Перу Кэйтлин Р. Кирнан принадлежат четыре романа: «Пятерка чаш» («The Five of Cups»), «Шелк» («Silk»), «Порог» («Threshold») и «Низкая красная Луна» («Low Red Moon»). Короткие фантастические рассказы писательницы публиковались в многочисленных журналах и антологиях, а затем были выпущены в авторских сборниках «Tales of Pain and Wonder» и «From Weird and Distant Shores». Также Кэйтлин P. Кирнан написала сценарий комикса «Грезы» («Dreaming») для DC Comics/Vertigo. Последним вышедшим в свет произведением является повесть «Драй Сэлвейджес» («The Dry Salvages»). [63] Автор проживает в Атланте, штат Джорджия.

В публикуемом здесь рассказе писательница излагает свое видение Первого Контакта, который, по ее мнению, совершенно не похож на то, что показано в «Стартреке».

— Вы снова напились, мистер Пайн, — сказала Сара. Я решил, что надо бросить какое-то из моих занятий: или перестать пялиться на эти проклятые снимки, присланные из полиции сегодня утром, или оставить в покое ногти, или прекратить думать о сексе. Что-то надо сделать. Но что бы я ни сделал, это все равно не имело значения, поскольку Сара не задавала вопросов. На это она уже не тратила времени. Она стала совсем другой девочкой и говорила с такой откровенностью и уверенностью, которые никак не вязались с ее искусственно-красивым личиком. Этот диссонанс, эта абсолютная неоправданность ожидания всегда заставляла людей сидеть тихо и слушать. Если я тогда рассматривал снимки — а я, честно говоря, не могу вспомнить, чем занимался, — то, вероятно, отложил их в сторону и посмотрел на Сару.

— Есть и другие, не менее интересные занятия, — ответил я, что прозвучало как попытка извинения или оправдания, но Сара нахмурилась и покачала головой.

— Только не для тебя, — прошептала она.

Ее голос был настолько тихим, что я с трудом разобрал слова, сквозь негромкое гудение ее внутренних органов и шорох автомобильных шин на улице за окном. Сара моргнула, отвернулась, и стала рассматривать темно-серое небо, низко нависшее над Гудзоном. Снегопад наконец-то прекратился, и тяжелые рваные тучи угрожающе выделялись на блеклом небосводе. Господи. Я помню эти чертовы тучи, могу даже вспомнить связанные с ними ощущения, но не могу вспомнить, чем занимался, когда Сара сказала, что я опять напился. Что-то помним, что-то забываем. Всего поровну.

— Агентство не будет платить пьяницам, мистер Пайн. На улицах Нью-Йорка полным-полно алкоголиков и наркоманов. Они стоят не дороже крысиного дерьма. Агентству нужны люди с ясными мозгами.

Сара отчетливо выговаривала каждое слово, чтобы оно врезалось в мозг. И никогда не забывала упомянуть Агентство. Никогда. Возможно, в ее речевой программе произошел какой-то сбой, а может, при встрече с ней я просто становился параноиком. Сара, выпивка, проклятое Агентство и, если уж на то пошло, февраль на Манхэтгене. К слову сказать, я пожертвовал бы тремя пальцами из десяти, чтобы ближайшим же рейсом вылететь обратно в Лос-Анджелес.

— Мы тебя наняли только потому, что Фенимор поручился, что ты не пьешь. Мы проверили твои записи в Департаменте…

— Сара, зачем ты пришла? Что тебе нужно? У меня много дел, — И я ткнул большим пальцем в сторону захламленного стола напротив неубранной постели. — Это дела твои и Агентства.

— Ты ни на что не годен, когда пьян.

— Верно, так почему бы вам не уволить мою бесполезную, отравленную алкоголем задницу и не отправить ближайшим рейсом в Лос-Анджелес? После сегодняшнего утра я действительно ни на что не годен.

— Мистер Пайн, когда вы брались за это задание, вы знали, что могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. — Она продолжала смотреть в окно на мутную, запорошенную снегом реку и Джерси, и ее лицо приняло почти выжидающее выражение, а тусклый зимний свет нехотя скользил по нестареющему покрытию, заменившему кожу. — Мы же специально обговорили этот пункт.

— Конечно обговорили, — пробормотал я, больше для себя и лишь в малой степени для киборга, который все еще требовал называть себя Сарой.

А потом я обошел кровать и уселся на крутящийся алюминиевый стул перед столом. Я изобразил кипучую деятельность, перелистывая многочисленные бумаги в надежде, что Сара поймет намек и оставит меня в покое. Мне требовалось выпить и немного побыть в одиночестве, чтобы решить, что же делать дальше. После всего, что довелось увидеть и услышать, после просмотра полученных фотографий, после всего, что мне запретили фотографировать, я начал понемногу понимать, почему Агентство в этом случае предпочло не бить тревогу и оставило в неведении и Центр по контролю за заболеваниями, и Всемирную организацию здравоохранения, и БиоКон. Почему они решили вызвать чистильщика.

— Ближе к утру снова пойдет снег, — сказала Сара, не отрывая взгляда от окна.

— Если только эту гадость можно назвать снегом, — нетерпеливо отозвался я. — Он даже не белый. И пахнет… черт, я даже не могу сказать, чем он пахнет, но уж точно не снегом.

— Вам надо научиться забывать прошлое, мистер Пайн. Иначе дело может кончиться плохо. Очень плохо.

— Это политика Агентства? — спросил я, и Сара нахмурилась.

— Нет, это я так считаю.

Она вздохнула, и мне стало интересно, было ли это просто атавистической привычкой или кислород действительно необходим для функционирования сложных биомеханических устройств ее начинки. Интересно, сохранила ли она способность заниматься сексом? У нас с ней было несколько встреч, давным-давно, когда она еще на все сто процентов состояла из плоти и крови. В те давние времена, когда она была внештатным чистильщиком, до того, как Агентство предложило ей постоянный контракт и отправило в эту громадную мусорную кучу под названием Манхэттен. И, если меня спросят, могу ответить, что тогда, давным-давно, я сказал ей, что это ее жизнь, и решение принимать надо ей самой, и что девушка вроде Сары не нуждается ни в чьих советах при выборе своего пути.

— Я только хотела сказать, что надо жить настоящим. Это все, что у нас…

— Ладно, забудь, — бросил я, чересчур быстро отводя взгляд от слишком четких и кровавых картинок, скользивших по экрану старенького портативного компьютера «Сони Акамацу». — Но все же спасибо за совет.

— Не за что, — прошептала Сара. — Это мой долг.

Она наконец отвернулась от окна и застыла темным силуэтом среди морозных узоров на плексигласе, разделившим пополам широкое небо.

— Если мне что-нибудь понадобится, я позвоню тебе или Темплтону, — сказал я.

Сара изобразила улыбку и направилась к двери моего крошечного гостиничного номера. Она отворила дверь и, перешагнув одной ногой порог, остановилась. Плотный холодный воздух и резкий свет флуоресцентных ламп из коридора создали вокруг ее фигуры ореол, словно остаточное излучение.

— Постарайтесь оставаться трезвым, — сказала она. — Пожалуйста, мистер Пайн. Это… На этот раз все может оказаться гораздо тяжелее, чем обычно.

Ее зеленовато-карие глаза — эти удивительные устройства по восемь миллионов за пару, изготовленные из оптоволоконных нитей и устойчивого к внешним воздействиям акрила, снабженные платиново-ртутными линзами и напичканные микросхемами, которые лучшие немецкие оптометристы сумели разместить в шести с половиной кубических сантиметрах, — замерцали влажным блеском. И я предположил — тогда или, может быть, позже, это я тоже не могу вспомнить, — что этот блеск говорил о чем-то, что Сара побоялась произнести вслух, что в ее мозгу было заблокировано пометкой «Ограниченный доступ».

— Пожалуйста, — повторила она.

— Обязательно. В память о прошлом, — ответил я.

— О чем бы то ни было, мистер Пайн.

И она вышла, тихо притворив за собой дверь и оставив меня в моей мрачной комнатушке, с еще более мрачным светом зимнего солнца, проникающим в единственное покрытое уличной копотью окно. Я слышал, как ее шаги затихли у лифта в дальнем конце коридора. Удостоверившись, что Сара не вернется, я потянулся за полупустой бутылкой шотландского виски, припрятанной под кроватью.

