Очнулась я от длинных, агрессивных звонков в дверь. Так звонят соседи, если их залили водой, или стервы из ЖЭКа с угрозой, что выселят, если не заплатишь квартплату.

Огляделась. Я валялась на полу среди разбитой посуды. Мокрый чай, смешанный с рассыпавшимся сахаром, разбитая пепельница, окурки.

С трудом поднялась и, держась за стенку, дошла до двери.

Я не знаю, зачем существуют дверные глазки – все равно невозможно узнать того, кто стоит за дверью. Сейчас я видела барышню – не менее, но и не более.

– Кто там?

– Слава Богу, вы дома… – Голос знакомый и не склочный. Можно открывать.

Передо мной стояла Манюня Ерофеева и с ужасом на меня смотрела.

– Что с вами?

– Да вот... магнитные бури, видимо… Несла из комнаты в кухню грязную посуду, и вот… – Я показала на то, что творилось в коридоре.

– Нужно вызвать врача! – решила Манюня.

Врача? На самом деле мне просто не мешало бы пообедать, а потом еще и поужинать. И знать, что завтрак тоже будет.

– Последние три дня я звонила вам день и ночь! Никто не подходил к телефону, и я поехала сама…

– Телефон отключен, – вяло объяснила я.

– Сейчас же заплатим, я богатая, – сказала Манюня.

– С каких это делов-дров? Вам повысили зарплату?

– Нет, уволилась. Теперь я работаю негром.

– Где и на кого?

– Вы будете меня презирать, но я пишу продолжение романа некоего американского придурка, который давно помер. Герой – пещерный человек по имени Гунус. Вы, наверное, видели эти книжки. Моя норма – пять листов в месяц. И за это мне платят четыреста долларов.

– Пять листов? Это круто.

– Это тем более круто, что спаси Бог придумать хоть что-то с отдаленным проблеском мысли. Вымарывается как непонятное читателю.

Манюня деловито вынимала из объемистой сумки какие-то кексы, шоколады и прочее в том же духе. При виде сластей меня замутило. Когда я голодна – не могу видеть сладкое. А она уже ставила чайник.

– Чай или кофе у вас где?

– Где, где... рифму знаешь?

– Да что с вами?

Не могла же я сказать ей, что предпочитаю корку хлеба с солью.

– Я не ем сладкого... у меня диабет начинается, – зачем-то солгала я.

– От дура! От дура! Сигареты забыла! Я быстренько сбегаю, а? Вы только дверь не запирайте, ладно? – И Манюню будто ветром сдуло.

Я же поползла в коридор и кое-как собрала на поднос черепки. Успела вымыть посуду и привести остальное в порядок, а Манюни все не было. Манюня может заблудиться в центре города, потому что она родилась в новостройках, а географическое чутье у нее, как у того барана, который не желает признавать новые ворота.

Но я клеветала – Манюня не заблудилась. Она обежала все магазины и приперла целую сумку продуктов.

– Я такая эгоистка, – сказала она, – сама сладкоежка и другим тащу сладкое.

– Побольше бы таких эгоистов, – чуть не прослезилась я, однако скривилась, увидев, что вместо нормальной выпивки она приперла ликер.

Мы сидели на кухне, выпивали и закусывали, перечисляя друг другу все беды и напасти, случившееся с нами с тех пор, как мы не виделись.

– Они «корову» пишут даже не через "а", а через "ы", – жаловалась Манюня. – Свобода, бля… ой, простите.

– Я там отработала четыре месяца. Нашла контакт с учениками, научила писать сочинения, что, сама понимаешь, довольно трудно. А потом они почему-то заявили, что я должна бросить старшие классы и перейти на пятые-шестые. Когда я спросила, почему…

– А вы у них ничего не спрашивайте, – перебила меня Манюня. – Логика исчезла вместе с грамматикой. А уж учителя…

– Да, – согласилась я, – давно не видела такого скопища хамов и недоучек, как в школе. Коллектив меня просто ненавидел. Почему-то они все пытались мне доказать, что они не хуже меня: сама понимаешь, когда люди берутся доказывать, что они не хуже, получается, что уже поэтому они хуже. Особенно меня возненавидела учительница математики, .

– Вы и математика? Это каким боком?

– Один раз помогла девочке решить задачу по алгебре. Потом пришла другая девочка, потом мальчик… Выяснилось, что самые умные и способные дети в принципе не знают математику и боятся ее, как зубной боли. Эта неграмотная стерва запугала их, но научить не смогла.

– А вы можете научить математике?

– Манюня, я закончила школу, потом выучила дочку, подтягивала детей родственников и соседей. Что такого сложного в школьной математике? Литература в тысячу раз сложнее – нужно заставить читать, анализировать прочитанное, научить говорить, грамотно писать, а математика… В общем, из школы я ушла…

– А эта, помните, я говорила, вождица… – продолжила Манюня, – опять намарала книжку, То есть она не намарала даже. За ней стенографистки записывали лекцию, машинистки печатали, а потом слали мне. У нее декабристы читали Маркса...

– Ты что, серьезно?

– Вполне. Я уж не говорю об именах и датах. И когда я эту книжку написала заново и сказала главному, что я думаю о вождице... они напустили на меня редактора этого вшивого университета для богатых, который сказал, что я своими речами подрываю... и тэ дэ. Надо было уходить, но куда?

– ..Я ушла из школы и стала продавать французскую косметику. Посмотри на меня, Манюня, и скажи: кто-нибудь нормальный купит у меня французскую косметику.

– Вы прекрасно выглядите…И вот появился этот тип с Гунусом. Предложил написать на пробу лист…

– ..Потом я у себя дома расфасовывала большой мешок хлорки по маленьким пакетикам. Это была хорошая работа, но хлорка скоро кончилась…

– .Когда же я предложила сборник, свой сборник, на меня посмотрели как на сумасшедшую. Народу не надо интеллектуализма! С каких это пор я стала интеллектуалкой?

– ..Потом я нянчила двухлетнего младенца.

Отработала два дня. На второй день повела его гулять. И все бы было хорошо, если б я поточней запомнила, из какого дома и квартиры вышла. Младенец сам привел меня домой, но к тому времени он описался и обкакался. А дома меня ждали разгневанные родители.

– ..А теперь они не дают мне разогнуться. Хотят, чтобы я писала не пять, а десять листов в месяц. Этот мой Гунур Гнус снится мне по ночам. Вначале я пишу нормальный текст, а потом его оглупляю. Двойная работа…

– Да... при совдепии мы научились дурачить власти, а теперь уже вам, молодым, надо учить дурачить себя…

– Но я бы хотела видеть читателей, которым нравится мой Гунус… Неужели болезнь зашла так далеко?

– Читателей твоего Гунуса видела я. Взялась воспитывать семилетнего подонка у новых русских. Слегка дала ему по рукам, когда он пытался поджечь скатерть на столе… А там кругом этот немецкий пластик, эти обои, которые сами по себе могут вспыхнуть… Меня выгнали и не заплатили. Они очень не любят платить. Потом общие знакомые мне рассказали, что я была пятой по счету – и никому не платили. И вот уже месяц я живу… вот так.

До сих пор не пойму, почему мы с Манюней расхохотались. Наверное, сработало воображение: Гунус, обкаканный младенец, декабристы с Марксом под мышкой, хлорка с французской косметикой – адский коктейль.

– Я боялась идти к вам с этим, – робко приступила Манюня к цели своего прихода, – но раз уж вы работали с детьми… Понимаете, ни в моем старом издательстве, ни в «Гунусе» про вас слышать не хотят. Говорят, что у вас репутация… Ну якобы однажды вы тремя словами сняли большого начальника…

Я порылась в памяти и вспомнила, что это было лет двадцать назад. Один главный редактор сказал кому-то (и не одному человеку, а нескольким), что он не намерен печатать баб, особенно эту стерву Горчакову. Разумеется, мне это передали. На ближайшем собрании я вылезла на трибуну и попыталась выяснить этот вопрос с самим главным редактором, которого и в лицо-то не знала. Но он не поспешил показаться мне, хотя из зала раздавались крики, что он тут, в наличии. Тогда я продолжила свою мысль и сказала, что ненавидеть женщин – нездорово.

Зал хохотал, визжал и топал ногами. Я ничего не могла понять. Я только видела, как какой-то человек бросился по ковровой дорожке прохода к дверям. В зале же орали: «Женька, ну скажи еще что-нибудь!»

И я сказала. Но дело не в этом.

Человек, убежавший из зала, ворвался в кафе, где гудели пьяные саботажники всяческих собраний. Он плюхнулся на свободный стул рядом с писателем Медведенко, который в этот раз пил мрачно. Мало того, что человек этот как бы машинально выпил кофе Медведенко, но потом и уронил руку ему на колено. Медведенко, как и я, не знал его в лицо, но ощущение у него сложилось гнусное, и с воплями: «Пидор гнойный!» Медведенко погнал этого типа в раздевалку.

Вот это и был тот самый главный редактор, ненавидящий баб. Но и Медведенко был прав насчет пидора. Оказывается, все давно знали, что он пидор. Кроме меня и Медведенко. В общем, этому типу пришлось уволиться. Но если б я знала правду, то в жизни не сказала бы того, что сказала.

Хотя, с другой стороны, дело было не в том, что этот человек «голубой», а в том, что он был партиец, стукач и бездарь. А это уже не просто коктейль, это коктейль под названием «царская водка». Удивительно только... хотя нет, не удивительно, что прежние подонки так хорошо спелись с подонками нынешними. Тогда никто не посмел тронуть меня за мои слова, но то, что про старый скандал знают нынешние бездари и ставят то выступление мне в вину… Все верно – ничего не изменилось. Король умер, да здравствует король!

– Понимаете, – продолжала робко Манюня, – когда я говорила о вас с типом, как бы заведующим кадрами, в кабинет вошел директор издательства. Он даже не просто директор, он владелец, И вот он стал про вас расспрашивать. Очень доброжелательно. Я рассказала все как есть. И что пишете по-прежнему, и что с детьми работаете… В общем, он хочет почитать, что вы пишете. Но это не деньги, даже если напечатают. Уж если я попала в интеллектуалки, то что они скажут про вас… И тут его жена за ним приехала. И вот она-то… Поклянитесь, что не обидитесь?

– Манюня, ну с какой стати?

– В общем… У них одиннадцатилетний сын. Ходит в какой-то престижный лицей. По утрам она сама его туда отвозит. Но днем... сами понимаете, люди богатые, светская жизнь кипит вокруг, постоянные презентации. Она говорит, что если бы вы согласились жить у них и помогать воспитывать пацана… Уж поверьте мне, у них там есть где разместиться. Она даже компьютер обещала вам поставить. А свою квартиру бы могли бы сдать.

– Ага! Чтоб через три дня очутиться совсем на улице!

– Не думаю. Виктор Аполлонович вполне приличный человек.

– А деньги и квартира откуда?

– Можете быть спокойны. Все это принадлежало его сыну. Сын, царство ему небесное, был тем еще докой на грани бандитизма. Но сын с женой и ребенком разбились на машине, и Виктор Аполлонович оказался единственным наследником. При сыне он был только директором издательства на ставке. Он, видите ли, еще и пишет…

Последние слова Манюня произнесла как бы извиняясь. Я сразу же поняла, о чем речь.

– Графоманчик?

– Ну сейчас много таких. И вы знаете, их читают. Мы с вами, наверное, чего-то не понимаем, но большинство людей, особенно сейчас, и живут-то по каким-то графоманским законам. У них совершенно нарушены связи и понятия.

– Да, конечно. Французскую косметику у меня покупали голодные и нищие училки. Они никак не могли понять, что прыщи выскакивают и волосы секутся от голода, а не от плохой косметики. Но почему ты уверена, что твой Виктор Аполлонович и его жена нуждаются именно во мне?

– Потому что они брали девиц после каких-то гувернантских курсов и пришли в ужас от их никчемности. А вас они очень уважают.

Выбирать было не из чего.

– Ладно, поехали, – решила я.

– А вот это уж нет… Она приедет сама. Политике на таком уровне я научилась.

– Ладно, тогда звони. Только придется идти на улицу.

– Должны включить, я заплатила. Есть два часа?

Телефон действительно работал.

Я очень люблю красивых людей. Люблю до страсти. Но только действительно красивых. На меня трудно угодить. Потому, когда мои подруги говорят о ком-то «красавец» или «красавица», зачастую я только ухмыляюсь. На свете очень много людей с правильными фигурами и чертами лица. Так же много, как людей умных и талантливых. Но сколько умных и талантливых воплотили в дело свой ум и талант? А те, кто не воплотил, гораздо хуже нормальных и средних. Ум можно перекачать в цинизм и острое злословие, талант продать на злобу дня.

Таких умников я избегаю, потому что боюсь.

Она была красавица. В моем понимании". Что-то такое с полотен Боттичелли. Когда она открыла рот, очарование не рассеялось.

– Мне, право, неловко… – как-то по-старомодному сказала она. – Я ведь читала все ваши книжки, а теперь выступаю в роли как бы благодетельницы… Но поверьте, я стала богатой совсем недавно, а до этого… Я закончила двухлетний ликбез и могу быть толковой секретаршей, менеджером, знаю компьютер. Но ничего этого никому не надо, потому что все заслоняет моя внешность. С такой внешностью с удовольствием берут сами знаете куда. Очень многих девочек с выигрышной внешностью уже просто нет в живых. Знаете ли, их, в роскошных шубах, почему-то принято выкидывать на ходу их «кадиллаков». Может, это и красивая смерть, но у меня есть сын. Я не стремлюсь особо ни к красивой жизни, ни к красивой смерти. Мой муж тоже. Он, как и вы, писатель. Любит уединение, но... положение обязывает. Я беру на себя все, что могу.

