Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут

Дозуа Гарднер

ЛЕВИ ТИДХАР

МЕМКОРДИСТ

 

 

Леви Тидхар вырос в израильском кибуце, много путешествовал по Африке и Азии, жил в Лондоне, в тихоокеанском островном государстве Вануату и Лаосе. Лауреат премии Кларка – Брэдбери (вручает Европейское космическое агентство), был издателем «Майкл Маршалл Смит: Аннотированная библиография» («Michael Marshall Smith: The Annotated Bibliography»), антологий «Букварь для взрослых от Дика и Джейн» («А Dick & Jane Primer for Adults») и «Вершина всемирной фантастики» («The Apex Book of World SF»). Леви – автор сборника связанных рассказов «Ивритпанк» («НebrewPunk»), сборников повестей «Занятие для ангелов» («Ап Occupation of Angels»), «Горел и пузатый бог» («Gorel and the Pot-Bellied God»), «Превращения облаков» («Cloud Permutations»), «Иисус и Восьмеричный Путь» («Jesus and the Eighfold Path») и, совместно с Hup Банив, романа «Тель-авивское досье» («The Tel Aviv Dossier»). Автор множества рассказов, публиковался в «Interzone», «Clarkesworld», «Apex Magazine», «Sci Fiction», «Strange Horizons», «ChiZine», «Postscripts», «Fantasy Magazine», «Nemonymous», «Infinity Plus», «Aeon», «The Book of Dark Wisdom», «Fortean Bureau» и многих других. Его произведения переведены на семь языков. Недавние романы – «Книжник» («The Bookman»), его продолжения «Камера обскура» («Camera Obscura») и «Осама: Роман» («Osama: A Novel»), а самый свежий – «Большая игра» («The Great Game»). «Осама: Роман» получил премию World Fantasy 2012 в номинации «Лучший роман года». Готовится к выходу новый роман «Марсианские пески» («Martian Sands»). Леви Тидхар сейчас живет в Англии.

Говорят, будто каждый – герой собственной драмы. В рассказе «Мемкордист» нам предложен беспощадный взгляд на будущее, где каждому приходится смотреть и чужую драму…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМ, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

За куполом ярились ледяные бури Титана; внутри было тепло, сыро, пахло просочившимися сточными водами и ползучими растениями, карабкающимися по стенам надземных жилищ. Он пытался учуять ее запах на улицах Полипорта и не находил его.

Ее запах – базилик и ночь. Готовя, он иногда растирал листья базилика пальцами. Это возвращало ее, на мгновения, но возвращало – ту, какой она была в их первую встречу.

Полифем-Порт полон старых воспоминаний. Он мог бы вызвать их в любой миг, но никогда такого не делал. Вместо этого старался отыскать их в старых зданиях по полувнятным признакам. В древнем бахайском храме, где они прятались одним дождливым вечером и смотрели, как метеохакер пляшет под ливнем, окутанный брызгами. Там, где когда-то была кальянная, теперь магазин краулеров. В борделе для моряков на берегу. Назывался «Мадам Синг», теперь «У Флориана». Цыпочки выглядывали из окон, маленькие нагие фигурки, сделанные под мальчиков и девочек, мягкие, теплые, одноразовые, серийные номера деликатно впечатаны в изгиб шеи или бедра. Его ноги узнавали старые пути, и он шагал мимо лавок, мимо доков, углубляясь в коробочки-спальники, к кооперативному дому, где они впервые встретились, где по стенам карабкаются вьющиеся растения, заползающие в окна, – туда, где они встретились на вечеринке в честь семнадцатого года по нарративу Пима.

Он оглядывается и автоматически проверяет цифры, всплывающие в тумане. Подписчиков около двадцати трех миллионов, их стало немного больше после его повторного возвращения на Титан. Компиляция, собранная из того семнадцатого, крутится параллельно, появляются письма от подписчиков, вспыхивающие в нижнем правом углу, но он не читает.

