Индрапрамит Дас – писатель и художник из Колкаты, Индия, публиковавшийся в журналах «Clarkesworld», «Asimov’s», «Арех», «Redstone Science Fiction», «The World SFBlog», «Flash Fiction Online», а также в антологии «Сломанный лук: спекулятивная фантастика, вдохновленная „Рамаяной“» («Breaking the Bow: Speculative Fiction Inspired by the Ramayana»). В 2012 году Дас выиграл стипендию памяти Октавии Батлер и отучился в писательской мастерской «Кларион-Вест». Также получил степень магистра искусств в Университете Британской Колумбии и в настоящее время живет в Ванкувере как вольный художник, писатель, редактор, тестер игр, репетитор, потенциальный романист и почти-взрослый. Подписаться на автора в «Твиттере» можно тут: @IndrapramitDas.

Добро пожаловать на планету, угодившую в захват приливов, где разведчики с Дневной стороны медленно изучают (и завоевывают) замерзшую Ночную сторону, навеки погруженную во тьму. Эта выразительная, чутко написанная и лирическая история чем-то напоминает мне работы Джина Вулфа – по-моему, отличная рекомендация.

Впервые я увидела настоящего, живого кошмара в восемь лет. Родители Взяли нас с братом в поездку из Города Длинных Теней к холмам у кромки Вечера, где располагался дом одного из отцовских клиентов. Отец был железнодорожным поставщиком – обеспечивал рабочей силой и ресурсами каперов, что расширли границы цивилизации, продвигаясь к мерзлым пустошам во тьме Бессолнчья. Как и полагается, в поезд мы сели у подножия величественных Полутеневых гор.

Тогда мы с братом в первый раз оказались в поезде, хотя уже видели, как такие же поезда мчались сквозь город, громыхая двигателями и выпуская в воздух струи дыма и пара, которые в свете нашей красной звезды превращались в кровавые облака над крышами вагонов. И тогда же мы впервые приблизились к Ночи – Бессолнечью, – где живут кошмары. Всего за каких-то десять лет до нашей поездки было бы невозможно вот так, непринужденно, легко и с комфотом, углубиться в Вечер.

Отец ткнул пальцем в новехонькое вагонное стекло, указывая на силовые линии, которые пересекали небо и вместе с блестящими металлическими лентами рельсовых дорог серебрили окутанный мглой путь, проложенный прогрессом. Отец сидел между мной и Вилагом, моим братом, и наши головы лежали на внуштельном отцовском животе, выпиравшем из-под шершавого пурпурного жилета. Я, вцепившись в ткань пиджака, вдыхала пропитавший его сладкий аромат чемлиза, а мама с улыбкой наблюдала за нами, пока чистила плоды индиго и складывала их в подол юбки.

– Только взгляните. – Раскатистый голос отца гулом отозвался в его животе. – У нас ведь больше нет причин бояться темноты, а, малютки?

Мы с Вилагом покорно согласились – нет.

– А все почему? – спросил отец.

– Потому что индустриализация несет свет Дня во тьму Ночи, – скороговоркой выпалили мы.

Этому нас учили и в школе, и дома – но разве можно знать наверняка, ведь мы никогда не ступали в Ночь сами.

Отец рассмеялся. Я всегда притормаживала на слове «индустриализация», отчего говорили мы с Вилагом вразнобой, хотя он был старше всего лишь на год.

– А кто ваш отец, дети? – спросила мама.

– Рыцарь Промышленности и Технологии, несущий свет во имя Церкви и Монархии.

Эта часть мне не нравилась, потому что содержала больше одного длинного слова и каждое из них давалось с трудом. Отец и правда был рыцарем, хотя давненько не совершал походов. К тому времени он стал чересчур большим, чтобы втиснуться в доспехи или поднять тяжелый меч, да и рыцари уже много лет подобным не занимались. Индустриализация быстро превратила торжество приключений в пережиток прошлого.

Отец засопел, будто стыдясь напоминания о рыцарстве, и потрепал нас по головам своими массивными ладонями. Я, как всегда, поморщилась, потому что он вечно забывал о шпильках в моих длинных волосах, у Вилага такой проблемы не было. Мама вручила нам очищенные индиго – ее пальцы пахли цитрусовой кожурой. Это она научила меня закалывать волосы шпильками. Стоя перед зеркалом, мы напоминали отличающиеся лишь размером копии друг друга.

Я смотрела в окно купе, очарованная тем, как по мере отдаления от Города Длинных Теней, лежащего меж полушариями Дня и Ночи, мир снаружи постепенно окрашивается синим и темнеет. Поезд вез нас на восток, и из углов окна с двойным стеклом пополз конденсат. Уже в те годы я была прилежной ученицей и знала из школьных занятий, что чем ближе мы к Ночному полушарию, тем холоднее воздух, ибо оно не видело ни единого луча нашего солнца и насквозь промерзло. В поезде, конечно, было тепло благодаря все тем же пару и механизмам, что приводили в движение неутомимые колеса и удерживали свет в фонарях и мерцающих люстрах.

– Рады, что увидите кошмара? Это один из первых, которых удалось пленить и приручить. Принимающий нас джентльмен невероятно гордится своей добычей, – сказал отец.

– Да! – воскликнул Вилаг и широко распахнул глаза. – А у него все еще есть клыки? И когти?

Отец кивнул:

– Полагаю, есть.

– Его держат в цепях?

– Надеюсь, Вилаг. Иначе он может вырваться и…

Он взял драматическую паузу. Я испуганно замерла, а Вилаг уставился на него с нетерпением.

– …Съесть вас обоих! – проревел отец, щекоча нас огромными руками.

