Майкл Бишоп – один из наиболее востребованных и уважаемых представителей поколения талантов, пришедших в научную фантастику в 1970-х. Он известен своей короткой прозой, которая печаталась практически во всех основных жанровых журналах и антологиях и составила четыре сборника: «Кровопролитие на Арахне» («Blooded On Arachne»), «Одна зима в Эдеме» («One Winter in Eden»), «Близкие контакты с божеством» («Close Encounters with the Deity») и «Почти совсем не фантастика» («Emphatically Not SF, Almost»). Он дважды становился лауреатом премии «Небьюла», в 1981 году за повесть «Оживающий» («The Quickening») и в 1983 году за роман «Нет врага, кроме времени» («No Enemy But Time»). Бишоп также получил Мифопоэтическую премию за роман «Тора единорога» («Unicorn Mountain») и приз имени Ширли Джексон за рассказ «Куча» («The Pile»), основанный на заметках его трагически погибшего сына Джейми. Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Преображения» («Transfigurations»), «Украденные лица» («Stolen Faces»), «Древность дней» («Ancient of Days»), «Годы катакомб» («Catacomb Years»), «Огненные глаза» («Eyes of Fire»), «Тайное восхождение» («The Secret Ascension»), «Блюз счетчика Гейгера» («Count Geiger’s Blues») и тепло принятый читателями фантастический роман о бейсбольной команде «Непростые подачи» («Brittle Innings»). Среди изданий последнего времени – большой ретроспективный сборник рассказов «Стрелок у двери и другие рискованные полеты фантазии» («The Door Gunner and Other Perilous Flights of Fancy»). He так давно Майкл Бишоп ушел из колледжа в ЛаГрейндж, штат Джорджия, где преподавал писательское мастерство. Вместе с женой Джери, тоже недавно вышедшей на пенсию, он проживает там же, неподалеку, в городке Пайн Маунтин.

Перед вами первый за несколько лет рассказ, написанный Бишопом в жанре классической НФ, – долгожданное возвращение к тем дням, когда он создавал шедевры вроде знаменитой повести «Смерть и судьба у осади» («Death and Designation Among the Asadi»). Новая история, в которой есть над чем поразмыслить, рассказывает о беженцах-раскольниках с Тибета. Они отправились в долгое межзвездное путешествие на огромном корабле вместе со своим Далай-ламой… и, возможно, даже не одним.

 

Выдержки из компьютерных дневников Далай-ламы поневоле

Время в пути: 82 года из 106 (?)

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 7 лет

Я открываю глаза на борту «Калачакры», в отсеке «Амдо». Сон никак не отпустит меня. Я вздрагиваю, словно кошка, которой наступили на хвост. Пытаюсь прийти в себя. Выглядываю наружу из своей капсулы, из треснутого яйца, полного тумана. Вокруг толпятся призраки. Их много. Пришли посмотреть, как я выхожу из медвежьей спячки, которой мы спим тут, на страт-корабле. Почему все эти сонники не спят, бродят привидениями по кораблю? Почему столько народу ждет, когда Грета выберется из гробика-спальника?

– Грета Брин, – это мамин голос, – ты меня слышишь, малышка?

Ну да, слышу. Я не глухая и уже не сплю. Хоть и вся сонная. Я и во сне слышу мамин голос, как слышу треск космических лучей на плазменном щите «Калачакры». Лучи убивают, но тут мы под защитой. Я слышу далекий шорох Земли через волны океана пространства вокруг корабля…

– Грета Брин?

Папа говорит, что мамин голос звучит как целый город. По-моему, мамин голос – это мамин голос. Мне не нужен город, мне нужна мама. Она разводит кроликов, норок, морских свинок и всяких разных других зверюшек в научно-технической части, в отсеке «Кхам». Да, я слышу маму, но это не значит, что я уже встала. Чтобы сесть, нужно потянуться изо всех сил, всеми мышцами и косточками.

– Тише, деточка, – говорит мама.

Дядя в белом отцепляет меня. Какая-то тетя крепко держит мое запястье, чтобы я не дернулась и не перекрутила питательную трубку или счетчик пульса. Они уже сделали мне укол в сердце, чтобы его запустить. Вот теперь я сажусь и осматриваюсь по-нормальному. Папа стоит рядом, я вижу его помятое лицо.

– Привет, Гри-Бри, – произносит он, но не берет меня за руку.

На его комбинезоне нашивка с фамилией «Брасвелл». Я тоже откликаюсь на эту фамилию, хотя она громоздкая для девочки и даже для моего папы чересчур. Папа выглядит на тридцать плюс семь лет, ну или на пятьдесят плюс пятнадцать, это он так говорит. А мама говорит, он так шутит над тем, что не выглядит как спортсмен. Папа занимается дерьмо-формированием, и это тоже из его шуточек. По правде, папина работа нужна, чтобы мы смогли озеленить Гуге, когда прилетим, ну и выжить там.

Фу, у меня кислятина из живота подступила к горлу, прямо тошнит. Начинаю выбираться из яйца. Глаза таращатся-выпучиваются, руки трясутся-дрожат. Папа прижимает меня к себе, шепчет в ухо: «Ш-ш-ш». Мама с другой стороны гладит по щеке. Все остальные молча смотрят, и от этого как-то страшно.

Кажется, так проходит сто лет. Я говорю:

– Мы что, уже прилетели?

Все фыркают, какую глупость я ляпнула. Я высовываю ноги из капсулы и опускаю на пол. Моя горячка остыла. Почти совсем.

Бритый смуглокожий мужчина в желто-оранжевых одеждах выходит вперед, так что мама и папа должны посторониться. Я его помню, ну, вроде бы. У него трудное тибетское имя – Ньендак Трунгпа. В мое прошлое время не сна он заставлял меня произносить его тысячу миллионов раз, чтобы я запомнила. Мне было уже четыре года, но все равно я почти позабывала его.

– Как тебя зовут? – спрашивает советник Трунгпа.

Он знает мое имя, но я моргаю и отвечаю ему:

– Грета Брин Брасвелл.

– Где ты находишься?

– На «Калачакре», – говорю я. – На нашем страт-корабле.

– Покажи своих маму и папу, пожалуйста.

Я показываю, это просто. Они сейчас не спящие призраки корабля, живые-настоящие привидения.

– Куда мы летим? – спрашивает он.

– На Гуте, – говорю я. Снова простой вопрос.

– Что такое Гуге, Грета Брин?

Не хочу думать, хочу воды, хочу пить, мой язык едва ворочается, во рту кислятина.

– Планета.

Я наконец-то выбираюсь из капсулы наружу.

– Мисс Брасвелл, – теперь советник Ти играет во всезнайку, – назови мне две вещи, которые ты знаешь про Гуге.

– Это Страна снегов, – неуверенно говорю я. – Место усопшего царя к западу от древнего Тибета, да?

– Отлично! – говорит советник Ти. – А что оно значит для нас, летящих на «Калачакре»?

Я думаю и еще думаю.

– Далекая планета, на которой мы будем жить?

– Где именно, маленькая умница?

Опять легкий вопрос.

– В зоне обитаемости. В зоне Златовласки!

Какое чудное имя.

– Но где именно, Грета Брин, находится эта зона Златовласки?

– Вокруг звезды под названием Гли… кхе!.. – Я чуть не подавилась. – …звезды Глизе пятьсот восемьдесят один.

Бритый советник Трунгпа усмехается. Его лицо похоже на керамическую тарелку. Китайская коричневая керамика, по которой прошла трещина.

– Она в порядке, – говорит он призракам в усыпальнице. – И я думаю, что это она. Избранная.

* * *

Время от времени мы должны просыпаться. Вставать, есть и пить, двигаться – чтобы прийти в себя от урсидормизиновой спячки и не умереть раньше, чем доберемся до Гуге. Когда я просыпаюсь в этот раз, у меня есть мой собственный закуток, укромное убежище в обитаемом цилиндре под названием отсек «Амдо». В нем учебная кабинка с ремнями безопасности, чтобы не взлетать, когда отключается искусственная гравитация. Место принадлежит мне лично, это не просто общее пространство, которым пользуются все призраки.

Я долго терплю, но потом спрашиваю:

– Что хотел сказать советник Ти?

– Ты о чем?

Мама не смотрит мне в глаза.

– Он сказал, что я избранная. Что это значит? Почему он так сказал?

– Он расстроен. Мы все на корабле слегка не в себе.

– Но почему?

Хотя, кажется, я знаю. Мы так долго летим, что каждый рано или поздно немножко сходит с ума. Бортовая лихорадка, так это называется. Капитан Ксао однажды говорил о ней.

– Его святейшество Сакья Гьяцо умер, – говорит мама. – Мы все удручены и размышляем о том, кто станет ему заменой. Советник Ти был самым близким другом Далай-ламы. Советник полагает, что ты – его перевоплощение, Грета Брин. Посланная небом преемница.

Не понимаю.

– Он думает, что я – это не я?

– Полагаю, что нет. Горе затуманило его разум, но лишь на время.

– Я – это я! – возмущенно говорю я маме, и она соглашается.

Я помню Далай-ламу. Здесь, в отсеке «Амдо», в мое второе время не сна, когда мне было четыре года, он играл со мной в карты. Папа в шутку обзывал его «Йодой», как учителя из «Звездных войн», но Далай-лама больше был похож на арахисового человечка с упаковки орешков. Он носил стекляшку в одном глазу и смешную мягкую шапку желтого цвета. И он научил меня песенке про слона и муравья. А потом мне настало время принять урсидормизин и залечь в гибернацию. Теперь советник Ти говорит, что Далай-лама – это я, ну или я – это он. Но мама точно ненавидит подобную ерунду, как и я! Главное, чтобы из-за этого меня у нее не забрали.

– Я не выгляжу как Сакья Гьяцо. Я девочка и не азиатка, – говорю я и кричу на маму: – Я – это я!

– Положение вещей изменилось, – отвечает она, – и то, что ты считала истиной, тоже могло измениться, малышка.

* * *

Все, кто что-то значит в отсеке «Амдо», теперь думают, что советник Ньендак Трунгпа назвал меня правильно. Я – это не я. Я – следующий Далай-лама.

Двадцать первый Далай-лама Сакья Гьяцо умер, и я должна надеть его сандалии, которые мне не по размеру. Мама говорит, что он умер от естественных причин, но слишком молодым, чтобы это на самом деле выглядело естественно. Ему было пятьдесят четыре года, и он уже не попадет на Гуге. Если я – это он, мне придется занять его место, стать дугпа нашей колонии, Страны снегов. Дугпа – пастырь на тибетском. Я боюсь браться за такую работу.

В этом страшном есть и хорошее. Мне не нужно возвращаться в капсулу- яйцо и залегать в спячку. Я остаюсь не спать. Это теперь моя обязанность. Мне слишком много надо выучить, в гипносне столько не получится. Так что теперь у меня есть учебная кабинка, чтобы смотреть в ней видео, и наставник Лоуренс (Ларри) Ринпоче, который меня загружает по полной программе.

Сколько лет мне добавил сон, моя предыдущая жизнь во сне? Мне исполнилось семь, пока я была в гибернации. И я училась, пока спала.

Нехорошо, что люди называют меня «ее святейшество». Я девочка. Я не китаянка и не тибетка. Когда Ларри впервые приходит учить меня в моем закутке в «Амдо», я говорю ему об этом. Я видела Ларри в спекталях про самураев и космиков, он был темноволосым и широкоплечим. Сейчас уже не то, волосы его поседели, а в бедрах он теперь широк, почти как моя мама. Но глаза у него вспыхивают, даже когда он не сердится, и тогда Ларри становится похож на себя прежнего – звезду спекталей, крутого парня Лоуренса Лейка.

– А я похож на китайца, тибетца или хотя бы индийца? – спрашивает Ларри.

– Нет, не похож. Но ты и на будь-какую девчонку не похож.

– Не «будь-какую», а «какую-нибудь», ваше святейшество, – поправляет меня Ларри.

Мама говорит, он научит меня логике, тибетскому искусству и культуре, санскриту, буддийской философии и медицине, космической и планетной. А потом поэзии, музыке и драматургии, астрономии, астрофизике, синонимии, тибетскому языку, китайскому и английскому. Кроме того, истории кино, радио и телевидения, политике и практическому основанию колонии в далеком космосе, ну и еще куче всего.

– Ни одна девочка еще не становилась Далай-ламой, – говорю я.

– Это так. Но четырнадцатый Далай-лама предсказал, что его преемником будет ребенок, родившийся за пределами Тибета, и он может оказаться девочкой.

– Но Сакья Гьяцо не мог переместить свою душу в эту девочку. – Я складываю руки на груди и разворачиваюсь намеренно неуклюже.

– О маленький океан мудрости, скажи мне, почему нет?

Глупый наставник.

– Он умер после того, как я народилась. Разве душа может перепрыгнуть в кого-то, кто уже народился?

– Не «народился», а «родился», ваше святейшество. Но это просто. Душа перепрыгивает, и все тут. Самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, перерождается по собственному желанию.

– А что со мной, Гретой Брин? – Я стучу себя по груди.

Ларри наклоняет большую голову:

– А ты сама как думаешь?

Ха, старый трюк.

– Разве его душа вышибла меня наружу? И если вышибла, куда делась я?

– А что ты чувствуешь? Как будто она вышибла тебя – или нет?

– Как будто она в меня и не попадала. Внутри меня… там все мое.

– Может, и так, ваше святейшество. А может, пунарбхава Сакья Гьяцо – его перерожденная сущность – внутри твоей души смешалась с твоей собственной личностью.

– Это так страшно.

– Покойный Сакья Гьяцо, наш прежний Далай-лама, пугал тебя?

– Нет! Он мне нравился.

– Вам нравятся все, ваше святейшество.

– Больше нет.

Ларри смеется. Так он смеялся в «Возвращении графа Эпсилон Эридана».

– Даже если сам процесс необычен, детка, что плохого в том, чтобы смешать свою душу с душой достойного человека, который тебе нравился?

Я не отвечаю на его болтовню. Вместо этого задаю свой вопрос:

– Почему он выбрал умереть, мистер Ларри?

– Грета, у него не было большого выбора. Кто-то его убил.

* * *

Каждый «день» я остаюсь не-спящей. Каждый день я учусь и стараюсь понять, что происходит на «Калачакре» и как прежний Далай-лама скользнул своей бхава, «перерожденной сущностью», в мою бхава и смешал старое с новым, так что мы теперь вместе.

Ларри говорит, чтобы я представила себе, как одна свеча загорается от другой (хотя только полный псих может что-то поджечь на космическом корабле), но моя свеча уже горела, прежде чем потухла свеча Далай-ламы. При этом моя свеча ничуть не гасла. Ларри смеется и говорит, что пламя души его покойного святейшества тоже не гасло, лишь потускнело за сорок девять дней его путешествия в бардо. Я представляю себе бардо как такой аквариум, в котором души пытаются плавать, хотя он пустой.

He-спя. я больше узнаю о «Калачакре», и здесь мне не нужен наставник. Я слоняюсь повсюду, когда не учусь и не практикуюсь. Если выключается искусственная гравитация, а это бывает часто, я – призрак заплываю в разные уголки и отсеки – почти куда угодно.

У нашего корабля сумасшедшие размеры. Он, как огромный пустой снаряд, ввинчивается в пространство, заляпанное звездами. Словно цепочка цистерн, товарняк на железной дороге, с шумом несется сквозь Великую Пустоту, только шума нет. Я узнала про такие поезда из обучающих гипноснов, а теперь иногда вижу их в спекталях, в мини-голо и даже наладонных картинках.

Ларри одобряет мои вылазки. Он говорит, любая веселуха хороша, если я узнаю что-то новое. А мне не нужны его объяснения, когда я сую нос повсюду на «Калачакре». Я плаваю, летаю, дрейфую в пространстве, я вычисляю и спрашиваю призраков корабля обо всем, что хочу знать. Так я учусь.

* * *

И вот что я узнала из текстов и обучающих видео, из подсмотренного и выспрошенного.

1. «Калачакра» несет в пространстве девятьсот девяносто человеческих душ («а также все составляющие каждой человеческой тушки», еще одна дурацкая папина шуточка) по направлению к планете, которая находится в зоне обитаемости звезды Глизе 581, в 20,3 светового года от Солнца. Предполагается, что планета Глизе 581 g пригодна для жизни.

2. Капитан Ксао говорит, что большинство людей на «Калачакре» проводит время своего путешествия в урсидормизиновой спячке и видит сны о том, как мы будем колонизировать Гуге. Больше всего сонников – спящих искусственным сном – лежит в яйцевидных капсулах в отсеке «Амдо», ближе к носовой части корабля. (Эти лежебоки в гибернации выглядят как замороженные коконы в своих прозрачных капсулах.) Те же, кто прямо сейчас не находится в спячке, спят обычным сном по «ночам» в отсеке «Кхам», где работают техники и экипаж. В хвостовой части обитаемого цилиндра находится отсек «Юцанг», где я не бывала. Мама говорит, там живут наши бодхисатвы: монахи, монахини, ламы и так далее; они и спят там, и не спят тоже там.

3. Каждый из нас должен побывать не спящим хотя бы раз в году или вроде того. Нельзя оставаться в гибернации дольше, чем два года подряд. На третий год спячки сонники делаются не в себе. А капитан Ксао говорит так: «Нам понадобится каждая пара рук, когда мы ступим на почву Гуге». (Я бы сказала – пара ног.)

4. Красный карлик Глизе 581, спектральный класс M3V, ждет нас в созвездии Весов. Капитан Ксао утверждает, что среди известных нам солнечных систем это восемьдесят седьмая по степени близости к Солнцу. У звезды семь планет, и она испускает рентгеновское излучение. Она выгорит гораздо быстрее, чем Солнце, но все равно так нескоро, что всем нам на «Калачакре» это до лампочки.