Взгляд на ее окно, цветочный горшок снаружи – там раньше рос одинокий красный цветок, плотоядная роза Титана, с голодными, усеянными зубами присосками, – ее тогдашняя слабость. Каждый день она покупала на рынке мясо для розы. Теперь горшка нет, в окне темно, и ее тоже давным- давно нет.

«Может быть, и она откуда-то смотрит, – подумал он, – видит ли она меня, задирающего голову и высматривающего ее? Воспоминания ложатся пластами, пока не становится невозможно отличить, что – воспоминание, а что – память о воспоминании?»

Вряд ли. Словно подводя итог всей его жизни, это путешествие пошло ему на пользу, оказавшись путешествием к самому себе. «Мы – то, что мы есть», – и он отвернулся от окна, а ледяная буря выла над головой над защитным куполом.

В ту ночь на Титане тоже завывал шторм, но это Титан, здесь всегда так.

 

БОРТ «ГЕЛ БЛОНГ МОТА», РЕЙС ЗЕМЛЯ – МАРС, ГОД ПЯТЫЙ

В нарративе Пима на сегодня больше двадцати миллионов подписчиков, и мама счастлива, и Пим тоже счастлив, потому что улизнул тайком, пока мама спала, и теперь стоит перед большим иллюминатором корабля (на самом деле – экраном во всю стену) и смотрит вниз, в пространство, на медленно движущиеся звезды.

«Гел Блонг Мота» – старый корабль, поколения «Ман Спес» жили и умирали в нем, а корабль пересекал Солнечную систему – от самой Земли через внутреннюю и внешнюю системы, весь путь к Брошенному-За-Борт и Драконьим Мирам и обратно – снова и снова.

Пим полувлюблен в Джой, ровесницу, верящую, что Пим станет капитаном корабля. Джой учит его пиджину астероидов, почти общеупотребительному языку Марса и пояса астероидов, а Пим рассказывает о Земле, о вулканах и штормах, о городах на континентах. Он родился не на Земле, прожил там лет пять и переживал из-за отлета, но и был счастлив, и восторгался, и чувства эти перемешались.

Почти пятьдесят миллионов подписчиков следило, как Пим покидает Землю. Он не поднимался на лифте, а летел старым пассажирским МКК, Пим плыл в воздухе, когда гравитация пропала, а его не тошнило или там еще что. Потом они вышли на орбитальной станции, где у них была очень классная каюта, и гравитация вернулась, а на другой день забрались на борт большого-пребольшого, но все равно такого маленького и смешно пахнущего «Гел Блонг Мота». Пим видел марикультурные цистерны с угрями, креветками, омарами и кальмарами, ходил в гидропонные сады и разговаривал с главным садовником, а Джой даже показала секретную дверь и провела в служебные коридоры за стенами, где было очень сухо и пахло пылью и старой краской.

А теперь Пим смотрел в космос и думал, каков этот Марс. Глядя туда, он словно наблюдал за собственным будущим: не записанные еще терабайты и петабайты нарратива Пима, ждущие, когда их запишут так, как ему захочется. Странное чувство – Пим обрадовался, когда прибежала Джой и они вместе отправились к марикультурным цистернам: Джой сказала, что научит его ловить рыбу.

 

ТОНГ ЮН СИТИ, МАРС, ГОД СЕДЬМОЙ

Мама снова появилась со своим последним бойфрендом, Жонкилем Сингом, агентом синдиката мемкордистики. «Он нам очень нужен», – сказала мама Пиму однажды вечером, впечатывая в щеку мокрый поцелуй, пахнущий дымом. Пим знал, мама рассчитывала, что Жонкиль поднимет им подписку на Марсе – число подписчиков падает с тех пор, как они в Тонг Юне. «Скучный, провинциальный городишко», – говорит мама, это такое оскорбление у землерожденных.

Но Пиму Тонг Юн нравится. Ему нравится спускаться в гигантских лифтах до нижних уровней города, больше всего Пим любит Аркаду с аренами для боев гигантских дроидов, лавками мироигр и особенно – огромный Базар Многих Вер. Когда ему удается улизнуть из дома – они живут на поверхности, под куполом Тонг, в доме, который принадлежит другу маминого друга, – Пим спускается в Аркаду и оттуда идет на Базар.