Я делаю так, чтобы он оказался в нужное время в нужном месте в нужном виде. Он взял на себя заботы о нас с Кириллом, так почему бы мне не позаботиться о нем? Вы, конечно, спросите о любви… Все ваше поколение – жуткие романтики. Вы всегда говорите о любви.

Вот это с ее стороны был ляп. Если она часто будет ляпать нечто подобное, я когда-нибудь сорвусь и нахамлю. Уж не лучше ли сделать это сразу?

– Я не всегда говорю о любви, – холодно проговорила я. – Хотя всегда имею ее в виду! Но что именно вы имеете в виду под любовью? Страсти-случки или заботу и терпимость?

– Простите. – Она прикусила губу.

– Под страхом смерти я не напишу женского любовного романа, – продолжала я, – а вот ваше поколение и кропает это, и читает в безумном количестве.

– Простите же… – попросила она.

– Тогда не будем говорить о поколениях. Я как-то никогда не могла определить свое. У меня были друзья в два раза меня старше (теперь их уже нет) и в два раза моложе.

– Да ладно вам, – вдруг как-то по-детски сказала она. – Виктор ждет вас не дождется. Он вас знает. Ах да, я не говорила еще об условиях. Двести пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, питание, проездная карточка и прочее. Если бы вы согласились еще жить у нас... нас всего трое, а. комнат семь. Для вас есть хорошая комната со своей прихожей и отводным телефоном… Ну как?

Она еще спрашивает «как»! Но это предложение было слишком роскошно, и мое внутреннее противоречие вылилось в ненужную откровенность:

– А вдруг я не смогу поладить с вашим ребенком? Последний раз меня выгнали за то, что я дала по рукам мальчику, который поджигал скатерть.

– Козлы! – неожиданно резко сказала она.

– Давайте попробуем… – согласилась я.

– Когда?

– Да хоть сейчас.

– Но вам же нужно собрать вещи… Не думайте, что мне трудно заехать за вами еще раз.

– Я сказала – попробуем.

Машина у нее была маленькая, пристойная, но, думаю, не менее дорогая, чем иные громадные и навороченные. Вела она почти так же хорошо, как Андрюха Гусаров, – без злобы на пешеходов и других водителей, Интересно, сколько ей лет? Больше тридцати по. внешности не дашь, а вот по поведению она вполне зрелый человек, эдак и к тридцати шести.

Жили они недалеко от меня, на канале Грибоедова, в трех шагах от Невского. Как потом выяснилось, половина окон их квартиры выходила прямо на Казанский собор. В больших, сплошного стекла, окнах собор смотрелся как дорогая картина. Слава Богу, что окно комнаты, предназначенной мне, выходило в зеленый дворик.

Вначале, когда он открывал мне дверь и находился против света, я его не узнала. Он помог мне раздеться, и мы прошли в огромную кухню-столовую. Когда я увидела его, был порыв вернуться в прихожую, сдернуть с вешалки плащ и бежать, чтобы пятки сверкали.

Да, оказалось, что не только он знал меня – я его тоже знала. Впервые я увидела его у старухи Браунинг, уверенная, что это какой-то крутой московский литератор. Но, по ее словам, это был наш, питерский, графоман. Потом старик Семенов напомнил мне о нем и предложил отрецензировать его толстенную рукопись. Попросил сделать это вежливо и пристойно, потому что опасался схлопотать от автора донос в обком партии. Семенов мог бы мне этого не говорить, потому что прекрасно знал: я не принадлежу к тем литераторам, которые любят издеваться над графоманами и показывать, какие они умные, утверждаясь за чужой счет, Несмотря на всю бездарность рукописи, для меня было очевидно, что автор ее вовсе не плохой человек. Он писал скорее из любви к литературе, чем из желания выставиться и стяжать мильон денег и гору славы. По крайней мере, у меня автор вызвал сочувствие (столько сил впустую). Я была не только предельно вежлива, но удосужилась перечислить некоторые достоинства рукописи: терпимость к людям, доброту и порядочность.

Опыт общения с текстами дал мне возможность составить мнение об авторе. В общем, отдаю должное свободе слова и печатно заявляю, что Виктор Аполлонович был мудак. И на съезде мудаков он занял бы даже не второе, а третье место. Образование – скорее всего средний инженер-бездельник из какой-нибудь затхлой лаборатории или конструкторского бюро. Разумеется, считает себя интеллигентом, хотя все точки отсчета у него смещены, а верхнее образование лишь разобщает его с реальностью. Впрочем, иногда претензия на интеллигентность постепенно делает людей весьма легкими и приличными в бытовом смысле. Они обладают столь редкостной в нашей стране вежливостью и готовностью в любой ситуации выглядеть пристойно, что с ними можно иметь дело, даже дружить.

Но вот что касается их произведений… Ведь я недвусмысленно написала тогда в рецензии, что печатать его труд пока нет никаких оснований.

И вот он стоит передо мной и подает мне руку.

У меня даже мелькнула мысль: а вдруг он нарочно заманил меня в свой дом обещаниями райских кущ Только для того, чтобы отомстить мне, поставить на место: – смотри, кто теперь ты, а кто я.

Но на лице его была написана непритворная радость.

– Евгения Ивановна! Как я рад! Как я рад вас видеть! Боже мой! Мне просто стыдно, что писатели вроде вас оказались в таком странном положении. Но вы не волнуйтесь, мы это как-нибудь утрясем! Нам с вами поздно быть капиталистами и акулами. В свое время вы так поддержали меня! Вы одна поддержали мое желание писать!

Интересно, как это я его поддержала? Тем, что напрочь отвергла его рукопись? Да, я ее отвергла.

Но графоманы не только пишут строго наоборот тому, что хотят написать, они и читают (по крайней мере, когда речь идет об их произведениях) строго наоборот тому, что написано.

– Вы правильно сказали тогда, что моя вещь была несвоевременна.

(Ничего подобного я не говорила).

– Но пришло мое время. Правда, тут еще и удача. Покойный сын купил мне издательство, и, смею надеяться, я не завалил его. Я не доверялся компьютерам и их дурацким прогнозам. Я выпускал классику и, несмотря ни на что, не прогорел. Не только русскую, не только западную, восточную тоже. Я поклонник китайской и японской средневековой литературы, и я знаю, сколько людей это читают и хотят купить. Я рискнул и выиграл, хотя мой молодой совладелец каждый раз убеждал меня, что я подписываю себе смертный приговор. Я не печатаю этой современной графомании с неприличными подробностями алькова или с горами трупов. Конечно, приходится идти на эти дурацкие «фэнтези» с Гунусом и прочими, но они хотя бы не нарушают чувство пристойности.

Он говорил, захлебываясь, будто боялся, что я прерву его, не пойму, какой он умный и хороший.

– Вы просто молодец! – с чувством похвалила я.

Яна между тем быстро и толково накрывала на стол. Сколько лет разницы между ними? Двадцать пять, все тридцать? Однако я вынуждена признать, что физиологического отвращения он не вызывал.

Седой, подтянутый, красивый, правильно одетый, с хорошими вставными зубами. А может, это у него свои? У глупцов часто бывают очень хорошие зубы, почему – не знаю, но это так.

– Ах, вы же пришли сюда не для того, чтобы слушать меня. Яночка, тащи сюда Кирюшу:

Животную любовь я испытываю лишь к детям лет до двух, а вот уже к более старшим дышу ровнее. Мальчику на вид было лет двенадцать-тринадцать (оказалось, что ему в этом году исполнится всего одиннадцать). Он, как и мать, был очень красив, мило улыбался и дружелюбно смотрел в глаза. Казалось, это был очень хороший мальчик.

Он ласково обнял Аполлоныча и за что-то поблагодарил: «Спасибо, папочка». Обычно мальчики в таком возрасте гораздо сдержаннее с отчимами. Хотя, с другой стороны, он может понимать, кому обязан сытой жизнью.

Побеседовать с мальчиком в тот вечер хозяин мне так и не дал, за что большое ему спасибо. Я не буду корчить из себя Мэри Поппинс и утверждать, что совсем не боюсь детей и умею с ними обращаться. Просто мы сидели вчетвером на кухне, ели-пили, разговаривали (в основном говорил хозяин) и присматривались друг к другу.

Я думала, что богачи питаются осетриной, телятиной и отборными овощами-фруктами. Поименованные мной закуски были, конечно, представлены на столе, но в разумном количестве, как знак гостеприимства. Обед же был вполне человеческий и очень вкусный, даже на мой придирчивый вкус.

Классически правильно сваренный борщ, перцы, фаршированные мясом с рисом и овощами. Сервировано все было прилично, но без наворотов. На кухне была микроволновая печь, но Яна сказала, что ею почти не пользуется – невкусно.

Потом мне показали квартиру.

Если я вижу комнату с малиновыми шелками на окнах, покрытым лаком полом и обоями с золотым тиснением – меня может вырвать. Здесь ничего этого не было, как не было дурных хрустальных люстр и прочего ресторанного шика. В каждой комнате можно было увидеть какую-то действительно ценную вещь: старинную лампу, горку прошлого века, удобное старинное кресло. Я хвалила эти вещи и вкус хозяев, но мне было сказано, что это вкус предков хозяина.

– У Вити все это находилось в одной комнате, но я сочла, что так лучше, – сказала Яна.

По-моему, она была права. Комнаты, набитые одним антиквариатом, производят зловещее впечатление.

– А теперь пойдемте, я покажу ваше жилище… – потащил меня за руку Аполлоныч.

Моя комната была лучшей. Воздух в ней был чище, чем в других, я это чувствовала. Ясно, что квартира эта – бывшая коммуналка, а в этой комнате (со своим коридорчиком и телефоном) жил весьма славный и некоммунальный человек.

– Эта квартира до революции принадлежала нашей семье, – сказал хозяин, – потом сделали коммуналку… Я жил как раз в этой комнате… Потом мой покойный сын откупил всю квартиру.

Кроме книжных стеллажей, широкой лежанки и маленького низкого столика, в комнате не было ничего.

– Шкаф тут, в прихожей, в стене… С детства не любил шкафы, – как бы извинился хозяин.

– Я тоже…

– Девочкам, которых мы пытались до вас нанять, очень не нравились книги. Они орали, что эту грязь нужно убрать. Расставляли по стеллажам какие-то коробочки, безделушки… Но я не могу доверить ребенка девочкам, которые не любят книг. Кстати, стол для компьютера у нас есть, компьютер тоже... вам для работы.

– Но я не умею работать на компьютере.

– А как же вы пишете? – удивился он.

– От руки. Я выросла в коммуналке, писала ночами, а ночами стучать на машинке… Я привыкла писать только от руки. У меня была чудесная машинистка, она же была для меня как бы первым редактором. Елена Леонардовна Браунинг…

– Вы тоже дружили в ней? – чуть ли не со слезами воскликнул он. – Я лично обожал ее. Я считал, что мне крупно повезло, что я вообще с ней знаком. И вот теперь вы… Ведь слова молвить не с кем!

– Но у вас же целое издательство!

– Нефедов держит меня в стороне от авторов. Я издаю свою классику, а все остальное – Нефедов. Он говорит, что я не знаю конъюнктуры. Наверное, он прав. Я, конечно, знаком со многими теперешними... гм... писателями, но поддерживать с ними знакомство… У них, знаете ли, какая-то лакейская литература. Унылое подражание американскому идиотизму на нашем материале. И ужасающая безграмотность. Знаете ли, когда я вижу текст, испещренный грамматическими ошибками, я вспоминаю эвакуацию, а именно – как по мне бегали вши. Лакейский плагиат… Как же, рынок!

– Как сказал Антуан де Ривароль, на рынок не ходят с золотыми слитками, там нужна мелкая разменная монета… – вдруг сказала Яна.

Я раскрыла было рот, но быстренько его захлопнула, чтобы моего изумления никто не заметил. Она высказала здравую мысль и к месту. Но кто такой Антуан де Ривароль, где она его прочитала и с какой стати? Яна не заметила моего изумления, она с улыбкой продолжала:

– Вы мне дадите ваши рукописи, ладно? Я сама сделаю вам тексты. Мне ведь тоже очень важно не потерять навык…

Поздним вечером Яна повезла меня домой с целью собрать вещи и вернуться снова к ним. Мы ехали по полупустым улицам, молчали, но молчание наше не было неловким. Я присматривалась к ней, она, скорее всего – ко мне. Я видела ее красивый четкий профиль и думала о том, что она все-таки для меня загадка. Впрочем, как и все ее поколение. Нас воспитывали с лозунгом, что мы «будем жить при коммунизме», но почему же наши дети так прекрасно и правильно уживаются при капитализме? Как эта красавица Яна, с ее-то внешностью, сообразила, что в этой жизни надо трудиться, а не качать права?

Среднестатистический человек нашего поколения в нашей стране отличается именно качанием прав.

Мы хотим получить что-то от кого-то в быту (жилье и зарплату у государства), мы качаем права с возлюбленными и потому их теряем, а самое страшное – мы качаем права с детьми. И тоже теряем их.

Жизнь ничему нас не учит. А вот эта молодая женщина, выйдя замуж за мужчину вдвое старше себя, прекрасно соображает, что за уверенность в завтрашнем дне и за богатство надо платить уважением к тому, кто его дал. Попав из грязи в князи, она не ведет себя как халявщица и проститутка, лишь требуя и ничего, кроме постели, не давая. Нет, она работает, следит за порядком. Да вот и со мной…

Заметив, что муж превосходно ко мне относится, она посчитала, что и со своей стороны должна окружить меня теплом и заботой. И ведь ни грана раздражения, ревности…

Побойся Бога, Горчакова! Ревность! Ко мне и в молодости-то не ревновали мужей и возлюбленных, а уж теперь…

– Вы, наверное, в молодости были очень красивой? – вдруг вполне серьезно спросила Яна.