5. Глизе 581 g, она же Гуге, вращается вокруг красного карлика почти по кругу. Планета обращена к солнцу одной стороной, но силы ее притяжения достаточно, чтобы атмосфера не рассеивалась. Гравитация на Гуге даже больше, чем на Земле, так что по ее поверхности можно ходить, не уплывешь. На солнечной стороне реально жарко, а на темной – жуть как холодно. Еще на жаркой стороне бушуют вулканы, так что нам придется жить в полосе терминатора между огненным и ледяным адом. Никакой романтики, как в старых спекталях, просто безопасное место для двуногих, у которых может вскипеть кровь от жары и замерзнуть требуха от холода. А может быть, мы прилетим в пустоту и просто все замерзнем. Так что да здравствует Гуге и трижды ура «Стране снегов», где мы надеемся зацепиться.

6. Мы знаем, что Гуге обладает массой. Это «не мираж и не галлюцинации», как говорит капитан Ксао. Наш корабельный телескоп нашел планету двенадцать земных лет назад, на семидесятом году после нашего отбытия с лунной орбиты. И нам еще лететь двадцать лет или вроде того, прежде чем мы по правде доберемся. Слушайте, я немножко боюсь, что будет, когда мы прилетим… немножко очень-очень боюсь.

7. Еще я боюсь все время оставаться не спящим призраком. Я под угрозой вымирания, как снежный барс или йети. И я не хочу становиться Далай- ламой. В этом есть свои плюсы, но пока капитан Ксао, советник Трунгпа, Лоуренс Ринпоче, мама, папа и наша служба безопасности не выяснят, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, Грета Брин Брасвелл, которая, возможно, все-таки станет Далай-ламой, считает, что ее юная жизнь не стоит одного сушеного орешка из вакуумной упаковки. Может быть.

8. В тоннелях, соединяющих отсеки «Амдо», «Кхам» и «Юцанг», дрейфует призрак снежного барса. Пятна цвета золы разбросаны по белой глазури его меха. Глаза его сверкают из сумерек желто-зеленым, когда он пялится на двуногих вроде меня. Голограмма. Но я не знаю, откуда идет луч и как это сделано. Я вижу зверя во сне и разворачиваюсь, чтобы бежать прочь. Мое сердце колотится так, что вот-вот разорвется – и я боюсь, так и будет на самом деле.

9. Сакья Гьяцо провел много лет как не спящий призрак «Калачакры». Он никогда не впадал в спячку дольше чем на три месяца подряд и все время находился в предельной ясности сознания, как положено бодхисатве. Если он все-таки и ложился в гибернацию, это только потому, что на Гуге ему предстояло вести за собой девятьсот девяносто человек с корабля и быть духовным лидером для миллионов других адептов тибетского буддизма. А если не спящий призрак на самом деле умрет, может ли он стать взаправдашним привидением на борту страт-корабля? Честно, понятия не имею.

10. Раньше я не знала имен мамы и папы. Техник – это звание, а не имя. Техник Брасвелл женился на моей маме, технике Бонфис, на борту «Кала- чакры» (капитан Ксао принял их клятвы) на семьдесят четвертом году нашего пути. Техник Бонфис родила меня следующей осенью. Я одна из сорока семи детей, родившихся по дороге на Гуге. Спасибо, Ларри Ринпоче сказал, как зовут моих родителей: Саймон и Карен Брин. Сейчас я даже не знаю, они вообще друг другу нравятся или нет. Зато я знаю, потому что много читала, что С. Хокинг – астрофизик, который жил когда-то давно, – однажды сказал: «Люди не поддаются количественным измерениям». Ну так он был прав.

Я знаю еще много всякого разного, но только не то, кто же поубил двадцать первого Далай-ламу, если кто-то вообще такое сделал. Меня это здорово беспокоит.

 

Время в пути: 83 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 8 лет

В старых спекталях и наладонных картинках капитаны звездолетов обычно управляют кораблем из рулевой рубки, где за окнами или на экранах видна Великая Пустота. Но капитан Ксао, старший помощник Нима Фотранг и другие члены экипажа держат курс на Глизе 581, сидя в закрытом кокпите в верхней центральной трети огромадной жестянки, которая несет нас на Гуге.

Этот отсек называется «Кхам». Срезанные цветы в изящных вазах украшают помещение, где Ксао, Фотранг и экипаж делают свою работу. Там же на стене висит вытканная мандала «Калачакры» и нарисована большая фигура Будды в теле одновременно мужском и женском, со множеством лиц и рук. Ларри называет это помещение без окон комнатой управления и храмом.

Думаю, ему виднее.

Я прихожу в кокпит. Никто меня не останавливает. Я прихожу, потому что Саймон и Карен Брин отправились на много месяцев в свою капсульную дрему на нижнем уровне отсека «Амдо». А я, я живу призрачной жизнью здесь, наверху. У меня долг перед всеми на борту – мне так часто говорят – вырасти в полноценного Далай-ламу.

– А, вы хотите вести «Калачакру», ваше святейшество. Отлично! – говорит капитан Ксао.

Но он передает меня старшему помощнику Фотранг. Она тибетка. Фотранг в своем комбинезоне выглядит как мужчина, но запястья и кисти рук у нее женственные. Она плавает рядом, потому что искусственная гравитация отключена, и я вижу, что кожа у нее на лице нежная, будто только что от косметолога.

– Чем тебе помочь, Грета Брин?

У меня прямо дар речи отшибло, так я ей благодарна, что она не сказала «ваше святейшество».

Фотранг показывает мне консоль, где она следит за уровнем топлива в сбрасываемом баке. Бак находится позади жилого цилиндра. Топливо питает двигатель на антиматерии, который толкает нас вперед.

– Мы полагаемся на электронные системы, – говорит Нима Фотранг, – которые работают практически самостоятельно.

Но она и другие члены экипажа должны постоянно быть начеку. Хотя в систему заложены программы на случай, если что-то пойдет не так, они просигналят экипажу, даже если дежурных не будет в храме управления.

– Сколько нам еще добираться до Гуге?

– Через девятнадцать лет мы начнем торможение, – говорит Фотранг. – Еще через четыре года, если все пойдет по плану, мы проникнем в систему Глизе 581 и вскоре займем положение на стационарной орбите Гуге. Оттуда мы спустимся в ближайшие пригодные для обитания зоны, которые будем заселять и развивать.

– Четыре года только на торможение!

Никто мне раньше ничего такого не говорил. Четыре года – это половина лет, которые я прожила. А я думаю, ни один взрослый в своем преклонном возрасте не чувствует себя старше, чем я в свои восемь.

– Грета Брин, если мы будем тормозить быстрее, это подвергнет наш страт-корабль чудовищным нагрузкам. Он был построен оптимально легким, чтобы экономить топливо, но также достаточно массивным, чтобы выдержать ускорение в одну двадцатую «же» во время первоначальных четырех лет разгона и последних четырех лет торможения. Ты понимаешь?

– Ну да, но…

– Послушай. У «Калачакры» ушло четыре года, чтобы достичь скорости в одну пятую световой. За этот отрезок времени мы прошли меньше половины светового года и сожгли очень много топлива из сбрасываемых баков. Сброс пустых баков сделал корабль легче. Затем в течение семидесяти девяти лет мы «катились под горку» и покрыли более шестнадцати световых лет на пути к нашей цели. Топливо шло только на маневры для коррекции курса. Это очень экономное расходование запаса замороженной антиматерии, с которым мы начали полет.

– Хорошо, – говорю я, потому что старпом Фотранг смотрит так, будто я должна захлопать в ладоши от этого «экономного расходования».

– Так или иначе, в программу полета заложено четыре года торможения на одной двадцатой «же», чтобы поберечь остаток топлива и не дать нашему хрупкому кораблю развалиться на части при более высоких скоростях торможения.

– Но все равно это так долго!

Старпом подводит меня к огромной схеме нашего страт-корабля.

– Если у кого на борту и есть столько времени, сколько нужно на безопасное торможение, так это у тебя, Грета Брин.

– Двадцать три года! Мне исполнится тридцать один!

– Точно, ты превратишься в дряхлую развалину.

Прежде чем я успеваю продолжить свои протесты, она показывает мне всякие разности. Карту внутренних помещений нашей пассажирской жестянки, голограмму системы Глизе 581 и d-куб, демонстрирующий ее живых маму и папу в деревне Драк, что переводится как «Валун», в пятидесяти с чем-то скалистых милях к юго-востоку от Лхасы. Хотя – ну и я балда! – наверное, их уже нет в живых.

Чтобы не выпустить наружу эту мысль, я ляпаю первое попавшееся:

– Мой папа из города с таким же названием!

Нима Фотранг молча смотрит на меня. Глаза у нее яркие и маленькие.

– Боулдер, штат Колорадо. «Боулдер» значит «Валун».

– Вот как?

Она взглядом испрашивает разрешения у капитана Ксао и направляет меня в тоннель, освещенный крошечными огоньками.

– Что ты на самом деле хочешь узнать, детка? Я расскажу тебе, если знаю сама.

– Кто убил Сакья Гьяцо? – И быстро добавляю: – Не хочу быть им!

– А кто тебе сказал, что его святейшество убили?

– Ларри. – Я хватаюсь за длинный поручень. – Мой наставник Ларри Ринпоче.

Старший помощник Фотранг фыркает:

– У Ларри скверное чувство юмора. И он может ошибаться.

Я всплываю вверх.

– А если он прав?

– Тебе так важно знать правду?

Фотранг стаскивает меня вниз.

Ответ вопросом на вопрос, как сухое семечко, застрявшее в зубах.

– Ларри говорит, что будущим ламам надо искать правду во всем и я должна поступать так всегда. И если все будут так делать, то мы опустошим вселенную лжи.

– «Поступай так, как я говорю, а не так, как я поступаю».

– Это как?

Нима – она говорит, чтобы я называла ее по имени, – берет меня за руку и тянет за собой вдоль по тоннелю. Мы добираемся до двери, Нима стучит костяшками пальцев, и дверь открывается. Она впускает меня в свою каюту. Шкаф с выдвижной стойкой и ремнями, терминал нашей корабельной компьютерной сети и уголок, где можно поговорить. Мы вплываем туда. Нима мягко – по крайней мере, это так выглядит – убирает упавшую мне на глаза прядь волос.

– Возможно, у Сакья Гьяцо был сердечный приступ, детка.

– Возможно?

– Такова официальная версия, которую советник Ти изложил нам всем, не спящим призракам, как причину отсутствия Сакья Гьяцо.

Я глубоко задумываюсь.

– А неофициальная версия какая? Что его убили?

– Это одна из неофициальных сплетен, да. Перед лицом неизвестности, детка, люди дают волю воображению, и появляется столько версий, что их не засунуть обратно в мешок, откуда они высыпались. К тому же мы думаем, что засовывание идей в мешок – плохая мысль. Куда лучше было бы вытащить их на свет и выяснить все точно.

Я трясу головой.

– Мы – это кто?

Нима улыбается краешком губ.

– Не те, кто запрещает высказывать правдоподобные версии, отличные от официальной.

– А ты как думаешь, что случилось?

– Мне не стоит этого говорить.

– Вытащи идею на свет.

Ее улыбка становится шире.

– Возможно, я так и сделаю.

– Я новая Далай-лама… ну, может быть. Я могу осветить твою идею. Скажи мне, Нима.

Она долго изучает мое лицо и наконец говорит:

– Боюсь, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство.

– Далай-лама?!

Не могу с собой справиться. Ее слова – клевета! Клевета на человека, который, как это ни странно, существует сейчас во мне.

– Ну и что, что Далай-лама?

– Бодхисатва живет для других. Он никогда бы не убил никого, себя тем более.

– Он оставался не спящим слишком долго, почти полстолетия. Он избегал урсидормизиновой спячки, потому что сон мешал ему исполнять роль духовного лидера. Для тех, кто в гибернации, жизненные процессы замедляются, но Сакья Гьяцо прожил эти годы в полной мере. Его святейшество обладал душой бодхисатвы, но у него было обычное человеческое тело. Износ тела лег бременем и на его дух. Сакья Гьяцо мучили сомнения, сумеет ли он продержаться все время полета и сможет ли быть пастырем колонистам на Гуге.

Я скрещиваю руки на груди. Эта идея оскорбляет покойного Далай-ламу. И отравляет меня.

– У него был сердечный приступ!

– Значит, ты согласилась с официальной версией, – спокойно говорит Нима.

– Ну ладно. Я думаю, кто-то убил Сакья Гьяцо. А вовсе не усталость и печаль заставили его самого это сделать.

– Детка, где твое сострадание? – мягко спрашивает она.

Я отплываю прочь:

– А где твое?

Я сражаюсь с дверью каюты старпома, хочу выйти и не могу.

Ниме приходится подплыть, постучать костяшками пальцев по пластине двери и выпустить меня.

* * *

Включились генераторы искусственной гравитации. Я чувствую их гудение через пол моей каюты в «Амдо», чувствую его и в блоке Z, где почивают наши сонники. Ларри говорит, что в других местах искусственная гравитация на «Калачакре» работает примерно как электричество во времена войн на Земле. Ну, во всяком случае, мне не нужно пристегиваться ремнем в учебной кабинке, и всякий мусор вроде зубных щеток, ручек и d-кубов не плавает вокруг как в дурном сне.

Кто-то стучит.

Кто?

Это не Ларри, сегодняшний урок уже был, и не мама, она спит в своей капсуле, и не папа, он сейчас в «Юцанге», помогает монахам строить каменные сады вокруг гомпы. Папа может посетить «Юцанг», а вот я – уже почти возведенная в сан Далай-лама – должна проводить время с обычными людьми, не монахами.

Снова стучат.

Входит Ксао Сонгда, капитан Ксао, пилот нашего корабля. Он отстегивает складной стул от стены и садится на него рядом с моей учебной кабинкой. Несмотря на напряженную работу, он слоняется повсюду почти столько же, сколько я.

– Старпом Фотранг сказала, что у тебя есть сомнения.

Сомнения – часть меня, как сбрасываемые баки – часть «Калачакры», что значит «Колесо времени». Наш страт-корабль сбросил цилиндры, заполненные замороженным антиводородом, разгоняясь до крейсерской скорости в первые четыре года полета. Хотела бы я так же легко отбросить свои сомнения!

– Ну? – Капитан Ксао поднимает бровь.

– Что, сэр?

– Мой старпом лжет или у тебя правда есть сомнения?

– Я подвергаю сомнению все.

Капитан Ксао наклоняет голову.

– Например, детка?

Он милый, но ведет себя невежливо.

– Я сомневаюсь в том, кто мой создатель, почему я родилась в огромной консервной банке, почему мне больше нравится, когда искусственная гравитация включена, а не выключена. Сомневаюсь в корабельности формы нашего корабля, в здравом рассудке Ларри, в реальности куска камня, к которому мы летим. Сомневаюсь…

Капитан Ксао пытается меня прервать:

– Грета!

– …болят ли у меня ноги, и сомневаюсь в том, что моя душа смешалась с душой Сакья Гьяцо, ведь я родилась до того, как он умер. Сомневаюсь…

– Стоять! – говорит Ксао Сонгда. – Старпом Фотранг сказала, что ты сомневаешься в официальной версии смерти двадцать первого Далай- ламы.

– Да.

– Я тоже. Но как твой капитан, а еще художник могу заверить тебя в том, что наш корабль имеет вполне корабельную форму.

Я пристально смотрю на него, а потом спрашиваю:

– Официальная версия – правда или нет? Сакья Гьяцо в самом деле умер от ин-фрахта мимо карты?

– Инфаркта миокарда, – поправляет капитан, он не понял мою шутку. – Да, именно так. Увы.

– Или вы говорите так, потому что это сказал советник Ти, а он выше вас рангом?

Ксао Сонгда сбит с толку.

– Зачем бы советнику Трунгпа лгать, как по-твоему?

– Из врущих побуждений?

– Из худших побуждений, – снова поправляет меня глупый капитан.

– Ладно, из худших. Был ли он причастен к смерти Сакья Гьяцо… из подлых причин, скрытых в глубине его сердца, как проклятые души заперты в аду?

Капитан шумно переводит дух.

– Великие боги, детка!

– Ларри говорит, что кто-то убил Сакья Гьяцо. – Я выбираюсь из своей учебной кабинки и делаю шаг к капитану. – Может, вы?

Капитан Ксао смеется.

– Знаешь, Гри-Бри, сколько мне пришлось покувыркаться, чтобы стать капитаном этого корабля? По происхождению я китаец, хань. В Свободной Федерации тибетских странников никто не горел желанием сделать меня капитаном «Калачакры». Но я истинный приверженец желтой веры, и я был лучшим пилотом среди тех, кто на тот момент еще не улетел к пригодной для обитания планете. И вот я здесь. Я не способен убить Далай-ламу или причинить вред его преемнику, равно как я не способен повредить буддийскую ступу чортен.

Я ему верю, хотя тревожная душа посчитала бы его последние слова нелюбезными. Я спрашиваю, разделяет ли капитан идею Нимы о том, что Сакья Гьяцо совершил самоубийство. Больше ли это похоже на правду, чем ин-фрахт мимо карты, про который говорит советник Ти? Когда капитан начинает отвечать, я перебиваю его:

– Отринь всю фальшь и реки лишь истинное слово.

Ксао моргает и говорит:

– Если ты настаиваешь.

– Да!

– Тогда я объявляю себя в этом вопросе агностиком. Ни одна из двух версий не кажется мне недостоверной. Однако ни одна не кажется и достоверной. Его святейшество отличался прекрасным здоровьем, и это заставляет сомневаться в версии советника Ти. Но я не могу поверить в идею Нимы, поскольку тяготы нашего пути для Далай-ламы легче птичьего перышка.