Там и Церковь Робота, и исполинский храм элронитов, мечети и синагоги, буддистские и бахайские храмы, и даже площадь Гореан. Пим видел почти нагих девушек-рабынь, странно очаровательные, они улыбались, тянулись к нему и гладили по волосам. Там были воины из возрожденных марсиан, краснокожие и четырехрукие – они верили, что в древности на Марсе властвовал император, а они – потомки жителей великой империи и служат Императору Всех Времен. Пим хотел бы стать возрожденным, когда вырастет, у него будет четыре руки, а кожу покрасят красным, но стоило упомянуть об этом при маме, у нее случился припадок, и мама сказала, что на Марсе никогда не было атмосферы и никакого императора, а возрожденные просто… и тут она употребила очень грубое слово, а потом пошли обычные жалобы от подписчиков нарратива Пима.

Он слегка побаивается элронитов – они хотят втереться в доверие и чересчур белозубо улыбаются. Пим не очень доверяет другим. Он предпочитает тихие пути и места, где мало людей, и не хочет, чтоб другие знали, кто он.

Иногда Пиму самому интересно, кто он или кем станет. Один из маминых друзей спросил его: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – и он, вспомнив Джой, ответил: «Капитаном звездолета», – а мама рассмеялась фальшивым смехом, взъерошила ему волосы и сказала: «Пим уже стал тем, чем стал. Разве не так, милый?» Обняла его и добавила: «Он – Пим».

Но кто такой «Пим»? Пим не знает. Внизу, на Базаре Многих Вер, он думает, что, наверное, хочет стать священником или монахом – но какой религии? Каждая религия по-своему замечательна…

Пятнадцать миллионов следят, как он проходит через храмы, церкви и святилища, в поисках ответов на вопросы, которые сам себе еще задать не готов и, возможно, никогда не будет готов.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Итак, наконец он добрался до Брошенного-За-Борт, дальше некуда – только совсем уйти, и снял маленькую темную комнатку в маленьком темном ко-опе, в заднице луны, месте, соответствующем настроению.

Двадцать три миллиона подписчиков – мало для него и много для жителя Брошенного, вместилища краденого софта и хакерских сайтов, диких технологий и изгоев – города Брошенных-За-Борт, тех, кого вышвырнули в последний момент из огромных величавых звездолетов, покидающих Солнечную систему, уходящих навеки в путешествие без возврата по галактическому пространству. Найдет ли хоть кто-то из них новые планеты, новые луны, новые солнца, вокруг которых можно осесть? Будут там чужие или один лишь Бог? Никто не знает точно, а Пим – меньше всех. Однажды он спросил маму, почему бы им не отправиться с одним из кораблей. «Не будь дурачком, – сказала она, – подумай обо всех своих подписчиках, они разочаруются».

«Да в задницу всех моих подписчиков», – ответил Пим теперь вслух, зная, что некоторые обязательно пожалуются, некоторые отключатся и уйдут в другие нарративы. Никогда Пим не был особенно популярен, да, по правде, и не особенно хотел. «Все, что я делал в жизни, – подумал Пим, – все записывалось. Все, что я видел, все, чего касался, все, что чуял или говорил». Но было ли в сказанном или сделанном достойное быть сказанным или сделанным?

«Однажды я любил всем сердцем, – подумал Пим. – Довольно ли этого?»

Он знает: она была в Брошенном год назад. Но уехала прежде, чем прибыл Пим. Где она сейчас? Можно узнать, но Пим не делает этого. Она на обратном пути через внешнюю систему – может, в Лунах Галилея, где ее популярность высока. Пим решает напиться.

Несколько часов спустя он, шатаясь, плетется по темному переулку мимо кальянных и «кукольных домиков», клиник бодимодификации, одинокой миссии Церкви Робота, нескольких старомодных распивочных. Все, что растет в Брошенном, рано или поздно перегоняется в алкоголь. Или в курево.