Потребовалась вся моя сила воли, чтобы не закричать. Взгляд на восторженное лицо брата успокаивал, напоминая, что это всего лишь отцовские пальцы тычут меня под ребра.

– Осторожнее! – к моему облегчению, одернула его мама. – Они все измажут фруктовым соком.

Дольки индиго все так же лежали на наших коленях – на салфетках, в которых их дала нам мама. Отец прекратил щекотку, но все еще ухмылялся.

– Ты помнишь, как они выглядят? – спросил Вилаг, словно решил проверить, сколько вопросов успеет задать за минимальный промежуток времени.

Конечно, он уже об этом спрашивал. Отец сражался с кошмарами и даже убил нескольких, когда был странствующим рыцарем.

– Мы никогда их толком не видели, сынок. – Он прикоснулся к окну. – Там так холодно, что даже в доспехах едва ощущаешь собственные пальцы.

По ту сторону мелькала непроглядная стена леса – лохматые и грозные сумрачные сосны с листьями черными, как угли, и ветвями, якобы скрученными в узлы самими кошмарами с целью преградить дорогу незваным гостям. Высоко-высоко седые макушки деревьев слегка мерцали в тусклом свете, прокравшемся из-за горизонта, и впитывали его жадно, нетерпеливо. Месяц здесь был ярче, чем в Городе, и напоминал зазубренный серп или сияющий из-за облаков драгоценный камень. Мы все еще пересекали Вечер, однако уже вторглись на внешние территории кошмаров, отмеченные простирающейся до предгорья чащей. После предгорья лес заканчивался, потому что прекращался свет. В купе на застеленных бархатом сиденьях под яркими электрическими лампами с трудом верилось, что мы на самом деле в стране кошмаров. И я гадала, не прячутся ли они прямо сейчас среди деревьев, вглядываясь в наши окна точно так же, как мы.

– Трудно рассмотреть их или вообще хоть что-нибудь, когда так холодно, и… – Отец глубоко вздохнул, продолжая глядеть наружу. – Их крайне сложно увидеть.

Тревожно было слышать, как он вновь и вновь повторяет одно и то же. Мы ехали по тем самым лесам, где он когда-то сопровождал первопроходцев в качестве странствующего рыцаря.

– Отец уже столько раз тебе об этом рассказывал, милый, – вмешалась мама, обеспокоенно поглядывая на отца.

Я тоже посмотрела. Он улыбнулся ей и покачал головой:

– Ничего страшного. Люблю рассказывать малюткам о своих приключениях. Что ж, полагаю, завтра вы и сами увидите кошмара. Во всей красе. Рады?

Он явно забыл, что уже спрашивал, но Вилаг вновь прокричал «Да!».

Отец повернулся ко мне и приподнял брови:

– А ты, Вализия?

Я с улыбкой кивнула.

Но не испытывала ни капли радости. Если честно, я не хотела этого видеть, в глубине души считая поимку и заточение кошмара чем-то непочтительным, хотя тогда и не знала этого слова. И от подобных мыслей я испытывала слабость и неловкость, поскольку всегда боялась монстров так сильно, как меня учили.

Интересно, заметил ли Вилаг, что отец в очередной раз отказался описать кошмаров? Даже в самых волнующих историях о своих сражениях он упоминал о них максимум как о движущихся тенях. У нас дома над очагом в гостиной висела зернистая, в сепии фотография его юношеских странствий, потемневшая от времени. Отец в доспехах и подбитой мехом накидке сидел на коне, вскинув к небесам руку с длинным мечом (белая рамка обрезала клинок). Другая его запакованная в металл рука сжимала что-то вроде черной кляксы, будто проявляющие химикаты под воздействием температуры или чего-то таинственного застыли на фотографии расплывчатым пятном. Казалось, эта клякса истекает кровью на черную землю.

То, как мне сказали, была голова убитого отцом кошмара. Столь темную штуковину толком не запечатлеть, как бы вовремя механизм фотоаппарата ни поймал победу рыцаря. У пятна не было никаких отличительных признаков, кроме двух выростов по краям – вроде рогов или ушей. Эта голова принесла отцу большую часть денег, которые он затем использовал, чтобы начать собственное дело. Вживую же мы никогда ее не видели, потому как странствующие рыцари сжигали или бросали тела и головы кошмаров, опасаясь, что если возьмут их в Город, то привлекут туда полчище монстров. В детстве фотография служила для меня источником дурманящей гордости за отца – самого смелого человека из всех, что я знала. А позже она же заставила задуматься, почему он не мог описать того, чью отсеченную голову держал в руках как трофей.

Я доела индиго – Вилаг все еще мусолил свои дольки, – и мама вытерла мне руки салфеткой. Официант подал нам на серебряном блюде выпечку, посыпанную сахарной пудрой, с начинкой из теплой помадки и грюнничного джема. Ужин мы съели еще раньше – его принесли под серебристым колпаком. И когда официант в белых перчатках поднял его, оттуда повалил пар, а нашему взору предстали нарезанные грибы, пельмени с мясом, сметана и овощной салат. Мама велела Вилагу дожевать индиго, прежде чем браться за сладкое. Отец поглощал выпечку с не меньшим удовольствием, нежели я. А я наблюдала, как он облизывает пудру с пальцев, которыми когда-то сжимал отрубленную голову кошмара.

Когда пришла пора отдохновения, лампы в купе выключили, а в коридоре – приглушили. Я так боялась остаться в полной темноте, но, к счастью, родители не задернули шторки. Тусклый сумрачный свет с улицы не мешал уснуть. И все же было непривычно ложиться с незанавешенным окном.