Неожиданно для себя я начинаю плакать.

Капитан касается меня так мягко, как будто мне на плечо опустилась сова. Я так себе это представляю. Сова. Птица, живущая на Земле, которую я никогда не видела и не увижу. Он шепчет мне: «Ш-ш-ш-ш».

– Зачем ты утешаешь меня?

Капитан Ксао убирает руки.

– Я больше не стану. Плачь, если тебе хочется.

Я плачу. Капитан Ксао плачет вместе со мной. Мы с ним едины в мысли, что мой наставник Ларри был прав и наш покойный Далай-лама оказался в руках кого-то очень подлого с худшими побуждениями.

 

Время в пути: 87 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 12 лет

За неделю до моего двенадцатого дня рождения монахиня по имени Долма Лангдун, которая работает в детском саду отсека «Амдо», приветствует меня через компьютерную сеть «Калачакры». Она хочет знать, соглашусь ли я в свой день рождения встретиться с детишками и принять от них подарки. Ее помощник сопроводит меня.

Подпись: «Мама Долма».

Я думаю: «Зачем ей это? И кто ей сказал, что у меня скоро день рождения?»

Не мои родители, которые спят в капсулах для сонников, и не Ларри, занятый тем же самым, потому что я его «исчерпала». Я решаю задать все вопросы маме Долме через сеть.

«Сколько детей?» – спрашиваю я, а в наушниках у меня играет «Симфония скорбных песнопений» Гурецкого.

«Пять, – отвечает она. – Милые детишки, младшей десять месяцев, старшему почти шесть лет. Это большая привилегия – быть с вами в ваш день рождения, ваше святейшество».

Прежде чем я успеваю упрекнуть ее в том, что она использует преждевременную форму обращения ко мне, она добавляет: «Во младенчестве вы воспитывались здесь, в „доме Момо“, но я в те дни находилась в „Юцанге“, в женском монастыре при настоятельнице Еше Яргаг».

«„Дом Момо“! – набираю я. – О, я помню!»

«Момо» значит «пельмешки», и воспоминания о воспитательницах и друзьях детства увлажняют мои ресницы. Так-так, пока мои родители и наставник спят, советник Трунгпа проявляет себя очень предусмотрительным опекуном.

Следующая неделя пролетает на скорости в одну пятую световой и даже быстрее.

Утром в день моего рождения тощий юный монах в бордовом комбинезоне приходит за мной и отводит в «дом Момо».

Меня встречает мама Долма. Еше меня встречают дети: крошка Алисия, Пема и Лахму, которые уже ходят, и двое старших, Ринзен и Микки. Все, кроме грудного младенца, водят вокруг меня хоровод, как дурацкие гномы.

В детском садике повсюду большие меховые шары (на них же и сидят), надувные яки, обезьяны и птеродактили, шпаргалки и учебные кабинки с ремнями на случай отключения гравитации. Отдельная система оповещения для детсада всегда предупреждает об отключении как минимум за пятнадцать минут.

Микки, которому уже почти шесть, берет меня за руку и ведет все показывать. Он представляет меня всем по очереди, от пятилетки до десятимесячной Алисии. Все, кроме Алисии, дарят мне свои рисунки. На рисунках обезьяна по имени Ченрезиг (ну разумеется), монахиня по имени Долма (тоже понятно), як по имени Якети (тем более понятно) и безымянный питон. Я охаю и ахаю над этими шик-деврами, так я их называю, а потом помогаю детишкам собирать мягкие пазлы, кормить друг друга, ходить в туалет и рассматривать большие путевые карты, которые ведут (кто бы сомневался) к Глизе 581 g.

Но мое сердце завоевывает малышка Алисия. Она блестит глазками. Она кокетничает. Она трогает меня пальчиками. Когда наступает сонный час, я беру ее в учебную кабину с выключенным экраном, укачиваю и прижимаюсь лицом к ее шее, которая так чудесно пахнет.

Алисия тянет меня за губы и давит ладошкой на мой рот, она так занята переделкой моего лица, что кажется скульптором. Пухлый коротышка-эльф. У Алисии огромные глаза, агатовые радужки шире отпечатков моих больших пальцев. И все это время ее неверный младенческий взгляд бродит по моему лицу со щенячьей любовью. Я остаюсь с Алисией – Алисией Палджор – до конца дня. Затем тощий юный монах приходит отвести меня домой, как будто я без него не доберусь, и мама Долма обнимает меня на прощание.

Алисия плачет.

Мне больно уходить, но я ухожу, я должна идти, и как только боль исчезает, появляются воспоминания о моем потрясающем дне рождения. Они поют во мне, как чудесные последние ноты третьей симфонии Гурецкого.

У меня никогда не было лучшего дня рождения.

* * *

Месяцем позже папа Саймон и мама Карен Брин одновременно переходят в фазу не-сна. Вдвоем они достают меня из моего закутка в отсеке «Амдо», и мы все вместе идем (гравитация работает) в кафетерий, расположенный над пещерками-могилками «Кхама», центрального барабана нашего страт- корабля. Зажатая между родителями, я продвигаюсь вдоль раздаточной линии, беру цампу, грибы, кубики тофу и соусы, чтобы все это проглотить. Мы втроем устраиваемся за столиком в уголке подальше от раздаточной линии. Музыка Баха льется из динамиков на передвижных стенах. Звуки ситаров и колокольцев, напоминающих о боталах на шее тибетских яков, взывают к ностальгии гималайских скитальцев – но мои родители этому чужды. Мы едим быстро и переговариваемся кратко.

Потом мама сообщает:

– Гри-Бри, твой папа хочет что-то тебе сказать.

О боже. О будда. О Ларри. Охо-хо.

– Скажи ей, – велит мама.

У папы Саймона такое выражение лица, что сейчас все молоко вокруг скиснет. Я прямо не могу на него смотреть. Но наконец он выкладывает, что, прежде чем три года тому назад я стала постоянно не-спящей как предполагаемая преемница души Далай-ламы, они с мамой подписали документы о раздельном проживании. Теперь они сделали следующий шаг, оформили полное расторжение брака. Они по-прежнему мои родители, которые меня зачали, родили и растили, но больше не пара. Они остались друзьями, но более не желают жить вместе, поскольку за прошедшие годы не-сна у них накопились разногласия. Это не должно иметь для меня значения, говорят они, поскольку я теперь все равно подопечная Ларри, меня ждет великая судьба. Без сомнения, я выполню свое предназначение как в юности, так и в зрелости. Кроме того, они продолжат опекать меня в той мере, в которой позволит мой странный статус неподтвержденной Далай-ламы в обучении.

Я не плачу, как плакала, когда узнала, что капитан Ксао верит, будто кто-то убил моего предшественника – если он и правда мне предшественник. Я не плачу, потому что новости моих родителей кажутся мне такими далекими, как рассказ о планете, где у людей мозги в грудной клетке. Но мне больно об этом думать, и я еще поплачу – потом.

Папа встает с места, целует меня в лоб и уходит со своим подносом.

Мама изучает меня долгим взглядом.

– Я всегда буду тебя любить. Я очень горжусь тобой.

– «Я очень горжусь тобой», – передразниваю я ее.

– Что?

Мы ковыряем пластиковыми вилками остатки еды. Я представляю, как они поднимаются с тарелок и влажными комьями всплывают к вентиляторам системы очистки воздуха. Я бы тоже хотела всплыть вверх. Или лечь на дно.

– Когда они возведут тебя в сан?

– Все на этом корабле тянется вечно. Добраться отсюда туда, найти убийцу, возвести в сан Далай-ламу.

– Но что-то ты должна знать?

– Не знаю. Монахи не хотят меня признавать. Я даже не могу посетить их игрушечные гомпы в «Юцанге».

– Это священные места. Мало кого туда приглашают.

– Но советник Ти объявил меня избранной. Ларри научил меня тысяче разных вещей, священных и не очень. И все равно младшие ламы и их глупая команда меня ни в грош не ставят.

– Не смей называть их монастыри игрушечными, Гри-Бри. Не говори, что другие святые люди и их последователи глупцы.

– Фуфло! – отзываюсь я. – Хотела бы я оказаться где угодно, кроме этой жестянки! Которую отправили пинком через много световых лет. В сторону куска льда. Через весь дурацкий Млечный Путь.

– Перестань, Грета Брин. Советник Трунгпа – твой сторонник.

– Он просто хочет поймать отблеск славы следующего бодхисатвы. И клянусь, что это не я!

Мама поднимает свой поднос и с размаха брякает им об стол.

Все делают вид, что не заметили, но я подпрыгиваю.

– Ты понятия не имеешь, – говорит она, – что ты такое. И что сторонники могут сделать для тебя. Ты еще слишком мала, чтобы отказываться от защиты влиятельного человека.

С противоположной стороны столовой Ларри Лейк направляется к нам с подносом. Мама видит его и, точно как папа, целует меня в лоб и резко уходит. Ларри понимает по моему гневному взгляду, что лучше со мной не связываться, так что сворачивает с курса и садится за дальний столик к биотехникам. Кафетерий заполняют звуки одного из Бранденбургских концертов во всем великолепии ситаров и перезвоне колокольцев.

 

Время в пути: 88 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 13 лет

Сегодня очередная годовщина старта «Калачакры» с лунной орбиты к планете Гуге системы Глизе 581.

Мне скоро исполнится тринадцать. Столько всего случилось за шесть лет, с тех пор как я проснулась и узнала, что Сакья Гьяцо умер и я теперь Грета Гьяцо, его несвоевременная реинкарнация.

То, чего не случилось, мучит меня настолько же, насколько то, что случилось. Если не сильнее. У меня неприятное чувство, что так называемое расследование убийства Сакья Гьяцо застряло где-то в чистилище со всеобщего молчаливого одобрения. Мое посвящение в Далай-ламы висит в том же неопределенном месте, а советник Ти мой типа регент. Правда, недавно, в ответ на настойчивую просьбу старпома Нимы, советник Ти назначил мне телохранителя из числа монахов отсека «Юцанг», его зовут Иэн Килкхор.

Килкхор, который когда-то носил фамилию Дэвис, родился через шестнадцать лет после начала нашего полета, его папа и мама были канадского происхождения, техники, принявшие желтую веру тибетских буддистов в городе Калгари, провинция Альберта, за десяток лет до постройки нашего межпланетного корабля. Хотя хронологически возраст Килкхора – он просит меня называть его именно так – ближе к шестидесяти, он выглядит вполовину моложе. И у него множество поклонниц среди женской части призраков отсека «Кхам».

Старпом Нима от него в восторге. (Слушайте, даже я от него в восторге.) Но она придерживается целибата и нарушит обет, только если на Гуге возникнет необходимость в рождении детей. При условии, что она еще не потеряет способности к деторождению. В этих обстоятельствах, я полагаю, Килкхор ляжет с ней.

Признаюсь в своем невежестве. Хотя Ларри учил меня тибетскому языку, я не сообразила, что «килкхор» означает то же самое, что «мандала», пока мой телохранитель сам мне не сказал. Единственное, чем я могу себя извинить, – соображением, что дословно «килкхор» значит «центр круга», а на пространных объяснениях Ларри часто экономит. (Чтобы улучшить здоровье своего «смертного вместилища», Ларри провел почти четыре из последних шести лет в урсидормизиновой дреме. Я навещаю его каждые две недели в хранилище капсул в отсеке «Амдо», но эти визиты вежливости из благих намерений больше похожи на скучную рутину, чем на приятное времяпрепровождение.) А еще слово «килкхор» для меня больше похоже на боевой клич, чем на утверждение о физической и душевной гармонии.

В любом случае Килкхор мне очень полезен – и как телохранитель, и как наставник. Ларри, мама и папа проводят много времени в своих капсулах для сна, а Килкхор – монах, владеющий тайцзицюань, – держит подальше от меня убийцу или убийц Сакья Гьяцо. если подобные негодяи вообще существуют на корабле. (Я стала сомневаться в этом.) Он также научил меня многому, касающемуся истории, культуры, религии, политики, вычислений, астрофизики и астрономии, что пропустил Ларри из-за долгого пребывания в гибернации. А еще он отстаивает меня перед монахами, монахинями и йогами «Юцанга», которым вовсе не понравилось, что меня назвали преемницей Сакья Гьяцо без их участия.

Поскольку Панчен-лама, который нынче всем заправляет в «Юцанге», не допускает меня туда, Килкхор ходатайствовал о том, чтобы монахи высоких рангов посетили меня в «Кхаме». Панчен-ламе пришлось согласиться, чтобы не выглядеть фанатиком или самодуром. Печально (или нет), однако мой пол, мое этническое происхождение и (важнее всего) тот факт, что я родилась за пять лет до того, как двадцать первый Далай- лама умер, – все свидетельствует не в пользу моей кандидатуры. Я и сама сомневаюсь в себе. Еще я боюсь, что религиозные фанатики постараются изъять меня из рассмотрения не аргументацией, а физически, так что я закончу жизнь в руках не врагов института Далай-лам, а его сторонников.

Сами по себе эти страхи уже бросают тень сомнения на верность выбора советником Ти меня как безусловного духовного преемника Сакья Гьяцо.

 

Время в пути: 89 лет

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 14 лет

На прошлой неделе у меня состоялась встреча с группой монахов, среди которых была одна монахиня. Встреча произошла в ангаре отсека «Кхам». Из своих монастырей в отсеке «Юцанг» они принесли шерстяную накидку, войлочную сумку, три посоха, три пары сандалий и обезьяну с белой мордочкой. Обезьяну один из монахов прямо на ходу кормил сероватой кашицей из детской бутылочки.

В ангаре никогда не включают искусственную гравитацию, потому что там висит наш спускаемый аппарат в обширном гамаке из пластиковых кабелей, а люди бывают редко. Поэтому мы все двигались по воздуху. Мы подлетели к огороженной площадке близ носа спускаемого аппарата. Свободная Федерация тибетских странников дала ему имя «Ченрезиг» в честь ученика Будды, который в облике обезьяны стал прародителем первых тибетцев. (Каждого нового Далай-ламу сразу же начинают считать последней инкарнацией Ченрезига.) Нос спускаемого аппарата расписан яркими геометрическими узорами, и на нем нарисована мультяшная голова мудрой обезьяны в очках и клювообразной желтой шапке. Несмотря на изображение обезьяны, все на корабле называют спускаемый аппарат «Як-экспресс», сокращенно «Якспресс».

После чопорного обмена приветствиями прибывшие монахи высокого ранга – в их числе почтенный Панчен-лама Лхундруб Гелек и Еше Яргаг, настоятельница единственного женского монастыря в «Юцанге», – прикрепили предметы, которые они принесли с собой, к столбу в центре нашего кружка. (Вот вам и килкхор.) Затем мы все зависли в позе лотоса, держа руки на коленях ладонями кверху. Я принялась рассматривать вещи, стараясь не переводить глаза на обезьяну со светлой шерстью, которая цеплялась за Панчен-ламу и выглядела ужасно озабоченной. Мне предстояло по молекулярным вибрациям и легчайшим телесным подсказкам – подергиваниям, морганию, сопению – определить нужные вещи. То, что эти люди хотят, чтобы я выбрала… или не хотят, сообразно их предубеждениям.

– Некоторые из этих вещей принадлежали Сакья Гьяцо, – сообщил Панчен-лама. – Нужно выбрать лишь те, которые он считал действительно своими. Разумеется, он мало что в своей жизни рассматривал как собственность. Можете осмотреть любую из них, мисс Брасвелл.

Мне понравилось, как имя, данное мне при рождении (хоть бы и предваряемое формальным «мисс»), прозвучало в ангаре, пусть даже оно маркировало меня самозванкой, а то и открытым врагом тибетского буддизма. По правую руку от меня Килкхор прикрыл веки, советуя мне сделать выбор. Хорошо же! (Мне не нужно было самой плыть за вещами.)

– Накидка, – сказала я.

Затхлый запах шерсти и древних растительных красок сказал мне все, что я хотела знать. Я вспомнила эти запахи и яркие цвета накидки. Мне было четыре года, когда Далай-лама посетил детский сад в «Амдо». Его визит походил на пришествие серафима или инопланетянина – каковым он и был, учитывая наш статус межзвездных странников. Судя по всему, никто из здесь присутствующих не сопровождал его в тот раз. Никто не вспомнил, как Далай- лама подоткнул свою накидку, чтобы встретиться с обычной малышней.

Обезьяна – японская большая макака (Мисаса fuscata) – выплыла в центр нашего кружка, отцепила сложенную накидку и бросила Панчен-ламе. Монах оставил накидку при себе. Беспокойная макака зависла в воздухе рядом с ним. На животном была надета набедренная повязка, что-то вроде подгузника. Обезьяна скорчила мне гримасу, то ли одобряя меня, то ли обвиняя.

– Продолжай, – велел Лхундруб Гелек. – Выбери следующий предмет. Я бросила взгляд на Килкхора, и он снова прикрыл глаза.

– Могу я посмотреть, что в сумке? – спросила я.

Панчен-лама отдал команду макаке. Я думаю, технику Бонфис в начале нашего путешествия такая зверушка понравилась бы. Обезьяна подгребла к сумке, прицепленной к столбу, схватила ее за верхнюю часть и приволокла ко мне.

Покопавшись в сумке, я вытащила пять тоненьких книжиц, каких уже практически не делают, и рассмотрела все. Одна на английском, другие на тибетском, на французском, на хинди и последняя (я так сейчас думаю) на эсперанто. Во всяком случае, я опознала алфавиты и язык, если и не поняла, о чем там говорится. Книги были связаны вместе шнурком для ботинок. Когда они стали уплывать, я схватила ближайший конец шнурка и вернула книги обратно.