* * *

Тогда, в прошлом, я еще каждую проклятую ночь видел во сне Европу. Спустя несколько лет, когда меня наконец уволили из Агентства, и я стал просто Дитрихом Пайном, гражданским пенсионером, доживающим свои дни то в восточном Лос-Анджелесе, то на Манхэттене, то в Сан-Диего, — я довольно много путешествовал для обычного пьяницы. Мой друг через приятеля одного медика свел меня с подпольным настройщиком мозгов. И тот всадил в мой череп крошечную серебряную микросхему рядом с мозжечком. Кошмары прекратились словно по волшебству. Прекратились полеты во сне, холодная испарина и отчаянные крики, заставлявшие соседей вызывать копов.

Но той зимой на Манхэттене от настройщика мозгов и его волшебной серебряной микросхемы меня отделяли долгие десятилетия. И каждый раз, как только бессонница меня оставляла, стоило задремать на пятнадцать или двадцать минут, как я снова падал вниз, бесшумно проносился сквозь тьму мимо Ганимеда, устремляясь к Большому Красному Пятну, в этот вечный пурпурный водоворот, в свой персональный ад из клубящихся фосфоресцирующих туч. И я молил темных юпитерианских богов, наблюдавших за моим падением, чтобы позволили мне благополучно миновать все спутники, чтобы око антициклона наконец поглотило меня и утащило вниз, сожгло и исковеркало мое тело в бездонной пасти сверкающих молний и неимоверного давления.

Но мне никогда это не удавалось. Ни единого раза.

— Ты веришь в грех? — как-то спросила меня Сара.

Тогда она была просто Сарой, вживленные органы и встроенные микросхемы появились намного позже, а я, полностью удовлетворенный, лежал в ее объятиях и пялился на потолок нашей квартиры. Я просто рассмеялся в ответ.

— Я серьезно, Дит.

— Ты всегда серьезна. Ты возвела серьезность в степень точной науки.

— Мне кажется, ты увиливаешь от ответа.

— Да, наверно, так. Но это довольно глупый и никчемный вопрос.

— И все же ответь. Ты веришь в грех?

Нет никакой возможности определить скорость, с которой я мчусь к ненасытному и желанному шторму, а потом меня перехватывает Европа. В другой раз. Может быть, в следующий раз.

— Это всего лишь вопрос, — настаивает Сара. — Не пытайся превратить его в нечто большее.

— Все мы рано или поздно получаем то, что нам причитается.

— Это совсем не то. Я спрашивала о другом.

А потом раздается телефонный звонок, или моя рука проскальзывает между ее небритыми ногами, или оживает один из двух пейджеров, и момент уходит, а я избавляюсь от ее настойчивости.

Эта сцена никогда не происходила так, как я ее описал, но кому какое дело?

В моих снах Европа становится все больше и больше, наплывает на меня из темноты, совсем как в тех ознакомительных роликах, просмотры которых вменялись в обязанность каждому, кто хотел получить лицензию чистильщика. Фрагменты видеозаписей одной межпланетной станции глубоко врезались в память: бесконечные смятые простыни льда цвета ржавчины или песка поднимаются навстречу так быстро, так быстро… а я всего лишь маленькое пятнышко плоти в белом гермокостюме, пересекаю угольно-черные небеса с севера на восток, лечу над Маэль Дьюн, над грядой Эхион, Циликс, юго-восточной оконечностью Радамантиса. Я всего лишь падающая звезда, которая несется над ужасающе разрастающимся ландшафтом, и не могу вспомнить, как закрыть глаза.

— Парень, я была там, когда они открыли эту чертову штуковину, — повторяет Ронни и делает еще одну затяжку. У нее дрожит рука, и пепел падает на пластиковый стол. — Я просилась в Турцию, верно, корреспондентом на проклятую войну, но вместо этого получила задание освещать прибытие АйсПИКа. Я вместе со всеми сидела в пресс-центре и смотрела репортаж из карантинного отсека, как вдруг завыли сирены.

— Агентство отрицает твое присутствие, — говорю я как можно спокойнее, и она улыбается своей нервной, хрупкой улыбкой, потом сухо и невесело смеется, и серые струйки дыма тянутся из ее ноздрей.

— Дьявол, я знаю об этом, Дит. Эти мерзавцы все время переписывают историю, чтобы она соответствовала их планам, но я была там, парень, я все видела, пока они не закрыли камеры. Я видела все это дерьмо, «которого никогда не было». — И она изображает кавычки указательными пальцами в воздухе.

Это был наш последний с Ронни разговор, в последний раз, когда я навещал ее в психиатрической лечебнице Ла Каса. Через две или три недели она повесилась на электрическом проводе. Конечно, я приехал на похороны. Агентство прислало парочку своих людей в черных костюмах с тщательно заготовленными соболезнованиями для родственников, и я слинял еще до окончания скорбных речей.

И здесь, в нескольких километрах от пересечения хребта Тектамус и хребта Гармония, я заметил знакомую россыпь черных пятен, беспорядочно разбросанных по двум сходящимся равнинам.

— Вулканические льды, — раздается в моем шлеме шепот Сары.

Я слишком хорошо знаю, что ее нет со мной рядом, как не было уже долгие и долгие годы, что ее голос просто чудится мне и помогает разрушить гнетущую тяжесть безмолвия. Я начинаю считать ячейки конвекции, как считают горошины четок, как будто я был католиком и мог верить в грехи. Я еще слишком высоко, чтобы заметить какие-то свидетельства посадки, так что не могу определить, который из кратеров проходит под названием «Кратер, точка ввода 2071А», незаживающая язва, названная «вратами мора» и «устами Сакпата» в книге Эммануиля Везерби-Джонса, посвященной хьюстонскому инциденту и его следствиям в теоретической и прикладной астробиологии. Мне пришлось порыться в литературе, поскольку автор не позаботился объяснить, кто или что такое Сакпата. Я нашел его в старой книге о культе Буду в афро-карибских религиях. Сакпата был богом болезней.

Я все еще слишком высоко, чтобы отыскать «уста Сакпата», да я и не пытаюсь этого сделать.

Я не хочу этого знать.

На горизонте меня терпеливо поджидает совсем другое божество.

— Они подняли такой визг, — продолжает рассказывать Ронни. — Парень, мне его никогда не забыть, сколько бы пилюль в меня не запихнули. Мы все просто остолбенели и остались на своих местах, а этот костлявый парнишка из «Си-эн-эн»…

— В прошлый раз он был из «Ньюсуик», — вставляю я, и она трясет головой, снова затягивается сигаретой и трет покрасневшие глаза.

— Ты считаешь, это важно?

— Нет, — неискренне признаю я, и Ронни некоторое время молча сверлит меня взглядом.

— Когда ты в последний раз смог нормально выспаться ночью? — неожиданно спрашивает она, и я то ли смеюсь в ответ, то ли пожимаю плечами. — Ну вот, я так и думала.

А потом звезды с грохотом проносятся мимо моего гидробота, взвиваются черные столбы дыма, воет вентиляционная система и появляются первые зернистые кадры видеосъемки, но я ничего не слушаю. Я слишком занят своим беспомощным полетом над вздыбленными просторами Европы и бескрайними нагромождениями скованных морозом глыб — остывший мир, навсегда пойманный тенью Большого Папочки Юпитера, замерзший на несметное количество веков… Но будь я проклят, если он умер. А потом я просыпаюсь от собственных стонов или криков или, если повезет, слишком напуганным, чтобы издать хоть какой-то звук.

* * *

— Теперь они готовы вас впустить, мистер Пайн, — докладывает мне коп.

Это обычный патрульный полицейский в голубой форме, и я удивляюсь его присутствию. Почему Агентство не берет это в свои руки? Наверно, этот тот самый бедолага, который обнаружил спуча. Темплтон мне сказал, что кто-то пожаловался на вонь, и инспектор распорядился прислать копов, так что, возможно, именно этот парень ответил на вызов. Где-то поблизости должен быть его напарник. Я кивнул, а полицейский беспокойно оглянулся через плечо на распахнутую дверь квартиры. В проеме виднелся полупрозрачный полиуретановый шатер, ровно по центру перечеркнутый черной застежкой-молнией, воздушные шланги змеились в разных направлениях, аппараты поддерживали в шатре пониженное давление. Сомневаюсь, что коп еще будет дышать, когда бригада следователей закончит со своими делами.