Как ни старалась, я не могла не представлять, как кошмары забираются на поезд, пока он мчится вдоль лесистого края Вечера. Я думала: может, они уже здесь? Но все вокруг: тихое посапывание моих родных (Вилаг спал надо мной, родители – напротив), периодические успокаивающие вспышки света на полустанках снаружи; вздохи раздвижных дверей в конце вагона всякий раз, как проводники, официанты и пассажиры проходили по коридорам; сладкий запах свежих простыней и подушки – все это убаюкало меня, отогнав плохие сны, несмотря на мой страх перед скорой личной встречей с существом, в честь этих плохих снов и названным.

* * *

В шесть лет я перестала спать с родителями и перебралась в комнату брата. И во время этих перемен я неестественно сильно боялась темноты (заметь, читатель, то было время, когда страх темноты считался столь же нормальным и допустимым, как страх перед падением с большой высоты). Служанки проходили по дому, закрывали дремо-ставни и задергивали занавески, дабы мы отдохнули от западного света, а я так боялась, что не могла заснуть.

Тяжелый стук деревянных створок перед каждым отдохновением наполнял сердце предчувствием беды. Пока служанки шли прочь, их фонари рисовали на стенах жуткие тени, и я лежала под одеялом, скованная ужасом. А потом дверь закрывалась, и комната погружалась во мрак.

В этой холодной тьме мне слышался цокот когтей кошмаров, что крались вверх и вниз по лестницам запертого дома. Родители без конца повторяли, мол, то лишь крысы над потолком и в стенах, но я отказывалась верить. Каждое отдохновение я воображала, как один из незваных монстров пробирается в нашу спальню, слышала его дыхание, когда он приближался к кровати и бросался на меня, но не могла ни закричать – его вес сдавливал грудь, – ни убежать, поскольку кошмар запускал когти мне в волосы и с тихим смехом наматывал их на свои длинные пальцы.

Так, в невыносимом молчании, казалось, проходили часы, а потом я начинала плакать и не унималась до тех пор, пока Вилаг не бросал в меня подушку, а мама не прибегала утешить меня поцелуями. В итоге родители решили не закрывать дремо-ставни на время отдохновения, а брата, когда тот возмутился, переселили на восточную сторону дома, где не было окон. К сожалению, чтобы заснуть, нам нужна кромешная тьма. Сияющая линия горизонта за окном хоть и успокаивала, но и практически не давала мне сомкнуть глаз.

В конце концов мы с Вилагом вновь оказались в одной спальне с закрывающимися ставнями, ибо отец сказал, чтоб со мной прекращали нянчиться, в то время как мой брат столь храбро научился спать один. Я часто слышала, как они об этом спорили – мама считала попытки заставить меня не бояться безумием. Да и большинство моих школьных друзей продолжали спать с родителями вплоть до одиннадцати или даже двенадцати лет. Но отец был непреклонен в своем желании сделать нас сильными и отважными на случай, если кошмары когда-нибудь найдут способ захватить город.

Странно чувствовать вину за то, что слишком хорошо выучила урок, который нам вдалбливали с рождения. Теперь «кошмар» всего лишь слово, и дико даже думать, что названный им народ, вероятно, все еще живет где-то в этом мире. Когда мы с Вилагом росли, кошмары были врагами.

О них нам рассказывали бабушки и дедушки, родители и учителя и все учебники и книги, когда-либо попадавшие в руки. В историях тех дней, когда огнестрельное оружие еще не изобрели, странствующие рыцари бродили по тропам туманных лесов за Городом Длинных Теней, чтобы доказать свою мужественность и преданности Монархии и Солнечной Церкви, а заодно расширить границы города и отыскать новые ресурсы. К моменту моего рождения время это почти закончилось, хотя экспансия продолжалась – даже интенсивнее, чем прежде.

Помню, как школьная учительница задернула шторы и зажгла свечу возле деревянного шара нашей планеты, чтобы показать, как солнце сотворило Ночь и День. Она постучала кусочком мела там, где свет свечи стал тенью на глобусе.

– Это мы. – Затем перевела мел на темную сторону. – Это они.

Кошмары определили, кто мы такие, едва мы выбрались из горячих озер на краю огненного Дня, обернулись в дымящиеся окровавленные шкуры убитых животных и направились прямо на восток, в освежающий поход вдоль Вечера нашего мира. И замерли мы лишь пред чуждой темнотой, коей никогда прежде не видели, – не только из-за жуткого холода, что тем сильнее пронизывал воздух, чем дальше мы шли, но и из-за тех, кого повстречали в конце Вечера.

Народ теней, что множеством блестящих во мраке глаз окружил наш костер, пронзил наших первопроходцев острыми копьями и стрелами и забрал мертвецов, когда мы бежали прочь из этой западни. Без слов невидимые смертоносные стражи сурового Ночного пограничья сказали, что дальше нам нельзя. Но и обратно в День, где воздух словно полыхает под неотлучным взглядом солнца, мы тоже не могли вернуться.

И тогда мы построили деревни там, куда еще дотягивается солнечный свет и где тени удлиняются, прежде чем раствориться в Вечере. Деревни стали городами, города слились в Город Длинных Теней, а он все рос и рос вдоль Полутени, пока не достиг Штормовых Морей на севере и непроходимых скал на Краю Мира (названному так задолго до того, как выяснилось, что это неправда) на юге. И всю свою историю мы оглядывались через плечо на сумрачный восточный горизонт, откуда кошмары наблюдали за нашим развитием.

Так говорят легенды, снова, и снова, и снова.

Мы нарекли дурные сны «кошмарами», потому что думали, будто кошмары их и насылают – отправляют шпионов в город, дабы отравить наш разум и страхом удержать нас подальше от темноты. Их вотчины. В народе болтали, дескать, если резко проснуться, то можно мельком разглядеть кошмара. И действительно, я видела, как они злобно скрючивались в углу спальни, ныряли в родимую тень и улепетывали прочь, стоило на них посмотреть.