– Их написал его святейшество?

– Да, – ответил Панчен-лама, и мне показалось, что я прошла очередной тест. Он добавил: – Которую из пяти Сакья ценил больше всех?

Грязный трюк! Они хотят, чтобы я прочла не только несколько трудных языков, но и мысли отсутствующего Далай-ламы?

– Вы имеете в виду ценил как артефакт, как искусно произведенный предмет? Или как документ ради его духовного содержимого?

– Какой из этих вариантов больше в его духе, как по-твоему? – спросила настоятельница Еше Яргаг. Она явно мне сочувствовала.

– Оба. Но если я должна сделать выбор, то второй вариант. Когда Далай- лама писал, он дистиллировал чистый эликсир из мутной жижи.

Монахи воззрились на меня, как будто я нейтрализовала серное зловоние, окропив розовой водой. Я почувствовала себя бессовестной.

С нечитаемой хмурой гримасой Панчен-лама сказал:

– Ты выбрала правильно. А теперь мы хотим, чтобы ты указала книгу, которую Сакья больше всего ценил за ее содержимое.

Я пересмотрела заново все названия. В названии книги на французском встретились слова «мудрость» и «ребенок». Когда я взяла ее, Ченрезиг громко вдохнул, почти как человек. Бездумно я подняла эту книгу.

– Вот она. «Мудрость ребенка, ребячливость мудрости».

Как и раньше, пять посетителей посовещались между собой, и Ченрезиг вернул книги в сумку, а сумку отдал монаху, который убрал ее в сторону.

Далее я выбирала между посохами и парой сандалий, ориентируясь на реакции обезьяны, и выбрала лучше, чем была вправе ожидать. Собственно говоря, я выбрала те и только те предметы, которые подтвердили меня как преемницу Далай-ламы – и не важно, что я девочка.

Килкхор высказал похвалу моей точности, но Панчен-лама пробормотал:

– Это так, и все же…

– В чем дело? – спросил Килкхор. – Вам обязательно нужен мальчик- тибетец?

– Нет, Иэн, – сказал лама. – Но что именно в этом ребенке делает ее особенной? Где чудо?

Ах да. Еще один важный критерий для определения кандидата в Далай- ламы – экзаменаторы должны ощутить в нем нечто чудесное. Или в ней.

– Ее потрясающие результаты?

– Это не чудо, Иэн.

– Но вы даже не совещались между собой по этому поводу.

Иэн обвел рукой остальных святых людей, плавающих в воздухе в тени флюоресцирующего борта «Якспресса».

– Друзья мои, – обратился к ним Панчен-лама, – что скажете?

– Нет чуда в том, что девочка правильно выбрала предметы, – сказал высокий и тощий монах средних лет. – Ее короткая жизнь пересеклась с жизнью его святейшества.

– Ну и ну! – сказала настоятельница Яргаг. – Я поддерживаю ее кандидатуру.

Трое оставшихся монахов воздержались от суждения, и мне пришлось признать – для себя хотя бы, если не вслух перед лицом комиссии по утверждению, – что они во многом правы. Ведь на самом деле я основывала свои ответы на ужимках монастырской макаки, которая инстинктивно чувствительна к перепадам настроения людей-хозяев.

К счастью, я понравилась обезьяне. Понятия не имею почему.

Маски прочь! Мне не нужны были титул и власть, чтобы они придали особый вкус моей жизни. Я хотела спать в своей капсуле и проснуться, будучи старше, выучившись во сне на специалиста по животноводству, с техником Карен Брин Бонфис-Брасвелл в качестве наставницы и несколькими ровесниками в качестве товарищей-соучеников.

Панчен-лама развернулся из своей позы лотоса и завис в воздухе с опущенными ногами.

– Благодарим вас, мисс, что уделили нам время. Жаль, что мы не можем…

Он замолк, потому что в этот момент Ченрезиг в несколько гребков пересек разделяющее нас пространство, бросился ко мне в объятия и обхватил за шею. Все были изумлены, а Панчен-лама так и вовсе потрясен. Монахи стали растирать плечи, словно у них кожа покрылась мурашками – не то от восторга, не то от ужаса.

– Вот ваше чудо, – сказала настоятельница Яргаг.

– Нандо, – покачал головой лама. «Нет».

– Наоборот, – отозвалась настоятельница Яргаг. – Ченрезиг принадлежал Сакья Гьяцо, и никогда за всю свою продленную сном жизнь он не обнимал ребенка, человека не азиатского происхождения или женщину, даже меня.

– Нандо, – повторил Панчен-лама. Видно было, что он рассержен.

– Рха, – сказал другой монах. – «Да». Ом мани падме хум. «Славим жемчужину в цветке лотоса». Ки ки со со лха лха гьяло. «Хвала богам».

Я поцеловала Ченрезига в мордочку в белых пятнышках. Он тихо поскуливал, свернувшись, как младенец, на моих уже уставших руках.

 

Время в пути: 93 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 18 лет

– Катехизис: Почему мы странствуем?

В возрасте семи лет я научилась этому катехизису от Ларри. Килкхор часто заставлял меня повторять его, чтобы удостовериться, что я не стану вероотступницей и не откажусь от своих долгосрочных обязанностей. Иногда приходил капитан Ксао Сонгда, китаец, который принял тибетский буддизм и отправился через северную Индию, Кейптаун, ЮАР, Буэнос-Айрес и Гавайи в Вэшн-Айленд, штат Вашингтон. Капитан Ксао своим присутствием умерял буйный блеск Ларри и уравновешивал сухую методичность Килкхора.

– Почему мы странствуем? – спрашивал кто-то из них.

– Чтобы исполнить, – отвечала я, – взятые на себя обязательства Свободной Федерации Тибета и продвинуть каждую душу из числа душ, пребывающих в аду, через восемь нижних царств ввысь, к состоянию будды.

Считая снизу вверх, эти царства населяют: 1) адские существа, 2) голодные духи, 3) неразумные животные, 4) гневные сущности, 5) человеческие существа, 6) полубоги или демоны, 7) адепты Будды, 8) будды, достигшие личного совершенства, и 9) бодхисатвы, которые посвятили себя служению другим – душам, находящимся в нижних царствах.

– С какого царства начали путь вы, ваше святейшество на испытательном сроке?

– С царства смертных человеческих существ, смятенных духом, но наделенных волей.

– Как Далай-лама в обучении, к какому царству вы поднялись?

– К царству адептов Ченрезига. Ом мани падме хум! Я жалкое обезьянье подобие Будды.

– Из какого заточения обещаете вы нас вывести?

– Из Страны снегов, что осталась там, на Земле. Из Тибета окруженного, захваченного и порабощенного.

– Взамен жестоко утраченной родины к какой новой земле вы обязуетесь вести нас?

– К Стране снегов на Гуге Неизведанной, где всем нам предстоит потрудиться, чтобы вновь обрести свободу.

В этой части катехизиса речь идет о залогах и обязательствах. Другие части кратко рисуют историю нашего угнетения: гибель нашей экономики; разрушение наших монастырей; подчинение нашей нации чужеземным хищникам; заимствование наших духовных формул для целей наживы и войны; гибель нашей культуры в утробе шакалов; и изоляция нашего государства ото всех, кто не по нраву угнетателям. В конечном итоге сопротивляться полному разрыву всех связей и отношений могли лишь высочайшие из горных вершин. Те, кто совершал кору, паломничество вокруг священной горы Кайлас, часто недопонимали или вовсе не понимали духовный смысл своего путешествия. И все равно священная гора, окружающие ее земли и разреженный воздух оказывали животворящий эффект, заставляя паломников обмирать от восторга и благоговения.

Наконец тибетцы и сочувствующие им поняли, что захватчики никогда не уйдут. Их вторжение, грабежи и насильственная смена власти не оставили тибетцам иных путей, кроме смерти или изгнания.

– И что тогда сделала Свободная Федерация Тибета? – спрашивал меня Ларри, или Килкхор, или Ксао.

– Попросила ООН принять хартию о строительстве межпланетного корабля. Но мы все боялись, что Китай наложит вето на проект в Совете Безопасности.

– Что произошло на самом деле?

– Китай поддержал инициативу.

– Каким образом?

– Они сделали взнос в общий сбор средств на постройку корабля с двигателями на антиматерии второго поколения, способного развивать скорость в одну пятую световой, и на комплектацию его экипажем.

– Почему Китай взялся участвовать в проекте, противоречащем позиции страны в вопросе, который ее власти считали внутренним делом? Инициатива явно шла вразрез с усилиями Китая подавить Тибет и насадить там свой криптокапиталистический материализм.

Тут я обычно сдавленно хихикала или закатывала глаза, после чего Лоуренс, Килкхор или Ксао повторяли вопрос.

– Есть три причины молчаливого согласия Китая, – наконец отвечала я.

– Назови их.

– Первое: власти Китая понимали, что на корабле отбудет двадцать первый Далай-лама, который не только поддержал проект, но собрался сам лететь на Глизе пятьсот восемьдесят один же вместе с колонистами, принадлежащими к желтой вере.

– Ки ки со со лха лха гьяло, – говорил мой учитель на тибетском. – «Хвала богам».

– В самом деле, оказав поддержку этому плану, китайцы убирали с политической арены фигуру Далай-ламы, которого они оскорбительно именовали самой трудной проблемой и преградой для включения Тибета в программу посткоммунистической модернизации Китая.

Еще одно хихиканье от еще большей проблемы, чем Сакья Гьяцо, то бишь меня.

– Вторая причина, ваше святейшество?

– Оказание поддержки проекту страт-корабля было неожиданностью для политических противников Китая в Генеральной Ассамблее и Совете Безопасности ООН.

– И в результате?

– Все, что эти противники смогли сделать, назвать поведение Китая низкопробным цинизмом, плохо маскирующим этническую чистку, поскольку теперь у Тибета и его сторонников будет к Китаю на одну претензию меньше.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не хихикнуть снова.

– И третья причина, мисс Грета Брин, наш восхитительно отзывчивый Океан Мудрости?

– Поддержка строительства корабля с двигателем на антиматерии позволила Китаю участвовать в разработке чертежей и производстве частей корабля, нашего «Колеса времени».

– Таким образом, мы выиграли?

– Ом мани падме хум, – отвечала я. – «Славим жемчужину в цветке лотоса».

– Чего мы, люди «Калачакры», надеемся достичь на планете, которую ныне именуем Гуге?

– Основать колонию, не запятнанную колониализмом. Привлечь новых поселенцев в Страну снегов. И привести к просветлению всех, кто нес этот сон, и всех, кто будет нести его в грядущие эпохи.

– И затем?

– Выход из колеса сансары, погружение в нирвану.

– Хвала богам, – всегда завершал занятие Иэн Килкхор. – Хвала богам.

 

Время в пути: 94 года

Компьютерные дневники будущей Далай-ламы, возраст 19 лет

Почти четыре земных месяца я не вела записей в своем компьютерном дневнике. Но вскоре после моей записи о катехизисе Килкхор отвел меня в сторонку и сообщил, что у меня есть соперник – другой претендент на сан Далай-ламы.

Новость ошеломила меня.

– Кто?

– Мальчик, дитя души, рожденное от тибетских буддистов в отсеке «Амдо» менее чем через пятьдесят дней после смерти Сакья Гьяцо, – ответил Килкхор. – Группа поиска нашла его почти десять лет назад, но только сейчас открыла нам его существование.

Килкхор преподнес плохие новости – это же плохая новость, верно? – так, что они звучали совершенно обыденно.

– Как его имя? – Я не могла придумать, о чем еще спросить.

– Чжецун Тримон, – ответил Килкхор. – Похоже, Панчен-лама Лхундруб Гелек считает его более подходящим кандидатом, чем Грету Брин Брасвелл.

– Чжецун? Чжецун! Ха-ха!

Мое сердце протестующе лхундрубнуло несколько раз.

Килкхор посмотрел на меня с недоумением – либо искренним, либо он хорошо притворялся.

– Ты его знаешь?

– Нет, конечно! Просто у него такое имя…

Мне было смешно и немножко стыдно за свою ребячливость.

– Имя, ваше святейшество?

– Забавно звучит.

– Ничего подобного. На тибетском оно значит…

– …почтенный и в высшей степени уважаемый, – подхватила я. – Но все равно мне смешно.

Мне пришлось рассказать Килкхору, что в детстве я смотрела в учебной кабинке не только обучающие видео, но в перерывах между ними еще и непритязательные мультики. Среди них был древний футуристический сериал «Джетсоны» про семейство американцев из будущего, полного всяких диковинных приспособлений. Я его обожала.

– Я об этом слышал, – сказал Килкхор. – То есть о передаче.

Но он не усмотрел иронии в сходстве имен, ну или сделал вид, что ничего не заметил. Чжецун, мой соперник, пятью годами младше меня. Джетсон, фамилия семейства из моих любимых мультиков. По-английски имена звучат почти одинаково. Но Килкхор увидел тут не более чем случайное совпадение.

– Я больше не могу выносить это все без перерыва, – сказала я. – Мне нужно поспать год. Хотя бы четверть года!

Килкхор ничего не сказал, но выражение его лица было весьма красноречивым.

Тем не менее он организовал мне передышку, так что я отправилась потакать своим слабостям в уютную капсулу в отсеке «Амдо». И мне удалось насладиться снами, за редким исключением мультяшных кошмаров.

* * *

В результате задержки жизненных процессов я выхожу из гибернации почти той же девятнадцатилетней, какой заснула.

Когда я на этот раз просыпаюсь в катакомбах, уставленных яйцеобразными капсулами, – ряды капсул, как койки в казарме, – меня встречают моя мать, советник Ти, Панчен-лама, Иэн Килкхор и Чжецун Тримон.

Благодаря действующей искусственной гравитации (здесь, внизу, она всегда действует) я выбираюсь из капсулы и сразу встаю на ноги. Делаю шаг, другой – и меня скручивает рвотный спазм. Обычная реакция организма на препараты для выхода из спячки. Парнишка-тибетец, мой соперник, непрошеным приходит на помощь – обхватывает меня одной рукой и прижимает к своему худому телу, чтобы я не упала. Мама подставляет мне тазик для рвоты. Свободной рукой Чжецун проводит по моему лбу, убирает с лица и заправляет за ухо пряди волос. Возмутительная фамильярность!

Мне теперь нечасто доводится вздремнуть урсидормизиновым сном, но иногда это просто необходимо – ради заслуженной передышки.

Я отстраняюсь от нахального юного самозванца.

Он выглядит лет на пятнадцать, а мне исполнилось девятнадцать. Его возраст лучше моего согласуется со временем смерти последнего Далай- ламы. Перенос бхава Сакья Гьяцо в материальное воплощение Чжецуна Тримона кажется логичнее.

Глядя на Чжецуна, я более не нахожу его имя смешным. Я понимаю, почему Панчен-лама считает, что Далай-лама переродился в нем. И его имя ему подходит. Мы с Чжецуном разглядываем друг друга со взаимным любопытством. Старшие тоже изучают нас, но их любопытство имеет мрачный оттенок. Они наверняка раздумывают, как мы с Чжецуном отнесемся к запланированному союзу и что это предвещает для всех нас на «Калачакре».

Похоже, я повзрослела за время сна, который продлился больше года. Хотя мне хочется кричать и возмущаться заговором моих опекунов – было нечестно привести моего соперника сюда, нечестно! – я не ругаю их. Они ожидают от меня вспышки гнева, но я сдерживаюсь. Как, интересно, они хотят, чтобы я расценила эту сцену? Все выглядит так, словно прекрасного принца отправили разбудить зачарованную принцессу. За исключением юношеских прыщей на лбу и подбородке Чжецун… ну, он милый, но мне не нужна его помощь. Я негодую от его вторжения в мое пространство и почти жалею, что проснулась.

Килкхор сообщает, что ламы «Юцанга», включая Панчен-ламу и настоятельницу Яргаг, решили наконец призвать меня и Чжецуна Тримона в корабельное святилище, которое заменяет нам храм Джоканг. Там они проведут церемонию жребия посредством золотой урны, которая определит, кто из нас двоих станет двадцать вторым Далай-ламой как преемник Сакья Гьяцо.

Чжецун кланяется. Он говорит, что его наставник оказал ему честь пригласить меня, мою семью и моих опекунов на это празднество. Церемония пройдет с опозданием, признает он, ведь и он, и я уже изучили много сутр и таинств Тибета – да святятся его ламы, его народ и его память, – больше, чем полагается ребенку, избранному по жеребьевке.

Прежде подобные церемонии проводились на Земле. Но обстоятельства изменились. Особенности существования на «Калачакре», величие нашего путешествия, потребность в духовном лидере на Гуге – все накладывает свой отпечаток. Наши предки такого и вообразить не могли.

Мудрее, чем была год назад, я проглатываю свой циничный зевок.

– Жребий свершится по воле Будды, – заключает Чжецун, – и я желаю тебе радости, чье бы имя ни выпало.

Он кланяется и делает три шага назад.

Лхундруб Гелек сияет улыбкой в сторону Чжецуна, и я всеми печенками чувствую, что Панчен-лама стал опекуном моего соперника, его наставником. Мама Карен Брин хранит невозмутимость, но уголки ее губ опущены, и складки прорисовались тяжелой тенью.

Я благодарю Чжецуна за любезность и хорошо отработанную речь. Похоже, он хотел чего-то еще – приглашения с моей стороны, прикосновения, – но у меня для него ничего нет, кроме зависти. Зависть душит меня, а я изо всех сил стараюсь превратить ее в позитивную энергию для удачного кармического воздействия на листки с именами в урне.

– Вам следует явиться в храм заблаговременно, – говорит Панчен- лама. – Тогда у вас будет время поклониться останкам Сакья Гьяцо.