— Тебе часто приходится видеть такую гадость? — спросил он, и не требовалось особо тонкого слуха, чтобы заметить, что голос подрагивает от страха. От страха и смятения, что нередко предвещает панику.

Я не ответил. Я был слишком занят проверкой батарейки в одной из камер, а кроме того, имелся особый приказ Темплтона, предписывавший держать рот на замке при общении с посторонними. Да и тот факт, что парень был уже ходячим трупом и стал им еще в тот момент, когда утром вышел на службу, не слишком располагал к болтовне.

— А я вот что могу сказать: я никогда не видел такого дерьма, как там, — снова заговорил коп и закашлялся. — Я хотел сказать, что вам приходится смотреть на самое отвратительное, что есть в этом городе, а мне ведь пришлось четыре года отслужить в армии. Да я был в этом чертовом Дамаске после взрыва бомбы, но клянусь Всемогущим Христом…

— Ты был в Дамаске? — спросил я, не отрывая взгляда от своего оборудования, и по второму разу стал проверять установки на портативном генетиграфе, прицепленном к поясу.

Я был слишком занят, чтобы взглянуть ему в глаза.

— О да, я был там. Помогал убирать весь хлам с улиц, когда пожары прекратились.

— Значит, у нас есть что-то общее, — сказал я и нажал кнопку «пуск» на видеокамере.

Серый жидкокристаллический дисплей показал пять нулей. Мои приборы были связаны с оборудованием передвижной лаборатории в стоящем на улице черном «шевроле» с мэрилендскими номерами и желтым шариком от пинг-понга, насаженным на антенну. Я знал, что там сидит и Сара, ждет моего подключения, она уже готова слушать все, что слышу я, и видеть своими прекрасно откалиброванными глазами все, что окажется в поле моего зрения.

— А ты был в Сирии? — обрадовался коп, что можно поговорить о чем-то другом, кроме как об ужасе за дверью квартиры.

— Нет, я тоже подчищаю после того, как кто-нибудь наделает ошибок.

— А-а, — разочарованно протянул парень. — Понятно.

— Один мой друг участвовал в войне. Но он служил на Кипре, а потом в горах.

— Ты с ним когда-нибудь разговаривал? Ну о том, что было на войне?

— Никогда. Он не желает к этому возвращаться.

Я все-таки поднял голову, подмигнул копу и прошел мимо него к ожидавшему у двери лаборанту. Несмотря на промозглый холод коридора, он вспотел в своем защитном гермокостюме. Чистильщикам гермокостюмы не положены, это мешает контакту. Так что мы довольствуемся парой часов дезактивации, антидотами, антитоксинами, слабительными и надеемся не перейти допустимую грань.

— Это ведь плохо, да? — спросил коп. — То есть по-настоящему плохо?

Но я не стал оборачиваться, а просто пожал плечами, пока лаборант расстегивал для меня черную молнию пластикового занавеса.

— А тебе так показалось? — спросил я и ощутил легкое движение воздуха, когда передо мной открылась узкая щель.

— Господи, парень, неужели нельзя просто ответить! — воскликнул коп. — Неужели я этого не заслуживаю? Как ты думаешь?

Поскольку я не мог ответить ни на один из его вопросов, да и не очень-то хотел на них отвечать, я проигнорировал их и шагнул за прозрачную перегородку в преддверие ада.

* * *

В Американском музее естественной истории, на четвертом этаже, рядом с залом позвоночных, где собраны разнообразные скелеты динозавров, до сих пор действует любопытная выставка. Агентство почему-то не прикрыло ее после первых прорывов, когда стало известно о заселении спучами целого квартала в Филадельфии или опустошении трейлерной стоянки где-то в Западной Виргинии. Но экспозиция не пользуется большой популярностью, как можно было бы ожидать. В темном, пропыленном закутке громоздились уменьшенные модели и висели диаграммы, а на экране мониторов крутились ролики с гидроботов АйсПИКа, демонстрирующие бесконечные черно-белые кадры серых просторов морских глубин в миллиардах километрах от Земли. Сразу после открытия здесь было выставлено несколько образцов из запасов НАСА, но их давным-давно переместили куда-то в другое место. Сам я их ни разу не видел, но один знакомый геолог из сотрудников музея утверждал, что они действительно там были. Черно-синий осколок вулканической породы, герметично запечатанный в люцитовой пирамиде, и две заполненные формалином емкости, в одной из которых плавал розовый червяк не более нескольких сантиметров длиной, а в другой — уродливый маленький слизень, которого ученые обозвали «рыбой-звездой».

По-моему, название «пиявка-звезда» было бы точнее.

Во вторник, на следующий день после того, как я исследовал место происшествия на Колумбус-авеню, совершенно больной с похмелья и надеющийся избежать встречи с Сарой, я вышел из отеля и проехал на подземке до музея. Там я провел пару часов, одиноко сидя в забытом всеми зале и просматривая бесконечно повторяющиеся видеозаписи. В зале работали сразу три монитора — документальные отчеты НАСА о первом исследовании Европы, начатом «Пионером-10» в 1973 году, результаты облета Северного полушария спутника, предпринятого незадолго до того, как АйсПИК запустил свои зонды, и фрагмент записи, сделанной подо льдом. Вот ради него-то я и пришел.

Я жевал аспирин и смотрел, как немигающий глаз зонда пытается проникнуть в бесконечные темные глубины чужого океана сквозь узкую щель корпуса и слой планктона. Но узкий луч бортового прожектора не мог пробиться более чем на несколько футов. В самом конце ролика на мониторе появился один из термоканалов, через который по длинным трубам в холодный океан Европы выбрасывались потоки перегретой и обогащенной метаном и водородом жидкости. Рядом с трубами можно было заметить неопределенные контуры извивающихся и мельтешащих существ. Неожиданно перед линзами камеры промелькнуло что-то похожее на угря. В следующую секунду морские глубины сменились быстро бегущими титрами, потом появился логотип НАСА, и видеоролик пошел сначала.

Я постарался представить, каким волнующим мог показаться этот шестиминутный ролик в те далекие времена, как люди выстаивали в очереди, чтобы только его увидеть. До того, как вся эта чепуха надоела и люди перестали обсуждать работу АйсПИКа и его дурацких звездных рыб. До того, как правительство зарубило большую часть программ НАСА по экзобиологии, отменило все экспедиции на Европу и отказалось от планов по исследованию Титана. Задолго до того, как ЕТ стало произноситься как фраза из четырех слов. Но как я ни пытался, я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что обнаружил на кровати, и дряни, капающей со стен и потолка проклятой квартиры.

Над монитором висел плакат с длинной цитатой из Герберта Уэллса, отпечатанной красновато-коричневыми буквами. Я прочел текст несколько раз, жалея, что не прихватил с собой сигарет:

Мы оглядываемся назад на бесчисленные миллионы лет и видим великую волю к жизни, пробивающуюся из прибрежной слизи, меняющей ее очертания и способности, заставляющую ползти, потом уверенно встать на ноги и распространиться по всей Земле; заставляющую одно поколение за другим покорять воздушное пространство и погружаться во тьму подземных глубин; мы видим, как она оборачивается против себя самой в ярости и голоде, изменяется и формируется заново, как становится ближе и понятнее, расширяет границы и усовершенствуется в неутомимом преследовании непостижимой цели, пока, наконец, не поглощает нас целиком, внедряется в наш мозг и кровь.

Я никогда не питал особой склонности к иронии. Ее проявление оставляет у меня в желудке ощущение тягостной пустоты. Интересно, почему никто до сих пор не додумался снять этот плакат?

До своей комнаты я добрался уже в сумерках, несмотря на то что разорился на такси. После просмотра этих роликов одна лишь мысль о переполненной вонючей подземке, ползущей в чреве города по туннелям, куда никогда не заглядывает солнце, вызывала у меня озноб. Да к тому же это были деньги, выплаченные Агентством. Несколько таблеток аспирина обеспечили только боль и пустоту в желудке, но ничуть не помогли от похмелья, а в номере под кроватью меня поджидала непочатая бутылка.

Я почти заснул, когда позвонила Сара.