Вблизи Города Длинных Теней не осталось ни одного кошмара, но мы по- прежнему видим дурные сны и (иногда), просыпаясь, их шпионов. Некоторые говорят, мол, то лишь духи теневого народа. Или выжившие. Я не уверена. Даже если мы убили всех кошмаров, наши наполовину дремлющие умы продолжают заселять спальни их призраками, чтобы мы не забывали о былом.

По сей день ни в одном из зданий нашего Города с восточной стороны нет ни окон, ни дверей.

* * *

Итак, поезд привез нас к самому краю нашей цивилизации.

Я много чего помню про Оплачь День, хотя в некотором роде эти воспоминания кажутся излишне предсказуемыми, будто обрывки тревожного сна. Тогда это был еще форпост, а не горная станция, как сейчас. Первым делом, конечно, вспоминается, что там все время шел дождь или снег. Теперь я знаю, что дело во влажных конвекционных потоках, несущих солнечное тепло изо Дня в Ночь, так что о горы Полутени вечно скребутся толстые тучи, омывая предгорье своим ледяным бременем. Но для моего юного разума беспрестанные рыдания измученного неба казались очередной загадкой этого мира, насланным кошмарами колдовством.

Еще помню, насколько было темно. И что местные не расставались с качающимися фонарями и едкими пурпурными факелами, которые не гасли даже на ветру и под дождем. И что на улице всем (включая нас) приходилось надевать гогглы и толстые защитные костюмы с меховой подкладкой, спасающей от пробирающего до костей Вечернего холода. Я никогда прежде не видела подобной темноты на открытом воздухе и чувствовала в ней себя так, будто спала на ходу. Казалось невероятным, что по ту сторону холмов мрак еще непроглядней.

Помню высокие столбы, отмечающие повороты на извилистой главной дороге, – их соединяли неизменные электрические и телеграфные провода, благодаря которым сей форпост и стал возможен. На столбах трепетали красно-золотые знамена Монархии, потускневшие от отсутствия света, и снизу было нереально разглядеть нарисованное на каждом из них солнце.

Помню солнечные святилища – маленькие хижины вдоль дороги с крошечными окнами, озарявшимися всякий раз, как над ветреным форпостом били куранты. Через двери можно было разглядеть алтари внутри, на каждом – электрический глобус, испещренный нитями накаливания, которые под напряжением превращались в полыхающий огненный шар. Целую минуту в святилищах горели маленькие искусственные солнца, а жители Оплачь Дня в гогглах и теплых костюмах толпились вокруг, словно гигантские мухи, и тени их дрожали в полосках света, растянувшихся на грязном снегу или льду. Люди молились на коленях, а некоторые тянулись к алтарю, чтобы потереть выцветшие кремовые полумесяцы – клыки солнечного змея.

За дорогой и мокрыми покатыми крышами Оплачь Дня света было так мало, что едва получалось разглядеть склон холма, а лесистая равнина дальше казалась лишь черной пустотой, которая заканчивалась слабым сиянием горизонта – последним тлеющим угольком в залитом водой закопченном очаге.

Оттуда я не могла увидеть наш Город Длинных Теней, и грудь сдавливало безотчетной тревогой… Он исчез навсегда? Вдруг мы сядем на обратный поезд и обнаружим, что весь мир уже поглотил мрак? Вдруг лишь ночь ждет нас на той стороне?

Однако все те детали не так важны. Поездка изменила меня, изменила ход моей жизни, но не потому, что я увидела мир за пределами Города Длинных Теней – хотя это, безусловно, тоже оставило во мне семена некой твердости характера, что разовьется в будущем. Я изменилась, потому что, как и было обещано, вместе со своей семьей встретила живого кошмара.

Пленил его Ворин Тайлвур – консул Оплачь Дня, рыцарь, как и мой отец, и назначенный капер и горный координатор Полутеневых территорий. Разумеется, сейчас его знают в основном как того, кто изучал пойманного кошмара и активно расширял владения Монархии в глубь Вечера. В доме, где мы остановились, Тайлвур с женой жили, пока управляли делами форпоста, экспансией и разведкой.

Я немногое помню о наших хозяевах, кроме того, что они выглядели взрослыми – ну, какими маленьким детям кажутся почти все старшие помимо родителей. И они были весьма добры ко мне. В те годы я еще не понимала природы снисходительности, но уже находила сюсюканье большинства взрослых жутко утомительным, и эти двое от других не отличались. И пусть я благодарна им за гостеприимство, но, оглядываясь назад, не могу ответить им той же добротой.

Пойманного кошмара нам показали на второе наше бдение в форпосте.

Его держали в самой глубине дома, напоминавшего скорее огромный бункер на холме Оплачь Дня, чем что-то иное. И чтобы увидеть пленника, пришлось спуститься в промозглый сумрачный коридор в холодном сердце этой земляной насыпи.

– Я назвал его Призраком – вроде как прозвище, – сообщил сэр Тайлвур, оскалившись в улыбке.

Огромные усы свисали от самых его ноздрей, точно безжизненные крылья какой-то несчастной птицы, застрявшей в его голове. Одной фразой он показал не только отсутствие воображения – поразительное для человека столь пытливого ума, – но и до нелепости неуместное легкомыслие.

Было бы излишне драматично и неверно сказать, мол, стоило мне поднять глаза на кошмара – и в тот же миг страх перед тьмой отступил. Нет. Но что-то во мне изменилось. Глядя на существо, сгорбленное и дрожащее под дымящимся светом факелов, что держали его облаченные в доспехи тюремщики, дабы показать гостям добычу, я поняла, что этот освежеванный призрак – лишь еще одно животное.