Здрасьте, приплыли!

– В молодости я выглядела в сто раз хуже, чем сейчас.

– Значит, вы достойно жили, – припечатала она. – Ведь как говорит Шамбор, большинство людей употребляют лучшую пору жизни на то, чтоб сделать худшую еще более печальной. Хотя... хотя худшая у вас еще не наступила, а? Вы видели, как Виктор прямо-таки расцвел перед вами? Девочек из бюро гувернанток он удосуживался только смерить взглядом. Стоило им раскрыть рот, как у Виктора начинались судороги. Вы понимаете, почему я могу любить его? Понимаете? Он не сладострастный старикашка, которому нравятся молоденькие! А значит, я могу его потерять. А значит, могу и любить.

И вот тут она была права. Мы любим до тех пор, пока боимся потерять. Тьфу ты, я вдруг представила эту гениальную фразу в виде афоризма в девичьей тетрадочке. Все-таки афоризмы – ужасная пошлятина. Как бы сказать Яне, чтоб она поменьше их употребляла? Она достаточно умна в поведении, чтоб обойтись без виньеток и завитушек.

Вещей я взяла мало, лишь самое необходимое.

– А квартиру вашу я сдам. И сдам хорошо, – опять припечатала Яна.

– Но вдруг я не уживусь... вдруг вы не уживетесь со мной? Куда я денусь?

– Вы получите хорошие деньги и не пропадете.

Тем более что мы уживемся. По крайней мере, мне вы очень нужны. Вы поймете это со временем.

Покидая вместе с Яной дом, я случайно заглянула в почтовый ящик и увидела, что там что-то лежит.

Наверное, реклама телевизора «Сони», который продается по «смешной» цене, или духов от «Коко».

Я ткнула пальцем в дыру ящика и поняла, что это письмо. Наверное, из ЖЭКа, где меня клеймят за неуплату. Брать письмо ой как не хотелось, но ведь если меня возьмут на работу, я сумею оплатить самые главные счета.

Письмо оказалось довольно объемистым, такие обычно приходят из редакций, когда тебе возвращают не очень длинный рассказ. Но обратного адреса не было. Я засунула письмо в сумку. Оно взволновало меня: помятое, не очень чистое. Явно не из Питера и не из Москвы. А в другие города я ничего не отсылала. Тревожное письмо. Такое ощущение, что оно плыло, летело, ехало, а потом самостоятельно дотопало до моего ящика. Скрывая тревогу, я пошла за Яной к ее машине.

На новом месте я спала хорошо. Так хорошо, что проснулась без десяти одиннадцать. Ничего себе! С другой стороны, это был показатель того, что в моем новом жилище все было чисто. В первую минуту, как проснулась, я вообще подумала, что нахожусь дома. Те же книги (при совдепии все хорошие книги были на счету) смотрели на меня со стеллажей – этого было достаточно для прекрасного самочувствия.

– Вы почему меня не разбудили?! – ворвалась я на кухню.

– С какой стати? В школу я Кирюшу отвожу сама, зачем вам рано вставать? Мы же легли вчера часа в два…

– А как же вы сами?

– Я сплю днем. Знаете, приучила себя к этому. Эти вечерние тусовки, сами понимаете. А выглядеть надо хорошо.

Она быстро, но не суетливо поставила передо мной завтрак: омлет с помидорами и сыром, бутерброд с ветчиной, помидор, огурец и роскошный желтый перчик. (Если бы я была богатой, я бы питалась именно так).

– Шикарный омлет, – похвалила я. – Люблю омлеты, но не хватает терпения взбить их как надо.

– У меня миксер.

Поразительная женщина. Она была напрочь лишена того порока, который я вдруг обнаружила в людях на старости лет. Впрочем, этот порок мог быть и чем-то новеньким. Дело в том, что во всех местах, где я пыталась пристроиться, от школы до торговли косметикой, все служащие почему-то пытались доказать, какие они работяги. Суета, озабоченный вид, на лбу символ «Я работаю». Та математичка, которая не могла доходчиво объяснить детям теорему Пифагора, все время была занята. Устраивала кабинет, делала какие-то приборы, выступала на педсоветах. Лишь учить ей было некогда.

Что-то не припомню такой суеты на заводе, где я работала в молодости. Там суетились только партийные и комсомольские вожди да профсоюзные придурки, за что народ над ними смеялся.

Яна же делали все быстро и четко, а потом спокойно беседовала, будто она бездельница, будто все вокруг нее делалось само собой.

– Вас мама учила готовить?

– Ма-ма? Ма-ма? – Она могла не продолжать, хотя мне были интересны причины, почему мама ничему ее не научила. (Ее тон был именно такой: мама не научила не только готовить, да знали бы вы мою маму, да вы что, с печки свалились?) – Может быть, когда-нибудь вы увидите мою маму… – сказала Яна, угадав мое любопытство. – Это такая артистическая натура! А у вас есть дети?

– Дочка. Двое внуков.

– Где она?

– В Москве. Там вышла замуж. Я живу в огромной квартире, которую мне не оплатить, а она мается в комнатушке…

– Почему ей не переехать сюда?

– Она хочет. Но тут же болото. Ни ей, ни мужу тут не найти работы.

– А кто она у вас?

– Художница по тканям. Сейчас, хоть и сидит дома, оформляет детские книжки. Ее муж журналист.

Она смотрела на меня, как на какое-то чудо света, я не могла понять ее изумления.

– Знаете... мне так странно слышать, что вот люди бывают журналистами, художниками, писателями…

– Но ваш муж…

– Послушайте, Евгения Ивановна, я ведь тоже читала вашу рецензию. Он хранит ее, как реликвию. Так вот, я ее читала, и у нас с Виктором некоторое... разночтение. Конечно же, я ничего ему не сказала… – Она вдруг звонко расхохоталась. – Особенно смешно про ту бабу, у которой после мотоцикла и беготни по пляжу прическа остается волосок к волоску. Вы ему написали, что вместо такой бабы представляется двухлитровая бутылка липкого лака для волос, а может, и мебельного. И знаете, на что он заменил прическу? – Она опять захохотала.

– На что?

– На белую блузку, которая после всех катавасий остается белоснежной…

Да, она смеялась, но в смехе ее не было предательства, так смеются любящие женщины, замечающие за мужьями милые, трогательные, мальчишеские выходки. Она не издевалась, она умилялась.

Потом мы с ней поехали в лицей за пацаном.

На этот раз он поцеловал и меня, чем привел в ужасное смущение. Что там ни говори, но мальчик выглядел старше своих лет, крупнее сверстников, а потому телячьи нежности ему не очень-то шли.

Заметив мое смущение, Яна сказала:

– Это еще что! В первом классе он бросился целовать учительницу, которая поставила ему пятерку. Та, бедная, отшатнулась и опрокинулась на пол вместе со стулом. Ну сколько раз я тебе буду говорить, что твои поцелуи уже можно оставить? До поры.

– До восемнадцати лет? – уточнил Кирюша.

– Это как получится.

– Прости, мамочка, больше не буду.

– За что «прости»? Ну за что «прости». Вечно у тебя «прости», «спасибо», «пожалуйста», а воз, как сказал Крылов, и ныне там, Потом, после обеда, уже без Кирюши, она пожаловалась мне:

– Ну такой сговорчивый, такой любезный… Весь в папочку. Тот тоже мог сказать все, чего вы ждете. Но делал только по-своему. И уж такие подлянки с извиняющейся улыбкой на лице.

– Он жив?

– Даже дерьмо однажды тонет.

Вечером у Аполлоныча с Яной были дела, однако Яна не забыла и обо мне.

– Я заодно сдам вашу квартиру. Там большая тусовка соберется, найду кому…

– Но у меня там…

– Не сейчас же они въедут, сто раз успеем забрать все, что надо. Да не волнуйтесь вы, этим же не Витя будет заниматься, а я.

Хозяин рассмеялся, вовсе не смущенный, что его не ценят в деловом смысле.

Они ушли, а я пошла к своему воспитаннику.

Он сидел и тупо смотрел видик с мультиками.

– Кирюша, займемся делом…

Ему, видимо, было интересно, как это мы будем заниматься и каким делом.

Как выяснилось, заниматься делом он действительно не привык.

– Что у вас задано на завтра?

– По литературе «Бежин луг», по математике задачка и три примера. Потом еще параграф из истории и физра. А по физре ничего не задано.

Что касается наук, никто бы не посмел обвинить Кирюшу в том, что он знает хоть что-то. Не знаю уж, каким образом он доучился до пятого класса.

«Бежина луга» он не читал. Решать задачки по математике не мог, потому что не знал даже таблицы умножения. Чтобы умножить два на пять, он смотрел сделанную на компьютере таблицу. Но и это не самое страшное. Дело в том, что он не просто не слушал моих объяснений, он все силы употреблял на то, чтоб вызвать меня на другие разговоры, возбудить мое любопытство, отвлечь от попыток заниматься уроками.

Он кидал мне всякие приманки, вроде того, что его папа, первый папа, «козел поганый», а бабушка – «старая сука». Произнося гадкие термины из области работ на постельной ниве, Кирюша ничуть не смущался, как не смущается сын шофера, говоря про «мерседес» с «родным мотором».

И все же «Бежин луг» я ему прочла. Очень мне не хотелось читать Тургенева вслух, но прочла.

Читая, я увлеклась, какое-то вдохновение снизошло на меня, голос стал звонким и гибким. В конце чтения я взглянула на мальчика – по щекам его текли большие пузатые слезы.

– Ты что, Кирюша?

– Мальчика жалко.

Это была небольшая, но победа. Уж если он хотя бы слышал рассказ, то при его-то несмущающейся, раскованной речи сумеет ответить на вопросы учителя. Математику пришлось решать мне, вовлечь его в гармонию этой науки пока не представлялось возможным. Я сама должна была выдумать, как именно заинтересовать его и упростить запоминание таблицы умножения и правил. Пока же нужно было лишь уязвить его самолюбие.

– Вот представь себе, Кирюша… Мороз, зима, холод и жуть. В ларьке стоит девушка, которая недавно кончила школу на троечки. Никакой другой работы ей не дадут – она ничего не умеет.

К ларьку подходит алкаш с десятью бутылками из-под пива. Бутылка стоит пятьсот рублей. Девушка начинает считать на калькуляторе, сколько она должна заплатить алкашу. Но очень холодно, пальцы ее не попадают на клавиши, и все время получается разная сумма. За этим алкашом выстраивается очередь из других алкашей с пустыми бутылками и просто людей, которые хотят что-то купить в ее ларьке. А она все считает.

«Да пять тысяч! Пять тысяч ты мне должна!» – кричит алкаш, а потом и все остальные. Но она не верит, считает. В конце концов люди уходят к другим ларькам, только алкашам и бомжам с их бутылками приходится стоять (в других ларьках не принимают бутылки). Уж они ей и объясняют, как надо считать, и матерят. В это время подходит мальчик, в которого она влюблена не без взаимности. Вначале мальчик хочет заступиться за нее, но потом, выяснив, почему разгорелся сыр-бор, раздумывает. Он привык видеть ее веселой и уверенной в себе, а тут стоит какая-то тупица с красным носом и не может умножить пять на десять и приписать нужное количество нулей. Ему, конечно, жалко девушку, но как-то брезгливо жалко, будто больную.

Он поворачивается и уходит. Она ему становится неинтересна. Разумеется, получает такая девушка копейки, а потом ее вообще увольняют, потому что она не умеет считать, ничего не может продать.

Людям надоело стоять в очередях, они идут к тем продавцам, которые работают быстро.

И вот остается она – жалкая, безработная, никому не нужная…

– И все хотят иметь ее даром, да? Никто не хочет платить? – делает свои выводы Кирюша.

У меня легкий шок, не сразу нахожусь.

– Я не о том. Я о том, что она не умеет работать, а деньги платят за работу. Вот ты вырастешь – и на что будешь жить?

– У нас полно денег, я не буду работать.

– Пока ты вырастешь – деньги кончатся.

– Но папа говорит, их становится все больше и больше.

– Потому что папа работает. И мама работает дома. Папа кончил институт и умеет считать, но если папа умрет... кто будет заниматься делами?

– Я тоже кончу институт.

– Кто ж возьмет тебя в институт, если ты ничего не знаешь?

– А я буду учиться за деньги.

– Ага, ты будешь платить деньги, чтобы не учиться. Тогда тем более они кончатся скорее, а ты останешься нищим и необразованным.

– Я ненавижу нищих…

– Вот и тебя будут ненавидеть…

Неожиданно он расплакался:

– Вы нарочно говорите мне всякие ужасы. Мне никто не говорил такого.

– Видимо, все считают тебя глупым и неспособным понять правду.

– А мне не нужна правда! Я не хочу правды!

– А она не спрашивает, нужна она тебе или нет.

Правда то, что есть. Тот, кто знает правду, обычно знает, как поступать. А те, кто вериг в ложь, оказываются... опять же – нищими и никому не нужными.

– Я ненавижу нищих…

– Мочало – начинай сначала, Он долго сидит, думает. Потом вдруг с воплем бросается ко мне на шею, начинает целовать и между поцелуями приговаривает:

– Скажите, вы будете меня учить? Вы будете меня учить? Вы не будете больше говорить мне правды? Нет, когда я выучусь, тогда говорите.

