходстве имен, ну или сделал вид, что ничего не заметил. Чжецун, мой соперник, пятью годами младше меня. Джетсон, фамилия семейства из моих любимых мультиков. По-английски имена звучат почти одинаково. Но Килкхор увидел тут не более чем случайное совпадение.

– Я больше не могу выносить это все без перерыва, – сказала я. – Мне нужно поспать год. Хотя бы четверть года!

Килкхор ничего не сказал, но выражение его лица было весьма красноречивым.

Тем не менее он организовал мне передышку, так что я отправилась потакать своим слабостям в уютную капсулу в отсеке «Амдо». И мне удалось насладиться снами, за редким исключением мультяшных кошмаров.

* * *

В результате задержки жизненных процессов я выхожу из гибернации почти той же девятнадцатилетней, какой заснула.

Когда я на этот раз просыпаюсь в катакомбах, уставленных яйцеобразными капсулами, – ряды капсул, как койки в казарме, – меня встречают моя мать, советник Ти, Панчен-лама, Иэн Килкхор и Чжецун Тримон.

Благодаря действующей искусственной гравитации (здесь, внизу, она всегда действует) я выбираюсь из капсулы и сразу встаю на ноги. Делаю шаг, другой – и меня скручивает рвотный спазм. Обычная реакция организма на препараты для выхода из спячки. Парнишка-тибетец, мой соперник, непрошеным приходит на помощь – обхватывает меня одной рукой и прижимает к своему худому телу, чтобы я не упала. Мама подставляет мне тазик для рвоты. Свободной рукой Чжецун проводит по моему лбу, убирает с лица и заправляет за ухо пряди волос. Возмутительная фамильярность!

Мне теперь нечасто доводится вздремнуть урсидормизиновым сном, но иногда это просто необходимо – ради заслуженной передышки.

Я отстраняюсь от нахального юного самозванца.

Он выглядит лет на пятнадцать, а мне исполнилось девятнадцать. Его возраст лучше моего согласуется со временем смерти последнего Далай- ламы. Перенос бхава Сакья Гьяцо в материальное воплощение Чжецуна Тримона кажется логичнее.

Глядя на Чжецуна, я более не нахожу его имя смешным. Я понимаю, почему Панчен-лама считает, что Далай-лама переродился в нем. И его имя ему подходит. Мы с Чжецуном разглядываем друг друга со взаимным любопытством. Старшие тоже изучают нас, но их любопытство имеет мрачный оттенок. Они наверняка раздумывают, как мы с Чжецуном отнесемся к запланированному союзу и что это предвещает для всех нас на «Калачакре».

Похоже, я повзрослела за время сна, который продлился больше года. Хотя мне хочется кричать и возмущаться заговором моих опекунов – было нечестно привести моего соперника сюда, нечестно! – я не ругаю их. Они ожидают от меня вспышки гнева, но я сдерживаюсь. Как, интересно, они хотят, чтобы я расценила эту сцену? Все выглядит так, словно прекрасного принца отправили разбудить зачарованную принцессу. За исключением юношеских прыщей на лбу и подбородке Чжецун… ну, он милый, но мне не нужна его помощь. Я негодую от его вторжения в мое пространство и почти жалею, что проснулась.

Килкхор сообщает, что ламы «Юцанга», включая Панчен-ламу и настоятельницу Яргаг, решили наконец призвать меня и Чжецуна Тримона в корабельное святилище, которое заменяет нам храм Джоканг. Там они проведут церемонию жребия посредством золотой урны, которая определит, кто из нас двоих станет двадцать вторым Далай-ламой как преемник Сакья Гьяцо.

Чжецун кланяется. Он говорит, что его наставник оказал ему честь пригласить меня, мою семью и моих опекунов на это празднество. Церемония пройдет с опозданием, признает он, ведь и он, и я уже изучили много сутр и таинств Тибета – да святятся его ламы, его народ и его память, – больше, чем полагается ребенку, избранному по жеребьевке.

Прежде подобные церемонии проводились на Земле. Но обстоятельства изменились. Особенности существования на «Калачакре», величие нашего путешествия, потребность в духовном лидере на Гуге – все накладывает свой отпечаток. Наши предки такого и вообразить не могли.

Мудрее, чем была год назад, я проглатываю свой циничный зевок.

– Жребий свершится по воле Будды, – заключает Чжецун, – и я желаю тебе радости, чье бы имя ни выпало.

Он кланяется и делает три шага назад.

Лхундруб Гелек сияет улыбкой в сторону Чжецуна, и я всеми печенками чувствую, что Панчен-лама стал опекуном моего соперника, его наставником. Мама Карен Брин хранит невозмутимость, но уголки ее губ опущены, и складки прорисовались тяжелой тенью.

Я благодарю Чжецуна за любезность и хорошо отработанную речь. Похоже, он хотел чего-то еще – приглашения с моей стороны, прикосновения, – но у меня для него ничего нет, кроме зависти. Зависть душит меня, а я изо всех сил стараюсь превратить ее в позитивную энергию для удачного кармического воздействия на листки с именами в урне.

– Вам следует явиться в храм заблаговременно, – говорит Панчен- лама. – Тогда у вас будет время поклониться останкам Сакья Гьяцо.

Его слова наполняют меня радостью. До сих пор мне не давали разрешения посетить «Юцанг», но я знала, что мощи Далай-ламы выставлены для почитания.

Действительно ли я хочу увидеть его тело? Увидеть его?

Разумеется, да.

«Калачакра» потеряла многих людей на по пути к Гуге. Но лишь тело Далай-ламы подверглось бальзамированию. Из него удалили кровь при помощи троакаров, обработали самыми современными консервантами, наложили грим. Тела остальных умерших были выброшены в безвоздушный холод межзвездного пространства – жалкая пожива для вечно голодной ночи.

В Тибете скорбящие раскладывали останки своих умерших близких на камнях, что называлось «небесным погребением» или «раздачей милостыни птицам». Однако на корабле у нас нет стервятников – по крайней мере, пернатых. Возможно, отдавая плоть наших мертвых бесконечному квазивакууму, мы предложим пустоте достаточно щедрую жертву, чтобы улучшить нашу карму.

Но тело Сакья Гьяцо было помещено в раку, и вскоре, будучи одной из двух претендентов на его священный пост, я увижу его останки. Мощи просветленного и милосердного Далай-ламы, обрекшего меня на эгоцентрические муки.

* * *

В назначенное время (через шесть месяцев после приглашения Чжецуна) мы отправляемся в путь. Мы покидаем отсек «Амдо» и пересекаем весь отсек «Кхам» по тоннелям, пригодным как для пешей ходьбы при включенной гравитации, так и для передвижения по воздуху при выключенной. Генераторы искусственной гравитации включаются сообразно сложным расчетам, учитывающим интересы нашего долгого полета к Гуге. Правда, перебои в их работе нередко сбивают расчетный график. К счастью, мы все на «Калачакре» хорошо приспособились к отключениям гравитации, это нас не тревожит и не доставляет неудобств.

Обитатели «Юцанга» – предположительно, все они бодхисатвы – отказались от искусственной гравитации на все время проведения празднества золотой урны. Празднество продлится семьдесят два часа, а собственно церемония жеребьевки начнется в полдень среднего дня. Свой отказ они рассматривают как дар всем людям на «Калачакре»: и сонникам, и не-спящим призракам. Особенных лишений для себя они в этом не видят. А любое уменьшение нагрузки на генераторы, как говорит экономика кармы, на благо всем нам в последней фазе полета.

Вместе со мной в «Юцанг» идут Саймон Брасвелл и Карен Брин Бонфис, мои разведенные родители; советник Ти, мой самопровозглашенный регент; Лоуренс Лейк Ринпоче, мой наставник и доверенное лицо, не-спящий впервые за последние два года; Иэн Килкхор, мой телохранитель, второй наставник и друг. В одном из достаточно широких коридоров «Кхама» вдоль стен выстроились люди, желающие поприветствовать преемника Далай-ламы. Мы продвигаемся мимо них по одному, гуськом, а мужчины и женщины складывают ладони и склоняют голову в почтительном жесте намасте. По словам советника Ти, Чжецун Тримон и его сопровождающие прошли здесь восемнадцать часов назад, и их встречало меньше народу. Бодхисатве не следует испытывать радость от столь малого превосходства над соперником. Но я-то порадовалась. И что это говорит о моих шансах быть избранной в церемонии золотой урны? Ничего хорошего, полагаю.

Постепенно ряды приветствующих редеют. Мы входим в помещение пропускного пункта, где находится переходной люк между отсеками. Монах в темно-бордовом одеянии проверяет нас, врата открываются, и мы наконец попадаем в «Юцанг».

Я чувствую запахи поджаренного ячменя, ячменного пива чанг и резкий аромат благовоний, от которого у меня сжимается желудок. Люк закрывается за нами, как каменная плита, запечатывающая гробницу. Генераторы искусственной гравитации по эту сторону не работают. Мы медленно вплываем в помещение, оборудованное металлическими перилами и скобами-опорами для рук. Освещение здесь бледно-фиолетовое.

Когда переходишь из места, где есть гравитация, туда, где ее нет, такое ощущение, словно ноги выскальзывают из-под тебя. Но не так, как они разъезжаются у коровы на льду. На Земле астронавтов тренировали в самолетах – резкий спуск, сила тяжести на несколько секунд исчезает, и ноги отрываются от пола.

Мы плавно дрейфуем по воздуху. Из помещения ведут несколько тоннелей, но непонятно, какой из них выбрать. Собственно, непонятно только мне, это я здесь впервые. Но поскольку ни Килкхор, ни советник Ти не спешат направить меня, недоумение и гордость диктуют мне молчать. Еще один черный шар в мою корзину. Еще меньше шансов победить.

Перед нами, ярдах в пятнадцати или около того, возникает снежный барс: четвероногий призрак с желтыми глазами и серебристым мехом, словно тронутым инеем. Невзирая на отсутствие гравитации, ирбис выглядит так, как если бы он стоял всеми четырьмя лапами на каменном утесе. Он слизывает с угольно-черных губ последние крошки трапезы, смакуя вкус добычи – мелкого зверька, которого он сожрал вместе с косточками. Я вздрагиваю от неожиданности, и меня заносит вбок. Огромный кот дергает хвостом, разворачивается и прыжком ныряет в тоннель, который я бы сама не выбрала.

Килкхор смеется и подгоняет нас:

– Следуйте за ним. Здесь нет подвоха. Или вы ждете от святых людей предательства?

Он снова смеется – возможно, поймав в своих словах нечаянный намек на христианское таинство причастия.

Ларри и я замечаем его обмолвку. Замечает ли кто-то еще?

– Вперед, – настаивает Килкхор. – Барса отправили к нам как указание.

И мы следуем за иллюзорным ирбисом в глубь буддийской кроличьей норы. Мы перемещаемся по воздуху, плывем… как вдруг пол становится полом, потолок – потолком, и уже кажется, будто мы не летим, но идем.

Наш спуск или подъем занимает больше часа. Наконец мы выныриваем из коридора во внутреннем дворе храма Джоканг – точнее, его уменьшенного подобия, построенного для «Калачакры». Здесь нас радостно приветствуют Панчен-лама, настоятельница единственной женской обители «Юцанга» и пестрая группа монахов, среди которых выделяются Желтые шапки. Нам вручают платки хадак (длинные узкие платки с вытканными на них символами удачи). Флейты, ударные и колокольцы исполняют обрядовую музыку. Нас встречают искренне, и это поднимает дух.

Снежный барс исчез. Когда мы как стая рыб вплыли во внутренний двор храма, кто-то где-то отключил проекцию.

Пусть же состоится церемония золотой урны. Пусть закончатся мои терзания. Или начнутся.

* * *

Но до церемонии золотой урны еще далеко. Мы можем поклониться забальзамированным останкам Сакья Гьяцо. выставленным на обозрение, подобно Ленину или Мао Цзэдуну в своих мавзолеях. И хотя не следует упоминать имя Далай-ламы в одном ряду с людьми, виновными в массовом уничтожении собственных сограждан, глупо отрицать, что мы поступили с его телом так же, как последователи Ленина и Мао с телами своих лидеров. Хочется верить, что один борец за мир на весах кармической справедливости весит больше, чем толпа кровавых деспотов.

Папа с нами не идет. Он уже бывал прежде в святилище Сакья Гьяцо, а путешествие в компании бывшей жены изрядно вывело его из равновесия. Он удаляется в ближайший гостевой дом, чтобы отдохнуть и поспать. Иэн Килкхор тоже покидает нас, чтобы навестить в монастыре Желтых шапок своих немногих друзей, бывших соучеников. Советник Ти уже много раз приходил почтить раку с мошами Далай-ламы, а сейчас у него деловая встреча с Лхундрубом Телеком и прочими ламами, которые испытывали меня в ангаре отсека «Кхам», под сенью нашего «Якспресса».

Поэтому только мама, Ларри и я направляемся выразить почтение нашему двадцать первому Далай-ламе, которому я наследую – по мнению многих. Девятьсот девяносто тибетских буддистов на борту корабля нуждаются в духовном лидере. Святилище, к которому мы направляемся, ничем не напоминает мавзолей. Оно больше походит на любительскую арт-инсталляцию в строительном фургончике.

Два стража в бордовых одеждах замерли у дверей, по одному с каждого конца фургона, расписанного мантрами, молитвами и множеством таинственных символов. Кроме нас, посетителей нет. На весь «Юцанг» больше не нашлось никого, кто явился бы взглянуть на главную достопримечательность. Монах у ближайшей к нам двери сканирует идентификаторы, имплантированные в наши предплечья, и с благостной улыбкой приглашает войти. Ларри перебрасывается с ним шуткой на тибетском, прежде чем присоединиться к нам внутри фургона. И вот мы втроем плаваем перед застекленной ракой, как не-спящие призраки перед капсулой для гибернации. Но тот, кто находится в ней, не восстанет ото сна… разве что он уже сделал это, позаимствовав чужое тело.

– Его здесь нет, – говорю я. – Он вознесся.

Ларри, который выглядит много старше, чем в свой предыдущий краткий период не-сна, неуверенно смеется. Он то ли согласен со мной, то ли смущен моими словами – скорее последнее.

Мама бросает на меня взгляд из категории «успокойся».

И вот я смотрю на тело Сакья Гьяцо. Даже в смерти, даже выставленные напоказ за слегка пыльным стеклом раки, его лицо, его руки производят впечатление тепла и безмятежности. Они кажутся настолько живыми, что это поражает и расстраивает. Я вспоминаю, как Далай-лама благосклонно улыбался мне, четырехлетней. Я представляю, как младшие ламы ворчали, что он слишком много времени проводит в отсеках «Амдо» и «Кхам», чтобы пообщаться с мирянами. Будто бы это отвлекает его от священных обязанностей и подрывает его авторитет – как среди монахов, так и среди простых людей. А ведь и правда, самый долгий отрезок времени, что он провел безотлучно в «Юцанге», – это здесь, в старом фургоне, уже в виде бездыханного тела.

Обычные люди на корабле любили Далай-ламу. «Но, возможно, – думаю я, разглядывая его тело завороженно и в то же время почтительно, – возможно, он выводил из себя тех монахов, которые смотрели на него как на образец для подражания». Несомненно, за свою жизнь Сакья Гьяцо прошел путь от простого соблюдения предписаний и ритуалов до вершины Калачакра-тантры – постижения единства человека и Вселенной и достиг просветления бодхичитты, пробуждения сознания ради блага всех живых существ.

Размышляя таким образом, я не могу вообразить, чтобы кто-либо на корабле пожелал плохого Далай-ламе. Равно как не могу представить себя успешно выбравшейся из ямы собственного эгоизма и поднявшейся к тем высотам самоотречения и понимания пустоты как духовной реальности, каких достиг Сакья Гьяцо за долгие годы нашего полета.

То, что я считаюсь его возможной преемницей, противно всякой логике. Это оскорбляет разум, а также семьсот двадцать два божества из мандалы Калачакры, символизирующих разные проявления аспектов сознания и действительности. Я жалкое создание, хуже собаки, подбирающей с пола крошки ячменного хлеба. Вцепившись в раку Сакья Гьяцо, я разражаюсь рыданиями. И слезы тоже говорят о том, что я недостойна наследовать Далай-ламе.

Мамин рассерженный взгляд сменяется изумленным. Она кладет руку мне на плечо, и это не дает мне развернуться и броситься прочь отсюда.

– Малышка, – шепчет она, – не оплакивай этого счастливого человека. Мы никогда не перестанем почитать его, но время скорби прошло.

Я не могу сдержать слезы. Наваждение исчезло. Будущее видится мне ослепительно ясным. Ларри кладет руку мне на другое плечо, я оказываюсь скована любящими объятиями.

– Детка, что происходит? – говорит мама.

Она не звала меня ни деткой, ни малышкой уже лет семь – с тех пор, как у меня начались месячные. Я неохотно поворачиваю голову, только чтобы сказать ей – пусть посмотрит на покойного Далай-ламу, пусть только посмотрит. Она глядит на него – как мне кажется, неохотно – и переводит взгляд обратно на меня. «Пойми, мама, пойми, я просто не могу стать преемницей этого святого человека. Не могу! Только не я. Я откажусь от участия в церемонии золотой урны. Я поддержу своего соперника, пусть выберут его».

Мама молчит. Ее рука безвольно падает с моего плеча. Она отворачивается от раки с мощами Далай-ламы, словно мое заявление физически оттолкнуло ее. Мама отплывает прочь.

– Ты меня понимаешь, мама?

Мамины веки трепещут, глаза закрываются. У нее обмякает нижняя челюсть. Затянутое в комбинезон тело повисает в воздухе безвольно, как марионетка, которой перерезали нить, с раскинутыми в стороны руками.

Ларри отпускает меня и подплывает к ней.

– Что-то случилось, Грета Брин. Ей нехорошо.

Я уже подозреваю, что дело неладно, но его слова бьют по мне лазерным лучом. Я неловко болтаюсь позади Ларри, хлопаю глазами и понятия не имею, чем помочь.

Ларри подхватывает было маму на руки, как герой романтического спекталя, но тут же отодвигается, чтобы рассмотреть ее как следует. Снова притягивает ее к себе, проверяет пульс на запястье и на шее, после чего разворачивает маму ко мне. На лице Ларри странные выражения сменяют друг друга.

– Похоже, она в обмороке.

– В обмороке?

Насколько я знаю свою мать, она никогда не падает в обморок.

– Мы долго сюда добирались… и она беспокоится из-за церемонии золотой урны.

– Не говоря уж о том, как она разочаровалась во мне.

Наставник смотрит на меня так подчеркнуто бесстрастно, что я почти не узнаю в нем того Ларри, с которым знакома всю жизнь.

– Поговори с ней, когда она придет в себя, – советует Ларри. – Поговори с ней.

Монах, который сканировал наши импланты, помогает Ларри вытащить мою не приходящую в сознание маму из мини-мавзолея Сакья Гьяцо. Они буксируют ее через дорогу и дальше, в захламленный дворик при храме. Они усаживают маму в плетеное дачное кресло в таком положении, чтобы ее бесчувственное тело не могло уплыть, и обмахивают ее поддельными китайскими веерами.

Все это время я сопровождаю их с глупым видом постороннего зеваки.

* * *

Наша послеобморочная беседа проходит в почти безлюдном дворе. Мама держится за перекладины плетеного кресла, как ребенок за качели, а я плаваю в воздухе перед ней с бездумной грацией прудового карпа.

– Не смей говорить, что отказываешься от жеребьевки! – говорит она. – На тебя надеется столько людей, и я в первую очередь.

– Ты упала в обморок от моего решения?

– Конечно! – восклицает она. – Ты не можешь отказаться! Ты же не думаешь, что мой обморок был притворным?

Я не сомневаюсь, что мама лишилась сознания на самом деле. У нее закатились глаза, и я видела, как блеснули белки. Перед тем как мама поняла, что я намерена отказаться, она рассматривала лицо Сакья Гьяцо. Причиной ее обморока было возмущение, чувство потери и ощущение, что ее предали. Теперь она говорит, что у меня нет выбора, я должна участвовать в жеребьевке при помощи золотой урны. Я испытываю к ней огромную благодарность за веру в меня и огромное же отвращение к ее негибкости, и смесь этих ощущений лишает меня дара речи. Неужели у нас, детей западной цивилизации, настолько сильны гены самоуверенности и гены сомнения в себе, что сочетание их сильнее практики тантры?

– Ответь мне, Грета Брин. Ты правда думаешь, что я притворялась?

Мама уже поняла, что я ей верю. Она просто хочет, чтобы я призналась, хочет надеть на меня власяницу вины, которая оставит на мне раны изнутри. Но я в достаточной мере дитя и восточной цивилизации тоже, чтобы отказать ей. Она не вытащит из меня признания, я не доставлю ей такого удовольствия. Я молча смотрю на нее и продолжаю смотреть, пока она не дает слабину.

– Мне стало дурно не только потому, что ты пыталась отречься от своего права, но еще и потому, что ты унизила меня перед Ларри.

Мама так далека от истины в своем утверждении, что его даже нельзя назвать ложным.

Поэтому я смеюсь. Это неприятный смех – не дочери, а злого чужака.

– Ничего подобного, – говорю я. – Зачем бы мне унижать тебя перед Ларри?

– Потому что я всегда отказывалась потакать твоим сомнениям в себе.

Я вспоминаю, как мама рассматривала лицо Сакья Гьяцо, даже в смерти озаренное теплой аурой, словно хотела запечатлеть в памяти каждую его черту.

– В чем еще причина?

Ее голос падает на тон ниже.

– Далай-лама. Его лицо. Его руки. Его тело. Его непререкаемая святость. Тогда и сейчас.

– Как святость Далай-ламы заставила тебя упасть в обморок, мама?

Она поворачивает голову туда, где стоит старый фургон, в котором покоится тело Далай-ламы. Затем мама садится в плетеном кресле очень прямо и начинает рассказывать:

– Еще будучи замужем за твоим отцом, я влюбилась в советника Трунгпа. Он жил там, где жил Сакья Гьяцо, а Сакья не любил уменьшенную копию земного дворца Потала в «Юцанге» и предпочитал жизнь среди простых людей «Амдо» и «Кхама». Так и получилось, что мы с советником Трунгпа встретились, и Ньендак – мой Недди – под носом у ничего не подозревающих Далай-ламы и Саймона завел со мной роман.

– Ты наставила моему папе рога с советником Ти? – Я не могла поверить своим ушам.

– Какое гадкое выражение для описания того, что мы с Недди считаем священным союзом.

– Прости, мама, но лучшего выражения это не заслуживает.

– Не говори со мной свысока, Гри-Бри.

– Не буду. Не имею права. Но я имею право спросить: кто в таком случае мой отец? Тот, кого я называю папой, или главный советник покойного Далай-ламы?

– Саймон твой отец, – говорит мама. – Взгляни в зеркало, и ты увидишь его черты. Его кровь течет в твоих жилах. Как будто он отдал тебе свою жизнь, а сам утратил ее.

– Может, потому что ты наставила ему рога?

– Дерьмо собачье! Если уж на то пошло, это вечные депрессии Саймона и его пристрастие к искусственному сну в капсуле толкнули меня к Недди. Вот у кого есть яйца, чтобы оставаться не-спящим, даже сейчас, в его возрасте.

– Мама, прошу тебя!

– Знаешь, Недди очень любит тебя – не меньше, чем Саймон. Он заботится о тебе, потому что заботится обо мне. Он относится к тебе как к своей дочери. Вообще-то это Недди первым…

– Я перестану говорить «наставила рога», если ты перестанешь называть своего дружка Недди. Звучит как дурацкое сюсюканье.

Мама закрывает глаза, считает про себя и открывает их. Она рассказывает, что, когда Сакья Гьяцо наконец заметил, что происходит между советником Трунгпа и ней, он вызвал их к себе и попросил расстаться в интересах высшей духовности и сохранения гармонии на корабле.

Советник Ти выдвинул аргумент, что, хотя традиционный буддизм подразумевает рабское подчинение правилам морали, совершенствование мудрости и растворение эго, тибетский тантрический путь направляет сексуальное влечение на создание энергий жизненной силы, которые очищают эти побуждения и привязывают их к трансцендентальным духовным целям. Брак моей матери исчерпался, и ухаживание со стороны советника Ти, которое привело к обоюдному влечению и основанной на высоких моральных принципах дружбе, теперь продемонстрировало их взаимный рост и стремление к этой высшей духовности.

Я громко смеюсь.

– И что, его святейшество выдал твоему дружку разрешение на столь искаженный в собственных интересах путь тантры?

– Думай как хочешь, но подход Недди… советника Трунгпа к этому вопросу и дотошность, с которой он все изложил, повлияли на Далай-ламу. В конце концов, Ньендак Трунгпа был его регентом в изгнании в Дхарма- сале, его главным советником в Индии, советником и другом здесь, на «Калачакре». С чего бы вдруг Далай-лама счел своего мудрого советника негодяем?

– Может, потому что он спал с чужой женой и оправдывал это, громоздя гору мистической дребедени?

Мама хмурится и из последних остатков терпения продолжает свой рассказ. Связь советника Ти и мамы, плюс все те разговоры, которые советник Ти вел с его святейшеством, чтобы оправдать свое поведение, повлияли на Далай-ламу. Он погрузился в мрачные раздумья, которые затем перешли в настоящую депрессию. Чтобы избавиться от депрессии, Сакья Гьяцо прибег к спячке. Но через три месяца он вышел из капсулы в таком же угнетенном состоянии духа. Энергия его личности истощилась, и он поделился с советником Ти своим страхом умереть в дороге, не добравшись до Гуге. Мамин любовник принял эти разговоры близко к сердцу и посоветовал Сакья Гьяцо побывать в детском саду, оказаться среди детей.

Далай-лама посетил детсад в отсеке «Амдо» и встретил там меня, Грету Брин Брасвелл. Я так понравилась ему, что он стал часто бывать в детсаду и всегда выделял меня среди других детей. Он говорил, что я напоминаю его младшую сестру, которая умерла совсем маленькой от ревматической лихорадки.

– Я помню, как однажды его святейшество посетил нас в детсаду. Но не помню, чтобы он появлялся так часто.

– Тебе было четыре года, – говорит мама. – Что ты можешь помнить?

Она рассказывает, как вместе с советником Ти побывала в кабинете Сакья Гьяцо на верхней палубе отсека «Амдо». Работали генераторы гравитации, так что можно было пить чай из чашек. Они пили зеленый чай, ели ячменный хлеб и говорили о депрессии Далай-ламы.

Его святейшество вновь высказал опасение, что, даже если он ляжет в спячку на все оставшееся время пути, в какой-то момент его душа ослабнет настолько, что мы, его народ, прибудем на Гуге без своего духовного лидера. Советник Ти упрекнул его за это беспокойство, которое назвал эгоцентричным, хотя Далай-ламу волновала не его собственная судьба, а общее благо.

Мама принесла меня на эту встречу. Я спала – не тем сном, которым спят в капсуле, а обычным, как уставший ребенок, – у нее на коленях, на свернутом подкладкой наружу пончо. Это пончо папа Саймон взял с собой на корабль как подарок от бывшего соседа по общежитию Технологического университета Джорджии. Пока взрослые разговаривали, я вертелась и потягивалась, но ни разу не проснулась.

– Этого я тоже не помню.

– Я же говорю, ты спала. Ты вообще слушаешь меня?

– Слушаю. Просто… – Я перебиваю себя. – Рассказывай.

Мама рассказывает. Она вспоминает, как Далай-лама наклонился и приложил губы к моему лбу, словно бы отметил меня. Затем он пустился размышлять вслух, как было бы чудесно, если бы я, повзрослев, заняла его место. Чтобы я руководила не только духовным совершенствованием людей «Калачакры», но и колонизацией Страны снегов. Он высказал сомнения в том, что у него самого хватит энергии на эти задачи. А вот у меня хватит, он уверен. Моя энергия никогда не исчерпается.

Слова его святейшества, говорит мама, нашли глубокий отклик в ее сердце. Они звенели, будто хрустальный колокол, и отзывались в ней тихим звоном, и возвращались многократным эхом. Нарисованная им картина была чистой и прекрасной, как звездный свет.

Позднее мама и советник Ти обсуждали свою встречу с Далай-ламой. Говорили о судьбе, которой его святейшество желал бы для меня – духовного лидера и руководителя колонии на Гуге. Мама спросила, насколько реально воплощение этого плана на практике. Когда-то советник Ти опекал юношу по имени Сонгстен Чодрак, который затем принял имя Сакья Гьяцо и поднялся к нынешнему величию. Если его святейшество умрет, а советник Ти возьмется опекать меня, то, быть может, и я взлечу так высоко?

– Недди сказал, что он слишком стар, чтобы снова ввязываться в эти утомительные игры, – вспоминает мама. – Но я ответила, что он еще молод, уж я-то знаю. И моя вера в него, мое восхищение его зажгли.

Мне трудно поверить тому, что рассказывает мама. Но она буквально начинает светиться от воспоминаний, ее аура становится живой и теплой, как у Далай-ламы в раке.

– Именно тогда, – говорит мама, – я увидела в тебе великие возможности, о которых прежде не задумывалась. Разве могла бы я просто так, на ровном месте вообразить для тебя столь грандиозную судьбу?

Она восхищенно улыбается мне, а мой желудок сжимается, как мокрое белье, развешанное сохнуть на металлической раме.

– Хватит. Не говори больше ничего.

– Ну что ты, – произносит мама с упреком. – Я еще не рассказала тебе самое важное.

Хвала богам, дальше она излагает события вкратце. Сакья Гяьцо пал духом настолько, что больше походил на разочарованного в жизни байрони- ческого героя, чем на невозмутимого бодхисатву. Мама попросила советника Ти передать его святейшеству, что если несчастный случай или тяжелая болезнь прервут его жизнь, она не возражает, чтобы он направил свою бхава в телесное вместилище ее дочери. Тогда наши сущности смешались бы, и его душа, продленная во мне, продолжала бы трудиться на наше общее благо и по прибытии на Глизе 581 g.

Как-то это слишком запутанно для меня. Я прошу маму повторить, и она рассказывает мне то же самое в тех же выражениях. Похоже, она вызубрила их наизусть, как заклинания. Мне просто дурно от этого.

И все-таки я задаю ей вопрос, потому что не могу не спросить:

– Советник Ти передал твои слова его святейшеству?

– Да.

– И что дальше?

– Сакья выслушал своего советника. Затем он на два дня погрузился в медитацию. Он размышлял над метафизическими и практическими следствиями моих слов.

– Договаривай, – прошу я. – Пожалуйста, скажи уже.

– На следующий день Сакья умер.

– Ин-фрахт мимо карты, – бормочу я.

Глаза мамы расширяются.

– Извини, – говорю я. – От чего именно он умер? Ты когда-то сказала мне: «от естественных причин, но в слишком молодом возрасте, чтобы это выглядело естественным».

– Я не солгала тебе. Не вполне. То, что сделал Сакья, стало для него естественным. Он разуверился в своей текущей жизни, он отчаялся. Ты была в тот момент достаточно мала, чтобы принять в себя его перерождающееся сознание. Но если бы он промедлил, ты стала бы старше и оказалась бы слишком взрослой для этого. Поэтому Далай-лама призвал на помощь мастерство тантрических практик, снизил температуру своего тела, замедлил частоту сердечных сокращений и понизил кровяное давление. Затем он окончательно остановил свое сердце. Он перешел из нашей иллюзорной реальности в бардо. После странствий в бардо душа Сакья Гьяцо вновь возродилась к жизни. Его самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, слилось с твоей душой.

Я отворачиваюсь от мамы и уплываю прочь. Бездумно пересекаю двор и подплываю к низенькой живой изгороди из кедров. А ведь Нима Фотранг была права насчет причины смерти Сакья Гьяцо. Она и сама не подозревает, насколько была права. Мне хочется выблевать свои кишки прямо на кедровые ветки, в мягкие серебристо-зеленые иглы. Хочется извергнуть из себя перерожденную сущность покойного Далай-ламы и избавиться от этого бремени.

Но как бы мне ни хотелось вывернуться наизнанку, физически меня не тошнит. Ничего не происходит. Мой желудок кажется меньше кедрового орешка. Зато мое эго раздулось до размеров пассажирского отсека нашего корабля, нашего «Колеса времени».

* * *

Позже я встречаюсь с Саймоном Брасвеллом, моим папой, в кафешке неподалеку от храма Джоканг, где подают чанг и бутерброды. Чтобы выта- щить его на встречу, мне пришлось найти гостевой дом, где он остановился, и связаться с ним со стойки регистрации. Но папа тоже хотел со мной увидеться. Это он выбрал заведение под названием «Бхурал», или «Синяя овца». Мы с ним занимаем подходящую кабинку, пристегиваемся, и папа набирает код оплаты, прежде чем я успеваю возразить. Наши бутерброды насажены на шпажки, воткнутые в пробковую столешницу, а напитки разлиты в специальные бутылочки, из которых жидкость нужно выдавливать. Отдых явно пошел папе на пользу, но все равно под глазами у него огромные синяки, что придает ему уязвимый вид.

– Я понятия не имела… – начинаю я.

– Что мы с Карен развелись из-за того, что она влюбилась в Ньендака Трунгпа? Вернее, в производимое им впечатление? Этот человек всегда умел преподнести себя – и как мужчину, и как политическую фигуру.

Я молча смотрю на отца.

– Прости. Обычно я стараюсь не брюзжать как брошенный супруг.

Я по-прежнему не могу ничего сказать.

Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:

– Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду – на самом деле хочешь?

– Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна – значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.

Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.

– Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?

– Папа, я ведь не тибетка.

– Я спрашивал тебя не об этом.

Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:

– Ну?

– Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.

– Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.

– Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.

Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.

– Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.

Я отворачиваюсь.

– Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.

– Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.

– Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?

Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.

– По крайней мере, я сказал тебе правду, – говорит папа. – Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?

Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.

– Да, я могу ответить тебе тем же.

Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.

– Я не выбирала такой путь. – говорю я. – Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть – бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…

Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.

– Но меня не радует, что я этого хочу, – завершаю я.

– Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.

Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.

– Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.

– Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.

– Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.

– Ага.

Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд – поешь, мол.

Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» – монахи и миряне – отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.

– А если жребий падет на юного Тримона, – говорит папа, – и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?

Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.

Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.

В задумчивости я откидываюсь назад.

– Одну правду я тебе уже сказала, – говорю я отцу. – Может, на сегодня хватит?

К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.

Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:

– Алисия!

И говорю ее маме с неподдельным чувством:

– Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!

– Простите, что помешали, – наклоняет голову миссис Палджор.

– Ничего страшного.

– Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.

Канджур Палджор, отец Алисии – наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.

– Спасибо вам, – говорю я. – Спасибо.

Я обнимаю девочку. Обнимаю ее мать.

Мой отец кивает и улыбается, хотя и скованно. Похоже, папа не встречал прежде ни Алисию, ни миссис Палджор. С Канджуром он, конечно, знаком – кто не знает этого человека?

Жена и дочь Канджура Палджора исчезают мгновенно, как и появились. Папа вздыхает с облегчением, отчего мне становится за них обидно.

– Я была практически второй матерью этой девочке! – говорю я.

Папа опускается обратно на сиденье, помогая себе руками.

– Думаю, ты преувеличиваешь. Миссис Палджор вполне убедительна в своей роли.

* * *

На следующий день задолго до полудня двор храма Джоканг забит под завязку левитирующими монахами, монахинями, йогами, ламами и небольшим количеством мирян, приглашенных из двух других пассажирских отсеков.

Трудно описать, как я себя чувствую. Если мама рассказала мне правду про сердечный приступ Сакья Гьяцо, я не имею права отказаться от жеребьевки с помощью золотой урны. Сделать так значило бы нанести оскорбление – худшее из возможных – его пунарбхава, то есть кармическому перенесению из одного жизненного сосуда в другой, из его тела в мое. Хотя всем известно, что я родилась за несколько лет до смерти Далай-ламы. Но отказаться от участия – значит также чудовищно оскорбить всех, кто поддерживает мою кандидатуру, кто верит в меня. И все-таки…

Имел ли Сакья право сам выбирать, в ком ему возродиться? Имею ли я право воспрепятствовать его воле? Или мне выпала лишь обязанность принять и покориться? Столько эгоистического намешано в этой ситуации, что вряд ли кто-то из моих наставников счел бы ее соответствующей буддийским принципам. Ни Ларри, ни Килкхор… разве что советник Ти.

Или я здесь неправа? Возможно, социум, мчащийся на скорости в двадцать процентов световой в направлении смутно маячащей кармической цели, сбросил не только путы земного тяготения, но и жесткие догмы буддийской тантры? Этого я не знаю. Знаю лишь, что не могу отказаться от участия в церемонии, не предав хорошего человека, любившего меня благородной и невинной любовью.

Итак, я и Чжецун Тримон, оба в расшитых облачениях, подплываем к круглому помосту, на котором присные Панчен-ламы уже укрепили золотую вазу с узким горлом.

Монахи и монахини, покачиваясь в воздухе нестройными рядами, исполняют песнопения. Наши группы поддержки, моя и Чжецуна, разместились позади нас. Сопровождающие зависли на разной высоте – так, чтобы не заслонять вид на золотую урну. Маленькие летающие камеры, сделанные в виде птиц, транслируют церемонию для зрителей всех трех отсеков.

Чжецун выглядит совсем юным. На его лице восторженность мешается с испугом.

Панчен-лама Лхундруб Гелек вздымает руки и объявляет начало церемонии. Он преисполнен яростной энергии, аки грозный серафим. Два монаха помогают ему удержаться на месте, иначе бы святой лама величественно вознесся к потолку. Настоятельница Еше Яргаг плавает на метр правее него. Ее тоже придерживают помощницы, чтобы почтенную мать-настоятельницу не болтало туда-сюда. Лхундруб Гелек сообщает публике, что конверты с именами Чжецуна Тримона и Греты Брин Брасвелл помещены в золотую урну. В отличие от земной церемонии, никто не станет их вытаскивать. Мы просто подождем.

Мы просто подождем… пока один из конвертов всплывет из урны сам собой. Тогда Панчен-лама откроет его и во всеуслышание прочтет имя преемника Далай-ламы – для тех, кто участвует в церемонии во дворе храма, и тех, кто следит за ней по телеканалам. Кого волнует, что ожидание может продлиться часы? Если зрителям надоест, они вольны впасть в урсидормизиновую спячку.

Так что мы ждем.

Мы ждем… и наконец маленький синий конверт выплывает из узкого горла золотой вазы. Монах быстро хватает конверт, чтобы не уплыл, и отдает его Панчен-ламе.

Лхундруб Гелек вздрагивает, потому что за прошедшие пятьдесят с чем-то минут он слегка задремал. Он вскрывает конверт, вытаскивает листок с именем, читает… и отдает его настоятельнице Еше Яргаг. Взволнованные помощницы вцепились в нее и держат на месте, чтобы мать-настоятельница спокойно прочла имя вслух.

Всем уже всё понятно из того, что Панчен-лама передал свою миссию ей. Прежде чем Еше Яргаг успевает назвать имя, многие из присутствующих начинают хлопать себя по плечам. У меня текут слезы. Люди во дворе храма приходят в движение, кто-то всплывает вверх, кто-то опускается ниже – пространственный танец в невесомости, хоровод в мою честь.

 

Время в пути: 95 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 20 лет

Панчен-лама и другие важные чины в монастырской иерархии «Юцанга» вместе со светскими властями «Амдо» и «Кхама» записали моих родителей в корабельную аристократию.

Такие же почести, разве что чуть меньше, оказали родителям Чжецуна Тримона и ему самому. Чжецун выразил желание служить колонистам как бодхисатва, метеоролог и пилот спускаемого аппарата. Его религиозное и инженерное обучение проходит параллельно, и он делит свое время между техническим отсеком «Кхам» и монастырями «Юцанга».

Что до меня, я провожу по месяцу в каждом из наших трех отсеков по очереди. Люди в основном довольны таким порядком. Моя главная цель – править (я предпочитаю термин «осуществлять руководство») таким образом, чтобы свести к минимуму неизбежные конфликты и способствовать всеобщей гармонии.

 

Время в пути: 99 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 24 года

Я провела уже почти пять лет в своей якобы священной должности. До нашего прибытия на Гуге осталось всего семь земных лет. Размышляя об этом, я вызвала к себе советника Трунгпа.

– Какие будут распоряжения, ваше святейшество?

– Мы проведем ритуал создания мандалы из песка, посвященной окончанию пути. Мандала будет символом нашего сплоченного Сообщества и нашей великой Надежды, – я выделила большие буквы интонацией, – которые побудили нас совершить это путешествие. Нужно объявить, что любой человек на борту «Калачакры» может представить свой эскиз на конкурс.

Советник Ти хмурится.

– Представить эскиз?

– Ваш новый слуховой аппарат прекрасно работает.

– На конкурс?

– Любой человек на «Калачакре» может представить свой эскиз.

– Но…

– Монахи «Юцанга», которые будут воплощать мандалу, выступят судьями в анонимном конкурсе и определят финалистов. Я выберу художника-победителя.

Советник Ти отводит глаза.

– Идея конкурса противоречит одной из заявленных вами идей, идее сплоченного Сообщества.

– Вы против моего замысла в целом?

Он не дает прямого ответа:

– Назначьте уважаемого художника из числа Желтых шапок, пусть сделает эскиз мандалы. Вы избежите бюрократического процесса судейства и снизите недовольство публики.

– Послушайте, Недди, конкурс развлечет людей. После столетия взаперти в этой запущенной в вакуум консервной банке мы все заслужили немного развлечься.

Недди хотел бы спорить. Но что он может сказать мне, Далай-ламе, такого, что не прозвучало бы как гимн эгоизму? (Да простит меня предок Ченрезиг, но я наслаждаюсь конфузом советника.) Что поделать, часть моей личности воспитана в духе западной цивилизации, и мне приходится скрывать ее от своих подданных – ненавижу это слово! – которые признают лишь восточный путь покорности и фатализма. Какой мужчина в возрасте и статусе советника Трунгпа был бы рад получать указания от женщины двадцати четырех лет?

Наконец он мягко говорит:

– Я этим займусь, ваше святейшество.

– Я сама могу этим заняться, но мне хотелось знать ваше мнение.

Он кивает с понимающим видом, мол, ему известно, как мало значит его мнение, и почтительно делает шаг назад.

– Не уходите. Мне нужен еще ваш совет.

– Так же, как вам было нужно мое мнение?

Я беру его под руку и веду в уголок, где мы можем сесть и поговорить неофициально. Хорошо, что искусственная гравитация теперь работает стабильнее. Недди выглядит старым, уставшим и настороженным. И хотя он пока не знает – для настороженности у него есть причины.

– Я хочу родить ребенка, – говорю я.

– Советую вам этого не делать, ваше святейшество, – быстро откликается он.

– Я прошу совета не в этом вопросе. Помогите мне выбрать отца ребенка.

Недди краснеет.

Я выбила из него дух. Он хотел бы отпустить едкое, обескураживающее замечание, но может лишь слабо пыхтеть.

– На случай, если вам это пришло в голову, вы в списке не значитесь… хотя мама однажды дала вам высокую оценку, пусть я ее и не просила.

Советник Ти с трудом приходит в себя, но стискивает руки так, словно пытается выжать из них масло.

– Я сократила список кандидатов до двух человек. Иэн Килкхор и Чжецун Тримон. В последнее время я склоняюсь к кандидатуре Чжецуна.

– Лучше выберите Иэна.

– Почему?

И мамин любовник бесстрастно перечисляет мне все причины выбрать старшего из двух мужчин: физическая подготовка, владение боевыми искусствами, зрелость, интеллект, образование (светское, религиозное и техническое), административные навыки и давняя привязанность ко мне. Чже- цуну еще нет двадцати, и хотя у него хорошие способности в двух или трех областях, он пока не успел добиться заметных успехов. Из-за нашей разницы в возрасте пойдут слухи, что я воспользовалась своим положением, чтобы затащить его в постель. Советник Ти просит меня оставить юношу в покое.

Однако я знаю из частных разговоров, что, когда Чжецуну было десять лет, кто-то из монахов высокого ранга использовал его как пассивного сексуального партнера. Этот опыт висит на нем тяжким грузом. Видимо, тогда никого не взволновало, что монах воспользовался своим положением. Мальчик еще не был признан кандидатом в преемники Далай-ламы, а слухи – всего лишь слухи, кто может быть уверен? В таких случаях жертвы обычно молчат. И разве монах не человек? Ничего из этого я Недди не рассказываю.

– Выберите Иэна, – говорит он, – если вы намерены выбрать из них двоих.

* * *

Вчера я отправила по сети приглашение Чжецуну Тримону зайти ко мне по поводу его отца, который лежит тяжело больной в капсуле для гибернации. Чжецун пришел в каюту на верхнем уровне отсека «Кхам», доставшуюся мне в наследство. Он упал передо мной на колени, схватил за запястье и приложился губами к моим четкам, браслету и наручным часам. Чжецун хотел помолиться о выздоровлении отца, и я всем сердцем откликнулась на его просьбу.

Затем случилось кое-что еще, наполняющее меня не виной, но радостью. Я хотела от Чжецуна большего, чем благодарность за мои молитвы. И Чжецун хотел от меня большего, чем молитвы за здоровье его отца или за его собственные успехи в обучении. Как и я, он возжелал близости плоти. И поскольку воспитание диктовало нам дарить друг другу прощение, довольство и утоление печалей, я увлекла его к постели, сняла с него одежды и позволила ему снять одежды с меня. Мы тесно обнялись, и нам не было ни жарко, ни холодно, а хорошо и комфортно, поскольку инфразвуковые колебания поддерживали в моей каюте тепло и защищали от неудобств. Чжецун был чудесно нежен со мной, а я с ним, но все-таки…

Все-таки он был молодым мужчиной и быстро пришел в боевую готовность. Стрелка дрожала на отметке «полный вперед».

Я перебросила через него ногу и села верхом ему на живот, прижав его руки к бокам. Я обратилась к Чжецуну настолько честно, насколько могла помочь осознанная пустота внутри меня. Он притих и слушал. Пусть мы не пожалеем о том, что соединились, ни он, ни я, – так я сказала. Но если мы продолжим, он должен знать мои намерения. Я хочу, чтобы его семя вошло в меня, и укоренилось, и превратилось в плод. Я хочу нашего ребенка.

– Ты меня понимаешь?

– Да.

– Ты согласен?

– Согласен.

– И ты признаешь своим этого ребенка и станешь участвовать в его воспитании здесь, на корабле, и позднее, на планете Гуге?

Он обдумал мои слова. Он улыбнулся мне и выразил согласие.

– Тогда мы можем перейти к третьему возвышенному посвящению, – сказала я. – К совместной практике взаимной радости.

Я скользнула бедрами вниз по его животу и уперлась в пружинистый горячий фаллос. Прильнув к груди Чжецуна, я поцеловала его ложбинку между ключицами. Он нежно потянулся обнять меня – и тут отключились генераторы гравитации, это же надо было найти момент. Я всплыла вверх как русалка, ошарашенная настолько, что даже не вскрикнула. Чжецун рванулся за мной, не рассчитал, стукнулся о переборку, и его развернуло под углом ко мне.