Сэр Тайлвур постарался, чтобы светопоглощающая кожа не помешала никому увидеть побежденного врага. Нет сомнений – я все еще боялась монстра. Пусть даже шкура на его спине была содрана, оголяя блестящие красные мышцы. Пусть даже он выглядел сломленным и разбитым. Но мой изменчивый юный разум уже тогда, при виде его сияющих черных глаз – единственного, что удалось рассмотреть в темном пятне его лица, – осознал, что кошмару тоже не чужд испуг, как мне или любому другому человеку. Кошмар боялся. То было тяжелое прозрение для ребенка, и меня вырвало прямо на стеклянную смотровую стену его тесной тюремной камеры.

Вилаг не смеялся надо мной. Он съежился в объятиях матери, пытаясь укрыться от человекоподобного силуэта, что скребся о стекло в надежде убежать от столь пугающего его света. Сгусток пустоты, вырезанный из мира кусок, благодаря влажным багровым ранам на спине ставший таким же реальным, как мы сами. Он не мог (или не хотел) ни кричать, ни говорить, и мы слышали лишь скрип его паукообразных ладоней, растопыренных на стене, да скрежет когтей по стеклу.

Я посмотрела на отца – застывшего, бледного, стиснувшего кулаки. Те самые кулаки, что много лет назад сжимали отсеченную голову кого-то из собратьев этого существа. Как и на фотографии, у этого кошмара из головы выступало что-то вроде рогов, но я так и не разобралась, что именно. Я перевела взгляд на маму, и она, несмотря на представшее перед нами жуткое зрелище и цеплявшегося за ее талию сына, все же наклонилась вытереть рвоту с моего рта и подбородка – голыми пальцами, комкая перчатки в другой руке.

Желая сорвать на ком-нибудь зло из-за испачканной стены, сэр Тайлвур быстро обратил гнев на кошмара, дескать, он меня напугал, и ударил по клетке тяжелой рукоятью церемониального меча в ножнах. А потом еще и рявкнул на пленника, полагаю, в попытке отогнать его от стекла. Единственным членораздельным словом в этом рыке был «Призрак». Но едва это унизительное, глупое прозвище прозвучало, как неистовое царапанье оборвалось. Изумленный сэр Тайлвур отступил. Двое стражников в доспехах тоже, и пламя факелов покачнулось во мраке клетки. Я до сих пор не знаю, почему кошмар перестал рваться наружу, и никогда не узнаю наверняка. Но в тот миг я решила, будто он услыхал свое прозвище и понял, что его демонстрируют как трофей. Возможно, он хотел сохранить остатки гордости.

Его глаза вспыхнули, стали ярче, будто увлажнившись. Свет явно причинял кошмару боль. Я увидела, что он примерно человеческого роста, хоть и казался ниже, потому что корчился и пригибался. А еще он отбрасывал тень, как любой зверь, и тень эта походила на тусклого близнеца, танцующего за его спиной. Удерживавшие кошмара цепи звякнули о мокрый пол камеры. Освещенная рана на его спине сочилась гноем, но остальное тело представляло собой все ту же всасывающую, неописуемую черноту, от которой глазам становилось больно.

Но не все в его лице было чернотой. Кошмар взглянул на нас, и в этом мраке сверкнули влажные обсидиановые зубы, будто невидимые губы раздвинулись. Я никогда не забуду эту незримую улыбку – не то мучительную гримасу, не то хитрую усмешку.

– Убейте его, – прошептал Вилаг.

И в ту же секунду мама обняла нас обоих и потащила прочь – из комнаты и дальше по отсыревшему коридору, оставив двух бывших странствующих рыцарей, отца и сэра Тайлвура, взирать на едва освещенную камеру с призраком из прошлого.

* * *

Той ночью в выделенной нам крошечной комнате я спросила Вилага, испугался ли он кошмара.

– С чего мне его бояться? – не понял он, но лицо в тусклом свечении небольшой закалочной печи в углу казалось бледным. – Он закован в цепи.

– Ты выглядел напуганным. Но это нормально. Мне тоже было страшно. И самому кошмару, по-моему, тоже.

– Заткнись. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Я сплю.

Вилаг отвернулся, кровать его скрипнула, печь зашипела и затрещала.

– Думаю, папа тоже испугался. Он не хотел вновь встречаться с кошмаром, – не унималась я.

И вот тогда брат вскочил и бросился на меня. От потрясения я даже не вскрикнула. Включилась укоренившаяся в подкорке привычка подчиняться ему как старшему мужчине, и я не сопротивлялась. Усевшись на мое маленькое тело, Вилаг схватил одеяло и сунул край мне в рот. А затем прижал к моему лицу подушку. Я захлебывалась кислым вкусом старой ткани, не могла дышать. Я решила, что брат собирается меня убить. Я правда в это поверила. Я чувствовала давление его рук через подушку, и в этот момент то были руки не человека, а чего-то чуждого… жестокого. Такого всепоглощающего ужаса за свою короткую жизнь я еще не испытывала, хотя беспрестанно чего-то боялась.

Вилаг душил меня не больше четырех секунд – даже наверняка меньше. И когда поднял подушку и вытащил из моего рта одеяло, то выглядел таким же потрясенным, как я. Глаза его блестели от слез, а лицо на миг исказилось.

– Никогда не называй папу трусом. Никогда, никогда не называй, – шипел брат мне в лицо, монотонно, будто молитву. – Папа никогда не боялся. Слышишь? Ты ни секунды не спала одна в темноте, ты ничего не знаешь. Я вырасту, стану таким, как папа, и убью их. Всех убью.