Голова болит, сердце колотится. «Слишком стар», – подумал Пим, наверное, вслух. Два инсектоида материализовались из темноты и набросились на него. «Что это вы де…» – начал Пим, путаясь в словах, пока две машины умело обшарили его карманы, вторглись в главный узел – Пим только и мог, что тупо моргать, но отмечал, что подписчиков прибавилось, и понимал, что его грабят.

«Устройте шоу», – захихикал Пим. Попытался врезать одному инсектоиду, и тонкая, изящная металлическая рука протянулась и коснулась его – укус иглы в горло…

Парализован, но в сознании – не может звать на помощь, да и какой смысл? Это же Брошенный, если загнешься здесь, то виноват только ты.

Что они делают? Почему еще не сбежали? Пытаются отсоединить его мемкордер, но это же невозможно – они что, не знают, что это невозможно? – он прошит насквозь, получеловек-полумашина, записывающий все, ничего не забывающий. Внезапно Пим пугается, и паника словно вливает в него ледяную воду, и он пытается двинуться, слегка шевелится, зовет на помощь, хотя голос слаб и тонок, и рядом все равно никого, кто мог бы услышать…

Они вырывают куски памяти, терабайты жизни, дни и месяцы и годы исчезают в темном облаке. «Перестаньте, пожалуйста, – бормочет Пим, – пожалуйста, не надо…»

Кто он такой? Что он тут делает?

Имя. У него же есть имя…

Где-то далеко – крик. Два инсектоида поднимают вытянутые морды, щупальца вздрагивают…

Звук взрыва, и одна из тварей исчезает – горячие куски металла жалят Пима, жгут, жгут…

Вторая тварь отступает, подняв четыре клешни, как пистолеты…

Треск выстрелов отовсюду, в груди твари – огромная дыра, инсектоид исчезает в темноте.

Над Пимом появляется лицо: темные волосы, бледная кожа, глаза, словно убывающие луны:

– Пим? Пим? Слышишь меня?

– Пим, – шепчет он странно знакомое имя. Закрывает глаза, и больше не чувствует боли, и уплывает в прохладную, спокойную тьму.

 

ПАУЧЬЕ ЛОГОВО, ЛУНА, ГОД ПЕРВЫЙ

Нет, не память, скорее пленка, что-то видимое – проявляется из темного в светлое, лики чудовищ, нависшие над ним. огромные, как луны: «Пим! Мой милый маленький Пим!..»

Ладоши хлопают, и его прижимают к теплой, мягкой груди, он начинает плакать, но тепло обволакивает его. он уютно устраивается, и он счастлив.

– Пятьдесят три миллиона в пиковом показателе, – говорит кто-то.

– День первый, – говорит кто-то. – Год первый. И пусть все твои дни будут такими же счастливыми, как этот. Ты родился, Пим. Твой нарратив начат.

Он отыскивает сосок, пьет. Молоко теплое.

– Ну тихо, мой маленький. Тихо.

– Смотри, он оглядывается. Хочет увидеть мир.

Но это неправда. Он хочет только спать в этом теплом, спокойном месте.

– С днем рождения, Пим.

Он спит.

 

ПОЛИФЕМУС ПОРТ, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Вечеринка кишит людьми, домовая нода исключительно громко выдает «Нуэво Кваса-Кваса», полно «Сионского особого крепкого», сильный сладковатый аромат стоит в воздухе, впитываясь в одежду и волосы, и Пим слегка пьян.

Полипорт, Пим тут сам по себе: мама осталась в Галилеевой Республике, а он сбежал – прыгнул в древний транспортник, «Ибн аль-Фарид», Юпитер – Сатурн, в одну сторону.

Первый раз чувствует себя свободным. Показатели взлетают, но он за этим даже не следит. Пим не следует нарративу, а просто живет собственной жизнью.