* * *

Есть цитата получше. Я несколько лет таскаю ее с собой — в голове и на обрывке бумаги. Однажды она появилась в моей электронной почте, а прислал письмо какой-то неизвестный человек, сообщавший о происшествии, которое на поверку оказалось пустышкой. Чистильщики получают массу таких писем. Сплетни, слухи, всякая чепуха, разные толки, бесконечные инструкции Агентства, проклятия, порождения ночных кошмаров — все это выливается на нас бесконечным потоком, и в конце концов мы уже не интересуемся, кто прислал ту или иную дребедень. Но это послание не давало мне спать несколько ночей подряд:

Но что узнает глубоководная рыба, если стальной лист потерпевшего крушение корабля опустится и ударит ее по носу?

Наше погружение в море традиции почти непроницаемой глупости.

Иногда я — дикарь, отыскавший на берегу моря нечто. Иногда я глубоководная рыба, которую ударили по носу.

Величайшая из загадок: почему они ничего не присылают и не приходят к нам открыто?

Конечно, эта загадка ничего не значит без учета одного серьезного условия: мы должны быть им интересны. Возможно, они остаются в стороне по причинам этического характера, но даже в этом случае среди них может найтись самая деградировавшая особь.

Вот эта последняя и впивается в меня своими зубами (или клыками, или что там у нее есть) и висит. Чарльз Хой Форт, «Книга Проклятых». Впервые опубликована в 1919, за полтора столетия до АйсПИКа, и теперь до меня дошло, что предвидение раздражает меня ничуть не меньше, чем ирония. Но это другой разговор. Иногда я дикарь. Иногда — глубоководная рыба. И моя жизнь — сплошная цепь бесчисленных падений.

* * *

— Ты не пойдешь туда один, — говорит Сара.

Она не спрашивает, а утверждает, поскольку, как я уже заметил, Сара перестала задавать вопросы после того, как подписала контракт с Агентством в обмен на жизнь плюс еще какие-нибудь блага, которые требуются ее напичканному биомеханикой трупу. Я не тороплюсь отвечать, лежу минуту или три, протираю глаза, прислушиваюсь к слабому потрескиванию телефонной линии и жду, пока головная боль снова заявит о себе. Той зимой, как, впрочем, и в последние годы, линия телефонной связи работала совершенно дерьмово, и началось это с тех пор, как какой-то пуэрториканец из Бруклина в честь Дня независимости подключился к ней через кустарную установку. Интересно, и как это Сару не угораздило позвонить на мобильник, когда я занимался шотландским виски? Теперь я уже был под кайфом и лежал с пустой бутылкой, но стоило повернуться, как я пожалел, что родился на свет. Я прижал телефонную трубку плечом к левой щеке и уставился в окно гостиничного номера.

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? — спросил я.

— По словам Темплтона, ты говорил о прогулке на остров Рузвельта. Он сказал, что ты уже мог уйти.

— Я ни хрена не говорил Темплтону о Рузвельте, — ответил я, и это было чистейшей правдой.

Я никому об этом не говорил, но это ничего не значит. Джон Темплтон считал своей обязанностью быть на несколько шагов впереди своих подчиненных, особенно если это чистильщики, да еще и внештатные любители выпить. Я попытался сбить пустой бутылкой таракана со стены. Бутылка не разбилась, но раздавила таракана и оставила порядочную вмятину в сухой штукатурке.

— Тебе известны правила Агентства, касающиеся общения с террористами.

— Они вставили что-то в твою голову, и теперь ты не можешь спать?

— Ты не пойдешь на остров один, — повторила Сара. — Я посылаю тебе двух сотрудников в штатском. Они будут в отеле самое позднее в шесть утра.

— Ага, а я в это время буду дрыхнуть без задних ног, — пробормотал я, больше интересуясь тараканами, прибежавшими полакомиться останками своего раздавленного собрата, чем спором с Сарой.

— Мы не можем рисковать вашей жизнью, мистер Пайн. Сейчас слишком поздно привлекать к делу кого-то другого. И вам это известно не хуже, чем мне.

— Правда?

— Ты пьяница, но не идиот.

— Слушай, Сара, если я буду шляться там в сопровождении двух остолопов из команды Темплтона, я вряд ли найду хоть одного ститча, не говоря уже о возможности поговорить.

— Они животные, — заявила Сара, имея в виду ститчей и генетических оборотней, около десяти лет назад оккупировавших остров Рузвельта. В ее голосе явно слышалось нескрываемое отвращение. — От одной мысли о них меня начинает тошнить.

— А ты никогда не предполагала, что и они испытывают к тебе те же чувства?

— Нет, — холодно и твердо отрезала Сара. — Никогда.

— Если эти оболтусы постучат в дверь в шесть утра, клянусь богом, Сара, я их пристрелю.

— Я скажу, чтобы они дожидались тебя в вестибюле.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

Снова повисла тишина, нарушаемая потрескиванием статических разрядов, и я плотно зажмурил глаза. Головная боль атаковала с новой силой. Подкатила тошнота, и я стал гадать, вырвет меня до или после того, как Сара закончит разговор. Интересно, а киборги блюют? А что увидели на мониторах своих персоналок те агенты, что сидели в салоне черного «шевроле», когда я вошел и дотронулся до края кровати в квартирке на Колумбус-авеню?

— Сара, я вешаю трубку. Я собираюсь поспать.

— Ты трезв.

— Как судья, — прошептал я и посмотрел в окно, стараясь подумать о чем-нибудь кроме тошноты.

В небе над рекой появились яркие огни — красный, белый и зеленый фонари вращались по часовой стрелке; один из больших военных вертолетов, старый «Феникс 6–98» или новейший японский агрегат кружил над Большим Червивым Яблоком.

— Ты паршивый лгун, — сказала Сара.

— Я стараюсь, как могу.

— Не вздумай сломаться, ты — ценное имущество, и Агентство заинтересовано, чтобы таким и оставался.

— Все, я ложусь спать, — заявил я, игнорируя не слишком тщательно замаскированную угрозу в ее словах. В этом для меня не было ничего нового. — И я совершенно серьезно предупреждаю, что пристрелю этих мерзавцев. Не думай, что это шутка. Любого, кто постучит в мою дверь до восьми часов, заруби себе на носу.

— Они будут ждать в вестибюле, пока ты не спустишься.

— Спокойной ночи, Сара.

— Спокойной ночи, мистер Пайн, — ответила она, и через пару секунд из трубки до меня донеслись прерывистые гудки.

Огни за окном исчезли, вертолет, вероятно, уже был где-нибудь над Гарлемом. Я почти успел добежать до туалета, прежде чем меня стошнило.

* * *

Если бы я мог отделаться от ощущения, что кто-то заглядывает мне через плечо, когда я пишу эти строки, я больше рассказал бы о своих снах. Эти жестокие кошмары всегда со мной, дергают меня, пытаются вырваться в широкий большой мир, чтобы все до единого ощутили таящуюся в них угрозу. Им уже не хватает места в моем черепе. Моя голова стала для кошмаров тюрьмой, наглухо закрытой тюрьмой… Но ощущение постороннего присутствия не исчезает, и это связано с тем, что я увидел в той квартире.

То существо на кровати.

То существо, из-за которого умер коп, побывавший в Дамаске после израильского фейерверка в сорок мегатонн.

Мой тринадцатый контакт. Он был бы последним, если бы у меня хватило сил остановиться. Если бы Агентство так отчаянно не нуждалось в наемных убийцах.

Едва я прошел через импровизированный фильтр, один из полевых медиков Темплтона, надежно упакованный в свой голубой гермокостюм, проводил меня в ярко освещенную комнату. Одной рукой я прикрывал рот и нос, но густые облака ядовито-желтого дезинфицирующего газа легко просачивались между пальцами и не давали дышать. Глаза защипало, и они начали слезиться, так что трудно было смотреть. Я всегда считал, что эта дрянь пахнет лакрицей, но для каждого она воняет по-своему. Сара как-то сказала, что ей это напоминает запах тлеющей ветоши, а один знакомый парень утверждал, что она пахнет гвоздикой.

— Оно в спальне, — сказал медик бесцветным голосом, звучащим из динамика на костюме. — Похоже, зараза не успела распространиться на другие комнаты. Как прошел перелет из Лос-Анджелеса?