А сейчас не надо. Мы как-нибудь потихоньку подойдем, ладно?

Сейчас он тянет на пятилетнего, но слишком велик для того, чтоб взять его на руки и начать укачивать, как маленького.

– Ладно, уже поздно. Ложись спать, мальчик.

Он ложится в постель, притягивает меня к себе.

Я глажу его по голове. Наконец он засыпает.

Вот загадка так загадка! Разумеется, по всем признакам ребенок порочен. Он знает то, что ему не положено знать, и не знает ничего из того, что положено. Как же идеальная Яна допустила такое?

Значит, не идеальная? Впрочем, сколько я знаю прекрасных людей, у которых дети оставляют желать лучшего! Видимо, у нее не было времени. А у кого-то, кто портил мальчика, время было. Бывший муж, мать? Как относиться к словам Кирюши об отце и бабушке? Это что, правда?

Мальчик, конечно, порочный, но не до мозга костей. Его порок простодушно вывернут наружу.

Как хорошо, что мне попался мальчик с таким опытом, а вовсе не девочка. Вот уж с девочкой я бы ни за что не справилась.

Иду к себе, чтобы на досуге подумать над тем, как подать ему таблицу умножения.

Итак, умножение на два легко. Умножению на пять обучить тоже легко, умножение на десять – вообще нет разговоров. Если этим заниматься каждый день…

В дверь раздается легкий стук. Появляется Яна, дыша духами и туманами. При ней маленькая театральная сумочка, из которой она и достает пачку денег. Долларов.

– Здесь три тысячи! – говорит она. – За полгода вперед. Они хотят переехать через недельку…

Я беру деньги, и у меня дрожит рука. Я никогда не держала таких денег.

– Но... полгода... ведь вообще-то я продаю квартиру. Мне нужна маленькая, а на остальное дочь хоть что-нибудь купит в Москве.

– Не волнуйтесь. Может, эти, что сняли, и купят. И уж не за бесценок! У вас шикарная квартира. Только без ремонта неважно смотрится.

Где-то в мыслях у меня проносится, что не все так хорошо и просто, что излишняя любезность ко мне может оказаться чем-то иным, но мое исконное совдеповское легковерие побеждает. А ведь именно сейчас, после общения с Кирюшей, я не должна очень-то доверять Яне. Дети выдают нас, и Кирюша выдал Яну, по крайней мере ее прошлое. Но мысли эти кружат где-то вдалеке, на самом деле я верю Яне, а потому улыбаюсь ей с искренней благодарностью.

– Эти деньги не надо тратить, – говорит она. – Лучше мы тоже заплатим вам за два месяца вперед. У вас много долгов?

– Нет. Очень мало. Те люди, которые дали мне в долг, сами сейчас сидят на мели, и я бы хотела отдать им не только то, что должна, но и подкинуть еще.

– Сколько вы должны?

– Пятьдесят долларов.

– Им вы можете дать сто пятьдесят. Ну, послать дочери…

– Хоть чуть-чуть приодеться. Это недорого, я одеваюсь в секонд-хэнде. Вот разве что обувь…

Яна недолго что-то соображает, потом смущенно говорит:

– Знаете, у меня в доме скопилась уйма вещей. Вы, наверное, заметили, что я не одеваюсь вызывающе. Но все-таки по моде. Вы, слава Богу, не старая жирняйка, и вам подойдет. Вы не бойтесь, все почти не ношеное. Положение обязывает.

Кажется, всю ночь мы разглядывали и мерили тряпки. Яна счастливо возбуждена, даря мне кожаные куртки, пальто, шифоновые платья и бесконечные туфли-сапоги. Ей нравится дарить, как мне когда-то нравилось одевать жену покойного Маугли. При Яниной деловитости она могла бы продать эти вещи, но ей нравилось дарить. Только вот вопрос: почему она раньше не подарила эти вещи кому-то другому?

– Мне некому было дарить, – отвечает она на мои мысли. – Из прошлого у меня почти никого не осталось, старым подругам я подарила все, что им подходило. А теперешнее окружение… Они одеты лучше меня, – усмехается. – По крайней мере, дороже.

Покончив с тряпичным ажиотажем, мы идем на кухню пить чай. И только тогда она задает вопрос, серьезно ее волнующий:

– Ну как вам Кирюша? Что вы с ним делали?

– В основном целовались.

Мы смеемся, но ее смех печален.

– Как вы представляете, что нужно сделать, чтобы он учился?

– Учить.

– Это понятно. Но как? Он панически боится учебы.

– Я буду учить. Начну с таблицы умножения.

– Может, нанять математика?

– Яна, не порите чушь. Наемный математик готовит способных детей к институту (и не всегда удачно), но он не сможет выучить с ребенком таблицу умножения. Беда Кирюши не имеет никакого отношения к математике.

– Я готова сделать все. Что вам понадобится?

– Нам понадобится время. Больше ничего.

И вот две недели из Кирюшиной комнаты доносилось:

– Если дважды шесть – двенадцать, то как нам быстро вычислить, сколько будет трижды шесть, не зубря таблицы?

– К двенадцати прибавить шесть. Будет... будет восемнадцать.

– А четырежды?

– Прибавить еще шесть…

– Нет, есть способ легче…

– Ага! Пятью шесть – тридцать, значит, четырежды шесть... тридцать отнять шесть... это будет... будет двадцать четыре!

Потом мы читаем «Муму», потом я читаю ему вслух половину рассказа «Пестрая лента» (о Шерлоке Холмсе этот мальчик до меня тоже не слышал); Кирюша требует продолжить чтение, но я отказываюсь. Приходится ему кое-как читать самому.

Когда я захожу в его комнату ночью – проверить, как он спит, я вижу, что книга лежит рядом и открыта уже не на «Пестрой ленте».

Потом я говорю Яне, чтоб заменила кассеты с дурацкими, абсолютно дебильными американскими "мультиками на нормальные приключенческие фильмы типа «Дети капитана Гранта». Но задаром он у меня таких фильмов не получает. После просмотра фильма он обязан написать его краткое содержание.

И он пишет, бедняга. По всей квартире валяются листки, испещренные каракулями: «Когда Дик приехал в Африку, он нифига ни понимал…»

Я горда собой до поросячьего визга, потому что знаю: дальнейшее обучение пойдет в сто раз легче хотя бы потому, что решать хитрые задачки и читать занимательные книги гораздо интереснее, чем учиться читать и зубрить таблицу умножения.

Его классная руководительница Ольга Тимофеевна буквально допрашивает меня, как мне удалось вытащить этого милого, но ни на что не годного мальчика.

– У меня же таких целый класс. В отличие от Кирюши, они все еще и хамят, и ябедничают родителям. А родители в нашем лицее сами знаете, кто…

Как и я, Кирюша тоже счастлив до поросячьего визга. Он горд собой, он меньше целуется и меньше просит прощения без всякого повода. Я становлюсь как бы соучастницей его подвигов, и потому он не оставляет меня в покое ни на минуту. То у него сломался карандаш, то кончилась бумага, то телевизор плохо кажет. Однажды, не заметив Яны, он попросил у меня пять тысяч на тетради.

– У тебя что, денег нет? – взвилась Яна.

– Прости, мамочка, – завел он старую песню.

– Никогда не думала, то мой сын вырастет попрошайкой…

– Но я думал…

– Ничего ты не думал… Если бы думал, не попрошайничал бы…

Потом я объясняю ей, что он явился ко мне не за деньгами. Для него пять тысяч – не деньги.

Просто он хотел лишний раз пообщаться и для этого нашел не тот повод. Конечно, я могла бы пойти ему навстречу и быть всегда при нем, но это будет не правильно. Пусть домогается моего внимания сам.

К окончанию первого месяца моего пребывания в этом доме я удивлялась, как Яна меня терпит.

Дело в том, что не только Кирюша искал моего общества. Виктор тоже (мы уже пили на брудершафт).

В том, что Виктор мудак, я по-прежнему нисколько не сомневалась. Графомания была не столько его слабостью, сколько бедой. Он любил литературу с неподобающей страстью, а потому мое общество было ему дороже общества молодой, красивой и умной жены. Я остерегаюсь даже талантливых людей, готовых все отдать за свое чертово искусство, но когда это делает бездарный человек, то вообще туши лампу. Он преследовал меня просьбами прочесть его опусы и высказать мнение. Он говорил со мной о писателях и литературе. Удивительно, но вкус у него был вполне нормальный. Лет двадцать тому назад я посоветовала бы ему стать критиком и научиться писать о литературе так, как он о ней говорит, не позволяя графоманских красот. Конечно, из этого тоже мало бы что получилось, но все-таки…

Используя меня в литературном плане, он, как человек порядочный, понимал, что надо интересоваться и моими делами. Мало того – отнюдь не платонически. Ведь то ли кто-то говорил ему об этом, то ли он сам соображал, что его абсолютно фантасмагорические опусы после моих правок становятся более правдоподобными.

Графоманы всегда не правдоподобны, даже в тех случаях, когда ни на сантиметр не поднимаются над бытом.

Для меня, например, Сталкер вполне возможный и реальный человек, а уж быт общества «Хищных вещей века» давно, на мой взгляд, воплотился в нашем теперешнем безумном и безнравственном мире. Но читать, как Аполлоныч описывает поход героя в булочную... бр-р!

Я вовремя сообразила, что с Виктором надо общаться, как с Кирюшей. Золотить ему пилюлю тяжкого труда литератора, потому что, как я видела, мутное, обманчивое и самодовольное вдохновение уже покидало его, он исписывался, ничего не написав. Я подкидывала ему варианты возможных последствий поведения героя, придумывала героям любимые словечки и манеру поведения, а уж что касается героинь…

В конце двадцатого века даже хорошие писатели настолько разлюбили женщин, что абсолютно не могут их описать. Помню, подошел ко мне один маститый писатель с просьбой о помощи.

– Слушай, мне надо как-то одеть свою бабу…

– Жену?

– Да нет. Героиню. Что сейчас носят?

– Это зависит от того, кто она такая. Сколько ей лет, где работает, где живет, в какой семье воспитана.

Маститый (и неплохой) писатель был поражен, а я перестала удивляться его бездарным романам то с буфетчицами, то и просто со шлюхами, на которых так явно написано: «буфетчица-пьянчужка», «шлюха недорогая» и т, д.

Виктор любил женщин, он их идеализировал до такой степени, что у них никогда не пачкались белые одежды и никогда не прорезалось дурных мыслей и слов. А ведь до женитьбы на Яне он много лет был вдовцом. Были же у него какие-то любовные истории, должен же он был со своим идеализмом нарываться на хищниц, стерв и психопаток.

Красивый, импозантный, он должен был нравиться женщинам, вряд ли они так уж позволяли ему прозябать в полном одиночестве. Если уж он их сам так усиленно избегал, то каковы причины? Импотент, «голубой» или что? А может, достаточно ему было увидеть на ногтях своего предмета облупившийся лак или дырку на чулке – и он бежал? Да, любовью к женщинам, настоящей любовью это не назовешь.

Он заслушивался, когда я предлагала ему варианты женских характеров и поступков.

– Если вы так хотите, чтоб она непременно оставила его и потом он три печатных листа страдал, не делайте из нее дурочку, которая оставила его без всяких причин.

– Я не хочу, чтоб она у меня была корыстная.

– Хорошо.

– Я не хочу, чтоб она любила другого, ведь она тоже страдает…

– Хорошо.

– Но тогда ведь причина делается загадочной, герой не может понять…

– А вы сами?

– И я. Я имею право не понимать вместе с героем.

– Не имеете.

– Но я же автор. Я могу написать все, что мне угодно.

– Пишите, только не удивляйтесь, что это никому не будет интересно. Герой у вас умница, красавец, богач, а его почему-то бросают…

– Но разве так не бывает?

– Бросают, правильно. И можно найти миллион причин. Например, он сам дурак. То есть эгоист…

– Мне не хотелось бы…

– Хорошо. Тогда займемся ею. Она испугалась счастья, ее вечно бросали косые-хромые-горбатые. И она боится, что уж этот-то точно бросит. С испуга впадает в истерику, нервы не выдерживают.

– А разве так бывает? – Глаза у него округляются.

– Очень даже бывает. Они тоже мыслящие существа. Бывает. Особенно у нас и с нашими женщинами. Они боятся счастья.

– И с вами такое было?

– Да, конечно.

Вот только тут он вспомнил про жену.

– Яна! – вопит он.

С готовностью служить вбегает Яна. Он долго и нудно выясняет с ней суть вопроса.

– Конечно, так бывает, – говорит Яна. – Или он принимает ее не за ту, кем она в самом деле является, и она дает деру, потому что на цыпочках долго не простоишь. Она хорошая тетка, но совсем другая, чем он ее себе представляет.

– Пор-ра-зи-тель-но! – декламирует Виктор и долго, с большим интересом нас изучает.

– Что же – и счастья не бывает?

– Как сказал Гете, «на свете счастья нет, а есть покой и воля».

Он не замечает, что Яна со своими афоризмами завирается, а я, разумеется, молчу. Я только с грустью понимаю, что уж Яна-то точно не та, за кого он ее принимает. А та ли она, за кого ее принимаю я? Надеюсь, что та. Если она путает Гете с Пушкиным, это еще не значит, что Яна не может любить. А уж такая не весьма начитанная жена – вообще подарок. Особенно для графомана.

В какой-то из моментов Виктор вспоминает, что я все-таки писатель и пора поинтересоваться, а что, собственно, делаю теперь я.