У нас заняло некоторое время, чтобы найти удобное положение и все- таки совершить задуманное. Внезапное возвращение гравитации могло бы покалечить нас обоих, даже убить, но мы не стали откладывать. Мы справились с задачей и сделали это с истинной страстью.

«Ночь» закончилась. Чжецун спит, его ум спокоен и тело удовлетворено.

Я сижу за компьютером, пристегнутая ремнем, и записываю в дневник самое волнующее событие в моей жизни. Каждый нерв и синапс моего тела, каждая частичка моей души говорят мне: мы зачали ребенка. Хвала богам. Да будет так.

 

Время в пути: 100 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25 лет

Немного истории. В начале нашего пути, когда генераторы искусственной гравитации работали надежно, монахи создавали мандалу из песка один раз в год. Они делали это в специальном помещении гомпы, монастыря Желтых шапок, в «Юцанге». Материалы хранились в жестких пластиковых цилиндрах: цветной песок, дробленые камень и кость, окрашенные рисовые зерна, блестки. Художники работали над мозаикой в течение нескольких дней. Когда мандала была готова, монахи распевали молитвы и посвящали ее божествам. А затем мандалу разрушали, что символизировало непостоянство всего сущего. Один из монахов сметал мозаику специальным веничком, превращая стройные геометрические узоры в мутные завихрения.

Через сорок лет после старта корабля от старых методов создания и разрушения мандал пришлось отказаться. Однажды сбой генераторов гравитации разрушил мозаику из песка раньше времени. Помещение заполнила медленная песчаная буря. Песчинки темно-бордового, лимонного, бирюзового, изумрудного, лилового и кроваво-красного цвета смешались в плавном кружении. Пришлось собирать их ручными пылесосами и долго, кропотливо сортировать. Никто не хотел, чтобы подобный кошмар повторился. Поэтому монахи придумали два новых способа выложить мозаику.

Первым вариантом было посадить песчинки и прочие мелкие частицы на клей, но тогда не вышло бы изящно разрушить мандалу по завершении. Второй вариант был куда сложнее. Мандалу собирали на круглых пластиковых щитах, и все материалы и детали конструкции были намагничены. Рисунок выкладывали уже не вручную, а при помощи манипуляторов. И хотя эта утомительная процедура добавляла уважения к труду художников, процесс был настолько долгим, а монахи так уставали, что Сакья Гьяцо отменил ежегодное создание мандал. Ритуал стали проводить раз в пять лет.

Сегодня мы отмечаем сотую годовщину нашего полета сквозь пространство. Я беременна ребенком женского пола. Девочка крутится в моем животе так, что я вспоминаю обучающие видео, где показывали соревнования смельчаков на скейтбордах, взлетающих по наклонным стенкам.

Мне кажется, что ребенок уже хочет наружу. Но Карма Хан, моя акушерка, говорит, что девочка еще слишком мала, даже если «крутится как белка в колесе». Забавное выражение, оно вызывает во мне прилив симпатии к ребенку и к Карме Хан тоже. Поскольку мое дитя беспокойно, я тоже не могу найти себе места. Я расхаживаю по своему кабинету для частных аудиенций во дворце Потала в «Юцанге», он носит название Солнечный павильон. Я решила пожить в «Юцанге», чтобы продемонстрировать монахам, что не стыжусь своей беременности, совсем наоборот.

Иэн объявляет посетителя. Заходит старший помощник Нима Фотранг, которую я не видела несколько недель. Она здесь не только с визитом ко мне, а выбралась навестить своего дядю в монастыре Желтых шапок. Нима принесла белый шелковый хадак, которых мне уже надарили столько, что я могу связать из этих дурацких платков чехол для «Калачакры». Старпом обвивает платком мою шею в знак добрых пожеланий. Смеясь, я перевешиваю хадак на нее.

– Объявленный вами конкурс взбаламутил всех призраков «Амдо» и «Кхама», в ком только есть художественная жилка, – говорит Нима. – Вы хотели, чтобы все сообщество создавало образ нашего будущего Дворца Надежды на Гуге? Ну так в процесс вовлечено уже столько народу, что успех миссии обеспечен.

Мой предшественник Сакья Гьяцо дал планете, к которой мы неуклонно движемся, имя Гуге – отчасти из-за буквы «g» в ее обозначении по каталогу, Глизе 581 g, а отчасти подразумевая древнее царство Гуге на территории Тибета. Какой наблюдательный и тонкий человек.

– Нима, а ты представила свой эскиз на конкурс? – спрашиваю я.

– Нет. Но вы никогда не догадаетесь, кто собрался участвовать.

Не догадаюсь. Я пялюсь на Ниму без малейшего понятия.

– Капитан Ксао Сонгда, наш рулевой. Он проводит уйму времени с циркулем и карандашом. Или в графическом редакторе, который монахи «Юцанга» загрузили для этих целей в «Пемако».

«Пемако» – это последняя версия нашей корабельной сети. Мне нравится ею пользоваться. Практически еженощно сеть показывает мне глубоководные сонограммы малышки, которая резвится в моем чреве, как реактивный кальмар.

– Надеюсь, капитан Ксао, наш героический Базз Лайтер, не рассчитывает на вкусные плюшки от судей по причине своего высокого статуса?

Нима хихикает.

– Вряд ли. Он рисовал в детстве и юности. А потом даже проектировал станции для поездов на магнитной подушке и тоннели в горах. Капитан считает, что у него хорошие шансы победить в анонимном конкурсе – не хуже, чем у других. И если он победит, это будет для него большим личным достижением.

Я хмыкаю.

– Конкурс перевернул его жизнь, ваше святейшество. Но, думаю, капитан заслужил развлечение. Хотя бы как один из старейших людей на корабле.

Мы еще немного болтаем. Нима спрашивает, позволю ли я положить ладонь мне на живот. Я разрешаю. Когда бешеная скейтбордистка, мое дитя пинается изнутри, мы с Нимой заливаемся смехом, как две школьницы. По некоторым критериям меня все еще можно так назвать.

 

Время в пути: 101 год

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25–26 лет

Для родов я возвращаюсь в «Амдо». В самом начале сто первого года полета у меня отходят воды. Карма Хан, моя мать, Алисия и Эмили Палджор находятся при мне. Мой отец. Иэн Килкхор. советник Трунгпа и Чжецун нервно меряют шагами соседнюю комнату. Я о них почти не думаю. Рождение ребенка требует выносливости, тантрического сосредоточения и сотрудничества самого ребенка. Все это у меня есть, и девочка появляется на свет за каких-нибудь четыре часа.

Я лежу в свежезастеленной кровати, а малышка дремлет у меня на левом плече, завернутая в теплое покрывало. Родные и близкие окружают нас, как стража, хотя я ума не приложу, что могло бы нам угрожать: я никогда не чувствовала себя в большей безопасности.

– Когда вы назовете нам имя сладкой булочки? – говорит мама. – Ты восемь месяцев держала его в секрете.

– Спросите Чжецуна. Это он выбрал имя.

Все поворачиваются к Чжецуну. В свои двадцать один он выглядит как легендарный воин «Кхама», худощавый и гладколицый, безупречная бронзовая скульптура самого себя. Как я могу его не любить? Чжецун смотрит на меня. Я киваю.

– Ее зовут Киипа.

Он заливается румянцем, моя лапочка.

– Ах, – вздыхает Ньендак Трунгпа. – Дитя по имени Счастье.

– Если бы мы не стремились к счастью так сильно, – говорит папа, – мы могли бы просто радоваться жизни.

– Ты не сам это придумал, – фыркает мама. – И к черту твои простые радости жизни.

За спинами тех, кто столпился вокруг нас с малышкой, появляется невысокий седой крепыш. Я знаю его как отца Алисии и мужа Эмили, но для мужчин он в первую очередь главный специалист по топливу на нашем страт-корабле – то есть персона, известная всем и каждому. Я полагаю, что он, как мудрый человек, явился почтительно полюбоваться новорожденной. Или просто заглянул за своими женщинами?

– Здравствуйте, инженер Палджор, – приветствует его Недди в ипостаси советника.

– Мне нужно поговорить с ее святейшеством.

Канджур Палджор кланяется и подходит к моей кровати.

– Если позволите, ваше святейшество.

– Конечно.

Все покидают комнату, за исключением Палджора, Иэна Килкхора, Киипы и меня. На мои плечи опускается бремя ответственности. Как будто вес всех предметов на корабле, которые плавали в невесомости, сложился воедино, когда гравитация вернулась, и этот суммарный вес лег на меня и мою крошечную дочь. Счастливое мгновение разбилось как стекло, разлетелось в прах. Килкхор занимает место телохранителя у моего изголовья, но я уже знаю, что от новостей, которые принес Канджур Палджор, боевые искусства Иэна меня не защитят.

– Ваше святейшество, прошу великодушно простить меня, – произносит Палджор.

– Говори.

Он переводит взгляд на Килкхора и снова на меня.

– Я бы предпочел сообщить новости вам лично, ваше святейшество.

– Считайте, что Иэн одновременно здесь есть и его нет, – отвечаю я Палджору. – Как своего рода загадка или коан. Он говорит полезную правду.

Палджор кивает и касается моей руки.

– Около пятнадцати часов назад во время проверки топливного бака я обнаружил серьезное навигационное отклонение. Прежде чем довести эту проблему до вас, я провел тесты, чтобы убедиться, что не сделал ошибки в расчетах и не отреагировал слишком остро на ситуацию, не имеющую особых последствий.

Он прерывается и трогает одеяльце Киипы.

– Насколько мне вдаваться в детали, ваше святейшество?

– Пока что без деталей. Изложите суть.

– В течение ста двадцати часов «Калачакра» на полной скорости двигалась с небольшим отклонением от курса.

– Как? Почему?

– Прежде чем я отвечу, позвольте заверить вас, что мы уже скорректировали отклонение и скоро ляжем на правильный курс.

– Что значит «скоро»? Почему не прямо сейчас?

– Ваше святейшество, старпом Фотранг проложила временный курс, который приведет нас на прежнюю траекторию в направлении Гуге. Но теперь нам некоторое время придется компенсировать внеплановое расхождение с изначальным курсом.

– Скажите ее святейшеству, чем нам грозит это гребаное «внеплановое расхождение»! – требует Иэн Килкхор.

Я совершенно шокирована. Поворачиваюсь к своему другу и телохранителю:

– Иэн! Я думала, тебя здесь нет. Или ты как раз ушел, а оставил взамен ту часть себя, которая считает меня полной идиоткой? Убирайтесь, мистер Килкхор. Быстро.

Килкхору хватает благоразумия и такта подчиниться. Киипа, встревоженная моей вспышкой, крутится у меня на плече.

– Опасность, – говорю я Канджуру Палджору, – заключается в избыточном расходе топлива. Если мы слишком далеко отклонились от курса, нам не хватит запасов антиматерии, чтобы добраться до Гуге. Я верно описала нашу ситуацию?

– Да, ваше святейшество.

Он не преклоняет колени, как волхвы перед младенцем Христом, но приседает так, что наши лица оказываются на одном уровне.

– Я думаю – я почти уверен, – что у нас хватит топлива, чтобы завершить полет. Но сейчас даже самая малая разница может оказаться критической. Если возникнет еще хотя бы одна ситуация, которая потребует корректировки курса…

– Мы можем не долететь.

Палджор кивает и похлопывает Киипу по крошечной спинке – жест утешения.

– Как это вообще случилось?

– Человеческий фактор. Увы.

– Скажите мне, что произошло.

– Небрежность. Невнимание к данным, которые должны были предотвратить расхождение с курсом.

– Чья небрежность? Капитана Ксао?

– Да, ваше святейшество. Нима говорит, что за последние несколько недель его психика пошатнулась. То, что она считала эксцентричностью ума, оказалось возрастной деградацией. Капитан слишком долго не ложился в гибернацию и пережил слишком много стрессов. И он чересчур доверяет надежности электронных систем.

И еще он решил, что эскиз мандалы, посвященной нашей Надежде, важнее, чем его обязанности капитана, ведь страт-корабль запрограммирован добраться в пункт назначения на автопилоте. А в результате капитан сам ушел в режим автопилота.

– Где он сейчас? – спрашиваю я Палджора.

– Спит под медицинским наблюдением. Не урсидормизиновым сном, просто отдыхает, ваше святейшество.

Я благодарю Палджора и отсылаю его прочь.

Прижимаю к себе Киипу и утыкаюсь носом в ее сладко пахнущее личико.

Завтра я скажу Ниме, чтобы она велела своей команде оставаться не-спящими призраками, пока мы не будем точно знать все последствия ошибки капитана Ксао. Пока не станет понятно, удалось ли нам спастись от страшной участи – броска в никуда.

* * *

Моя малышка Киипа крутится в своей плетеной колыбели, и никакие ремни ее не удерживают. Я не боюсь, что она уплывет, если выключат гравитацию. Киипа обожает моменты невесомости. Она пользуется ими, чтобы упражнять свои руки-ноги и исследовать нашу каюту, где полно интересных вещей: статуэтки Будды, настенные украшения, звездные карты из металлической проволоки, модели космических кораблей. Киипе пять месяцев, и она явно считает себя большим зябликом или маленьким дельфиненком. Она порхает по воздуху или подпрыгивает на волнах, которые сама же и создает. Когда гравитация включена, Киипа перемещается по каюте ползком – медленно, но упорно. Маленькая попка движется вверх-вниз. На личике сосредоточенная гримаса, кончик розового языка высунут от усердия.

Будучи Далай-ламой, как говорят многие, я не должна была становиться матерью этого кальмарчика. Но у Карен, Саймона, Чжецуна и мамы Чжецуна другое мнение. И все они заботятся о Киипе. Даже советник Ти признает, что зачатие и рождение ребенка утвердили меня в чувстве кармической правильности происходящего сильнее любых других событий. Благодаря моей счастливой девочке я лучше выполняю свою работу. Святую работу.

Тем, кто неодобрительно цокает языком при виде Киипы, которая вертится у меня на руках, я говорю так:

– Этот ребенок – мое Колесо времени, моя мандала. Она способствует моему просветлению и совершенствованию. Настанет время, и она найдет собственный путь, исполнит свое предназначение. Умерьте негодование, и вам будет легче исполнить свое.

Но хотя я не беспокоюсь о Киипе во время отключений гравитации, я беспокоюсь о ее будущем… и о будущем всех нас.

Сможем ли бы благополучно добраться до системы Глизе 581? Из пятидесяти баков с замороженной антиматерией, с которыми (задолго до моего рождения) мы отправились в полет, тридцать восемь уже опустошены и сброшены. Палджор говорит, что мы примерно наполовину исчерпали тридцать девятый бак. Нам осталось пять с половиной лет до расчетного времени прибытия на орбиту Гуге. Со стороны наш корабль, лишенный большинства баков, начинает походить на обглоданный рыбий скелет самого себя, каким он стартовал к цели. Если «Калачакра» и долетит, то на последних остатках топлива, без резервов.

Я наивно предположила, что переход в режим торможения пойдет нам на пользу. Но Палджор сказал, что сброс скорости для страт-корабля (чтобы не перелететь через Гуге, как мячик для гольфа через лунку) потребует больше топлива, чем я полагала. Он продемонстрировал мне расчеты в доказательство того, что последний отрезок на пути к Гуге мы должны пройти с повышенной надежностью. Мы не могли себе позволить никаких случайностей, потому что наш аварийный запас антиматерии уже был истрачен – растворился в пространстве, истекая с магнитных катушек, генерирующих плазменный щит впереди корабля.

А вот во что я не верю, так это в то, что людей надо защищать от информации, которая напрямую связана с их жизнью. Поэтому советник Ти по моему распоряжению объявил всем не-спящим на корабле об опасной ситуации, в которой мы оказались. К счастью, общей паники не последовало. Вместо этого члены экипажа взялись разрабатывать стратегии экономии топлива, а монахи и монахини «Юцанга» – возносить молитвы о нашем благополучии. Уже очень скоро, когда мы начнем тормозить, все без исключения на корабле выйдут из гибернации и будут знать все, что происходит. Палубы корабля заполнятся людьми, готовящимися выйти на орбиту Гуге, оценить пригодные для обитания области между обращенной к солнцу стороной планеты и другой стороной, повернутой во мрак, и решить, которую из областей мы выберем для поселения.

 

Время в пути: 102 года

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 27 лет

Ксао Сонгда, наш капитан в отставке, умер двенадцать часов назад. Хотя Киипа на прошлой неделе отпраздновала свой первый день рождения, он так ее и не увидел.

Отдых под присмотром медиков не вернул капитану здоровья. Ксао беспокойно расхаживал по комнате и сумбурно говорил вслух. Понять его мог только тот, кто владел северными диалектами китайского языка. Симптомы говорили о нарушениях личности, подобных сенильной деменции, но прежде неизвестных медицине. Наши врачи пытались улучшить состояние Ксао при помощи транквилизаторов, плацебо (очень глупо, как по мне), экспериментальных диет и долгих прогулок по общественным местам отсека «Кхам». Ничего из перечисленного не помогло успокоить его и прекратить его невразумительные монологи. Я так хотела, чтобы Киипа встретилась с нашим капитаном (точнее, с его предыдущей аватарой, а не с нынешней жалкой реинкарнацией), но не рискнула напугать ребенка встречей с безумцем.

Стоит отметить, что все на борту «Калачакры», зная жертвы, которые принес капитан ради нашего общего блага, простили ему навигационную ошибку. Все выказывали ему уважение, относились к нему вежливо и терпеливо, как он того заслуживал. Нима Фотранг, которая стала нашим капитаном, полагает, что Ксао Сонгда и Сакья Гьяцо пострадали от одной и той же болезни, ведущей к распаду личности, хотя проявления ее были разными. Сакья использовал тантрические практики, чтобы положить конец своей жизни, а Ксао дошел до состояния, подобного болезни Альцгеймера. Но в конечном итоге их обоих нехватка сна, подавленное беспокойство и переутомление привели к смерти.

Думаю, что Ксао взялся за эскизы мандалы для конкурса как способ облегчить свое бремя. Когда стало окончательно ясно, что капитан не оправится от болезни, Иэн Килкхор пересмотрел все в его каюте, чтобы мы могли сохранить память о нем. Капитан Сонгда был стойким приверженцем тибетского буддизма, и он вел нас к цели на протяжении семнадцати световых лет из двадцати. Иэн принес мне две сотни эскизов мандалы, нарисованных капитаном от руки и в графическом редакторе.

Эти рисунки нас ужаснули и опечалили. То, что Ксао рисовал сам, больше напоминало разноцветные пятна Роршаха. Чертежи, созданные при помощи компьютерной программы, выглядели геометрическим кошмаром воспаленного разума. В них можно было рассмотреть зазубренные клыки, кривые когти, извивающихся червей и змеиные глаза. Ничего похожего на мандалу моей мечты.

– Увы, – сказал Иэн. – Старик, похоже, проглотил гипофиз комодского варана.

Учитывая нашу ситуацию с топливом и кончину капитана Ксао, я пока отложила конкурс на лучший эскиз мандалы.

Многие на «Калачакре» выступают за то, чтобы – со всем почтением к памяти капитана Сонгда – выбросить его тело в космическую пустоту. Еще один ломтик человеческой плоти в жертву великому ничто. Как я уже писала в своих заметках, мы неоднократно поступали так с телами умерших. Это вполне согласуется с буддийскими принципами, а в данном случае – еще и с земным обычаем хоронить капитана корабля за бортом. Ксао был великим капитаном. Но я предложила, как мне кажется, лучший вариант: доставить тело Ксао Сонгда на Гуге и выставить на камнях для небесного погребения. Бури сорвут плоть с его костей, подобно хищным птицам на Земле, и тело капитана станет нашим первым пожертвованием планете.

* * *

Один рабочий цикл тому назад капитан Фотранг начала торможение «Калачакры». Нам осталось четыре года пути до Глизе 581 g, и Канджур Палджор говорит, что, если наш плазменный щит не пробьет метеорит и не случится иного из ряда вон выходящего бедствия, мы успешно достигнем цели. Иэн замечает, что мы выберемся на планетарную орбиту, как транспортное средство с двигателем внутреннего сгорания, пыхтя и чадя. Я не вполне понимаю аналогию, но суть ясна. Хвала богам! Если бы только время шло быстрее.

Между тем я держу Киипу не-спящей. Меня не волнует мнение призраков, которые советуют мне уложить ребенка в капсулу и погрузить в химический сон. И я, и Чжецун получаем много радости от присутствия дочери, но дело не только в этом. Пусть Киипа станет старше и успеет побольше узнать к тому моменту, как мы спустимся на поверхность Гуге. В возрасте пяти-шести лет ее ум будет острее, и физически она будет более развитой, если проведет это время не в гибернации.

Каждый день, каждый час мое нетерпение усиливается. А наш корабль движется вперед.

 

Время в пути: 106 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 31 год

Практически все на борту заняты подготовкой. Менее чем через неделю наш страт-корабль доберется до Гуге. Мы встретимся с планетой на ее орбите – там, где солнце удерживает при себе ее массивный шар, сплюснутый на полюсах. Мы совершим несколько высадок в Страну снегов на нашем спускаемом аппарате, на «Якспрессе».

Чжецун будет вести челнок в одной из первых вылазок и полетит запасным пилотом еще в одной. Вместе с другими пилотами он проводит ежедневные проверки челнока, висящего в ангаре в переплетении пластиковых канатов. Другие техники занимаются своей частью работы, чтобы обеспечить надежность каждой механической детали – и надежность человеческого фактора тоже. Тревога в нас борется с надеждой. По моему настоянию бодхисатвы «Юцанга» переходят с палубы на палубу, помогая в наших трудах. Святые люди привлекают позитивные энергии в каждый отсек и делятся энергией со всеми, кто там работает.

* * *

Через двенадцать часов после того, как капитан Фотранг вывела «Кала- чакру» на орбиту Гуге, советник Ти приходит ко мне сообщить, что монахи завершили создание мандалы. Желтые шапки сами выбрали лучший из эскизов, без меня. Я с нетерпением спрашиваю, кто же победитель.

Автор избранной бодхисатвами мандалы – Люсинда Гомес, подросток из отсека «Амдо».

Недди просит монахов перенести магнитный щит с готовой мандалой в Бхава-парк, место отдыха в отсеке «Кхам». Благодаря тому что песчинки внутри закрытой конструкции удерживаются магнитным полем, мандалу можно установить вертикально. Летающая камера в парке передает ее изображение на большие экраны, установленные в общественных местах, и на мониторы видеокабинок. Разноцветная, яркая, с замысловатым узором – мандала теперь повсюду. Люди «Калачакры» празднуют прибытие к Гуге, едят и пьют, веселятся. Я стою перед оригиналом мандалы в Бхава-парке. Вокруг в изобилии развешаны ленты с молитвами и флаги. Я приветствую возбужденную Люсинду Гомес и монахов-художников, поздравляю их, обращаюсь с речью ко всем вокруг, и люди радостно откликаются на мои слова.

Желтые шапки распевают молитвы, посвящая мандалу божествам. Монахи исполнили мое поручение. Мандала распространяет на всех нас благословение великой Надежды и сплоченного Сообщества – их символы находятся в центре мандалы, в ее дворце. Киипа, которой уже почти шесть, тянется к нижней части мандалы.

– Здесь красивее всего, – говорит она.

Она никогда еще не видела завершенную мандалу во всем ее великолепии.

Монахи-художники снимают щит с мандалой с подставки, чтобы положить его горизонтально и смешать узор при помощи направленных внутрь конструкции потоков воздуха. Как диктует традиция, мандала должна быть разрушена, символизируя непостоянство всего сущего. Но я останавливаю их, подняв руку.

– Мы не станем разрушать эту мандалу из песка, – объявляю я, – пока не будет основано стабильное поселение на Гуге.

Все в парке Бхава встречают мое заявление радостными криками. Монахи возвращают мандалу на подставку. Тысячи пестрых конфетти высыпаются на нас из подвешенных наверху коробок, играет музыка, люди поют, танцуют, едят, смеются, движутся в толпе.

Киипа ловит порхающие в воздухе бумажные и пластиковые снежинки, глаза ее сияют восторгом.

* * *

Наш спускаемый аппарат покидает чрево отсека «Кхам» и направляется к планете Глизе 581 g, более известной всем на борту «Калачакры» как Гуге, Страна снегов.

Отсюда дружелюбная звезда, вокруг которой вращается Гуге, напоминает желток от колоссальной яичницы-глазуньи – скорее красноватого оттенка, чем желто-оранжевого. Рассеянная оранжевая корона вокруг солнечного диска играет роль яичного белка. Возможно, звучит не столь аппетитно, как выглядит, но мы проголодались. Мы хотим поскорее заполучить этот новый мир.

Гуге поблескивает внизу, как старая монетка.

За первую неделю на поверхности планеты колонисты разбили палаточный лагерь в одной из зон устойчивого климата близ терминатора. С высоты терминатор выглядит светлой дугой. Холодная сторона планеты являет смешение голубоватых и серых тонов с продолговатыми пятнами снежных полей и просторами ледников.

Колонисты стали между собой называть базовый лагерь Лхасой, а неровную местность вокруг него – Новым Тибетом. Люди на «Калачакре» приняли эти имена с великой готовностью, а советник Ти плакал, не скрывая слез.

Я наконец нашла в своем сердце любовь к этому человеку. Когда я впервые отправляюсь вниз, на планету, то уношу с собой его благословение. (Саймон, мой отец, уже внизу. Он исследует возможность выращивать ячмень, пшеницу и другие злаки в условиях разреженного воздуха и низких температур.) Киипа, разумеется, пока остается на страт-корабле – в каюте Недди, которую он теперь открыто делит с ее бабушкой, Карен Брин Бонфис. Недди и Карен Брин обожают и бессовестно балуют мою дочь.

Наш спуск не займет много времени, но я, как и большинство других колонистов второй волны, осознанно вхожу в транс. Я фокусируюсь на фотографии, которую Недди вручил мне после демонстрации мандалы на празднестве в честь нашего прибытия. Я проигрываю в своей памяти сказанные им слова.

– Когда ты стала подростком, Грета, я начал сомневаться в том, что ты сохранишь верность дхарме и буддийским принципам.

– Как тактично с твоей стороны сообщить об этом только сейчас, – усмехаюсь я.

– Но я никогда не терял веру на более глубоком уровне. Сейчас я могу сказать, что мои невысказанные сомнения развеялись, как летний туман на лугу.

Он отдал мне потертую фотографию – не прочный d-куб, а именно фотографию. Над ней я сейчас и медитирую.

На снимке запечатлен тибетский мальчик лет восьми-девяти, с широкой улыбкой глядящий в объектив. Он обнимает за плечи маленькую девочку, которая тоже глядит прямо перед собой, – розовощекую девочку с такими знакомыми глазами, что я просто разрываюсь от ужаса и счастья. Глаза маленькой сестрички предыдущего Далай-ламы, которая прожила так недолго, смотрят на меня со старой фотографии.

Они же смотрят на меня с лица Киипы.

Я медитирую над этой головоломкой, разглядывая ее со всех сторон. Скоро «Якспресс» опустится в Новом Тибете.

 

КЭРРИ ВОН

АСТРОФИЛИЯ

Кэрри Вон – автор бестселлера, попавшего в списки газеты «New York Times». Кроме того, она написала популярный цикл романов о приключениях Китти Норвилл, радиоведущей ночного шоу для мифических существ, которая раздает советы всем дозвонившимся, и по совместительству оборотня. В серию входят следующие книги: «Китти и полночный час» («Kitty and the Midnight Hour»), «Китти едет в Вашингтон» («Kitty Goes to Washington»), «Китти берет отпуск» («Kitty Takes a Holiday»), «Китти и серебряная пуля» («Kitty and the Silver Bullet»), «Китти и рука мертвеца» («Kitty and the Dead Man’s Hand»), «Китти пробуждает ад» («Kitty Raises Hell»), «Китти и дом ужасов» («Kitty’s House of Horrors»), «Китти идет на войну» («Kitty Goes to War») и «Китти и большая проблема» («Kitty’s Big Trouble»). Вон – автор романа «Голоса драконов» («Voices of Dragons»), ставшего ее первым шагом в литературе для подростков, а также романа-фэнтези «Яблоко раздора» (Discord’s Apple). Рассказы Вон публиковались в журналах «Lightspeed», «Asimov’s Science Fiction», «Subterranean», «Wild Cards: Inside Straight», «Realms of Fantasy», «Jim Baen’s Universe», «Paradox», «Strange Horizons», «Weird Tales», «All-Star Zeppelin Adventure Stories» и других. Совсем недавно были изданы ее романы «После Золотого века» («After the Golden Age») и «Сталь» («Steel»), сборник рассказов «Сбившись с пути» («Straying from the Path»), очередной роман в серии про Китти «Китти затмевает всех» («Kitty Steals the Show»), а также сборник рассказов «Лучшие хиты Китти» («Kitty’s Greatest Hits»). Она живет в Колорадо. Вышел новый роман «Китти отжигает» («Kitty Rocks the House»).

В рассказе, включенном в эту антологию, Вон говорит о том, как важно изо всех сил верить в свою мечту даже в мире ближайшего будущего, угнетенном и обремененном экологическими проблемами. Мире, где люди пытаются выжить и справиться с последствиями катастрофы, почти уничтожившей планету.

Спустя пять лет засухи хозяйству «Зеленое дерево», производившему шерсть, пришел конец. Сперва погибли пастбища, потом овцы, и у маленького предприятия не осталось шерсти, чтобы соответствовать хозяйственной квоте. В самом конце их стало лишь пятеро, считая Стеллу. Холдинг больше не мог содержать хозяйство, а региональный комитет – давать кредиты в надежде на то, что пойдет дождь. Может, он вообще здесь никогда больше не пойдет, а может, в следующем году все затопит. Предсказать было невозможно, в этом и заключалась основная проблема.

Никто не стал спорить с решением Аз и Джуда ликвидировать «Зеленое дерево»: позволить своей гордости довести всех до голодной смерти стало бы пустой тратой ресурса. О Стелле говорили как о хорошей ткачихе, к чему ей упускать свой шанс получше устроиться в жизни?

Благодаря тому что они пошли на этот шаг добровольно, комитет нашел для них места в других хозяйствах, еще не скатившихся на грань кризиса. Однако Аз подала особое прошение и самостоятельно нашла новый дом для Стеллы.

– Я знаю Тома, главу этого хозяйства. Он позаботится о тебе, и, кроме того, они процветают. Богатые настолько, что могут позволить себе детей. Ты сможешь заработать там ребенка, Стелла. – Аз подмигнула ей, сжав ладонь девушки своей морщинистой рукой.

Ее глаза заблестели. Двадцать три года назад «Зеленое дерево» тоже процветало – настолько, что получило право на ребенка. На Стеллу.

Но эти дни миновали.

– Мама, – девушка не могла отделаться от одолевающих ее сомнений, – я не хочу бросать тебя и остальных…

– С нами все будет в порядке. Нам все равно пришлось бы расстаться рано или поздно, но зато так нам выплатят кредиты. Не придется начинать с нуля, правда?

– Да, но… – Стелла колебалась, боясь поделиться ребяческими страхами. – А что, если я им не понравлюсь?

Аз покачала головой.

– На зимнем рынке я подарила Тома шаль – ту, что ты сделала. Видела бы ты его, Стелла, у него прямо челюсть от удивления отпала. Он сказал, что готов взять тебя в «Бернард Крофт». С кредитами или без.

«А вдруг им не понравлюсь я?» – У нее слезы подступили к горлу.

Насчет работы она не беспокоилась.

Должно быть, Аз заметила, что она готова расплакаться.

– Милая, все будет хорошо. Мы станем видеться на рынках и даже чаще, если торговля хорошо пойдет. Ты будешь счастлива, я точно знаю. Все наладится.

Аз так радовалась за нее, что девушке оставалось лишь надеяться на ее правоту и молчать о своих страхах.

* * *

Пришла весна, и Стелла отправилась в «Бернард Крофт» – хозяйство, расположенное на побережье у холмов. Триста миль от «Зеленого дерева», если ехать по Длинной дороге.

В последний день пути пошел дождь, на пересадочной станции водитель отсоединил от грузовика прицеп и впряг лошадей. На предложение подождать, пока закончится гроза и зарядятся солнечные батареи, он ответил, что нужно придерживаться расписания, а лошадям будет полезно размяться.

Укутавшись в одеяло от холода, девушка сидела впереди прицепа под навесом. Ей было жаль тяжеловозов: они медленно, шаг за шагом, впечатывали подковы в раскисшую дорогу, с мокрых коричневых шкур текла вода. Было бы проще и быстрее, как казалось Стелле, дождаться, пока расчистится небо и выйдет солнце, а потом продолжить путь на грузовике. Но водитель пояснил ей, что весенние дожди могут лить несколько дней подряд.

Она путешествовала по незнакомому миру, мокрому и зеленому. Столько воды, сколько здесь запросто текло с неба, Стелла не видела за целую жизнь. Если бы хоть четверть этого дождя выпала на сотню миль восточнее, «Зеленое дерево» не закрылось бы.

Дорога свернула в долину к хозяйству «Бернард Крофт». На широких лугах и окружающих их холмах буйно зеленела трава, возле текущего с вершины ручья паслось небольшое стадо альпак. Они не обращали внимания на воду, падающую с неба, но шерсть их потяжелела и свалялась. Придется как следует ее промыть и расчесать, прежде чем делать пряжу. На самом деле девушка даже ждала этого момента. Хотелось как можно скорее почувствовать себя полезной. Проявить себя. Если у нее не получится, не сложится, то придется отдаться на милость регионального комитета, который будет искать для молодой ткачихи другое процветающее хозяйство. Нет, все должно получиться!

Полдюжины выбеленных домиков стояли неподалеку друг от друга, тут же располагались сараи, амбары для животных и кроличьи клетки, а вокруг чернели ровные квадраты вспаханной земли с проблесками зеленого – огородных грядок с молодой порослью. Самый большой дом стоял несколько в стороне. Широкие двери, закрытые ставнями от дождя окна… мастерские, догадалась Стелла. Под вместительными водосточными желобами примостились деревянные корыта для мытья шерсти и пара медных чанов для окраски. Все привычно и знакомо.

Из трубы второго по величине дома, рядом с которым был разбит огород, шел дым. Скорее всего, там кухня и общая комната. Значит, в остальных домиках – спальни. Интересно, какой из них отведут ей, с кем придется делить комнату? У холма торчала пара неподвижных сейчас трехлопастных ветряков.

На вершине самого высокого холма, по ту сторону луга, стояла маленькая небеленая хижина. В ней с трудом разместились бы двое и даже встать в полный рост было бы сложно. Для чего она нужна, Стелла не поняла. Может, сушилка? Так место совсем неподходящее, открытое всем дождям и ветрам.

Они свернули с дороги и как раз подъехали к домам – водитель натянул вожжи, заставляя лошадей остановиться, – когда их вышли поприветствовать двое в плащах. Стелла поблагодарила водителя и спрыгнула на землю. Сапоги, угодив прямиком в лужу, расплескали грязь, длинная шерстяная юбка путалась в ногах, тяжелое от воды одеяло облепило фигуру. Она чувствовала себя промокшей и грязной, но это не заставило ее пасть духом.

Старший из тех, кто вышел ее встретить, несколько погрузневший с возрастом, но все еще легкий на ногу мужчина средних лет, широко раскинул руки ей навстречу.

– Вот и она! Не думал, что сможете к нам добраться по такой погоде.

«Это Тома, друг Аз, – напомнила себе Стелла. – Тревожиться не о чем».

– Лошади через любую грязь пройдут. – Водитель выгрузил ее багаж из прицепа.

– Вот и хорошо, – сказал Тома. – Заходи внутрь и сейчас же сушиться!

– Спасибо, – выговорила Стелла. – У меня всего лишь пара сумок. И ткацкий станок. Аз позволила забрать его из «Зеленого дерева».

– Вот так сокровище! Хорошо.

Мужчины сгрудились позади прицепа, помогая разгружать. В одной сумке лежала ее одежда, несколько книг, письма и безделушки. В другой – веретена, спицы, чесалки, мотки пряжи и ниток. Больше всего места занимал разобранный станок – ножки и рама были связаны вместе, механизмы завернуты отдельно в защитную непромокаемую ткань. Понадобится почти день, чтобы заново собрать его и отладить. Зато она сразу же почувствует себя лучше.

Из мастерских появилась еще одна фигура: девушка, едва ли старше ее самой, как заключила Стелла, присмотревшись. Под глухим плащом с капюшоном у той были обычные для здешних мест темные штаны и свободная светлая рубаха.

Девушка из «Бернарда Крофта» подбежала прямиком к водителю.

– Есть что-нибудь для меня?

– Посылка из «Гриффита»?

– Да!

Водитель сунул руку под непромокаемую ткань и достал плотно набитую кожаную папку для документов. Когда девушка потянулась за ней, капюшон сполз назад, открывая лицо – гладкую, словно полированный песчаник, кожу и блестящие карие глаза.

Тома' заворчал на нее, но девушка не обратила на это внимания. Сунула посылку под локоть, сияя от счастья.

– Хоть одну сумку с собой прихвати, и то польза будет, – сказал Тома.

Сам он вместе со вторым мужчиной, Хорхе, понес ткацкий станок к мастерским.

Взяв в свободную руку сумку, девушка улыбнулась новоприбывшей и зашагала к основному дому; Стелла, подхватив оставшуюся часть багажа, пошла за ней.

За ее спиной водитель уже забрался на свое место, прикрикнул на лошадей, и тяжелые копыта вновь застучали по раскисшей дороге.

* * *

Ближе к вечеру, вопреки недавним предсказаниям, тучи слегка расступились; появился кусочек неба и последние солнечные лучи.

Ужин показался ей роскошным пиром: мясо, яйца, консервированные фрукты и овощи, свежий хлеб. В «Зеленом дереве» запасов едва хватало до конца зимы, и Стелла до сих пор не осознавала, что неделями ходила полуголодной. Месяцами. «Зеленое дерево» начало умирать давным-давно.

Вечером жители хозяйства собрались у камелька точно так же, как это было принято когда-то в «Зеленом дереве» и как это делали в дюжине других хозяйств по всей Длинной дороге. Стелла наконец-то со всеми познакомилась. С Тома и Хорхе, которые помогли со станком. С Эльстой, женой Тома', которая отвечала за кухню и сад с огородом. С Ником и Венди, Джоном и Фарен. У Пери был ребенок, Бетти. Дела в «Бернарде Крофте» шли лучше некуда, раз они могли позволить себе и завести младенца, и принять беженку вроде Стеллы. Первым делом Пери сунула Бетти Стелле в руки. Девушка перепугалась: она впервые в жизни держала ребенка и очень боялась уронить, а тот, словно нарочно, извивался и сучил ногами. Пери, воркуя над ними обеими, показала, что нужно делать, но очень быстро забрала малышку. До сих пор Стелла даже и не думала о том, что сможет когда-нибудь заработать право снять имплантат и завести ребенка, лишний рот в «Зеленом дереве» стал бы катастрофой.

Эльста куталась в сотканную Стеллой шаль, ту самую, что Аз подарила Тома'. Ее зачет, зримое подтверждение ее умений. Она все сделала сама от начала и до конца: вычесала тончайшую шерсть мериноса, спряла ее, окрасила в непростой дымчато-голубой оттенок, придумала сложный узор. Эльста могла бы и не оставлять шаль себе, а сменять на кредиты. Маленькая искорка гордости вспыхнула в груди девушки: они не просто из милости взяли ее в свое хозяйство.

Стелла принесла с собой корзинку с рукоделием, но Эльста сказала:

– Ты долго добиралась, отдохни. Завтра будет много времени для работы.

Девушка села на одеяло, расстеленное на полу перед камином, и принялась играть с Бетти.

Эльста распутывала волокна шерсти и готовилась запустить колесо прялки. Тома и Хорхе сидели у складного стола и чинили ручные чесалки. Другие обитатели хозяйства вязали на спицах и крючком, ставили заплатки. Без всяких сомнений, они сами делали ткани и шили одежду: темные штаны, яркие юбки, фартуки и рубахи. У Стеллы руки так и чесались: в корзинке лежала наполовину связанная пара ярко-желтых носков из остатков спряденных ею раньше ниток. Носки выходили уродливыми, но теплыми, уютными и по-своему даже очаровательными. Но Эльста была права – Стелла устала, да и малышка полностью захватила ее внимание. Бетти играла с деревянными кубиками, стуча ими друг о друга. Иногда с серьезной миной она протягивала их девушке, а потом требовала обратно. Должно быть, эта игра что-то означала.

Та, которую Стелла встретила во дворе, в комнате не появилась. И ужин пропустила. Девушка хотела спросить о ней, но не знала, как начать.

Эльста помогла.

– Энди ушла в свою каморку?

– Конечно, куда ж еще? – проворчал Тома.

Слова прозвучали излишне резко.

В свою каморку – хижину на холме? Стелла прислушалась, надеясь, что малышка перестанет так громко колотить кубиками.

– Тома'… Она должна быть здесь.

– Работу на сегодня она выполнила, так что оставь. Погода прояснилась, и ты же ее знаешь.

– Она должна меня слушаться.

– Чем больше ты давишь, тем больше ее злишь. Оставь ее в покое, дорогая.

Колесо Эльсты крутилось и шуршало, Пери мурлыкала что-то под нос, звеня спицами, кубики Бетти ударялись друг о друга. Тома нахмурился, но не оторвал взгляда от своей работы.

* * *

Ее сумки, наполовину распакованные, стояли у одной из двух кроватей в самом маленьком домике. Вторая кровать, пустая, принадлежала той самой Энди. Стелла умылась, расчесала короткие светлые волосы, надела ночную рубашку и свернулась калачиком под одеялом.

Влажный воздух пах по-другому, неправильно. Из окна тянуло землистым духом травы, легкий ветерок гулял сквозь распахнутые ставни. Стелла замерзла, у нее непрерывно текло из носа. В пустыне всегда, даже ночью, пахнет сухостью, нагретая солнцем земля дышит жаром. Там ее нос чесался от пыли.

Она не могла уснуть, все ждала, когда вернется Энди.

Наконец та пришла. Дверь скрипнула и отворилась, и Стелла открыла глаза – должно быть, все-таки задремала. Закутавшись в одеяло и обнимая подушку, она моргала, не понимая, где очутилась и что происходит. Все здесь было странно, непривычно, и она лежала тихо, словно затаившись.

Похоже, Энди даже не заметила ни новой соседки, ни того, что разбудила ее. Может, ей все равно? Повесив плащ на вешалку у двери, та села на свою кровать и принялась торопливыми, отчасти нервными движениями стаскивать ботинки и одежду. Бросив их на стоящий рядом сундук, девушка забралась под одеяло и, укутавшись, затихла, словно тут же уснула. Стелла заподозрила, что Энди привыкла быстро засыпать за час до рассвета, потому что совсем скоро ей придется вставать и идти на работу.

Разумеется, рано или поздно у них еще будет возможность поговорить, но пока что девушка терялась в догадках, каким может быть этот разговор.

* * *

На следующий день небо расчистилось. От туч не осталось и следа, солнце сияло так же ярко, как и в пустыне, но мир оставался влажным и зеленым, все продолжало расти. Чахлые всходы на грядках изо всех сил тянулись вверх, листья кудрявились. Ангорские кролики прижимались носами к металлической решетке клеток, словно желали просочиться сквозь нее и порезвиться в лугах. Ставни открыли настежь, впуская солнце в комнаты.

Здание, в котором располагались просторные, чистые мастерские, было выбелено и внутри, и снаружи. Здесь пахло ланолином, шерстью и работой. Ворсинки летали в лучах солнечного света; два – то есть теперь уже три – ткацких станка и пара прялок стояли друг напротив друга. Дни сейчас полетят стремительно, вот и первый из них уже незаметно подходит к концу. Довольная, хотя и уставшая Стелла завершила работу.

На улице у корыт Энди промывала шерсть, чтобы подготовить ее к чесанию и прядению на следующей неделе. Когда Стелла поднялась утром, та все еще спала, хотя сон ее и оказался недолог. Они так и не поговорили, даже не пожелали друг другу доброго утра. Весь день провели в разных местах и почти не виделись. Постоянно выбивались из ритма, как узор, который пошел неверно, потому что ты неправильно сосчитала нити. И чем дальше, тем сложнее Стелле было придумать тему для разговора. Ей хотелось спросить: «Ты что, избегаешь меня?»

Убрав работу, Стелла пошла было в общую комнату, но заметила, что Энди, огибая луг, бодрым шагом направилась к одиноко стоящей хижине на холме. К своей «каморке», как сказала Эльста.

Выждав, пока Энди отойдет достаточно далеко, чтобы уже не оборачиваться, Стелла последовала за ней.

Подъем на холм оказался довольно крутым, и вскоре Стелла, хотя и шла медленно, начала задыхаться. Тропа несколько раз вильнула и наконец вывела на вершину, к маленькой, потрепанной непогодой хижине.

Как девушка и думала, открывшийся с холма вид окупил все усилия. Долина «Бернарда Крофта» была как на ладони, а за ней виднелась и следующая. Дома соседнего хозяйства казались бледными точками, с крыши одного из них поднималась нитка дыма. Мягкие округлые холмы, разделенные долинами, походили на складки тканого полотна, а вдоль них тянулась серая лента Длинной дороги. Деревья, растущие вдоль ручья, придавали живописной картине дополнительную фактуру. От края и до края распростерлось голубое, подернутое прозрачной пеленой небо, а у самого горизонта на западе, если прищуриться, можно было различить тонкую серую полоску океана, и ветер, долетавший с той стороны, пах солью и свободой. Глядя с высоты, Стелла поняла, что хозяйство расположилось в неглубокой котловине на вершине мира. Девушка задумалась о том, сколько времени понадобится, чтобы обойти всю долину, и решила, что в один из солнечных дней обязательно отправится на прогулку.

Теперь, когда она стояла рядом с хижиной, та казалась еще меньше. Часть крыши, как ни странно, отсутствовала, словно ее сдвинули ради дневного света. Стены были слишком высоки, сверху не заглянуть, а дверь заперта. Стелла колебалась: ее не звали, она пришла сюда без разрешения. Нельзя так врываться, тем более – к соседке, с которой еще предстоит жить в одной комнате. С другой стороны, им же предстоит жить в одной комнате! Нужно как-то поговорить. Если Энди это не понравится, что ж…

Чтобы не передумать, Стелла постучалась. Тук-тук-тук, как дятел.

Дверь открылась слишком быстро, она отпрянула и кое-как умудрилась не упасть. Глаза Энди горели, но, узнав ее, девушка тут же смягчилась, выражение ее лица стало скорее озадаченным.

– О, привет!

Долгие несколько секунд они смотрели друг на друга. Опершись о косяк, Энди преграждала ей дорогу, и Стелла никак не могла разобрать, что же там, в домике, находится.

– Можно войти? – наконец спросила она, раз уж эту дверь все-таки не захлопнули перед ее носом.

– М-м-м… конечно.

Энди, словно очнувшись от грез, отступила, пропуская гостью.

Большую часть комнаты занимало некое устройство, установленное на высоком, почти в человеческий рост, треножнике. Длинный металлический цилиндр диаметром примерно с ведро упирался в потолок. Он был похож на гигантскую консервную банку, выкрашенную в серый цвет и снабженную защелками, круглыми ручками и рычагами. Стелла обошла вокруг, рассматривая устройство и напоминая себе, что прикасаться ни к чему нельзя. Ее так и тянуло это сделать.