Его слова наполняют меня радостью. До сих пор мне не давали разрешения посетить «Юцанг», но я знала, что мощи Далай-ламы выставлены для почитания.

Действительно ли я хочу увидеть его тело? Увидеть его?

Разумеется, да.

«Калачакра» потеряла многих людей на по пути к Гуге. Но лишь тело Далай-ламы подверглось бальзамированию. Из него удалили кровь при помощи троакаров, обработали самыми современными консервантами, наложили грим. Тела остальных умерших были выброшены в безвоздушный холод межзвездного пространства – жалкая пожива для вечно голодной ночи.

В Тибете скорбящие раскладывали останки своих умерших близких на камнях, что называлось «небесным погребением» или «раздачей милостыни птицам». Однако на корабле у нас нет стервятников – по крайней мере, пернатых. Возможно, отдавая плоть наших мертвых бесконечному квазивакууму, мы предложим пустоте достаточно щедрую жертву, чтобы улучшить нашу карму.

Но тело Сакья Гьяцо было помещено в раку, и вскоре, будучи одной из двух претендентов на его священный пост, я увижу его останки. Мощи просветленного и милосердного Далай-ламы, обрекшего меня на эгоцентрические муки.

* * *

В назначенное время (через шесть месяцев после приглашения Чжецуна) мы отправляемся в путь. Мы покидаем отсек «Амдо» и пересекаем весь отсек «Кхам» по тоннелям, пригодным как для пешей ходьбы при включенной гравитации, так и для передвижения по воздуху при выключенной. Генераторы искусственной гравитации включаются сообразно сложным расчетам, учитывающим интересы нашего долгого полета к Гуге. Правда, перебои в их работе нередко сбивают расчетный график. К счастью, мы все на «Калачакре» хорошо приспособились к отключениям гравитации, это нас не тревожит и не доставляет неудобств.

Обитатели «Юцанга» – предположительно, все они бодхисатвы – отказались от искусственной гравитации на все время проведения празднества золотой урны. Празднество продлится семьдесят два часа, а собственно церемония жеребьевки начнется в полдень среднего дня. Свой отказ они рассматривают как дар всем людям на «Калачакре»: и сонникам, и не-спящим призракам. Особенных лишений для себя они в этом не видят. А любое уменьшение нагрузки на генераторы, как говорит экономика кармы, на благо всем нам в последней фазе полета.

Вместе со мной в «Юцанг» идут Саймон Брасвелл и Карен Брин Бонфис, мои разведенные родители; советник Ти, мой самопровозглашенный регент; Лоуренс Лейк Ринпоче, мой наставник и доверенное лицо, не-спящий впервые за последние два года; Иэн Килкхор, мой телохранитель, второй наставник и друг. В одном из достаточно широких коридоров «Кхама» вдоль стен выстроились люди, желающие поприветствовать преемника Далай-ламы. Мы продвигаемся мимо них по одному, гуськом, а мужчины и женщины складывают ладони и склоняют голову в почтительном жесте намасте. По словам советника Ти, Чжецун Тримон и его сопровождающие прошли здесь восемнадцать часов назад, и их встречало меньше народу. Бодхисатве не следует испытывать радость от столь малого превосходства над соперником. Но я-то порадовалась. И что это говорит о моих шансах быть избранной в церемонии золотой урны? Ничего хорошего, полагаю.

Постепенно ряды приветствующих редеют. Мы входим в помещение пропускного пункта, где находится переходной люк между отсеками. Монах в темно-бордовом одеянии проверяет нас, врата открываются, и мы наконец попадаем в «Юцанг».

Я чувствую запахи поджаренного ячменя, ячменного пива чанг и резкий аромат благовоний, от которого у меня сжимается желудок. Люк закрывается за нами, как каменная плита, запечатывающая гробницу. Генераторы искусственной гравитации по эту сторону не работают. Мы медленно вплываем в помещение, оборудованное металлическими перилами и скобами-опорами для рук. Освещение здесь бледно-фиолетовое.

Когда переходишь из места, где есть гравитация, туда, где ее нет, такое ощущение, словно ноги выскальзывают из-под тебя. Но не так, как они разъезжаются у коровы на льду. На Земле астронавтов тренировали в самолетах – резкий спуск, сила тяжести на несколько секунд исчезает, и ноги отрываются от пола.

Мы плавно дрейфуем по воздуху. Из помещения ведут несколько тоннелей, но непонятно, какой из них выбрать. Собственно, непонятно только мне, это я здесь впервые. Но поскольку ни Килкхор, ни советник Ти не спешат направить меня, недоумение и гордость диктуют мне молчать. Еще один черный шар в мою корзину. Еще меньше шансов победить.

Перед нами, ярдах в пятнадцати или около того, возникает снежный барс: четвероногий призрак с желтыми глазами и серебристым мехом, словно тронутым инеем. Невзирая на отсутствие гравитации, ирбис выглядит так, как если бы он стоял всеми четырьмя лапами на каменном утесе. Он слизывает с угольно-черных губ последние крошки трапезы, смакуя вкус добычи – мелкого зверька, которого он сожрал вместе с косточками. Я вздрагиваю от неожиданности, и меня заносит вбок. Огромный кот дергает хвостом, разворачивается и прыжком ныряет в тоннель, который я бы сама не выбрала.

Килкхор смеется и подгоняет нас:

– Следуйте за ним. Здесь нет подвоха. Или вы ждете от святых людей предательства?

Он снова смеется – возможно, поймав в своих словах нечаянный намек на христианское таинство причастия.

Ларри и я замечаем его обмолвку. Замечает ли кто-то еще?

– Вперед, – настаивает Килкхор. – Барса отправили к нам как указание.

И мы следуем за иллюзорным ирбисом в глубь буддийской кроличьей норы. Мы перемещаемся по воздуху, плывем… как вдруг пол становится полом, потолок – потолком, и уже кажется, будто мы не летим, но идем.

Наш спуск или подъем занимает больше часа. Наконец мы выныриваем из коридора во внутреннем дворе храма Джоканг – точнее, его уменьшенного подобия, построенного для «Калачакры». Здесь нас радостно приветствуют Панчен-лама, настоятельница единственной женской обители «Юцанга» и пестрая группа монахов, среди которых выделяются Желтые шапки. Нам вручают платки хадак (длинные узкие платки с вытканными на них символами удачи). Флейты, ударные и колокольцы исполняют обрядовую музыку. Нас встречают искренне, и это поднимает дух.

Снежный барс исчез. Когда мы как стая рыб вплыли во внутренний двор храма, кто-то где-то отключил проекцию.

Пусть же состоится церемония золотой урны. Пусть закончатся мои терзания. Или начнутся.

* * *

Но до церемонии золотой урны еще далеко. Мы можем поклониться забальзамированным останкам Сакья Гьяцо. выставленным на обозрение, подобно Ленину или Мао Цзэдуну в своих мавзолеях. И хотя не следует упоминать имя Далай-ламы в одном ряду с людьми, виновными в массовом уничтожении собственных сограждан, глупо отрицать, что мы поступили с его телом так же, как последователи Ленина и Мао с телами своих лидеров. Хочется верить, что один борец за мир на весах кармической справедливости весит больше, чем толпа кровавых деспотов.

Папа с нами не идет. Он уже бывал прежде в святилище Сакья Гьяцо, а путешествие в компании бывшей жены изрядно вывело его из равновесия. Он удаляется в ближайший гостевой дом, чтобы отдохнуть и поспать. Иэн Килкхор тоже покидает нас, чтобы навестить в монастыре Желтых шапок своих немногих друзей, бывших соучеников. Советник Ти уже много раз приходил почтить раку с мошами Далай-ламы, а сейчас у него деловая встреча с Лхундрубом Телеком и прочими ламами, которые испытывали меня в ангаре отсека «Кхам», под сенью нашего «Якспресса».

Поэтому только мама, Ларри и я направляемся выразить почтение нашему двадцать первому Далай-ламе, которому я наследую – по мнению многих. Девятьсот девяносто тибетских буддистов на борту корабля нуждаются в духовном лидере. Святилище, к которому мы направляемся, ничем не напоминает мавзолей. Оно больше походит на любительскую арт-инсталляцию в строительном фургончике.

Два стража в бордовых одеждах замерли у дверей, по одному с каждого конца фургона, расписанного мантрами, молитвами и множеством таинственных символов. Кроме нас, посетителей нет. На весь «Юцанг» больше не нашлось никого, кто явился бы взглянуть на главную достопримечательность. Монах у ближайшей к нам двери сканирует идентификаторы, имплантированные в наши предплечья, и с благостной улыбкой приглашает войти. Ларри перебрасывается с ним шуткой на тибетском, прежде чем присоединиться к нам внутри фургона. И вот мы втроем плаваем перед застекленной ракой, как не-спящие призраки перед капсулой для гибернации. Но тот, кто находится в ней, не восстанет ото сна… разве что он уже сделал это, позаимствовав чужое тело.

– Его здесь нет, – говорю я. – Он вознесся.

Ларри, который выглядит много старше, чем в свой предыдущий краткий период не-сна, неуверенно смеется. Он то ли согласен со мной, то ли смущен моими словами – скорее последнее.

Мама бросает на меня взгляд из категории «успокойся».

И вот я смотрю на тело Сакья Гьяцо. Даже в смерти, даже выставленные напоказ за слегка пыльным стеклом раки, его лицо, его руки производят впечатление тепла и безмятежности. Они кажутся настолько живыми, что это поражает и расстраивает. Я вспоминаю, как Далай-лама благосклонно улыбался мне, четырехлетней. Я представляю, как младшие ламы ворчали, что он слишком много времени проводит в отсеках «Амдо» и «Кхам», чтобы пообщаться с мирянами. Будто бы это отвлекает его от священных обязанностей и подрывает его авторитет – как среди монахов, так и среди простых людей. А ведь и правда, самый долгий отрезок времени, что он провел безотлучно в «Юцанге», – это здесь, в старом фургоне, уже в виде бездыханного тела.

Обычные люди на корабле любили Далай-ламу. «Но, возможно, – думаю я, разглядывая его тело завороженно и в то же время почтительно, – возможно, он выводил из себя тех монахов, которые смотрели на него как на образец для подражания». Несомненно, за свою жизнь Сакья Гьяцо прошел путь от простого соблюдения предписаний и ритуалов до вершины Калачакра-тантры – постижения единства человека и Вселенной и достиг просветления бодхичитты, пробуждения сознания ради блага всех живых существ.

Размышляя таким образом, я не могу вообразить, чтобы кто-либо на корабле пожелал плохого Далай-ламе. Равно как не могу представить себя успешно выбравшейся из ямы собственного эгоизма и поднявшейся к тем высотам самоотречения и понимания пустоты как духовной реальности, каких достиг Сакья Гьяцо за долгие годы нашего полета.

То, что я считаюсь его возможной преемницей, противно всякой логике. Это оскорбляет разум, а также семьсот двадцать два божества из мандалы Калачакры, символизирующих разные проявления аспектов сознания и действительности. Я жалкое создание, хуже собаки, подбирающей с пола крошки ячменного хлеба. Вцепившись в раку Сакья Гьяцо, я разражаюсь рыданиями. И слезы тоже говорят о том, что я недостойна наследовать Далай-ламе.

Мамин рассерженный взгляд сменяется изумленным. Она кладет руку мне на плечо, и это не дает мне развернуться и броситься прочь отсюда.

– Малышка, – шепчет она, – не оплакивай этого счастливого человека. Мы никогда не перестанем почитать его, но время скорби прошло.

Я не могу сдержать слезы. Наваждение исчезло. Будущее видится мне ослепительно ясным. Ларри кладет руку мне на другое плечо, я оказываюсь скована любящими объятиями.

– Детка, что происходит? – говорит мама.

Она не звала меня ни деткой, ни малышкой уже лет семь – с тех пор, как у меня начались месячные. Я неохотно поворачиваю голову, только чтобы сказать ей – пусть посмотрит на покойного Далай-ламу, пусть только посмотрит. Она глядит на него – как мне кажется, неохотно – и переводит взгляд обратно на меня. «Пойми, мама, пойми, я просто не могу стать преемницей этого святого человека. Не могу! Только не я. Я откажусь от участия в церемонии золотой урны. Я поддержу своего соперника, пусть выберут его».

Мама молчит. Ее рука безвольно падает с моего плеча. Она отворачивается от раки с мощами Далай-ламы, словно мое заявление физически оттолкнуло ее. Мама отплывает прочь.

– Ты меня понимаешь, мама?

Мамины веки трепещут, глаза закрываются. У нее обмякает нижняя челюсть. Затянутое в комбинезон тело повисает в воздухе безвольно, как марионетка, которой перерезали нить, с раскинутыми в стороны руками.

Ларри отпускает меня и подплывает к ней.

– Что-то случилось, Грета Брин. Ей нехорошо.

Я уже подозреваю, что дело неладно, но его слова бьют по мне лазерным лучом. Я неловко болтаюсь позади Ларри, хлопаю глазами и понятия не имею, чем помочь.

Ларри подхватывает было маму на руки, как герой романтического спекталя, но тут же отодвигается, чтобы рассмотреть ее как следует. Снова притягивает ее к себе, проверяет пульс на запястье и на шее, после чего разворачивает маму ко мне. На лице Ларри странные выражения сменяют друг друга.

– Похоже, она в обмороке.

– В обмороке?

Насколько я знаю свою мать, она никогда не падает в обморок.

– Мы долго сюда добирались… и она беспокоится из-за церемонии золотой урны.

– Не говоря уж о том, как она разочаровалась во мне.

Наставник смотрит на меня так подчеркнуто бесстрастно, что я почти не узнаю в нем того Ларри, с которым знакома всю жизнь.

– Поговори с ней, когда она придет в себя, – советует Ларри. – Поговори с ней.

Монах, который сканировал наши импланты, помогает Ларри вытащить мою не приходящую в сознание маму из мини-мавзолея Сакья Гьяцо. Они буксируют ее через дорогу и дальше, в захламленный дворик при храме. Они усаживают маму в плетеное дачное кресло в таком положении, чтобы ее бесчувственное тело не могло уплыть, и обмахивают ее поддельными китайскими веерами.

Все это время я сопровождаю их с глупым видом постороннего зеваки.

* * *

Наша послеобморочная беседа проходит в почти безлюдном дворе. Мама держится за перекладины плетеного кресла, как ребенок за качели, а я плаваю в воздухе перед ней с бездумной грацией прудового карпа.

– Не смей говорить, что отказываешься от жеребьевки! – говорит она. – На тебя надеется столько людей, и я в первую очередь.

– Ты упала в обморок от моего решения?

– Конечно! – восклицает она. – Ты не можешь отказаться! Ты же не думаешь, что мой обморок был притворным?

Я не сомневаюсь, что мама лишилась сознания на самом деле. У нее закатились глаза, и я видела, как блеснули белки. Перед тем как мама поняла, что я намерена отказаться, она рассматривала лицо Сакья Гьяцо. Причиной ее обморока было возмущение, чувство потери и ощущение, что ее предали. Теперь она говорит, что у меня нет выбора, я должна участвовать в жеребьевке при помощи золотой урны. Я испытываю к ней огромную благодарность за веру в меня и огромное же отвращение к ее негибкости, и смесь этих ощущений лишает меня дара речи. Неужели у нас, детей западной цивилизации, настолько сильны гены самоуверенности и гены сомнения в себе, что сочетание их сильнее практики тантры?

– Ответь мне, Грета Брин. Ты правда думаешь, что я притворялась?

Мама уже поняла, что я ей верю. Она просто хочет, чтобы я призналась, хочет надеть на меня власяницу вины, которая оставит на мне раны изнутри. Но я в достаточной мере дитя и восточной цивилизации тоже, чтобы отказать ей. Она не вытащит из меня признания, я не доставлю ей такого удовольствия. Я молча смотрю на нее и продолжаю смотреть, пока она не дает слабину.

– Мне стало дурно не только потому, что ты пыталась отречься от своего права, но еще и потому, что ты унизила меня перед Ларри.

Мама так далека от истины в своем утверждении, что его даже нельзя назвать ложным.

Поэтому я смеюсь. Это неприятный смех – не дочери, а злого чужака.

– Ничего подобного, – говорю я. – Зачем бы мне унижать тебя перед Ларри?

– Потому что я всегда отказывалась потакать твоим сомнениям в себе.

Я вспоминаю, как мама рассматривала лицо Сакья Гьяцо, даже в смерти озаренное теплой аурой, словно хотела запечатлеть в памяти каждую его черту.

– В чем еще причина?

Ее голос падает на тон ниже.

– Далай-лама. Его лицо. Его руки. Его тело. Его непререкаемая святость. Тогда и сейчас.

– Как святость Далай-ламы заставила тебя упасть в обморок, мама?

Она поворачивает голову туда, где стоит старый фургон, в котором покоится тело Далай-ламы. Затем мама садится в плетеном кресле очень прямо и начинает рассказывать:

– Еще будучи замужем за твоим отцом, я влюбилась в советника Трунгпа. Он жил там, где жил Сакья Гьяцо, а Сакья не любил уменьшенную копию земного дворца Потала в «Юцанге» и предпочитал жизнь среди простых людей «Амдо» и «Кхама». Так и получилось, что мы с советником Трунгпа встретились, и Ньендак – мой Недди – под носом у ничего не подозревающих Далай-ламы и Саймона завел со мной роман.

– Ты наставила моему папе рога с советником Ти? – Я не могла поверить своим ушам.

– Какое гадкое выражение для описания того, что мы с Недди считаем священным союзом.

– Прости, мама, но лучшего выражения это не заслуживает.

– Не говори со мной свысока, Гри-Бри.