Рукописи мои приведены Яной в полный порядок, и я спокойно даю их ему на прочтение. Он читает долго, неделю, наверное. А потом разворачивают громадную простыню и начинает излагать свои замечания.

– Вот вы пишете, что она полюбила его за красоту. Женщины не любят мужчин только за красоту.

Я теряюсь, Тоже мне спец по женщинам.

– Смотря какие женщины, смотря за какую красоту. И потом, красивые мужчины добрее с женщинами, чем какой-нибудь замухрышка и поганец.

– Ладно. Снимаю. А вот тут она у вас положила в воду белье и только потом посыпала порошком.

– Ну и что?

– Положено, по инструкции, вначале развести порошок в воде и лишь потом положить белье.

– Миленький, женщины не читают инструкций. Спасибо, что ты нам сказал… – хохочет Яна.

– Вы нигде не разнообразите ремарки, – продолжает Виктор. – У вас «сказал он», «сказала она». Ну, вы хотя бы написали: «сказал он, вставая», или – «сказала она, подходя к окну».

– Мне лень выдумывать никчемные действия, да еще их описывать.

– Как так – лень? – изумляется он.

– А вот так. Надоело писать ненужные вещи.

Уж если она у меня подойдет к окну, то что-нибудь там увидит. А иначе зачем?

– Хм… Странно, но снимаю. А почему у вас положительный герой бабник и пьяница? Ну этот, Сергей…

– Во-первых, он не бабник…

– Но он спит со случайной женщиной.

– Кто по пьянке не спал со случайными женщинами?

– Значит, вы не отрицаете, что он пьяница?

– Пьяницам не нужны женщины. Он не потащился бы ее провожать, а остался пить с друзьями. И вообще, он не положительный герой, он нормальный хороший мужик.

– Мне он очень понравился, – говорит Яна, поскольку читала мою рукопись.

– Как странно… Вы такие серьезные женщины, а вам нравятся такие... какие-то не такие мужчины.

Ну что ему сказать? Нет, критика из него тоже не вышло бы. Он замечает мошек-блошек и совсем не видит вещи в целом.

– А все остальное так... высоко, что ли? Ужасно интересно читать. Как-то все бытово-низко начинается, а потом уходит в космос. И этот лесной пожар в конце… Как вам удалось его так описать? Вы наблюдали и запоминали?

– Я никогда не видела лесного пожара. Разве что в кино.

– Но он так достоверен.

– А вы-то видали лесной пожар?

– Нет. Но у вас так достоверно. Как же вы сумели так изобразить?

– Мне это было нужно – вот и изобразила. Я не Тургенев и не Пришвин. Я привлекаю природу лишь тогда, когда это нужно мне.

– Вы не любите природу?

– Я очень люблю природу, но не хочу, писать о ней скучно и пошло.

Он опять изумлен, потом вопит:

– Вот! Вот! А я-то думал, что природа обязательна! Я всегда пишу природу, хотя она мне не нужна! Мне это скучно, но я это делаю! Как жаль, что я не встретил вас раньше… Спасибо, большое вам спасибо!

– Спасибо не булькает! – трезво говорит Яна.

– Ну, разумеется, разумеется. Какой у нас сегодня день?

– Четверг был с утра.

– Значит, у вас есть неделя. Вы пишете заявку и в четверг относите ее с рукописью Нефедову. Он занимается договорами. Большого тиража мы вам не дадим. Сами знаете, народ не любит интеллектуальную прозу.

Яна серьезна и не отвечает на мою ухмылку. Интеллектуальная проза! Я – интеллектуалка! Дожили. А пусть хоть горшком назовут…

В общем, я как сыр в масле катаюсь. Только вот не люблю идиллий. Какая-то непонятная тревога мучает меня. Они такие милые люди, я-то знаю, что так не бывает. Или поздно в мои годы идти в услужение к кому бы то ни было? Я одергиваю себя – работа как работа: мне нравится заниматься с Кирюшей, мне нравится Яна и нравится Виктор.

Может быть, они слишком, чересчур предупредительны? Я ведь человек битый, не люблю, когда чрезмерно, боюсь. Иногда не выдерживают нервы и хочется нарушить идиллию. Или чтобы у Виктора с Яной произошел хоть маленький семейный скандал из-за не постиранной вовремя любимой сорочки. Хотя... с таким чистоплюем и идеалистом этот скандал может быть последним.

От Яны я за это время узнаю следующее:

– Только потеряв что-нибудь, мы осознаем ценность утраченного… (Шопенгауэр).

– Кто хвалит всех, не ценит никого… (Сэмюэл Джонсон.)

– Самый достойный человек – тот, кто прекрасней всего мыслит и действует… (Жорж Санд).

– Нет никого без пороков. Тот из нас наилучший, кто имеет их поменьше… (Гораций).

– Разлука для любви подобна ветру для пламени. Маленькую любовь гасит, большую – раздувает… (Лев Толстой).

А вот Лев Толстой этого не говорил. Нет, я вовсе не знаю, что именно и когда именно мог сказать Лев Толстой, какую пошлость выдрали из него составители афоризмов. Но я уже вычислила книгу, из которой Яна взяла этот афоризм. У меня есть такая книга. Мы с дочкой и ее подружками часто гадали по этой книге, наобум ее раскрывая и называя строчку сверху или снизу. Дело в том, что в той книге нет русских авторов, она составлена за границей, а потому половина авторских имен нам незнакомы или знакомы очень смутно.

На Льве Толстом я и ломаюсь. Я говорю, как будто лечу с высокой горки. Но говорю.

– Яна, это не Лев Толстой. И про покой и волю сказал не Гете, покой и волю вы взяли из какого-то другого сборника афоризмов. И тоже перепутали.

А Жорж Санд, хоть я ее и не люблю, все-таки не кретинка, чтоб претендовать на афористичность явно проходного банального текста…

Я не смотрю на Яну и потому не понимаю, почему она молчит. Я убеждена, что она бесится от ярости.

– Простите, – вдруг горячо, почти как Кирюша, говорит она. – Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но меня так натаскали на эти афоризмы…

Я смотрю, наконец, на Яну. Она смущена, будто сказала лишнее.

– Натаскали? Кто?

– Да в этом ликбезе, где я училась. На каждом зачете и экзамене мы должны были выдать на-гора по двадцать афоризмов.

– Знаете, это чересчур легкая система обучения. Я бы сказала, легковесная. Вы гораздо умнее без афоризмов, поверьте мне.

– Я вам верю, – тихо говорит Яна.

– Наверное, в вашем учебном заведении заправлял какой-нибудь несостоявшийся адвокат?

– Откуда вы взяли? – почему-то испуганно говорит она.

И действительно, откуда я это взяла? Надо обязательно вспомнить. Сейчас мне гораздо любопытнее Яна и ее испуг, но она не намерена продолжать разговор на эту тему. Я, разумеется, тоже. Но почему она так испугалась?

За всеми вначале неприятностями (я испугалась, что Виктор Аполлонович, узнав меня, выгонит с порога), а потом приятностями вечера я как-то расслабилась, впала в эйфорию, размечталась.

Но потом вспомнила, что теперь мне надо следить за собой, полезла в сумку за косметичкой и увидела полученный мной давным-давно пакет. Интересно, сколько он пролежал в ящике?

Опять противная дрожь тревоги. Разумеется, я забыла про крем и вспорола письмо, чтоб поскорей узнать что-то… Что? Что хорошего я могла узнать в своей теперешней жизни?

Текст был не напечатанный. Значит, письмо частное. От какой-нибудь безумной поклонницы, вспомнившей обо мне? А такие бывали. Месяц назад ко мне явился мужик с мешком картошки на плече. Я сдуру открыла, он назвал мне имя-отчество, фамилию.

Потом сгрузил мешок. Из сумки достал кусок шикарного мяса, сало и бутылку самогона. Выглядел мужик, судя по лицу, чуть грубоватому, и по одежде, слесарем высокого разряда, может, слесарем-лекальщиком.

– Ч-что эт-то? – испугалась я.

– Да в деревню на Украину к теще ездили.

Она, нам сала и мяса дала, целый холодильник. Во льду оттуда тащили. А картошка наша…

– А я тут при чем?

– Так я и говорю, моя послала. Видит, что книжек твоих нет, вот и решила, что ты голодаешь.

– Я ее з-знаю?

– Она тебя знает. Она учительница литературы. Если б она осталась без работы – куда бы пошла? В продавцы вы не годитесь, а что другое, если тебе не двадцать, вам и не предложат.

Я отварила картошки, поджарила мяса. Мы уговорили шикарный обед под бутылку самогонки с Украины (это вам не водка из ацетона).

Смешно, но фамилия мужика была Хлебников.

К сожалению, таких поклонников не так уж много. Остальные, потеряв всякий ориентир в жизни, пишут мне о своих невзгодах, путая меня с бюро трудоустройства. Или с какой гуманитарной организацией. Я рыдаю над этими воплями, но помочь ничем не могу и не отвечаю на такие письма. Мне стыдно писать им, что живу ничуть не лучше, а может, и хуже. Ведь не поверят.

Почерк письма был удивительно похож на мой.

Ясный, четкий, круглый по-школьному. Дебильный, как я думала раньше, пока графолог, не зная, что это мой почерк, объяснил все по-другому, весьма лестно для меня.

Кто же это? Я заглянула в конец письма. Аля Сорокина!!! И я, лучшая подруга, не знаю ее почерка! Но ведь рукописи у нее на машинке, а писем мы друг другу не писали. Теперь ведь легче позвонить из другого города, чем написать. Да и не монолог получается, а диалог. А ведь письма идут так долго.

Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.

Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки. Ну уж это не они, конечно.

Я не люблю Ирину, но чтобы она сто лет назад участвовала в таком? Да никогда. Просто Ирина сейчас много пьет, потом пытается вылезти из этого, немного замарав окружающих и показав им, что она, может быть, не только не хуже их, а и получше, поумней.

Помню, когда мне было за тридцать, в театре, где Ирина работала литсотрудником, ставили мою пьесу. Мы быстро сошлись с ней, тем более что она была подругой Али Сорокиной, с которой я тогда еще не дружила, но очень хотела дружить.

И вот Ирина впарила мне, что один довольно молодой красавец-актер влюблен в меня. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала взаимное влечение. А потом написала ему письмо и получила в ответ такое…

Или, например, Ирина звонила кому-то ночью, спутала телефон и попала на близкую одинокую (при муже и детях) приятельницу. Естественно, узнав голос, она повесила трубку. А эта приятельница наутро рассказала Ирине, что звонил Он и дышал в трубку. Ирина стала делать это при каждом удобном случае, а по пьянке рассказала о том, как водит за нос несчастную женщину почти всему свету.

Но Аля Сорокина – это святое. Они знакомы очень давно, и Ирина не могла даже завидовать Але. В культовом, как теперь говорят, кинофильме снялась Ирина и замуж на Никиту вышла Ирина.

Нет, принести зла Але Ирина не могла. Об остальных просто смешно говорить.

Я не писала (это никому не нужно), не думала о том, что написать, а потому голова моя была набита пилением опилок, перетряхиванием прошлого и безрадостного настоящего. Я теряла веру в себя, а тут мне было предложено сразу две задачи: Аля и незнакомый мне мальчик Кирюша, с которым не может справиться очень умная, деловая, совсем не зажравшаяся молодая женщина. Нельзя, занимаясь ребенком, думать об Але. И наоборот. Это совсем не то, что стирать, мыть полы и одновременно продумывать самые сложные ходы повести или романа.

Что там с Алей?

Что за человек Кирюша?

Я все-таки обязана думать и о том, и о другом.

Странные отношения сложились у меня в доме Виктора почти с самого начала.

Как все должно было выглядеть по правилам?

Их трое – семья. И я – одна. Однако получилось не так.

Я уж сто раз говорила, что Виктор, когда был дома и не занят, ходил за мной хвостом и говорил о литературе на уровне менее чем среднего начинающего в каком-нибудь затхлом литобъединении. (Яна, как уже я говорила, прекрасно понимала страсть мужа с литературе и потому не злилась на меня. О ревности я не говорю – это было бы с моей стороны манией величия).

Но и Яна… Мне кажется, она стала пренебрегать какими-то фитнес-клубами, светскими тусовками и прочим, лишь бы, пока Кирюша в школе, поговорить со мной. Ее патологически интересовала моя жизнь и мои мнения, мои подруги и их взрослые дочери. Ну кто из наших детей стал бы с раскрытым ртом выслушивать мои любовные истории?

Раньше их выслушивала от меня только одна старуха Браунинг, чтоб дать совет и вспомнить молодость. Мои подруги умели только рассказывать, слушать не хотели, не считая меня любовной единицей.

Разве что Аля… Но она была целомудренна и никогда не говорила много, только важное и ни в коем случае не интимное. Сама я тоже по природе своей не такая оторва, как считали многие, и в разговорах с Алей щадила ее и свою стыдливость.

Это не ханжество. Я считаю, что в интимной жизни, в постели, например, мужчина и женщина могут делать все, что угодно, но говорить об этом – безнравственно. Каждая пара своим умом. доходит до того, что им нужно для постельных радостей, но брать чужие рецепты и использовать знание чужих результатов – путь к импотенции.

Человек устроен так, что ему все мало и мало.

А если он начинает с чужого «достаточно», то ему это уже не достаточно. И вот он уже поигрывает в постели ножичком, кандалами, плеткой и прочим.

Да еще рассказывает об этом с экрана телевизора, например. А следующему нужно уже зарезать понравившуюся ему даму, чтоб получить то, чего он не может добиться иначе.