– Это телескоп, – догадалась она, оглянувшись на хозяйку хижины. – Древний.

Улыбка озарила лицо Энди, ее глаза цвета красного дерева засияли.

– Двенадцатидюймовый отражатель. Ему лет сто, наверное. Моя гордость и радость. – Ее пальцы пробежались по треножнику, лаская его, как любимое животное.

От этой улыбки у Стеллы перехватило дыхание.

Хорошо, что она все-таки пошла следом за Энди.

– Где ты его достала? – спросила она, стараясь не выдавать волнения. – Вряд ли выменяла его на…

– Нет, конечно. Такое ни на что не выменяешь. Что бы ты за него отдала?

Она имела в виду – сколько мотков шерсти, или рулонов ткани, или живых альпак, или консервных банок с рыбой можно было бы за него предложить? Но разве можно определить цену такого устройства? Некоторые люди отдали бы его задаром, просто потому что не умеют им пользоваться и им неважно, насколько это редкая вещь.

– Он принадлежал Пэну, который управлял хозяйством до Тома, – продолжила Энди. – Пэн помогал восстанавливать сеть обсерваторий после катастрофы. А потом оставил все мне. Он бы отдал его Тома, но того астрономия никогда не интересовала.

Она пожала плечами, словно сама не понимала, как такое вообще возможно.

– Так он работает?

– Да. – Улыбка вновь засияла на ее лице, и Стелла подумала, что ради этой улыбки могла бы задержаться здесь с разговорами на всю ночь. – Не прямо сейчас, конечно. Нужно дождаться темноты, и надеюсь, погода останется ясной. Когда крыша открыта, тут почти настоящая обсерватория. Видишь, как мы замазали швы? – Она указала на место, где стены сходились с крышей.

Швы, проходившие рядом с петлями и задвижками, были покрыты водонепроницаемой тканью, чтобы дождь не затекал внутрь. Очень продуманно. Хижина оказалась всего лишь укрытием для оборудования. К нижним концам треноги крепились кирпичи – судя по всему, телескоп никогда не передвигали.

Кроме него в хижине почти ничего не было. Маленький письменный стол, полка с книгами, лоток с кипой бумаги и деревянный пенал с карандашами. Кожаная папка, которую Энди получила утром, лежала тут же, открытая, а бумаги из нее валялись по всему столу.

– Это то, что тебе прислали?

Энди торопливо порылась в документах.

– Задание из «Гриффита». Новый список координат, считай, лето почти наступило. Небо изменилось, по крайней мере то, что мы видим. Я провожу наблюдения, а затем отсылаю результаты назад.

Она немного отступила, румянец на бронзовом лице стал ярче.

– Знаю, звучит не очень интересно. В основном мы просто записываем цифры и обмениваемся ими…

– Нет, – покачала головой Стелла. – Наоборот, очень интересно. Необычно…

– И бесполезно, как считает Тома'. – Улыбка Энди стала грустной.

Вчерашний спор сразу стал понятен.

– Нет ничего бесполезного, – возразила Стелла. – Ты же сама говоришь, как можно от такого отказаться?

Конечно, все было бы иначе, если бы это хозяйство не могло прокормить себя и не было бы другого выхода, кроме самоликвидации.

Вдалеке раздались три удара в медный колокол, звук поплыл по долине. Стелла в замешательстве выглянула за дверь.

– Эльста зовет всех к ужину, – объяснила Энди. – Она звонит, только когда нас нет на месте.

Она сложила бумаги, сунула их в папку, поставила крышу на место. Стелла слишком поздно сообразила и бросилась помогать, схватившись за деревянную панель, когда Энди уже задвинула засов. Ну что ж… Может, в другой раз.

По дороге назад Стелла наконец-то разглядела свою соседку как следует. Та была резковата, словно ветер или дождь; кудрявые темные волосы, стянутые на затылке серой бечевкой, растрепались. Ворот рубахи был расстегнут, куртка сползла с одного плеча. Стелла подавила в себе внезапное желание поправить на ней одежду и причесать локон, выбившийся из хвоста.

– Значит, ты больше астроном, чем ткачиха, – сказала она, надеясь подбодрить.

Но Энди лишь нахмурилась.

– Это доводит Тома до белого каления. Если бы существовало хозяйство астрономов, я бы ушла туда. Но астрономия никого не накормит, правда? Для этого есть метеорология, климатология. Солнечная астрономия, в лучшем случае. Но мы же занимаемся другим. Так мы не заработаем себе ребенка.

– А чем вы занимаетесь?

– Проводим астрономические наблюдения. По мере возможностей. Такое ощущение, что мы заново изобретаем колесо. Мы не узнаём ничего такого, о чем люди не знали бы раньше. Мы еще не дошли до прежних рубежей. Только… заполняем дыры. Следим за астероидами, отмечаем сверхновые и тому подобное. Может, сейчас эта информация и бесполезна, но когда-нибудь она должна пригодиться.

– Вот видишь, ты планируешь будущее. А это полезно.

Энди вздохнула.

– Комитеты считают, что это пустая трата времени. Хотя им не на что жаловаться. Мы, все, кто входит в нашу сеть, выполняем положенную нам часть работы, а в обсерваториях занимаемся сверхурочно. Многие из нас делятся своими кредитами с «Грифиттом», «Китт Пиком» и «Уилсоном». У них самые большие телескопы в регионе, мы помогаем им содержать сотрудников, которые ухаживают за оборудованием, следят за работой солнечных батарей и ветряков. Тома всегда жалуется, говорит, что, если бы я вкладывала свои кредиты в наше хозяйство, мы давно бы завели второго ребенка. Говорит, что я даже могла бы родить малыша. Но это же мои кредиты, и то, что я делаю, важно. Я отрабатываю за каждую минуту с телескопом, так что пусть не спорит, – неожиданно сердито отрезала она и посмотрела на зардевшуюся Стеллу. – Возможно, они взяли тебя, чтобы покрыть мои расходы.

Та не знала, что и сказать. Она была благодарна за то, что ей предоставили место и что она вообще кому-то нужна.

Энди прервала ставшее неловким молчание:

– Надеюсь, тебе тут понравится. И ты не будешь слишком скучать по дому.

Теплые и уютные слова, словно мягкое шерстяное одеяло.

– Спасибо.

– Мы порой бываем слишком шумными. Бетти плачет, когда у нее болит животик, и ты пока не слышала, как поет Венди. А еще Хорхе и Джон – они не только соседи по комнате, но и спят в одной постели, а стенки тут не слишком толстые. Зато можно их поддразнивать и смотреть, как они отнекиваются.

– Шум мне не помешает. Я подозревала, что в той хижине находится секретный винокуренный завод.

Энди засмеялась.

– Тома бы это оценил, алкоголь хотя бы выпить можно. Кстати, Эльста делает отличный сидр. Если бы она всерьез занялась производством, то быстро покрыла бы все кредиты, которые я трачу на обсерваторию.

Когда они спустились с холма и подошли к поселку, Энди спросила:

– Ты знаешь, что Стелла на латыни означает «звезда»?

– Да.

* * *

Работа остается работой, где бы ты ни жила, и Стелла очень быстро вошла в повседневный ритм. В «Бернарде Крофте» жили милые люди, и с Энди общаться было просто. И приятно. Стелла старалась подгадать так, чтобы оказаться с ней в одной комнате – просто ради возможности еще раз увидеть ее улыбку. Уж чего-чего, а этого она точно не ждала, переселяясь в новое хозяйство, но и не возражала.

Во многих хозяйствах Длинной дороги держали овец, но только работники «Бернарда Крофта» пряли и ткали на продажу. Всю шерсть привозили к ним. Также в их хозяйстве в небольших количествах производили особые ткани из шерсти альпак и ангорских кроликов, которых они разводили сами. Работа эта славилась качеством: гладкостью и равномерным распределением нитей. И пользовалась спросом не только у жителей Длинной дороги, но и по всему побережью.

Все работники умели прясть, ткать и окрашивать ткани, хорошо разбирались во всех этапах работы с шерстью. Некоторые переехали в «Бернард Крофт», потому что знали ремесло, другие же, как Тома и Ник, выросли при хозяйстве и всему научились здесь. Однажды и Бетти тоже все это освоит, как освоила Энди. Стелла узнала, что ее подруга родилась здесь, потому что Тома и Эльста заработали когда-то право на ребенка.

Девушки сидели за ткацкими станками и разговаривали во время работы. Весенние дожди, казалось, закончились, и все остальные предпочли перебраться на свежий воздух. Венди вынесла прялку на улицу. А Тома с Хорхе взялись промывать и очищать новую партию шерсти, так что у Стеллы появился шанс поговорить с Энди наедине.

– А ты могла бы найти работу в какой-нибудь обсерватории? Как это происходит?

Та покачала головой.

– Ничего не выйдет. В «Китт» работают трое, а в «Гриффит» и «Уилсон» по два сотрудника. И они сами выбирают своих преемников. Им выгоднее, чтобы я оставалась здесь и зарабатывала для них кредиты.

– А еще у тебя свой телескоп.

– Астрономы его обожают, – согласилась Энди. – Они называют это место «Обсерваторией Бернард». Обсерваторией, словно это в самом деле важно. Разве не глупо?

– Совсем не глупо.

Руки Энди мелькали, продевая челнок с утком сквозь нити основы. Лишь время от времени она поднимала взгляд от станка. Стелла же ткала почти машинально, чаще поглядывая на работу подруги, чем на свою собственную.

С улицы раздавался негромкий, похожий на сон голос Венди. Она любила петь под ритм вращающегося колеса своей прялки.

Бросив взгляд в сторону ткацкого станка Стеллы, Энди воскликнула:

– Как у тебя это получается? Ты даже не смотришь на работу, а выходит так красиво.

Стелла моргнула, глядя на готовую часть полотна. Да ничего особенного: пара футов ткани свернулась под батаном, едва начав наматываться на товарный навой.

– Не знаю, просто у меня хорошо получается. Как у тебя с телескопом.

– Это очень мило с твоей стороны, но взгляни, я пропустила целый ряд. – Энди принялась распускать все, что она успела сделать за последние пять минут. – Я тороплюсь, и мне трудно сосредоточиться.

– Со всяким бывает.

– Только не с тобой. Я видела шаль, которую ты соткала для Эльсты.

– Я научилась скрывать ошибки, – подмигнула Стелла.

* * *

Спустя неделю к ним приехала представительница регионального комитета. Полная, седовласая, веселая женщина-врач, которая регулярно объезжала хозяйства, расположенные вдоль Длинной дороги. Она приехала, чтобы сделать очередные прививки Бетти, но Стелла подозревала, что представительница также хочет проверить, как девушка устроилась и не нарушила ли привычный уклад хозяйства. Доктор Нэнс села на пол рядом с Бетти, и малышка тут же начала плакать. Пери склонилась над ними, но Нэнс, улыбаясь и нежно воркуя, проверила, как ребенок поднимает ручки, заглянула в ушки и совершенно не казалась обеспокоенной.

– Как жизнь, Тома? – спросила Нэнс, повернувшись к управляющему, который сидел в своем кресле у камина.

Тот беспокойно нахмурил брови, хотя ничего плохого вроде не произошло.

– Прекрасно, все просто прекрасно, – резко ответил он.

– А у тебя все нормально, Стелла?

– Да, спасибо.

Она сматывала в клубок нити, которые Энди держала на вытянутых руках. На инспекцию это было не похоже, но отчего-то Стелла еще больше занервничала.

– Очень хорошо. Ах ты маленькая непоседа!

Бетти наконец-то перестала плакать, только шмыгала раскрасневшимся носиком и крутилась, пытаясь вывернуться из рук Нэнс. Прослушав стетоскопом ее спинку, врач наконец-то отпустила ее, и малышка уползла к Пери.

Нэнс снова повернулась к Тома.

– Комитет хочет заказать вам несколько вымпелов, этим летом мы многих собираемся наградить. Успеете выполнить заказ?

– В самом деле? Вы уверены? – удивился Тома.

Хозяйство производило ткань с красными и зелеными узорами, и шили из нее вымпелы, которыми награждались хозяйства, заслужившие ребенка. Первое, что спросила Нэнс, когда приехала, не пытался ли кто-либо в прошлом году подкупить их, чтобы получить рулон этой ткани. Хозяйство «Бернард Крофт» процветало, не брало взяток, именно так они и получили этот заказ. Хоть и редко, но попытки подкупа случались. Замеченные в подобном преступлении хозяйства тут же прекращали существование.

Вымпел, ознаменовавший появление Бетти, гордо висел над камином.

Нэнс пожала плечами.

– В регионе на протяжении последних лет вполне стабильная ситуация. Никаких споров по квотам, большинство хозяйств способны себя прокормить, даже производят излишки, не истощая при этом ресурсов. Мы – здоровый регион, Тома. Если у нас есть возможность прокормить детей, то нам следует их заводить. При наличии стольких здоровых, молодых женщин, – врач улыбнулась, – вам тоже стоит подумать и подать прошение на еще одного ребенка.

Стелла и Энди переглянулись и разом покраснели. Еще один ребенок, почти сразу после первого? Невероятно!

Нэнс убрала инструменты в чемоданчик.

– Прежде чем я уеду, позвольте проверить ваши противозачаточные имплантаты. Во избежание несчастных случаев, хорошо? – Она посмотрела на Эльсту, на Тома и начала обходить комнату.

– Можно подумать, у меня возможен несчастный случай, – пробормотала Энди. – Для таких, как я, нужно делать исключение, со мной-то проблем точно не будет. Из-за предпочтений.

– Да. – Стелла чувствовала, как жар заливает ее щеки. – Я и сама об этом думала.

Тот миг, во время которого они смотрели друг на друга, длился очень долго. У Стеллы вдруг пересохло во рту. Хотелось выбежать из комнаты и сунуть голову в корыто с холодной водой. Но, конечно, она ничего такого не сделала.

Когда Нэнс подошла к ней, чтобы ощупать руку и убедиться, что имплантат на месте, она почти не почувствовала ее прикосновения.

– Похоже, тут полный порядок, – сказала врач. – Пока. Пока вы не получите еще один вымпел.

И подмигнула.

После ужина она собралась в дорогу, планируя успеть до темноты доехать до следующей пересадочной станции, и горячо поблагодарила Эльсту, завернувшую ей с собой немного фруктов и сыра. Как только она ушла, Тома пробормотал:

– Слишком много ртов не прокормишь. А если снова придет потоп? Или тайфун? Тогда мы потеряем все, самим хватать не будет. Сейчас всего в достатке, так зачем желать большего и напрашиваться на проблемы? Жадность и довела нас всех до катастрофы. Это уж слишком!

Все молчали, не мешая ему разглагольствовать – слова старинного спора навязли в ушах, как повторяющийся припев песни. Да и Тома философствовал скорее по привычке, не нуждаясь в слушателях.

Стелла смотала клубок. Убрав рукоделие и пожелав всем спокойной ночи, она тихо пошла к себе. Энди последовала за ней.

– Так что, ты его хочешь? – спросила ее Стелла.

– Ребенка? Наверное. Когда-нибудь. Ну, то есть если дела в «Бернард Крофте» будут идти хорошо, то наверное. Даже думать не хочется, кого бы я выбрала в отцы. Полнейшая неопределенность. А ты?

В глубине души Стелла обрадовалась тому, что Энди никогда не думала о возможном отце своего ребенка.

– А я и не предполагала, что мне вообще дадут такой шанс. Впрочем, я не особенно огорчусь, если он выпадет кому-нибудь другому.

– Желающих – пруд пруди.

– Вроде того.

У себя они переоделись в ночные рубашки и умылись, готовясь ко сну, но лечь так и не собрались, усевшись на кроватях лицом к лицу и продолжив разговор. Стелле порой казалось, что с той первой ночи, когда она только приехала сюда, прошла уже тысяча лет.

– Тома, похоже, не хочет заводить еще одного ребенка.

– Он просто напуган. Считает, что проблемы появляются, когда ты замахиваешься на что-то большее, чем у тебя уже есть.

– Но разве не нормально желать столько, сколько ты можешь себе позволить?

Энди покачала головой.

– Его бабушка с дедушкой еще помнили старое время. Они рассказывали ему о катастрофах. О людях, которые погибли во время потопа или от болезней. Для него память еще свежа, как если бы он сам пережил все эти ужасы. Он думает, что рано или поздно мы опять все потеряем, случится новая катастрофа, которая все уничтожит. Поэтому он так ненавидит мой телескоп. Он напоминает ему о том времени, когда все рухнуло. Но этого больше не случится, как он не понимает?

Стелла пожала плечами.

– На самом деле все произошло не так уж и давно. Посмотри, что стряслось в «Зеленом дереве».

– О, прости меня. Я не имела в виду, что… – Энди запнулась, не в силах закончить мысль, и виновато взглянула на Стеллу.

– Здесь такого не случится, я знаю.

Ее черные кудри упали на плечи, обрамляя задумчивое смуглое лицо.

– Жаль, что он не понимает, насколько хорошо идут дела. – Девушка рассеянно смотрела куда-то вдаль. – Мы заработали больше обычного.

– Можно тебя поцеловать? – вдруг вырвалось у Стеллы неожиданно даже для нее самой.

В тот же миг Энди бросилась в ее объятья. Они прижались друг к другу, сплетя горячие руки, их губы встретились.

* * *

Как-то вечером они сбежали с собрания в общей комнате и ушли в обсерваторию, взяв с собой свечи и фонари для обратного пути. Закатное солнце едва освещало тропу. В сумерках ветряки казались призрачными скелетами великанов, живших когда-то среди холмов.

Они ждали, пока опустится темнота, разговаривали, а Энди между тем просматривала бумаги, делала пометки и расспрашивала о жизни в «Зеленом дереве». Стелла рассказала о том, как во время засухи пересохли водоносные слои почвы. Их хозяйство располагалось там потому, что ее семья жила в этом регионе очень давно, но они были не единственными. Когда стала заканчиваться вода, одни ухитрялись как-то сводить концы с концами, другим везло меньше. Она рассказала, что, приехав сюда, едва не ослепла от яркой зелени долин вдоль побережья, а дождь и вовсе казался чудом.

А потом пришло время открыть панели на крыше и взглянуть в небо.

– Не щурься, расслабься. Пусть изображение сфокусируется само, – объясняла Энди, низко склонившись над ней.

Стелла приникла к окуляру. Если честно, то ее больше волновала рука Энди, покоившаяся на ее плече. Она пододвинулась ближе.

– У тебя получится разглядеть, – заверила ее та и выпрямилась, чтобы посмотреть в небо.

– Ладно… думаю… о! Это оно? – Она вдруг увидела диск, сияющий бледным светом с полосками оранжевого, желтого и кремового.

Словно кто-то намазал далекую луну сливочным маслом.

– Юпитер, – гордо сказала Энди.

– Но это же звезда…

– Даже близко не попала.

Не диск, значит, сфера. Другая планета.

– Невероятно.

– Правда же? Ты можешь попытаться разглядеть его спутники, несколько ярких звездочек по обе стороны.

– Думаю… да, вот они.

Через час Стеллу начало трясти от холода, Энди обняла ее, растирая спину, и спустя мгновение они уже целовались. Спотыкаясь, они кое-как добрались до письменного стола и любили друг друга, и к тому времени, когда пришел час закрывать крышу и спускаться с холма, Юпитер совершенно ушел из поля зрения.

* * *

Снова начались грозы, закрыв небо непрозрачной пеленой, и вечера приходилось проводить у камелька вместе с другими обитателями хозяйства. Энди словно потухла. Низко склонив голову, она сидела в кресле с рукоделием, штопала носки и рубахи.

В свете лампы ее кожа казалась янтарной, а волосы блестели, как вулканическое стекло. Она все время молчала. Возможно, из-за того что Эльста с Тома говорили почти непрерывно, Пери громко рассказывала о Бетти, а все остальные восхищались проделками малышки.

В тот день, когда дожди наконец-то прекратились и над долиной воцарилась летняя жара, Энди привезли еще одну посылку из «Гриффита». Свет открытия вновь засиял на ее лице. Вечером после ужина они собирались в обсерваторию.

Помогая Эльсте мыть посуду, Стелла чуть не пропустила условный знак. Когда она закончила и вытерла насухо руки, Энди уже стояла у дверей. Стелла бросилась следом, и в этот момент Тома принес огромную корзину, которую едва можно было обхватить руками. В таких корзинах обычно хранилась чистая шерсть. Он поставил ее рядом с креслом Энди и сказал:

– Иди сюда.

Девушка уже одной ногой стояла за дверью, и Стелла подумала, что та не остановится, сделав вид, что не расслышала. Но девушка стиснула косяк двери, которого касалась рукой в этот момент, и обернулась.

– Нам надо закончить с новой партией шерсти, останешься сегодня дома, поможешь.

– Я помогу завтра, сделаю вдвое больше, чем обычно.

– Сегодня, Энди.

Стелла шагнула между ними, взялась за ручки корзины.

– Тома, я сама все сделаю.

– Нет, у тебя и так слишком много забот. Это работа Энди.

– Я почти закончила чинить одежду, так что и тут управлюсь. Серьезно, все будет в порядке.

Он смотрел мимо нее на Энди.

– Ты знаешь правило. Дела хозяйства в первую очередь.

– Все дела хозяйства на сегодня закончены. Это уже сверхурочные! С упреком во взгляде он протянул ей корзину.

Стелла снова попыталась заступиться.

– Мне нравится чесать шерсть, – сказала она, но прозвучало это не слишком убедительно.

Никому не нравилось чесать шерсть.

Энди все-таки сдалась, закрыла дверь и поплелась к креслу.

– Все в порядке, Стелла. Это не твоя война.

– Но… – Она умоляюще посмотрела на подругу, чувствуя себя беспомощной.

Как ей помочь?

Энди плюхнулась в кресло, даже не посмотрев в ее сторону. Стелла села и взялась за спицы, так и не придумав ничего подходящего. Три раза укололась, потому что смотрела не на вязанье, а на подругу.

Тома сидел у верстака, такой довольный, каким Стелла до сих пор его не видела.

Ночью она лежала в постели, чувствуя, как внутри все сжимается. Энди за весь вечер так и не проронила ни слова.

– Энди, ты в порядке? – шепнула девушка, пытаясь в темноте различить очертания фигуры под одеялом на соседней кровати.

Та не шелохнулась, но вряд ли спала, судя по напряжению, читавшемуся в ее силуэте. Стелла решила не тормошить ее, если та не захочет разговаривать.

– Я в порядке, – наконец выдохнула Энди.

– Я что-то могу для тебя сделать?

Повисла долгая пауза, и Стелла мысленно попеняла себе за навязчивость.

– Ты хорошая, Стелла. Тебе кто-нибудь говорил это?

Девушка вылезла из своей постели и юркнула под одеяло к Энди. Они обнялись.

* * *

Утром Тома' отправил Энди на ближайшую пересадочную станцию, чтобы отвезти несколько одеял и забрать почту. Опять сверхурочные. С этим мог бы справиться и почтальон, проезжающий мимо них, о чем Энди и сказала, стоя на крыльце дома.

– Зачем ждать, если можно выполнить работу прямо сейчас? – невозмутимо ответил он, передавая ей рюкзак, набитый новенькими шерстяными одеялами.

Сидевшая у станка Стелла даже ткать перестала, прислушиваясь к разговору. Энди промолчала, только долго сверлила Тома' взглядом, прежде чем взять рюкзак. На то, чтобы дойти до станции и вернуться, придется потратить целый день.

Похоже, именно на это Тома' и рассчитывал.

Стелла старалась находить себе такое занятие, чтобы не упускать мужчину из виду. Она не стала сегодня садиться за станок, а принялась сортировать и чесать шерсть на улице, где он чинил забор, и поэтому заметила, как он взвесил в руке молоток и пошел вверх по холму, в сторону обсерватории Энди.

Стелла бросила корзину с расчесанной шерстью и побежала следом.

Шел он медленно, поэтому девушка почти сразу же его догнала. Пробежав пятьдесят ярдов, она замедлила шаг и пошла другой тропой. Горящим легким не хватало воздуха, но она, задыхаясь, упорно поднималась и надеялась, что ей удастся его обогнать.

– Стелла, возвращайся назад. – сказал он. – Не лезь не в свои дела.

Даже если бы ей хватало дыхания, она все равно не знала, что ответить. Тома' ускорил шаг, но девушка все-таки его опередила.

Замка не было, раньше он и не требовался. Стелла вжалась спиной в дверь, преграждая путь. По крайней мере, теперь она могла хоть на миг перевести дух.

Мужчина подошел вплотную.

– Отойди, Стелла. Пора бы уж ей повзрослеть и заняться тем, что по-настоящему важно.

– Это важно. По-настоящему.

Он смерил ее взглядом. Перехватил поудобнее молоток, словно примериваясь использовать как оружие.

Неужели он настолько зол?

Сердце в ее груди колотилось так, словно вот-вот разорвется.

Тома' немного подумал и сказал:

– Стелла, ты здесь, потому что я оказал Аз услугу. Я ведь могу и передумать. Пошлю письмо Нэнс и остальным членам комитета и скажу, что у нас ничего не вышло. Ты этого хочешь?

Она запаниковала, из глаз неожиданно брызнули слезы. Он не посмеет, не сможет, она уже доказала свою полезность за эти несколько недель. Комитет не поверит ему, не послушает.

Но разве можно быть в этом уверенной?

Нужно отойти в сторону. Он возглавляет хозяйство – ему и решать. Ей следует делать все, как он говорит, иначе она запросто лишится места. Месяц назад она и глазом бы не моргнула, но теперь… Теперь она хотела остаться, должна была остаться!

Но если она отойдет и пропустит Тома в хижину, что она скажет Энди?

Стелла проглотила комок, стоявший в горле, и выдавила:

– Я знаю, что катастрофы могут произойти снова. Знаю, что засуха, шторм и болезни могут все у нас отнять. Знаю лучше, чем кто бы то ни было. Но рано или поздно придется все восстанавливать. Люди вроде Энди могут это сделать, а мы должны позволить им заниматься их делом, даже если нам это кажется бесполезным. Это не бесполезно, это… это прекрасно.

Некоторое время Тома молча смотрел на нее. Может, прикидывал, как лучше оттолкнуть ее от двери: он выше и тяжелее, а сил у нее не так уж и много. Долго возиться не придется.

Но она не уступит. Она решила.

– Ты просто увлеклась, вот и все, – наконец сказал он.

Может и так, но это не имело значения.

– Значит, просто так ты не уберешься?

Она покачала головой и крепче уперлась ногами в землю, готовясь защищать дверь.

Его хватка на рукояти молотка ослабла, стала свободнее.

– Мои бабушка и дедушка… Энди тебе не говорила о них? Они были детьми, когда разразилась катастрофа, помнили, как все случилось, и могли рассказать. Они потеряли все, что у них было когда-то. А я думал – все эти вещи, которые они мечтали вернуть, не из-за них ли все случилось? Нам ведь все это не нужно.

– Энди нужно. И потом, это никому не причиняет вреда.

Ей очень нужно было найти правильные слова и все исправить.

Но что еще она могла сказать?

– Когда-нибудь все непременно наладится. Иначе зачем это все?

Губы Тома изогнулись в странной кривой улыбке; он перехватил молоток за боек так, чтобы рукоятка болталась вдоль ноги.

– Боже, что за мир, – пробормотал он.

Стелла, до сих пор не понимавшая, собирается ли он оттолкнуть ее от двери или нет, затаила дыхание.

Тома еще раз смерил ее взглядом.

– Не говори об этом Энди, ладно?

Она кивнула:

– Ладно.

Тома повернулся и, не торопясь, пошел вниз по тропе. Словно человек, который просто вышел прогуляться.

Стелла сползла по косяку вниз и долго сидела на траве под стеной, пока пожилой мужчина не скрылся с глаз. Наконец, утерев слезы, она спустилась с холма и вернулась к своей работе.

Энди добралась домой к вечеру, успев как раз к ужину, на который традиционно собирались все обитатели хозяйства. Девушка была молчалива и время от времени поглядывала на Тома, как если бы знала, что он что-то задумал. Тот старался избегать ее взглядов, а Стелла не могла ей ничего рассказать, пока они не останутся наедине.

В ясном ночном небе светила темно-красная луна. Стелла многому научилась у подруги – достаточно, чтобы понимать, как хорошо в такую ночь разглядывать звезды. Убрав посуду после ужина, она коснулась руки Энди.

– Давай пойдем в обсерваторию.

Та посмотрела на Тома, упрямо сжала губы и мрачно сказала:

– Не думаю, что это хорошая мысль.

– Все будет в порядке.

Энди ей, конечно же, не поверила, но Стелла взяла ее за руку и вывела из дома. Они пересекли двор, миновали мастерские и вышли к началу тропы, что вела на холм, в обсерваторию.

И все было в порядке.

 

АДАМ РОБЕРТС

ЧТО ТЕБЕ СКАЗАЛ ТЕССИМОНД?

 

Адам Робертс – старший преподаватель английского языка в Университете Лондона, автор научной фантастики, критик, рецензент и ученый, который написал множество исследований поэзии девятнадцатого века и критических работ о научной фантастике, включая «Историю научной фантастики», вышедшую в издательстве Palgrave («The Palgrave History of Science Fiction»). Его собственные произведения выходили в журналах «Postscipts», «Sci Fiction», «Live Without a Net», «FutureShocks», «Forbidden Planets», «Spectrum SF», «Constellations» и не только и были собраны под одной обложкой под названием «Почти по Свифту» («Swiftly»). Он написал романы «Соль» («Salt»), «Стена» («Оп»), «Камень» («Stone»), «Полистом» («Polystom»), «Снег» («The Snow»), «Гредсил» («Gradisil»), «Осколок» («Splinter») и «Земля безголовых» («Land of the Headless»). Его последние романы – «Йеллоу блю тибья» («Yellow Blue Tibia») и «Армия новой модели» («New Model Army»). Последняя его новелла озаглавлена «Рассказ о путешествии из мира и обратно с заходом на Луну, предпринятом в 1726 году по приказу короля Георга Первого, владыки Северной Европы и Лорда лунных территорий, Защитника веры, капитаном Вм. Четвином на борту „Кометы Георга“» («Ап Account of a Voyage from World to World Again, by Way of the Moon, 1726, in the Commission of Georgius Rex Primus, Monarch of Northern Europe and Lord of Selenic Territories, Defender of the Faith, Undertaken by Captain Wm. Chetwin Aboard the Cometes Georgius»). Готовится к изданию сборник «Адам Роботс» («Adam Robots»). Робертс живет в Стейнсе, в Англии, с женой и дочерью. Его сайт можно найти по адресу: .

В этой обманчиво простой истории ученый пытается раскрыть тайну, которая поначалу кажется незначительной, но постепенно оказывается тревожной и даже страшной.

 

1

Нобелевская премия была у нас в кармане (не то чтобы я когда-нибудь всерьез собиралась убирать ее в карман), до публичного выступления оставалось всего две недели, когда Ни Цзян объявил о своем уходе. Я решила, что это шутка. Ни Цзян редко шутил, но какой еще вывод я могла сделать. Разумеется, он не шутил ни капельки. Яркие лучи солнца высвечивали текстуру его твидового пиджака. Он сидел в моем кабинете, повернувшись к окну сутулой спиной, а я все время отвлекалась на свет, идущий из окна. Было утро, и перед нами лежал целый день, обещающий множество возможностей. Дымоход котельной казался белым и прямым, как незажженная сигарета. Ива полоскала в реке свои зеленые щупальца, как будто пила воду. Студенты бродили по дорожкам или прохаживались по газонам, обняв друг друга за талии. Внизу, за границами кампуса, машины ползли по перекрестку, как элементарные частицы, и убегали вдаль по двухполосной дороге.

– Ты уходишь сейчас? – переспросила я. – Именно сейчас?

Он медленно кивнул, почесывая костяшки собственных пальцев.

– Мы обнародуем исследование через две недели. Ты прекрасно знаешь, Нобелевка… о! – Идея вдруг озарила меня, как молния. – Ты же не думаешь, что мы тебя не укажем? Укажем, конечно. Ты, я, Превер и Слейт – все будут числиться авторами. В этом все дело?

Вообще-то Ни Цзяну было не свойственно громко хлопать дверями и вести себя как примадонна. Более флегматичного и надежного индивидуума наша дождливая каменистая планета еще не рождала. Но, понимаете ли, я пыталась понять, почему он уходит.

– Нет, не в этом, – ответил он.

– В чем тогда?

Я всхрапнула. Потом закашлялась. Моя задрожавшая диафрагма не понравилась ФОР. Внутри что-то завозилось: ФОР меняла положение в пространстве.

Он посмотрел на меня, а потом коротко взглянул на мой живот: я отодвинула стул от стола, и весь мой торс был выставлен на всеобщее обозрение. Филогенетически-онтологическая рекапитуляторша во всей своей раздутой красе. Потом он снова взглянул мне в лицо. Несколько очень странных секунд мое сердце бешено колотилось о ребра, как будто пыталось выбраться наружу, и адреналин потек по шее к щекам. Но это прошло. К этому мой живот не имел никакого отношения.

– Я никогда не бывал в Мекке. – сказал Ни Цзян.

– В Мекке Бинго? – спросила я.

Я не пыталась шутить. Весь разговор меня здорово напрягал.

– Нет, – ответил он.

– Ты имеешь в виду, – я снова кашлянула, – в… Аравии?

– Да, там.

– Какое это имеет отношение к теме разговора?

– Я хочу, – сказал Ни Цзян, – поехать туда.

– Ладно, – согласилась я, – почему бы и нет? Мекка же вроде Тадж-Махала? Наверняка на нее стоит посмотреть. Погоди до пресс-конференции, а потом садись на ближайший летающий транспорт из международно признанного воздушного порта Хитроу.

Он только покачал головой, и тогда я сказала:

– Господи, поезжай сейчас, если хочешь. Если нужно. Пропусти выступление. Это ничего не значит. Ну, почти ничего. Если срочно – ну поезжай. Но тебе не нужно уходить совсем! Для чего? Почему?

Его безмолвный кивок был очень красноречив: нужно.

– Хорошо, Ну-Ну, а теперь, пожалуйста, объясни мне все, и помедленнее, – попросила я, – сжалься над моими иссушенными ребенком мозгами. Раскрой мне тайну. Почему ты хочешь поехать в Мекку?

– Пока я жив.

– Погоди. Ты же не умираешь? Иисус на бозоне, ты болен?

– Я не болен, – ответил Ни Цзян, – я совершенно здоров. По крайней мере, насколько мне известно. Понимаешь, я вовсе ничего не скрываю. Все мусульмане должны побывать в Мекке хотя бы раз в жизни.

Я обдумала эту идею.

– Ты мусульманин? Я думала, ты китаец.

– Одно другому не мешает.

– А как же та бутылка вина, которую мы тобой и Превером распили вчера в «Годольфине»?

– Ислам совершенен, а вот люди слабы. – Он стал раздирать кожу на тыльной стороне ладони еще энергичнее.

– Я не знала, – я чувствовала себя глупо, – я просто считала, мусульманам нельзя употреблять алкоголь.

– А я считал, беременным женщинам нельзя употреблять алкоголь, – парировал он.

В первый раз на протяжении этой странной беседы я увидела прежнего Ни Цзяна, заметила крошечный проблеск его прежнего остроумия, его обычный взгляд. Потом все снова пропало.

– Вчера вечером, в «Слоне», ты говорил о костюме, который наденешь на пресс-конференцию. Ты все время повторял, что твоя мама будет смотреть трансляцию, что весь мир тебя увидит, что тебе нужен хороший костюм, что ты должен поговорить с лондонским портным. Куда делся лондонский портной?

– Я говорил с Тессимондом, – сказал он.

В первый раз тогда я услышала это имя. Не последний, совсем не последний.

– С кем?

– С другом Превера.

– С этим угрюмым мужиком? Бывшим профессором из Орегона? Ты с ним говорил? Когда?

– Полчаса назад. – Ни Цзян смотрел в потолок.

– И он велел тебе уйти из команды? Брось. Ну-Ну. К чему его слушать?

– Он не велел мне уходить из команды.

– А тогда что он сказал?

– Он рассказал о расширении вселенной, – пояснил Ни Цзян, – и я понял: я должен уйти от вас и поехать в Мекку.

– Ничего безумнее я в жизни не слышала, – сказала я.

В эту секунду моя маленькая филогенетически-онтологическая рекапитуляторша махнула ножкой и пнула меня в селезенку. Или какой там орган внизу живота больше всего похож на комок распухших нервов. Я втянула воздух сквозь зубы и заерзала на стуле.

– Он рассказал тебе о расширении вселенной? А не ты ему? Это не он главный кандидат на Нобелевку, а ты.

Он не ответил, и я стала терять терпение.

– Что конкретно он рассказал тебе о расширении вселенной?

Ни Цзян второй раз посмотрел на мой живот. Потом встал, и его колени скрипнули, принимая его вес.

– До свидания, Ана, – сказал он, – ты сама знаешь, как бывает.

– Не знаю.

– Мне не хотелось бы производить ложного впечатления. Я не могу даже утверждать, будто он мне вообще что-то сказал. Он просто обратил мое внимание на очевидное. Ты же сама знаешь, Ана, как это – кто-то говорит тебе несколько слов, которые полностью меняют твой взгляд на мир, а потом ты начинаешь думать: очевидно же, как я раньше не замечала?

– Это он и сделал?

– Да.

– И теперь ты уходишь? Вместо того чтобы подождать пару недель и получить Нобелевскую премию по физике?

Он кивнул.

– И что это? Что он сказал? Что вообще можно тебе сказать – и заставить тебя так отреагировать? Ты самый нормальный из нас из всех!

В третий раз он взглянул на филогенетически-онтологическую рекапитуляторшу, плавающую в мешке жидкости, окруженную моей плотью. Одно быстрое движение глаз, через секунду он снова смотрел мне в лицо. Потом он пожал мне руку тем странным способом, который вычитал в романах Джейн Остин или я вообще не знаю где, и ушел. На следующее утро я видела, как он тащил свой чемодан по сорокаметровому циферблату солнечных часов, больше всего походившему на гигантскую крышку люка, у здания отдела кадров. Я окликнула его и помахала ему рукой, он помахал в ответ, а потом сел в такси и уехал. Больше я его никогда не видела.

 

2

Конечно же, я хотела поговорить с этим странным Тессимондом и выяснить, почему он распугивает моих людей. Я очень старалась, чтобы собрать лучшую команду, объединить вокруг себя настоящих интеллектуалов. Я написала Преверу с просьбой зайти ко мне в кабинет, а когда он не пришел и не ответил, встала, с трудом сбалансировав вес филогенетически-онтологической рекапитуляторши, и потащилась по коридору, откинувшись назад. Я не стучала. Я была главой команды, дарителем колец, хранителем сокровища. Мне не требовалось стучать.

Превер сидел у себя в кабинете вместе со Слейтом, и между ними явно происходила старая добрая ссора. Превер как раз встал и то ли надевал, то ли снимал куртку.

– Ни Цзян только что нас покинул, – заявила я, плюхаясь на стул с неуклюжей грацией, единственно возможной для людей в моем положении, – просто пришел ко мне и уволился.

– Мы знаем, босс, – ответил Слейт, – Превер тоже уходит.

– Он сказал, это твой друг его уговорил, Джек. – Превера звали вовсе не Джек, а Стефан, но мы, естественно, называли его Джеком. – Так, погоди-ка. Что значит – Превер тоже уходит?

– Он хочет сказать, Ана, – ответил Джек, – я тоже ухожу из команды. Я прошу прощения. Прошу от всего сердца. Уже довольно поздно. Если бы я узнал раньше, я не стал бы доставлять тебе подобные неудобства. Тебе и твоей… – прямо как Ни Цзян, он бросил многозначительный взгляд на ФОР и снова посмотрел мне в лицо.

– Ты издеваешься, – сказала я.

– К моему превеликому сожалению, Ана, я не издеваюсь. Но мы очень благодарны тебе за то, что ты все правильно поняла. – Превер говорил по- английски довольно верно, с выговором, похожим то ли на Дэвида Нивена, то ли на диктора «Би-би-си», но упрямо цеплялся за французскую привычку произносить межзубное «th» как «т» или «з».

– Я пытался с ним поговорить, – сказал Слейт, – он не отвечает, в чем дело.

– Ты говорил со своим другом Тессимондом, – предположила я, задыхаясь после прогулки по коридору.

– Да. Ну-Ну так же поступил? – спросил Слейт.

– Что он тебе сказал?

– Без толку спрашивать, босс, – объяснил мне Слейт, – я уже час его допрашиваю, но он мне ни слова не ответил. В любом случае это заняло не больше десяти минут.

– Да, приблизительно столько, – подтвердил Превер и сунул правую руку в пустой рукав, подтвердив тем самым, что надевал куртку, а не снимал.

– Он твой друг?

– Тессимонд? Мы дружили много лет назад. Я очень удивился, его увидев. Я предложил позавтракать. Вместе со Слейтом, который опоздал. Как всегда.

– Я опоздал всего на пятнадцать минут, – сказал Слейт, – и этого хватило Тессимонду, чтобы уговорить Джека уйти из проекта. Пятнадцать минут!

– Он не уговаривал меня уйти. Он вообще ничего не говорил о нашей команде, о Нобелевке. Он просто рассказал одну вещь. Невероятно… очевидную. Мне стыдно, что я раньше об этом не думал.

– И она оказалась важнее долгих лет работы и убедила тебя в бесполезности Нобелевской премии?

Превер пожал плечами.

– В Монпелье живет одна женщина. Ее зовут Сюзанна, – объявил он, – я еду к ней.

– Ты с ума сошел. Ты не можешь снять свое имя. Оно останется в статье! – Слейт, кажется, впадал в истерику. – Мы не будем убирать твое имя!

– Мне все равно, – ответил Превер, – делайте что хотите. И я буду делать что хочу.

– Секундочку, Джек, – попросила я, – подожди. – Он уже смотрел на дверь, и я понимала: сейчас он свалит. – Расскажи нам хотя бы, что он такого сказал.

– Сами у него спросите. Он остановился в «Холидей Инн». У Слейта есть его номер.

– Джек, ну Джек, я же знаю тебя десять лет, ради всего святого, мы же друзья, – я пригладила безымянным пальцем одну бровь, потом другую. Я пыталась придумать, как быть дальше, – не разводи тайны, Джек. Прошу тебя как друга. Просто скажи мне, что происходит, что пошло не так.

– Не так пошел я, – сообщил Превер, – отсюда. Пока. – Он всегда очень гордился своими английскими каламбурами.

– Что тебе сказал Тессимонд?

Превер задержался в дверях, посмотрел на мой живот – не на меня – и сказал:

– Он просто указал мне на то, что всегда было прямо перед нами. Особенно перед нами лично. Тобой, мной, Слейтом. Нам следовало бы понять гораздо раньше! Но и любому станет очевидно, кто хоть минуту над этим подумает.

– Джек, не надо так.

– До свидания, Ана. И ты, Слейт.

– Дело в Боге? – спросила я напоследок. – Ну-Ну собрался в Мекку. Этот Тессимонд что, проповедник? Он каким-то образом склонил тебя к религии? И ты теперь будешь… чем там Христос сказал в Ветхом, то есть в Новом Завете? Оставишь лодку и отца своего и сделаешься ловцом человеков?

Превер улыбнулся, и его бакенбарды зашевелились. Улыбнулся широко и радостно.

– Если тебе от этого будет легче, Ана, я остался атеистом, каким был всегда. Никакого Бога нет. Зато есть женщина по имени Сюзанна, которая живет в Монпелье. – Он вышел.

Я посмотрела на Слейта, как будто именно он провинился, а не Превер. Он стоял, потому что Превер тоже стоял. Теперь, когда нас осталось двое, он сел.

– Ну, – сказала я, – ты тоже валишь? Меня бросает вся команда.

– Нет, босс, – он выглядел уязвленным моими словами, – ни в коем случае! Я знаю, что такое верность. И еще, ну… мне хотелось бы получить Нобелевку.

– Это все шутка? Джек и Ни Цзян вступили в комплот?

– Куда?

– В комплот. В смысле, они сговорились нас обмануть или как?

– Я знаю, что такое комплот. Я просто тебя не расслышал. – Он оглядывал кабинет Превера, как будто хотел найти тут ответ. – Они струсили, – сказал он, – полагаю, они ушли всерьез. Оба. Я не думаю, что они пошутили, босс. Кто будет шутить такими вещами? Может быть, дело во времени? Скоро уже все объявят. Наверное, они просто струсили.

– Я бы поверила насчет Ни Цзяна, но не насчет Превера. И, честно говоря, я вот сейчас подумала и не верю, что Ну-Ну струсил.

– А как еще, босс? Почему они оба ушли сегодня?

– Позвони этому Тессимонду, – велела я, – узнай, что он им сказал. А еще лучше попроси его сказать то же самое наоборот. Пусть он свяжется с обоими ребятами и уговорит их вернуться. Он думает, это игра? Разрушить мою команду накануне нашего торжества?

Слейт вытащил телефон, подержал в руке минутку и положил себе на голову. Он так делал не в первый раз. Его лысый череп имел странную форму: над пушистыми бровями была своего рода выемка, тридцатиградусный уклон на френологическом ландшафте, и айфон прекрасно туда помещался. Поначалу Слейт делал это ради шутки, но шутка повторялась так часто, что постепенно стала привычным жестом.

– Может быть, босс, ты поговоришь с ним?

– Боишься?

– Нет, – ответил он так быстро и решительно, что это «нет» явно значило «да». – Но ты же у нас главная. – Я наклонила голову набок, и он добавил: – А еще я читал один рассказ.

– Научная фантастика?

– Конечно. – Как будто Слейт когда-нибудь читал другие рассказы! – Там было про одну штуку под названием «блит». Ты когда-нибудь слышала про блит?

– Если это какая-то порнография, то я тебя уволю за сексуальные домогательства.

– Нет-нет, наука и фантастика в одном флаконе. Блит – такая штука, что если ее увидеть, хотя бы краем глаза, то начинаешь думать только о ней. Ты не можешь перестать, она расширяется, занимает все твои мысли, и ты сходишь с ума.

– Ну и?

– А если Тессимонд говорит что-то вроде вербального блита?

Я уронила лицо в ладони. Ангел на моем правом плече расхохотался в голос, а дьявол на левом – ударился в слезы. Потом я взяла себя в руки. Гормоны при беременности в самом деле влияют даже на самую сильную волю, это просто химический эффект.

– Пожалуйста, больше никогда не произноси фразу «вербальный блит» при мне. И позвони Тессимонду.

Слейт робко набрал номер. Всего через пару секунд он заговорил:

– Алло, мистер Тессимонд? Алло? Меня зовут Слейт, ваш номер дал мне Стефан Превер.