– Не буду. Не имею права. Но я имею право спросить: кто в таком случае мой отец? Тот, кого я называю папой, или главный советник покойного Далай-ламы?

– Саймон твой отец, – говорит мама. – Взгляни в зеркало, и ты увидишь его черты. Его кровь течет в твоих жилах. Как будто он отдал тебе свою жизнь, а сам утратил ее.

– Может, потому что ты наставила ему рога?

– Дерьмо собачье! Если уж на то пошло, это вечные депрессии Саймона и его пристрастие к искусственному сну в капсуле толкнули меня к Недди. Вот у кого есть яйца, чтобы оставаться не-спящим, даже сейчас, в его возрасте.

– Мама, прошу тебя!

– Знаешь, Недди очень любит тебя – не меньше, чем Саймон. Он заботится о тебе, потому что заботится обо мне. Он относится к тебе как к своей дочери. Вообще-то это Недди первым…

– Я перестану говорить «наставила рога», если ты перестанешь называть своего дружка Недди. Звучит как дурацкое сюсюканье.

Мама закрывает глаза, считает про себя и открывает их. Она рассказывает, что, когда Сакья Гьяцо наконец заметил, что происходит между советником Трунгпа и ней, он вызвал их к себе и попросил расстаться в интересах высшей духовности и сохранения гармонии на корабле.

Советник Ти выдвинул аргумент, что, хотя традиционный буддизм подразумевает рабское подчинение правилам морали, совершенствование мудрости и растворение эго, тибетский тантрический путь направляет сексуальное влечение на создание энергий жизненной силы, которые очищают эти побуждения и привязывают их к трансцендентальным духовным целям. Брак моей матери исчерпался, и ухаживание со стороны советника Ти, которое привело к обоюдному влечению и основанной на высоких моральных принципах дружбе, теперь продемонстрировало их взаимный рост и стремление к этой высшей духовности.

Я громко смеюсь.

– И что, его святейшество выдал твоему дружку разрешение на столь искаженный в собственных интересах путь тантры?

– Думай как хочешь, но подход Недди… советника Трунгпа к этому вопросу и дотошность, с которой он все изложил, повлияли на Далай-ламу. В конце концов, Ньендак Трунгпа был его регентом в изгнании в Дхарма- сале, его главным советником в Индии, советником и другом здесь, на «Калачакре». С чего бы вдруг Далай-лама счел своего мудрого советника негодяем?

– Может, потому что он спал с чужой женой и оправдывал это, громоздя гору мистической дребедени?

Мама хмурится и из последних остатков терпения продолжает свой рассказ. Связь советника Ти и мамы, плюс все те разговоры, которые советник Ти вел с его святейшеством, чтобы оправдать свое поведение, повлияли на Далай-ламу. Он погрузился в мрачные раздумья, которые затем перешли в настоящую депрессию. Чтобы избавиться от депрессии, Сакья Гьяцо прибег к спячке. Но через три месяца он вышел из капсулы в таком же угнетенном состоянии духа. Энергия его личности истощилась, и он поделился с советником Ти своим страхом умереть в дороге, не добравшись до Гуге. Мамин любовник принял эти разговоры близко к сердцу и посоветовал Сакья Гьяцо побывать в детском саду, оказаться среди детей.

Далай-лама посетил детсад в отсеке «Амдо» и встретил там меня, Грету Брин Брасвелл. Я так понравилась ему, что он стал часто бывать в детсаду и всегда выделял меня среди других детей. Он говорил, что я напоминаю его младшую сестру, которая умерла совсем маленькой от ревматической лихорадки.

– Я помню, как однажды его святейшество посетил нас в детсаду. Но не помню, чтобы он появлялся так часто.

– Тебе было четыре года, – говорит мама. – Что ты можешь помнить?

Она рассказывает, как вместе с советником Ти побывала в кабинете Сакья Гьяцо на верхней палубе отсека «Амдо». Работали генераторы гравитации, так что можно было пить чай из чашек. Они пили зеленый чай, ели ячменный хлеб и говорили о депрессии Далай-ламы.

Его святейшество вновь высказал опасение, что, даже если он ляжет в спячку на все оставшееся время пути, в какой-то момент его душа ослабнет настолько, что мы, его народ, прибудем на Гуге без своего духовного лидера. Советник Ти упрекнул его за это беспокойство, которое назвал эгоцентричным, хотя Далай-ламу волновала не его собственная судьба, а общее благо.

Мама принесла меня на эту встречу. Я спала – не тем сном, которым спят в капсуле, а обычным, как уставший ребенок, – у нее на коленях, на свернутом подкладкой наружу пончо. Это пончо папа Саймон взял с собой на корабль как подарок от бывшего соседа по общежитию Технологического университета Джорджии. Пока взрослые разговаривали, я вертелась и потягивалась, но ни разу не проснулась.

– Этого я тоже не помню.

– Я же говорю, ты спала. Ты вообще слушаешь меня?

– Слушаю. Просто… – Я перебиваю себя. – Рассказывай.

Мама рассказывает. Она вспоминает, как Далай-лама наклонился и приложил губы к моему лбу, словно бы отметил меня. Затем он пустился размышлять вслух, как было бы чудесно, если бы я, повзрослев, заняла его место. Чтобы я руководила не только духовным совершенствованием людей «Калачакры», но и колонизацией Страны снегов. Он высказал сомнения в том, что у него самого хватит энергии на эти задачи. А вот у меня хватит, он уверен. Моя энергия никогда не исчерпается.

Слова его святейшества, говорит мама, нашли глубокий отклик в ее сердце. Они звенели, будто хрустальный колокол, и отзывались в ней тихим звоном, и возвращались многократным эхом. Нарисованная им картина была чистой и прекрасной, как звездный свет.

Позднее мама и советник Ти обсуждали свою встречу с Далай-ламой. Говорили о судьбе, которой его святейшество желал бы для меня – духовного лидера и руководителя колонии на Гуге. Мама спросила, насколько реально воплощение этого плана на практике. Когда-то советник Ти опекал юношу по имени Сонгстен Чодрак, который затем принял имя Сакья Гьяцо и поднялся к нынешнему величию. Если его святейшество умрет, а советник Ти возьмется опекать меня, то, быть может, и я взлечу так высоко?

– Недди сказал, что он слишком стар, чтобы снова ввязываться в эти утомительные игры, – вспоминает мама. – Но я ответила, что он еще молод, уж я-то знаю. И моя вера в него, мое восхищение его зажгли.

Мне трудно поверить тому, что рассказывает мама. Но она буквально начинает светиться от воспоминаний, ее аура становится живой и теплой, как у Далай-ламы в раке.

– Именно тогда, – говорит мама, – я увидела в тебе великие возможности, о которых прежде не задумывалась. Разве могла бы я просто так, на ровном месте вообразить для тебя столь грандиозную судьбу?

Она восхищенно улыбается мне, а мой желудок сжимается, как мокрое белье, развешанное сохнуть на металлической раме.

– Хватит. Не говори больше ничего.

– Ну что ты, – произносит мама с упреком. – Я еще не рассказала тебе самое важное.

Хвала богам, дальше она излагает события вкратце. Сакья Гяьцо пал духом настолько, что больше походил на разочарованного в жизни байрони- ческого героя, чем на невозмутимого бодхисатву. Мама попросила советника Ти передать его святейшеству, что если несчастный случай или тяжелая болезнь прервут его жизнь, она не возражает, чтобы он направил свою бхава в телесное вместилище ее дочери. Тогда наши сущности смешались бы, и его душа, продленная во мне, продолжала бы трудиться на наше общее благо и по прибытии на Глизе 581 g.

Как-то это слишком запутанно для меня. Я прошу маму повторить, и она рассказывает мне то же самое в тех же выражениях. Похоже, она вызубрила их наизусть, как заклинания. Мне просто дурно от этого.

И все-таки я задаю ей вопрос, потому что не могу не спросить:

– Советник Ти передал твои слова его святейшеству?

– Да.

– И что дальше?

– Сакья выслушал своего советника. Затем он на два дня погрузился в медитацию. Он размышлял над метафизическими и практическими следствиями моих слов.

– Договаривай, – прошу я. – Пожалуйста, скажи уже.

– На следующий день Сакья умер.

– Ин-фрахт мимо карты, – бормочу я.

Глаза мамы расширяются.

– Извини, – говорю я. – От чего именно он умер? Ты когда-то сказала мне: «от естественных причин, но в слишком молодом возрасте, чтобы это выглядело естественным».

– Я не солгала тебе. Не вполне. То, что сделал Сакья, стало для него естественным. Он разуверился в своей текущей жизни, он отчаялся. Ты была в тот момент достаточно мала, чтобы принять в себя его перерождающееся сознание. Но если бы он промедлил, ты стала бы старше и оказалась бы слишком взрослой для этого. Поэтому Далай-лама призвал на помощь мастерство тантрических практик, снизил температуру своего тела, замедлил частоту сердечных сокращений и понизил кровяное давление. Затем он окончательно остановил свое сердце. Он перешел из нашей иллюзорной реальности в бардо. После странствий в бардо душа Сакья Гьяцо вновь возродилась к жизни. Его самваттаника-винньяна, эволюционирующее сознание бодхисатвы, слилось с твоей душой.

Я отворачиваюсь от мамы и уплываю прочь. Бездумно пересекаю двор и подплываю к низенькой живой изгороди из кедров. А ведь Нима Фотранг была права насчет причины смерти Сакья Гьяцо. Она и сама не подозревает, насколько была права. Мне хочется выблевать свои кишки прямо на кедровые ветки, в мягкие серебристо-зеленые иглы. Хочется извергнуть из себя перерожденную сущность покойного Далай-ламы и избавиться от этого бремени.

Но как бы мне ни хотелось вывернуться наизнанку, физически меня не тошнит. Ничего не происходит. Мой желудок кажется меньше кедрового орешка. Зато мое эго раздулось до размеров пассажирского отсека нашего корабля, нашего «Колеса времени».

* * *

Позже я встречаюсь с Саймоном Брасвеллом, моим папой, в кафешке неподалеку от храма Джоканг, где подают чанг и бутерброды. Чтобы выта- щить его на встречу, мне пришлось найти гостевой дом, где он остановился, и связаться с ним со стойки регистрации. Но папа тоже хотел со мной увидеться. Это он выбрал заведение под названием «Бхурал», или «Синяя овца». Мы с ним занимаем подходящую кабинку, пристегиваемся, и папа набирает код оплаты, прежде чем я успеваю возразить. Наши бутерброды насажены на шпажки, воткнутые в пробковую столешницу, а напитки разлиты в специальные бутылочки, из которых жидкость нужно выдавливать. Отдых явно пошел папе на пользу, но все равно под глазами у него огромные синяки, что придает ему уязвимый вид.

– Я понятия не имела… – начинаю я.

– Что мы с Карен развелись из-за того, что она влюбилась в Ньендака Трунгпа? Вернее, в производимое им впечатление? Этот человек всегда умел преподнести себя – и как мужчину, и как политическую фигуру.

Я молча смотрю на отца.

– Прости. Обычно я стараюсь не брюзжать как брошенный супруг.

Я по-прежнему не могу ничего сказать.

Он сжимает бутылку и делает несколько больших глотков ячменного пива. Потом спрашивает:

– Ты хочешь того, чего твоя мама и советник Ти хотят для тебя? Я имею в виду – на самом деле хочешь?

– Не знаю. Никогда не знала. Но сегодня мама сообщила мне причину, по которой я должна этого хотеть. А поскольку я должна – значит, я этого хочу. Ну, я так думаю.

Папа изучает меня со странной смесью раздражения и нежности.

– Я задам тебе прямой вопрос. Ты веришь, что Сакья Гьяцо, который был реинкарнацией Авалокитешвары, божественного прародителя тибетцев, перенес в тебя свою бхава? Так же как бодхисатва Авалокитешвара предположительно воплощался в двадцати предыдущих Далай-ламах?

– Папа, я ведь не тибетка.

– Я спрашивал тебя не об этом.

Он снимает со шпажки свой бутерброд с синтетическим мясом и яростно вгрызается в него. Жуя, папа невнятно говорит:

– Ну?

– Завтра состоится церемония золотой урны. Жребий установит истину, так или иначе.

– Дерьмо яка, Грета! Об этом я тоже не спрашивал.

Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.

– Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.

Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.

– Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.

Я отворачиваюсь.

– Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.

– Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.

– Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?

Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.

– По крайней мере, я сказал тебе правду, – говорит папа. – Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?

Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.

– Да, я могу ответить тебе тем же.

Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.

– Я не выбирала такой путь. – говорю я. – Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть – бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…

Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.

– Но меня не радует, что я этого хочу, – завершаю я.

– Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.

Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.

– Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.

– Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.

– Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.

– Ага.

Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд – поешь, мол.

Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» – монахи и миряне – отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.

– А если жребий падет на юного Тримона, – говорит папа, – и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?

Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.

Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.

В задумчивости я откидываюсь назад.

– Одну правду я тебе уже сказала, – говорю я отцу. – Может, на сегодня хватит?

К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.

Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:

– Алисия!

И говорю ее маме с неподдельным чувством:

– Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!

– Простите, что помешали, – наклоняет голову миссис Палджор.

– Ничего страшного.

– Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.

Канджур Палджор, отец Алисии – наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.

– Спасибо вам, – говорю я. – Спасибо.

Я обнимаю девочку. Обнимаю ее мать.

Мой отец кивает и улыбается, хотя и скованно. Похоже, папа не встречал прежде ни Алисию, ни миссис Палджор. С Канджуром он, конечно, знаком – кто не знает этого человека?

Жена и дочь Канджура Палджора исчезают мгновенно, как и появились. Папа вздыхает с облегчением, отчего мне становится за них обидно.

– Я была практически второй матерью этой девочке! – говорю я.

Папа опускается обратно на сиденье, помогая себе руками.

– Думаю, ты преувеличиваешь. Миссис Палджор вполне убедительна в своей роли.

* * *

На следующий день задолго до полудня двор храма Джоканг забит под завязку левитирующими монахами, монахинями, йогами, ламами и небольшим количеством мирян, приглашенных из двух других пассажирских отсеков.

Трудно описать, как я себя чувствую. Если мама рассказала мне правду про сердечный приступ Сакья Гьяцо, я не имею права отказаться от жеребьевки с помощью золотой урны. Сделать так значило бы нанести оскорбление – худшее из возможных – его пунарбхава, то есть кармическому перенесению из одного жизненного сосуда в другой, из его тела в мое. Хотя всем известно, что я родилась за несколько лет до смерти Далай-ламы. Но отказаться от участия – значит также чудовищно оскорбить всех, кто поддерживает мою кандидатуру, кто верит в меня. И все-таки…

Имел ли Сакья право сам выбирать, в ком ему возродиться? Имею ли я право воспрепятствовать его воле? Или мне выпала лишь обязанность принять и покориться? Столько эгоистического намешано в этой ситуации, что вряд ли кто-то из моих наставников счел бы ее соответствующей буддийским принципам. Ни Ларри, ни Килкхор… разве что советник Ти.

Или я здесь неправа? Возможно, социум, мчащийся на скорости в двадцать процентов световой в направлении смутно маячащей кармической цели, сбросил не только путы земного тяготения, но и жесткие догмы буддийской тантры? Этого я не знаю. Знаю лишь, что не могу отказаться от участия в церемонии, не предав хорошего человека, любившего меня благородной и невинной любовью.

Итак, я и Чжецун Тримон, оба в расшитых облачениях, подплываем к круглому помосту, на котором присные Панчен-ламы уже укрепили золотую вазу с узким горлом.

Монахи и монахини, покачиваясь в воздухе нестройными рядами, исполняют песнопения. Наши группы поддержки, моя и Чжецуна, разместились позади нас. Сопровождающие зависли на разной высоте – так, чтобы не заслонять вид на золотую урну. Маленькие летающие камеры, сделанные в виде птиц, транслируют церемонию для зрителей всех трех отсеков.

Чжецун выглядит совсем юным. На его лице восторженность мешается с испугом.

Панчен-лама Лхундруб Гелек вздымает руки и объявляет начало церемонии. Он преисполнен яростной энергии, аки грозный серафим. Два монаха помогают ему удержаться на месте, иначе бы святой лама величественно вознесся к потолку. Настоятельница Еше Яргаг плавает на метр правее него. Ее тоже придерживают помощницы, чтобы почтенную мать-настоятельницу не болтало туда-сюда. Лхундруб Гелек сообщает публике, что конверты с именами Чжецуна Тримона и Греты Брин Брасвелл помещены в золотую урну. В отличие от земной церемонии, никто не станет их вытаскивать. Мы просто подождем.

Мы просто подождем… пока один из конвертов всплывет из урны сам собой. Тогда Панчен-лама откроет его и во всеуслышание прочтет имя преемника Далай-ламы – для тех, кто участвует в церемонии во дворе храма, и тех, кто следит за ней по телеканалам. Кого волнует, что ожидание может продлиться часы? Если зрителям надоест, они вольны впасть в урсидормизиновую спячку.

Так что мы ждем.

Мы ждем… и наконец маленький синий конверт выплывает из узкого горла золотой вазы. Монах быстро хватает конверт, чтобы не уплыл, и отдает его Панчен-ламе.

Лхундруб Гелек вздрагивает, потому что за прошедшие пятьдесят с чем-то минут он слегка задремал. Он вскрывает конверт, вытаскивает листок с именем, читает… и отдает его настоятельнице Еше Яргаг. Взволнованные помощницы вцепились в нее и держат на месте, чтобы мать-настоятельница спокойно прочла имя вслух.

Всем уже всё понятно из того, что Панчен-лама передал свою миссию ей. Прежде чем Еше Яргаг успевает назвать имя, многие из присутствующих начинают хлопать себя по плечам. У меня текут слезы. Люди во дворе храма приходят в движение, кто-то всплывает вверх, кто-то опускается ниже – пространственный танец в невесомости, хоровод в мою честь.