Я заплакала, не имея ни сил, ни отваги сказать ему, что не называла отца трусом. Я все еще едва дышала и давилась слезами, опьяненная воздухом, которого брат меня лишил. Вилаг вернулся на свою койку и укутался в одеяло. Я слышала его шумные выдохи.

И лежа там, содрогаясь от сдерживаемых рыданий, решила, что никогда не расскажу о случившемся родителям, не накажу брата за это насилие. Я и не думала его прощать, но и выдавать тоже.

* * *

Мне было семнадцать, когда я в последний раз видела Вилага. Я приехала к нему в Королевскую военную академию, где брат жил и учился уже четыре года, лишь раз в несколько лун навещая нас в Городе. Но я хотела посмотреть на кампус собственными глазами. То было прекрасное путешествие на поезде – всего пара часов от центральных кварталов Города Длинных Теней до рассыпанных за его пределами селений.

На территории академии было теплее и светлее. Кампус окружали подрезанные, но внешне все еще дикие деревья, цветы и кусты, разрастаясь тем сильнее, чем ближе к Дню. Светло-голубые листья и огромные бутоны на толстых стеблях тянулись к западу. Солнце все так же таилось за краем мира, но прорывающиеся яркие лучи тем не менее озаряли величественное здание интерната золотисто-алым сиянием и скользили по восковым листьям виноградной лозы, что обвивала арочные окна. На каждой вычурной лакированной двери висел броский пропагандистский плакат с изображением Темного Владыки кошмаров в сотканной из теней мантии с капюшоном и с черным мечом, поверженного штыковыми ружьями наших солдат.

Мы с Вилагом сидели под куполом гостевого сада, раскинувшегося на пологом склоне. На прилегающих полях курсанты играли в футбол, и в воздухе звенели их задорные крики и свист. На западе, где опаленная Днем атмосфера бурлила и пенилась, за милями мерцающих болотных лесов и озер сверкала в солнечном свете тяжелая гряда грозовых туч. А на востоке над кампусом висела бледная луна, но звезд при такой близости к Дню видно не было.

С последней нашей встречи Вилаг очень изменился. Исчезли с лица прыщи, и постепенно таяла подростковая нежность черт, обнажая мужчину, которым он должен был стать. Военная форма, зловещая, красно-черная, ладно сидела на его вытянувшейся фигуре. В мундире брат казался умным и потрясающе красивым. Мне было больно видеть его скованного этой одеждой, как цепями, но Вилаг явно носил ее с гордостью.

Он держал меня за руку и расспрашивал о жизни дома, о планах поступить на факультет археологии в университет Святого Катареца, о родителях. И говорил, какая я взрослая, какая красивая в этом платье и как он гордится своей сверходаренной сестрой. Я отвечала, а в груди ныло от понимания того, что мы практически не знаем друг друга и не узнаем в ближайшее время, ведь Вилага отправят на передовую завоевывать Полутень.

Словно прочитав мои мысли, он – как мне показалось, виновато – дернул щекой и уставился на неспокойный горизонт. Возможно, вспоминая ту ночь, когда сказал мне, что вырастет и будет убивать кошмаров, как отец, – обещание, которое Вилаг сдержал. Он сжал мою ладонь:

– Я не пострадаю, Вэл. Не тревожься.

Я грустно улыбнулась:

– Еще не поздно. Ты можешь выбрать гражданскую жизнь после академии и пойти учиться со мной. Ма и па не станут тебя упрекать. Сможешь снова заняться физикой, тебе же раньше нравилось. Сняли бы вскладчину квартиру в Пемлут-холле. Университет прямо в центре Города, нам было бы так весело вместе.

– Не могу, ты же знаешь. Это мой выбор. Я хочу быть солдатом и рыцарем.

– Рыцари теперь не те, что раньше. Папа был независимым, был капером. Времена изменились. Ты станешь частью армии. Именно она сейчас распределяет рыцарство и всегда жадничает. В основном в рыцари посвящают раненых или мертвых, Вилаг.

– Я учусь в военной академии, во имя всех святых, и знаю о рыцарстве все. Пожалуйста, не драматизируй. Ты ведь умная девочка.

– Это тут при чем?

– Я все решил. И в отличие от тебя верю в свои способности.

– Я в тебя верю! Но, Вилаг, теперь кошмары в ярости. Мы их уничтожаем. Они боятся и злятся. И целыми волнами стекают с холмов. Еще никогда прежде не гибло столько наших солдат. Разве я могу не тревожиться?

Стиснув челюсти, брат взглянул на наши переплетенные пальцы. Хватка его ослабла.

– Только не втюхивай мне опять свою теорию о доброте кошмаров. Даже слушать не хочу. Они не боятся, они внушают страх, и мы сотрем их с лица планеты, если понадобится, чтобы ты и все прочие могли жить спокойно.

– Я своей жизнью вполне довольна, благодарю. И мне важнее, чтобы и ты жил – ради папы, мамы и ради меня, – чем чтобы жуткая орда кошмаров навсегда исчезла.

Вилаг закусил губу и снова сжал мою руку:

– Знаю, сестренка. Так мило, что ты волнуешься. Но я нужен Монархии. И я справлюсь, обещаю.

Засим он счел вопрос исчерпанным, а я решила не давить и не расстраивать брата. В конце концов, это его жизнь. Его выбор. Я не имела права их принижать. И расставаться на плохой ноте не хотела. Поболтав еще немного, мы встали, поцеловали друг друга в щеку и обнялись, а потом я смотрела, как Вилаг уходит.