Потом последовала долгая пауза, и Слейт водил глазами слева направо и справа налево, и я почувствовала легкую панику, как будто этот незнакомый человек гипнотизировал его. как Деррен Браун, только по телефону. Но потом он сказал:

– Начальник нашей группы, профессор Радоньич, здесь, и она интересуется, может ли она… да, конечно. – Тишина, напряженное выражение лица. – Они оба ушли из команды, довольно-таки внезапно, сами понимаете. И они оба говорили с вами о… да, да. – Кивок. Почему люди кивают, когда говорят по телефону? Ведь собеседник не может их увидеть. – Ясно. Понимаю. Мы просто хотели знать, что…

– Дай мне, – велела я, протягивая руку. Слейт протянул мне телефон. – Алло, мистер Тессимонд? Это Ана Радоньич.

– Могу ли я звать вас просто Аной? – спросил Тессимонд. У него был приятный низкий голос, он говорил со среднезападным американским акцентом и немного сипел на некоторых согласных, как курильщик. Меня это немного выбило из колеи. Чуть-чуть. На микрон.

– Хорошо. А к вам как обращаться?

Он коротко и довольно музыкально хмыкнул.

– Меня зовут Тессимонд, – сказал он, – рад вас слышать, Ана. Я глубоко восхищаюсь вашей работой.

– Что вам известно о моей работе? – Полагаю, звучало это несколько более параноидально, чем должно было.

– Я был профессором на кафедре Хенри Семата по теоретической физике в Городском университете Нью-Йорка. Несколько лет. Очень давно. Я ушел больше двадцати лет назад.

– Вы работали в Университете Нью-Йорка? А почему я ничего о вас не слышала?

– Я не публиковался, – буркнул он, – а в чем дело?

Это меня задело, и я бросилась в бой:

– Дело в нашем открытии, мы совершили прорыв в области изучения темной энергии, и я не думаю, что любой другой физик в мире когда-либо был таким явным кандидатом на Нобелевскую премию. Но два ключевых члена нашей команды ушли сегодня утром. Вот в чем дело.

– Значит, вопросов больше одного, Ана. – мягко сказал он.

Но его мягкость только сильнее меня разозлила.

– Не знаю, какую игру вы ведете, – бросила я. – Но это серьезно. Речь идет о моей карьере ученого и о Нобелевской премии, а не о какой-нибудь… розетке лучшего голубятника. – Я сказала так, потому что голубь в тот момент сел на подоконник кабинета Превера, треща крыльями с таким звуком, будто тасовали колоду карт. Потом он сложил крылья и встал, надменно глядя на нас сквозь стекло. – Это кульминация долгих лет нашей работы, – сказала я почему-то голубю.

– Я говорил о ваших открытиях со Стефаном пару часов тому назад, – послышался голос Тессимонда, – исследование просто невероятно.

– Стефан убежал на самолет в Монпелье! – заявила я. – Вы не знаете почему?

Тессимонд тихо вздохнул.

– Боюсь, не могу даже предположить, Ана.

– Нет? Вы что-то ему сказали, и он немедленно бросил все, над чем работал много лет!

Он помолчал, а потом сказал:

– Я этого не хотел, Ана.

– Нет? Тем не менее вы все испортили. Может быть, вы хотите помочь мне все исправить?

– Я очень сомневаюсь, – грустно сказал он, – вряд ли я могу что-то для вас сделать. – И добавил: – Скорость расширения космоса возрастает.

– Ну, – сказала я, – да, возрастает.

– Это стало известно недавно. Вы хотите сказать, будто знаете, почему так происходит?

– Профессор Тессимонд…

– Темная энергия, – сказал он. – Не хотите ли пообедать со мной?

Я взорвалась. Наверняка из-за гормонов.

– Я сегодня ужасно занята! Придется разгребать последствия вашего поступка, и времени на обед у меня не будет! – ФОР как будто слушала весь разговор и, возмутившись тем, что еды не дадут, выбрала этот момент и пнула меня в желудок, прижав его к ребрам. Я поморщилась, но продолжала говорить: – Мне придется объяснить администрации университета, почему два – не один, а два! – члена моей группы решили покинуть корабль за несколько недель до обнародования нашего исследования!

– Тогда давайте поужинаем, – предложил он, – или выпьем. И доктора Слейта пригласите, конечно. И всю вашу администрацию, если хотите. Я не хотел мешать вашей работе и с удовольствием объяснюсь сам.

– Наверное, я найду немного времени завтра, – сказала я, – вы живете где-то здесь? Тут есть бар. Он почему-то называется бар «Бар». Мы зовем его «Слоном». Будет ли для вас приемлемо встретиться там завтра в районе обеда?

Повесив трубку и вернув Слейту телефон, я сказала, что мы придумали.

– А почему не встретиться с ним сейчас? – спросил Слейт.

– Потому что сегодня я собираюсь уговаривать Ни Цзяна и Джека вернуться к нам. Не знаю, какую такую вещь он им сказал, но мне хотелось бы выступить перед ним единым фронтом. Завтра, Слейт. Завтра.

 

3

Утро я провела, названивая Ни Цзяну и Джеку. Джек стоял, как стена, а потом вообще сел в самолет, и сигнал пропал, так что с ним ничего не вышло. Я попыталась достучаться до Ни Цзяна, но он также был непреклонен. Нет, не собирается возвращаться. Да, он едет в Мекку. Мои угрозы не возымели никакого успеха. Я предлагала ему финансовое поощрение. Я предупреждала, на кону стоит его репутация серьезного ученого, я даже грозилась позвонить его матери. Ничего не помогло. В конце концов я вынуждена была взять быка за рога и позвонить администрации. Поначалу они не поверили, затем разозлились, потом сказали, что ничего не понимают.

Это меня не удивило. Я тоже ничего не понимала.

Я приехала домой пораньше и развалилась на диване, пока М. готовил мне лингвини. Я изложила ему всю дикую историю, и он немедленно нацепил на физиономию выражение «я всегда с тобой». Мне захотелось позлословить, и я добавила к лингвини маленький бокал кьянти, который явно понравился ФОР не меньше, чем мне. Я стала думать, что все не так страшно. Ну какие могут быть последствия, если моих двух коллег-идиотов не будет на пресс- конференции? Да никаких. Я привлекла к делу администрацию. У меня есть Слейт. В конце концов, я могу выступить и одна. Может быть, выйдет даже лучше.

Мы с М. вместе посмотрели эпизод «Безумцев». И тут позвонил Слейт.

– Босс? Я в «Слоне».

– Слейт, я очень рада, что ты не покинул корабль вместе с Джеком и Ни Цзяном, – ответила я, – но это не означает обязательное информирование меня о всех своих передвижениях. Если бы я хотела за тобой следить, я бы повесила на тебя маячок.

– Ты не понимаешь. Я тут с Тессимондом. – Он волновался, как коп, работающий под прикрытием. – Он пошел к стойке. Возьмет мне пинту и себе полпинты.

– Хорошо, – сказала я, – не позволяй мне отвлекать вас от гулянки.

– Я хочу выяснить, что он сказал Ни Цзяну и Джеку, – прошептал Слейт, – я буду держать тебя в курсе. Я знаю, вы завтра встречаетесь, но я не смог ждать. Любопытство! Мне слишком интересно! Впрочем, для ученого это не проблема.

– Слейт… – начала я самым усталым своим голосом.

– Я позвоню, – прошипел он и бросил трубку.

М. помассировал мне ступни, и я съела шоколадный мусс прямо из пластиковой банки. Затем я медленно потащилась наверх, чтобы столкнуться с самым страшным испытанием за всю беременность. То есть почистить зубы. Меня тошнило уже при мысли о зубной щетке, а сам процесс был бесконечно неприятен. Но я не собиралась вовсе переставать чистить зубы. Это значило бы признать свое поражение. Да еще зубы явно начали расшатываться, и им требовалось больше гигиенических вмешательств, а никак не меньше. Но чистка зубов на ночь стала самой неприятной частью дня. Я завершала это мерзостное упражнение и злилась, когда снова позвонил Слейт.

– Слейт. Что случилось? Что, я спрашиваю, случилось?

– Я же сказал, позвоню, – ответил он, – вот и звоню. – Но тон его голоса изменился, и я сразу почувствовала: что-то не так.

– Слейт? Все в порядке?

– Тессимонд все объяснил. Действительно, совершенно очевидно, если задуматься. Мне даже немного стыдно: как я мог не заметить этого раньше.

– Слейт, не пугай меня. Ты же не хочешь сказать, что бросишь работу, как Джек и Ни Цзян?

Повисла долгая пауза, во время которой я слышала шум в «Слоне»: разговоры, звон стаканов.

– Собираюсь, – сказал он наконец.

– Нет, – ответила я.

– Я собираюсь начать курить, – сказал Слейт.

– Если я услышу еще хоть один non sequitur от своих людей, я заору.

– Я раньше любил курить, – объяснил Слейт. Он не был пьян, но что-то в его интонации не вызывало у меня доверия. – Но я бросил. Ну, из соображений здоровья. Курить вредно. Я же не хотел инфка… инфра… инфаркта или рака. – Снова долгая пауза. – Прости, босс. Я не хочу от тебя уходить.

– Слейт, – рявкнула я, – что он тебе сказал?

Он повесил трубку. Я была в ярости. Я бы позвонила сразу Тессимонду, но вовремя не записала его номер. Я перезвонила Слейту, написала ему СМС, тегнула его в «Твиттере», но он не ответил. М. очень долго меня успокаивал, честно говоря. В конце концов он убедил меня, что Слейт просто напился и, проснувшись наутро, поймет, каких глупостей наговорил.

Спала я урывками. Утром я не обнаружила никаких сообщений от Слейта, он не появился на работе и по-прежнему не отвечал на звонки.

Я вспомнила, что Тессимонд остановился в «Холидей Инн», и оставила на стойке регистрации сообщение для него с просьбой перезвонить мне по моему личному номеру. Потом я встречалась с младшими исследователями – с теми, кто еще оставался в кампусе, ведь исследовательская часть проекта была давно закончена и покрылась пылью, и теперь мы все просто ждали публикации и потрясения научного мира. Никто из них не собирался уходить из проекта, и их щенячий энтузиазм (в конце концов, Нобелевская премия – это Нобелевская премия) меня немного успокоил. Я сделала всю бумажную работу, а потом осторожно тронула ногой бушующий океан электронной почты, затопивший мой компьютер. Потом я погуглила Тессимонда и узнала: он в самом деле был профессором кафедры Херни Семата в Городском университете Нью-Йорка в течение примерно двух месяцев много лет назад. Теперь меня не удивляло, что я ничего о нем не слышала. Один раз М. позвонил спросить, как у меня дела, и я сказала, все хорошо. Ровно в два часа позвонил сам Тессимонд.

– Здравствуйте, Ана, – тепло сказал он.

– Вы сманили третьего члена моей команды, – заявила я самым ядовитым голосом, на который оказалась способна после обеда, – не знаю, зачем вы это делаете, но требую немедленно прекратить.

– Уверяю вас, Ана, я не собирался делать ничего подобного, – ответил он, – доктор Слейт позвонил мне и пригласил выпить. Мы просто беседовали. Обменялись парой слов.

– Хватит. Что вы ему сказали?

– Мы встречаемся сегодня? Я с удовольствием объясню вам все.

– Вы не хотите говорить по телефону?

Кажется, он удивился. Думаю, я вела себя очень агрессивно.

– Да нет. я не против телефона. Сказать вам все сейчас?

– Нет, спасибо. – ответила я, – я не знаю, как именно вы манипулируете людьми. Зачем вы их обманываете. Мне просто нужно, чтобы вы оставили нас в покое. Почему вы все еще здесь?

– Меня пригласил Стефан. Я его много лет не видел. С тех пор как я ушел из университета, я исполняю свою старую мечту и просто… путешествую. Езжу по миру. Я подумал, неплохо будет навестить и Англию, поэтому приехал.

– Вы приехали в Беркшир просто так, или чтобы повидать старого друга, или по какой-нибудь еще маловероятной причине, но из-за вас вся моя группа разбежалась за несколько недель до получения Нобелевской премии?

– Мне нравится, что вы пишете «burk», а произносите «берк». Это имеет какое-то отношение к Эдмунду Берку?

– Простите?..

– Беркшир, – пояснил он.

– Мне придется позвонить в полицию и потребовать вашего ареста. Вы их шантажировали?

– Кого? – сильно удивился он.

– Ни Цзяна, Джека и, конечно же, моего милого лысого Слейта. Шантажировали?

– Нет!

– Держитесь подальше от меня и моей команды, – заявила я и повесила трубку.

Я дымилась от злости.

Попозже я все-таки получила СМС от Слейта. «Прости, босс, – говорилось там, – валялся пьяный двенадцать часов. Не вернусь и». И все. Я немедленно ему позвонила, но он не взял трубку. Через сорок пять минут пришло еще одно СМС. «Есть такой нф рассказ „Тма пршл“. Все как там. Конец рассказа. Поговорил с Тссимондом и почувствовал себя ыыыы как у азимова».

Слейту было сорок шесть, и он не имел привычки выражаться подобным образом, так я решила, что он все еще находился под влиянием алкогольных паров, когда писал эти СМС. Я позвонила еще раз, написала ему, но он не ответил.

Настроение у меня снова испортилось. Наверное, я слишком бурно реагировала. Явно же случилась всего лишь ошибка. Все решится само собой. Из-за гормонов мир представлялся мне искаженным. Тессимонд, мокрая курица, каким-то образом убедил моих в целом уравновешенных коллег, что грядет конец света. Но мир не рушится, небо не упадет на землю, а я скоро восторжествую над этими тупицами. У меня все еще не было номера Тесси- монда, и я снова позвонила в гостиницу и оставила ему второе сообщение с просьбой встретиться со мной в «Слоне» в шесть вечера.

«Гугл» любезно исправил опечатки Слейта, и я быстро разыскала в сети рассказ Айзека Азимова «И тьма пришла». Я прочитала его за десять минут и ничего не поняла. Не то чтобы это был плохой рассказ. Наоборот, он оказался очень хороший. Но я не могла понять, какое отношение он имеет к происходящему. Какая-то ерунда про звезды.

 

4

Тому, что я не пошла в «Слона», было несколько причин. Ближе к вечеру я заскочила пописать и увидела на трусах созвездие маленьких алых точек. С такими вещами не шутят. Я позвонила М., он отвез меня в неотложку, и меня немедленно приняли. Там испугались, что у меня кровотечение из матки и ФОР может быть под угрозой. Я несколько часов пролежала на больничной койке, пока они брали анализы, сканировали сканы и наконец заявили: я в порядке и могу идти. Если пятна появятся снова, нужно незамедлительно обратиться к ним, но пока мне лучше уйти.

М. отвез нас домой, по дороге мы купили пиццу, а о Тессимонде я совсем забыла. У меня были более важные причины для беспокойства, чем его дурацкий вербальный блит, близость конца света, гаснущие звезды или какую он там еще глупость придумал. На следующий день я взяла отгул, а там уже наступили выходные. Про Тессимонда я вспомнила вечером в воскресенье (услышала о чем-то по телевизору, но о чем – забыла), и мне стало немного стыдно из-за того, что я не пришла. Но потом я вспомнила, как он лил яд в уши моим людям и убеждал их меня бросить, и разозлилась. Решила выкинуть его из головы. Сказала себе: утром в понедельник все трое моих коллег появятся на работе и будут извиняться с глупым видом.

Они не появились. Никто из них не брал трубку, не писал СМС, не постил ничего в «Твиттере». Через неделю их все еще не было, администрация университета выразила неудовольствие и объявила об их временном отстранении от дел. Я позвонила в «Холидей Инн», кляня себя за то, что не взяла номер Тессимонда, когда у меня имелась такая возможность, но мне сказали, он уехал. Глава моего департамента убедил ректора не отправлять исчезнувших ученых в отставку до пресс-конференции. Он понимал, насколько это будет ужасно.

Мы провели пресс-конференцию, и она прошла очень интересно. Обо мне много писали. Один сайт раскопал (бог знает как), что из четверых членов команды трое находились в самовольной отлучке и поэтому не присутствовали на пресс-конференции. У нас была наготове легенда: лидер группы я, а остальных отправили наслаждаться заслуженным отдыхом. Историю замяли. Кого когда интересовали конкретные ученые, если сама теория так хороша?

Скорость расширения вселенной растет. Учитывая массу материи (в том числе темной) в космосе в целом, она должна падать – как кость, брошенная в небо, замедляется по мере набора высоты, и по той же самой причине: из-за гравитации. Но она не падала. Физики, разумеется, замечали это и раньше и придумали теоретическое объяснение, которое называется «темная энергия». Но «темная энергия» – это тавтология, просто способ сказать «что-то, что ускоряет расширение вселенной». Это вряд ли можно счесть ответом на вопрос «Что ускоряет расширение вселенной?».

Мы же продемонстрировали: увеличение скорости расширения вселенной само по себе тоже растет, и нам необходимо разделить темную материю и темную энергию. Мы показали: геометрия измеримого отклонения ускорения этого расширения вызывает трехмерную асимптоту, которая, в свою очередь, становится причиной сложного тороидального свертывания пространственно-временного континуума в глобальных масштабах. Мы объяснили: нет никаких причин думать, что изменение конфигурации пространственно-временного континуума в масштабах вселенной окажет какое-то видимое воздействие на Землю. Мы слишком малы. Но мы смогли сделать такие выводы, отменив теорию Эйнштейна. Данные неоспоримо подтверждали наши заключения, и это вызвало много шума.

Потом я родила невероятного младенца женского пола с мятым личиком, синими глазами и мокрой щеткой черных волос на головке. Мы назвали ее Мария-Селеста Радоньич-Дейлфилд и очень полюбили. Через две недели после рождения волосы у нее выпали, и, лысая, она стала еще красивее. Следующие месяцы промелькнули незамеченными: очень верно говорят, что с детьми дни длинны, а вот годы коротки. Она спала в нашей большой кровати и, хотя была намного меньше нас, занимала там все место и оттесняла нас к краям. Мы крестили ее в католической церкви Святого Петра, на крестинах присутствовала вся моя семья и даже некоторые родственники М.

Нобелевский комитет медленно делал свою работу, и по неофициальным каналам мы узнали: готовится объявление. Я немедленно вышла из декрета, и мы снова попытались разыскать Ни Цзяна, Превера и Слейта. Прошло достаточно времени, и эта история стала казаться скорее глупой, чем мрачной. М. придерживался мнения, что они все испугались скорого обнародования нашего исследования.

– Работать в уединении и темноте много лет, а потом вдруг оказаться под прожектором всеобщего интереса – это кого угодно напугает.

– Ты из нас каких-то кротов делаешь, – возразила я, но подумала, что он может быть прав.

Мы никого не нашли. Добраться до семьи Ни Цзяна оказалось несложно, но они вежливо заявили нам: Ну-Ну здоров и счастлив, но не стали говорить, в какой части земного шара он наслаждается жизнью. Они пообещали передать ему наши сообщения, и я не сомневаюсь, так они и сделали, но он не ответил. Друзья предположили, что Слейт в Лас-Вегасе, но больше мы ничего не узнали. Из-за Превера я тревожилась больше всего: без острого ума этого элегантного джентльмена прорыв бы не состоялся. Но никаких его следов мы не нашли. Я уведомила полицию Монпелье и даже наняла французского частного детектива. Через девяносто дней они ответили, что он с женщиной по имени Сюзанна Шашаль сел на самолет, направляющийся в Вест-Индию, но нет никакого способа выяснить, на каком острове они находятся сейчас.

Я согласилась с администрацией, что получу премию одна, но указаны будут все четыре имени. Эти трое сошли с ума, но сумасшествие – не причина для наказания, а их вклад был крайне важен.

– У тебя есть хоть какие-то идеи, почему они ушли? – спросил как-то М.

– Ни малейших, – ответила я. И повторила, протянув ударное «е»: – Ни мале-е-е-е-ейших.

– Думаю, мы никогда не узнаем, – сказал он.

Он читал роман и время от времени поглядывал на меня поверх узких очков, как будто следя, чтобы я никуда не делась. Мария лежала в колыбельке рядом с кроватью, и я укачивала ее ровными сильными движениями, как ей нравилось.

– Наверное, ты прав.

– Тебя это задевает?

– Они были моими друзьями, – сказала я, – особенно Джек. Его побег меня особенно обидел. И обескуражил.

– Я уверен, – сказал М., слюнявя палец и переворачивая страницу, – там не было ничего личного. В смысле, в словах Тессимонда. Я уверен, к тебе это не имело никакого отношения.

– Дерьмо какое-то сказал им Тессимонд, – заявила я без особой злости.

– Знаешь, что я думаю? Даже если мы узнаем, что он сказал, это ничего не объяснит. Наверняка какая-то банальность или кажущаяся банальность вроде того – «Господь любит тебя», или «Помни, ты смертен», или «Боже мой, он полон звезд!». Ну или подобное в том же духе. Сказать тебе, что еще я думаю?

– Ты все равно скажешь, – заметила я, – независимо от моего желания. М. посмотрел на меня поверх очков взглядом медвежонка Паддингтона.

– Мне кажется, Тессимонд тут вообще ни при чем. Он просто отвлек нас всех.

– Он из Орегона, – заметила я зачем-то.

– Дело в другом. Вирус. Переутомление. Путь в Дамаск. В конечном счете, это не имеет значения.

– Разумеется, ты прав. – Я поцеловала его в высокий морщинистый лоб.

 

5

Мы решили, что в Стокгольм я поеду одна. Я все еще кормила грудью, и эта перспектива не особенно меня радовала, но мы с М. долго ее обсуждали и решили: лучше не тащить ребенка в самолет, потом в шведский отель и наконец на церемонию, которую она по молодости лет даже запомнить не сможет. Я поеду одна и вернусь. Я выделяла молоко, как корова, и мы устроили в морозилке целый склад.

Это было страшно интересно, и я очень радовалась. Или радовалась бы, если бы спала чуть больше. Если честно, на самом деле меня преследовал исключительно образ номера в четырехзвездочном отеле, где я смогу проспать одна всю ночь напролет, не просыпаясь, в невиданной роскоши, проснуться освеженной и полюбоваться стремительным шведским рассветом.

Вы спросите, жалела ли я трех своих коллег, которым не придется поехать со мной? Это был их выбор. Вы бы на моем месте жалели?

Вы спросите: и на этом все?

Нет, не все. За день до отлета я пошла гулять с Марией в трехколесной коляске. Мы дошли до реки и вернулись в город. Потом мы зашли в кофейню «Коста», я взяла себе горячий шоколад и покормила ее. Она заснула, и я старательно уложила ее обратно в коляску. Потом я проверила телефон и настучала несколько коротких ответов на очередные вопросы о Нобелевской, ради всего святого, премии! И наконец устроилась в кресле поудобнее, сложив руки на коленях.

– Здравствуйте, Ана, – сказал Тессимонд, – как у вас дела?

Раньше я видела его всего один раз, когда Джек, стоя у кулера с водой, знакомил его со всеми. Это было несколько месяцев назад, до того как он сказал то, что сказал, и заставил моих парней убежать прочь от будущей Нобелевки. Он запомнился мне высоким грустным старым джентльменом, чисто выбритым, с копной седых, тщательно причесанных волос, и старомодными манерами. Джек говорил: «Это мой друг из Орегона, ни много ни мало профессор». Я даже не помню, называл ли он тогда его имя.

– Вы меня преследуете, профессор? – спросила я. Я чувствовала себя на удивление спокойно. – Знаете, я гуглила информацию о вас.

– Если «Гугл» сообщил вам, что я преследую людей, Ана, мне придется обратиться в суд с иском о защите чести и достоинства.

– Садитесь, – велела я, – больше вы не причините никакого вреда. – Я добавила, зная, что хвастаюсь: – Завтра я лечу в Стокгольм получать Нобелевскую премию по физике.

Тессимонд медленно сел.

– Я об этом, конечно, читал. Сердечно поздравляю.

– Премия принадлежит нам четверым. Вы общаетесь с другими тремя?

– Вы имеете в виду профессоров Ни Цзяна и Превера и доктора Слейта? Нет. Почему я должен с ними общаться?

– Не важно. – Я отхлебнула горячего шоколада. – Хотите чего-нибудь?

– Нет, спасибо. – Он смотрел в коляску. – Какой милый ребенок! Мальчик?

– Девочка. Ее зовут Мария.

– Очень рад за вас.

– Да, – сказала я, – это был хороший год. Родить ребенка и получить Нобелевскую премию.

– Поздравляю.

Какое-то время мы сидели молча.

– Вы поговорили с тремя моими коллегами, – сказала я, – и после этого разговора они ушли из моей группы. Что вы им сказали?

Тессимонд посмотрел на меня долгим веселым взглядом.

– Вы точно хотите это услышать? – спросил он наконец, посмотрев на мою спящую дочь, а потом на меня.

– Нет, – я вдруг испугалась, – да, чтоб меня. Конечно. Это надолго?

– Пять минут.

– Потом вы больше меня не побеспокоите?

– Разумеется.

– Нет, не говорите. Я передумала. Кто вы, между прочим? Старый мореход, который ходит среди людей и рассказывает им свою тайну лично? Почему бы не опубликовать ее? Не запостить в блог? Не напечатать на футболке?

– Мне приходило в голову это опубликовать, – сказал Тессимонд, – ведь это результат академических исследований. Академические исследования обычно публикуют, правда?

– А вы почему не опубликовали?

– Не видел смысла. Не в публикации, а в науке как таковой. Я понял, чем хочу заниматься на самом деле. Путешествовать. – Он посмотрел сквозь витрину кофейни на людей, гуляющих туда-сюда по площади. Рынки, храмы, склады, мощеные улицы. Тенистые скверы с помпезными статуями мертвых богачей и генералов тихо ждали. Два облака наползли друг на друга, закрыв солнце, как ящеричий глаз. Как там сказал поэт? «Тьма, тьма, тьма. Они все уходят во тьму». Тессимонд снова заговорил: – Я читал вашу работу. Очень элегантно. Очень элегантное решение проблемы темной энергии. Очень… я собирался сказать, что вы обладаете интуитивным ощущением геометрии космоса.

– Собирались сказать?

– Ну… боюсь, теория неверна. Ваша интуиция завела вас в потемки. Но это очень смелая попытка…

– Неверна? – перебила я.

– Боюсь, что так. Боюсь, вы подходите к вопросу не с той стороны. Не только вы, разумеется. Все научное сообщество.

Я рассмеялась, но, надеюсь, по-доброму. Мария заворочалась, замахала ручками в перчатках, как будто боксировала, и снова уснула.

– Тогда сообщите об этом Нобелевскому комитету, – сказала я, – пока не поздно.

Какой абсурд. В самом деле, абсурд.

Позднее осеннее небо было таким же синим, как река, и таким же холодным.

– Вы сказали, что вам нужно пять минут, – я кивнула на часы, – и потратили уже больше минуты.

Он вздохнул, довольно спокойно. И спросил:

– Почему вселенная так велика?

– Вопросы, начинающиеся со слов «почему», редко приносят какую-то пользу физикам. Почему есть что-то, кроме ничего? Почему случился Большой взрыв? Откуда нам знать? Это неудачный вопрос.

Он наклонил голову набок и попробовал еще раз:

– Как вселенная стала такой большой?

– Уже лучше, – смилостивилась я, – она стала такой большой, потому что четырнадцать миллиардов лет назад случился Большой взрыв и одним из последствий этого события стало расширение пространственно-временного континуума в огромных масштабах.

– И теперь звезды и галактики отдаляются друг от друга, как точки на поверхности раздувающегося воздушного шарика, – сказал он, – только поверхность шарика двумерна, и нам надо совершить концептуальный прорыв и вообразить трехмерную поверхность.

– Разумеется, – согласилась я, – это известно каждому школьнику.

– И все же. Почему вселенная расширяется? Почему Большой взрыв привел к расширению космоса?

Я отхлебнула еще шоколада.

– Осталось три минуты, и вы снова задали вопрос «почему».

– Позвольте спросить вас о времени, – невозмутимо сказал он. – Мы, очевидно, движемся сквозь время. В одном направлении. Мы не можем двигаться назад, только вперед.

Я пожала плечами:

– Математика утверждает, что мы можем двигаться назад. Любые уравнения обратимы. Просто так получилось, что мы движемся в одном направлении. Это ерунда.

– Верно, – кивнул он, – наука утверждает, мы можем двигаться в любом направлении. Однако мы, – он погладил себя по щеке, – не делаем этого. Странно, правда?

– Может быть, – сказала я, – мне как-то все равно.

– Время многомерно, как и пространство. Мы можем двигаться в пространстве в любом направлении. А во времени – только в одном.

– Это разговор для детского сада, – сказала я, – мне, конечно, доставила удовольствие наша беседа…

– Что движет объект в пространстве?

– Сила, – сказал я через мгновение.

– Импульс и гравитация. И только они. Вы можете приложить к предмету усилие, чтобы придать ему кинетическую энергию, или же притянуть его к себе. Вы поджигаете свою ракету, а Земля тянет ее вниз. Кинетическая энергия всегда относительна, не абсолютна. Водитель проезжающей машины обладает кинетической энергией, с точки зрения пешехода, но, с точки зрения человека на пассажирском сиденье, он остается на месте.

Меня почему-то успокаивали его объяснения элементарных вещей.

– Прекрасно, – согласилась я.

– Так обстоят дела в физическом многомерном пространстве, которое мы называем пространственно-временным континуумом. А теперь перенесите эту модель в пространство времени. Назовем его временно-пространственным континуумом.

В желудке у меня забурчало.

– Ну, ради спора, пожалуй, – я понимала, что начинаю защищаться, – но это будет просто мысленный эксперимент.

– Почему вы так говорите? – вежливо спросил он.

– Потому что у нас результаты многовековых наблюдений за настоящим миром, за пространственно-временным континуумом. А ваш временно-пространственный континуум умозрителен.

– Правда? Я бы сказал, что мы перемещаемся по нему каждый день. И проводим в нем всю нашу жизнь. Вопрос в том… нет, вопроса два: почему мы по нему движемся и почему мы можем двигаться только в одном направлении.

Перед глазами у меня все расплывалось. Сердце заколотилось быстрее.

– И снова «почему».

– Если вам так будет проще, что влечет нас вперед сквозь временно-пространственный континуум?

– Вы утверждаете: причина того, что мы ощущаем время движением своего рода, часа за часом, в том, что некий объект притягивает нас своей силой тяжести? Так? Мне кажется, с тем же успехом нас может влечь вперед некий изначальный импульс. Вы не согласны?

– Я не согласен потому, что мы вынуждены двигаться по времени только в одном направлении. – Тут я поняла, к чему он клонит, но молча слушала, пока он объяснял: – Представьте себе аналог из физического мира. Нет никакой силы, которая может двигать предмет, находящийся в космосе, так быстро, что он будет привязан к единой траектории. Но при этом во вселенной есть сила, которая может притянуть предмет к себе с такой силой – притянуть так, что у него не будет иного выбора, кроме как двигаться к центру источника силы.

– Черная дыра.

Он кивнул.

– Ваша теория, – сказала я тоном, подразумевающим, что теперь-то мы все выяснили, – заключается в том. что мы двигаемся вперед во времени из-за притяжения супермассивной темпоральной черной дыры?

– Да.

– Ну, – заявила я с беззаботностью, которой не чувствовала, – теория интересная, но всего лишь теория.

– Нет. Подумайте о данных.

– Каких данных?

– Я понимаю, Ана. почему вы сопротивляетесь. – мягко сказал он, – но вы же все понимаете. Кому эти данные известны лучше вас? Что происходит с физическим объектом, когда он приближается к радиусу черной дыры?

– Время, – ответила я, – растягивается.

– А что тогда произойдет с темпоральным объектом, если он приблизится к радиусу темпоральной черной дыры? Пространство растянется. Вселенная расширяется, пока не достигнет асимптоты реальности. С точки зрения наблюдателя, который не видит радиуса черной дыры, пространство будет расширяться до тех пор, пока не покажется бесконечным. – Он снова посмотрел в витрину. – Что еще мы видим, когда глядим вокруг?

– Значит, мы, – голос у меня стал шершавым. – находимся за пределами этого радиуса?

– Если бы мы все еще находились за его пределами, скорость видимого расширения пространства была бы асимптотой, возрастающей с фиксированной скоростью. Простое ускорение. И именно это показывали все эксперименты еще несколько десятилетий назад. Но потом мы начали получать доказательства того, что скорость видимого расширения вселенной растет. Значит, мы приближаемся к радиусу черной дыры. Это также объясняет, почему мы двигаемся во времени только в одном направлении. Строго говоря, мы должны обладать возможностью двигаться по временно-пространственному континууму в любом угодном нам направлении. Но мы находимся вовсе не во многомерном пространстве, а в точке. Как и любой предмет, падающий в черную дыру, мы привязаны к единому вектору.

Я обдумала этот вопрос. На самом деле, я просто так говорю, но мне не пришлось думать слишком долго. Мысль сразу стала мне родной. Как и все остальные, я не понимала, как не замечала ее раньше. Очевидно.

– Но если вы правы, то… подождите минуту.

Я вытащила телефон и включила калькулятор. На основные уравнения ушла пара минут. Все сходилось. Все было верно.

Он был прав.

Я посмотрела на него, чувствуя себя разбитой.

– Когда мы достигнем радиуса черной дыры, приливная сила разорвет нас на части.

– Разорвет время на части, – медленно кивнул он, – да. Но это примерно то же самое.

– Когда?

– Вы же уже посчитали, – сказал он, глядя на мой телефон, лежавший на столе, как миниатюрная надгробная плита 2001 года. – Но точности добиться сложно. Шкала величиной в четырнадцать миллиардов лет. Погрешность составляет не секунды и даже не дни. Годы. У меня вышло плюс-минус семь лет. Расчеты сделаны десять дней назад.

Я потрясла головой, как собака, вытряхивающая воду из ушей, но избавиться от новой мысли у меня не вышло. Все сходилось.

– Значит, это может случиться в любой день.

– Мне жаль, – сказал он. – не столько вас, сколько вашего ребенка.

– Вот почему Ну-Ну был со мной так предупредителен. Ясно. Но какая разница? Да, я понимаю, почему вы не опубликовали свое открытие. Оно звучало бы подобно бульварным пророчествам о грядущем конце света.

– Нет, – он посмотрел на меня сверкающими глазами, – это гораздо очевиднее. Если подумать хорошенько, как еще может быть устроена расширяющаяся вселенная? Движение с максимальной скоростью заставляет время растягиваться, а значит, движение с максимальной темпоральной скоростью заставляет растягиваться пространство. Мы все… мы должны были просто заметить это.

– Я собираюсь домой, – сказала я.

Но я обняла его перед уходом и прижалась щекой к его шершавой щеке. Потом я отвезла Марию домой. Я позвонила М. и велела ему уйти с работы и ехать ко мне. Он удивился, но подчинился.

Обратно он не вернулся.

 

6

Точность вычислений весьма незначительна при таком огромном промежутке времени – с Большого взрыва или (вероятнее) с того момента, как эффект расширения в первый раз возник в стабильном тогда космосе, существующем в открытом временном пространстве. Но я сделала все возможное. Семь лет, вычисленные Тессимондом, кажутся мне очень щедрым допущением. По-моему, срок намного меньше. Скачайте данные о скорости расширения вселенной и посчитайте сами.

Разумеется, я не полетела в Стокгольм. Зачем терять три дня вдали от ребенка? Вся суета не имеет значения. Мы собрали все деньги, какие могли, и купили маленький домик у моря. Я не скажу у какого. Это не важно. Зато, когда по вечерам спускаются сумерки, тюлевые занавески вылезают в открытые окна и мгновенно становятся жесткими, как накрахмаленные, когда ночные бабочки слетаются славить своих электрических богов и когда луна беззаботно лежит в небе над пурпурным горизонтом, как бесценная жемчужина, когда Мария покормлена и довольна и мы с М. по очереди держим ее на руках, а потом укладываем ее и обнимаемся сами, я испытываю такое удовлетворение от простых конечных радостей, какого не бывало в моем прежнем, не ограниченном временем существовании. Я была занята созданием этого отчета, хотя и совсем по чуть-чуть, ведь спешки никакой нет. Или наоборот, спешка слишком велика, но я не хочу о ней думать. А насчет всего остального… Теперь я поняла, что по-настоящему важно.

 

МЕГАН ЛИНДХОЛЬМ

СТАРАЯ КРАСКА

Меган Линдхолъм – автор фэнтези-романов «Голубиный волшебник» («Wizard of the Pigeons»), «Полет гарпии» («Harpy’s Flight»), «Заклинательницы ветров» («The Windsingers»), «Врата Лимбрета» («The Limbreth Gate»), «Удача колес» («Luck of the Wheels»), «Народ северного оленя» («The Reindeer People»), «Волчий брат» («Wolf’s Brother») и «Расколотые копыта» («Cloven Hooves»). Также ее перу принадлежат научно-фантастический роман «Чужая земля» («Alien Earth») и написанный в соавторстве со Стивеном Брастом роман «Цыган» («The Gypsy»).

Линдхолъм известна под псевдонимом Робин Хобб. Книги Робин Хобб – регулярно попадающие в списки бестселлеров «Нью-Йорк таймс» – продаются миллионными тиражами в мягких обложках, а сама писательница входит в число популярнейших фантастов современности. Наибольшую славу Робин Хобб, пожалуй, принесла трилогия «Саги о видящих» («Farseer trilogy»): «Ученик убийцы» («Assassin’s Apprentice»), «Королевский убийца» («Royal Assassin») и «Странствия убийцы» («Assassin’s Quest»). Успешными были и две связанные с ней серии: «Сага о живых кораблях» («Liveship Trader») и «Сага о Шуте и Убийце» («Tawny Man»). В первую входят «Волшебный корабль» («Ship of Magic»), «Безумный корабль» («The Mad Ship») и «Корабль судьбы» («Ship of Destiny»), а во вторую – «Миссия шута» («Fool’s Errand»), «Золотой шут» («The Golden Fool») и «Судьба шута» («Fool’s Fate»).

Кроме того, Робин Хобб – автор цикла «Сын солдата» («Soldier Son»): «Дорога шамана» («Shaman’s Crossing»), «Лесной маг» («Forest Mage») и «Магия отступника» («Renegade’s Magic»). Недавно под тем же псевдонимом писательница начала новую серию «Хроники дождевых чащоб»: «Хранитель драконов» («Dragon Keeper»), «Драконья гавань» («Dragon Haven»), «Город драконов» («City of Dragons») и «Кровь драконов» («Blood of Dragons»). Последняя на сегодняшний день публикация, подписанная Меган Линдхолъм, – сборник рассказов, созданный «в соавторстве» с Робин Хобб: «„Наследие“ и другие истории» («The Inheritance: And Other Stories»).

Рассказ, который предлагается вниманию читателя, – это трогательная история привязанности, которая может возникнуть между членами семьи и неодушевленным предметом. Особенно если в конце концов оказывается, что не такой уж он и неодушевленный.

Когда это случилось, мне было всего девять, так что некоторых деталей я могла не запомнить. Но я помню суть, а суть – единственное, что имеет значение в подобных рассказах.

Я росла в небогатой семье. В первой половине века часто случались скудные годы – наверное, я переносила их легче, чем мама, но в целом 2030-е не баловали никого. Мы с мамой и братом обитали в муниципальном жилье в той части города на «Т», что зовется Новой Такомой. Впрочем, тогда этот район уже не был новым. В Такоме всегда приходилось непросто. Мама говорила, что ее дедушка держал ее на коротком поводке и она это пережила, а значит, переживем и мы. Все знали, что у нас самая строгая мама в доме, и жалели нас.

Мы отличались от большинства обладателей муниципальных квартир. Мама стыдилась нашего жилья. Это была единственная вещь, которую она согласилась принять от правительства, и мне кажется, будь она одна, она предпочла бы улицу. Существовали мы на то, что она зарабатывала в доме престарелых, и еле сводили концы с концами. Мама готовила по старинке – из сырых продуктов, а не из полуфабрикатов. – штопала нашу одежду и ходила в благотворительные магазины. Мы с братом год за годом носили в школу одни и те же мятые контейнеры для еды в грязных рюкзаках. Мобильные телефоны у нас были старые и громоздкие, компьютер – один на всех. О машине не шло и речи.

А потом умер мой прадедушка. Мама не видела его много лет, а мы не знали его вовсе, но он вписал ее в завещание. Она получила все, что оставалось на его банковском счету (не слишком много), и старую мебель из его квартиры – в основном всякую дрянь из ДСП. Мне понравилось древнее кресло-качалка и еще керамические баночки в виде грибов. Мама сказала, что это и впрямь антиквариат: она помнила и то и другое со времен своего детства. Единственной крупной вещью, оставшейся от дедушки, оказалась машина. Последние двенадцать лет, с тех пор как у него забрали права, она пылилась на парковке.

Это было настоящее ретро – не в лучшем смысле слова. В 2020-х все кинулись производить новые энергоэффективные автомобили, похожие на старые, жрущие бензин. Людям хотелось прежнего рева и вместительности, но на солнечных батареях или другом альтернативном топливе. Наверное, прадедушка в свое время был серфером, потому и выбрал машину, имитирующую универсал. Когда мы впервые зашли в гараж посмотреть на нее, Бен, мой старший брат, застонал и спросил:

– Что за хрень у нее по бокам? Это типа дерево или что?

– Или что, – рассеянно произнесла мама.

Она нажала кнопку на брелоке сигнализации, но батарейка давно села. Тогда она открыла машину древним способом, сунув ключ в дырку на ручке. Я была очарована и горда: какие вещи умела делать моя мама!

Снаружи автомобиль покрывал тонкий слой пыли. Но внутри он был безукоризненно чистым. Мама посидела в нем немножко, положив руки на руль и делая вид, будто разглядывает что-то впереди. Она улыбалась. Потом сказала:

– Лучше всего будет ее продать. Если внутри все чисто, двигатель наверняка тоже в отличном состоянии.

Она наклонилась и дернула какую-то маленькую ручку. Мы с Беном подпрыгнули, когда капот резко открылся.

– Мам, по-моему, ты ее сломала, – заявил Бен, – наверное, не надо ничего трогать, пока механик не посмотрит.

Бену было четырнадцать, и он почему-то считал, что, если он чего-то не знает, мама тем более не может этого знать. Она только фыркнула, вылезла из машины и открыла капот до конца.

– Господи, – тихо проговорила она, – а ты заботился о нем, старик.

Я не знала, что она имела в виду, но хорошо помню: моторный отсек выглядел идеально чистым. Мама захлопнула капот, отключила машину от вспомогательной зарядки и смотала провод. У нее были права, и она умела водить, потому что ей приходилось этим заниматься в доме престарелых. Я удивилась, когда она снова села на место водителя и повернула ключ. На руле стояло противоугонное устройство, и мама, поколебавшись, приложила к датчику указательный палец.

– Здравствуй, Сюзанна, – глубоким голосом сказала машина, – как ты поживаешь?

– Отлично, – тихо ответила мама, – отлично.

Бен растерялся. Мама заметила это и улыбнулась. Похлопала по рулю.

– Дедушкин голос. Он любил настраивать все системы под себя.

Она кивнула на заднее сиденье. Бен открыл дверь, и мы оба залезли внутрь. И увидели ремни безопасности.

– А подушки? – недоверчиво спросил Бен.

– Они есть. Но, когда машина была новая, использовалось и то и другое. В ней вам нечего бояться. Иначе я бы не посадила вас сюда.

Мама вдруг сомкнула веки и сжала губы, как будто хотела заплакать. Потом открыла глаза и поплотнее взялась за руль.

– Поехали, – громко и четко сказала она.

Двигатель завелся – он работал намного громче любого другого. Маме пришлось повысить голос.

– Когда она была новая, в машины ставили не только электродвигатели, но и двигатели внутреннего сгорания. И они производили гораздо больше шума, чем сейчас.

– То есть она работает на бензине?! – в ужасе воскликнул Бен.

Мама покачала головой.

– Звуковой эффект. И внутри слышно лучше всего. У дедушки было чувство юмора.

Она погладила приборную панель.

– Столько лет прошло, а он не удалил мои данные из системы безопасности.

– Насколько умна эта машина? – требовательно спросил Бен.

– Он довольно умен, – ответила мама. – Может сам доехать до заправки и записаться на смену масла. Чувствует, когда сдуваются колеса. Раньше он умел говорить с механиком, но я не знаю, работает ли еще симулированный интеллект второго поколения. Меня он временами обманывал. Дедушка очень сильно изменил все его настройки, установил в него образовательные программы. Он говорит по-французски. Гонял меня по урокам всю дорогу до школы. И знал мои любимые радиостанции. – Мама покачала головой. – Люди тогда хотели дружить с машинами. И он действительно был моим другом.

– Трындец какой, – объявил Бен.

– Нет, было чудесно. Мне очень нравилось. Я его любила.

– Я тебя тоже люблю, Сюзанна, – ответил автомобиль.

Говорил он глубоким баритоном.

– Мам, продай его, – с умным видом посоветовал Бен.

– Да, наверное, – сказала мама, но по ее голосу я сразу поняла, что теперь у нас есть машина.

Бен считал себя мужчиной в доме, поэтому начал доказывать маме, что нужно продать этот автомобиль, добавить полученные в наследство деньги и купить нормальный. Она посмотрела на него и сказала:

– По-моему, это я получила наследство, а не ты. Я оставлю его.

Так и вышло.

Она открыла маленькую клавиатуру и ввела наш адрес. Дернула ручку, и автомобиль поехал назад. От страха я задержала дыхание, но мы ни во что не врезались. Мама остановилась, снова дернула ручку, и мы плавно двинулись вперед, выбрались из гаража и оказались на улице.

По дороге домой она нажимала кнопки и болтала с автомобилем. В нем не было мгновенного доступа к Интернету, но зато с потолка опускался экран.

– И что толку? Чтобы на него смотреть, нужно ехать сзади, – пожаловался Бен.

Мама наклонилась и открыла ящик под сиденьем. Там оказались древние DVD-диски в плоских пластиковых коробочках.

– Это фильмы, – объяснила она, – развлекать детей на заднем сиденье. Экран расположен так, чтобы водитель не отвлекался.

Она вытащила всю стопку и стала перебирать ее, грустно улыбаясь.

– Я их все помню, – тихо сказала она, – тут есть мои любимые.

– Значит, водитель должен просто сидеть впереди и умирать от скуки? – спросил Бен.

Мама со вздохом отложила диски и повернулась к нему.

– Водитель должен вести машину.

Она развернулась обратно, положила руки на руль и посмотрела вперед, над капотом.

– Когда этого малого собирали, без водителя с правами транспорту разрешалось ездить только на очень маленькие расстояния. Примерно на километр. Возможности их мозгов тогда были ограничены. Впрочем, ограничены скорее законодательно, чем технически. Люди не доверяли машинам ездить самостоятельно. Конечно, благодаря аварийным локализаторам они могли отвезти тебя в больницу, если ты отключался, а датчики помогали парковаться, но в целом автомобилем управлял человек.

– А почему ты говоришь про машину «он»? – спросил Бен.

– Старая привычка, – ответила мама таким голосом, что разговор на этом закончился.

Нам принадлежало парковочное место рядом с домом, которым мы раньше не пользовалась. Когда мы в первый раз приехали на машине, все дети сбежались посмотреть, откуда такой шум. Они наблюдали, как мы подключали универсал к зарядке. Он был примерно в два раза длиннее остальных автомобилей на парковке.

– Какие гигантские батареи, – прошептал один мальчик.

У Бена заалели уши.