Не хватает нам озоновых дыр, кладбищ ядерных отходов, а тут еще и плоть человека дряхлеет от вседозволенности. Мы вымрем, как Содом и Гоморра, вот и все.

Яна никогда не расспрашивала меня о сексе, но о любви... хоть часами. И я почему-то чувствовала, что она чуть ли не завидует мне, прошедшей любовный путь и безропотно ставшей бабушкой.

И третья пара. Я и Кирюша. Он любил Виктора, с восторгом смотрел на красавицу-мать, но отношения у него были только со мной. Когда он приходил из школы и до того как ложился спать, я была нужна ему поминутно. И вопросы он иногда задавал странные и странные вещи рассказывая мне о себе, которых, по-моему, не говорил ни отцу, ни матери.

Так что все мое время было расписано. Яна быстро сообразила это. Увеличила оплату, поставила в моей квартире телефон с автоответчиком, чтобы сообщать всем, кто ко мне звонит, мой новый номер.

А ведь я ни о чем не просила, ни на что не сетовала.

А ведь когда-то я была хозяйкой себе и своей жизни. И вот – слуга. И нечего тут распускать нюни.

Хорошо еще, что меня пригласили не в поломойки.

Не потому, что я брезгую этим трудом, а потому, что всегда плохо мыла полы, посуду, стирала. Зато повариху она уволила (прежде найдя ей работу в приличном кафе), и мы с ней на пару изощрялись в приготовлении шикарных обедов. Мои супы и салаты, мясо и овощи, Янины торты и рыба.

Виктор говорил, что никогда так вкусно не ел, и удивлялся, что денег почему-то уходит меньше.

Я уже говорила, что из-за ночных бдений (надо же продолжать свое дело) мне было очень трудно вставать по утрам. А Яне – легко. Она была типичным жаворонком. И в школу Кирюшу возила сама.

Однажды я случайно проснулась рано, мои только что уехали в школу, а Виктор был в Москве.

Меня разбудили все телефонные звонки разом (телефоны были везде). Конечно, я могла снять трубку в своей комнате, но на кухне был определитель абонента и автоответчик. Вряд ли звонят мне, но вдруг?

В любом случае надо было перекрыть этот перезвон, и я, накинув халат, поползла на кухню.

Звонили мне. Табло высветило номер Андрюхи Гусарова, моего самого старого дружка и коллегу.

Теперь у него все было хорошо, тюрьма, в которой он по малолетке прокантовался ни за что, ни про что лет семь, была забойной темой. Его издавали, показывали по телевизору и прочее. Другое дело, что он почти не выходил из дома – шоферский радикулит, тромбофлебит и прочее. А если учесть, что он на полтора десятка лет старше меня, я молилась только, чтобы он вообще не умер в одночасье. Ведь стольких мужчин гораздо моложе его, уже пришлось похоронить.

– Ну как ты там, Александр Сергеич? – спросил он.

– А ты как, Александр Сергеич?

(Я была как бы Пушкин, а он как бы Грибоедов. Он стал носить модные очки, похожие на пенсне).

– Да ладно, говори, пока у меня никого нет дома, а то внуки не дадут.

– У меня тоже никого.

– Тебя не обижают?

– Боюсь, что меня вообще пригласили на роль капитана этого маленького кораблика.

– Хвастунья.

– Но я не об этом. Я получила письмо от Саши Сорокиной…

– Блок уплыл куда-то, что ли?

Аля (Сан Санна) была у нас Блоком.

– Не в том дело. А вот слушай…

И я стала рассказывать ему о том, что случилось с Алей, сбегала в свою комнату за ее письмом, прочитала характеристики участников, которых он почти всех знал.

– Темней таких дел не бывает… – мрачно сказал Андрюха. – Когда все свои... нет, не знаю. У меня, когда я был у хозяина, были ребята, которые раскалывали такие вещи. Находили воров, стукачей. Но я совершенно лишен нюха. Не назначать же преступницей эту Сакенову промокашку только потому, что она со стороны.

– Возраст не тот.

– Не возраст, а положение. Она не могла завидовать Сашке. А это с ней проделал завистник.

– Только не скажи этого ей.

– Почему.

– Она никогда не произносила фразы, что ей кто-то завидует;

– Но почему? Ей очень завидовали. До зубовного скрежета.

– Она настолько не понимает самого понятия зависть, что считает, если человек говорит, что ему завидуют, то он сам завистник. И ей самой лучше знать, стоит ли ей завидовать.

– А ведь это точно, – согласился Андрюха.

– Ты, кстати, тоже никогда не говорил, что тебе завидуют. А это было. Помнишь анонимные доносики в секретариат насчет твоей тюрьмы-сумы и прочего?

– Разве это из зависти? Это из подлости. Не так я был тогда знаменит, чтобы писать на меня доносы из зависти.

– А сейчас? Открывают глаза начальству, что ты сидел не за политику. Сейчас-то зачем?

– Смерти моей хотят, сволочи. Я своей психованностью нажил много врагов. Кстати, ты тоже никогда не заикалась, что тебе завидуют, хоть взлетела в литературу в девятнадцать лет.

– Ладно. С нами все ясно. А вот что мне думать по поводу книги, которую Саша нашла на яхте?

– Думай. И я буду думать. Звони.

– Пока.

Я повесила трубку и увидела в дверях кухни Яну. Она медленно краснела под моим взглядом.

– Простите, простите… Но я вошла и услышала ваш разговор. Ругайте меня, но я не жалею, что подслушала вас. Потому что… Потому что я теперь знаю, что именно вас угнетает. Я видела, что вы о чем-то все время думаете, но не могла спросить прямо…

Я подошла к ней, обняла ее и сказала:

– Спрашивай. Может, вдвоем мы что-нибудь поймем.

На большом столе, кроме письма, прочитанного Яной, лежали фотографии. Сфотографировано было все: «Час» – прежде всего, а затем портреты почти всех участников событий. Разумеется, кроме Асеньки.

– Это сама Сорокина? – с детским благоговением спрашивала Яна, разглядывая портрет Али.

– Ну а что тут такого?

– Я обожаю ее. В отрочестве я хотела все про нее знать, подражала ее прическе, манере говорить… Ну а потом…

– Что – потом?

– Потом отрочество кончилось, – обрезала Яна.

Помолчали.

– Но почему у нее такое траченое лицо?

– Что ты имеешь в виду?

– Она несчастлива. Вот этот козел – ее муж?

– Он вообще-то не козел. Он подобрал ее на Мытнинской, в «Запорожце». Она не знала, как выехать на Суворовский. Сидела и рыдала, представляешь?

– Но это же рядом!

– В том-то и дело. У нее умер А. М. Он был всем: мужем, отцом, заступником, учителем и ценителем. Он заставил ее уйти из театра, где ей не давали ролей, потому что она, видите ли, бросила в психушке мужа, отца Варьки. Они не хотели ничего знать о том, что в безумии он пытается ее убить хоть табуреткой или задушить чулком. Да и вышла она за этого чертова Шевченко по принуждению.

– Как... по принуждению?

– Ну он стал ее домогаться. Преследовал. Топиться бегал через двор и прочее.

– Она дала ему повод?

– С какой стати, если она до потери пульса любила Никиту? Они и в театральном училище учились вместе.

– Она такая роковая женщина?

– Она хорошая актриса, а потому ей не надо было играть в жизни, особенно в «роковую женщину». Для этого в ней слишком много чувства юмора и мало самодовольства. Потому-то А. М, и нашел, что она может читать не только чужое, но и свое. Она была ужасно модной, ее приглашали в такие места, что и сказать страшно. Всякие правительственные сабантуи и прочее… Даже гэбисты жаловались ей на свою ужасную жизнь.

– Но это было потом. А вы начали с того, как ее насильно женили?

– Ты знаешь, что такое Театральный институт?

– Нет.

– Ну, предположим, кто-то слишком выделяется талантом. Это многих раздражает. И еще Мастер у них был... неадекватный.

– «Голубой», что ли?

– Так говорили, но мы свечу не держали. Но он делал одну вещь… Заставлял всех вести как бы творческие дневники. А потом читал это. В ты можешь себе представить, что могут написать юнцы с амбициями? Какое там творчество! Сплошной псевдеж, а главное – сплетни. И вот когда Шевченко влюбился в Алю, кто-то неизвестный бросил клич: или она выходит за сироту-страдальца замуж, или они отказываются с ней работать. Она недостойна учиться на их курсе. Провели голосование, и только трое были против этого бреда.

– И она из-за института пошла на такой брак?

– Ты не знаешь Алю. Она внушила себе, что виновата перед Шевченко, что бросит она институт или нет, но его так называемая любовь не пройдет и он сделает с собой что-нибудь. И она убедила себя, что должна выйти за него замуж. И даже постараться полюбить.

– Какой бред!

– Ну а что если я расскажу тебе о молодом, уже другом Мастере, который ставил пьесу о наркоманах, а потому достал наркотик и дал его своим студентам на пробу? Чтоб спектакль был достовернее?

– Ужас какой-то говорите, Евгения Ивановна.

– Дальше будет страшней. Она вышла замуж за.

Шевченко. Никита и Ирка (это после ее успеха в кино, совершенно невероятного) ушли с курса. Ирка – на театроведческий, Никита – в медицинский.

А что касается Шевченко, что касается навязанного мужа, то уже через несколько месяцев стало ясно, что он ее вовсе не любит. Ну будто кто-то зомбировал ее на какой-то отрезок времени, а потом отпустил его душу. Она билась над ним, делала из него человека, не бросала. Даже втащила на своем хвосте в лучший театр.

– А театр оказался не лучше курса?

– Ну там полно взрослых интриганов и, наоборот, простаков, которые им верят. Правда, главреж там был лучший, а потому защищал ее, давал роли, но…

– Что – но? Все же прекрасно.

– Нет, Яночка, ничего тут прекрасного нет. Актер в театре не волен над собой. Ромео объясняется в любви Джульетте, а когда начинается ее текст, говорит ей шепотом такое… Он, видите ли, хотел, чтобы Джульеттой была его жена.

– Какую же надо иметь выдержку!

– А вот такую. Дома безумец, готовый на убийство, в театре безумцы, только и мечтающие изгнать тебя. Ну с Шевченко ее, положим, развели, потому что, оказывается, он был опасным хроником и сам знал об этом. Кстати, недавно он повесился и отнюдь не из-за несчастной любви.

– Сумасшедшим – и знал, что он сумасшедший?

– А ты что, думаешь, что все сумасшедшие дураки? Да по хитрости и коварству они так обойдут нормального, даже умного человека, что никому и в голову не придет считать их дураками. И вот она осталась в театре. Даже лучшие актеры (тут, я думаю, не подлость, а чья-то интригантская заводка) не подали ей руки.

– А Никита?

– С Никитой стряслась беда. Он женился на Ирине.

– Но почему?

– Так вышло. Запил, она явилась помочь-утешить, в итоге постель и беременность. Да еще Ирина на каждом шагу рассказывала всем, как он ее любит.

– Александра Александровна перестала общаться с ней?

– Почему? За что?

– За что? И вы не понимаете, за что?

– Нет, ну вышла ты замуж, а он, как честный человек, женился на беременной от него женщине.

– И она родила? – усмехнулась Яна.

– Тогда случился выкидыш, но после родила Ваньку.

– И вы вместе со своей Сорокиной ничего не поняли?

– Поняли. Никита был красавец и умница.

Я вообще не: знаю настолько хорошего, порядочного, но не банального человека. Он был удивительный. Я бы сама не отказалась, что ж тут злиться!

Яна долго разглядывала портрет Ирины.

– Что-то я не помню ее фильмов.

– Он был один. Это фильм нашего поколения.

– Как он называется?

Я сказала название.

– Я найду этот фильм, и мы его посмотрим.

А теперь слушайте, если хотите.

– Хочу.

– Я человек чужой, и мне судить проще. Сдается мне, что женитьбу Сорокиной, этот безумный кошмар на курсе подстроила ваша Ирина.

– Она не моя.

– Вы не любите, ее, – сказала Яна без знака вопроса.

Я промолчала. Мне не за что было любить Ирину, но это скорее из эгоизма. Она меня напрягала, а ее шуточки выводили из себя. Я вздохнула с облегчением, когда порвала нашу связь.

– Начнем с того, что эта Ирина красивее Сан Санны, так?

– У нее слишком злые глаза. А фигура у Али всегда была лучше.

– Но Ирина снималась в «культовом», как теперь говорят, кино?

– Да. И что?

– А вы знаете, что многие звезды, не наши, но американские, французские, итальянские не могли сыграть в спектакле? То есть в кино берется типаж и его фотографируют в, разных позах. А вот театр – совсем другое.

Удивительная тонкость! Я-то знала это всегда, потому что много дел имела с театром и кино, даже сама как-то сыграла в кино. Но откуда знает это Яна? Наверное, прочла. Вон сколько у ее журналов. С книгой я ее почти не видела, а вот журналы она читает.

– И что из этого следует?

– А следует то, что Ирина отфотографировалась в своем типаже, попала в театральный автоматом, но…

Я поняла это «но»…

– И ты, Яночка, считаешь, что она правильно сделала, что ушла с актерского курса?

– Да. И это говорит о ее большом уме, кстати.

Если уж человек кое-что знает о себе, то о других он, конечно, знает больше.

И тут она была права. Знать себя – высший пилотаж.

– И тогда получается, что она завидовала Сорокиной. Это была адская зависть. И талант, а не просто позирование, и любовь этою вашего Никиты. Она вообразила себя влюбленной в Никиту.

– Знала бы ты его, видела бы его молодым, ты бы поняла, что в него нельзя было не влюбиться.