Портовые бомжи шляются по Полипорту, мальчишки, вернувшись с Марса, лун Юпитера и колец Сатурна, высматривают корабли для следующего перелета в никуда…

Вечеринка: пара метеохакеров жалуется на устаревшие протоколы; в уголке корабельная крыса с «Ибн аль-Фарида» – Пим смутно помнит его по полету – весь в Луисе By, блаженная улыбка на роже, подключен, слабые токи щекочут его центры удовольствия; пять здоровых блондинок-австралиек с Земли в кругосистемном туре – разговоры летят вокруг Пимовой головы: «А откуда вы? А куда вы? А вы откуда?»

Титанские краулеры с отсутствующим выражением глаз; вирусодел, два художника, марсианский возрожденный, тихо разговаривающий с юпитерианским роботом, – Пим знает, люди посматривают на него, хотя притворяются, будто нет, – а показатели растут, вечеринка нравится всем.

Она выше его, длинные черные волосы собраны в шевелящиеся дреды – некое устройство заставляет их извиваться вокруг головы, словно змеи, – длинные изящные пальцы, обсидиановые глаза…

Люди оборачиваются ей вслед, разговоры стихают – она идет прямо к Пиму, не замечая остальных гостей, останавливается перед ним, изучает с ошеломленным лицом. Она видит то же, что он: показатель подписчиков, данные о занятом ресурсе, статистику поступлений, – и Пим говорит:

– Могу я угостить вас? – с самонадеянностью, которой на самом деле не чувствует, и она улыбается. У нее золотой зуб, и когда она улыбается, то кажется юнее.

– Я не пью. – Она все еще разглядывает Пима. Золотой зуб – это Другой, но не настоящий Соединенный, лишь цифровой разум, помещенный в ее мемкордерную структуру. – Восемьдесят семь миллионов, – говорит она.

– Тридцать два, – отвечает Пим.

Она снова улыбается:

– Пошли отсюда.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Память возвращается кусками – давний бэкап загружается в разум. Открыв глаза, Пим на секунду решает, что это она спасла его от тварей, но нет – лицо, склоняющееся над ним, незнакомо, и Пим внезапно пугается.

– Ш-ш-ш, – говорит женщина. – Вы пострадали.

– Кто вы? – хрипит Пим.

Цифры мелькают – видимый предел около сотни миллионов по всей системе, обновляется со скоростью света. Его рождение и близко к этому не подбиралось…

– Мое имя Зул, – отвечает она.

Это ему ни о чем не говорит. Меж обнаженных грудей у нее висит медальон. Пим сощуривается и различает собственное лицо.

Женщина пожимает плечами и улыбается слегка разочарованно. Гусиные лапки в углах темных глаз. На поясе у нее пистолет, черные кожаные брюки – единственная одежда.

– На вас напали дикие сборщики. – Она снова пожимает плечами. – У нас пару лет назад приключилась инвазия.

Сборщики – многоуровневые машины, сконструированные для работы за пределами человеческих куполов, – конвертируют породу в энергию, медленно трансформируя лунную поверхность, – дегенераты, как все в Брошенном. Пим благодарит: «Спасибо» – и женщина, к его удивлению, краснеет.

– Я вас смотрела.

Пим понимает – и немного печалится.

Они занимаются любовью на узкой кровати, в маленькой, душной, темной комнатке, где-то глубоко под поверхностью. Отсюда невозможно вообразить Шэрон, ледяную луну, или крохотный холодный диск небывало далекого Солнца, или гигантское поле галактических звезд, или тени кораблей Исхода, уплывающих из человеческого космоса. Только изначальное людское бытие нагих тел и солоноватой кожи, и лихорадочное сердцебиение, и Пим вздыхает, все еще необъяснимо печальный посреди возбуждения, потому что запаха базилика, который он ищет, здесь нет.

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…

Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, – улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…

На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…

Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.

– Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.

Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это – что?

Конечно, боль, да, но…

Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?

– Мама, – выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.

Внизу мир расстилается серебряной паутиной и волшебными огнями.