Выброс адреналина в моей крови не очень-то располагал к пустым разговорам и обмену любезностями, так что я не ответил, а он, похоже, и не ждал другого — для медика этот случай был просто очередным рутинным заданием. Клубы желтого дыма сгущались по мере приближения к эпицентру, и я, делая редкие, короткие вздохи, шел за медиком. Дезинфекцию в комнате производили с помощью аппарата, предназначенного для очистки бытовых помещений, но башковитые ребята из команды Темплтона добавили к нему пару устройств собственного изобретения, так что насос вполне справлялся с задачей. Мы миновали кухню, где на столе стояли грязные тарелки, пустые пивные банки и открытый пакет кукурузных хлопьев, по короткому коридору свернули налево к крошечной ванной комнате, где было бы тесно даже крысе, мимо фотографии маяка на скалистом берегу, висящей на стене в металлической рамочке, — что-то помним, что-то забываем, — и оказались перед спальней. Конечно, здесь был и Темплтон, облаченный в оранжевый гермокостюм. Одной рукой он нежно поглаживал рукоятку висящей на бедре «беретты» тридцать восьмого калибра, а другой помахал мне и указал на кровать.

Иногда я глубоководная рыба.

Иногда я дикарь.

— Мы все еще наводили справки и ищем их следы, — сказал Темплтон, снова указывая на кровать, — но я уверен, один из них местный.

Взгляд серых глаз внимательно обшарил мое лицо, а фонарь шлема светил так ярко, что я не видел лица Темплтона в сплошном желтом тумане.

— Я думаю, кто-то из них мог подцепить заразу на трейлер-ной стоянке, скорее всего это была женщина, но несколько недель ничего не происходило. Мы считаем, что толчком послужила вирусная инфекция. Женщина могла простудиться, а любое воспаление всегда было отличным катализатором.

Я вдохнул поглубже и тотчас закашлялся. Потом все же смог набрать воздуха и глянул на потолок.

— Ну же, Дит. Мне надо, чтобы на этот раз ты как следует сосредоточился. Ты ведь не пьян, правда? Фенимор говорил…

— Я не пьян, — ответил я, и это было правдой, — пока. Я не пил целых шесть месяцев, но — какое счастье! — жажде скоро придет конец.

— Это прекрасно! — обрадовался Темплтон. — Это чертовски прекрасно. Как раз это я и надеялся услышать.

Я снова посмотрел на кровать.

— Ну и когда ты мне расскажешь, что в этих двоих такого особенного? — спросил я. — Сара все представила так, будто здание заражено целиком.

— А особенное в них то, Дит, что они еще в сознании. Оба в сознании. Электроэнцефалограмма показывает устойчивые импульсы. Чистые линии альфа, бета и дельта; тета слабее, но медики говорят, что волны отчетливо читаются.

Темплтон продолжал что-то говорить, но я отключился от него и заставил себя внимательно посмотреть на постель.

Иногда я глубоководная рыба.

Левый глаз женщины был не поврежден, широко открыт и блестел от слез. Голубая радужка была яркой, как рождественское утро, и я понял, что глаз смотрит на меня.

— Совершенно очевидно, — сказал Темплтон, наклоняясь над кроватью, — более девяноста процентов организма заражены штаммом Лаэлапса. Одно непонятно, почему их мозги до сих пор не вытекли из ушей.

— Мне понадобится шприц, — пробормотал я совершенно автоматически.

Часть меня еще присутствовала в комнате, говорила и двигалась, часть — готовилась к решительному шагу, поскольку выбраться из этой дыры можно было, только двигаясь вперед. Но лишь самая малая и жестокая частица моего существа не потерялась в глубине этого умоляющего глаза.

— Шприц на двенадцать с половиной, а не ту австралийскую погремушку, которую ты мне подсунул в Бостоне. Я не желаю ощущать абсолютно ничего, кроме этого существа, понял?

— Конечно, — ответил Темплтон, ощерившись, словно хорек.

— Я так и думал. Темп, я не желаю слышать, что происходит в их головах. Ни намеков, ни шепота.

— Дит, ты можешь поступать как тебе угодно.

— Чушь! — огрызнулся я. — Хватит пудрить мне мозги, лучше давай шприц.

Он кивнул медикам, и через несколько минут под действием лекарств я со свистом полетел по черной спиральной трубе, по Дороге Чистильщика, по Лестнице Персефоны, верхом на Белом Быке, — можете называть как угодно, мне все равно. Я начал потеть и в последний раз постарался заставить себя пройти через эту процедуру. Темплтон хлопнул меня по спине, как всегда делал, когда я стоял на краю пропасти, а я молча вознес коротенькую молитву, чтобы его туша сгнила вместе с Агентством. А потом я опустился на колени рядом с кроватью и приступил к работе.

* * *

Сара, как и обещала, прислала двух головорезов из команды Темплтона, но я ускользнул от них через черный ход и с радостью обнаружил, что она не позаботилась поставить там одного из своих людей. Возможно, она не могла позволить себе отвлекать сотрудников от основной работы ради прогулки на остров. Возможно, у Темплтона были другие грандиозные замыслы. Я остановил такси, водитель которого принимал наличные, и доехал с ним до самых развалин на авеню Йорк. Водитель-вьетнамец никак не соглашался везти меня к мосту Куинсборо дальше Третьей авеню, но я сунул ему пять сотен, и у парня прибавилось храбрости. Он высадил меня на углу Второй авеню и Шестьдесят первой Восточной, дважды перекрестился и умчался обратно, не обращая внимания на рытвины и выбоины в старом асфальте. Я проводил его взглядом и почувствовал себя более одиноким, чем ожидал. Над головой нависло манхэттенское небо цвета грязной пахты, и я ощутил запоздалое сожаление, что не взял с собой пушку, впрочем, ненадолго. Девятимиллиметровый «самсон-Л4», купленный почти четыре года назад в голливудском ломбарде, остался лежать в запертом ящике гостиничного комода. Если меня задержат при пересечении линии баррикад с незарегистрированным оружием, у военной полиции будет лишний повод поиграть в футбол моей головой, пока не придут соответствующие бумаги из Агентства.

Я зашагал на север, и серо-голубой снег громко заскрипел под ботинками. Поднятый воротник куртки немного защищал от ветра, свободно разгуливающего между пустыми выгоревшими зданиями. По Шестьдесят третьей не спеша проехал патруль. Мне повезло. Такое иногда случалось и раньше.

* * *

— Хорошо, но что именно вы надеялись отыскать на острове? — спросил меня Буддадев Кришнамурти, когда собирал материалы для второй книги о техношаманизме и постгуманоидах острова Рузвельта, за которую впоследствии получил Пулитцеровскую премию.

— Недостающие кусочки мозаики, наверно, — ответил я. — Я просто следую своему чутью. Во время контакта всплыла эта девчонка, Мийаки.

— Но разве отправляться туда одному не было слишком опасно? Раз уж вы так ненавидели Темплтона и Агентство, зачем было рисковать своей головой?

— Старые привычки, — сказал я, прихлебывая текилу и стараясь вспомнить, сколько времени ушло на то, чтобы обойти сторожевые посты и выбраться на мост. — Старые привычки и дурные сны, — добавил я. — Но я никогда не утверждал, что отправился туда ради Агентства.

Я понимал, что рассказываю ему больше, чем собирался. Но вряд ли это имело значение. Ни одно мое интервью не могло пройти через цензуру и попасть в печать.

* * *

Я старался идти по бульвару в центре улицы, за исключением тех случаев, когда приходилось обходить проржавевшие и закопченные остатки разбитых автомобилей и полицейских мотоциклов. Внизу под мостом неторопливо переливалась всеми цветами радуги и тускло блестела под облачным февральским небом маслянистая поверхность Западного канала. Резкий ветер сиреной завывал в опорах и объявлял о моем приближении любому, кто хотел об этом услышать. Каждое мгновение я ожидал грохота лопастей патрульного вертолета, или приближающегося топота полицейских, или свиста пули из снайперской винтовки. Возможно, я даже хотел этого.

На середине моста, в том самом месте, которое было указано во время контакта, я нашел ступеньки, ведущие вниз, на остров. Я посмотрел на часы. До полудня оставалось пять минут.