– Вы так говорите, потому что знаете про любовь. Вы и сейчас полны любви. Я чувствую это.

Вы согреваете наш дом – вам не жалко. Тот, у которого есть любовь, может тратить ее напропалую: на влюбленных, на родителей, на детей, на учеников, на друзей, на чужих. А что вы знаете о тех, кто не умеет любить? Импотенция души, а?

– Чго-то я таких не встречала.

– Встречали, встречали, только они хорошо маскируются. Они рассказывают баснословные истории, а сами подлаживаются к вам. Конечно, влюбленная женщина, может быть, уверена в любви к ней мужчины, но Ирина дразнила Сорокину: он меня любит! Любит? Чего ж тогда бросил?

– Ну, положим, она сама ушла от него…

– Это она так говорит?

– Ну, в общем, да… Если она так хорошо знает себя, могла предположить, что не пара ему. Плохая хозяйка, плохая мать…

Я заткнулась, но было уже поздно.

– Я тоже плохая мать, и это пугает меня больше всего на свете, – грустно сказала она.

– Яночка, ты не читала или не смотрела фильм по Генри Джеймсу «Поворот винта»?

– Нет. А что?

– Там такая странная ситуация. Молодая, умная, очень профессиональная гувернантка устраивается в замок учить двоих детей, мальчика и девочку. Родителей у них нет, а дядюшка почему-то не может или не хочет возиться с ними. Но там есть экономка, которая много знает. Она догадывается, что гувернантка тоже видит неких призраков. Один – призрак то ли уволившегося, то ли умершего лакея. Другой – призрак бывшей гувернантки. Потом еще один намек: эти крайне вульгарные люди были близки, а дети... кое-что видели. Как у всех старых авторов порок покрывается неким флером, не хочет Генри Джеймс все раскрывать до конца с лапидарностью наших писателей.

Вот гувернантка находит письмо из школы, в котором директор сообщает, что такой испорченный мальчик, как ученик нашей гувернантки, не может посещать школу по причине своих пороков. И это даже не воровство, а что-то худшее.

А потом идет борьба гувернантки с призраками людей, растливших ее воспитанников. Зло кичится, эта дьявольская гордыня внушает им, что они победят, но кого-то из детей гувернантка спасает…

Может, в прошлом Кирюши были такие вот призраки, потому тебе и не справиться? Ты воюешь с ними, а это трудно и требует массу времени.

– Вы рассказываете мою историю, Евгения Ивановна. Один в один. Если я умру, я стану таким призраком. Я, моя мать… Отца, слава богу, мы отсекли. Вернее, он сам не счел нужным.

– Зачем ты так, Яна? Ну зачем?

– Не волнуйтесь, я подальше держусь от Кирюши, зная, что я плохая мать. Но я хочу быть хорошей.

– Ты очень хорошая, Яна. И умная. И прекрасная жена.

– Ага, жена!

Мы обе расхохотались.

– Я ничего не читала. Дайте мне этого Генри Джеймса, если он у вас есть.

– Он есть у вас в доме.

– Вот видите, все есть в доме, а я не могла разгадать фамилию отца пушкинской Татьяны в кроссворде. Я не читала Достоевского, Гоголя, Толстого, Чехова. Я их всех путаю.

– Каждому свое. Есть люди, про которых только и можно сказать, чтобы уж лучше они и не читали. Я вот не хожу в оперу и равнодушна к классическому балету. И что теперь? Вешаться?

– Да уж. Иногда лучше не читать, а то ведь я читала и знаю наизусть… Асадова.

– Эк тебя!

– Вот именно.

– Однако раз уж мы начали, я хочу до конца понять, что ты думаешь о деле моей подруги.

– Да тут и думать нечего. Красавица-кинозвезда попадает на курс, где, в общем-то, пока только что вылезшие из детских штанишек школьники. В нее влюбляются все, кроме Никиты, так?

– Ну так… А куда ты денешь Шевченко?

– Шевченко такой же, как и все. И он на свой лад влюблен в Ирину. Но на фига он Ирине?

И она поворачивает стрелку его любви с себя на Сорокину.

– Но как это можно сделать?

– Вы что, не в курсе, что есть люди-манипуляторы? Она могла придумать Сорокиной папу-адмирала, алмазов пламенных в лабазах каменных и, для тщеславия, любовь к Сорокиной какой-нибудь неподражаемой знаменитости. И между прочим добавить, что Сорокина неравнодушна к нему, ну к Шевченко…

Да, я могла это представить. Надо мной самой был проделан такой опыт. Милая шутка в стиле Ирины, настолько милая, что мне из гордости пришлось сделать вид, что я ничего не поняла и не заметила. А ведь я была не девочка-первокурсница.

Да и сомнения были, еще какие.

– Но почему потом Шевченко возненавидел Алю?

– Да потому, что все оказалось не так. Ни папы, ни алмазов, ни знаменитости на хвосте.

– Аля была и без того интересным человеком, не чета своим однокурсницам.

– Инте-инте-интерес, вылетай на букву эс! Интерес! А есть еще слово «интересант». Оно очень старое, и я жутко хохотала, впервые услышав его. Однако интересанты интересуются деньгами и больше ничем.

– У Ирины тоже ни фига не было!

– Зато она многое обещала в будущем. Да и нетрудно предположить, что дурак Шевченко считал ее гениальной, долгоиграющей звездой. Все-таки времена были другие и кубышек с «баками» ни у кого не было.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что книжка на борту…

– А кто еще?

– Но как? Даже если предположить…

– Предполагать нечего. Ирина – стукачка.

И разговор про «черные списки» она услышала в гэбухе, где ее ангажировали. Ей объяснили, что других фильмов с ее участием не будет. Предположим, режиссер наломался с ней и в этом, а все другие поняли, что кина не будет. Ее сдали в Театральный. Но там у нее началась большая паника, театр еще труднее, чем кино. Она смылась на искусствоведческий и сразу после вуза получила работу, так?

– Так. Ее взяли литсотрудником в театр.

– Она написала хотя бы одну статью?

– Нет.

– И до сих пор сидит в этом театре?

– Да.

– И пьет?

– Да.

– Что вы после этого еще можете думать?

– Но... как у нее оказалась книга? Как она снюхалась с людьми, которые мучили Сашу? Ведь гэбуха не знакомит своих осведомителей.

– Это были ее личные знакомые. Она написала сценарий, хата для такого рода дел у нее была – вот и все.

– Но за что?

– За то, что ваша подруга не умерла, не спилась, не покончила с собой после того, что наворожила ей Ирина. А тут муж, да еще какой! Ваш мент прав – не станет ГБ, да еще на излете, делать такие глупости и трогать известную женщину, а не какую-то прошмандовку, которую поймали в гостинице с иностранцем.

Все это ударило меня как обухом по голове. Я чувствовала, это была правда. Ни трещины все разъедающих сомнений, ни не правды в характерах.

Другое дело, что Аля в это никогда не поверит.

– И еще у меня возник вопрос, – продолжала Яна, – а потом и ответ на вопрос: кто наехал на бывшую жену Сакена? Так странно наехал, дал месяц на сборы денег, потому что знал, кто будет платить. И знал также, что у этого человека деньги работают, а не лежат в чулке.

Тут уж мне захотелось показать, что и я не дура, ведь это же очевидно: кто?

– Громов! – пытаясь скрыть торжество, сказала я.

– Правильно, Громов, – выдержанно, как учительница, одобрила меня Яна.

А потом она надолго, тяжело задумалась.

– Теперь вы скажете мне, что Сакен в это никогда не поверит.

– Я не в такой степени знакома с Сакеном, но думаю, что он все же циничнее Али, а потому может и поверить. Романтик он с одной стороны, а с другой – делец. Он прекрасно знает – не убивай покупателя ценой, а обогащайся оборотом. Его галерея не такая снобистская, как остальные. Иногда он покупает картинку у мажоров с улицы, потому что знает, что не только наше население, но и иностранцы зачастую тупы в живописи. Им нравится все красивенькое, принаряженное. Также он знает о моде на Западе на лоскутные коврики. Он закупает и продает их. Зато никаких матрешек, балалаек и самоваров. Он поднялся в наше время на галерее, понимаешь? Это неслыханно.

– А где он взял свою… Асеньку?

– Не знаю. Я ее не расспрашивала.

– А как она выглядит?

– Ну это трудно сказать… – Мне надо было подумать, и я долго соображала. – Аля ее видела в двух ипостасях: с утра она чистенькая и ненакрашенная, вечером – святых выноси.

– А вам не показалось, что Аля Сорокина знает эту девочку?

– Она бы так мне и написала.

– Пон-нятно. А вот Ирина ее знает…

– Как – знает?

– Знает и ненавидит. И ненависть их взаимна.

А за что женщины разных поколений могут так ненавидеть друг друга?

– Н-не знаю.

Яна взяла «молодую» фотографию Никиты, потом лист бумаги и ножницы. Через минуту она наложила вырезанный овал на лицо фотографии, а все остальное скрылось под бумагой.

– Кто это? – спросила Яна.

– Ванька... кхм… – Я осипла. – Иван, сын Никиты и Ирины.

– В то время, когда у них была... любовь, эту девицу звали Ксюша. Она была сирота и воспитывалась в семье актеров Задоровых.

– Но откуда ты…

– Никогда ни о чем меня не расспрашивайте.

Я бы с удовольствием все выложила сама, но я не имею права. Это и чужая тайна тоже.

И даже тогда я не удивилась, не подумала того, о чем должна была подумать. Должна. Мне не только намекали, мне говорили прямо.

– И этой Асеньке или Ксении... никогда не говорите, у кого работаете. Никогда, умоляю, не говорите обо мне.

– Ну конечно. Тем более, я не собираюсь с ней встречаться.

– Боюсь, что придется.

– Уж лучше тогда я предварительно съезжу к Ларе с Колей.

– Это кто?

– Это ее опекуны.

– Они хорошие люди?

– Очень.

– Но вы слишком многих считаете хорошими.

А мне нужна правда.

– Это очень хорошие люди. Но она сбежала от них в шестнадцать, потому что хотела жить в их доме, но по своим законам. Возвращалась домой, когда попало, отказывалась мыть полы или есть вовремя и со всеми. Потом, они ведь получали на нее деньги, гораздо большие, чем их зарплата. Ей хотелось самой тратить эти деньги, тем более что жить ей было где. После родителей, вусмерть спившихся, ей досталась хорошая комната в центре. Да всякие гуманитарные посылки с едой и одеждой…

– Как они среагировали на это?

– Лара сходила с ума, прямо-таки до болезни, ну а Коля больше страдал из-за Лары.

Вдруг заскрежетал один ключ в замке, другой.

Упали на пол с небывалой громкостью сапоги, прошуршала куртка, и на кухню ворвался Кирюша.

– Нет, вы только подумайте! – заорал он. – Когда две женщины решили побеседовать, то им совершенно наплевать, что ребенок может насмерть замерзнуть у школы!

И опять объятия, целование. Хоть в последнее время мы старались отучить его от этого, но сегодня мы проштрафились и потому терпели.

До десяти я была с Кирюшей. Ходили гулять, ели на ходу пряники, попутно рассуждая о жизни.

Пофилософствовать он любил. Об ушу, куда он поступит на будущий год, о том, что в этой жизни побеждает сильнейший, о том, что у них появилась классная училка по природоведению и прочее.

Потом делали уроки. С математикой он уже справлялся почти без меня, но русский язык и тот начальный минимум литературы, что задавали ему в классе, не лез ни в какие ворота. Он честно признавался мне, что ему лень слушать на уроке, а читать не хочется. Тогда я сама по-прежнему читала вслух то, что задано, и задавала вопросы. Такие, надеюсь, которых не задавали в школе. Никаких «образов» и «тем», «идей», но зная, что спрашивать будут именно образы и идею, объясняла заодно, что это такое. Умные слова пугали Кирюшу.

Здесь я его очень хорошо понимала, потому что тоже не любила умных слов. А больше всего тех, которые стали, что называется, модными. В словаре иностранных слов прочитаешь перевод такого слова и начинаешь задумываться, а может, мы действительно страна дураков, которая хапает все неприличное, недостойное и грязное?

Потом, после школьного чтения, я читала ему что-нибудь такое эдакое. Ну например, Конан Доила.

Читала и останавливалась посреди рассказа. Мол, устала. Что оставалось бедному ребенку? Оставалось читать самому. Иногда он не успевал дочитать чуть-чуть, я не отбирала книгу, позволяла дочитать. Потом гладила по голове, выдерживала пылкие объятия и тушила лампу.

– Вы тоже любите этот фильм? Яночка сказала, что вы обожаете этот фильм! – встретил меня на кухне радостным (как у Кирюшки) воплем Виктор.

– Не знаю, – осторожно ответила я. – Раньше мы любили фильмы и за то, что они долго пролежали на полке, и режиссер левее левого, в речах исходит. Это напоминает мне современную «раскрутку». Комму няки не знали, что делают, когда за бесплатно проворачивали и раскручивали такие фильмы. В итоге ведь все почти вышли…

– Вы какая-то... холодная, – сказал неожиданно Виктор. – А я-то уже кассету нашел. Яночка попросила, и я нашел.

– Спасибо огромное. Мне очень нужно посмотреть этот фильм.

…И вот началось. Ни минуты тишины. От обработанной Роем Кониффом самой лучшей классики до полной бредятины. Под музыку идет мажорное, но с осколком внутри, житие города.

А вот и выход героини…

Господи, где они нашли такой длинный забор, вдоль которого она идет, идет, идет. А нашли они его в «Красной пустыне» Антониони. И героиню, покрашенную под Монику Витти, они нашли там же. Бешеный рысий взгляд на зрителя из-под выкрашенной челки, те же отрывистые движения.