– Пятьдесят шесть миллионов. – Мама пытается улыбнуться. – И лучшие доктора, которых можно найти за деньги…

Но их недостаточно. Мама смертью заставила его вернуться, Пим не может разобраться в своих чувствах, он стоит здесь, и держит ее слабеющую руку, и смотрит за окно, в ночь.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Друг с другом им не нужны слова. Они ни сказали ни единого с тех пор, как покинули вечеринку. Рука об руку шли узкими улочками Полипорта, а над ними ярилась буря. Когда девушка потянула Пима в темный угол, он слышал стук сердец, ладонью осязал теплую смуглую кожу округлой груди, а цифры росли и росли, набирая миллионы, – второй уровень показывал ее цифры. Губы на его губах, полные, и у них вкус базилика. Ночью, когда они обнимали друг друга, цифры погасли, и осталась лишь она.

 

БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Когда они занялись любовью во второй раз, Пим произнес ее имя, а потом женщина, лежавшая рядом, заметила, медленно гладя его грудь:

– А ведь ты ее любил, – и в голосе слышалась легкая печаль. Глаза у женщины были круглые, зрачки – расширенные. Она вздохнула, тихий звук на краю Солнечной системы. – Я думала, может, нам…

Цифры опять падали, история его жизни – нарратив Пима отсчитывался по числу подписчиков в любой момент. Нарратив Пима шел во всем космосе – неужели и улетающие в кораблях Исхода, и обитатели чужих планет с неизвестными названиями – неужели и они следили?

Пим не знал. Ему было все равно. Он встал в темноте, оделся, вышел в ночь Брошенного, когда женщина заснула.

В эту минуту Пим решил отыскать ее.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Так странно снова вернуться в систему Плутона. А Гидра – самый странный из миров… Брошенный, ссадина на Шэрон, позади, Гидра еще дальше и холодна, так холодна… Драконья Нора, и Пим в гостях у дракона.

Когда он вспоминает время на Брошенном, в пятьдесят шестом – или это был пятьдесят седьмой? – году нарратива Пима, все путается. Это нижняя точка его жизни. Пим оставил Брошенный сразу после нападения, решив отыскать ее, – но он делал это несколько раз и никогда не…

Драконья Нора – это целая луна, заселенная миллионом живых тел с единым разумом.

Вьетнамские куклы массового производства далеких земных фабрик, доставленные сюда той же «Гел Блонг Мота», которой Пим летал еще ребенком, тысячи, десятки тысяч и, наконец, миллионы кукол, управляемых единым интеллектом, мозгом дракона, – рабочие муравьи, ползающие по лунной поверхности, вгрызающиеся в ее шкуру, превращающие ее в… во что?

Никто не знает.

Дракон – из Других, один из бесчисленных интеллектов, разработанных на цифровых Площадках Разведения, строки кода, размножающиеся и мутирующие, сливающиеся и расходящиеся миллиардами и миллиардами циклов. Говорят, что дракон – один из кораблей Исхода, теперь покинутый, но почему это случилось, неизвестно. Гидра – его мир – его местообитание? Произведение чужого, концептуального искусства? Никто не знает, а дракон не говорит.

Однако Пим гость, а дракон гостеприимен.

Тело Пима в хорошем состоянии, но дракон обещает его улучшить. Пим лежит в одном из отсеков, охваченный коконом-держателем, а крохотные насекомые ползают по нему, раскусывая и надрывая, сшивая и переделывая. Иногда у Пима возникает ощущение, что дракон одинок. Или, может быть, хочет, чтоб другие увидели его мир, и потому пригласил Пима, чьи показатели впечатляюще выросли ко времени высадки на Гидре.

«Гел Блонг Мота» доставила его сюда из Галилеевой Республики медленным, полным досуга полетом, а капитаном ее была Джой, и они с Пимом делились вином и рассказами и смотрели в космос, а однажды занялись любовью, медленно и неспешно, как старые друзья.

«Почему ты никогда не прилетал к ней?»