* * *

— Не расскажете ли вы мне о своих снах, мистер Пайн? — спросил Кришнамурти после того, как заказал мне еще пива и порцию текилы. Его голос стал шелковым и обволакивающим, он расслаблял и убеждал ослабить защиту, чтобы за короткое время Кришнамурти мог заглянуть в потаенные уголки моей души и вытянуть все отвратительные секреты. — Я слышал, в прошлом чистильщики испытывали большие затруднения из-за кошмаров, пока не вошли в обиход новейшие лекарства для поддержания нервной системы. С тех пор количество самоубийств уменьшилось почти на пятьдесят процентов. Вам об этом известно, мистер Пайн?

— Нет, — ответил я. — Наверно, я пропустил это сообщение. В последнее время я выпал из потока.

— Вы счастливый человек, — заявил он. — Вам надлежит бережно относиться к подаркам судьбы. Со временем вы сможете объединить их в одно целое. Надо относиться к этому благоразумно.

Кажется, после этого я послал его подальше. Точно знаю, что не рассказывал о своих снах.

* * *

— Дит, что ты видишь там, внизу? Мои сенсоры немного сбились, — раздался голос Сары, и тогда, во сне, до вживления в мой череп серебряной микросхемы, я сделал еще один шаг к краю глубокой расщелины, промытой в подводной горной гряде горячей водой, извергаемой термоканалами. Белая струя соленого пара высоко поднялась в разреженной атмосфере Европы, стерла линию горизонта и врезалась в черноту космоса. Я не хотел снова смотреть вниз. Я проделывал это много раз и всегда видел одно и то же. Мне пришлось напомнить самому себе, что никто, ни одно человеческое существо еще не побывало на поверхности Европы, что это был только сон. Дерьмо. Слушайте меня. Это только сон. Этого не может быть наяву.

— У тебя в порядке связь? — спросила Сара. — Ты слышишь меня?

Я не ответил ей. У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить, язык окостенел от страха и сомнений и от пересушенного воздуха, циркулирующего в шлеме гермокостюма.

— Дит, ты все записываешь?

«Ты веришь в грех, Дит?»

Сара опускает свою чашку с кофе и смотрит на меня с другой стороны комнаты нашей квартирки в Кахуэнга. Ее глаза — это все еще ее глаза, и они полны нетерпения и тайны. Она тянется за сигаретой, и мне хочется, чтобы это было не во сне, чтобы я мог к ней вернуться и начать все сначала. В Лос-Анджелесе наступило солнечное утро, на Саре нет ничего, кроме нижнего белья, а я свернулся калачиком на нагретых ее телом простынях. Вернуться назад и сказать другие слова. Изменить каждый проклятый день между «тогда» и «сейчас».

— Они ждут от меня решения завтра утром, — говорит она и прикуривает сигарету. Легкий дымок закрывает ее лицо вуалью.

— Скажи, что тебе нужно еще немного времени на размышление, — отвечаю я. — Скажи, что ты должна хорошенько подумать.

— Это чертово Агентство. У них нельзя просить времени. У них ничего нельзя просить.

— Сара, я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.

— Это все, к чему я всегда стремилась, — говорит она и стряхивает пепел в пустую жестянку из-под лимонада.

Я сделал еще шаг к пропасти, страстно желая, чтобы все это закончилось, и я проснулся. Если бы сон закончился, мне не надо было бы туда смотреть. Если бы я смог проснуться, меня ждала бы бутылка шотландского, или бурбона, или текилы, чего угодно, лишь бы смыть сухость во рту. За моей спиной поднимется Солнце — далекое и бледное, затерявшееся среди других звезд, в наушниках что-то гудит и потрескивает.

— Если это то, чего ты хотела, так бери его, — говорю я, как говорю всегда в таких случаях, и эти слова я не могу взять обратно. — Я не собираюсь стоять на твоем пути.

Я понимаю, что Сара совсем не это хотела услышать. Конец. Занавес падает, и все кланяются. На следующий день, в среду, я отвожу ее в аэропорт Лос-Анджелеса, и в 4.15 Сара отправляется в округ Колумбия.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

В ночь самоубийства Ронни написала на стене своей комнаты в Ла Каса эти шесть слов собственной кровью.

Мои ботинки совсем не оставляют следов на скользком бело-голубом льду. Еще несколько шагов, и я останавливаюсь на краю и спускаюсь на широкую ступеньку, образованную случайно упавшей глыбой. Ступенька выдается над краем пропасти на несколько метров. Постоянно поднимающийся пар сгладил ее края. Со временем глыба под воздействием паров и тепла сорвется со своего места и рухнет вниз, в кипящую бездну. Я набираю в грудь пересушенного затхлого воздуха в своем шлеме и заглядываю в глотку Сакпата.

— Скажи, Дит, какого черта ты надеялся там найти? — спрашивает Ронни. — На что это должно было быть похоже? На маленьких серых человечков, знающих все ответы, только спрашивай? Или нескольких доброжелательных экстремофилов, прильнувших ко дну безжизненного моря?

Я ничего не могу вспомнить. Я пытаюсь, но не могу. Все ночи напролет я лежу без сна и пытаюсь вспомнить.

— Я думаю, это не важно, — говорю я, и Ронни снова начинает плакать.

— Оно поджидало нас, Дит, — всхлипывает она. — Оно таилось во тьме целую вечность и поджидало нас. Оно знало, что рано или поздно мы придем.

На лед рядом со мной встала Сара; она была нагой, и ветер льнул к пластиковой коже.

— Зачем ты снова и снова приходишь сюда? — спросила она. — Что ты надеешься отыскать?

— А зачем ты меня преследуешь?

— Ты отключил все устройства связи. Я не получила от тебя сигнала. Что еще мне оставалось делать?

Я повернулся к ней лицом, спиной к пропасти, но ветер уже разметал ее на части и гнал обрывки по снегу.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

А потом я опять оказываюсь в трубе, скольжу по Пути Чистильщика, не испытывая ни трения, ни сопротивления, проношусь высоко над промерзшей луной и жду ослепительного мгновения абсолютной агонии, когда мой разум столкнется с другим разумом. В этот миг он пытается спрятаться и забиться в темноту, но я вытаскиваю его, визжащего, на поверхность и поднимаю к свету. Я слышу жужжание невидимых устройств — это техники по ту сторону от нас пытаются поспеть за мной… за ним…

Я стою на краю глотки Сакпата, где никогда не стоял ни один человек, стою на коленях рядом с кроватью в квартире на Колумбус-авеню, стою в холле аэропорта, прощаясь с Сарой. У меня при себе все инструменты и камеры, они понадобятся позже, когда прекратится спиральный полет, когда я снова напьюсь и не останется ничего, кроме работы.

Когда мне останется только выследить носителя и послать пару пуль в его или ее голову.

Перерезать канат. Развязать затянутый узел.

«Ты веришь в грех, Дит?»

«Это же только вопрос, не пытайся превратить его в нечто большее».

— Ты все записываешь? — снова спрашивает Сара. — Невозможно настроиться на твой сигнал.

Я делаю еще шаг к краю, и пропасть отодвигается от меня на несколько футов. Небо заполнено паром, звездами и бесконечной ночью.

* * *

Я направился по Восточному шоссе к Мейн-стрит и шел так быстро, как позволяли снег, покрытый сажей лед и бесчисленные обломки под ногами. Вокруг громоздились каньоны из стали и кирпича, разбитого стекла и обломков серого бетона. После того как федералы навсегда покинули остров Рузвельта и умыли руки, остались только руины и груды мусора. Я почти все время смотрел под ноги, но чувствовал, что они следят за мной, идут следом, спрашивают друг друга: нужно ли меня бояться, или я просто глупец, забредший сюда в поисках смерти. И то и другое могло оказаться правдой. Я еще и сам ни в чем не был уверен. На снегу и замерзшей грязи виднелись следы, и некоторые из них были почти человеческими.

Неподалеку от большого пустыря, бывшего когда-то Блэквелл-парком, я услышал, как над островом пронесся чей-то зов. Звук показался одиноким и испуганным, и я прибавил шагу.