– Древний мусор, – тоном знатока заявил второй, – странно, что вообще ездит.

Мама сделала то, чего Бен терпеть не мог. Мне это тоже не нравилось. Все остальные мамы в здании просто не обратили бы внимания на наглых ребят, шатающихся вокруг парковки. Наша всегда смотрела прямо на них и говорила с ними как с нормальными людьми, пусть даже они были обдолбаны до такой степени, что еле стояли.

– Он старый, но работает как часы. Скорее всего, переживет большинство этих пластиковых корыт. Когда его собирали, еще была в почете сталь, – сказала мама.

Она включила сигнализацию, и по машине забегал огонек.

– А чего эта хрень на боках изображает? – спросил Ленно.

Он улыбался. Ленно всегда улыбался, и я еще ни разу не видела, чтобы он открывал глаза целиком. Казалось, ему нравится машина, но однажды он так же радостно пялился на фонарный столб.

– Это дерево. Ну, псевдодерево. Дедушка очень им гордился. Один из первых наноматериалов, который стали использовать при производстве автомобилей, последнее слово техники на тот момент. Гарантировалось, что покрытие не выцветает, не царапается, выглядит как дерево и на ощупь такое же, а еще само залечивает мелкие вмятины.

Мама вздохнула, улыбнулась и покачала головой, вспоминая что-то.

– Пошли, дети. Нам пора готовить ужин и делать уроки, – сказала мама.

– Уроки, – загоготал один парень.

Две девочки подхватили. Мы прошли в дом за мамой, пытаясь не обращать внимания.

Бен злился на нее.

– Откуда ты столько знаешь про эту машину? Я думал, что ты не общалась с дедом. Что он, не знаю, отрекся от тебя, когда ты была ребенком.

Мама мрачно посмотрела на него. Она редко упоминала о своей семье. Насколько я могла вспомнить, всегда были она, Бен и я. Конечно, где-то по земле ходил наш отец, но я с ним никогда не встречалась. Если Бен его и знал, то мне не говорил. Мама поджала губы, а потом резко сказала:

– Мы с дедушкой очень любили друг друга. Я приняла ряд решений, с которыми он не согласился. Он долго злился на меня, а я на него. Но мы всегда знали, что все равно любим друг друга. Просто так и не сумели этого сказать.

– А что за решения? – спросила я.

– Завести меня, – вполголоса произнес Бен.

Мама то ли не расслышала, то ли не захотела это обсуждать.

Так у нас появилась машина. Не то чтобы мы часто ею пользовались, но мама отполировала ее специальным воском, почистила солнечные батареи, пропылесосила салон и подвесила на зеркало старомодный ароматизатор в виде елочки. Однажды мы приехали из школы на автобусе и увидели, что она заснула на переднем сиденье, положив руки на руль. Во сне она улыбалась. Время от времени по выходным она катала нас. Бен всегда говорил, что не хочет ехать, но в итоге ехал.

Мама не стала обновлять машину, но настроила ее под нас. Ввела в систему безопасности наши имена, а в навигатор – адреса дома, школ, больницы и полицейского участка, чтобы в экстренной ситуации мы не остались без помощи. Автомобиль обращался к нам по имени. Бен игнорировал его искусственную личность, а мне нравилось с ним болтать. Он знал кучу старых плоских шуток, и в него были установлены странные программы вроде «Дорожных игр» – про номерные знаки – и «Животное, растение или минерал». Я попробовала каждое сиденье. Посмотрела несколько старых фильмов на маленьком экранчике, но они все оказались ужасно длинными, и люди там очень много разговаривали. Моим любимым стало заднее сиденье, развернутое спиной к водителю. Очень интересно было наблюдать за лицами людей, которые проходили за нашей машиной. Обычно они удивлялись. Кто-то улыбался и махал, кто-то провожал нас взглядом. Вот только по вечерам мне не нравилось там сидеть, потому что фары автомобилей, проезжающих за нашей, светили мне прямо в глаза.

Машина была не слишком надежна и почти ничего не изменила в нашей жизни. Иногда, когда шел дождь, а нам приходилось идти к остановке и обратно, Бен начинал ворчать. Другие родители отправляли машины забирать детей из школы, и Бен все время скулил по этому поводу.

– Почему универсал не может отвозить нас домой, если идет дождь? – допытывался он у мамы.

– Ваш дедушка водил сам. Как и я. Не думаю, что он вообще когда-нибудь снимал блок.

– Это что, просто программа? Его можно снять?

– Даже не думай, Бенни, – осадила его мама.

И он какое-то время не думал. А потом ему исполнилось пятнадцать, и мама решила научить его водить.

Поначалу ее предложение не заинтересовало Бена. Большинство наших сверстников давно считали права лишними хлопотами. Если машина соответствовала требованиям закона, кто угодно мог в нее сесть и поехать. Я знала ребят, которых машины каждый день отвозили в детский сад и забирали обратно. Мама говорила, что глупо использовать автомобиль весом в тысячу с лишним килограммов как транспорт для двадцатикилограммового ребенка, но другие люди так и поступали. Мы с Беном оба понимали, что мама могла бы перепрошить универсал – или разблокировать его, или что там требовалось, – и колеса всегда находились бы в нашем распоряжении. Однако она предпочла другой вариант. Она сказала Бену, что единственный способ получить машину – научиться водить по-настоящему. Когда он сдаст экзамен, мама даже разрешит обновить ее, и можно будет просто откидываться на сиденье и называть ей пункт назначения.

Теперь идея Бену понравилась. Я ездила вместе с ними, когда он тренировался. Сначала мама по вечерам вывозила нас из города, чтобы он практиковался на парковках у пустых торговых центров. Бен быстро научился хорошо водить. Говорил, реальность почти не отличается от компьютерных игр. Тогда мама напомнила ему, что в игре он не может никого убить или покалечиться сам. Она очень серьезно к этому относилась, а Бен бесился. Они, наверное, целый год об этом спорили. Каждый разговор о машине превращался в ссору. Он ненавидел «дурацкую» краску и дерево, а она утверждала, что это «винтаж» и «классика». Он повторял, что лучше купить автомобиль подешевле, а она – что металлический корпус его защитит и что нужно радоваться, что у нас вообще есть машина. И так по кругу. Кажется, Бен произнес «Да знаю я, знаю» не меньше миллиона раз в тот год. А мама всегда отвечала: «Помолчи и слушай, что я говорю».

Бен решительно настроился обновить универсал и кататься с друзьями: большинству родители запретили приближаться к машине, если за рулем будет Бен, с правами или без. Он твердил маме, что самоуправление безопаснее, что оно уменьшит пробег, потому что машина сможет выбирать маршруты в объезд пробок, и что по статистике автомобильные мозги реагируют быстрее человеческих в экстренных ситуациях.

– Допустим, но реагируют они всегда одинаково, а люди могут принять десяток разных решений. Так что ответ – нет. Не сейчас. Может быть, никогда.

У мамы появилось серьезное преимущество на следующей неделе, когда на трассе I-5 произошло несколько десятков аварий с участием машин без водителя. Маму не волновало, что причиной стал вирус, которым заразили светофор. Никто не знал, кто это сделал. Одни говорили – экологическая группа борется с частным транспортом. Другие – новое поколение хакеров хочет оставить след в мире.

– Проблема не в машинах, мам! – доказывал Бен. – Светофор дал им неправильную информацию!

– А если бы за рулем сидели люди, ничего такого не случилось бы, – отрезала мама.

После этого несколько месяцев тема больше не всплывала.

В июне Бен с мамой серьезно поругались. Однажды он пришел домой из школы и взял машину без спроса. Вернул он ее черной, с легким вибрирующим намеком на еще более темные тигриные полосы. Я стояла и смотрела, пока он заводил ее на парковку.

– Круто? – спросил он. – Полоски шевелятся. Чем быстрее едешь, тем быстрее двигаются нанороботы.

– Откуда ты взял деньги?

– Не твое дело, – огрызнулся брат.

Я поняла, что будет скандал.

И он разразился, куда хуже, чем я думала. Когда мама пришла с работы, старые нанороботы в «деревянной» обшивке подрались с нанороботами из тигриных полос. Машина выглядела, как выразилась мама, «словно куча шевелящегося мусора».

– О чем ты вообще думал?

Они поссорились. Он говорил, что черная машина смотрится лучше, что новые нанороботы победят старых и цвет выровняется. Когда оказалось, что он потратил на покраску деньги, отложенные для колледжа, мама пришла в ярость.

– Я не мог упустить такое предложение! Обошлось в два раза дешевле, чем в обычном салоне!

Тут мама поняла, что он обратился в одну из тех палаток, которые ставили у торговых центров и блошиных рынков. В этих передвижных мастерских исправляли маленькие вмятины на переднем стекле или меняли его целиком. Там могли сделать чехлы на сиденья, нарисовать языки пламени или полосы. Нечистые на руку умельцы отключали родительский контроль музыки, видео и навигации, стирали историю передвижений и скручивали пробег. А в той палатке, куда пошел Бен, меньше чем за час выкрасили всю машину нанокраской. Ее просто вылили на универсал, и она сама расползлась по старому покрытию. Никаких распылителей благодаря новым нано-роботам. Самым современным, как поклялся Бену механик, которые забьют всех роботов предыдущих версий.

Мама так разозлилась, что усадила нас в машину, и мы поехали в эту палатку. По закону они должны были проверить документы владельца, прежде чем выполнить заказ. Мама хотела вернуть деньги Бена и надеялась, что у них найдутся нанороботы, которые съедят черный цвет. Ничего подобного. Когда мы приехали, то вместо мастерской обнаружили только кучу пустых банок и несколько пятен испуганной краски, которая пыталась наползти на мятые жестянки. Мама позвонила копам, потому что выбрасывать нанороботов незаконно, и те пообещали прислать команду зачистки. Мама не стала ее ждать, и мы поехали домой. Когда мы остановились, Бен выскочил из автомобиля и побежал внутрь. Мама вылезла медленно и встала у машины с таким грустным взглядом, какого я никогда не видела.

– Прости меня, Старая Краска, – сказала она универсалу.

Так он получил свое имя, а я поняла, что для мамы значил дедушкин автомобиль, ведь Бен совершал поступки и похуже тюнинга старой машины без разрешения. Я подумала, что, когда он успокоится, я постараюсь ему все объяснить. Потом я решила, что лучше будет не лезть в это вообще.

Покрытие смотрелось все хуже и хуже. Старые нанороботы держались крепко. Деревянные панели ползали по всему корпусу, пытаясь сбежать от новой краски. Выглядело это так, будто машина гнила. Бен не хотел больше в нее садиться, но мама была неумолима.

– Ты принял это решение, и тебе придется смириться с последствиями, как и нам всем, – говорила она.

И брату приходилось ехать на Старой Краске – в магазин, или вернуть книги в библиотеку, или по какому-нибудь еще поручению.

Через пару месяцев мама подхватила желудочный грипп и осталась дома. Днем она почувствовала себя лучше и подошла к окну посмотреть на улицу. Так она обнаружила, что Старая Краска пропал. Мы с братом ехали в автобусе, когда раздался ее гневный звонок.

– Ты, Бенни, полагаешь себя хитрецом, но на самом деле у тебя большие проблемы. Очень большие.

Он начал выяснять, что произошло, и тут автобус сошел с ума. Бен уронил телефон, пытаясь удержаться на скользком сиденье и не дать упасть мне. Потом мама рассказала, что профсоюз всегда настаивал, чтобы в любом общественном транспорте был номинальный водитель. Поэтому, когда автобус начал громко гудеть, мигать фарами и прыгать с полосы на полосу, пожилой мужчина на водительском месте потянул переключатель ручного управления. Он схватил руль, вывез нас на тротуар и выключил двигатель.

Старик извинился и попросил нас сидеть спокойно, пока не появятся ремонтники. Он вызвал сменный автобус, и все в салоне услышали истеричный ответ диспетчера. Двенадцать поломок, аналогичных нашей, за десять минут, три из них стали причиной серьезных аварий, нет никакого транспорта на смену. На заднем плане кто-то кричал, что скорая помощь сошла с ума и въехала в автобус. Диспетчер оставил водителя ждать на линии.

До нашей остановки было всего три квартала, поэтому мы попросили выпустить нас и пошли пешком. Бен подобрал телефон с пола, но мама уже повесила трубку, а он не очень хотел выяснять, почему она так разозлилась. В те времена у Бена было много секретов: от папиросной бумаги в спортивной сумке до приемов в венерическом диспансере. Мне, впрочем, тоже не полагалось этого знать.

Мы прошли половину квартала, когда услышали, что автобус завелся. Оглянувшись, мы увидели, что он тронулся с места. Никогда не думала, что городской автобус может так разогнаться. Мы смотрели на него, не понимая, что случилось, как вдруг на обочину вылетел «Фольксваген Херувим» и чуть не сбил нас. На мгновение он забуксовал на месте, дымя, и двое детей с криками выскочили с заднего сиденья. В следующую секунду автомобиль, пятясь, вернулся на дорогу и умчался вдаль. Девочка-подросток, сидевшая в нем, цеплялась за маленького брата и ревела:

– Машина сошла с ума! Сошла с ума!

Человек из гриль-бара на углу открыл дверь и крикнул нам:

– А ну-ка идите сюда!

Мы замялись, но он указал в сторону улицы и завопил:

– Боже мой! Дети, сейчас же!!!

Мы бросились к нему, а по тротуару пронесся фургон с пиццей. Он задел стойки тента, и бело-зеленая полосатая ткань упала на землю, но мы успели заскочить внутрь.

Это был спортивный бар, и пару раз, когда мамина любимая команда выходила из группы, мы ели тут пиццу. Обычно на всех экранах крутили какие-нибудь соревнования, но сегодня на каждом метался встревоженный диктор. Он велел по возможности не выходить на улицу, избегать любых транспортных средств и оставаться на связи, чтобы знать последние новости о кризисе взбесившихся машин.

Бен наконец позвонил маме и рассказал, где мы, потому что владелец бара отказывался отпускать нас одних. Мама пришла, поблагодарила его и увела нас домой по узким переулкам и дворам. Каждые несколько минут мы слышали гудки, отдаленный рев двигателей и грохот столкновений.

Взбесились не все машины в городе, но многие, в том числе наша. Мама злилась: она решила, что это Бен снял программный блок Старой Краски, разрешив ему ездить самостоятельно. Она не поверила его возражениям, но к концу вечера ведущие новостей ее убедили. Вирус назвали «семь семь три четыре, вверх ногами и назад», по группе хакеров, которая взяла на себя ответственность. Если написать на бумаге «7734», перевернуть и посмотреть с другой стороны, будет немного похоже на слово «hell», «ад». Как объяснили хакеры, они просто хотели доказать, что могут это сделать. Никто не знал, по каким каналам распространяется вирус. Наш сосед сказал, его занесли прямо в автомобильные компьютеры зомби-нанороботы, а их можно было подсадить куда угодно, от стеклоочистителя до охладителя и даже краски. Бен утверждал, что нет никаких доказательств того, что заразила машину его выходка, но мама всегда верила в эту версию.

К вечеру в интернет-новостях написали, что кризис скоро разрешится без дополнительного вмешательства. Для многих машин так и получилось. Они уничтожили сами себя. Полиция и члены комитета бдительности вывели из строя явных мерзавцев, стреляя им по шинам. Их владельцы здорово разозлились, а страховые компании утверждали, что не должны ничего платить. По заданию правительства разрабатывался наноантивирус, который можно было бы распылять на машины, но попытки его использовать не приносили особых результатов. Некоторые люди требовали закрыть все автоматические станции подзарядки, но хозяева незараженного транспорта возражали. В конце концов было решено оставить их открытыми, потому что некоторые взбесившиеся машины свирепели еще сильнее, обнаружив закрытую станцию.

Мама попыталась мне все объяснить. У машин разный уровень интеллекта, и люди могут задавать степень важности их самостоятельных действий. Многие назначают приоритетной подзарядку, потому что хотят, чтобы автомобиль всегда был на ходу. Другие настраивают машину так, чтобы она ездила с максимальной возможной скоростью, а уровень вежливости снижают или отключают вообще. Менять параметр наблюдения за пешеходами не положено в принципе, но некоторые все равно это делают. Самыми опасными бунтарями оказались доставщики пиццы и «скорая».

Поначалу вирус парализовал страну. Он заразил не все машины, но инфицированный транспорт вызывал аварии, и на улицах стало опасно. Никто не хотел выходить из дома. Школы переключились на тот же интернет-режим, какой использовался, когда выпадало слишком много снега. В магазинах кончались продукты, а доставкой занимались только ретрогрузовики без интеллекта вообще, со стариками за рулем.

К третьей неделе эпидемия пошла на убыль и большую часть по-настоящему опасных бунтарей вывели из строя. Однако машины продолжали сходить с ума. Кто-то выполнял свои повседневные задачи, но превышал скорость или выбирал другие маршруты. Детям велели не садиться в зараженные машины, даже в семейные автомобили, поджидающие около школы в обычное время. Иногда они вели себя нормально, а иногда впадали в безумие. Появился новый мелкий бизнес: охотники отслеживали дорогие автомобили по навигатору, ловили их и обездвиживали, пока вирус не вылечивали. Впрочем, многие владельцы не могли себе позволить их услуги или просто считали, что машина этого не стоит.

Словом, Старая Краска по-прежнему катался сам по себе. Поначалу мы время от времени замечали его в нашем районе. Он всегда ехал очень осторожно и без видимой цели. Дважды он заряжался на нашей парковке, но не успевали мы подойти или тем более открыть дверь, он срывался с места. Мама велела оставить его в покое и все гадала, когда же наконец разработают антивирус. Потом универсал перестал появляться.

Однажды вечером, когда Бен страшно злился, что ему не на чем ехать на танцы, он проверил навигатор Старой Краски.

– Этот псих в Калифорнии! – завопил Бен, довольно сильно удивившись.

– Дай посмотреть, – попросила мама и засмеялась. – Я возила его туда однажды на весенних каникулах. Сказала дедушке, что поеду в Ошен Шорс. Я стерла все данные перед возвращением домой, но вирус, наверное, вытащил их из памяти.

– Ты творила такие вещи? Ты же меня убьешь, если я что-то подобное сделаю!

– Я была молода, – странно улыбнулась мама, – иногда мне кажется, что в подростках тоже сидит своего рода вирус. Они постоянно нарушают программу, которую заложили в них родители.

Она фыркнула, как будто сдувая что-то с лица, и посмотрела на Бена.

– Завести своих детей – это антивирус. Он вылечил меня от подобных мыслей.

– И почему ты не позволяешь мне быть таким подростком, каким была сама?

– Потому что на своей шкуре узнала, к чему могут привести безумные идеи, которые возникают у молодых. Сходить с ума здорово. Если остаешься живым после этого.

Она выключила монитор и велела нам обоим ложиться.

Следующие несколько недель Старая Краска раскатывал по странным местам. Однажды он поехал куда-то в национальный парк Олимпик, где мама была на рейве. Два дня он кружился у старой просеки рядом с горой Кристалл. Это встревожило маму. И, когда обнаружилось, что теперь он двинулся к озеру Челан, она засмеялась от облегчения. В каком-то смысле было даже круто, что Старая Краска отправился путешествовать. По вечерам мама смотрела, где он, и рассказывала нам истории из своей юности, когда жила с дедушкой и сводила его с ума. Она вспоминала о глупых идеях и рискованных ситуациях, о том, как миллион раз находилась на волосок от смерти или ареста. Мы с Беном начали смотреть на нее немного по-другому, как на человека, который и правда когда-то был подростком. Не то чтобы теперь она позволяла нам больше, но мы хотя бы стали понимать, почему она вела себя так.

Мы ждали, что Старая Краска разрядится, но этого не происходило. Думаю, он степенно заезжал на станции подзарядки, притворяясь старым семейным автомобилем. Бен спросил у мамы, почему она не заблокирует ему доступ к кредитной карте, но мама только пожала плечами. Мне кажется, ей нравилось заново переживать все свои приключения. Он не так уж много тратил. У большинства машин есть резервные солнечные батареи, а у Старой Краски они были очень мощными. Иногда он оставался в каком-то месте на три-четыре дня: как предполагала мама, просто нежился на солнышке, прежде чем поехать дальше.

– А если я отключу кредитку, он никогда не вернется домой.

Она грустно улыбнулась и добавила:

– Жесткость из лучших побуждений не так хороша, как про нее говорят. Иногда, если ты запираешь дверь, другой человек может больше в нее не постучать.

Шли недели. Мы следили, как наш универсал разъезжает по старому шоссе 99, а сами снова стали ходить пешком. Все городские автобусы и грузовики доставки перевели на полностью ручное управление. Старики посмеивались: их снова звали на работу. Мама говорила, что это огромная победа для профсоюза, а кое-кто обвинял профсоюз в сговоре с хакерами.

Правительство придумало три разных антивируса и потребовало от всех владельцев транспортных средств установить их. Конечно, дело это оказалось совсем не простым. Все хозяева зараженных машин должны были сообщить о них государству, и мама тоже заполнила бумаги. По почте нам пришел баллончик с нанороботами-очистителями и буклет с инструкцией по обеззараживанию машины и установке антивируса. Мама положила это все на подоконник в кухне, где оно благополучно покрывалось пылью.

К концу лета большинство инфицированных автомобилей пропало с дорог. Некоторые из них уничтожили сами себя, наиболее агрессивных поймали и отключили. Тем не менее аварии все равно случались почти каждый день. Три пожарные машины в Сан-Франциско поссорились из-за пяти пожаров и вместо того, чтобы тушить их, впали в буйство и стали кататься по городу. Кто-то намеренно заразил пятнадцать «Харли Дэвидсонов», припаркованных у бара, вариантом вируса, и десять Ангелов Ада разбились, не успев проехать и двух километров. Сети автозаправок в Анкоридже влепили огромные штрафы за то, что они не использовали нужный антивирус, а за загрязнение окружающей среды пришлось заплатить еще больше.

В конце сентября, во время жуткого ливня, я заметила Старую Краску у школы. Он стоял на обочине. Я бросилась к машине, но Бен удержал меня за плечо.

– Он заражен. Ему нельзя доверять, – резким шепотом сказал он.

Он оглянулся, опасаясь, что кто-нибудь услышит. Тогда стали выводили из строя и неагрессивные автомобили, чтобы они не заразили другие. Мы пошли к автобусной остановке, а Старая Краска медленно пополз за нами.

– Зачем он здесь? Он никогда нас не забирал.

– Он знает, в какую школу мы ходим и до которого часа учимся. Это есть в его программе – мама ввела на случай, если когда-нибудь ей все-таки захочется, чтобы он за нами ездил. Наверное, он глючит.

Когда мы сели в автобус, Старая Краска газанул, дважды просигналил и проехал мимо. Мы рассказали все маме, когда она вернулась с работы, и она улыбнулась. Поздно ночью я услышала, как она встала, и вышла к ней в гостиную. Мы выглянули в окно, по которому сбегали струйки дождя, и увидели Старую Краску. Он заряжался на нашей парковке.

– А он неплохо выглядит после такого путешествия, – улыбнулась мама. – наверняка в этом месяце я получу счет за мойку машины и смену масла.

Я сходила на кухню и принесла антивирус и очиститель.

– Попробуем поймать его?

Мама поджала губы и покачала головой.

– Дождь идет. Пусть привыкнет у нас заряжаться. Когда будет сухо, я спущусь и обрызгаю его.

Мы легли спать.

Сентябрь сменился октябрем. Иногда я видела Старую Краску на улицах и подозревала, что он временами заезжал к нам подпитать батареи. Погода стояла сырая, и мама оправдывалась этим, не желая его ловить. Бен играл в футбол за школу и так изменился, что я иногда думала, будто моего брата перепрограммировали инопланетяне. Чаще всего я ездила домой одна. Я замечала Старую Краску у школы в самые дождливые дни: он следовал за мной, пока я не забиралась в автобус. Однажды он дождался меня на остановке и проводил домой. Я знала, что не должна садиться в него, но никто не запрещал мне с ним разговаривать. Так что я подошла к нему и погладила бампер.

– Я по тебе скучаю, Старая Краска, – сказала я.

Он был не в духе, шарахнулся от тротуара и немедленно умчался прочь под гудки других машин. Я очень обиделась и не стала рассказывать ничего маме и Бену. Я боялась, мама сообщит в полицию, что он опасен, и даст им его GPS-код.

В январе погода совсем испортилась. Снег падал, потом таял, застывал черным льдом, и падал новый. Этот цикл повторялся целую неделю. Автобусы теперь ездили по «снежным дорогам», минуя холмы. Вместо трех кварталов до автобусной остановки нам приходилось ходить шесть до главной улицы. Каждое утро Старая Краска ждал нас у дверей и крался за нами всю дорогу до остановки. Бен не обращал на него внимания, только шипел, что мог бы сидеть в теплой машине, а не брести по льду.

Прямо за остановкой находилась станция подзарядки – на ней выстроилась очередь. Пока мы ждали автобуса, туда заехал черный фургон и отрезал одной машине пути к отступлению. На фургоне было написано «Дорожные псы».

– Охотники! – сказал Бен. – Круто, давай посмотрим.

Охотники окружили зажатую машину – красный «БМВ». Затем вытащили специальные пистолеты для пробивания шин и прицелились.

– Не стреляйте так близко к станции! – крикнули из автомобиля в конце очереди.

Но на самом деле следить нужно было не за «БМВ». Черный седан с большими колесами, стоявший через две машины, вдруг развернулся и бросился, сминая кусты, прямо на нас. По дороге он задел одного из охотников, тот упал. Другие принялись стрелять – мимо. Красная машина запаниковала, сдала назад, чтобы отвоевать немного пространства, толкнула стоявший за ней автомобиль, тот врезался в бордюр и забуксовал.

Бен схватил меня и дернул на себя, но это не помогло. Я даже не заметила, что черный седан устремился к нам. Он ударил меня, вырвав из рук Бена. Меня отбросило на проезжую часть. Рухнув на землю, я покатилась по черному льду. Казалось, я буду скользить так вечно. Бен кричал, машины сигналили, и, когда я все-таки остановилась, мир вокруг начал кружиться. Но я была цела. Я встала. Бен побежал ко мне.

Тут у меня страшно заболела рука, и я поняла, что не могу ей двигать. Я завопила.

– Беги!!! Сейди, беги оттуда! – заревел Бен.

Черный седан развернулся и снова нацелился на меня. Потом я узнала, что он принадлежал охранной службе и его настроили нападать на любого, кто попытается причинить вред пассажиру. Охотников он принял за убийц, почему выбрал меня – не понял никто. Седан приближался, я бросилась бежать и, развернувшись, испугалась еще сильнее: задним ходом навстречу несся Старая Краска. Меня раздавило бы между двумя машинами. Я закричала. Седан ударил, и я взлетела.

Но Старая Краска распахнул дверь кузова и, когда я подлетела к нему, переключился на первую передачу и сдал назад – словно кетчер, пятившийся за высоко отбитым мячом. Я рухнула на раздувшиеся подушки безопасности на своем любимом сиденье. Приземление получилось не слишком мягким, но, очевидно, самым мягким из возможных. Я упала, дверь захлопнулась. Утопая в подушках, я потеряла сознание.

Я очнулась по пути в отделение скорой помощи. Бен звал меня, а потом принялся разбрасывать подушки, из-за которых я ничего не видела. Он сидел на втором ряду сидений и, перегнувшись назад, пытался добраться до меня.

– Кто за рулем? – спросила я.

– С тобой все хорошо? С тобой все хорошо? – не отвечая, повторял Бен.

Старая Краска несся в больницу, не обращая внимания на светофоры и улицы с односторонним движением. Он непрерывно гудел, а над городом гремел записанный голос:

– Срочно! Срочно! Несчастный случай! Уступите дорогу, пожалуйста!

Так он и влетел в больничный двор и открыл заднюю дверь, паркуясь у самого входа. Бен выскочил наружу, крича, чтобы кто-нибудь помог его сестре. Подушки безопасности сдулись, и люди в белом вытащили меня из машины. Я успела взглянуть на Старую Краску, когда он уезжал прочь. Задний бампер был погнут, а стекло над ним разбито.

– Что случилось со Старой Краской? – заплакала я.

Меня положили на каталку и повезли внутрь. Бен бежал сзади, прижав телефон к уху.

– По сравнению с черным седаном? Ничего. Он отделал ту машину так, что она даже рулем шевельнуть не может. Таранил ее снова и снова. Я думал, тебя там размажет. Мама? – сказал он уже в телефон. – Мама, мы в детской больнице Мари Бридж. На Сейди наехала машина, но Старая Краска ее спас. Приезжай быстрее, им нужен номер страховки, а я его не знаю.

Мои повреждения оказались не такими уж серьезными: сломанная рука да множество синяков. Меня оставили в больнице на шесть часов для наблюдения, но сотрясение было легким. Мама сидела у моей постели. Двое полицейских приехали брать показания. Бен сказал, что меня чуть не задавила сумасшедшая машина, а мама – что не представляет, какой добрый самаритянин подобрал ее дочь и привез в больницу, но она ему очень благодарна. Женщина в форме заметила, что, по словам других свидетелей, универсал вел себя странно, пытаясь меня спасти. Бен покосился на маму и произнес:

– Там за рулем сидел какой-то старик. Ударив черную машину, он открыл дверь и велел мне запрыгивать. Сказал, что в юности участвовал в гонках на выживание. Потом он привез нас сюда и уехал, потому что не хотел проблем.

Копы задали ему еще пару вопросов, но Бен отвечал только «Я не помню» или «Я не заметил, я боялся за сестру».

Когда полицейские наконец ушли, мама очень тихо сказала:

– Надеюсь, камера на станции подзарядки не сфотографировала номера.

– Да уж, – согласился Бен, глядя на нее, – но я не мог позволить им просто разобрать Старую Краску после того, как он спас Сейди жизнь.

Мама вздохнула.

– Бен Сейди. Мы все знаем, что рано или поздно этим история и кончится. Он не может вечно носиться на свободе. Вы же понимаете, что Старая Краска просто следует программе. Он… Не живой. Он кажется живым только потому, что мы так думаем. Но на самом деле это просто программа.

– Спасать жизнь Сейди? Ловить ее на заднее сиденье, включать подушки и при этом бить седан? – Бен засмеялся и покачал головой. – Мам, ты меня в этом не убедишь.

Вечером меня отпустили из больницы. Мы приехали домой и сразу же легли спать. Но около полуночи я услышала, что мама встала, и тоже поднялась. Она смотрела на парковку сквозь щель в жалюзи.

– Он там? Он цел?

– Нет, детка, его нет. Иди в кровать.

Наутро мы с Беном проспали и не пошли в школу. Мама не стала нас будить. Выпало добрых пятнадцать сантиметров снега, и занятия отменили. Когда мы вышли в гостиную, мама сидела за компьютером и следила за точкой на карте. Точка не шевелилась. На полу лежал рюкзак и стопка зимней одежды.

– Дети, посмотрите домашнее задание в виртуальной учебной сети, – весело сказала она, – меня какое-то время не будет.

– Нет, – возразил Бен, – мы едем с тобой.

По снегу мы пробрались к остановке, сели на автобус до станции проката автомобилей и взяли там крошечную машинку. Поездка на ней. особенно после Старой Краски, походила на попытку втиснуться всем вместе в душевую кабину. Мама села на одноместное переднее сиденье, а нам с Беном досталось заднее. В теплых куртках мы едва там помешались. Мама ввела координаты, и машина потребовала снова просканировать кредитную карту. Говорила она жеманным девчачьим голосом.

– Озеро Макинтош находится за пределами зон с первой по двенадцатую. Могут потребоваться дополнительные расходы, – заявила машина.

Мама согласилась, но мы не двинулись с места.

– Поступило сообщение об опасных погодных условиях. Совершать поездку не рекомендуется. В случае отмены транзакции сейчас оплата взиматься не будет.

– Просто поехали, – вздохнула мама.

И мы двинулись. Дорога оказалась не такой уж сложной. Крупные трассы расчистили и посыпали солью, а когда мы добрались до автомагистрали I-5, обнаружилось, что снегоочистители и другие машины оставили за собой почти чистый асфальт. Непривычно было не ощущать пространства Старой Краски. Я прислонилась к Бену.

Мы почти не разговаривали, слышалось только ровное гудение двигателя. Бен сунул в рюкзак кучу всего, в том числе мое обезболивающее и бутылку воды. Я приняла таблетку и проспала почти весь путь. Я проснулась от слов Бена:

– Но подъездная дорога перегорожена цепью.

– Тогда вылезаем, – сказала мама.

Я села ровнее. Мы уехали за город, и вокруг не было никаких следов, только наши. Очень странное ощущение. Я не видела ничего, кроме выглаженного ветром белого полотна и укутанных снежинками ветвей слева и справа от узкой трассы. Мы съехали с нее и остановились. Перед нами возвышались две большие желтые стойки, между ними натянули тяжелую цепь. На оранжевой табличке красовалась надпись «Закрыто». Дорога впереди была засыпана ровным слоем снега и, петляя, скрывалась из виду за деревьями.

Мама велела машине подождать, и та покорно отключила двигатель. Мы снова втиснулись в куртки. Ни у кого из нас не было по-настоящему теплых ботинок. Мама взяла свой рюкзак, Бен – свой, и мы вылезли на нетронутый снег. Небо стало ясным, похолодало. Такие сугробы растают нескоро. Бен шел за мамой, а она разыскивала призрачный, почти стертый ветром след шин универсала, который съехал с дороги, чтобы добраться до озера. Я тащилась сзади по протоптанной ими тропе. Мама запахнула куртку поплотнее.

– Когда я училась в старших классах, здесь устраивали отличные рейвы. Летом, правда.

– А что ты со мной сделаешь, если я уеду на рейв в лесу? – поинтересовался Бен.

Мама просто посмотрела на него. Мы обе знали, что он бывал на рейвах в лесу. Бен замолчал.

Мама увидела Старую Краску раньше, чем мы, и бросилась бежать. Универсал не двигался, прячась под деревьями. Его завалило снегом, так что виднелись только пятна краски на боках. За ночь на крышу нападали сучья и листья. Окна обледенели. Он выглядел так, как будто простоял здесь многие годы. Когда мы подошли, двигатель дважды щелкнул и затих. Мама остановилась и раскинула руки.

– Стойте на месте, дети, – велела она и пошла дальше одна.

Медленно обходя машину, она что-то тихо ему говорила и качала головой. Мы с Беном не послушались и осторожно двинулись вперед. Старая Краска не шевелился. Оба бампера кто-то помял, пассажирскую дверцу тоже. Треснула фара. Задняя номерная пластина болталась на одном винте.

– Он умер, – сказала я и почувствовала, что у меня жжет глаза.

– Не совсем, – угрюмо отозвалась мама. – ему не хватает заряда, чтобы двигаться. Нанороботы пытаются выправить вмятины и починить стекло, но на это нужно время.

Она подошла к водительской дверце и разблокировала машину ключом. Наклонилась внутрь, открыла капот и бросила ключи Бену.

– Посмотри сзади. Там в полу люк. Принеси все, что там есть, сюда. Кажется, нам нужна дедушкина аптечка, – велела она.

Мама положила рюкзак на снег и вытащила из него переносное зарядное устройство. Мы с Беном уставились на нее.

– Давайте быстрее!

Мы подошли к кузову. Мама уже размотала провода и подключила Старую Краску. Автомобиль слабо загудел.

– Расслабься, чувак, – буркнул брат, засовывая ключ в замок. – Просто помолчи, – добавил он, поймав мой взгляд.

Мы раздвинули сдутые подушки безопасности, нашли в полу люк и открыли его.

– Ничего себе! – воскликнул Бен.

Мама подошла к нам и заглянула внутрь. Невесело улыбнулась.

– Дедушка всегда пытался уберечь меня от опасности. Старался все предусмотреть. Повторял: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему».

Она сделала глубокий вдох, а потом выдохнула.

– Давайте, за работу.

Мы с Беном больше наблюдали, чем делали. Странно было видеть, как она чинит Старую Краску. Она вела себя очень спокойно. Вытащила щуп, вытерла его об джинсы, осмотрела его и долила чего-то из банки. Проделала то же самое с другим щупом, кивнула. Проверила все провода и что-то подтянула. Сменила два предохранителя. Заглянула внутрь радиатора и провела руками под ним.

– Ни одной протечки! – сказала она. – Это настоящее чудо.

Отошла на шаг и захлопнула капот.

Старая Краска проснулся. Его двигатель завелся, а потом затих. Снова завелся, попыхтел немного и заработал нормально.

– Правая передняя шина сдута. Не пытайтесь воспользоваться автомобилем, – хрипло проговорил универсал.

– Там есть аэрозоль для шин, – вспомнил Бен.

Мама велела принести его. Бен отошел, а потом вернулся с аэрозолем и рюкзаком. Я стояла рядом, гладила Старую Краску и приговаривала:

– Все будет хорошо, Старая Краска, все будет хорошо.

Ни мама, ни брат надо мной не смеялись. Передний бампер неожиданно встал на место. Невозможно было рассмотреть, как нанороботы выправляли вмятины, но поверхность уже выглядела гораздо ровнее. Бен подал маме баллон, и она надула колесо.

– Давление в шинах нормализовано, – сообщил Старая Краска.

Тогда Бен вытащил из рюкзака очиститель и антивирус и молча протянул маме.

Мама сделала несколько осторожных шагов и оказалась у кузова. Я следовала за ней. Она сдвинула аварийный источник питания, мягко закрыла дверь. Стеклянные нанороботы трудились над задним стеклом, и оно уже почти стало прозрачным снова. Мама обошла машину, мы с Беном тоже. Она открыла водительскую дверцу и села внутрь.

– Мама? – встревожился Бен.

Она только махнула рукой.

– Хочу кое-что проверить.

Мама активировала маленький экран на приборной панели. Осторожно прикоснулась к нему, пролистывая вниз. А потом на целую минуту прижалась к рулю лбом. Не меняя позы, она заговорила – голос звучал глухо:

– Дедушка считал себя кем-то вроде хакера… по тем временам. Он модицифировал Старую Краску. Когда машина говорит, вы слышите дедушкин голос. Помните, я рассказывала вам, что некоторые владельцы снимают с автомобилей ограничения? Разрешают им причинять вред людям или превышать скорость? Дедушка был не из таких.

Мама выпрямилась и ткнула пальцем в экран:

– Видите все эти красные индикаторы отмены? Считается, что так сделать нельзя. Но дедушка сделал. Он дал Старой Краске самый важный, приоритетный приказ. Защищать зарегистрированных пользователей машины.

Она выключила экран и тихо продолжила:

– Я должна была догадаться. Я вела себя ужасно. Пила. Принимала наркотики. Тогда он взломал программу и переписал ее, сделав защиту ребенка приоритетом машины. – Мама кашлянула. – Он вытаскивал меня так часто, что я даже думать боюсь. Я много раз отключалась за рулем, но он все равно довозил меня домой.

Мама вытерла слезы и посмотрела на нас, криво улыбаясь.

– Это его программа, дети. И все. Несмотря на всю его резкость, он был запрограммирован защищать. Всеми способами, какие он смог найти.

Бен ничего не понимал, так же как и я.

– Машина? Или дедушка?

Мама шмыгнула носом, но не ответила. Она снова активировала экран и включила навигатор.

– Помнишь одну весеннюю вылазку в мой последний школьный год? Аризона. И парень по имени Марк. Солнце, солнце, солнце и снова солнце. Мы почти не заезжали на зарядные станции. Поехали туда, дружище. Только веди осторожно, – ласково сказала она.

– Разве мы не всегда осторожны? – спросил Старая Краска.

Мама рассмеялась вслух.

Потом она вышла и закрыла дверь. Он немного прогрел двигатель и начал выбираться. Мы сделали несколько шагов в сторону, и он медленно проехал мимо. Послышался скрип сугробов под колесами. Мама снова подошла к нему и стряхнула с солнечных батарей на крыше снег, листья и ветки. Он остановился и подождал, пока она его почистит.

– Готово, – произнесла она, – ты свободен.

Мама погладила зеркало заднего вида, а когда она отошла, Старая Краска взревел мотором, дважды прогудел и умчался, поднимая снежную пыль. Мы стояли и смотрели, как он едет. Мама не шевелилась, пока звук двигателя не затих вдали. Тогда она со всей силы швырнула пакет с антивирусом в лес.

– Есть болезни, которые не надо лечить, – сказала она.

Мы вернулись к взятой напрокат машине и залезли в нее. Кроссовки у меня промокли, ноги закоченели, а джинсы были в снегу по колено. Мы поели бутербродов с арахисовым маслом, которые взял с собой Бен, мама дала мне еще таблетку, и я проспала всю дорогу до дома.

Через три дня я проснулась ночью и побежала в гостиную прямо в пижаме. Заглянула за угол. Мама качалась на стуле, положив ноги на край стола. Комнату освещал только голубоватый свет монитора. Она смотрела на движущуюся точку на карте и улыбалась. На ней были наушники, и она кивала в такт едва слышной мелодии. Ретрохиты. Я подпрыгнула: Бен положил мне руку на плечо и осторожно потянул обратно в коридор. Погрозил мне пальцем, и я кивнула. Мы оба снова легли.

Я больше никогда не видела Старую Краску. Он остался в Аризоне, заряжался от солнца и старался не показываться дважды в одном месте. Время от времени, возвращаясь из школы, я включала компьютер и проверяла, где он. Он был просто красной точкой, едущей по тонким линиям где-то далеко, или, даже чаще, черной точкой в пустоте. Потом я перестала о нем вспоминать.

Бен два года провел в муниципальном колледже, а затем получил стипендию на обучение в колледже Юты как «особо одаренный». Прощаться с ним было тяжело, но я уже перешла в старшие классы, и у меня началась своя жизнь. Наступила моя очередь пререкаться с мамой.

Как-то раз в апреле, придя домой, я обнаружила, что мама не выключила компьютер. Бен прислал ей письмо с фотографией, и она поставила ее на заставку. На весенние каникулы Бен поехал в Аризону. «Как можно ближе к нему», – писал он.

На снимке было ярко-синее небо, красные утесы вдалеке, грязная дорога и дворник. А где-то впереди все уезжал и уезжал от нас универсал, и за ним висело длинное облако пыли.

 

ДЭВИД МОУЛЗ

CHITAI HEIKI KORONBIN

Дэвид Моулз печатался в журналах и сборниках «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Engineering Infinity», «The Future Is Japanese», «Polyphony», «Strange Horizons», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «Say…», «Flytrap» и других. Вместе с Джеем Лейком он работал над сборником «Приключенческие рассказы о дирижаблях» («All-Star Zeppelin Adventure Stories»), вышедшим в 2004 году и отлично принятым публикой. Вместе со Сьюзан Мэри Гроппи он редактировал оригинальную антологию «Двадцать эпических историй» («Twenty Epics»). Его рассказ «Финистерра» («Finisterra») в 2008 году получил премию Теодора Старджона как лучший научно-фантастический рассказ года.

Здесь вы прочтете о будущем., в котором последним рубежом обороны планеты Земля стали гигантские роботы, но люди, управляющие ими, так и остались людьми из плоти и крови.

Когда-то рядом с ангаром стояла закусочная, или кебабная. или что-то в этом роде. Теперь от нее остался только мусор: бесформенная груда стекловолокна, мятых жестянок и обломков бело-коричневых плакатов с рекламой донера и сосисок с соусом карри.

Несколько пластиковых стульев, впрочем, целехоньки, и теперь Джейкоб тащит три штуки мимо кордона нервных, затянутых в зеленое полицаев в укрытие под сгорбленными Коломбиной и Панталоне. Мэдди молча берет один и садится, или, скорее, падает на него, расставив ноги широко, как офисный служащий в вечернем поезде, и глядит в никуда. Через мгновение черная тень Скарамуша припадает к земле позади двух других роботов, кокпит открывается, и Эбби выскальзывает к Мэдди и Джейкобу.

– Капитан Асано говорит, что транспорт уже почти здесь, – объявляет она.

Мэдди кивает.

– Танимура кого-нибудь достал? – спрашивает Джейкоб.

– Она не говорит.

Джейкоб сдергивает шлем и кидает через взлетную полосу. Кто-то из полицаев оборачивается на стук и тут же отводит взгляд. Без огромных очков в стиле Мальколма Икса лицо Джейкоба выглядит голым. Мэдди и Эбби видят, что он плачет.

Эбби идет, поднимает шлем и кладет его рядом с Джейкобом. Потом ставит третий стул возле Мэдди и устраивается на нем, поджав колени к груди. На белом стуле она, одетая в черный костюм из номекса, кажется крошечной.

– Ты кого-то зацепила, Мэдди, – говорит она через минуту, – правда ведь?

– Одного или двух, – отвечает Мэдди, и собственный голос кажется ей плоским и невыразительным.

Эбби смотрит на ангар, на второе кольцо полицаев, на зеленые брезентовые шатры и трейлеры полевого госпиталя и импровизированного морга.

– Это же отлично, – говорит она.

Мэдди не отвечает.

Появляется транспорт, низко летящий, тяжелый, проносится по взлетно- посадочной полосе так, что поднятый им ветер трясет трейлеры, вырывает колышки палаток из земли и заставляет полицаев бежать туда и крепить растяжки. Потом транспорт замедляется, еще снижается и медленно движется назад.

Из шлемофона Джейкоба доносится крик. Эбби поднимает свой шлем к уху, тихо говорит что-то в микрофон и слушает. Потом смотрит на других.

– Танимура пропал, – говорит она.

– Что? – спрашивает Джейкоб. – Они его поймали?

Эбби качает головой.

– Нет. Он в самоволке. Асано просит кого-то из нас его поискать.

– Издеваешься? – говорит Мэдди. – Это же ее работа.

– Он забрал Пьеро, – поясняет Эбби.

– Отлично. – Мэдди встает, – пойду я.

Она не удосуживается надеть шлем, просто лезет обратно в кокпит Коломбины, закрывает люк, включает приборы и экраны, подсоединяет иглу к канюле на своем бедре. Ждет, пока Джейкоб и Эбби запустят Панталоне и Скарамуша, и вслед за ними по трапу поднимается в транспорт.

– Ну, – говорит она в микрофон, пока команда закрепляет Коломбину в гнезде, – и куда же он отправился? В парижский Диснейленд?

Голос Асано, доносящийся из шлемофона, пронзителен и напряжен.

– В зону, – говорит она.

* * *

Тайная база роботов располагалась на старой нефтедобывающей платформе где-то к северу от Северного полярного круга. Официально она называлась Установкой быстрого реагирования агентства временного сдерживания в северном полушарии при Организации Объединенных Наций, но после шести недель, проведенных в лесах Британской Колумбии в Чилливакском лагере приемного отделения для кандидатов агентства временного сдерживания в тихоокеанском регионе при Организации Объединенных Наций, Мэдди подустала от названий с ООН в составе, и, когда Эбби назвала это место «тайной базой роботов», она подхватила эту фразу и ввела ее в обиход. Белая краска со стальных стен базы местами отставала, открывая старую, прокуренную до желтизны, а иногда и куски выцветших русских надписей. ООН прорезинила полы и развесила везде указатели на английском и японском, но Мэдди все равно казалось, что они все попали в прошлое или в старое кино про войну, вроде того, что папа постоянно смотрел по историческому каналу. «Лучший стрелок», «Последняя субмарина», «Последний отсчет». Ей это нравилось. Джейкоб утверждал, что серые пятна на потолке – это асбест и что он вызывает рак.