Сюжета, как такового, можно сказать, что и нет.

Живут, жрут шашлыки… Но зато героиня… Не женщина, а прокурор. Ее реплики значительны и отрывисты, но почему она такая агрессивная – непонятно. И почему в нее все влюблены. Ах да, это неважно, каков король, но если за ним приладить свиту…

В итоге, как я поняла (может, и неверно), героиня отказывает возлюбленному. Почему? Наверное, потому же, что в «Красной пустыне» дело тоже кончается неприходом героев на назначенное ими же свидание. Выключить бы эту долгоиграющую шарманку, спина болит, и спать, вернее, работать пора. У Яны на лице полное недоумение.

А Виктор дергает ее, трясет, уверяя, что это и есть кинематограф.

Я робко встаю. Пусть он меня выгонит, но смотреть этого я не стану. Это псевдеж чистой воды.

Отсутствие действия и масса пустопорожних споров-разговоров А ведь, пожалуй, Ирина изображает ту самую идейную шестидесятницу, борца за что-то, в чем она ни уха ни рыла не понимает. Удел таких дамочек – одиночество и пьянство. Она же может измениться. Она актриса, которая играет саму себя один к одному. Да и водочка подпортила ей характер, сделала злой и завистливой.

Ирка говорит о каких-то бесконечных пробах на главные роли, после которых ее поджидали искусствоведы в штатском. Вербовали, значит, а она, естественно, ни в какую.

Бесконечных проб, я думаю, не было. Кино жестоко, там все все знают друг о друге. Видимо, после съемки фильма режиссер видеть не мог эту «типичную шестидесятницу», намучился с ней, она ему надоела. Да и актеры не молчали, быстро разнесли по студии, что Ирина – актриса одной роли.

Наконец Виктор замечает, что я стою.

– Вам не нравится фильм?

– Я его уже видела, только забыла начало.

– И не хотите смотреть снова?

– Я и первый-то раз еле досидела до конца.

Но тогда было делом чести хвалить его, вот я и хвалила.

Виктор с ужасом смотрит на меня, потом переводит глаза на Яну.

– А ты, Яночка?

– Я вообще не понимаю, о чем тут речь.

– Ну как же так?

– Тут, наверное, какой-нибудь второй план, для посвященных. А мне только спать хочется.

В растерянности Виктор переводит взгляд с одной из нас на другую. Я просто слышу, как в голове его шевелятся шестеренки (а может, они правы? И действительно нет действия, и героиня очень злая, и сюжетом не пахнет).

Виктор тихо выключает видик.

– Да, – задумчиво говорит он, – все ужасно меняется. Прежде всего – мы сами. А потом уже наши приоритеты. Скорее всего девушки правы.

Фильм плохой. Но тогда! Тогда-а…

Кивнув, я ухожу, не желая слушать, что тогда.

Работать в эту ночь я не могу, читать тоже, беру книгу, а сама думаю о своем.

Яна… Как она расписала ситуацию. Но у них там все по-другому, они – пожизненные друзья.

Тот же Лешка до сих пор влюблен в Ирину. Разве он посмеет погрешить на нее? Да и Аля. Она убеждена, что Ирина – истинный друг.

Писем от Али пока больше не было, сама с ней связаться я не могла, но выполнить наземные задачи было мне под силу. Тем более с Яной.

И опять мне не было странно: отчего Яна так умна, почему так быстро размотала клубок тридцатилетних отношений, связывающий нескольких человек на «Часе». А ведь все данные были в моих руках.

Я очень невзлюбила Ирину после ее выходки со мной и молодым-красивым актером. Как она меня увлекла, как раскрутила! Она же меня до мании величия довела. Нет, не потому что тот паренек был шибко выше меня, он как раз был шибко ниже, но главное в любовных играх – самомнение. Я знала, что я нормальный человек, пишу на крепком среднем уровне, не лгу, зачастую добра, люблю учеников и радуюсь их успехам. А она меня на любовь раскрутила и наблюдала со стороны. Хорошо, что старуха Браунинг внушила мне, что, во-первых, никакой любви с моей стороны тоже не было, а уж если и была бы и мне ответил бы взаимностью этот самодовольный кабальеро, то это кончилось бы еще одним ребенком без отца. Потому переживала я недолго.

Но как Яна догадалась, что Ирина сбила с толку Шевченко, как оболванила весь курс и пустила тончайшую нить сплетни? Как она сыграла на Алином чувстве вины и совестливости?

Непонятная, необразованная, но такая умная девочка Яна. О какой чужой тайне она говорила? Не мое собачье дело. Я не из тех, кому следует доверять секреты. Я ведь пойду копать дальше, разбираться. А в компании новых русских, знать что-то о ком-то может быть смертельно.

Отловить Лару и Колю оказалось очень трудно.

Я долго звонила им, пока не вызвонила В гости пошла с тортом и колбасой.

– Сколько лет! – открыл мне дверь Коля.

– Небось по делу! – прокаркала циничная Лара.

– По делу, ребята. Но выпить и поесть принесла. У меня сейчас хорошая работа.

– Вот и кстати, – сказала Лара и повлекла меня на кухню.

Стол был накрыт в секунду с немыслимым изяществом, каким обладают творческие люди.

К моему великому счастью, Коля торопился и, почти на бегу заглотив еду и опрокинув рюмашку, тут же убежал.

– Надеюсь, не он тебе был нужен, – сказала умная Лара.

– Да, не он. Хотя... чем черт не шутит.

– Так ты все-таки насчет чего?

– Лар, я знаю, что у вас жила девочка из детдома. Такая белобрысая, курносая…

– Сколько лет она уже с нами не живет, но мы виделись! Она давно не белобрысая и не курносая.

– Как это так?

– Нос сделала.

– Кому?

– Тупица ты, Женька! Себе, кому же еще. Это нам не на что зубы сделать, а другие носы сочиняют.

– Вы общались с ней после того, как она ушла?

– Деньги-то ей платили до восемнадцати, но не ей, а нам. Вот за деньгами и приходила. Потом несколько раз контрамарки просила.

– Эти визиты… Они не были косвенным извинением?

– Чтобы Ксюша перед кем-то виноватой была?

Ты что? Нет, конечно. Даже в День прощения, попросив прощения, она тут же сказала, что ни в чем никогда не была виновата, – Тяжелый случай.

– А каким боком…

– Это имеет отношение не ко мне, а к Але Сорокиной. Просто они ушли в поход на яхте, и Аля нашла-таки книгу, которую двадцать лет назад потеряла в одном месте, куда ее завлекли обманом.

Ну, угрозы насилия, издевательства типа зубного бура, слова всякие, чтобы убиралась куда-то. Но завлекли они тем, что действительно когда-то было.

В Новгороде, на Празднике детской книги.

– Есть на яхте похожие люди?

– Нет. Кто отпадает по возрасту, кто по внешности, кто потому, что был в другом месте.

– И кто был в другом месте?

– Опер Леха, Алин дружок.

– Я его хорошо знаю. Чудесный парень, хоть и мент. Да, он не может иметь отношения к такому.

А ты, собственно, что ищешь?

– Понимаешь, Аля еще далеко, на Онеге. Но она попросила меня прикинуть к носу связи людей, которые на яхте. Может, не они сами участвовали в этом, а просто взяли книгу у знакомых? Хотя…

Аля ушла с мужем в лес, оставив книгу на месте, а когда вернулись, книга была подменена такой же, но без особых примет. Даже Егор, это муж, засомневался в Але. А потом эту книгу достал со дна Гаврила, зять Егора, он нырял за темными очками, уронил их.

– Значит, все гораздо хуже, чем просто знакомые. А кто там был на борту? Ну хоть один, кого я знаю?

– Леха и Ирина.

– Какая Ирина? Уж не та ли, что училась с нами на первом курсе?

– Она.

– Тогда зачем ты пришла ко мне с этой темой?

Давай лучше о жизни, выпьем, закусим.

– Лара, перестань изголяться! Я очень серьезно спрашиваю тебя, что ты думаешь об Асе.

– О Ксюхе я думаю плохо. Ее пороки растут вместе с ней, и это процесс необратимый. А что касается книги на борту… Ты что, сама не поняла?..

– Кое о чем догадываюсь, но, боюсь, я пристрастна. Когда тебе не нравится человек, ты валишь на него все грехи. А это есть нехорошо.

– Значит, ты знаешь все.

– Думаю, да. И все равно Ася меня интересует.

– Книгу могла принести Ирка, потому что она заказала Алино приключение. Ты хоть понимаешь, с чем была связана Ирка?

– Да. Мне намекнули, а я сложила два и два. Ну то есть все сошлось. Хата для явок у нее была, а поиздеваться над Алей она попросила своих друзей.

– Жаль, Аля не рассказала этого мне… Хотя мы тогда, наверное, работали в Новосибирске… Уж я бы…

– И все-таки расскажи мне об Асе.

– Я не могу особо ругать ее. Мы не имели права брать на воспитание ребенка, потому что не в силах воспитать даже кошку. И потом... ты, я знаю, не веришь в то, что зачастую вырастает то, что родилось. Конечно, если ты не Макаренко и кто там еще.

Иногда я думаю, что человек рождается с каким-то преступным или безумным геном родителей в крови.

Ты можешь двадцать лет прикармливать крокодила, но зазевайся – и он тебя съест.

– Неужели с девочкой было так плохо?

– С нами как с родителями было плохо. Мы верили в картбланш, на котором мы, якобы интеллигенты, напишем свое.

– А теперь подумай очень серьезно и скажи: ты догадывалась, или подозревала, или знала о романе Ксюши с Иркиным Ванькой?

– Что-о?!

– Что значит твое «что»? Ты возмущаешься, удивляешься или…

– Я удивляюсь, но не возмущаюсь. Я видела его несколько раз в школе, они с Ксюхой учились в одной школе. Я сразу узнала его – это был вылитый Никита. Это был прекрасный мальчик, и что довело его… Если у него был роман с Ксенькой и об этом узнала Ирина… Ужас, ужас. Ага-а, теперь я понимаю, откуда в театр приходили эти письма.

– Какие письма?

– Что мы берем себе Ксюшины деньги, а она ходит голая. Что мы... продаем ее своим знакомым актерам-извращенцам. Что мы не гладим постельное белье и у нас часто грязная плита, потому что убегает кофе… А бедный ребенок вынужден бежать от нас куда подальше.

– По-твоему, это писала Ася, то есть Ксюша?

– Нет, конечно. Письма-то стали появляться, когда она ушла от нас в свою комнату и жила на свои немаленькие деньги. А если где еще подрабатывала… Ведь мы могли обидеться и перестать получать эти деньги. Иди сама в РОНО и доказывай, что если ты работаешь и живешь в своем доме, то государство должно еще платить тебе много выше прожиточного минимума. Ты не думай, что мы взяли ее из-за денег, когда мы ее брали, платили всего 25 рублей, как матери-одиночке.

– Дура ты, Лара. Ничего я не думаю. Я думаю, что и ты: она ушла из дому, чтобы быть с Иваном.

– Думаешь.? Ну-ну… Вначале это был не Иван.

Он был старше ее на лет шесть-семь, качок, отморозок. Из другого города, без родителей. Коля пробовал ему что-то сказать, так он пообещал нас «замочить». Иногда она приходила за деньгами в театральном гриме (тон все-таки просвечивает), но и без грима я видела следы побоев. Потом, я так думаю, он сломал ей нос, но в жажде примириться заплатил безумные деньги за лицевую операцию. Потом он пропал. Думаю, убили, или сел. А потом стали появляться другие. Чуть лучше, много хуже и просто никакие. Как она могла обойти Ваньку, ведь он…

– Его мать – Ирина, – разозлилась я. – Вы все – вылитый Никита, вылитый Никита, а какого черта Никита, когда Иван жил с матерью и любил ее. Это только хороших родителей дети презирают, а вот крокодилов – любят. И любить в ответ на любовь крокодилы не умеют.

– Женька, ты стала такая циничная…

– Но что поделать, если правда порой цинична? Недаром говорится «голая правда». Тогда не было слова цинизм. Грязные дела, необоснованные самоубийства – это требует полной голой правды, Ларка.

– Да брось ты, я так ляпнула. Бедная девочка, бедный мальчик. Как мне их жалко…

– И… Ксюшу?

– А зачем я ее взяла, учила всему, начиная с букв и таблицы умножения и кончая нормами поведения? Но мы так часто уезжали на гастроли, запихивая ее в пионерлагеря. Лишь два лета, и то не целиком, были вместе.

– А если бы она сейчас пришла к тебе?

– Сейчас – не придет. Хвасталась тут при встрече, что ее муж – главный галерейщик Питера и денег у него куры не клюют. По ее одежде это было хорошо видно. Так что… Человек ищет, где лучше…

– А «лучше» для нее – только деньги?

– Ну наверное, не только.

– Очень прошу, Лара, ответь на последний вопрос. Ты, наверное, помнишь жуткую историю с Шевченко, за которую якобы был весь курс, иначе они изгонят Алю как людоедку Тогда было какое-то голосование Ирка говорила, что против этого бреда были только двое: она и Никита.

– Против этою бреда было пятеро Мы с Колей, Вишневский, Арапова и Никита. Все, кроме Никиты, учились на нашем актерско-режиссерском курсе на режиссеров Никакая Ирина в нашу компанию не входила. Просто режиссеры у нас были взрослые, а мелкую актерскую сволочь можно подбить на все.

– Значит, и это…

– Наглое вранье.

Мы попрощались более приветливо и дружески, чем встретились.