Интересно, пошлет ли Сара за мной спасательную команду, если вместе с Темплтоном решит, что на этот раз я поскользнулся. А может, Темплтон уже считает меня трупом и кусает локти, что не обеспечил надлежащее наблюдение. И как он собирается докладывать о неприятностях тем ублюдкам из Вашингтона? Дорога к северной оконечности острова, где стоял закопченный и изрядно разбитый корпус Кулеровского госпиталя, заняла у меня почти целый час. Подонки из так называемых отрядов милиции генетических анархистов, получающих приказы от экс-кинозвезды, шизофренички, называющей себя Цирцеей Девятнадцатой, утверждали, что их штаб расположен в здании бывшего госпиталя. Когда армия решила предпринять обстрел, Кулеровский госпиталь удостоился большей части боезапаса. Цирцея Девятнадцатая была застрелена снайпером, но, как говорили, у нее нашлось достаточно последователей, чтобы занять освободившееся место.

Под пасмурным февральским небом госпиталь выглядел безжизненным, словно пережил Армагеддон. Я старался не думать о спучах, обо всем том, что мне пришлось увидеть и услышать накануне, о своих мыслях, о неудержимом потоке угроз, обещаний и молитв, который выплеснул на меня тот несчастный, когда я долетел до конца мерцающей спиральной трубы, и мы начали наш танец.

В помещении бывшего госпиталя воняло как в зоопарке — в заброшенном, вымирающем зоопарке, но здесь по крайней мере не было ветра. Лицо и руки у меня онемели от холода. Интересно, как поступит Агентство с чистильщиком, лишившимся пальцев? Выбросит на свалку или снабдит изготовленными в Осаке блестящими новенькими приборами, которые окажутся лучше оригиналов? Может, они прибегнут к той же биомеханической магии, как и в случае с Сарой? Я шел по необъятному холлу первого этажа мимо дверей и дверных проемов, лишенных створок; темных комнат и освещенных залов, наполненных дезориентирующим смешением света и теней, пока не добрался до ряда лифтов. Их двери были раскрыты, а за ними виднелись узкие шахты, заваленные мусором и проржавевшими оборванными тросами. Там я немного постоял, пока пальцы и лицо не стало покалывать горячими иглами, и прислушался к тихому шепоту здания.

— Они просто животные, — заявила вчера Сара.

Они были в той же степени животными, в какой она — ходячим механизмом. Я понимал, что Сара достаточно умна, чтобы знать правду, она была такой даже до того, как ее череп нафаршировали всякими устройствами. Даже если она не хотела признаваться в этом никому, включая себя. Киборги и ститчи были просто противоположными полюсами в одном и том же восстании против плоти — черная пешка и белая пешка — север и юг на одной извилистой постэволюционной дороге. Я и раньше не придавал этому особого значения, и теперь тоже. Но сейчас, когда мое дыхание вырывалось клубами морозного пара, а пальцам медленно возвращалась чувствительность, ее высокомерие раздражало больше, чем обычно. Насколько я мог судить, самое большое, а может, и единственное различие между Сарой и тем, кто ждал меня в расстрелянном госпитале, было то, что люди, стоящие у власти, нашли применение ее виду, а вот ститчи и оборотни были для них источником проблем. Все могло обернуться иначе. И еще не поздно.

Параллельно лифтовой шахте шла лестница, и я поднялся на третий этаж. Я не догадался взять с собой фонарик, так что держался ближе к стене и шел почти вслепую, не раз спотыкаясь о кучи хлама.

На третьем этаже меня ждал ребенок.

— Зачем ты сюда пришел? — отрывисто бросил он и моргнул золотистыми глазами хищной птицы.

На нем не было никакой одежды, зато все тело заросло блестящей желто-коричневой шерстью.

— Кто ты? — спросил я.

— Мантикора сказала, что ты придешь. Она видела тебя на мосту. Что тебе нужно?

— Я ищу девушку по имени Джет.

Ребенок засмеялся, словно залаял, и закатил глаза. Затем он наклонился вперед и пристально уставился на меня, при этом вертикальные зрачки его больших золотистых глаз заметно расширились.

— Здесь нет никаких девушек, мистер, — хихикнул он. — Давно нет. Ты что, сбрендил?

— Среди вас есть кто-нибудь по имени Джет? Я прошел долгий путь, чтобы с ней поговорить.

— А может, у тебя есть пистолет? — спросил он. — Или нож?

— Нет, — сказал я. — Ничего такого. Я пришел только поговорить.

— И ты сунулся в Ститчтаун без ножа и пистолета? Тогда ты совсем сдурел. У тебя в голове точно завелись тараканы размером с мои кулаки. — Он поднял сжатый кулак, чтобы наглядно продемонстрировать свое заявление. — Или тебе просто надоело жить.

— Может, и так, — ответил я.

— В это время года мы почти не видим мяса, — усмехнулся ребенок и облизнул тонкие черные губы.

Вдали, в противоположном конце коридора раздался чей-то рык. Паренек оглянулся через плечо, затем снова повернулся ко мне. На его лице блуждала улыбка — холодная улыбка, в которой не было ни жестокости, ни доброты, обнажавшая острые кончики длинных клыков и резцов. И еще он выглядел разочарованным.

— Всему свое время, — сказал он и взял меня за руку. — Всему свое время.

И я позволил ему увести себя в угрожающую тьму коридора.

* * *

В конце своей книги Эммануиль Вазерби-Джонс написал следующее: «Свершившиеся и грядущие катастрофы, возвращение АйсПИКа могут стать самым тяжелым поражением человечества. Долгие тысячелетия мы спрашивали себя: есть ли во Вселенной кто-нибудь кроме нас. И этот вопрос нашел отражение во всех мировых религиях. Но, получив окончательный положительный ответ, мы должны были признать, что в прежнем своем невежестве жить нам было гораздо спокойнее».

Мы еще более одиноки, чем прежде, — Ронни все правильно понимала.

Когда я вышел из контакта и лаборанты надежно заизолировали сигналы этих существ, когда запертые волны стали колотиться в стены комнатушки на Колумбус-авеню, когда один из медиков вколол мне дозу стимулятора, чтобы прочистить мозги, я сел на пол и заплакал.

В этом не было ничего необычного. Я плакал почти каждый раз. Хорошо, хоть не блевал.

— Отличная работа, — произнес Темплтон и положил мне на плечо руку в тяжелой перчатке.

— Будь ты проклят! Я слышал их. Понимаешь, ублюдок, я слышал их обоих!

— Дит, мы сделали все, что смогли. Не мог же я накачать тебя морфином, чтобы ты вырубился.

— О Господи, о милосердный Иисус! — рыдал я, словно дряхлая старуха.

Я тяжело дышал, и сердце бесновалось в груди, но постепенно затихало под действием синтетадрина, вколотого в левое плечо.

— Темп, убей их. Убей прямо сейчас.

— Мы должны придерживаться протокола, — спокойно ответил он, поглядывая в сторону дрожащей массы костей, мяса и протоплазмы на кровати. Из того места, где раньше был рот мужчины, высунулось кроваво-красное щупальце и стало энергично впиваться в продавленный матрас.

— Как только ты выложишь все сведения и мы убедимся, что процесс необратим, мы уничтожим признаки жизни.

— Все к черту! — крикнул я и потянулся к его «беретте».

Я так сильно рванул рукоятку пистолета, что застежка-липучка с треском разошлась, а Темплтон чуть не свалился на меня. Я оттолкнул его свободной рукой и навел дуло на кровать.

— Не вздумай спустить курок!

— Убирайся к дьяволу, — прошептал я Темплтону, а заодно и всему треклятому Агентству, и спучу, и тому единственному голубому глазу, который все еще смотрел на меня.

Я нажал на курок и выпустил всю обойму в то немногое, что осталось от голов мужчины и женщины, надеясь, что этого будет достаточно.

Потом кто-то стал отнимать у меня оружие, и я не сопротивлялся.

— Ты безмозглый идиот! — зарычал Темплтон. — Тупой ублюдок! Как только закончится это дело, с тобой будет покончено! Ты меня понял, Дит? Ты останешься в прошлом!

— Ага, — ответил я и снова сел на пол.

В ушах звенело от наступившей после стрельбы тишины, и желтый туман заволакивал все вокруг, словно саван.

По крайней мере мне хотелось думать, что на этом все закончится. Поздно ночью, когда я не мог уснуть, когда таблетки и выпивка уже не помогали, я стал утешать себя мыслью, что хоть раз за свою напрасно растраченную и никчемную жизнь поступил так, как должен был поступить.