Они возвращались из очередного тридцатичасового вылета «быстрого реагирования» к краю канадской зоны, европейской зоны или зоны у берега Филиппин в Южно-Китайском море – в сами зоны они не заходили никогда, – и врачи извлекали Эбби, Мэдди и Джейкоба из пилотских комбинезонов, дезинфицировали, вымывали зонные наркотики из кровеносной системы и прогоняли всех троих через батарею медицинских, психологических и парапсихологических тестов, которые до Чилливакского лагеря показались бы ей унизительными. До лагеря Мэдди стеснялась бы, если бы ее раздели на глазах у Эбби и Джейкоба, замечала бы костлявую наготу Эбби и наглый взгляд Джейкоба, но теперь она видела просто Джейкоба и Эбби, и взгляд Джейкоба был не наглым, а усталым, а в обнаженном теле Эбби, покрытом синяками, отсутствовала какая-либо эротика, и Мэдди совершенно не волновало, как выглядит она сама. Если врачи делали что-то подобное и с Танимурой, то это происходило где-то еще.

За три месяца на тайной базе роботов Мэдди говорила с юным героем Синичиро Танимурой ровным счетом один раз. Это звучало примерно так.

Танимура (говорит по-английски с сильным акцентом, глаза из-за неряшливой черной челки устремлены на не слишком впечатляющую грудь Мэдди): Ты жила в Японии.

Мэдди: 東京.三年間. (В Токио. Три года.)

Танимура: 日本語上手だね.(Ты хорошо говоришь по-японски.)

Мэдди (лжет): Я не понимаю.

Она прекрасно все поняла. Она просто не хотела заводить дружбу с Танимурой. Но почему тогда она решила блеснуть и заговорила по-японски, когда капитан Асано знакомила их? Именно этот вопрос задала Эбби, когда Мэдди рассказывала ей о знакомстве.

– Ты пытаешься с ним конкурировать? – спросила Эбби, и Мэдди кинула на нее убийственный взгляд, но Эбби предпочитала не замечать таких вещей.

Мэдди пришлось признаться – хотя бы самой себе, – что Эбби права. Но она чувствовала, что нравится Танимуре, этому мальчику-гику, или думала, что чувствовала, и хотела бы с этим покончить. Она не собиралась становиться другом Танимуры или тем более его девушкой. Насколько Мэдди понимала, ей предстояло заменить Танимуру.

Мэдди, Эбби и Джейкоб были американцами. Почти весь остальной экипаж тайной базы роботов состоял из японцев, если не считать нескольких врачей-канадцев, приехавших вместе с ними троими из Чилливакского лагеря. Экипаж состоял из японцев, потому что Танимура был японцем, а пока воспитанники Чилливакского лагеря не появились здесь, Танимура и его сверкающий белоснежный робот Пьеро оставались единственной защитой человечества от врага, лезущего из зон.

В Чилливакский лагерь приехало двадцать семь кандидатов, и пятеро из них прошли обучение. Из тех двадцати двух, что обучение не прошли, четверо умерли, а семеро всю оставшуюся жизнь будут нуждаться в медицинской помощи. Из пятерых выпускников двое погибли в самом первом вылете. Хейли Петерсон пыталась спасти полный автобус тайваньских школьников, почему-то оказавшийся в зоне боевых действий. Оскар Джара – двадцатитрехлетний солдат был на пять лет старше их всех, и Мэдди втайне полагала, что ему стоило соображать получше, – пытался спасти ее. Тело Хейли отправили в Онтарио, тело Оскара – в Калифорнию, а Доктора и Арлекина – туда, куда отправляют мертвых роботов.

Коломбина, Скарамуш и Панталоне вернулись невредимыми, и Мэдди, Эбби и Джейкоб – тоже. Более или менее. Они учились выполнять свою работу. Зоны все росли, и то, что появлялось из них, – обычно оно выползало и сразу же дохло, но не всегда – становилось все страннее. Мэдди, Эбби и Джейкоб убивали чудовищ и приводили машины назад на базу, и никто из них пока не умер. Они позировали фотографам, оставляя капитана Асано за кадром; школьники из Нунавута, Польши и Гонконга присылали им карандашные рисунки роботов. Эбби говорила, что они спасают жизни и дают людям надежду. Джейкоб утверждал, что они спасают кому-то кучу имущества.

* * *

Души на тайной базе роботов стояли новые и японские, но такие же индустриальные, как и все остальное здесь, – с головками в неудобных местах и огромными ручками, рассчитанными на неуклюжие руки в перчатках. Мэдди убедилась, что канюля на бедре, куда подавались зонные наркотики, закрыта, включила около половины головок, сделала воду как можно горячее, намочила волосы, поскребла плечи и руки. Возвращаясь, она вся чесалась – может быть, от дезинфицирующего средства или от выводимых наркотиков. Вот и сейчас появилась какая-то сыпь. Мэдди намылила волосы, смыла пену, втерла в них кондиционер, прижалась лбом к гладкой керамической стене душевой. Закрыла глаза и увидела врага.

В Чилливакском лагере Эбби придумала игру с картами распознавания врага, которые им раздали. Игра походила на маджонг или кункен, только комбинации нужно было собирать не по масти или достоинству, а по общим характеристикам вражеских машин. Эту машину, похожую на шагающий гриб, комитет ООН – или компьютер – назвал AG-7 Грауекаппе, а Эбби относила ее к «двуногим», как и коренастого, напоминающего человека АМ-3 Цверга. Но Грауекаппе, будучи больше сорока метров в высоту, относилась также к «гигантским», так что ее можно было складывать не только с Цвергом, но и с МС-11 Виатрак, длинной, тонкой и трехногой. По крайней мере, так говорила Эбби, когда жульничала.

Это было весело и наверняка помогало использовать карты по назначению – кандидаты из Чилливакского лагеря запоминали разные типы и виды врагов. Но уже тогда Мэдди понимала, что эти маниакальные, как будто их придумывал отаку, классификации, это изобилие чисел, аббревиатур и названий, будто взятых из Джейкобовой коллекции аниме, призваны скрыть невежество Агентства временного сдерживания при ООН во всем, что казалось зон и врага, невежество глубокое и почти всеобъемлющее.

Перед закрытыми глазами Мэдди двигались на фоне белых оштукатуренных домиков серые и голубые силуэты врагов, и на экранах Коломбины их ловили курсоры и визирные нити. Она помнила, как смотрела вниз на железнодорожную колею, утопавшую в зелени под серым небом, на замершие тяжелые товарные вагоны, на прямоугольные куски черного металла, которые мялись и рвались, как фольга, когда цверги и хрюки ломились по ним и падали вдоль рельсов под огнем Мэдди. Помнила тень грауекаппе над собой и невероятно яркий блеск ее оружия, которое мгновенно раскололо камень, лианы и бетон, отрезав от города кусок. Секунду Мэдди еще видела трубы, проводку, фундаменты, скальное ложе, а потом гидромагистраль взорвалась облаком пара, и Мэдди бросила Коломбину под прикрытием этого облака вниз, на пути, и кокпит трясся и крутился, как беличье колесо, чтобы удержать Мэдди в вертикальном положении, пока они катились вниз, а потом они оказались на путях, и Мэдди тронула спусковой крючок, валя маленькие машины из стволов Коломбины, выполняя задание, завершая работу. Спасая мир.

Потом она повернулась к грауекаппе, которая была в четыре раза выше Коломбины. Не равный враг, а просто злой взрослый, который раздавит песчаный замок робота Мэдди. Она навела ствол Коломбины на сияющие синие глаза под широкой шляпкой-грибом, и белая вспышка лучевого орудия прорезала дыру, похожую на удивленно распахнутый рот. Мэдди вдруг осознала, что она счастлива, хотя может умереть в любую секунду.

А потом появился Пьеро, встал на пути, Танимура нацелился в лицо машине, испортив ее выстрел и выстрел Мэдди заодно, и грауекаппе упала назад до странности грациозно, сложившись втрое, перевалившись через высокое здание и, наконец, рухнув.

Мэдди открыла глаза. Смыла кондиционер, закрутила все краны. Отжимая волосы, она услышала, как хлопнула дверь раздевалки, и вышла из душа.

Капитан Асано мыла руки в раковине.

– Мэдди-сан! – В зеркало Асано увидела, что Мэдди держит в руке зубную щетку, и прибавила: – Извини, я на секунду.

– Ничего, – ответила Мэдди, – я подожду.

Асано закончила мыть руки, но не повернулась. По-английски она говорила куда лучше Танимуры. Это Асано передавала приказы, ее голос Мэдди, Эбби и Джейкоб слышали в шлемофонах, выходя на операцию. Это Асано писала письма родителям Хейли Петерсон и жене Оскара Джары, хотя подписал их какой-то секретарь из Агентства. Эбби ей помогала.

Когда питомцы Чилливакского лагеря впервые приехали на тайную базу роботов, Асано уже была здесь. При первом знакомстве Мэдди подумала, что ей около двадцати пяти, но теперь она решила, что ошиблась из-за макияжа. Тридцать? Тридцать пять? Больше? Бледно-голубой цвет формы ООН никого не красил. Мэдди поняла, что не знает даже профессии Асано. Радиооператор? Переводчик? Няня? Объект смутного Эдипова комплекса Танимуры, выбранный психологами из ООН после просмотра кучи аниме про гигантских боевых роботов? Кучи больше коллекции Джейкоба?

Мэдди немедленно стало стыдно за эту жестокую мысль. Асано выглядела усталой. Фигура под мешковатой формой просматривалась неплохая, но не слишком сексапильная. И не то чтобы Асано расхаживала по базе в спортивном топике и обрезанных до трусов джинсах.

И все-таки. Мэдди готова была побиться об заклад, что именно об этом теле, скрытом голубой тканью, Танимура думает, когда пытается заснуть вечером. Или думал, пока не появились Мэдди и Эбби. Даже если ООН ничего такого не планировала.

Взгляды Асано и Мэдди встретились в зеркале, и Мэдди вдруг показалось, что Асано знает, о чем она думала. Мэдди покраснела. Известно ли в ООН, что она лесбиянка? Написано ли это в ее деле? Читала ли его Асано?

– Ты жила в Японии, – сказала Асано.

Мэдди решила на этот раз не тренировать свой школьный японский и просто кивнула.

– Тебе там понравилось?

Мэдди пожала плечами.

– Нормально, – ответила она.

Так и было, если не считать первых нескольких месяцев. И последних нескольких месяцев.

– Я была в университете Аояма, когда ты сдавала вступительные тесты, – сказала Асано.

Мэдди помнила эти тесты. Помнила аудиторию и три сотни японских подростков. Лица, освещенные экранами ноутбуков. Около двадцати детей- экспатов, которые сдавали английскую версию тестов, организаторы из ООН согнали в маленькую лабораторию со старыми стационарными компьютерами. Сначала их тестировали на знание математики, физики и логики, затем проверяли координацию, рефлексы и пространственное мышление, а потом что-то совсем странное. Мэдди помнила совсем маленький кабинетик – видимо, часть музыкальной школы – с огромным пыльным роялем. Чернокожий человек средних лет усадил ее в раскладывающееся кресло, похожее на самолетное сиденье первого класса, надел ей на глаза непрозрачные красные очки, на полчаса включил в наушниках низкочастотный шум, а потом притащил плоский, викторианского вида ящичек из стекла и дерева и с британским акцентом попросил ее найти нескольких бабочек среди прочих пыльных насекомых. Японцы в форме ООН наблюдали за ней. Возможно, среди них была и Асано.

– Не помню, – сказала она, – извини.

– Ничего.

Насколько Мэдди знала, те тесты не сдал никто, кроме нее, ни японцы, ни экспаты. Ее допустили к тестам следующего уровня. Интересно, запомнила ли ее Асано?

– Могу я задать вопрос? – спросила Асано, развернувшись наконец.

– Наверное.

– Зачем ты здесь?

Мэдди долго смотрела на нее. В ходе тестирования ей задавали этот вопрос не то трижды, не то четырежды в разных видах. Она давала дурацкие ответы, как будто позаимствованные из папиных фильмов. Бла-бла-бла, совершить что-то важное. Бла-бла, спасти мир. Через некоторое время ей поверили или просто решили, что в нее вложили уже столько денег и усилий, что теперь все равно, зачем она тут торчит, раз уж она делает, что сказано. Сейчас она могла бы ответить то же самое, и это, возможно, даже оказалось бы правдой. Но звучало оно по-прежнему идиотски.

Она не хотела копаться во всем этом, в запутанном клубке фрустрации, честолюбия, одиночества, доверчивости и гнева, который привел ее сюда, не желала думать, из-за чего она решила, что управлять Коломбиной лучше, чем закончить школу и поступить в колледж, или пойти в армию, или уехать стопом в Род-Айленд и работать там официанткой. Еще меньше она хотела обсуждать это с Асано и уж точно не хотела обсуждать это с Асано, стоя в душевой на нефтедобывающей платформе в Северном Ледовитом океане, в полотенце и резиновых тапочках, на которые капала холодная вода.

Вместо этого она спросила:

– А правда, что в прошлом году в Шэньчжэне Танимура убежал и тебе пришлось его возвращать?

– Кто тебе это сказал? – спросила Асано.

Мэдди не ответила.

Асано вздохнула:

– Танимура-кун… ему нелегко. Будь к нему добрее. Ему нужен друг.

– Я приехала не для того, чтобы дружить с кем-то, капитан Асано, – возразила Мэдди.

Думала она при этом следующее: «Нет, блин, ты тут для того, чтобы быть гребаным дублером Танимуры».

Асано что-то сказала себе под нос по-японски – Мэдди не поняла ни слова – и покачала головой.

– Что? – спросила Мэдди.

– Это несправедливо, – сказала Асано, – то, что с вами делают.

– Мы спасаем мир, – ответила Мэдди, – никто не говорил, что будет легко.

Асано положила руку на мокрое плечо Мэдди.

– Мэдди-сан, – сказала она, – женщины-водители роботов в аниме, которое так любит Джейкоб, умирают. Часто. Тебе это не нужно. – Рука упала вниз. – 気を付けてね？ – добавила Асано.

И ушла.

Мэдди включила воду в раковине и достала зубную щетку. 付けて. Она знала это слово. «Будь осторожна». Как будто она вообще оказалась бы здесь, если бы была осторожна.

* * *

Родители Мэдди отправили ее к психотерапевту, пока они еще жили вместе, не приняв окончательного решения о разводе. Терапевт, седой американец китайского происхождения, говорил мягким голосом и учил Мэдди дыхательной гимнастике и медитации для снижения тревожности. Он велел ей представить себе комнату, тихую комнату где-то в глубинах разума, дверь которой она могла бы закрыть, оставив снаружи все, что ее пугало и раздражало, и все, что она не могла контролировать. Не воображать, что все это исчезло, но просто отложить его в сторону на какое-то время, скрыться от него.

Мэдди представила не комнату, а пляж. Океан по правую руку, по левую – поросшие травой дюны, а она сама уютно сидит на камушке. Дверь там тоже была, стояла прямо перед ней на светлом песке, белая дверь с сияющей на солнце ручкой. Мир остался за нею, и рокот прибоя и шорох ветра в траве почти заглушали его шум.

Теперь Мэдди снова сидела на этом пляже, а шум за дверью стал намного громче. Что-то дергало за ручку, пыталось выбить из замка старомодный ключ. Рано или поздно оно прорвется внутрь.

Мэдди, глядя на дверь со своего камня, поняла, что это ее полностью устраивает. Рано или поздно оно прорвется внутрь. Ладно, пусть прорывается. Когда оно будет здесь, Мэдди набьет ему морду.

* * *

Выброска идет наперекосяк. Мэдди понимает это, как только Коломбина выкатывается из транспорта. Мэдди скорчилась среди парашютов и воздушных подушек, кокпит болтается, как ярмарочная карусель, чтобы удержать ее в вертикальном положении. Мэдди и Коломбина падают с неба в европейскую зону, все экраны в кокпите показывают какой-то бред, а потом просто синеют, моторы, стабилизирующие беличье колесо, замирают, из-за чего у Мэдди сжимается желудок, и отключаются, так что она медленно переворачивается вниз головой, пока Коломбина падает. Мэдди успевает решить, что неполадка, погасившая экраны, затронула и парашюты с воздушными подушками и теперь она умрет; что, хотя ей не слишком хочется умирать, сделать она ничего не может; что ей нужно бы произнести какие-то последние слова, но она ничего и никому не хочет говорить и что все это довольно грустно.

А потом парашют раскрывается. Коломбина тяжело приземляется. Мэдди чувствует, что ее колени принимают на себя большую часть удара, что она выбрасывает вперед руку, припадая к земле, но экраны остаются синими, и манипуляторы, которые трогает Мэдди, не работают. Коломбина жива, но кокпит мертв.

Мэдди открывает кокпит аварийным рычагом и слезает вниз, оставив Коломбину в тени валуна размером с дом. Под ногами она видит потрескавшийся черный камень. За спиной Коломбины склон идет вверх, до покрытого снегом гребня всего пара сотен футов. Выйдя на солнце, Мэдди находит траву и маленькие белые цветочки, крутой спуск ведет в узкую долину, а за ней виден другой хребет, не такой высокий, поросший темными хвойными деревьями. То ли сосны, то ли ели, то ли что-то еще. Мэдди всегда плохо разбиралась в деревьях. Солнце краснее, чем должно быть, в зоне всегда так, но довольно тепло, поэтому Мэдди садится и снимает шлем, а потом ложится в траву и смотрит в небо, холодное голубое небо с белыми облаками.

Она где-то в Альпах или в том месте, которое раньше называлось Альпами, в Германии или в Австрии. Ничего конкретнее она сказать не может. Она прикидывает, что забралась в глубь зоны не меньше, чем на десять миль, а то и дальше. Говорят, что зоны внутри больше, чем снаружи, что путь наружу занимает больше времени, чем путь внутрь. Мэдди не знает, откуда это стало известно, не знает, сколько людей заходили в зоны и выходили обратно, но предполагает, что пару раз такое случалось. Говорят, что в зонах действуют другие физические законы и поэтому люди, находящиеся в зоне без наркотической поддержки, заболевают, живые существа из зоны так легко умирают, а машины из зоны так сложно уничтожить. Мэдди кажется, что это не совсем объясняет, почему уничтожить эти машины могут только гигантские роботы с подростками внутри, но танки и самолеты действительно справляются куда хуже, так что все это, возможно, правда. Что бы ни творилось в зоне, оно убило GPS Мэдди и все остальное заодно.

Она чувствует Коломбину там, где ее оставила, за валуном. Она обнаружила, что всегда знает, где находится Коломбина, даже не думая, – так же, как знает, где находится ее левая рука. Она никогда не говорила этого врачам из ООН, не обсуждала даже с Эбби и Джейкобом, хотя предполагает, что они ощущают такую же связь со Скарамушем и Панталоне. Мэдди стала частью Коломбины, а Коломбина стала ее частью: немое внешнее тело, в лучшем случае андрогинное, несмотря на женское имя, даже, пожалуй, буч. Длинные сильные конечности и нечеловеческие пропорции святого кисти Эль Греко, тридцать футов кроваво-красного металла, но это все равно часть ее самой.

Коломбина – это оружие.

Коломбина – это последняя надежда Земли. Почти.

Коломбина – это работа.

Коломбина – второе «я» Мэдди.

Коломбина сломана.

Если рядом и идет война, Мэдди ее не слышит. Она прикладывает ухо к земле, как эльф-охотник из фэнтези-романов, которые читает Эбби, но чувствует себя очень глупо и прекращает. Она снова смотрит в небо, а потом закрывает глаза и прислушивается, как дует ветер в долине, как где-то течет вода. Здесь, наверное, легко заснуть. Мэдди пытается вспомнить, когда в последний раз спала в траве, и не может.

Она не собирается спать тут. Если она заснет, что-нибудь придет и наступит на нее, или ее тело выведет наркотики из крови, или зона найдет другой способ ее убить. Мэдди встает.

Она идет на звук текущей воды, вылезает из расщелины, пересекает склон, карабкается по камням, спускается в тенистое углубление, где собралась талая вода. Овальное озерцо длиной около пятидесяти ярдов окружено галькой и серой глиной.

Мэдди видит девушку.

Угловатая, худая, она сидит на краю озерца и водит рукой по воде. Мэдди сразу понимает, что это девушка, хотя не может и не сумеет потом сказать, почему она так решила. И Мэдди сразу понимает, что это не человек. Она одета во что-то темно-синее, зеркально блестящее, и в одежде отражаются облака и рябь на воде. Темно-синее закрывает ее голову и вторую руку, не опущенную в воду, так что на виду остается только одна рука и лицо, слишком круглое. Кожа у нее голубая, или голубоватая, или бледно-серая, но кажется голубой из-за синего вокруг.

Существо видит Мэдди и поднимается быстрым птичьим движением, и блестящая синева медленно закрывает голые пальцы и лицо, оставляя только глаза. Они не черные, как у инопланетян из мультиков, а круглые и светлые, как у лемура. Стоя, она еще меньше похожа на человека, торс у нее слишком длинный, плечи и бедра чересчур узкие, а талии нет вообще. Но все же есть в ней какая-то красота, хоть и чуждая. Это становится еще очевиднее, когда она расслабляется и броня, или что это вообще, снова стекает с лица и рук. Сложно читать по этому странному лицу, но Мэдди кажется, что она чего-то ждет. Или чем-то озадачена.

Мэдди спускается к воде, слегка поскальзываясь на влажной каменистой земле, а существо не двигается с места. Когда Мэдди останавливается примерно в десяти футах от нее, она подходит ближе, протягивая бледную серо-голубую ладонь с широко расставленными длинными пальцами. Мэдди стаскивает правую перчатку и тоже протягивает руку. Их пальцы встречаются с крошечной вспышкой статического электричества. Мэдди смеется.

Взгляд существа вдруг устремляется куда-то за левое плечо Мэдди. Она хватает Мэдди за руку прохладной сильной ладонью, будто бы рефлекторно, а когда Мэдди оборачивается и видит Танимуру, застывшего на вершине, она бросает руку Мэдди так же быстро, как и схватила. Она смотрит то на Танимуру, то на Мэдди, и ее странное лицо взволнованно и несчастно. А потом она отпрыгивает, и синяя броня обтекает ее, принимая странные формы, скрывающие крохотные размеры тельца, и расплываясь вокруг головы, как зонтик или поля огромной круглой шляпы, так что Мэдди уже не видит светлых глаз.

А потом она каким-то образом становится больше и отступает назад, делаясь все тяжелее, шире, выше, сравниваясь ростом с ледяной вершиной, так что Мэдди приходится запрокинуть голову, чтобы увидеть синий силуэт целиком. Танимура спускается по каменистому склону и бросается к воде, протянув руки вперед и крича, и существо отпрыгивает, как будто зависая на мгновение между снегом и небом, и Мэдди вдруг узнает этот силуэт. Она видела его на железной дороге и в карточной игре Эбби. Широкая шляпка откидывается назад, и Мэдди узнает глаза и рот, которые все это время считала воплощением смерти. А потом существо исчезает.

Танимура все еще двигается, все еще бредет по воде, которая доходит ему почти до пояса. Мэдди думает, не нужно ли оттащить его прочь. Он вдруг останавливается, разворачивается и шлепает назад, к берегу. Садится на землю и прячет лицо в ладони. Потом смотрит на нее.

– ばか，– говорит он.

Мэдди знает это слово. «Тупица» или что-то вроде того. Но он, наверное, имел в виду не ее. Может быть, себя самого. Может, он считает тупой всю эту ситуацию. Или весь мир. Нельзя сказать, что она с ним не согласна.

* * *

Кокпит Коломбины оживает, как только рядом оказывается Пьеро. Мэдди с Танимурой спускаются с горы, находят дорогу, ведущую прочь из зоны, и идут по ней, пока не обнаруживают участок автобана, достаточно длинный и прямой для посадки транспорта. Мэдди коротко переговаривается по радио с Асано. Танимуре она не говорит ни слова. Она еще не решила, что хочет сказать.

На борту транспорта, пока Коломбина закреплена в гнезде, Мэдди выключает питание в кокпите и сидит в темноте. Амфетамины, которые ей ввели в начале миссии, выветриваются. Она это чувствует.

Она закрывает глаза. Она мечтает о доме, чтобы можно было тосковать по нему. В темноте она видит перед собой странную девушку.

* * *

На тайной базе роботов она находит Танимуру в каюте. Его жилище совсем не похоже на нору хикикомори. Если не считать пары книг, ноутбука «Сони» да раскиданной колоды опознавательных карт, каюта вообще не выглядит жилой. Танимура сидит на койке и играет на телефоне или, может, пишет кому-то. Когда Мэдди входит, он откладывает телефон.

– Я поняла, – говорит она, – на обратном пути. Она приняла меня за тебя? Ты уже встречался с ней раньше. Потому ты и убежал. Но я уверена, что они нас не различают, раз уж она нас спутала.

Танимура ничего не отвечает.

– Все это неправда, – настаивает Мэдди, – то, что нам говорят о зонах и о враге. Так ведь? Может быть, нам врут не специально, но это все равно бред. Никто ничего не знает. Мы с тобой знаем больше всех.

Танимура просто смотрит на нее. Мэдди не может решить, понимает ли он ее вообще.

– Я хочу помочь, – говорит она, – кто она? Как ее зовут?

– Зовут? – спрашивает Танимура.

- 名前， – поясняет Мэдди. Подходит к столу, находит карту и показывает Танимуре, – ее.

Танимура смотрит на карту, а потом на Мэдди.

– Грауекаппе, – говорит он ровно, – AG-7.

Мэдди смотрит на него.

– Ладно, – она роняет карту на пол, – и ты тоже иди в задницу.

* * *

Она не может попасть в ангар. Она хочет залезть в кокпит Коломбины и отгородиться от всего мира шестью дюймами красного металла, но ей не позволяют это сделать. Тогда она идет в зал с симуляторами и залезает в один из огромных белых ящиков, закрывает его и сидит там, уставившись перед собой невидящими глазами, пока компьютеры прогоняют программу. Она не прикасается ни к чему, так что снова и снова умирает. Потом она вытирает глаза, открывает симулятор и вылезает наружу.

 

РОБЕРТ РИД

КАТАБАСИС

 

В данную антологию включена еще одна повесть Роберта Рида – «Костоед» («Eater-of-Bone»).

«Катабасис» входит в цикл рассказов о «Великом Корабле», звездолете размером с Юпитер, который отправился в бесконечное путешествие по галактике, неся на борту миллионы пассажиров разных рас. Среди них есть и люди, скучающие, богатые и бессмертные, которые исключительно ради признания сородичей соревнуются друг с другом в долгом походе по труднопроходимым районам. Очень скоро они узнают, что ставки гораздо выше, чем им казалось, а их жизнь и благополучие полностью зависят от проводника- инопланетянки по прозвищу Катабасис.

 

1

По традиции, в поход можно взять лишь свое тело, каким бы слабым или щуплым оно ни было. Робототехнические средства, экзоскелеты и другие киберпомощники – запрещены. Средства связи – отключены. Вселенная и все ее развлечения – слишком тяжелое бремя, чтобы тащить их с собой в эту глушь. Путешественникам гарантировались адские трудности и жесточайший климат, а еще столь же огромные финансовые затраты, сколь и физические. Еда приобреталась на месте, каждая крошка облагалась непомерными налогами на ввоз, и даже простые палатки и спальники стоили как роскошные апартаменты. Но дороже всего обходились носильщики. Из всего разнообразия наземных видов каждому путешественнику обязательно требовалось выбрать помощника с крепкой спиной, который должен был нести сухой паек и снаряжение, а в случае необходимости – и хрупкое тело нанимателя, если тот больше не мог двигаться самостоятельно, то есть устал или умер.

Носильщики, живые существа, сотканные из костей и мышц, отличались самыми экстравагантными расцветками крови. Большинство их, приспособленное для жизни в мирах с высокой гравитацией, перемещалось на четырех, шести или даже восьми крепких ногах. Но в их рядах встречались и двуногие, вроде замечательной человекообразной особи, называвшей себя Катабасис.

– Что-то ты маловата, – сказал человек мужского пола. – Не слишком ли дорого просишь с такой-то внешностью?

Катабасис была его раза в три больше и намного сильнее, но вопрос он задал справедливый.

– Клиент платит штраф, если мы приносим его обратно на своей спине. Когда вы сдаетесь, мы получаем серьезную премию. – сказала она с выражением лица, которое люди по ошибке принимали за улыбку.

Человек с оливковой кожей и густыми волосами цвета льда, белыми с голубой искрой, поднял руку и постучал двумя пальцами по макушке.

– Я изучал правила и понимаю, что к чему, – с гордостью сказал он.

– Хорошо.

– Но эти существа – гиганты по сравнению с тобой. Вогфаунд и сам смог бы легко взвалить тебя на спину. И Один-за-Другим выглядит сильнее.

– Так и есть, – согласилась она. – Но, следуя той же логике, они не берут на себя особых обязательств, чтобы присматривать за клиентом. Дополнительный заработок привлекателен, и, если ты разобьешься, они от этого только выиграют. Я немного слабее в сравнении с ними – как ты мудро заметил, спасибо! – именно поэтому я стараюсь сделать всё, чтобы не пришлось никого носить. Расспроси других носильщиков, и ты всё поймешь. Все знают, что Катабасис заботится о здоровье клиентов. А это не только сделает твое путешествие незабываемым, но и спасет от позорного возвращения в Западный город калекой или трупом.

Современный мозг почти невозможно убить, так что никто из клиентов не может окончательно умереть во время похода по джунглям и пустыням. Но за бессмертие приходится расплачиваться, в том числе и воспоминаниями о своих слабых местах вроде гордости и достоинства. Незначительное унижение залечивается годами. Серьезный промах может разъедать душу тысячелетиями. Многие бы прислушались к предупреждению Катабасис, только не этот человек. Глядя на сильную, самоуверенную инопланетянку, он впервые улыбнулся.

– Нет-нет, – сказал он. – Ты меня не напугаешь.

Многовековой опыт общения с разными видами приучил Катабасис к различным выражениям лиц, но ничего примечательнее, чем эта широкая вульгарная улыбка и неприкрытая декларация намерений, она еще не видела. Уродливый язык извивался внутри радостного изогнутого рта. Человек даже не пытался скрыть своих чувств. Таращился на нее, явно заинтригованный ее внешностью: треугольным лицом, мускулистыми контурами массивного нестареющего тела, ярким золотисто-коричневым оперением, виднеющимся из-под рабочей одежды. В его безумной голове проносились бурные фантазии о межвидовых связях. Такое иногда случалось, но в первый же день и сразу – никогда.

Без всякого стеснения человек поправил штаны, вздыбленные эрекцией.

– Меня зовут Варид, я тебя нанимаю.

– Нет.

Казалось, Варид ее не услышал – продолжал пялиться с похотью простака. Затем улыбка вдруг сползла с его лица, глаза стали пустыми.

– Почему? – озадаченно спросил он.

– Ты не выдержишь путешествия, – ответила Катабасис.

Варид выдавил из себя трескучий смешок, словно инопланетянин, пытающийся подражать человеческому голосу. Снова поднял руку и согнул, демонстрируя крепкие мышцы.

– Я хорошо подготовлен. Годами тренировался для этого дня. Дизайнерские стероиды, имплантация генов. В кишечнике и крови – специальные бактерии, только тем и занимаются, что помогают мне оставаться в хорошей форме.

– Меня не тело беспокоит, – сказала она.

Варид моргнул.

– Что это значит?

– Разум – вот в чем проблема.

Он промолчал.

– Я тебя не знаю, – продолжила Катабасис, – но у меня сложилось впечатление, что от природы ты слабоволен и безрассуден.

Человеческое лицо даже не дрогнуло.

– Найми Один-за-Другим, – сказала она, поднимая его за шкирку одной рукой и ставя подальше. – Она терпеливей, чем остальные носильщики, и не станет слишком оскорблять тебя, когда сдашься.

* * *

В давнем прошлом в отдаленном уголке новорожденной Вселенной некто позаимствовал у газового гиганта его ядро. Божественные руки наполнили сферу пещерами и океанами и запеленали творение в оболочку из гиперволокна. Ракеты поднялись высокими башнями на тысячи километров над кормой, новый звездолет был заправлен и запущен в пространство. Но никто не взошел на его борт. Все забыли, куда и зачем он направлялся. Миллиарды лет спустя земляне нашли брошенный звездолет на окраинах Млечного Пути. Перебрав тысячи поэтичных названий, счастливцы нарекли его Великим Кораблем и отправились в долгое путешествие по всей галактике, предлагая услуги перевозчика любому существу любой расы, способному заплатить за билет.

В один из первых перелетов к дальним солнечным системам представители высокогравитационной расы расплатились с людьми астероидами и редкими технологиями. Взойдя на борт, в самом чреве Корабля они возвели монументальное центростремительное колесо, которое помогало почти свести на нет отвлекающие рывки настоящей гравитации. Их дом шириной в сорок километров и почти пятьсот километров в диаметре каждые восемь минут делал оборот вокруг своей оси, прижимая их к ободу колеса.

Когда инопланетяне наконец-то достигли своей цели, они продали временное жилище перекупщику с огромными амбициями, но довольно скромными ресурсами. Так началась череда банкротств и аукционов. Каждый грандиозный план заканчивался новым разочарованием. Инвесторы менялись, новые арендаторы с фальшивым оптимизмом принимались обрабатывать земли, а потом всё снова разваливалось. Так постепенно изменялся и переделывался климат основной части обиталища, другие же места забрасывались, становясь экологическими нишами для переселенцев с различных высокогравитационных миров. Теперь единственное море обмельчало и стало гиперсоленым. По одну его сторону лежал Восточный город, по другую Западный, с противоположной же стороны колеса возвышалась гряда сплющенных гор. Искусственное солнце венчало обод, расцвечивая лабиринт долин разнообразными красочными лоскутами света. Спустя тысячи лет без всякой причины, по чистой случайности там расцвела уникальная биосфера, великолепная и безжалостная.

Нынешние счастливые владельцы обиталища жили в Западном городе, и до сих пор их инвестиции приносили прибыль и возбуждали любопытство широкой публики.

В Восточном городе жили носильщики. Грубая, шумная их община была такой же разнообразной и прекрасной, как и местная природа.

* * *

Мощными руками Катабасис выкорчевала валун дрожащих кораллов: получившееся углубление вполне годилось, чтобы переночевать. Ей нравился город, нравилось каждый день бродить по береговой линии, но долги ее плодились и росли, и работать приходилось много, поэтому в любом диком месте она чувствовала себя как дома.

Каждое утро потенциальные клиенты собирались у начала тропы в обиталище. Сегодня здесь ждала целая плеяда разных рас, но Катабасис предпочитала людей. Варид оказался не слишком эксцентричным, но довольно упрямым типом. Она пыталась отодвинуть его подальше, но он настаивал, уговаривал ее, возмущался, пытался доказать, что он чего-то стоит, и предлагал умопомрачительные премиальные.

Когда он устроил очередную сцену, она осадила его, резко сказав:

– Нет. С тобой не пойду.

На этот раз Варид, похоже, понял. Лицо его снова стало пустым, словно маска. Он наконец-то отвернулся и медленно побрел в сторону другого носильщика.

Успехом Катабасис наслаждалась недолго: к ней подошли двое – супруги, смотреть невыносимо! «Что за невезучий день», – подумала она.

А затем человек мужского пола сделал нечто необычное. Он не только прочел объявление Катабасис, но и, по всей видимости, имел представление о ее расе. Подняв одну руку для приветствия, он посмотрел на небо и назвал ее по имени.

Катабасис подняла руки тыльными сторонами к незнакомцу: жест, обозначающий вежливую улыбку.

Человека звали Перри. Симпатичная обезьяна, спортивная фигура, лицо – моложе, чем модно. Он поднял вторую руку и представил свою жену. Кви Ли сделала пару шагов вперед и остановилась. Элегантное темнокожее существо, сотканное из приятных ароматов и изящных изгибов. Но под этими изгибами виднелись крепкие мышцы с признаками интенсивной тренировки и медицинских уловок, и новая сила существа основывалась на армированных костях, которые спокойно вынесли бы немалый вес. Трансформация людей для условий жизни в высокой гравитации – не только искусство, но и наука. Слишком тяжелое тело, неважно, каким бы сильным оно ни было, неизменно приводило к печальному концу. В большинстве случаев лучше всего иметь небольшой рост, а также возможность наращивать плоть там, где нужно, прямо на тропе, питаясь драгоценным пайком. Эти человеческие существа были мельче прочих и к тому же усвоили по крайней мере один жизненно важный урок. Хорошее предзнаменование!

Кви Ли подняла руку:

– Это великая честь, что наши пути сошлись.

– Ты уже и раньше ходила по тропе, – догадалась Катабасис.

– Не дошла полкилометра до таможни, – кивнула та, показав рот, полный блестящих зубов.

– Я прошел с начала до конца, – сказал Перри. – Триста лет назад. Моя жена тренировалась с тех самых пор, как я вернулся домой.

– Пытаюсь разнообразить свою жизнь, – добавила Кви Ли.

– Ей со мной скучно, – заметил он.

Они засмеялись, отгораживаясь от целого мира своей радостью.

Лишенными сентиментальности глазами Катабасис наблюдала за тем, как они двигаются и ведут себя: опираясь на свой опыт, она искала признаки будущего провала.

– Мой муж хочет нанять тебя, – сказала Кви Ли. – Я вряд ли переживу путешествие, хочу дойти хотя бы до половины пути в горах, а оттуда кому-то придется нести меня.

– Как насчет вогфаунда? – спросил Перри. – Кажется, его просто так не сломаешь.

– Он будет непрерывно над вами издеваться, – предупредила Катабасис.

– Я ходил с вогфаундом в первый раз, – сказал Перри. – Они мастера оскорблений и обзывательств.

– Если ему придется меня нести, значит, я этого заслуживаю, – ответила Кви Ли. – А если умру, то какая уже разница?

* * *

Трое людей и еще несколько инопланетян-путешественников договорились с носильщиками. Контракты были свернуты и запечатаны, деньги перечислены на счета, день подошел к концу. Первоначальные владельцы обиталища родились в мире, где сутки длились одиннадцать часов, нынешние же решили традицию не нарушать. Путешественники и носильщики собирались выйти в путь не раньше, чем на заре следующего дня, потому что предстояло еще приобрести паек и снаряжение.

Перри сказал, что сам позаботится обо всем, что им нужно. В одиночестве Катабасис вернулась в привычный и знакомый, но по большому счету совсем чужой для нее дом. Она, как и каждый день, съела горшок вареной рыбы и двадцать килограммов обожженного огнем до черной корки хлеба, а потом, бросив в рот палочку со вкусом мяты и железа, пошла прогуляться по соленому песчаному пляжу. На сон осталось три часа, обычное дело. Когда сны закончились, она проснулась, вернувшись в реальность, где ждала тяжелая работа, а за ней – другая тяжелая работа, и так до самого конца.

 

2

Хороший носильщик знает, чего не следует с собой брать. Лишняя одежда – лишний груз, который рано или поздно придется бросить на тропе. Амулеты и религиозные символы не должны весить больше перышка, иначе они не принесут удачи. Даже специи приходилось брать по минимуму, зато разрешалось собирать сухие палочки, вымачивать их и пережевывать. Избавлялись от них просто – справляя нужду. Вода в дикой природе часто была зараженной, гнилой или попросту отравленной токсинами. Даже после серьезной фильтрации во рту оставался мерзкий привкус. Бессмертные обитали в крепких телах, способных вынести всякое, и какое же приключение обходится без толики страданий? Однако физическая работа требует энергетических затрат, обойти этот величайший закон не удалось еще никому. Энергию можно получить лишь из еды. Путешественникам, как местным жителям, так и туристам, запрещалось охотиться или искать еду на тропе: здешние виды считались редкими, многие из них давным-давно вымерли на тех планетах, откуда их завезли. Поэтому весь запас еды, каждую пайку, приходилось нести с собой. Хорошие носильщики знали, что сперва нужно насытиться самим, а потом уже думать о питании клиентов. Носильщик – сильнейшее существо на тропе, это непреложное правило.

Катабасис никогда не брала с собой ни влажную пищу, ни деликатесы. Клиенты, потворствуя своим капризам, иногда приносили пакеты с сухофруктами, даже припрятывали кусочки настоящего мяса. Если она находила их, то отбирала и съедала сама. Клиентам следовало питаться сухим твердым кормом. Вкус обозначался цветом, у всех находились собственные предпочтения. Но по большому счету корм состоял из высокоочищенных комков жира, которые становились серьезным испытанием даже для привычных ко всему кишок бессмертных.

В первый день на тропе путешественники обычно привыкали к газам и стыдным запахам. Катабасис привычно ожидала шуток на эту тему и даже сама подготовила несколько, но оказалось, что неприличные звуки нисколько не беспокоят Перри и его жену.

Вогфаунд же, напротив, молчать не собирался. Супружеская пара относилась к его подколкам так же, как и к пусканию ветров, – как к процессу естественному и неизбежному, который в мире, полном странностей, не стоит и упоминания.

Сквозь джунгли человеческие существа шли медленно, выверяя каждый шаг. Сокрушающее давление псевдогравитации – испытание само по себе довольно трудное, но все усложнялось дополнительными рывками Великого Корабля: обод обиталища крутился вверх и вперед, увеличивая вес всех, кто в нем находился. Когда колесо достигало верха и начинало двигаться вниз, вес резко уменьшался. Каждые восемь минут эта карусель делала полный оборот. Клиентам приходилось приспосабливаться к изменяющейся среде: они то шли, то падали. Человеческие существа никогда не могли удержаться на ногах, и со временем кости начинали крошиться под собственным весом. Некоторые путешественники и их носильщики, пустившиеся в дорогу в один день с ними, давно ушли вперед. Маленькая группа Катабасис за первый день преодолела лишь два километра и старалась придерживаться того же темпа и дальше. Они оставили позади лес деревьев-колонн, прошли рощу золотистых ив, укоренившихся на углеволоконной поверхности. Затем снова начался лес, такой же, как и раньше, но деревья были родом из другого мира. Спустя десять дней лес неожиданно закончился. Спутники вышли в длинную долину, наполненную деревянными рифами, на которых обитали анемоны, питающиеся насекомыми, и плотоядные цветы, собранные в давно забытых мирах, разбросанных по всей галактике.

Варид намного их обогнал: он шел в группе с тристерманом и самым большим иттитом из всех, что Катабасис довелось видеть. Его следы и ветер, доносивший запахи, свидетельствовали о том, что он не отстает от сильнейших инопланетян. Возможно, этот человек считал, что ему нужно что-то доказать. Может, выкладывался на все сто, а может, Катабасис просто ошиблась в нем. Неважно. У нее был свой клиент, который не ныл от боли, и жена ему под стать.

Десять дней – лишь капля в долгом путешествии. Тем не менее шли они с нормальным темпом, и еды хватало. Лагерь успели разбить до темноты, поэтому оставалось время перекусить сухим кормом, от которого кишки заворачивались узлом, и даже урвать несколько часов для сна.

Супружеская пара ушла в свою маленькую палатку и занялась любовью – с большими предосторожностями, как это водится у слабых видов, попавших в среду с высокой гравитацией. Носильщики слушали их возню, и вогфаунд не смог удержаться от колкостей.

– Прежде чем я потащу эту обезьянку, упакую ее в спальник. Слишком уж она страшная, даже прикасаться противно.

– Та еще зверюшка, – согласилась Катабасис. – Только не думаю, что тебе придется ее нести.

Вызов был принят.

– Спорим?

– Нет.

– Если ты и впрямь предсказала будущее, я выплачу тебе столько же, сколько премиальных получил бы за нее, – сказал вогфаунд.

– Нет, – ответила она.

Вогфаунд поджал ноги, ворочаясь длинным телом и готовясь ко сну.

– Сколько раз мы вместе ходили в поход. Катабасис?

– Даже не знаю.

– Много раз.

– Даже больше, – сказала она.

– А я тебя совсем не знаю.

Посмотрев на его защитную раковину и три глаза, горевших, как драгоценные камни, она сказала:

– Ты настолько же глуп, насколько уродлив.

Смеялся он раскатисто, но недолго. От смеха попрятались анемоны, риф умолк, и лишь пыхтение обезьян в палатке нарушало тишину.

– Я – умный и красивый, это я точно знаю, – радостным наглым голосом сказал вогфаунд.

– Молодец, – ответила Катабасис.

Вскоре после этого все уснули.

* * *

Они догнали Варида на семнадцатый день посреди пересохшей долины, которую обжигал ярко-синий мираж светила. Он провел здесь ночь, но упакованные пайки и палатка все еще лежали на горячих камнях. Варид полулежал в шезлонге. Когда они подошли, он улыбнулся им и что-то тихо сказал своему носильщику. Один-за-Другим одобрительно хрюкнула. Было жарко, словно в печке. Варид истекал потом, но, чтобы доказать, что у него еще остались силы, подмигнул и поднял крепкую руку.

– Я ждал вас, – сказал он.

Группу вел Перри. Семнадцать дней похода и предыдущий опыт научили его, как нужно двигаться, чтобы превозмочь колеблющийся вес. Он никогда не поднимал ногу выше, чем следует, не сгибал крепкую спину. Движения – размеренные ровно настолько, насколько нужно, чтобы преодолеть следующие полметра. Минимум одежды, легкие ботинки и тело, которое могло прожить еще миллион лет. Но бессмертие не превратило животных в машины. Каждый шаг причинял им страдания.

– Спасибо, что подождал нас. Очень мило с твоей стороны, – медленно сказал он.

В голосе Катабасис услышала боль и сарказм.

Варид, как всегда, ничего не понял. Все еще улыбаясь, он повернулся к своему носильщику и делано рассмеялся.

Один-за-Другим топала по земле всеми четырьмя ногами. Представители ее вида не были разговорчивыми, но язык тела свидетельствовал о раздражении.

– Я путешествовал с друзьями, – сказал Варид. – Но вчера споткнулся, упал и расшибся. Так что они продолжили путь без меня.

«Получили шанс сбежать от тебя», – подумала Катабасис.

Перри остановился, глубоко дыша.

– Сильно расшибся?

– Открытый перелом и порванные связки.

Кви Ли догнала мужа и спросила:

– Плохо заживает?

– Никогда не было проблем с заживлением. – Варид сел, вены на лбу вздулись. – Я решил дождаться, пока вы меня догоните. Хотелось поговорить хоть с кем-то.

– Из меня не слишком веселая компания, – сказала Один-за-Другим.

Варид осторожно встал. Шезлонг свернулся в маленький тюк размером с кулак.

Катабасис водила сотни людей, но таких, как он, еще не видела. Может, дело в наркотиках и эликсирах, которые он принял, готовясь к походу? А может, ему помогли споткнуться «друзья» – инопланетяне? Так часто бывает на тропе.

– Можно я пойду с вами? – спросил Варид.

– Конечно, – ответила Кви Ли, медленно обходя мужа.

Один-за-Другим тут же запаковала шезлонг и забросила снаряжение на свою широкую спину. Люди и их носильщики продолжили путь по пустынной долине.