Что толку от обещаний, данных им в нашу последнюю встречу, даже если верить в них всем сердцем? Вилага отправили на фронт спустя пару лун, сразу по окончании академии, даже без церемонии, потому что время было военное. А еще через шесть лун воодушевленных писем с передовой возле Полутеневых гор, в пылу битвы, что подарила Монархии еще одну победу над темной ордой, его убило копье кошмара, пронзившее грудь. В сравнении с тысячами кошмаров, павших от выстрелов наших ружей и пушек, потери Монархии были ничтожны. И все же мои родители потеряли сына, а я – брата.

Посмертно Вилаг получил рыцарство, к которому так стремился. Еще никогда я так не ненавидела себя за правоту.

* * *

Пока городские врачи помогали матери явить на свет Вилага, отец в предгорьях сопровождал первооткрывателей. Так и вижу его в доспехах, пахнущего разогретой сталью и холодным потом, что скопился под шлемом; из-за забрала почти ничего не видно, одна рука сжимает меч, другая – узловатые поводья и пылающий факел, конь готов понести. К спине для согрева привязана новенькая металлическая угольная камера, полная светящихся углей, отчего броня скрипит и щелкает, отдушина шипит, а отец едва удерживает равновесие, но хоть холод отступает. Крупицы замерзшей воды, словно пыль, сверкают в озаренном факелами воздухе, жалят глаза в прорези. Пальцы в перчатках, несмотря ни на что, немеют. Во мраке мелькают огоньки – то пламя отражается в знакомых нечеловеческих глазах врага, незримого среди теней, крадущегося рядом с караваном, точно сама тьма. И лишь отец и его люди стоят между кошмарами и первопроходцами с их лошадьми и вагончиками, прогибающимися под весом машин и толстых катушек проволоки и кабелей, которые принесут свет цивилизации в эти дикие края.

Как долго длилось это папино путешествие? Как скоро он вернулся живым и увидел жену и познакомился со своим первенцем, Вилагом, в теплой больничной палате под сиянием совершенно нового электрического света?

К моменту моего рождения оружейники уже изобрели портативные пушки и подкладку со встроенными полыми трубками, по которым бежит подогреваемая углями вода, позволяя наемникам и рыцарям дольше сохранять доспехи в тепле и глубже уходить в Вечер. А первопроходцы шагали следом и несли свои технологии к вершинам предгорий, кишащим кошмарами. Тогда отец завязал с походами и больше к ним не возвращался. У людей были новые инструменты, но война все равно усугубилась. А в заботе отца нуждались сын и дочь, и жена ждала его дома.

* * *

Стоя на Костяном Холме и наблюдая, как на фоне западного света полыхает погребальный костер Вилага, я размышляла, сольются ли искры, летящие в небеса от его сгорающего тела, со звездной пылью в эфире и устремятся ли к Солнцу, чтобы продлить его жизнь, или же это полный и необратимый конец. Бубнящий священник, казалось, был уверен в первом. Окруженная окаменелыми ребрами Зургейта, последнего из солнечных змеев и геральдических ангелов Монархии и Церкви (которые также называли его «драконом»), я, наверное, впервые усомнилась в отсутствии посмертия, хотя всю жизнь практиковала цинизм, столь привычный для моего поколения.

Я с тревогой думала: а вдруг Церковь права и из-за того, что Вилаг сотворил со мной в детстве, его жизненная пыль не найдет себе пристанища на Солнце, а отправится в бесконечный мрак космического забвения? Ведь я так и не простила его, как бы ни убеждала себя в обратном.

Как изменчив наш мир.

Солнце – лишь огромный шар горящего газа, пепел со временем осыпается, и мой погибший брат по-прежнему где-то во вселенной, потому что родители и я помним о нем. Точно так же я помню свое детство, всю жизнь, так пугавших нас кошмаров и ангелов-драконов, чье войско было уничтожено солнечной вспышкой прежде, чем мы смогли узреть их воочию.

* * *

Ветер снаружи завывает так громко, что можно легко представить, будто это песнь труб из замороженного города, населенного темной ордой. Даже за утепленными металлическими дверями и обогретыми туннелями подземных бункеров, из которых состоит пограничный лагерь После Дня, дыхание изо рта вырывается облачками и без двух толстых курток не согреться. Пока пишу, пальцы превращаются в сосульки. В атмосфере снаружи я бы очень быстро умерла, и все же вот она я… в стране кошмаров.

Где-то позади Полутеневых гор, которые мы пересекли в герметичном поезде, остался Город Длинных Теней. Я еще никогда не бывала так далеко за его пределами. Немногие бывали. Мы так обязаны всем тем, кто нашел кратчайший маршрут через горы, провел рельсы по самым глубоким впадинам, взорвал новые туннели, заложил основу для После Дня. Но дальше никто не пошел. Мы – я и другие члены экспедиционной группы из университета Святого Катареца – первые отправимся в Ночь. Опасное стремление, но я верю в нас, в сопровождающих меня отважных мужчин и женщин.

Мой дорогой Вилаг, как бы ты отреагировал, если бы оказался в этих прекрасных пещерах? Если бы увидел сокрытую культуру своего врага? Я окружена тем, что иначе, чем искусством, не назовешь. Тусклый свет фонаря озаряет каменное полотно стен, на которых кошмары тысячелетиями выцарапывали свою жизнь у истоков времен, всю свою последующую историю и ее конец, ознаменовавшийся нашим вторжением в их мир.

В этой истории именно мы – враг, принесший в Вечер ужас ослепительного огня и современное оружие, устроивший геноцид. Здесь мы нарисованы бледными светлыми красками, что мерцают в темноте; размытая сияющая масса, надвигающаяся на изогнуто-угловатых (какими они видели себя) кошмаров, изображенных черными красителями с примесью крови и минералов.