Что бы ни произошло, я уверен, кто-то где-то записал этот факт. Я не должен больше этого делать.

В маленькой тесной комнатке в конце коридора третьего этажа, у дыры, которая до обстрела была окном, сидела женщина с кошачьим лицом и нервными подвижными ушами. В комнате не было другого освещения, кроме тусклых лучей зимнего солнца. Мальчик уселся у ее ног и не сводил с меня глаз. Женщина — если у нее и было имя, я об этом так и не узнал, — посмотрела в мою сторону только раз, когда мы вошли. Пламя в ее глазах мгновенно спалило остатки моей решимости, и я обрадовался, когда она снова отвернулась к проему в стене и стала смотреть на север, где за рекой виднелись развалины Астории.

Она сказала, что девушка ушла с неделю назад. И она не имела представления, где сейчас могла находиться Джет Мийаки.

— Иногда она приносит еду и лекарства, — сказала женщина, подтверждая мои догадки.

В те времена находилось немало желающих рискнуть своей свободой, а то и жизнью, чтобы доставить товары на остров Рузвельта. Может, такие смельчаки есть и сейчас. Мне это неизвестно.

— Я сожалею, что так вышло с ее родителями.

— Все случилось очень быстро, — солгал я. — Они почти не страдали.

— Мистер Пайн, от вас пахнет смертью, — сказала женщина, и крылья ее носа слабо вздрогнули. Мальчик у ее ног рассмеялся и стал раскачиваться из стороны в сторону, обхватив колени руками. — Мне кажется, смерть идет за вами по пятам. И ваш приход предвещает смерть.

— Да, я и сам иногда так думаю, — ответил я.

— Вы охотитесь за чужаками? — промурлыкала женщина.

— Можно сказать и так.

— В этом есть некоторая ирония, вы не находите? Наш мир умирает. Мы отравили свой мир, а потом стали искать жизнь в других местах. Как вы думаете, мистер Пайн, мы нашли то, что искали?

— Нет, — сказал я. — И не думаю, что когда-нибудь найдем.

— Возвращайтесь в город, мистер Пайн. Возвращайтесь скорее. После захода солнца никто не сможет поручиться за вашу безопасность. Кое-кто из нас голодает. И многие наши дети голодают.

Я поблагодарил ее и вышел из комнаты. Мальчик проводил меня до лестницы, а потом сел и стал тихонько смеяться. Его смех разносился по лестничному проему, а я продолжал спускаться вслепую, шаг за шагом, почти в полной темноте. До Мейн-стрит я вернулся по своим же следам, мимо опустевших домов, через каньоны обломков, и ни разу не оглянулся, пока снова не вышел на мост.

Два дня спустя я отыскал Джет Мийаки в китайском квартале, она пряталась в подвале буддистского Общества Чудесного Просветления на Мэдисон-стрит. В Агентстве нашлись материалы, свидетельствующие о сочувствии одного из священников ститчам и им подобным. Джет Мийаки бросилась наутек, они всегда стараются убежать, если могут, а я преследовал ее по улице Механиков, через бульвар Генри и наконец настиг беглянку на рыбном рынке в западном конце Бродвея, неподалеку от старого манхэттенского моста. Она попыталась скрыться от меня в лабиринте киосков, среди блестящих груд осьминогов и кальмаров, угрей, тунца и трески, выложенных на постаментах из колотого льда. Джет бросилась к задней двери и почти успела выскочить, но поскользнулась на мокром бетонном полу и полетела кубарем в витрину с брикетами лапши и жестянками куриного бульона Я не могу точно вспомнить все детали, помню только девчонку и запах рыбы, стук банок по бетонному полу, сердитые и испуганные крики продавцов и покупателей. Но в подробностях — в осьминогах и лапше — я не уверен. Мне кажется, я стараюсь забыть, что это не выдумка, что это произошло на самом деле, что я не придумываю детали. Что я принимал в этом участие.

Иногда.

Иногда я дикарь.

При просмотре записи видно, что я приставил дуло пистолета к ее правому виску. Девчонка упрямо сжала губы и молча смотрела на меня. На изображении она выглядит грязно-серой, как нью-йоркский снег, и мне даже не требуется смотреть на тревожный красный сигнал генетиграфа. Она больна, как больны носители длительно действующей заразы, и это видно по ее глазам, по сильной испарине на лице, по легкому синеватому оттенку губ. Возможно, она заразилась еще несколько месяцев назад. Если бы она не инфицировала хоть одного из своих родителей, это оказалось бы просто чудом. Я показал ей экран генетиграфа, объяснил, что это значит, и сказал, что должен сделать дальше.

— Ты и сам знаешь, что не можешь это остановить, — сказала она, горько улыбаясь. — Не важно, скольких людей ты еще убьешь, все равно уже слишком поздно. С самого начала было слишком поздно.

— Прости, — сказал я, хотя и не уверен, что сказал, и спустил курок.

Девятимиллиметровый пистолет оглушительно громыхнул, и внезапно она перестала представлять проблему. Она стала просто еще одним мертвым телом.

* * *

Я стал ненадежным рассказчиком. А может, всегда таким был. Наверно, я всегда был трусом и лицемером. Есть вещи, которые мы помним, есть вещи, которые предпочитаем забыть. Как говорит одна старая поговорка, это всего лишь кино.

Я не убил Джет Мийаки.

— Ты сам знаешь, что не можешь это остановить, — сказала она. Эта часть была правдой. — Не важно, скольких людей ты еще убьешь, все равно уже слишком поздно. С самого начала было слишком поздно.

— Прости, — сказал я.

— Мы привезли это сюда. Мы пригласили его к себе, и ему понравилось то, что оно увидело. Оно намерено остаться.

Девушка не улыбалась, но на ее лице явно читалось тайное удовлетворение. Я отступил на шаг назад и опустил пистолет. На ее коже осталась глубокая вмятина.

— Мистер Пайн, отойдите, пожалуйста, в сторону, — сказала Сара, а когда я обернулся, она уже стояла в нескольких футах от нас и целилась в девочку из крохотного черного пистолета.

Сара выстрелила дважды, подождала, пока тело перестанет дергаться в конвульсиях, а потом сделала третий выстрел — в голову Джет Мийаки, чтобы быть уверенной в ее смерти. Сара всегда была аккуратной.

— Темплтон говорил, что ты можешь засомневаться, — сказала она и опустилась на колени, чтобы исследовать мертвое тело, — А это означало бы, что тебя отстранят от работы.

— Она ведь была права, верно? — пробормотал я. — Рано или поздно мы потеряем этот мир.

На мгновение мне захотелось послать несколько пуль в череп Сары и разбрызгать по бетонному полу рыбного рынка ее кровь, мозги и силикон. Это было бы убийство из милосердия. Но, боюсь, я любил ее не так сильно, как мне казалось. Кроме того, Агентство может собрать все осколки и снова слепить из них Сару.

— Всего понемногу, мистер Пайн, — сказала она. — Это единственный способ не сойти с ума. Всего понемногу.

— Ни прошлого, ни будущего.

— Если хочешь, можешь думать и так.

Сара поднялась и протянула руку. Я вытащил обойму из пистолета и отдал ей оружие вместе с патронами. Потом отстегнул от пояса генетиграф, и она взяла его тоже.

— Мы пришлем кого-нибудь в отель за остальным оборудованием. Будь добр, сложи все заранее. А у тебя останется билет до Лос-Анджелеса.

— Да, — отозвался я. — У меня есть обратный билет до Лос-Анджелеса.

— Ты продержался немного дольше, чем я думала, — заметила Сара.

И я ушел, оставив ее у мертвого тела докладывать об убийстве и вызывать команду санитаров. На следующий день я улетел в Лос-Анджелес и отыскал бар, где никто меня не знал. Я начал с текилы, продолжил шотландским виски и проснулся два дня спустя, лежа лицом вниз на песчаном пляже в Малибу, совершенно разбитым. Солнце уже садилось, на горизонте бушевал закат, потом на небо выплыли звезды. Метеор прочертил след по небу и исчез. Мне понадобилось не больше секунды, чтобы отыскать Юпитер, Повелителя Небес, Тучегонителя, — маленькое яркое пятнышко рядом с Луной.