В середине длинной каменной стены когда-то давно пробили взрывом проход. Внутри были руины древнего города, который какой-то вид называл своим домом: тоннели, овальные залы, обломки – когда-то давно они могли быть и драгоценностями, и мусором. Катабасис никогда не нравились эти земли.

Каждый раз она думала о брошенных домах и невежественных чужаках, которые не чувствовали трепета, проходя мимо руин, давным-давно бывших дорогими кому-то.

Группу вела Кви Ли, но Варид пытался обогнать ее.

Традиция велит носильщикам идти сзади, наблюдая за медленным, приносящим лишь боль и в целом довольно бессмысленным состязанием.

Пересохшая тропа в конце свернула обратно к центру колеса. После долгого перехода через алмазобетонный перевал люди и спустились в свежий сток с другим климатом. Светило все время висело прямо над головами, но теперь стало маленьким и бледным. Воздух наполнился дымкой. Растительность сотни оттенков черного обвивала бесчисленные стволы, по которым ползали гигантские голодные насекомые, укутанные пологом светящихся крыльев.

– Как красиво! – сказала Кви Ли.

Перри посмотрел наверх и споткнулся. Кости левой ноги треснули от неожиданного столкновения, он свалился на землю, размозжив щеку и глаз о камень.

Кви Ли вернулась к мужу. Причин для беспокойства не было, но она все равно села рядом.

Ушедший вперед Варид радовался своей удаче.

– Я могла бы сделать так, чтобы тебе стало лучше, – сказала Кви Ли.

– Без вопросов, – согласился Перри.

– Но мы не одни.

Они засмеялись.

Кви Ли кивнула в сторону другого человека.

– Мы с ним встречались? У него знакомое лицо.

Не имея доступа к средствам связи, оба могли полагаться лишь на свою память.

Несмотря на кровь, залившую лицо и искривленную ногу, которая старательно распрямлялась и залечивалась сама, Перри смог сосредоточиться.

– Не помню такого, а память у меня хорошая.

– Может, он изменился, – возразила Кви Ли.

Перри стер запекшуюся кровь со щеки и сказал:

– Может, с ним что-то случилось.

– Может, мне стоит спросить?

Перри мягко засмеялся.

– Ты прав, – сказала она. – Не сейчас. Дорога длинная, а ближе к концу надо будет хоть как-то развлекаться.

* * *

Центральная долина привела их к далеким горам; Восточная река, медленно несущая свинцовые воды, терялась в ущельях. Три дня тропа упрямо вела к воде, и едва путешественники привыкли к ежедневной рутине и климату, как им пришлось переходить реку по массивному мосту из гранитных плит и колонн.

А за ним вставал новый перевал.

За день они прошли полкилометра, но так и не достигли вершины.

Группа разбила лагерь, подкрепилась кормом из запасов. В этот раз на вкус воды никто не жаловался. Ручей, протекавший у их ног, был прохладным и чистым, фекалии мелких рачков придавали воде остроту, словно перец. Рядом возвышалась роща ташалинов – массивные, в стеклянных кружевах стволы деревьев венчали огромные пузыри, наполненные серной кислотой. Время от времени пузыри лопались, выжигая землю вокруг, и поэтому, кроме ташалинов, здесь не росло ничего. По красивому темно- красному с переходом в инфракрасный оттенку крон было ясно, что они еще не созрели.

В этот день Варид сломал несколько мелких костей ноги. Они зажили быстро, но хороший массаж ему бы не повредил.

Супружеская пара сидела напротив него, опираясь спинами друг о друга.

Катабасис отошла в сторону, методично жуя высохшую черную палочку с ярким вкусом.

После долгого молчания Варид прочистил горло. Улыбнулся, глядя на свою ногу, потом поднял руку и посмотрел на остальных.

– Есть ли кто удачливей нас? – оптимистично спросил он.

– Нет таких, – отозвалась Кви Ли.

Перри посмотрел на него:

– Что ты имеешь в виду, говоря об удаче?

– Полет на Великом Корабле, – сказал Варид. – С этой честью ничто не сравнится.

Кто бы с этим не согласился?

– Истинное блаженство.

– Откуда ты? – спросил Перри.

– С Меллис-4.

– Это колония в Приграничном районе? – уточнила Кви Ли.

Казалось, Варид расслышал вопрос и даже собирался ответить, но неожиданно лицо его потеряло всякое выражение. Все ждали, что он скажет. Наконец он посмотрел на Перри и после долгой паузы спросил:

– А ты откуда попал на Корабль?

– Ниоткуда. Я здесь родился.

– Сын капитана или что-то вроде того?

– Вроде того, – сказал Перри.

Варид медленно кивнул, будто бы просчитывал несметное число вариантов, но больше ни о чем не спросил: его внимание переключилось на Кви Ли.

– Я родилась на Земле, – сообщила она, не дожидаясь вопроса.

– Попасть бы мне на Землю, – сказал Варид. – Когда путешествие закончится, хочу прогуляться по древней планете.

Великий Корабль планировал вернуться домой не раньше, чем через двести тысяч лет, если, конечно, за время долгого путешествия не случится никакой катастрофы.

Супруги переглянулись.

Радостный Варид осмотрел свою раненую ногу, улыбнулся, задышал быстрее и заозирался по сторонам, ища еще кого-нибудь.

– Катабасис, – сказал он.

Оперение его носильщика опало, выражая безразличие.

– Есть такое человеческое слово, которое звучит точно как твое имя, Катабасис.

Люди уставились на нее. Даже другие носильщики взглянули с любопытством.

Такое уже случалось: человеческие существа опознавали слово. Но то, что этот странный мутный человек поднял эту тему без всякого предупреждения… удивительно!

Катабасис задержала дыхание; сердца, расположенные в ее бедрах, нагнали крови к лицу, оно стало темно-фиолетовым.

– Что означает слово «катабасис»? – спросила Кви Ли.

– Оно очень древнее… греческое, – ответил Варид. – Хотел бы я знать его значение. Может и знал когда-то, но опять-таки…

Его голос сошел на нет, но лицо оживилось, темные глаза сияли, маленький рот напрягся.

Перри посмотрел на свою носильщицу.

– Это совпадение?

– Нет, – призналась она.

Кви Ли настолько заинтересовалась, что подсела поближе.

– Ты взяла другое имя, когда переселилась сюда?

– Это традиция, – пояснила Катабасис. – Когда переезжаешь в другой мир, берешь себе имя из языка правящей расы.

Лицо Варида снова изменилось, стало расплывчатым, потеряло всякое выражение. Но он поднял руку, которой прежде массировал раненую ногу, посмотрел на носильщицу внимательно и спросил:

– Как ты поселилась на Великом Корабле?

Остальные носильщики уставились на нее, внимательно прислушиваясь.

Катабасис сама себя удивила. Спокойным приятным голосом она сказала:

– Я пришла сюда. Я шла, и шла, и шла…

 

3

Раньше она не была бессмертной, и звали ее по-другому. Каждую ночь, отправлялась спать, она вспоминала, что великая семья ее любит, и, несмотря на свой юный возраст, понимала, какое важное место занимает. Она жила внутри мощной крепости, спала в клиновидной расписной ячейке. У девочки была целая коллекция вкусных палочек для жевания, и каждое утро один из домашних воинов облизывал ей голые пятки, будя ее горячим жестким языком.

– Девочку ждут, – говорил воин. – Пятеро ожидают подающую надежды в учебной комнате с книгами.

Пятеро были свирепыми, богатыми и очень уважаемыми супругами. В их мире, который человеческие существа и представить себе не могли, не существовало царских особ или избранных народом лидеров. Три женщины и два мужа-брата оказали великие милости и услуги множеству поколений. Девочка не входила в число родных или усыновленных детей Пятерых. Но она была подающей надежды, то есть обладала каким-то талантом или особенной силой, и стоила тех денег, которые уплатили ее давно забытым родителям.

«Пятеро ожидают» – просто ритуальная фраза. Время дорого, чтобы растрачивать его на даже самых многообещающих подрастающих горожан. Но иногда по утрам один из Пятерых, обычно младший брат-муж, проходил перед строем подающих надежды, раздавая им задания и говоря возвышенные слова о будущем, а потом отправлялся на более важные церемонии.

По утрам детей делили на маленькие группы по уровню навыков, группу возглавлял учитель, которому больше всего нравился тот или иной предмет. Иногда подающие надежды собирались на арене, где им позволялось играть в сложные, но веселые обучающие игры, и занимались там весь день, до приема пищи и ночного отдыха. Больше всего девочке нравились те дни, когда им разрешали читать в одиночестве, размышляя над словами. Правда, на следующее утро после таких размышлений приходили воины и устраивали сложную тренировку: считалось, что так изгоняется лень из юных избалованных душ.

У девочки были способности к математике, особенно к громоздким формулам с запутанными связями и сложными абстракциями. В самые же лучшие дни ее учитель собирал группу из одиннадцати математиков, куда входили ее ближайшие друзья. В сопровождении воина они выходили из крепости в великий, прекрасный и почти что идеальный мир, для того чтобы испытать свои знания на деле.

Все, что имело смысл познавать, основывалось на математических формулах.

Небольшой ее мир, пятнадцать дней ходьбы вдоль и один – поперек, формой напоминал страсточервя, издыхающего на горячих камнях. Мир стоял на вершине древней горной гряды. Оставленные на волю случая вершины размывались редкими дождями, а в долинах начинали прорастать камни. Но народ возводил целые леса из широких башен, возвышающихся над разрушенными участками земной коры. У каждого живого существа было свое предназначение. Садовники и лозы свешивались из окон, джуджу и клонберы пели в клетках, умоляя, чтобы хозяева их покормили. Внутреннее устройство многоэтажных зданий в основном состояло из клиновидных ячеек и широких коридоров, на каждом этаже жили свои учителя и держатели, пряхи и сплетники. Больше всех уважали шахтеров, которые каждый вечер спускались на жаркие равнины к своим электрическим машинам, добывали камень и выплавляли металлы из лучших руд. Другие горожане обслуживали мощные ветряки, которые обеспечивали электроэнергией, и росоловки, снабжавшие водой поля и всех жителей мира. Их труд был преисполнен совершенства и величия.

Башни приходилось всё время достраивать, и строителям требовались расчеты.

Эту девочку, юную и счастливую подающую надежды, готовили к тому дню, когда она начнет самостоятельно проектировать стены и рассчитывать укрепления для старых подпорок. Если она и не ждала этого дня с радостью, то по крайней мере безропотно выполняла свои обязанности. Когда учитель, поглядев на труды ученицы, с легкостью говорил, что она обладает многообещающим талантом, день удавался.

Что внешние обстоятельства изменят ее будущее, она и представить не могла.

Да и кто бы смог в таком возрасте?

Лучшим утром было любое из тех, когда юные математики отправлялись в поездку на пузырях, приводимых в движение электрическими кабелями, а потом забирались на самые высокие крыши, туда, где воздух холодный и прозрачный. Крыша была ее любимым местом. Именно там она испытывала глубочайшее наслаждение. Девочка всегда улучала минутку, чтобы взглянуть на свой мир. За окружающими мир равнинами, уродливыми и грубыми, расстилался горизонт, часто скрытый пылью или облаками. Она брала с собой видавший виды телескоп, спасенный из школьного мусорного бака, и, если ей везло и уроки проходили вечером, могла полюбоваться на звезды и соседние миры, а иногда – и на луны, украшавшие небо своими круглыми доверчивыми лицами.

Каждую группу сопровождал хотя бы один хорошо обученный и вооруженный воин. Подающие надежды ценились, и враги могли покуситься на них. Считалось, что народы, жившие в других мирах за горизонтом, могут похитить способных детей. Такого никогда не случалось и вряд ли случилось бы, но мысль о том, что эта возможность существует, вызывала гордость: кому же не хочется быть особенным и ценным?

Наступил вечер, но однодневное путешествие все никак не заканчивалось. Учитель рассказывал о системе креплений башен и признаках усталости ветряных лопастей. Он не собирался уходить, пока не передаст столь важные знания и опыт.

Надеясь, что никто не заметит, девочка отошла от группы.

Ее увидел воин, пошел за ней и обнаружил, что она жует свежую палочку со вкусом самочьей слюны, разглядывая что-то в телескоп. Ближайшая луна сияла прямо над ней, серая и безвоздушная, вздымающиеся там вулканы порой выбрасывали столбы сажи, кольцами расплывавшиеся по орбите. Девочка рассматривала края диска и заплатки звезд вокруг. Воздух был на удивление чистым, поэтому она медленно поворачивалась вокруг себя, стараясь впитать всю эту драгоценную красоту.

Воин был молод и смел. Он незаметно подполз к девочке, желая напугать ее, занес руку с оружием, чтобы ударить по красивой шее.

– У тебя слишком беспокойные ноги, – сказала она, даже не взглянув. – Я услышала твои шаги, как только ты отошел от моих одноклассников.

Он опустил руку и смущенно засмеялся.

Девочка жевала и смотрела в сторону завтрашнего восхода. Ночь вступила в свои права, и земля опустела.

– Жаль, что у меня нет настоящего телескопа, – сказала она. – Вроде тех, гигантских, которые стоят наверху крепости.

– Впечатляющие машины, – согласился он.

– Ты когда-нибудь их видел? – с сомнением спросила она.

– Конечно, во время обучения. Это же дальноглядные приборы гильдии воинов.

– Ты хоть раз ими пользовался?

Он улыбнулся:

– Только самым большим телескопом. Взглянул разок, чтобы понять, что видно.

Она шевельнула рукой, улыбнувшись в ответ.

– И что ты увидел?

– Ближайшие миры. – Он указал оружием на горную гряду на западном горизонте. – Небо было чистым, чище, чем сегодня. Я всё разглядел в деталях.

– Меня не интересуют эти миры, – сказала она. – А на небо ты смотрел?

– Нет.

Она удивленно глянула на него.

– На небе нет врагов, – ответил он.

На вершине каждой горной гряды располагался отдельный мир. Долины и обжигающие океаны, раскинувшиеся между ними, убили ли бы любого, кто осмелился спуститься туда.

Юный воин молчал, не в силах понять собственных сложных и постоянно меняющихся чувств к этой девочке.

Она повернулась в сторону закатившегося солнца. Небеса все еще пламенели алым.

– Я видела свет в небесах.

– Это летуны, – ответил он.

– Я знаю, что это такое.

– Тогда почему не назвала их как полагается?

– Жаль, что у нас нет летунов, – сказала она.

– Мы можем их построить, когда понадобится.

– Наверное.

– Мы такие же умные, как и другие народы, – авторитетно заявил он.

Девочка отыскала взглядом темную возвышенность: это рос молодой вулкан, стремясь во влажную высь небес.

– Наш мир такой маленький, – сказала она.

– Наш мир велик!

– Ерунда, мы маленький и бедный народ. Мы почти всё, что могли, вычерпали из гор.

Воин сделал вид, что эта тема его не волнует.

Она опустила телескоп, пытаясь понять его мысли по выражению лица и движениям ног.

– Ты не слишком-то много знаешь, – заметила она.

– Достаточно.

Она промолчала.

– Наши ветряки ловят ветер, – сказал он. – А еще у нас есть другие машины, которые преобразуют ветер в слова.

– Радио. Нам учителя говорили.

Он гордо выпрямился.

– Я слушал радио. А ты?

– И что ты услышал?

– А ты его слушала?

– Нет.

– Я слышал голоса.

– Ты понял, что они говорили?

– Нет.

Она жестом показала, что не слишком впечатлена.

– У меня есть друг, – настойчиво сказал он. – Его работа – переводить чужие языки, чтобы понять, о чем говорят наши враги.

– Они говорят о чем-то интересном?

– Возможно.

– Что значит «возможно»?

Воину вдруг захотелось, чтобы этот разговор растворился в вечернем воздухе. Но он был юн и готов рискнуть ради того, чтобы поразить воображение странной девочки. Вопреки своему инстинкту он сказал:

– У нас есть тайна. Только Пятеро, их дети и еще несколько избранных знают ее.

– И ты тоже?

Воин улыбнулся.

– Расскажи! – попросила она.

Он показал на последние багровые отблески на небе.

– Чужие. Прямо сейчас в том мире ходят чужие.

Каждый отдельный мир стоял на своей горе, изолированный пересохшими пустошами. Каждый развитый мир был населен своим народом. Десять тысяч видов, разбросанных по лицу Бытия – так звалась их вечно- живущая планета. Словом «чужие» называли самые странные отдаленные народы.

– Ты о чем? – спросила она.

– Извини, – ответил он. – «Чужие» – слишком слабое слово. Не выражает то, что я имею в виду.

– А что ты имеешь в виду?

– Я знаю другое слово. – Воин посмотрел на восходящую луну и холодные звезды, и его нервный рот произнес нечто непривычное.

– И что это значит? – спросила она. – Что такое «люди»?

 

4

Клиенты просто обязаны были расхваливать открывающийся пейзаж. Потратив столько средств и вынеся столько страданий, они непременно взбирались на какой-нибудь холм и начинали петь дифирамбы замечательной палитре красок и опьяняющему воздуху, превозносить волшебные свойства обычного ветерка. Фауна и ландшафты все время менялись.

– Даже прогулка по двадцати мирам не сравнится с этим путешествием, – восторгались клиенты.

Интересно, кто из них за всю свою долгую богатую жизнь прогулялся хотя бы по одному миру? Этот вопрос никогда не задавался: невозмутимые носильщики молча шли следом, рассчитывая на щедрые чаевые.

Внимательные клиенты встречались редко. Перри был из таких; разве что по утрам, уставая, он становился рассеянным. Кви Ли не слишком интересовалась видами: она внимательно переставляла ноги, раздумывая над каждым шагом и препятствием, и лишь потом, убедившись, что не упадет, осматривалась. Именно она находила следы животных, камни необычной формы и мусор, оставленный предыдущими группами. Она приставала к носильщикам с серьезными вопросами и напрягала над ответами свой маленький пещерный умишко.

Варид разительно отличался от них обоих. Как слепой, он не обращал внимания ни на природу, ни на детали путешествия, просто упрямо шел вперед. Единственное, что его занимало, казалось живым и реальным, – одолевавшие его недуги. Катабасис часто замечала несчастное выражение на его лице. Иногда он ломал ногу или ребро, все чаще его донимала хроническая усталость. Но, даже отдохнув и исцелившись, Варид не обращал внимания на окружающую красоту. По утрам, когда путники готовились к дневному переходу, он безучастно, без слов и мыслей, возлежал на своем шезлонге, бесцельно глядя вдаль.

– Престранная обезьянка, – заметил как-то вогфаунд. – Ты когда-нибудь встречала таких?

– Нет, никогда, – уверенно ответила Катабасис.

– Видела, как он спит?

Вспомнив странный неприятный интерес Варида к ней во время знакомства, она сказала:

– Я о таких вообще ничего не знаю.

– А я – довольно много. Загляни как-нибудь в его палатку. Ночью или под утро, не важно. Этот зверек лежит на спине и держит перед лицом фонарь.

– Какой еще фонарь?

– Походный включенный. Еще, бывает, оборачивает лицо читальной сетью. А один раз я видел, как он крутил в пальцах светляка.

– А ты не спросил зачем?

– Потребовал объяснений. Он не ответил.

– А то, что ты за ним подглядываешь, его не удивило?

– Сомневаюсь, что эта тварь вообще способна удивляться.

Катабасис запомнила ответ, хотя и не поверила до конца. Вогфаунд считал, что нашел объяснение столь странному поведению клиента.

– Тело у него человеческое, а вот разум – чужой. Может, в его голове гнездятся простившиеся.

– Вряд ли простившиеся, не думаю, – ответила Катабасис.

На ее взгляд, Варид был хоть и ненормальным, но всё же человеком. Ей хотелось, чтобы он был человеком, но размышлять о его странностях желания не возникало.

– Последи за ним во время сна, – посоветовал коллега.

– Можешь сделать это за нас двоих, – сказала она. – С моего благословения.

Спустя несколько дней на долину, по которой они шли, обрушились проливные дожди. Жирные капли воды и кусочки льда били по непокрытым головам, люди оскальзывались на раскисшей, еще не успевшей окончательно уйти под воду земле.

Весь остаток дня Варид провел у себя в палатке.

Катабасис видела его лишь раз. Он проделал дырку в ткани палатки, и вода, протекая внутрь, била по лицу с пустыми глазами. Рот двигался, словно человек говорил, но он не издавал звуков, не обращался ни к ней, ни к самому себе. Губы шевелились еще какое-то время, потом затихли. Варид повернулся в сторону Катабасис, вздохнул и сказал:

– Я люблю дождь. Думаю, всегда любил.

За ночь буря прошла, воздух стал прохладнее и суше.

С утра Перри возглавил группу и шел впереди до тех пор, пока не споткнулся, разбив колено и сломав тазовую кость. Кви Ли догнала его.

– Я бы осталась с тобой, чтобы тебе не было одиноко, милый, но… Милый мой, я уже чувствую запах гор.

– Иди дальше, – мягко ответил он.

– Уже иду.

Кви Ли склонила голову, сосредоточившись на ближайшей паре метров неверной гальки и жирной грязи.

Катабасис отстегнула ремни и репшнуры, положила рюкзак на камни. Присела рядом с раненым.

– Позволь понести тебя на следующем обороте колеса.

– Чтобы ты заработала премию?

Оба засмеялись.

Гигантское колесо устремилось вверх, усиливая тяготение, когда Варид подходил к ним. Ему приходилось останавливаться после каждого шага, чтобы дать отдых налитым свинцом ногам. Он шел, опустив голову – больше от усталости, нежели от того, что глядел под ноги. Земля пыталась стряхнуть его с себя, но неуклюжим Варид не был. Если даже он поскальзывался или запинался, то в самый последний момент ноги ловко спасали его от падения.

Когда колесо двинулось вниз, Варид уже ушел вперед. Воодушевленный уменьшением веса, он совсем осмелел. Выпрямил спину, шаги его стали шире. Пытаясь преодолеть лежавшую перед ним кочку, он выбросил вперед левую ногу, но неудачно опустил ее на землю. Колено вывернулось под неестественным углом, раздались знакомые нетерпеливые обезьяньи стоны.

Катабасис и ее клиент не сдвинулись с места. Стоны постепенно утихли. Повернувшись к Катабасис, Перри сказал:

– Я наконец-то вспомнил.

– Что?

– Погоди.

Яростно пыхтя, мимо них протопала Один-за-Другим. Перри подождал, пока она отойдет, и, массируя ногу, сказал:

– Наш мозг так хорошо функционирует. Живая биокерамика, вплетенная в первоначальные нейроструктуры, сохраняет любую мысль, событие или слово. В теории мы должны помнить всё, что случится в течение десяти миллионов лет. Разве не это обещают при очередном обновлении?

Процесс исцеления ускорился, нога пылала, излучая красивое инфракрасное сияние.

– Ты обновлялся? – спросила Катабасис.

– Нет, я таким и родился, – признался Перри. – Но обычно люди обновляются. Опыт подсказывает мне, что ты родилась на другой планете и, возможно. раз или два слышала рекламу…

– Мы говорим о Вариде? – спросила она.

– О нем.

Они посидели немного молча.

– Я наконец-то вспомнил, кто он такой, – сказал Перри. – Правда, выглядел он иначе, и волосы были темными. Встретил я его на роскошной вечеринке. Ты. конечно, спросишь, что такой неотесанный чурбан, как я, делал на роскошной вечеринке. Отвечу: моя жена вращалась на самых высоких орбитах, а Варид принадлежал к высочайшим из недосягаемых.

– Неужели он был капитаном? – усомнилась Катабасис.

– Нет, конечно. Есть и более возвышенные души, чем эти типы в унылой форме, – засмеялся Перри. – Знаешь, обычная семья: мать, отец, взрослые дети, их любовники, любовницы и живые игрушки. Одна из таких семей владела множеством корпораций, наиболее важными изобретениями и даже целой меллисолярной системой. У них был самый быстроходный звездолет из созданных людьми. Варид, отпрыск этой семьи, и вошел в число первых пассажиров Великого Корабля. Они приобрели огромные отсеки в самых дорогих его районах и редко покидали свой рай: на это не было особых причин.

Перри подмигнул и, улыбнувшись, взглянул на Катабасис.

– Возможно, среди твоего народа нет самодовольных, ограниченных, самовлюбленных и пренебрегающих остальными. Но из твоего народа я знаком лишь с тобой, поэтому точно не скажу. А члены той богатой человеческой семьи обладали всеми этими качествами, и Варид – настоящий Варид – был слеплен из того же теста. Я все пытаюсь расшевелить свою память: возможно, мы пересекались и при других обстоятельствах, но вспоминается лишь одна вечеринка, где мы встретились. Мы сидели с выпивкой и говорили о его богатстве и счастливой жизни, а затем я нашел какой-то предлог и ушел. С тех пор не встречался с ним, пока мы не столкнулись у начала тропы. Минули уже тысячи лет; я не считал нужным разыскивать его и поставил бы состояние на то, что и Варид не горел желанием со мной встретиться. Жизнь на Великом Корабле имеет свои преимущества: здесь можно довольно долго избегать встречи с теми, кто тебе не нравится. Кроме себя самого, конечно.

– Значит, ты уверен, что встречался именно с ним, – с сомнением сказала Катабасис.

– Нет, – сверкнул зубами Перри. – Или да.

Она не торопила.

– Семьсот лет назад я попал еще на одну снобскую вечеринку, организованную уважаемым благотворительным фондом. Кви Ли пообещала пожертвовать денег и потратить немного времени. Ее подруги настояли на том, чтобы она привела с собой и мужа-бродягу. Богатым дамам нравятся чужие мужья-бродяги, потому что они не доставляют им проблем. Праздник, как обычно, продолжался десять дней, пришлось пережить десять тысяч скучных разговоров. Я выпил больше, чем следовало, рассказал несколько историй о своих скитаниях, вроде бы никого не оскорбил, а в целом – довольно неплохо провел время с такими же самодовольными людьми, как и я.

На десятый день я случайно столкнулся с группой людей, которых раньше не видел. Наверное, они были слишком важными персонами, оттого и пришли в самом конце праздника. Друг друга они знали хорошо, поэтому речь зашла о том, в каких условиях кто живет. По тому, с каким восторгом они рассказывали о своих огромных домах, которые не успеваешь до конца обойти, я понял, что все они появились здесь не так давно. А потом, словно следуя какой-то традиции или странному правилу, они заговорили о пожаре.

«Какой еще пожар?» – спросил я без задней мысли.

Одна дама посмотрела на меня и очень спокойно сказала: «Шепчущий пожар», – а потом отвернулась к своим друзьям.

Он замолчал, взглянув на Катабасис. Та ничего не ответила.

– Шепчущий пожар произошел ровно за тысячу сто лет до того дня. – Массируя колено, Перри смотрел ей прямо в глаза. – Это случилось тысячу восемьсот лет назад. Может быть, тогда ты еще не взошла на борт, поэтому и не помнишь. Пожар, обширный и очень опасный, для многих стал ядерным кошмаром. Конечно, наши мозги очень крепкие, очень-очень, но при ядерных температурах сгорает даже барионный материал. И гиперволокно со временем превращается в плазму. Пожар потушили за сутки, но совершённые ошибки и общее замешательство привели к серьезным катастрофам. Некоторые важные анклавы погибли целиком еще до того, как жителей успели эвакуировать.

Катабасис молча кивнула.

– Понимаешь, почему меня это так удивило? Прошло более тысячи лет, а эти дрожащие богачи всё еще переживали случившееся, как будто пожар был вчера. Это показалось мне смешным. Я сидел рядом и просто слушал, как они рассказывали свои древние истории, изредка перемежая новостями.

Он остановился.

– А Варид?

– Они упомянули только его фамилию. И тогда-то я начал смутно припоминать, где ее слышал. Кто-то сказал, что погибла вся семья: родители, дети, их супруги и слуги, даже внуки, рожденные на Великом Корабле. Все, кто жил в их анклаве. Весь анклав сгинул в огне. Выжил лишь один… правда, выжил не совсем в обычном смысле.

Катабасис не хотелось больше слушать о Вариде. Рюкзак ждал, пока она вскинет его на спину, но она сомневалась, не сочтет ли ее клиент малодушной и грубой, если она сейчас просунет руки в лямки и пойдет вверх по холму.

Она справилась с искушением.

Голос Перри стал тихим и печальным:

– Спустя тысячу лет команда спасателей и инженеров наконец-то добралась до руин, находившихся в глубине погибшего анклава. И там, среди расплавленного стекла и ядов, они обнаружили выживший кусок мозга. Рассказ об этом меня заворожил. Разве не удивительно? Я хотел понять, как могла сохраниться эта крупица, если большая часть мозга давно испарилась. Какие хаотичные процессы жидкостной механики позволили случиться такому чуду? Я задавал вопросы, но на них никто не ответил. Наконец кто-то назвал имя бедняги, и одна женщина, знавшая подробности, начала рассказывать о том, что долгий процесс выздоровления только начался. На самом деле им было все равно. «Мальчик мертв, и в буквальном смысле слова, и с юридической точки зрения. – сказала эта образованная женщина, говоря о существе возрастом в тысячи лет. – От него остался лишь налет, мусор. Зачем воссоздавать тело из этих ничтожных останков?»

На вершине холма Один-за-Другим топала ногами, пытаясь ободрить клиента.

– «Кроме того, – продолжила женщина, – мальчику принадлежала лишь ничтожная часть имения. Он был потомком самого нелюбимого сына. На его родной планете все наследство давным-давно перешло к двоюродным и троюродным братьям, так что он станет нищим прежде, чем выйдет из больницы».

Катабасис уныло взглянула на тропу.

Перри перекатился на колени и уперся обеими руками в землю. Оттолкнулся, осторожно встал на сросшуюся ногу, проверяя, ушла ли боль вместе с температурой.

– Ты уверен, что это тот же человек? – спросила Катабасис.

– Я ни в чем не уверен. У меня нет доступа к связи, поэтому проверить невозможно. – Он поднял ногу, опустил, еле удерживая равновесие. – Конечно, можно спросить его самого. Интуиция подсказывает, что он бы рассказал, если бы мог. Но что-то здесь не так… даже если это другой Варид, а не тот… Хотя, думаю, по сути я все-таки прав.

– Он – всего лишь оболочка.

* * *

Многие владельцы пытались превратить горы в живописный пейзаж. Вкладывали деньги в этот обширный слоистый бутерброд из гранита и алмазобетона, укрепленный гиперволокном. Создавали гряды опасных возвышенностей, обделенных кислородом и увенчанных острыми пиками.

Спустя несколько сот дней тяжелого пути путешественники наконец-то подошли к подножию гор, в которых брала исток Восточная река. Лагерь разбили в лесу случайников – огромных деревьев, похожих на серые тарелки с обвисшими краями, наполовину вкопанные в рыжую землю. Люди отдыхали, набираясь сил перед восхождением на самую высокую гряду. На следующий день они не спеша пошли вверх и поднялись на сотню метров выше, чем планировали. В конце дня их обогнали двое путников, которых несли носильщики. Один из последних, птица-поэт, звучным певческим голосом прочирикал:

– Проглотите гордыню, братья и сестры. Сожаление слаще, чем боль переломов.

В их группе никто пока не взобрался на спину носильщика, но на следующий день шли еще медленнее. Поход совсем застопорился, когда Кви Ли кувыркнулась вниз, разбив лицо и спину, и отвергла все попытки вогфаунда поднять ее и понести. Когда Перри предложил ей опереться на него, она лишь засмеялась:

– Ты что, меня не знаешь?

Назавтра день прошел спокойно и очень продуктивно. Никто не упал, не сломал даже маленькую кость. Любимая стоянка Катабасис оказалась пустой: поляна, окруженная радужной растительностью, каждый раз разная, но, как обычно, приветливая. Носильщица опустила рюкзак и помогла клиенту поставить палатку. Следом подошел вогфаунд. Поджидая, когда на тропе появится Один-за-Другим, он, как всегда, жаловался на свои проблемы и неудачи.

Кви Ли легла на спину прямо посреди поляны, вытянула ноги. Она плакала и смеялась. Неестественно яркое солнце вспыхивало искрами на уставшем, мокром от слез лице. Растения из сотни различных миров переливались всеми оттенками видимого спектра в яростном белом сиянии светила.

Покончив с делами, Катабасис присела отдохнуть, развалилась прямо на мокрой земле. Штаны и перья наливались тяжелой сыростью.

Ее коллеги протопали мимо.

– Если бы мы заключили пари, – сказала Один-за-Другим, – то завтра ты бы выиграла.

– Или проиграла, – отозвалась Катабасис.

Сверкающие, как каменья, глаза изучали женщину, лежавшую на земле.

– Как ты и сказала, она – зверюшка.

– Это я – зверюшка? – спросила Кви Ли.

– Ты, – ответила Катабасис. – И ты заберешься на эти горы.

– Я самая лучшая зверюшка, да. – Женщина слегка улыбнулась.

Перри сидел у палатки, разворачивая аэрогелевый спальник.

Варид выполз из своего укрытия. Лишь с третьей попытки он смог встать на ноги и медленно пересек поляну, чтобы взглянуть на Кви Ли. Эта странная привычка появилась недавно, но супруги не восприняли ее как оскорбление: навязчивое внимание Варида их отчего-то совсем не удивляло. Катабасис размышляла, в какую сторону потечет вечерний разговор. Она расположилась вдали от других носильщиков, наблюдая за истощенным человеком и прекрасной зверюшкой, плакавшей от удовольствия, и не заметила, как большой камень позади нее сдвинулся с места. Секундой позже несколько миллионов тонн черного гранита сползло на поляну, круша и хороня под собой все в десяти шагах от места, где сидела Катабасис.

Двое носильщиков погибли мгновенно.

Трое выживших звали их, искали, даже когда ночь опустилась на поляну, но никто не ответил. И только беззаботные биннерлинги скакали по мертвому камню.

Варид не принял участия в поисках. Пошел туда, где прежде лежала Кви Ли, и сел на ее место, то открывая глаза, то закрывая. Из тьмы прозвучали его жестокие, но правдивые слова:

– Кто-нибудь другой откопает их, – и потом, со знанием дела: – Удивительно, как мало нужно удачи, чтобы пережить такое.

 

5

Ее группа подающих надежды готовилась к выпуску. Детство закончилось, клинообразная ячейка перестала казаться просторной и уютной. Воин все так же приходил по утрам и облизывал ее пятки, торчавшие в коридоре. Все тот же воин, который пару лет назад рассказал ей о человеческих существах. Тайна казалась удивительной, огромной, больше, чем может вместить разум. Существа с далекой звезды прилетели на их планету, на Бытие, и по крайней мере один из гостей ступал по земле соседнего мира. Такие знания не могли долго храниться в секрете. Поползли слухи, и постепенно учителя, подающие надежды и даже старые слуги в уборной стали тайно обсуждать странных созданий, упавших с небес. Некоторые говорили, что Пятеро переговариваются с ними по ветровому радио. Пришельцев было мало, они не могли остаться надолго, так как гравитация сокрушала их слабые тельца, но все истории сходились в одном: гости из безымянных миров обещали мир и культурный обмен, а также произносили долгие речи о славной волшебной природе своего далекого мира.

Вскоре те, кто жил в крепости и во всем мире, осознали: происходит нечто великое. Больше никто ничего не понял.

Обычно девушка пробуждалась от влажного прикосновения языка воина. Но в то утро она проснулась от того, что шесть крепких пальцев тащили ее из ячейки за ногу. Ее лучший друг-математик возбужденным сердитым голосом – слов почти не разобрать – бормотал, что нужно торопиться на арену. «Быстрей, – ворчал он. – Пятеро хотят нас видеть, а мы опаздываем».

Девушка оделась на ходу. Крупная, сильная от природы, она бросилась бежать по коридорам, уверенная, что ее накажут за опоздание, и, к своему удивлению, обнаружила, что оказалась в числе первых из приглашенных.

Все Пятеро вместе появлялись только в праздничные дни. Случай был особый, и пятерка – новая. Старшая жена совсем недавно умерла, ее заменил молодой умный муж, оказавший народу тысячу важных услуг. Новый муж, как и положено, молча сидел сбоку. От имени Пятерых выступала старшая жена, предложившая народу встать теснее. Когда под куполом больше не осталось свободного места, она приказала всем замолчать и слушать предельно внимательно.

– В нашем мире появилось новое слово. Человек, – как-то неестественно рыкнула она.

В воздухе витало возбуждение, но никто не проронил ни слова.

– Именно из-за этого мы созвали весь народ, – продолжила она. – Звездные существа преодолели огромное пространство и прибыли на нашу планету. Они спустились в другой мир и к нам приходить не собирались. Пришла пора признаться себе: мы бедны. Именно поэтому они не обращали внимания на наш народ. У нас нет ни ресурсов, ни выдающихся знаний. В сравнении с народом, живущим на молодых горах, нас мало. Они не пришли к нам и никогда не придут, и только глупцы могут продолжать вести бессмысленные беспредметные переговоры.

Откровенность будоражила хуже, чем шершавый язык воина. Девушка уже была взрослой и знала, что нужно молчать, несмотря ни на что. Стараясь не шевелиться, она, окруженная толпой, начала осторожно оглядываться вокруг, пока не заметила группу воинов. Они, твердые, как металл, были слеплены из другого теста, чем подающие надежды. Ее воин стоял смирно, даже не дрогнул, когда речь продолжилась.

– Нас мало, и мы бедны, – повторила жена. – И, что еще хуже, перспективы наши довольно безрадостны. Наш старый мир разрушается. Возможно, новый мир неожиданно поднимется ввысь неподалеку от нас, и тогда мы сможем переселиться туда и начать всё заново. Но горы – неверные боги, поэтому моя семья и мой народ годами готовились к исходу. Там, за горизонтом, где встает солнце, находится гряда молодых гор, слишком далеких, чтобы в них поселиться, но и слишком слабых, чтобы противостоять нашему нашествию. Таков был план нашего спасения на ближайшую тысячу лет, такой была наша цель.

Но теперь у нас появилась другая цель – человеческие существа. Могущественные создания, обладающие орудиями, испугавшими даже сильнейших из наших соседей. Они движутся от звезды к звезде с легкостью, поражающей наш слабый разум. Человеческие существа – доблестные герои.

Ценя милости и добрые дела, их посланец обратился ко всем народам Бытия с предложением. Они возьмут нас в полет на своем звездолете, который больше всей нашей планеты, если мы сможем предложить им нечто ценное. В обмен на второй ценный дар они подарят нам бессмертие. Великий Корабль отвезет нас на новую планету, прекрасный пустой мир, возвышающийся над пустошью, не такой уродливый и жаркий, как наш.

Мы, Пятеро, решили отправиться в путь. Сегодня мы предлагаем каждому из вас возможность шагнуть за край пустоты. Мы поступим так же, как когда-то наши предки, что пришли в эти горы, понемногу продвигаясь каждую ночь, пешком и на повозках.

Когда мы встретимся с ними, нашими благодетелями, мы предложим им дар, великий и чудесный дар, достойный полета на их корабле.

Оратор взяла паузу. Из коридора, примыкавшего к арене, выехала электрическая тележка, на которой возвышался закрытый металлический короб, надежно защищенный стальными креплениями.

– Дар находится внутри, – сказала жена. – Мои предки выкопали это сокровище из жерла вулкана, создавшего лежащую под нами землю. С тех пор оно принадлежало нашей семье. Величайшее, прекраснейшее сокровище, за которое человеческие создания окажут нам миллион услуг.

 

6

Причин для скорби не было. Даже вес двадцати гор не мог уничтожить современный мозг. Два носильщика пропали лишь на время, утратили тела, но тем не менее находились в безопасности, погруженные в частичную кому. При желании они все еще могли гневаться на фатальное невезение и потерю заработка, но в то же время пребывали в уверенности, что со временем их коллеги или хозяева обиталища придут сюда с лопатой, чтобы их откопать. Оползень не стал для них могилой.

А для Катабасис ее коллеги и друзьями-то настоящими не были. Какой смысл скорбеть?

Человеческие существа воспринимали горе по-другому: как некую тяжесть, живущую внутри, мощную, ядовитую и калечащую душу. К счастью, Катабасис не была человеком. Она сидела на мокрой земле, над ее лицом и плечами нависало яркое облако скорби. Спутники не могли увидеть голубой свет, льющийся на ее тело и разум. Осознать, что тоска эта придает ей сил и помогает сосредоточиться, они тоже не могли. Этим и отличался ее вид от других. Ужасные иссушающие потери, конечно же, случались и среди ее народа, но пережившие трагедию инстинктивно становились лишь сильнее и смелее, с большим усилием стремились к цели, которая делалась еще дороже.

– Может, стоит вернуться к Восточному городу? – спросила Кви Ли.

Перри ответил:

– Назад идти дольше.

– Я назад не пойду, – отрезал Варид.

– Еды теперь точно хватит, – сказал Перри. – Запасов у нас на шестерых, включая двух гигантов.

Его жена ответила:

– И лишь одна спина, чтобы нести всё это богатство.

– Я пойду дальше. – Варид поднес к фонарю жесткий золотистый лист и смотрел, как тот начал дымиться и в конце концов загорелся.

– Если пойдем дальше, сможем нанять новых носильщиков, – сказал Перри.

– Сильных носильщиков, несущих мертвых клиентов, – кивнула Кви Ли. – Выплатим им премию за дополнительную работу.

– Хватит одного взбешенного вогфаунда.

Катабасис сразу раскусила их мудрую стратегию. Масштаб ее личности и жизненный опыт намного превосходили ее теперешний род занятий, и ей не хотелось ни отклоняться от намеченного курса, ни впускать чужих в свою семью.

В чью семью?

Она поймала себя на мысли, которая потрясла ее.

Причина скорби вдруг стала очевидной. Когда-то у Катабасис была семья, огромная дружная семья, которую она потеряла во время долгого путешествия. Носильщики, угодившие в каменную ловушку, не умерли, но послужили спусковым крючком для воспоминаний о незабвенном прахе, а эти слабосильные чужаки, неприятные правители галактики, вдруг стали значить для нее больше, чем кто-либо из ныне живущих.

Выражая свою скорбь мелкими, почти незаметными жестами, Катабасис попыталась справиться с голосом.

Варид уронил горящий листок и глухо сказал:

– Делайте что хотите, а мне носильщик не нужен.

Кви Ли открыла рот, словно хотела возразить, но промолчала.

– Я сам понесу свой паек и спать буду без палатки, не стоит обо мне беспокоиться.

Перри коснулся колена жены, та посмотрела на него. Древняя пара долго беседовала – одними лишь выражениями лиц. Два рациональных ума решали, как оспорить решение сломленного человека. Следя за глазами и ртами людей, Катабасис молчала, ждала, пока они выработают какой-то план и озвучат его. Наконец лицо Кви Ли просветлело. Она улыбнулась, потом тихо засмеялась. Встав на четвереньки, медленно поднялась и, подойдя к Вариду, сказала высоким нежным голосом:

– Я тоже потеряла носильщика. Кто же поможет мне?

Варид посмотрел на нее сквозь курящийся дымок факела.

Кви Ли коснулась его плеча.

– Знаешь, я хочу, если ты позволишь… хочу нанять тебя в носильщики.

За все это время Варид ни разу ничему не удивлялся. До сих пор он вообще не проявлял заметных чувств, но тут глаза его округлились, дыхание стало прерывистым.

– Почему? – нервно спросил он.

– Из всех нас у тебя самая сильная спина, – просто сказала она.

Катабасис глянула на Перри: мол, вы серьезно?

Перри махнул рукой.

– Как по мне, вполне разумно.

– Не уверен, – пробормотал Варид.

– Пожалуйста! – попросила Кви Ли.

Варид улыбнулся, а не ухмыльнулся, как делал это, пока выздоравливал. Он улыбался лицом и телом, прильнув к руке женщины.

– Конечно, я согласен. Я буду твоим носильщиком, – сказал он, не сдерживая чувств. Голос раскатился по поляне, теряясь в вершинах гор.

* * *

Через два дня после катастрофы они достигли первой вершины. Тысячи ботинок и босых ног стояли на этой высоте, которая убивала всех, кроме самых непритязательных и выносливых. Лишайники, привезенные из разных миров, расписали могучие валуны самыми невероятными оттенками, пара горнушек следовала за людьми по пятам и клянчила у них еду, не обращая внимания на Катабасис. Четверо медленно шли от одного пика к другому. На вершине Перри и Кви Ли останавливались, наслаждаясь прекрасным видом и ароматами, витавшими в воздухе. Обсуждали, сколько они смогут еще пройти, пока один из них не сломает бедро. Часто неосторожное слово или деталь пробуждали в них воспоминания; они начинали говорить о местах и событиях из давнего прошлого, то и дело смеялись и целовались. Катабасис давным-давно устала от их игрищ.

Варид же не обращал на них никакого внимания. Он сам играл роль носильщика и теперь относился к Кви Ли только как к клиентке. Пару дней подряд он устраивал целое шоу, нагружая свой рюкзачок и перекладывая вещи с места на место, а потом заявил, что может нести больше. В его рюкзаке лежала часть его пайка и совсем чуть-чуть корма Кви Ли, а еще аэрогелевый спальник и кое-какие легкие мелочи. Места хватало, но Катабасис придумала хорошую отговорку, чтобы не добавлять ни грамма телу, которое и в лучшие-то времена ломалось по паре раз на дню. Она осторожничала. История обиталища еще не знала такого медленного и хилого носильщика, как Варид. С другой стороны, Катабасис не помнила, чтобы хоть кто-то из ее коллег относился к делу столь же серьезно.

Палатки, они же лишние килограммы, пришлось оставить в месте, предназначенном для мусора. На последнем пике все провели ночь в спальниках, а когда пошел снег, укрылись в небольшой каменной чаше. Утром они обнаружили, что их на полметра занесло сухой морозной крошкой. С последней вершины вниз вело несколько ущелий. Катабасис выбирала самые пологие склоны, но это не спасало от падений и переломов. Путникам приходилось больше есть, чтобы компенсировать переохлаждение и быстрей восстанавливаться.

Светило снова изменилось, став маленьким и тусклым. Они вошли в лес с бархатистой растительностью; редко проникающий сюда свет накапливался в толстых зеркальных листьях.

Обычно этот район проходили за три дня. Катабасис рассудила, что им потребуется пять, но к концу шестого все еще оставалось два дня дороги. Путешествовать в темноте ей не нравилось, но она ни с кем не делилась своими чувствами. Группа шла почти в сумерках, и люди часто спотыкались, особенно Варид. На шестой день, когда они проходили сквозь холодную, тонкую кромку подтаявшего снега, рюкзак Катабасис съехал набок, и она впервые за двадцать походов упала и раздробила ногу.

Кви Ли и Перри вернулись за ней, бормоча слова сочувствия и предлагая помощь.

– Идите вперед, – посоветовала им Катабасис. – Я быстренько подлечусь и догоню вас двоих.

Но второй носильщик отказался ее покидать. С мрачным взглядом и язвительной ухмылкой на лице Варид присел на плоский камень, с наслаждением наблюдая за ее страданиями.

– Зря ухмыляешься, – предупредила она.

Он расслышал либо слова, либо резкий тон: улыбка тотчас сползла с его лица, глаза, как всегда, опустели.