В этой истории кошмары уже существовали, когда последний солнечный змей ворвался в Вечер и напал на землю в поисках добычи. Не знаю, правда это или миф, но может статься, что кошмары жили здесь задолго до нас. Это бы объяснило их адаптацию к мраку снаружи: светопоглощающая кожа – древнейший камуфляж, чтобы прятаться от солнечных змеев под покровом Вечерних лесов. Мы принесли сюда огонь (они рисовали его как дыхание змеев) и знамена с изображением дракона и солнца; бледнокожие, мы напоминали им мстительных призраков, явившихся убивать во имя сгинувших ангелов Дня. которым кошмары поклонялись до самого конца… возможно, молясь о нашем отступлении.

В сводчатых благодаря ребрам и хребтам древних солнечных змеев коридорах я видела погребальные камеры, а в них – целые горы костей кошмаров и их детей (которых мы называли «бесами», не желая думать о юности врага). Человеческие кости здесь тоже есть, и не так уж они и отличаются. Судя по отметинам зубов, кошмары съедали своих мертвецов, очевидно, из-за нехватки пищи в хрупкой экосистеме Вечера. Неудивительно, что и наших покойных они тоже съедали… как мы и боялись. Но ведь не со зла, а из необходимости.

Нам еще столь многому предстоит научиться.

Возможно, Вилаг, узнай ты, что кошмары не желали нас уничтожить – лишь отвадить от своего дома, ты обрел бы хоть какой-то покой. А может, и нет.

Ильдрин говорит, что пора идти. Она член экспедиции – биолог – и моя пара. Здесь, посреди опустевшего города уничтоженного нами народа, кажется кощунством скрывать простую истину нашей любви. После столкновения с необъятной убийственной красотой второй половины этой планеты застойная мораль Дневного города-государства – такой пустяк. Я обожаю Ильдрин и рада, что она рядом со мной.

Одна команда останется здесь, а наша группа отправится в Ночь.

Мы с Ильдрин вышли на улицу проверить ночные оболочки – бронированные экологические костюмы, защищающие от смертельного холода. Мы выбрались из пещер После Дня в неведомое запределье. От дыхания прозрачные лицевые панели запотевали, а фонари на шлемах разрезали клубящуюся вокруг тьму широкими кругами. Мы не видели впереди ничего, кроме бесконечной ледяной равнины – вероятно, замерзшего моря.

Ни призрачных шпилей, ни черных Ночных знамен, ни готовой к атаке орды кошмаров, ни Темного Владыки в его далеком обсидиановом дворце (образ, плакаты с которым мы с Ильдрин не раз гневно разрывали в самом начале учебы). Мы взялись за руки в перчатках и направились обратно к лагерю, потея в тесных оболочках и похрустывая снегом под тяжелыми сапогами. Я думала о тебе, отец, ради семьи смело шагнувшем в горький Вечер. Я думала о тебе, брат, во имя Монархии благородно маршировавшем навстречу орде. Я думала о тебе, мама, отважно принесшей первого ребенка в пустое жилище еще до того, как оно стало нашим домом. Я думала о тебе, Призрак… сломленном, измученном пленнике, молча скалящем зубы на своих тюремщиков.

И да, меня трясло – нервно, взволнованно, до тошноты. Но я не боялась.

* * *

У меня есть старая фотография отца с головой кошмара (он убрал ее с места над очагом после смерти Вилага). Есть фотография всех нас четверых, разодевшихся для поездки в Оплачь День. И наконец, есть портрет улыбающегося Вилага в форме до отбытия в академию – из-за монохромной мягкости снимка даже многочисленных прыщей не видно. Я ношу все фото с собой, в кармане куртки, и достаю, когда пишу.

* * *

Итак, началось. Я пишу из удушливой тесноты Ночной Гусеницы – машины на паровом ходу, которую спроектировали наши друзья с инженерного факультета (а сопровождающие нас профессора наверняка приложили руку к названию, напившись в баре на Университетской улице). Это наш передвижной лагерь. Мы будем спать, есть и укрываться в нем… и исследовать, пробираясь все дальше и дальше, – по крайней мере, мы надеемся продержаться несколько бдений. Если двигатели выйдут из строя, придется вновь влезать в оболочки и верить в лучшее. Иллюминаторы обледенели, но команда согревается, растапливая печь и горланя песни.

– Вэл, кончай писать и иди к нам, – говорит подошедшая Ильдрин, коснувшись губами моих волос.

Отвечаю, что буду через минуту. Она улыбается и возвращается к остальным; ее раскрасневшееся лицо измазано влажной сажей из открытой печи. Я живу ради таких моментов.

Сейчас я уже уберу ручку. Минуту.

Я не знаю, что мы здесь найдем. Может, Темного Владыку и новую орду кошмаров. Но теперь даже военные в подобное не верят, иначе бы не позволили финансировать эту экспедицию или хотя бы попытались перехватить власть.

Ильдрин считает, что вряд ли так глубоко в Ночи существует жизнь. Даже кошмары, несмотря на наши предрассудки, не покидали горы. Но она признает, что мы уже ошибались. Много раз. И важно лишь то, что мы вершим нечто новое. Идем куда-то помимо Города Длинных Теней и Полутеневых территорий, пропитанных историей нашего страха. Мы должны увидеть остальной мир, встретиться с другими его обитателями – если они есть – с любопытством, а не опаской. И я знаю, что со временем все сбудется. Это только первый крошечный шаг. Хотела бы я, чтобы ты тоже все это увидел, Вилаг. Ты был всего лишь ребенком на этой планете.

Мы можем здесь погибнуть. Но не потому, что отважились на зло, а потому что искали новые знания. И я ни о чем не жалею, даже если буду мертва, когда кто-нибудь это прочтет. Наступает новая эра. Пусть сей скромный рассказ станет к ней предисловием.