 

Время в пути: 95 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 20 лет

Панчен-лама и другие важные чины в монастырской иерархии «Юцанга» вместе со светскими властями «Амдо» и «Кхама» записали моих родителей в корабельную аристократию.

Такие же почести, разве что чуть меньше, оказали родителям Чжецуна Тримона и ему самому. Чжецун выразил желание служить колонистам как бодхисатва, метеоролог и пилот спускаемого аппарата. Его религиозное и инженерное обучение проходит параллельно, и он делит свое время между техническим отсеком «Кхам» и монастырями «Юцанга».

Что до меня, я провожу по месяцу в каждом из наших трех отсеков по очереди. Люди в основном довольны таким порядком. Моя главная цель – править (я предпочитаю термин «осуществлять руководство») таким образом, чтобы свести к минимуму неизбежные конфликты и способствовать всеобщей гармонии.

 

Время в пути: 99 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 24 года

Я провела уже почти пять лет в своей якобы священной должности. До нашего прибытия на Гуге осталось всего семь земных лет. Размышляя об этом, я вызвала к себе советника Трунгпа.

– Какие будут распоряжения, ваше святейшество?

– Мы проведем ритуал создания мандалы из песка, посвященной окончанию пути. Мандала будет символом нашего сплоченного Сообщества и нашей великой Надежды, – я выделила большие буквы интонацией, – которые побудили нас совершить это путешествие. Нужно объявить, что любой человек на борту «Калачакры» может представить свой эскиз на конкурс.

Советник Ти хмурится.

– Представить эскиз?

– Ваш новый слуховой аппарат прекрасно работает.

– На конкурс?

– Любой человек на «Калачакре» может представить свой эскиз.

– Но…

– Монахи «Юцанга», которые будут воплощать мандалу, выступят судьями в анонимном конкурсе и определят финалистов. Я выберу художника-победителя.

Советник Ти отводит глаза.

– Идея конкурса противоречит одной из заявленных вами идей, идее сплоченного Сообщества.

– Вы против моего замысла в целом?

Он не дает прямого ответа:

– Назначьте уважаемого художника из числа Желтых шапок, пусть сделает эскиз мандалы. Вы избежите бюрократического процесса судейства и снизите недовольство публики.

– Послушайте, Недди, конкурс развлечет людей. После столетия взаперти в этой запущенной в вакуум консервной банке мы все заслужили немного развлечься.

Недди хотел бы спорить. Но что он может сказать мне, Далай-ламе, такого, что не прозвучало бы как гимн эгоизму? (Да простит меня предок Ченрезиг, но я наслаждаюсь конфузом советника.) Что поделать, часть моей личности воспитана в духе западной цивилизации, и мне приходится скрывать ее от своих подданных – ненавижу это слово! – которые признают лишь восточный путь покорности и фатализма. Какой мужчина в возрасте и статусе советника Трунгпа был бы рад получать указания от женщины двадцати четырех лет?

Наконец он мягко говорит:

– Я этим займусь, ваше святейшество.

– Я сама могу этим заняться, но мне хотелось знать ваше мнение.

Он кивает с понимающим видом, мол, ему известно, как мало значит его мнение, и почтительно делает шаг назад.

– Не уходите. Мне нужен еще ваш совет.

– Так же, как вам было нужно мое мнение?

Я беру его под руку и веду в уголок, где мы можем сесть и поговорить неофициально. Хорошо, что искусственная гравитация теперь работает стабильнее. Недди выглядит старым, уставшим и настороженным. И хотя он пока не знает – для настороженности у него есть причины.

– Я хочу родить ребенка, – говорю я.

– Советую вам этого не делать, ваше святейшество, – быстро откликается он.

– Я прошу совета не в этом вопросе. Помогите мне выбрать отца ребенка.

Недди краснеет.

Я выбила из него дух. Он хотел бы отпустить едкое, обескураживающее замечание, но может лишь слабо пыхтеть.

– На случай, если вам это пришло в голову, вы в списке не значитесь… хотя мама однажды дала вам высокую оценку, пусть я ее и не просила.

Советник Ти с трудом приходит в себя, но стискивает руки так, словно пытается выжать из них масло.

– Я сократила список кандидатов до двух человек. Иэн Килкхор и Чжецун Тримон. В последнее время я склоняюсь к кандидатуре Чжецуна.

– Лучше выберите Иэна.

– Почему?

И мамин любовник бесстрастно перечисляет мне все причины выбрать старшего из двух мужчин: физическая подготовка, владение боевыми искусствами, зрелость, интеллект, образование (светское, религиозное и техническое), административные навыки и давняя привязанность ко мне. Чже- цуну еще нет двадцати, и хотя у него хорошие способности в двух или трех областях, он пока не успел добиться заметных успехов. Из-за нашей разницы в возрасте пойдут слухи, что я воспользовалась своим положением, чтобы затащить его в постель. Советник Ти просит меня оставить юношу в покое.

Однако я знаю из частных разговоров, что, когда Чжецуну было десять лет, кто-то из монахов высокого ранга использовал его как пассивного сексуального партнера. Этот опыт висит на нем тяжким грузом. Видимо, тогда никого не взволновало, что монах воспользовался своим положением. Мальчик еще не был признан кандидатом в преемники Далай-ламы, а слухи – всего лишь слухи, кто может быть уверен? В таких случаях жертвы обычно молчат. И разве монах не человек? Ничего из этого я Недди не рассказываю.

– Выберите Иэна, – говорит он, – если вы намерены выбрать из них двоих.

* * *

Вчера я отправила по сети приглашение Чжецуну Тримону зайти ко мне по поводу его отца, который лежит тяжело больной в капсуле для гибернации. Чжецун пришел в каюту на верхнем уровне отсека «Кхам», доставшуюся мне в наследство. Он упал передо мной на колени, схватил за запястье и приложился губами к моим четкам, браслету и наручным часам. Чжецун хотел помолиться о выздоровлении отца, и я всем сердцем откликнулась на его просьбу.

Затем случилось кое-что еще, наполняющее меня не виной, но радостью. Я хотела от Чжецуна большего, чем благодарность за мои молитвы. И Чжецун хотел от меня большего, чем молитвы за здоровье его отца или за его собственные успехи в обучении. Как и я, он возжелал близости плоти. И поскольку воспитание диктовало нам дарить друг другу прощение, довольство и утоление печалей, я увлекла его к постели, сняла с него одежды и позволила ему снять одежды с меня. Мы тесно обнялись, и нам не было ни жарко, ни холодно, а хорошо и комфортно, поскольку инфразвуковые колебания поддерживали в моей каюте тепло и защищали от неудобств. Чжецун был чудесно нежен со мной, а я с ним, но все-таки…

Все-таки он был молодым мужчиной и быстро пришел в боевую готовность. Стрелка дрожала на отметке «полный вперед».

Я перебросила через него ногу и села верхом ему на живот, прижав его руки к бокам. Я обратилась к Чжецуну настолько честно, насколько могла помочь осознанная пустота внутри меня. Он притих и слушал. Пусть мы не пожалеем о том, что соединились, ни он, ни я, – так я сказала. Но если мы продолжим, он должен знать мои намерения. Я хочу, чтобы его семя вошло в меня, и укоренилось, и превратилось в плод. Я хочу нашего ребенка.

– Ты меня понимаешь?

– Да.

– Ты согласен?

– Согласен.

– И ты признаешь своим этого ребенка и станешь участвовать в его воспитании здесь, на корабле, и позднее, на планете Гуге?

Он обдумал мои слова. Он улыбнулся мне и выразил согласие.

– Тогда мы можем перейти к третьему возвышенному посвящению, – сказала я. – К совместной практике взаимной радости.

Я скользнула бедрами вниз по его животу и уперлась в пружинистый горячий фаллос. Прильнув к груди Чжецуна, я поцеловала его ложбинку между ключицами. Он нежно потянулся обнять меня – и тут отключились генераторы гравитации, это же надо было найти момент. Я всплыла вверх как русалка, ошарашенная настолько, что даже не вскрикнула. Чжецун рванулся за мной, не рассчитал, стукнулся о переборку, и его развернуло под углом ко мне.

У нас заняло некоторое время, чтобы найти удобное положение и все- таки совершить задуманное. Внезапное возвращение гравитации могло бы покалечить нас обоих, даже убить, но мы не стали откладывать. Мы справились с задачей и сделали это с истинной страстью.

«Ночь» закончилась. Чжецун спит, его ум спокоен и тело удовлетворено.

Я сижу за компьютером, пристегнутая ремнем, и записываю в дневник самое волнующее событие в моей жизни. Каждый нерв и синапс моего тела, каждая частичка моей души говорят мне: мы зачали ребенка. Хвала богам. Да будет так.

 

Время в пути: 100 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25 лет

Немного истории. В начале нашего пути, когда генераторы искусственной гравитации работали надежно, монахи создавали мандалу из песка один раз в год. Они делали это в специальном помещении гомпы, монастыря Желтых шапок, в «Юцанге». Материалы хранились в жестких пластиковых цилиндрах: цветной песок, дробленые камень и кость, окрашенные рисовые зерна, блестки. Художники работали над мозаикой в течение нескольких дней. Когда мандала была готова, монахи распевали молитвы и посвящали ее божествам. А затем мандалу разрушали, что символизировало непостоянство всего сущего. Один из монахов сметал мозаику специальным веничком, превращая стройные геометрические узоры в мутные завихрения.

Через сорок лет после старта корабля от старых методов создания и разрушения мандал пришлось отказаться. Однажды сбой генераторов гравитации разрушил мозаику из песка раньше времени. Помещение заполнила медленная песчаная буря. Песчинки темно-бордового, лимонного, бирюзового, изумрудного, лилового и кроваво-красного цвета смешались в плавном кружении. Пришлось собирать их ручными пылесосами и долго, кропотливо сортировать. Никто не хотел, чтобы подобный кошмар повторился. Поэтому монахи придумали два новых способа выложить мозаику.

Первым вариантом было посадить песчинки и прочие мелкие частицы на клей, но тогда не вышло бы изящно разрушить мандалу по завершении. Второй вариант был куда сложнее. Мандалу собирали на круглых пластиковых щитах, и все материалы и детали конструкции были намагничены. Рисунок выкладывали уже не вручную, а при помощи манипуляторов. И хотя эта утомительная процедура добавляла уважения к труду художников, процесс был настолько долгим, а монахи так уставали, что Сакья Гьяцо отменил ежегодное создание мандал. Ритуал стали проводить раз в пять лет.

Сегодня мы отмечаем сотую годовщину нашего полета сквозь пространство. Я беременна ребенком женского пола. Девочка крутится в моем животе так, что я вспоминаю обучающие видео, где показывали соревнования смельчаков на скейтбордах, взлетающих по наклонным стенкам.

Мне кажется, что ребенок уже хочет наружу. Но Карма Хан, моя акушерка, говорит, что девочка еще слишком мала, даже если «крутится как белка в колесе». Забавное выражение, оно вызывает во мне прилив симпатии к ребенку и к Карме Хан тоже. Поскольку мое дитя беспокойно, я тоже не могу найти себе места. Я расхаживаю по своему кабинету для частных аудиенций во дворце Потала в «Юцанге», он носит название Солнечный павильон. Я решила пожить в «Юцанге», чтобы продемонстрировать монахам, что не стыжусь своей беременности, совсем наоборот.

Иэн объявляет посетителя. Заходит старший помощник Нима Фотранг, которую я не видела несколько недель. Она здесь не только с визитом ко мне, а выбралась навестить своего дядю в монастыре Желтых шапок. Нима принесла белый шелковый хадак, которых мне уже надарили столько, что я могу связать из этих дурацких платков чехол для «Калачакры». Старпом обвивает платком мою шею в знак добрых пожеланий. Смеясь, я перевешиваю хадак на нее.

– Объявленный вами конкурс взбаламутил всех призраков «Амдо» и «Кхама», в ком только есть художественная жилка, – говорит Нима. – Вы хотели, чтобы все сообщество создавало образ нашего будущего Дворца Надежды на Гуге? Ну так в процесс вовлечено уже столько народу, что успех миссии обеспечен.

Мой предшественник Сакья Гьяцо дал планете, к которой мы неуклонно движемся, имя Гуге – отчасти из-за буквы «g» в ее обозначении по каталогу, Глизе 581 g, а отчасти подразумевая древнее царство Гуге на территории Тибета. Какой наблюдательный и тонкий человек.

– Нима, а ты представила свой эскиз на конкурс? – спрашиваю я.

– Нет. Но вы никогда не догадаетесь, кто собрался участвовать.

Не догадаюсь. Я пялюсь на Ниму без малейшего понятия.

– Капитан Ксао Сонгда, наш рулевой. Он проводит уйму времени с циркулем и карандашом. Или в графическом редакторе, который монахи «Юцанга» загрузили для этих целей в «Пемако».

«Пемако» – это последняя версия нашей корабельной сети. Мне нравится ею пользоваться. Практически еженощно сеть показывает мне глубоководные сонограммы малышки, которая резвится в моем чреве, как реактивный кальмар.

– Надеюсь, капитан Ксао, наш героический Базз Лайтер, не рассчитывает на вкусные плюшки от судей по причине своего высокого статуса?

Нима хихикает.

– Вряд ли. Он рисовал в детстве и юности. А потом даже проектировал станции для поездов на магнитной подушке и тоннели в горах. Капитан считает, что у него хорошие шансы победить в анонимном конкурсе – не хуже, чем у других. И если он победит, это будет для него большим личным достижением.

Я хмыкаю.

– Конкурс перевернул его жизнь, ваше святейшество. Но, думаю, капитан заслужил развлечение. Хотя бы как один из старейших людей на корабле.

Мы еще немного болтаем. Нима спрашивает, позволю ли я положить ладонь мне на живот. Я разрешаю. Когда бешеная скейтбордистка, мое дитя пинается изнутри, мы с Нимой заливаемся смехом, как две школьницы. По некоторым критериям меня все еще можно так назвать.

 

Время в пути: 101 год

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 25–26 лет

Для родов я возвращаюсь в «Амдо». В самом начале сто первого года полета у меня отходят воды. Карма Хан, моя мать, Алисия и Эмили Палджор находятся при мне. Мой отец. Иэн Килкхор. советник Трунгпа и Чжецун нервно меряют шагами соседнюю комнату. Я о них почти не думаю. Рождение ребенка требует выносливости, тантрического сосредоточения и сотрудничества самого ребенка. Все это у меня есть, и девочка появляется на свет за каких-нибудь четыре часа.

Я лежу в свежезастеленной кровати, а малышка дремлет у меня на левом плече, завернутая в теплое покрывало. Родные и близкие окружают нас, как стража, хотя я ума не приложу, что могло бы нам угрожать: я никогда не чувствовала себя в большей безопасности.

– Когда вы назовете нам имя сладкой булочки? – говорит мама. – Ты восемь месяцев держала его в секрете.

– Спросите Чжецуна. Это он выбрал имя.

Все поворачиваются к Чжецуну. В свои двадцать один он выглядит как легендарный воин «Кхама», худощавый и гладколицый, безупречная бронзовая скульптура самого себя. Как я могу его не любить? Чжецун смотрит на меня. Я киваю.

– Ее зовут Киипа.

Он заливается румянцем, моя лапочка.

– Ах, – вздыхает Ньендак Трунгпа. – Дитя по имени Счастье.

– Если бы мы не стремились к счастью так сильно, – говорит папа, – мы могли бы просто радоваться жизни.

– Ты не сам это придумал, – фыркает мама. – И к черту твои простые радости жизни.

За спинами тех, кто столпился вокруг нас с малышкой, появляется невысокий седой крепыш. Я знаю его как отца Алисии и мужа Эмили, но для мужчин он в первую очередь главный специалист по топливу на нашем страт-корабле – то есть персона, известная всем и каждому. Я полагаю, что он, как мудрый человек, явился почтительно полюбоваться новорожденной. Или просто заглянул за своими женщинами?

– Здравствуйте, инженер Палджор, – приветствует его Недди в ипостаси советника.

– Мне нужно поговорить с ее святейшеством.

Канджур Палджор кланяется и подходит к моей кровати.

– Если позволите, ваше святейшество.

– Конечно.

Все покидают комнату, за исключением Палджора, Иэна Килкхора, Киипы и меня. На мои плечи опускается бремя ответственности. Как будто вес всех предметов на корабле, которые плавали в невесомости, сложился воедино, когда гравитация вернулась, и этот суммарный вес лег на меня и мою крошечную дочь. Счастливое мгновение разбилось как стекло, разлетелось в прах. Килкхор занимает место телохранителя у моего изголовья, но я уже знаю, что от новостей, которые принес Канджур Палджор, боевые искусства Иэна меня не защитят.

– Ваше святейшество, прошу великодушно простить меня, – произносит Палджор.

– Говори.

Он переводит взгляд на Килкхора и снова на меня.

– Я бы предпочел сообщить новости вам лично, ваше святейшество.

– Считайте, что Иэн одновременно здесь есть и его нет, – отвечаю я Палджору. – Как своего рода загадка или коан. Он говорит полезную правду.

Палджор кивает и касается моей руки.

– Около пятнадцати часов назад во время проверки топливного бака я обнаружил серьезное навигационное отклонение. Прежде чем довести эту проблему до вас, я провел тесты, чтобы убедиться, что не сделал ошибки в расчетах и не отреагировал слишком остро на ситуацию, не имеющую особых последствий.

Он прерывается и трогает одеяльце Киипы.

– Насколько мне вдаваться в детали, ваше святейшество?

– Пока что без деталей. Изложите суть.