Вопрос звучит в его мозгу, пока Пим висит в теплых объятьях кокона. На Гидре очень тихо, куклы драконова тела почти не шумят, перемещаясь по своим делам – какими бы они ни были. Пим думает о вопросе Джой, но сознает, что ответа нет и никогда не существовало. Случались другие женщины, другие места, но никогда…

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СЕМНАДЦАТЫЙ

Самый интимный момент его жизни: словно они вдвоем стали центром всей вселенной, и ничто больше не имело значения, только они, и когда они целуются, когда сбрасывают одежду, когда касаются друг друга неуклюжими, нетерпеливыми пальцами, за ними следит вселенная, следит за изумительным слиянием двух тел, двух душ. Их сливающиеся колонки доходят до миллиарда и продолжают тянуться вверх. Такого больше никогда не будет, думает он, слыша ее, ощущая губы на его шее, и он думает: она права, больше никогда…

 

КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ВТОРОЙ

Ступая детскими ножками по широкому простору восстановленного парка в сердце города, укутанного в иглоподобные башни горнодобывающих компаний, Пим смеется, радуясь, когда руки взрослых подхватывают его и подбрасывают. «Моя детка. – говорит мама, и прижимает его еще крепче, и целует его (эти странные цифры в уголках глаз все бегут и меняются – теперь он привык к ним, не обращает на них внимания), – у тебя в два раза больше времени на все. Будущее ждет тебя…»

И Пим счастлив, обхватив руками мамину шею, а будущее – это блистающая дорога в уме Пима, длинная бесконечная дорога белого света, посередине которой шагает Пим, и конца ей не видно, и он снова смеется и выворачивается, чтоб убежать к прудам, где большие зеленые ящерицы греются на солнце.

 

ДРАКОНЬЯ НОРА, ГИДРА, ГОД СТО ПЯТНАДЦАТЫЙ

В Драконьей Норе, в муравейнике, входы в который поднимаются над поверхностью Гидры, словно вулканические горы, в коконах его старого друга дракона, Пим говорит:

– Не уверен, старина, что ты сможешь снова починить меня, – и закрывает глаза; кокон словно мягкий вьетнамский шелк на его коже.

Дракон мурлычет вокруг, тысячи его тел снуют по сложному переплетению тоннелей. Число подписчиков поднимается до пятидесяти миллионов, и Пим думает: «Они хотят увидеть, как я умру».

Он ворочается в коконе, а дракон бормочет успокаивающие слова, утратившие смысл. Пим пробует вспомнить лицо мамы, вкус ягод на марсианской ферме, дождь из дождевальных генераторов Ганимеда или объятия женщины с Брошенного, но ничто не задерживается, ничто больше не остается в его разуме. Где-то все это существует, даже сейчас его уходящие чувства транслируются и накапливаются – но это, с пугающей ясностью понимает Пим, и есть близящееся прекращение нарратива Пима, и его пронизывает ужас. «Дракон!» – кричит он, и тогда что-то прохладное касается его шеи и вливает облегчение.

Пим плывет в дремотном полусне, убаюканный ритмичным покачиванием кокона. Запах, аромат, по которому он тоскует, нежный и свежий, словно ба… какая-то трава? Пим цепляется за память, глаза приоткрываются от усилия, но все бесполезно, больше ничего, кроме слабого, тревожащего сожаления, и в конце концов Пим отпускает его. Девушка, которая…

Что-то было?

Он же никогда…

Наконец Пим снова закрывает глаза, и постепенно истинная тьма возрождается, странная и незнакомая даль: даже безостановочно бегущие числа на краю зрения, прежде всегда бывшие тут, меркнут – это так странно, что он засмеялся бы, если б мог.

 

ПОРТ ПОЛИФЕМУС, ТИТАН, ГОД СОРОК ТРЕТИЙ

Он шагает по давно знакомым улицам того, сорок третьего года нарратива Пима, ища ее в запахе старых воспоминаний. Ее там нет, но внезапно, пока он идет под куполом, в вечно бушующей буре, он переполняется надеждой: будут другие места, другие времена, и там, где-то в Солнечной системе, когда-нибудь в нарративе Пима, он снова отыщет ее.