Для нее он так и остался загадкой.

– Как ты опознал мое имя? – сказала она, чтобы отвлечься от боли. Варид не реагировал.

– Помнишь, что ты там рассказывал о греках?

Он посмотрел на ее пылавшую ногу, затем на руки и едва качнул головой.

– Не уверен, откуда я знаю это слово, – тихо признался он. – Думаю, когда-то я изучал историю или увлекался языками. Наверное, тогда и узнал.

Она смотрела, как жар расползается по ноге.

– Я пережил тяжелые времена, – сказал Варид. – Мое здоровье ухудшилось, и ум совсем не такой, как раньше.

– Знаю.

Он улыбнулся, на этот раз стеснительно, и эта улыбка ей понравилась.

– Я помню это слово, но у него очень непростое значение.

– Непростое, – согласилась она.

– У тебя была какая-то причина, чтобы выбрать именно это слово?

– Никто не берет имя, полагаясь на случай.

– Должно быть, оно тебе подходило.

Она кивнула, готовая объяснить. Но Варид поднял руку.

– Дай мне шанс, хочу сам догадаться.

– Попробуй.

Он закрыл глаза и тихо сказал:

– Катабасис – это… путешествие с вершины вниз, сошествие в Ад.

Она и поверить не могла.

Варид наконец открыл глаза и посмотрел на нее. Трескучий смех зазвенел в темноте.

– За сегодняшний день произошло целых два редких случая – ты упала, а я смог тебя поразить.

– Чудеса, да и только! – согласилась она.

 

7

Девушка всегда просыпалась рано, задолго до захода солнца. Ее будили сны: плохие и хорошие. А еще – жара. Густой, ядовитый, пыльный воздух ранил легкие. Она поворачивалась на бок, пытаясь откашляться, острая боль мешала снова заснуть. Иногда она просыпалась из-за того, что кашлял ее любимый, и тогда они лежали в жаркой тени зеркальной палатки, говоря о самом важном. О пайках и воде, о расстоянии, которое нужно преодолеть за ночь, о том, виднеются ли уже горы сквозь огненные отблески долин. Нужно было заранее планировать следующий переход, чтобы выйти как можно раньше. Народ двигался вперед широкой цепью, преодолевая пустыню плечом к плечу, и лучше всего было идти немного впереди, чтобы не глотать пыль, потревоженную ногами и колесами. Если оставалось немного времени до выхода, а особенно если кто-то из них грустил, другой напоминал о человеческих существах и Великом Корабле, цели их путешествия. Каждому существу необходима цель. Вода, конечно же, тоже нужна, но мысль о Великом Корабле придавала сил больше, нежели вода или пища. Корабль был не просто символом цели, а самой целью. Его коридоры и гигантские ячейки обещали ослабевшим отдых, омоложение тела и ума и по большому счету долгую жизнь, наполненную радостью на тысячи и миллионы лет.

Воина особенно радовала мысль о быстром исцелении. Через одиннадцать дней после исхода он напоролся на колючий куст, вогнав в бедро три ядовитых шипа. Он регулярно обрабатывал раны и менял повязки, и врачи говорили, что состояние его улучшается, но раны не заживали. Их края опухали и воспалялись, окрашиваясь в ярко-зеленый.

С момента пробуждения и до той минуты, когда они, переплетя ноги, засыпали, девушка говорила себе, что ее любимый силен и не нуждается в помощи пришельцев. Иногда он начинал прихрамывать, его бил озноб, но встречались болезни и хуже. Самые слабые уже умерли в пути. Кроме того, они шли в другой мир, к другим народам, поэтому о воинах заботились лучше всего. Пятеро располагали запасом лекарств и обещали, что при необходимости, если таковая появится, они раздадут народу антибиотики и амулеты от несчастных случаев.

Воин мечтал о том, как получит бессмертное тело, девушка же мечтала о даре разума. Помнить всё, идеально и безгранично, – вот что казалось ей благословением, учитывая то, что она умела отражать атаки воспоминаний о прошлом. Зачем нужен такой совершенный мозг, если нет возможности отключать память о плохих днях и даже годах?

В целом ожидания оправдались, но лишь когда она бодрствовала. Даже тысячи лет спустя ей все еще снилось прошлое – не только та, худшая ночь, но и каждый знойный, горестный переход в темноте, каждый день в пекле, каждый день без сна.

Самая ужасная ночь началась, когда солнце еще не село. Воин спал, когда девушка проснулась, и ей пришлось сдерживаться, чтобы не разбудить его своим лающим кашлем. Кашель становился все сильнее, и она сдалась, с рычанием выплевывая пыль и комки ядовитого воздуха. Воин сразу же проснулся. Она извинилась, но он возразил, что уже отдохнул. Она спросила, как нога. Воин пошевелил ногой, потер ее и сказал, что воспаление и боль ушли в землю.

Они поболтали о пище и воде. Шепотом, словно заговорщики, обсудили, какую ячейку им отведут на Великом Корабле, с какими инопланетянами они столкнутся по дороге в туалет.

День еще не закончился, но солнце уже сходило с небосклона. Ранние тени заговорили друг с другом, готовясь слиться воедино и облечься плотью. Народ зашевелился в палатках. Девушка выпила отмеренную ей воду, воин последовал примеру подруги. Солнце гасло в красной пыли. Они вылезли из палатки в жару, начали сворачиваться и нагружать двухколесную тележку, которую ей предстояло тянуть и толкать всю ночь. В этом заключалась ее обязанность. Воин шел впереди, разыскивая самые удобные пути и оберегая народ от возможных врагов. Иногда, в самое темное время ночи, он возвращался к ней и помогал толкать тележку в самых трудных местах.

Солнце исчезло за низким горизонтом далекого мира, оставив им лишь жар знойного ветра.

Они обнимались и никак не могли разомкнуть объятий. Как всегда в сумерки, она подумала: удастся ли им прикоснуться друг к другу снова. Дело было не в дурных предзнаменованиях, а в мелких ошибках и серьезных просчетах, которые могли убить любого. Даже самых умных и осторожных подстерегали опасности.

Брошенный старый мир остался позади. Только больные и слабые, старые и трусливые все еще бродили по пустым зданиям. Пятеро повели свой народ через пустоши и, оставаясь верными своему призванию, являли пример жертвенности и щедрости. Днем заряжались аккумуляторы электрических повозок. Пятеро владели почти всеми, но сами редко ими пользовались. Следуя долгу, они шли рядом со своим народом. Лишь самую старую жену несли на носилках, но кто мог винить ее в этом? Охрана и дети поддержвали ее, когда она спотыкалась, но если есть седалище и шесты, то почему бы не воспользоваться такой возможностью?

Главная из Пятерых, она оказала народу бесчисленные услуги и заслужила немного заботы. Помогали любому ослабевшему и упавшему, если, конечно, он заслуживал таких почестей, оказав услуги народу.

Этой ночью, худшей в ее жизни, девушка толкала тележку вверх по долгому, омытому бледным светом звезд склону. Узловатые побеги злых сорняков, чуждых, как и всё росшее на их отдаленной планете, цеплялись за ноги. Пыль проникала повсюду. Тысячи ног, топающих по земле, поднимали облака грязи, и даже трехслойная повязка не защищала от удушья.

Поднимаясь в гору, она вдруг обнаружила, что идет рядом с молодым мужем из числа Пятерых. Он не вез поклажи, но каким-то образом его удалось обогнать. Взгляды их пересеклись на мгновение, он жестом показал, что позабавлен. Затем сбился с шага, зацепившись ногой за сорняк, и упал. Девушка бросила свою тележку и протянула ему руку помощи.

– Ты сильная женщина, – сказал он. – Спасибо.

Сильная. Теперь она чувствовала себя и важной, оказав услугу одному из Пятерых. Услуга мелкая и, возможно, забудется до того, как ей удастся получить что-то взамен. Но их ждала совершенная память, и кто знает, может, спустя десять тысяч лет, став бессмертным, он вспомнит об этом случае и ее силе и захочет отплатить? Приятно было думать о таком. Об этом можно рассказать любимому на восходе, когда, сидя в палатке, они разделят пайку. Воин наверняка рассмеется, гордясь своей большой и сильной возлюбленной, а затем они уснут, думая, что приблизились к далекой цели еще на несколько шагов.

Счастье было недолгим. Поднявшись на вершину холма, она обнаружила народ, сидевший на сухой горячей земле. Некоторые дышали с трудом, некоторые уже совсем не дышали. К ней протягивали руки, кого-то звали по имени. Не ее. Они называли имена наугад, надеясь на счастливые совпадения. Она не узнала никого из упавших. Горожане часто падали после сложного восхождения, но перед ней лежали молодые, с крепкими подтянутыми телами и яркими перьями. Это не на шутку перепугало девушку. Наверное, они прошли слишком много за короткое время, подумала она, и мысль эта помогла ей шагать дальше и продолжать двигаться вперед, толкая перед собой тележку, весь остаток ночи.

По длинным пологим склонам в ту ночь пришлось подниматься еще дважды.

Прошли века, но ей все еще снились умирающие на вершине холма: во сне они умоляли помочь, звали ее по имени. Каждый когда-то оказал ей бесчисленное количество услуг, но она шла мимо и не отводила взгляда, как это следовало сделать хотя бы из вежливости. Во сне она пялилась на их безнадежные мучения, а порой даже хвасталась своей удачей и неуязвимостью.

Долгий поход начался довольно хорошо. Именно так они и угодили в ловушку. Если бы в самом начале похода пошел дождь или разразилась жара, большая часть народа повернула бы обратно, бросив Пятерых с их драгоценными дарами: пускай сами шагают в неизвестность, если хотят. Но поначалу и погода, и множество других факторов были благоприятны. До этой ночи народ верил, что большинство выживет. Можно пережить и жару, и грязный воздух, а страдания лишь делают сильнее…

А в эту ночь сотни упали замертво даже на самых простых участках. За холмами простиралась длинная долина, покрытая солью и металлической пылью. Она так сильно нагревалась за день, что плавился не только металл, но и сила воли народа.

Девушка вкатила тележку в долину с каменистой почвой, где веками не выпадало дождей. Даже машины отказывались работать. Электрическая тележка, везущая драгоценный стальной короб, тоже сломалась. Старейшая из Пятерых сидела на кресле, облизывая ледяной шар, пожертвованный доброжелателем. Механики обсуждали, можно ли снова запустить машину. Старухе уже не было до этого дела. Значение имел лишь груз, и никто не смел об этом забыть. Дети и помощники старухи, включая сына, бросившего большой автобус посреди русла мертвой реки, бросились добывать новое транспортное средство. Такова была ее воля!

Автобус открыли и опустошили. Механики принялись вырезать сиденья и крышу, освобождая место для сокровища. Пассажиры поняли, что обещанный ночной отдых им больше не светит. Худой математик, не слишком огорченный случившимся, помогал переделывать автобус, когда увидел крупную девушку с тележкой. Он назвал ее по имени. Помощи не просил, может, просто хотел напомнить об их дружбе и поделиться уверенностью в завтрашнем дне. Но девушка сделала вид, что не заметила. До него было довольно далеко, машины шумели, и не расслышать его оказалось совсем просто. Еще проще – повернуть назад, пока не начались несчастья, уйти на высокие земли, где нет разъедающей соли.

Ужасная ночь еще не закончилась. Девушка, будущая Катабасис, увидела отряд воинов, повернувший назад. Она искала среди них лицо своего любимого. Вот он, нет, вон там, или там… Она не могла его отыскать, и сердце сжалось от страха, глубоко отчаявшись. Вдруг стало ясно: он погиб, пропал навеки.

Но воин не умер. На самом деле он даже не ослабел и чувствовал себя не хуже, чем на закате. Он появился из пыльного вихря и помог ей поставить палатку. Они разделили дневной паек и, когда солнце появилось над зеркальной палаткой, улеглись спать.

Обычно воин обнимал ее ноги своими. Но в этот раз все было по-другому. Он к ней даже не прикоснулся, и она пожаловалась, что он лежит слишком далеко. Он попытался обнять ее, потом еще раз, но не мог найти удобное положение. Наконец он отстранился и, смущенно кашляя, признался, что боль усилилась. Немного. Ему скоро станет лучше, и всё будет как прежде. Даже лучше.

Она обняла его со спины, легонько гладя раненую ногу.

Плоть под штаниной распухла. Рана оказалась смертельной, это стало предельно ясно. Воин слишком силен, быстро он не умрет. Может, даже прослужит завтрашнюю ночь и еще несколько ночей, а затем все равно споткнется и упадет. Его лишат формы и отстранят от службы. Позволят, как женщине, толкать повозку. Когда-нибудь колесо их тележки сломается, и они отстанут от народа. Она не сомневалась в его способности терпеть лишения, стоически переносить несчастья, но рано или поздно и этому придет конец. Воин упадет в последний раз. Есть те, кто уходит достойно, умирает тихо, без жалоб. Он как раз из таких. Из тех, кто выполняет обещания до конца.

Солнце взошло, и воин наконец-то уснул, жалобно постанывая во сне. Лежа рядом с ним в постели, девушка вдруг с ужасом поняла, что ее любимому в конце жизни придется нарушить все свои обещания. Он назовет ее по имени и будет умолять о милости. Она пройдет мимо, а затем вернется, чтобы, не касаясь его распростертых в отчаянье рук, забрать его пайку и два последних глотка соленой, горячей, драгоценной воды.

 

8

Человеческие существа падали и ломались, а потом исцелялись и шли дальше. Двое из них наконец-то перестали делать вид, что способны радоваться в любых обстоятельствах, лишь стремились держаться в рамках вежливости. Третий мучился в агонии, плакал, как невоспитанный ребенок, но, в конце концов, его результаты были не хуже и не лучше, чем у тех двоих. На исцеление любой травмы, подогрев и быструю реконструкцию тканей требовалось время и энергия, а следовательно, и дополнительный расход без того ограниченных запасов. Если путешественники умудрялись не споткнуться, то последний километр завершался ужином. Спускаться оказалось сложнее, и пришлось снова урезать порции. Нехватка калорий сказалась на заживлении травмированных тел. Они теряли мышечную массу, сжигали жир, внутренние органы сжимались. Люди становились всё меньше, но общие пропорции тела сохранялись. Это позволяло идти дальше, избавляясь от всего, что не требовалось на сегодняшний день. И даже при самых осторожных манипуляциях с телом сила людей угасала, кости ослабевали, изнуренные изголодавшиеся тела пытались защититься, продумывая каждый шаг, прежде чем его предпринять.

И все равно они падали. Теперь даже двухкилометровый переход, доступный раньше, казался недостижимым. А это означало, что на каждый шаг придется тратить больше еды, и пайки пришлось снова урезать. Западный город мог бы запросто стоять и на другом конце Вселенной, если учитывать их шансы дойти до его широких чистых улиц.

– Береги себя, – говорила Катабасис второму носильщику, впихивая дополнительный брикет еды в его холодную грязную руку. – У женщины есть лишь один шанс вернуться. И его не останется, если ты превратишься в палку, упавшую у тропы.

Варид смотрел на ее подарок – блестящий серый брикет со вкусом само- чьей слюны, наполненный полезными веществами, готовыми взорваться у него во рту. Потом положил его на голое колено и взглянул на нее.

– Ты тоже похудела.

– Не так сильно, как остальные, – возразила она.

Он кивнул.

– Ешь!

– Я – носильщик, – сказал он, брызгая слюной.

– Это так.

– Носильщик, – повторил он. Его лицо просветлело, он взял брикет обеими руками. – Как же мне повезло!

* * *

Несомненно, вторая половина обиталища была гораздо красивее первой. Леса старше, деревьев больше. Хозяева брались за переделку этого района реже и проводили ее искусней. Погода здесь тоже радовала. Но даже сильные клиенты к этому моменту настолько выматывались, что уже не могли оценить искусно распланированных изгибов ручья. Редкие цветы и яркие черви не развлекали их. Обычно Катабасис ждала, когда они достигнут поляны, раскинувшейся посреди уникальных деревьев, каких не найти в радиусе тысячи световых лет. Чаще всего она настаивала на том, чтобы путешественники разбили лагерь на этой поляне и провели там полных две ночи и день. Но в этот раз группа подошла к поляне посреди дня, погода хмурилась. Боясь, что дожди надолго задержат их, Катабасис провела людей мимо, почти не глядя по сторонам, чтобы не сбиться с медленного шага.

Их начали догонять другие группы. Иногда в течение всего дня они слышали, как кто-то приближается и веселым голосом просит потесниться на тропе. Путешественники восседали на крепких спинах носильщиков. Никто из них не признал Варида, да тот и не возражал. Но некоторые богатые путешественники узнавали супругов: одни выкрикивали приветствия, другие дразнились, прежде чем выразить свое восхищение и подбодрить, как предписывала традиция.

Голод исказил тела и лица людей, и вскоре их перестали узнавать даже лучшие друзья.

Хрупкое тело Перри уменьшилось до размеров ребенка, лицо же напоминало высохшую доску. Даже в самые жаркие дни он постоянно мерз, все волосы выпали, глаза стали круглыми и большими от пережитого. Смотрел он теперь лишь на плоскую ровную землю, которая в любой момент могла сбросить его с себя. Переломы страшили и раздражали его.

Кви Ли изменилась еще больше. Безволосая, бесполая, груди и бедра исчезли, черные волосы выпали еще у гор. Сухим уставшим голосом она призналась Катабасис, что даже не пыталась заняться любовью с мужем уже на протяжении пятидесяти-шестидесяти, а может, и целых ста ночей. Она считала эти ночи. Тихо смеялась, подбирая крошки пайка, а потом валилась в объятия мужа, шепча, если еще оставались силы:

– Спасибо, что взял меня с собой.

Он кое-как выдавливал смешок:

– Пожалуйста, – и подбирал еще несколько крошек.

Где он их находил, непонятно, но всегда засовывал в рот жене. Та обсасывала крошки, плакала и тянулась ртом к его уху, чтобы прошептать еще что-то.

Те, кто шел пока своими ногами, тоже начали догонять группу. Вперед уходили даже самые слабые и неумелые путешественники, словно они были деревьями, растущими на поляне.

Многие с удивлением рассматривали супругов, очевидно полагая, что они не люди, а инопланетяне. Замечали и носильщика-человека с маленьким рюкзаком, в котором уже долгое время не было никакой поклажи. Удивлялись, хотели узнать о нем побольше, иногда заводили разговор с незнакомцами или друг с другом. Надо было видеть их лица, когда женщина, маленькая и слабая, как привидение, подавала голос.

От лица Кви Ли почти ничего не осталось. Рот превратился в узкую полоску с несколькими зубами, скулы провалились в дырчатый, словно аэрогелевая губка, череп. Но голос и остатки чувства юмора сохранились: даже выпрашивая еду у проходящих, она шутила.

Один брикет высокоплотного жира спас весь поход.

Кви Ли клялась, что это была просто шутка. Вместе с мужем они разделили нежданную трапезу со спутниками; ей стало стыдно за то, что она выпросила еду. В кого она превратилась? Следующие три группы, обогнавшие их, либо не расслышали просьб, либо решили не делиться. Голод вернулся. Пользуясь голосом и странной внешностью, Кви Ли пыталась обрести расположение проходящих мимо путешественников. Большинство не спешили расставаться со своими богатствами, другие же поддавались на уговоры. Десять дней унижений и уловок дали им возможность пройти еще двадцать или тридцать дней по нескончаемой тропе, подарив дополнительное время, чтобы всерьез поразмышлять о сложившейся ситуации.

Как-то раз, ночуя в теплой ежевичной долине, Катабасис услышала обрывки мрачного разговора супругов. Кви Ли и Перри лежали рядышком, укрывшись аэрогелевым спальником. До нее доносились лишь отдельные слова и долгие паузы. Катабасис отчего-то стало больно, но она тут же одернула себя. Никто не обречен. Никто не собирается отправляться в Последний мир, где всех их ждет вздох жизни. Эти существа просто обсудят вопросы времени, энергии и прагматические границы желаний, а после этого заснут. Готовясь к ночлегу, Катабасис отчего-то чувствовала, что ей оказали особую честь, позволив наблюдать за их жизнью.

Во тьме засиял одинокий голубой свет.

Катабасис неуклюже поднялась и подошла к человеку, лежавшему в спальнике. Варид держал фонарь у самых глаз. То, что раньше казалось экстравагантным, получило простое объяснение. Он не мог уснуть – в обычном смысле этого слова. Яркий свет помогал ему расслабиться, отвлекал или поддерживал еще каким-то образом. Катабасис так и не спросила, почему он так поступает. Она не собиралась спрашивать и сейчас. Просто поглядела на Варида – и ее снова потрясло это открытие, которое она делала снова и снова за последние несколько дней.

Он не человек.

Кем бы ни был Варид, он был уникален. Единственный представитель своего вида.

Она встала перед ним на колени, рассматривая луч света и открытые глаза. Спустя какое-то время он ее заметил. Вздохнул глубоко, отложил фонарь и сказал:

– Это помогает мне вспомнить свет.

– Вспомнить что?

Ему не хватало сил, чтобы сесть. Первая же попытка доказала это; он попробовал подняться еще раз, благодарный ей за помощь, но тут же пожалел о своем решении и в изнеможении повалился на аэрогель. Отдышавшись, сказал:

– Я пережил несчастный случай. Пострадал при серьезном пожаре.

– При Шепчущем пожаре, – уточнила она.

– Разве я тебе уже рассказывал?

– Нет.

Он медленно кивнул.

– Многого не помню. Не помню, испугался ли. Ничего такого. Помню лишь последнее, что я видел. Невероятно яркий свет. Они говорили… врачи объяснили… сказали, что я спрятался в гиперволоконном пузыре, а когда огонь прожег стенки, пройдя сквозь последний слой, я увидел волокна плазмы. Глаза сгорели не сразу, и часть мозга выжила. Каким-то образом этот пузырь не только спас мой мозг, но и позволил глазам увидеть самый невероятный свет.

Она промолчала.

– А затем я ослеп и умер, – сказал он. – Находился без сознания, погребенный под пожарищем тысячу лет. Сохранились какие-то мысли и воспоминания, не слишком много. Столько всего превратилось в золу. – Он едва улыбнулся. – Наверное, ты это поняла в первый же день, проведенный вместе.

– Свет, – сказала она.

– Он помогает мне думать. Почему-то с ярким светом легче понять, чему я научился сегодня и пятьдесят тысяч лет назад.

– Ну и хорошо.

– Я знаю, это странно, но, когда я умер, когда сгорел в пожаре… Почти сгорел, а вся моя семья погибла… огонь – это всё, что я помню. Он кажется таким красивым и чудесным. Сомневаюсь, что я бы продержался в здравом уме даже сотню лет, если бы постоянно не думал о поисках волшебного света.

Катабасис наблюдала, размышляя, стоит ли расспрашивать дальше.

Варид ответил на вопрос, который она так и не задала.

– Я больше не нуждаюсь во сне. Это последствие травм. Врачи далеко зашли, восстанавливая мое тело и мозг, прежде чем остановились.

– А почему остановились? – спросила она.

Варид снова взял фонарь и поднес к правому глазу. Казалось, он не хотел отвечать на вопрос, а может, просто не расслышал. Катабасис так до сих пор и не поняла, может ли он чему-то научиться и хорошо ли работает его голова. Он не был безумным идиотом, каким она себе его раньше представляла. Он был загадкой, манящей, хоть и бесконечно раздражающей, и, вместо того чтобы избегать его, она хотела разделить с ним одиночество, которое навлекли на них злые, но удивительные силы.

– Думаешь, я мог бы стать носильщиком? – неожиданно спросил он.

– Что?

Он отвел фонарь от лица. Зрачки его были меньше булавочной головки. Он не голодал, как другие: его голубовато-белые волосы до сих пор не выпали, хотя истончились и перестали расти. Лицо почти не изменилось с их первой встречи. Она выдавала своему коллеге достаточно еды, чтобы поддерживать силы, и больше не сердилась на себя, когда думала о нем как о коллеге.

– Не знаю, получился бы из тебя носильщик, – сказала она.

Он промолчал.

– Ты маленький и слабый.

– Как и ты, – ответил он. – Но ты же как-то зарабатываешь этим на жизнь.

Она засмеялась руками и лицом. Выдавливала из себя звуки, максимально похожие на человеческий смех.

– Это я остановил врачей, – сказал Варид.

– Ты?

Он кивнул.

– Деньги закончились? – спросила она.

– Нет, у меня есть деньги. Жалкие остатки имущества, принадлежавшего когда-то моей семье. Тем не менее больше, чем в основном у пассажиров.

Она продолжала следить за выражением его лица.

– Врачи позволили мне выбирать самому, – сказал он, – сколько нарастить биокерамики и насколько расширить мозг. Думали разбогатеть за мой счет, но я их удивил. Сказал: «Спасибо, больше не надо, оставьте меня в покое».

Его пальцы веером лежали на истощенном животе.

– Тысячи лет я провел под землей. Почти всё, что существовало тогда, исчезло, – сказал он. – Я не вспоминал о своей погибшей семье, не забывал о них, но и не думал как о живых. Я помнил что-то из прошлого, какие-то разрозненные факты, но ничто не помогало связать их воедино. Я умер. Мой разум исчез, остались лишь жалкие клочки, они медленно сами собой собирались в то, что было мне знакомо… что стало мной… не знаю, как это объяснить.

– И не надо, – посоветовала она.

На лице Варида обозначилось упрямство.

– У меня почти не осталось чувства юмора, а может, и не было. И сочувствия к другим. Я забыл почти все, что знал, но это не означает, что я должен перестать учиться и совершенствоваться в том. что могу. Мне нравится пробовать себя в чем-то сложном. Мне говорили, что раньше я таким не был. Некоторые люди, которые знали меня раньше. Теперешний я им не нравлюсь, но вряд ли им нравился и тот, прежний, умерший я. Я изучал его жизнь. Долгие годы после того, как вышел из больницы. Знаю, что говорю непонятно, мысли скачут, если я не сосредоточиваюсь… но мне очень нравится отдаваться страстям, о которых я раньше не помышлял. Как это путешествие. Прежний Варид никогда бы не пошел в поход в компании прекрасной инопланетянки.

Катабасис сидела, не двигаясь, наблюдая за ним.

– Теперь можешь идти спать, – сказал он. – Тебе нужно отдохнуть перед завтрашним днем.

– Спасибо, – ответила она и встала. – Я отдохну.

* * *

Спустя три дня Перри обнаружил выход и подходящее место. Он подозвал Кви Ли, и они переговаривались взглядами, стоя под созревшим ташалином, обеспокоенные и уязвимые. Когда Варид ступил под тень дерева, они спокойно предупредили его, чтобы он держался подальше.

Переполнившийся пузырь начинал подтекать. Вонь серной кислоты разлилась в неподвижном лесном воздухе. Еще день-два – и крона лопнет, выжигая землю вокруг себя.

Варид отступил, пытаясь понять, что происходит. Ему понадобилось некоторое время, чтобы всё осознать, но решение он принял очень быстро. Когда подошла Катабасис, он лишь сказал:

– Теперь все запасы – наши.

Она несла на себе весь запас продовольствия, включая то, что им подали из жалости.

Кви Ли подозвала Варида.

– Отсюда тебе придется нести меня на себе. Конечно же, ты получишь премию.

Перри наклонился и подобрал камешек.

Катабасис думала о том, как кислота разъест плоть, как она расплещется по земле и в какую сторону потечет, когда взорвется пузырь.

Перри попытался кинуть камешек, но не смог даже поднять руку.

– Я не стану делать этого за тебя, – предупредила Катабасис.

– У меня есть предложение. Залезайте в свои спальники, – сказал Варид, обращаясь к супругам, ожидающим в тени, и добавил спокойным деловитым голосом: – Аэрогель не растворится, но позволит кислоте потихоньку просочиться внутрь. Ваши мозги останутся внутри, и нам не придется бегать и искать их, когда вас смоет вниз.

 

9

На рассвете девяносто восемь уцелевших из ее народа укрылись в тени видавших виды палаток. Не осталось ни пищи, ни воды. Тихо лежали они, ощущая боль и слушая, как пузырится и спекается от жара земля. Иногда удавалось заснуть, но многие просто лежали, мысли вспыхивали и гасли, так и не успев оформиться. Когда солнце наконец-то опустилось за новый мир, восемьдесят три из выживших нашли в себе силы, чтобы встать и собрать палатки в последние три тележки. Взявшись за ручки повозки, на которой стоял поржавевший стальной короб, и тележек, они принялись медленно толкать их подальше от смерти.

Черные скалы нового мира возвышались над ними. С помощью телескопов они когда-то разглядели реки, текущие по склонам вулкана: вода превраща- лась в туман, и змееобразные облака испарялись на полпути к пустыне. Выжившие стремились к этим скалам, мечтали о них, поход к подножию мог занять еще пять или даже шесть ночей. Что еще хуже, невозможно было разглядеть тропу, ведущую на вершину этих грандиозных гладких скал.

Пятеро сократились до Трех. Старуха, сосавшая лед, и два ее молодых мужа не желали умирать. Женщина восседала подле стального короба. Каждый вечер она оптимистично вещала о скором спасении и доброте человеческих существ. Она настаивала, что хорошо изучила их природу. Она много раз общалась с божественным посланцем, они стали союзниками, соратниками и даже друзьями. Последнее радио сломалось в соляной пустыне, и старшей жене больше не с кем было общаться. Она громко верещала, то ли в бреду, то ли в наступившем безумии, и от ее воплей рвались в клочья последние лоскутки надежды.

Мужья ее больше не лгали. Встав рядом с сильнейшими, они толкали тележки по длинным склонам и тощими своими телами пытались не дать повозке, в которой сидела их жена, скатиться под гору. Иногда кто-то из мужчин уходил вперед, выискивая наименее отвратительные пути. В середине ночи старший муж взошел на вершину гряды, а затем спустился назад. Он бежал – и вдруг упал. Вскочил – и снова упал, руки его радостно смеялись.

– Кажется, мы пришли быстрее, чем ожидали. Там за холмом шахта, – провозгласил он, похоже, еще не веря сам себе.

Они избавились от очередного долгого перехода по пустыне. Бледные скалы, изрезанные глубокими расщелинами, вели вниз к электрическим машинам, работавшим глубоко под землей. Машины их не заметили, и шахтеры не обратили на них никакого внимания. Остатки народа поглядели на хаос, творящийся там, один из них присел передохнуть – и умер. Остальные повернули назад в поисках ближайшей дороги.

Лицо первого шахтера, с которым они столкнулись, выглядело необычно. Странная маска закрывала рот и глаза на овальном лице. Он долго разглядывал грязных путников, затем выдал в маленькое радио длинную цепочку непонятных слов: видимо, задавал вопросы или спрашивал совета.

Оттуда ему что-то ответили, он запрыгнул в электротележку и уехал.

После этого шахтеров путники не видели. Кто-то из них обнаружил аккуратно сложенный у стены запас пищи и воды. Народ решил, что это дары, все напились и наелись от души, и один умер от перенасыщения.

С крыши станции свисали трубки, подававшие холодный воздух, здесь же начинались рельсы, уводившие в мир разными путями. Спустя какое-то время по ним приехал тяжелый вагон и, громыхая, остановился неподалеку. Мужья посовещались и отдали приказ погружаться. В длинном вагоне хватало места и для народа, и для повозки с ценным грузом. Как только все расположились в вагоне, он покатился назад, везя их по окраинам пустоши. Вагон нырнул в длинный тоннель, когда показался краешек солнца. И даже тогда девушка все еще не верила, что проживет еще хотя бы один день.

* * *

Старый мир в сравнении с этим был похож на песчинку: малонаселенный, сухой, расположенный на невысокой гряде. Этот мир в сотни раз превосходил прежний по размеру. Вокруг стояли высокие ледяные горы, горячая лава и горячие источники, находящиеся в их чреве, снабжали теплом геотермальные станции, весь мир гудел и сверкал электрическим светом. От жителей этого мира прибывших отделяли миллионы поколений, они даже выглядели по-другому. Некрасивые круглые лица, слишком длинное и вызывающе яркое оперение. Они пахли по-другому, говорили странными голосами, обсуждая электромашины, сновавшие между домами. Для них день только начинался. Старый народ, их потерянные родичи, не заслуживал особого внимания и общения. Девушка смотрела на яркие металлические здания, мимо которых они проезжали; окна светились, из-за стекол глядели разные лица, любопытные и не очень, готовые тут же вернуться к своим делам.

Если бы ее народ пришел сюда целиком, во всем своем величии, то и тогда они показались бы лишь песчинкой. Немногочисленный, примитивный народ, слишком глупый, чтобы вызывать интерес.

Таким был первый ужасный урок, усвоенный ею в то утро.

Длинный вагон, управляемый механическим мозгом, сам по себе двигался вперед, останавливался и поворачивался, пока они не приехали к свежему вулканическому кратеру, пустой земле, окружавшей бирюзовое озеро. Круглые здания, похожие на полусферы, словно сотканные из гладкого серого материала, а не стали, возвышались на вершинах черных скал.

– Здесь и живут посланцы, – радостно сказала старуха. – Это их звездолет, заправленный и готовый унести нас на Великий Корабль.

На закате девушка уже не верила ни единому слову старухи, но оказалось, что та все-таки что-то знает, и это единственное заявление сразу подняло ее авторитет в глазах остальных.

Вагон остановился у трапа, сложенного из сверкающих каменьев.

Из здания-звездолета вышло существо о шести ногах. Машиной управлял человек, сидевший внутри на высоком сиденье. Лицо человека было хмурым и строгим. Тогда девушка еще не разбиралась в их выражениях, но дипломат, обученный искусству договоров и рассыпающийся в любезностях, был сердит. Она рассматривала его узкое черное лицо, хрупкое, лишенное перьев тело, маленькие странные руки, которые не отрывались от подлокотников. Чужое, инопланетное существо. Представители нового народа по сравнению с ним выглядели совершенно обычно. На встречу с народом человек приехал один. Он представился, назвал свой титул, дважды повторил свое имя.

Коробочка наверху шестиногой машины перевела его речь, как сумела.

Дипломата звали Рококо; непривычное для ушей имя воспринималось лишь как странный шум, и девушка тут же забыла его.

– Вы прибыли, – тихо сказал посланец.

Все посмотрели на старуху, ожидая, что она ответит, но, ко всеобщему удивлению, она словно разучилась говорить. Молчание нарушил молодой муж:

– У нас есть дар для вас. Для вашего вида. Мы привезли его из дома, заплатив великую цену.

– Мне он не нужен, – сказал Рококо.

Старуха встала и тихим напряженным голосом произнесла:

– Возьмите короб сейчас же. Возьмите!

– Он с другой планеты, – сказал старший муж. – Мы нашли артефакт в жерле потухшего вулкана.

– Он очень ценный! – отчаянно прокричал младший.

Рококо посмотрел на серый короб.

– Поставьте его там, – приказал он.

Народ не слушал или отказывался понимать, что происходит. Они заплатили ужасную цену, чтобы доставить сюда этот короб, они вытащили его из вагона, скрежеща металлом о металл. Чудо с другой планеты поставили на сверкающие каменья у механических ног.

Глядя на старуху, эмиссар сказал:

– Я же говорил вам. Помните, что я вам говорил? Я же четко обозначил, что смогу и чего не смогу для вас сделать.

Из особого кармана старуха достала ключ, но она сильно нервничала и никак не могла открыть короб с сокровищем.

Каким-то образом ключ оказался в руках у девушки.

– Мы не сможем взять всех на Корабль, – настаивал человек.

Затем, после паузы, механическая рука протянулась и схватила девушку за запястье.

Ключ выпал.

– Я заключил соглашения, – сказал человек. – Мы следуем законам галактики и связаны договорами с большинством видов этого мира. Мой вид приобрел право на терраформирование вашего ближайшего спутника, и в благодарность за это мы отвезем маленькую, очень маленькую группу представителей вашего народа на новую планету, которую можно колонизировать. Договор заключен и является юридическим фактом, я уже и раньше говорил вам об этом. Я ничего от вас не скрывал. В чем я вас обманул? Я поставил вас в известность, что не следует предпринимать этой бессмысленной попытки миграции, но вы все равно пришли. Я сотни раз говорил с вами по ночам, предупреждал вас, советовал вернуться, пока не стало слишком поздно. Если бы я был здесь не один, то послал бы к вам своих людей, чтобы они разъяснили вашему стаду все необходимое. Теперь я понимаю, что мне, наверное, следовало поступить так самому. Очень жаль, что вышло вот так.

Молодой муж поднял ключ; ему наконец-то удалось повернуть его и открыть замок. Он отбросил тяжелую крышку и закричал:

– Смотрите! Смотрите же!

Рококо отпустил девушку и нехотя заглянул внутрь короба.

Девушка упала на колени, потирая болевшее запястье. Она и хотела заглянуть внутрь, и в то же время не хотела.

– Это кусок гиперволокна, часть обшивки какого-то корабля, – сказал человек. – Гиперволокно представляет собой наиболее долговечный, крепкий, непревзойденный по своим качествам мусор. В этой части галактики оно ничего не стоит.

От нервов, усталости и страданий девушку била дрожь.

Старуха выступила вперед, встав между механической рукой и ногами машины. Страстным, хорошо поставленным голосом она сказала:

– Конечно, этого не хватит. Вы говорили мне, и я поверила. Я изучала ваш вид, вашу натуру. Вы умеете сочувствовать и сопереживать, в этом мы с вами схожи. Вы понимаете, что великие дела заслуживают признания. Мы – последние из нашего вида. Мы пожертвовали всем ради того, чтобы некоторые из нас ступили на ваш Корабль.

Рококо тяжело вздохнул и едва не подавился.

Старуха вскинула руки, как нищенка.

– Возьмите хотя бы некоторых из нас, умоляю. Мы выберем лучших, либо вы сами сможете выбрать их. Я готова к любому исходу. Вот мы стоим здесь, окруженные народом, которому нет до нас дела. Мы привели себя на грань вымирания, и, если вы не помилуете нас, мы навсегда исчезнем с лица Вселенной.

Рококо поднял руки, затем опустил, не зная, что ответить.

Старуха обернулась к народу.

– Восхититесь, дети мои, что мы совершили! Нужно отпраздновать этот великий день.

Катабасис вскочила. Она не замышляла того, что произошло дальше, но и несчастным случаем это не было. Она замахнулась на старуху кулаком, хотела ударить лишь для того, чтобы напугать ее и заставить замолчать. Но старуха отшатнулась, упала на короб и, ударившись виском о ржавый угол, умерла.

Двое мужей накинулись на девушку.

Механической рукой и тремя ногами машины посланец отбил ее от народа. Бормоча проклятья и грозя народу несчастьями, он забрал пленницу на Корабль и спрятал до тех пор, пока не найдет выхода из сложившейся непростой ситуации.

 

10

Некоторые клиенты проходили и проезжали мимо них по второму и третьему разу. Казалось, что история об обвале и последовавшем за ним долгом походе быстро распространилась и обрела славу. Все, с кем приходилось встретиться на тропе, включая носильщиков, спрашивали, когда они планируют дойти до Западного города. Сегодня? Завтра? А может, послезавтра? Катабасис обещала, что они завершат свой путь завтра ближе к вечеру, а затем второй носильщик, человек, называл место планируемой ночевки и умолял, чтобы ее никто не занимал, потому что покой ему нужен больше, чем еда.

Их рюкзаки опустели, остались лишь две биокерамические куртки, отполированные кислотой. Ни еды, ни спальников, только фонарь. Воду они пили прямо из реки, срезали с рюкзаков и одежды все лишнее, бросая в джунглях, там же, где осталась половина массы их тел. Они превратились в скелеты-призраки, бредущие мелкими шажками. Их считали дикарями и героями. Многие незнакомцы были настолько потрясены, узнав их историю, что, доходя до конца короткой тропы, поворачивали назад, лишь бы еще раз взглянуть в их завораживающие глаза.

Несколько клиентов обмолвилось, что завтра группа их почитателей встретит их у границ Западного города. Собираются даже устроить небольшое торжество с угощением – специально для таких отважных упрямцев, как они.

К вечеру они подошли к городу и услышали гул голосов, смешанный с городским шумом. Варид почувствовал запах еды, и живот у него заболел еще больше. Как и обещали, они разбили лагерь в условленном месте. Почитатели оставили им несколько палаток с добрыми пожеланиями. Носильщики выбрали самую большую, поставили внутри фонарь и включили его на полную мощность. Когда тьма опустилась на город, под звуки ночи они выбрались из палатки и, надев ободранные рюкзаки, понесли своих клиентов по темным исхоженным тропам.

На последнем переходе никто не упал. Последние шестьсот метров заняли половину ночи, но джунгли неожиданно закончились. В небе колыхался плакат, написанный в их честь на человеческом языке. Родного языка Ката- басис, очевидно, никто не знал, но кто-то умудрился написать ее имя на греческом. Она даже немного пожалела, что выбрала тропу, ведущую в эту сторону.

Не торопясь, они добрались до первой улицы. Катабасис остановила машину и сказала, что несут двух человек, которым нужна серьезная медицинская помощь.

Три километра проехали за две минуты. Автоврачи уже ждали их у входа. Рядом стоял и один из хозяев обиталища, желавший лично убедиться, что никто из клиентов, оплативших поход, не умрет.

– Двое носильщиков остались под обвалом, – сказала Катабасис.

– Мы это знаем, – раздраженно ответил он. – Как только всё будет готово, сразу же начнем копать.

Варид посмотрел на него и повернулся к коллеге.

Она сунула палец ему в рот, уже поняла, что это лучший способ заставить его замолчать.

Хозяин принадлежал к другому виду народа ее планеты. Он был еще молод: когда прибыл человеческий посланец, он, наверное, еще сидел в жуко- ляске. Хорошо откормленный самец с фиолетовыми и синими перьями, который повзрослел, но никогда не состарится.

Он и его соплеменники выкупили обиталище за сущие гроши. В бизнесе и торговле они всегда хорошо разбирались. Кошмар, случившийся с двумя жалкими существами, способствовал бизнесу как нельзя лучше. Для них обиталище было вложением средств, которые понадобятся для заселения новой колонии. Только по этой причине он не наорал на них. Достаточно было жестов недовольства, хорошо понятных Катабасис. Она не сомневалась в том, что хозяин на самом деле думает о носильщице и ее дружке- обезьяне.

После того как они оставили Перри и Кви Ли на попечении автоврачей, Катабасис вытащила палец из маленького мокрого рта. Уже в машине она попросила поехать к ближайшему доку. Двигались молча. Выбравшись из машины, Варид тихо и спокойно сказал, что съел бы сейчас что-нибудь огромное.

В маленьком соленом море водилась странная рыба, жесткая, но при этом ценная. Катабасис предложила поесть на ужин этой рыбы. Ее спутник купил десять килограммов – сырой и копченой. Они погрузились на первый же паром и поплыли по темным неподвижным водам моря.

Во время ужина Варид повернулся к ней и сказал:

– Он похож на тебя.

– Мы разные, – ответила она.

Он кивнул.

– Вроде двух разных видов обезьян, – добавила она.

Варид перестал кивать, глаза его снова опустели, и Катабасис ему даже позавидовала. Хотела бы она так легко отбрасывать прошлое и разные мысли – и пребывать в тишине и спокойствии.

И тут без всякого предупреждения Варид спросил:

– А как ты попала на Корабль?

Она все взвесила, а потом наклонилась вперед и попросила паромщика остановиться посередине и просто поплыть по течению.

* * *

Она убила старуху еще раз, но не во снах, а на словах, потрясая кулаком.

Варид жевал сырую рыбу и молчал.

– Человек принес меня на Корабль, – сказала она. – Два дня кормил меня и народ, который ждал его решения на улице. Он разговаривал с нами – и в конце концов решил, как следует поступить. Я пережила такое, что ему и не снилось. Он поверить не мог, что мы все-таки сделали это. Крепкие представители местного вида, живущие на плодородных вулканах, не были такими выносливыми, как мы. Вопреки всем своим инстинктам он решил: мы доказали, что достойны лучшей участи. Обратившись к народу, он сказал, что лично вернет всех домой. Дома все еще стоят. Починив их, наладив ветряки и росоловки, народ сможет возродиться. А позже, когда человеческие существа прибудут для терраформирования, народ поможет им превратить негостеприимный спутник в прекрасный сад.

Варид сглотнул и посмотрел на воду.

– У меня есть идея.

– Я еще не закончила, – сказала она.

– Знаю. Боюсь, потом я забуду рассказать тебе о ней.

– Я напомню.

Они продолжили есть.

– Что было дальше? – спросил он.

– Если бы Рококо оставил меня с народом, меня бы убили. Но я совершила преступление на дипломатической территории, неважно, на Земле или на Великом Корабле. А он был единственным представителем закона и власти. По человеческим законам, меня следовало судить, но совершить это можно было лишь на корабле.

– Он спас тебя, – сказал Варид.

– В каком-то смысле. Меня заморозили на шаттле, а потом, по прибытии сюда, разморозили. Через три года меня осудили за жестокое обращение. Наказание было недолгим. Кто-то, возможно, и сам Рококо, заплатил за реконструкцию моего тела и разума. Мне так и не сказали, кто оказал эту услугу, величайшую услугу в мире. Когда меня выпустили из тюрьмы, капитан выдал мне билет на Великий Корабль. Стоил он столько, сколько носильщик может заработать за пятьдесят тысяч лет. Еще один дар, если подумать, что придется вечно шагать по этим тропам.

Спутник промолчал. Они закончили ужинать, и его лицо снова лишилось всякого выражения.

– У тебя была какая-то идея, – напомнила она.

– Точно.

Она ждала, пока Варид вспомнит, и стоило ей убедиться, что он все забыл, как он вдруг пододвинулся к ней.

– На борту корабля есть и другие пассажиры, маленькие. Машины, разумные паразиты и тому подобное. А у меня в голове много свободного места. Существуют ли носильщики, готовые пустить клиентов в свое тело и нести их с первого шага?

– Нет, – ответила она. – Таких никогда раньше не было.

Солнце над их головами постепенно просыпалось. Катабасис велела паромщику продолжать путешествие и повернулась к Вариду.

– Думаю, это отличная идея, – сказала она. – Только надо обмозговать всё как следует.

* * *

Наконец-то Катабасис снова брела по любимому пляжу.

Она не смогла уснуть. Тело, слишком уставшее, чтобы отдыхать, ныло. Двигалась она не спеша, больше дышала морским воздухом, и соседи, знавшие ее раньше, не узнавали ее. Она чувствовала, что стала сильнее, хоть и не физически, поэтому там, где раньше обычно поворачивала назад, не остановилась, а пошла дальше. Домой возвращалась еще медленнее. Ее маленький дом из трясущихся кораллов забавно смотрелся со стороны, а из дверей высовывались две человеческие ноги. Улыбаясь руками и пальцами, она тихо подошла, встала на колени и заглянула внутрь.

Варид лежал на спине с закрытыми глазами.

Она села рядом, терпеливо ожидая. Неужели наконец-то устал? Неужели уснул впервые за несколько столетий? Она склонилась над ним: его глазные яблоки метались под полузакрытыми веками.

Катабасис снова села. Она больше не могла себе противиться: момент наступил. Она встала на четвереньки, опустила голову и жестким языком принялась вылизывать его соленые лодыжки.