– В течение ста двадцати часов «Калачакра» на полной скорости двигалась с небольшим отклонением от курса.

– Как? Почему?

– Прежде чем я отвечу, позвольте заверить вас, что мы уже скорректировали отклонение и скоро ляжем на правильный курс.

– Что значит «скоро»? Почему не прямо сейчас?

– Ваше святейшество, старпом Фотранг проложила временный курс, который приведет нас на прежнюю траекторию в направлении Гуге. Но теперь нам некоторое время придется компенсировать внеплановое расхождение с изначальным курсом.

– Скажите ее святейшеству, чем нам грозит это гребаное «внеплановое расхождение»! – требует Иэн Килкхор.

Я совершенно шокирована. Поворачиваюсь к своему другу и телохранителю:

– Иэн! Я думала, тебя здесь нет. Или ты как раз ушел, а оставил взамен ту часть себя, которая считает меня полной идиоткой? Убирайтесь, мистер Килкхор. Быстро.

Килкхору хватает благоразумия и такта подчиниться. Киипа, встревоженная моей вспышкой, крутится у меня на плече.

– Опасность, – говорю я Канджуру Палджору, – заключается в избыточном расходе топлива. Если мы слишком далеко отклонились от курса, нам не хватит запасов антиматерии, чтобы добраться до Гуге. Я верно описала нашу ситуацию?

– Да, ваше святейшество.

Он не преклоняет колени, как волхвы перед младенцем Христом, но приседает так, что наши лица оказываются на одном уровне.

– Я думаю – я почти уверен, – что у нас хватит топлива, чтобы завершить полет. Но сейчас даже самая малая разница может оказаться критической. Если возникнет еще хотя бы одна ситуация, которая потребует корректировки курса…

– Мы можем не долететь.

Палджор кивает и похлопывает Киипу по крошечной спинке – жест утешения.

– Как это вообще случилось?

– Человеческий фактор. Увы.

– Скажите мне, что произошло.

– Небрежность. Невнимание к данным, которые должны были предотвратить расхождение с курсом.

– Чья небрежность? Капитана Ксао?

– Да, ваше святейшество. Нима говорит, что за последние несколько недель его психика пошатнулась. То, что она считала эксцентричностью ума, оказалось возрастной деградацией. Капитан слишком долго не ложился в гибернацию и пережил слишком много стрессов. И он чересчур доверяет надежности электронных систем.

И еще он решил, что эскиз мандалы, посвященной нашей Надежде, важнее, чем его обязанности капитана, ведь страт-корабль запрограммирован добраться в пункт назначения на автопилоте. А в результате капитан сам ушел в режим автопилота.

– Где он сейчас? – спрашиваю я Палджора.

– Спит под медицинским наблюдением. Не урсидормизиновым сном, просто отдыхает, ваше святейшество.

Я благодарю Палджора и отсылаю его прочь.

Прижимаю к себе Киипу и утыкаюсь носом в ее сладко пахнущее личико.

Завтра я скажу Ниме, чтобы она велела своей команде оставаться не-спящими призраками, пока мы не будем точно знать все последствия ошибки капитана Ксао. Пока не станет понятно, удалось ли нам спастись от страшной участи – броска в никуда.

* * *

Моя малышка Киипа крутится в своей плетеной колыбели, и никакие ремни ее не удерживают. Я не боюсь, что она уплывет, если выключат гравитацию. Киипа обожает моменты невесомости. Она пользуется ими, чтобы упражнять свои руки-ноги и исследовать нашу каюту, где полно интересных вещей: статуэтки Будды, настенные украшения, звездные карты из металлической проволоки, модели космических кораблей. Киипе пять месяцев, и она явно считает себя большим зябликом или маленьким дельфиненком. Она порхает по воздуху или подпрыгивает на волнах, которые сама же и создает. Когда гравитация включена, Киипа перемещается по каюте ползком – медленно, но упорно. Маленькая попка движется вверх-вниз. На личике сосредоточенная гримаса, кончик розового языка высунут от усердия.

Будучи Далай-ламой, как говорят многие, я не должна была становиться матерью этого кальмарчика. Но у Карен, Саймона, Чжецуна и мамы Чжецуна другое мнение. И все они заботятся о Киипе. Даже советник Ти признает, что зачатие и рождение ребенка утвердили меня в чувстве кармической правильности происходящего сильнее любых других событий. Благодаря моей счастливой девочке я лучше выполняю свою работу. Святую работу.

Тем, кто неодобрительно цокает языком при виде Киипы, которая вертится у меня на руках, я говорю так:

– Этот ребенок – мое Колесо времени, моя мандала. Она способствует моему просветлению и совершенствованию. Настанет время, и она найдет собственный путь, исполнит свое предназначение. Умерьте негодование, и вам будет легче исполнить свое.

Но хотя я не беспокоюсь о Киипе во время отключений гравитации, я беспокоюсь о ее будущем… и о будущем всех нас.

Сможем ли бы благополучно добраться до системы Глизе 581? Из пятидесяти баков с замороженной антиматерией, с которыми (задолго до моего рождения) мы отправились в полет, тридцать восемь уже опустошены и сброшены. Палджор говорит, что мы примерно наполовину исчерпали тридцать девятый бак. Нам осталось пять с половиной лет до расчетного времени прибытия на орбиту Гуге. Со стороны наш корабль, лишенный большинства баков, начинает походить на обглоданный рыбий скелет самого себя, каким он стартовал к цели. Если «Калачакра» и долетит, то на последних остатках топлива, без резервов.

Я наивно предположила, что переход в режим торможения пойдет нам на пользу. Но Палджор сказал, что сброс скорости для страт-корабля (чтобы не перелететь через Гуге, как мячик для гольфа через лунку) потребует больше топлива, чем я полагала. Он продемонстрировал мне расчеты в доказательство того, что последний отрезок на пути к Гуге мы должны пройти с повышенной надежностью. Мы не могли себе позволить никаких случайностей, потому что наш аварийный запас антиматерии уже был истрачен – растворился в пространстве, истекая с магнитных катушек, генерирующих плазменный щит впереди корабля.

А вот во что я не верю, так это в то, что людей надо защищать от информации, которая напрямую связана с их жизнью. Поэтому советник Ти по моему распоряжению объявил всем не-спящим на корабле об опасной ситуации, в которой мы оказались. К счастью, общей паники не последовало. Вместо этого члены экипажа взялись разрабатывать стратегии экономии топлива, а монахи и монахини «Юцанга» – возносить молитвы о нашем благополучии. Уже очень скоро, когда мы начнем тормозить, все без исключения на корабле выйдут из гибернации и будут знать все, что происходит. Палубы корабля заполнятся людьми, готовящимися выйти на орбиту Гуге, оценить пригодные для обитания области между обращенной к солнцу стороной планеты и другой стороной, повернутой во мрак, и решить, которую из областей мы выберем для поселения.

 

Время в пути: 102 года

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 27 лет

Ксао Сонгда, наш капитан в отставке, умер двенадцать часов назад. Хотя Киипа на прошлой неделе отпраздновала свой первый день рождения, он так ее и не увидел.

Отдых под присмотром медиков не вернул капитану здоровья. Ксао беспокойно расхаживал по комнате и сумбурно говорил вслух. Понять его мог только тот, кто владел северными диалектами китайского языка. Симптомы говорили о нарушениях личности, подобных сенильной деменции, но прежде неизвестных медицине. Наши врачи пытались улучшить состояние Ксао при помощи транквилизаторов, плацебо (очень глупо, как по мне), экспериментальных диет и долгих прогулок по общественным местам отсека «Кхам». Ничего из перечисленного не помогло успокоить его и прекратить его невразумительные монологи. Я так хотела, чтобы Киипа встретилась с нашим капитаном (точнее, с его предыдущей аватарой, а не с нынешней жалкой реинкарнацией), но не рискнула напугать ребенка встречей с безумцем.

Стоит отметить, что все на борту «Калачакры», зная жертвы, которые принес капитан ради нашего общего блага, простили ему навигационную ошибку. Все выказывали ему уважение, относились к нему вежливо и терпеливо, как он того заслуживал. Нима Фотранг, которая стала нашим капитаном, полагает, что Ксао Сонгда и Сакья Гьяцо пострадали от одной и той же болезни, ведущей к распаду личности, хотя проявления ее были разными. Сакья использовал тантрические практики, чтобы положить конец своей жизни, а Ксао дошел до состояния, подобного болезни Альцгеймера. Но в конечном итоге их обоих нехватка сна, подавленное беспокойство и переутомление привели к смерти.

Думаю, что Ксао взялся за эскизы мандалы для конкурса как способ облегчить свое бремя. Когда стало окончательно ясно, что капитан не оправится от болезни, Иэн Килкхор пересмотрел все в его каюте, чтобы мы могли сохранить память о нем. Капитан Сонгда был стойким приверженцем тибетского буддизма, и он вел нас к цели на протяжении семнадцати световых лет из двадцати. Иэн принес мне две сотни эскизов мандалы, нарисованных капитаном от руки и в графическом редакторе.

Эти рисунки нас ужаснули и опечалили. То, что Ксао рисовал сам, больше напоминало разноцветные пятна Роршаха. Чертежи, созданные при помощи компьютерной программы, выглядели геометрическим кошмаром воспаленного разума. В них можно было рассмотреть зазубренные клыки, кривые когти, извивающихся червей и змеиные глаза. Ничего похожего на мандалу моей мечты.

– Увы, – сказал Иэн. – Старик, похоже, проглотил гипофиз комодского варана.

Учитывая нашу ситуацию с топливом и кончину капитана Ксао, я пока отложила конкурс на лучший эскиз мандалы.

Многие на «Калачакре» выступают за то, чтобы – со всем почтением к памяти капитана Сонгда – выбросить его тело в космическую пустоту. Еще один ломтик человеческой плоти в жертву великому ничто. Как я уже писала в своих заметках, мы неоднократно поступали так с телами умерших. Это вполне согласуется с буддийскими принципами, а в данном случае – еще и с земным обычаем хоронить капитана корабля за бортом. Ксао был великим капитаном. Но я предложила, как мне кажется, лучший вариант: доставить тело Ксао Сонгда на Гуге и выставить на камнях для небесного погребения. Бури сорвут плоть с его костей, подобно хищным птицам на Земле, и тело капитана станет нашим первым пожертвованием планете.

* * *

Один рабочий цикл тому назад капитан Фотранг начала торможение «Калачакры». Нам осталось четыре года пути до Глизе 581 g, и Канджур Палджор говорит, что, если наш плазменный щит не пробьет метеорит и не случится иного из ряда вон выходящего бедствия, мы успешно достигнем цели. Иэн замечает, что мы выберемся на планетарную орбиту, как транспортное средство с двигателем внутреннего сгорания, пыхтя и чадя. Я не вполне понимаю аналогию, но суть ясна. Хвала богам! Если бы только время шло быстрее.

Между тем я держу Киипу не-спящей. Меня не волнует мнение призраков, которые советуют мне уложить ребенка в капсулу и погрузить в химический сон. И я, и Чжецун получаем много радости от присутствия дочери, но дело не только в этом. Пусть Киипа станет старше и успеет побольше узнать к тому моменту, как мы спустимся на поверхность Гуге. В возрасте пяти-шести лет ее ум будет острее, и физически она будет более развитой, если проведет это время не в гибернации.

Каждый день, каждый час мое нетерпение усиливается. А наш корабль движется вперед.

 

Время в пути: 106 лет

Компьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 31 год

Практически все на борту заняты подготовкой. Менее чем через неделю наш страт-корабль доберется до Гуге. Мы встретимся с планетой на ее орбите – там, где солнце удерживает при себе ее массивный шар, сплюснутый на полюсах. Мы совершим несколько высадок в Страну снегов на нашем спускаемом аппарате, на «Якспрессе».

Чжецун будет вести челнок в одной из первых вылазок и полетит запасным пилотом еще в одной. Вместе с другими пилотами он проводит ежедневные проверки челнока, висящего в ангаре в переплетении пластиковых канатов. Другие техники занимаются своей частью работы, чтобы обеспечить надежность каждой механической детали – и надежность человеческого фактора тоже. Тревога в нас борется с надеждой. По моему настоянию бодхисатвы «Юцанга» переходят с палубы на палубу, помогая в наших трудах. Святые люди привлекают позитивные энергии в каждый отсек и делятся энергией со всеми, кто там работает.

* * *

Через двенадцать часов после того, как капитан Фотранг вывела «Кала- чакру» на орбиту Гуге, советник Ти приходит ко мне сообщить, что монахи завершили создание мандалы. Желтые шапки сами выбрали лучший из эскизов, без меня. Я с нетерпением спрашиваю, кто же победитель.

Автор избранной бодхисатвами мандалы – Люсинда Гомес, подросток из отсека «Амдо».

Недди просит монахов перенести магнитный щит с готовой мандалой в Бхава-парк, место отдыха в отсеке «Кхам». Благодаря тому что песчинки внутри закрытой конструкции удерживаются магнитным полем, мандалу можно установить вертикально. Летающая камера в парке передает ее изображение на большие экраны, установленные в общественных местах, и на мониторы видеокабинок. Разноцветная, яркая, с замысловатым узором – мандала теперь повсюду. Люди «Калачакры» празднуют прибытие к Гуге, едят и пьют, веселятся. Я стою перед оригиналом мандалы в Бхава-парке. Вокруг в изобилии развешаны ленты с молитвами и флаги. Я приветствую возбужденную Люсинду Гомес и монахов-художников, поздравляю их, обращаюсь с речью ко всем вокруг, и люди радостно откликаются на мои слова.

Желтые шапки распевают молитвы, посвящая мандалу божествам. Монахи исполнили мое поручение. Мандала распространяет на всех нас благословение великой Надежды и сплоченного Сообщества – их символы находятся в центре мандалы, в ее дворце. Киипа, которой уже почти шесть, тянется к нижней части мандалы.

– Здесь красивее всего, – говорит она.

Она никогда еще не видела завершенную мандалу во всем ее великолепии.

Монахи-художники снимают щит с мандалой с подставки, чтобы положить его горизонтально и смешать узор при помощи направленных внутрь конструкции потоков воздуха. Как диктует традиция, мандала должна быть разрушена, символизируя непостоянство всего сущего. Но я останавливаю их, подняв руку.

– Мы не станем разрушать эту мандалу из песка, – объявляю я, – пока не будет основано стабильное поселение на Гуге.

Все в парке Бхава встречают мое заявление радостными криками. Монахи возвращают мандалу на подставку. Тысячи пестрых конфетти высыпаются на нас из подвешенных наверху коробок, играет музыка, люди поют, танцуют, едят, смеются, движутся в толпе.

Киипа ловит порхающие в воздухе бумажные и пластиковые снежинки, глаза ее сияют восторгом.

* * *

Наш спускаемый аппарат покидает чрево отсека «Кхам» и направляется к планете Глизе 581 g, более известной всем на борту «Калачакры» как Гуге, Страна снегов.

Отсюда дружелюбная звезда, вокруг которой вращается Гуге, напоминает желток от колоссальной яичницы-глазуньи – скорее красноватого оттенка, чем желто-оранжевого. Рассеянная оранжевая корона вокруг солнечного диска играет роль яичного белка. Возможно, звучит не столь аппетитно, как выглядит, но мы проголодались. Мы хотим поскорее заполучить этот новый мир.

Гуге поблескивает внизу, как старая монетка.

За первую неделю на поверхности планеты колонисты разбили палаточный лагерь в одной из зон устойчивого климата близ терминатора. С высоты терминатор выглядит светлой дугой. Холодная сторона планеты являет смешение голубоватых и серых тонов с продолговатыми пятнами снежных полей и просторами ледников.

Колонисты стали между собой называть базовый лагерь Лхасой, а неровную местность вокруг него – Новым Тибетом. Люди на «Калачакре» приняли эти имена с великой готовностью, а советник Ти плакал, не скрывая слез.

Я наконец нашла в своем сердце любовь к этому человеку. Когда я впервые отправляюсь вниз, на планету, то уношу с собой его благословение. (Саймон, мой отец, уже внизу. Он исследует возможность выращивать ячмень, пшеницу и другие злаки в условиях разреженного воздуха и низких температур.) Киипа, разумеется, пока остается на страт-корабле – в каюте Недди, которую он теперь открыто делит с ее бабушкой, Карен Брин Бонфис. Недди и Карен Брин обожают и бессовестно балуют мою дочь.

Наш спуск не займет много времени, но я, как и большинство других колонистов второй волны, осознанно вхожу в транс. Я фокусируюсь на фотографии, которую Недди вручил мне после демонстрации мандалы на празднестве в честь нашего прибытия. Я проигрываю в своей памяти сказанные им слова.

– Когда ты стала подростком, Грета, я начал сомневаться в том, что ты сохранишь верность дхарме и буддийским принципам.

– Как тактично с твоей стороны сообщить об этом только сейчас, – усмехаюсь я.

– Но я никогда не терял веру на более глубоком уровне. Сейчас я могу сказать, что мои невысказанные сомнения развеялись, как летний туман на лугу.

Он отдал мне потертую фотографию – не прочный d-куб, а именно фотографию. Над ней я сейчас и медитирую.

На снимке запечатлен тибетский мальчик лет восьми-девяти, с широкой улыбкой глядящий в объектив. Он обнимает за плечи маленькую девочку, которая тоже глядит прямо перед собой, – розовощекую девочку с такими знакомыми глазами, что я просто разрываюсь от ужаса и счастья. Глаза маленькой сестрички предыдущего Далай-ламы, которая прожила так недолго, смотрят на меня со старой фотографии.

Они же смотрят на меня с лица Киипы.

Я медитирую над этой головоломкой, разглядывая ее со всех сторон. Скоро «Якспресс» опустится в Новом Тибете.