1
Февральская революция была восторженно встречена широкими народными массами. Повсюду происходили митинги, звучали революционные речи и революционные песни, алели красные знамена. Ликующие толпы взламывали ворота царских тюрем, срывали железные замки и засовы, отворяли двери камер, освобождали заключенных.
Но пока народ предавался радости освобождения, в наглухо закрытых кабинетах происходили секретные совещания, командующим армиями рассылались шифрованные телеграммы, в тиши и в тайне буржуазия торопилась прибрать к рукам власть.
Она понимала, что спасти монархию ей не удастся. «Провозглашение императором великого князя Михаила Александровича подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить, — читаем мы в одной из секретных телеграмм того времени. — Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому…»
Буржуазии не удалось бы совершить ее темное дело, если б не поддержка так называемых «социалистических» партий — меньшевиков и эсеров. Они воспользовались тем, что большевики находились в тюрьмах, ссылках, на каторге, в эмиграции, и, усыпив бдительность масс, за их спиной, вручили власть буржуазному Временному правительству.
«Никакой поддержки Временному правительству!» — отвечали на это большевики. Это правительство не даст народу ни мира, ни хлеба, ни свободы. Оно будет вести кровавую грабительскую войну во имя прибылей капиталистов. Оно оставит землю помещикам. Оно сохранит в неприкосновенности старый эксплуататорский строй. И, собравшись с силами, разгромит революцию.
Только один путь приведет революцию к победе: «Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!», «За мир, хлеб, свободу!»
Буржуазия сразу почувствовала, что большевики — ее смертельные враги. Особенно боялась она Ленина. Поэтому в первые же дни революции Временное правительство предприняло меры, чтоб воспрепятствовать возвращению Ленина в Россию.
2
Февральская революция застала Ленина в Швейцарии, в Цюрихе. «Его кипучей энергии было до безумия тесно в швейцарской клетке», — писал близко знавший его в тот период Вячеслав Алексеевич Карпинский. Известия из России приходили редко и скудно рассказывали о жизни партии, страны, народа. Для Ленина они были, по словам Карпинского, «как несколько капель дождя томимому палящим зноем узнику…».
Вечером второго марта улицы Цюриха огласились звонкими выкриками мальчишек-газетчиков: «Экстренный выпуск газеты „Цюрихская почта“! Революция в России! Царь Николай отрекся от трона!..»
Некоторые решили, что это очередная газетная выдумка. Но Владимир Ильич своим безошибочным политическим чутьем почувствовал, что дело серьезно. Он давно уже предвидел, что Россия идет к революции, и сообщение «Цюрихской почты» не было для него неожиданным.
На следующий день все газеты были полны подробностями событий в России. Стало известно не только об отречении Николая II, но и о создании буржуазного Временного правительства. Едва победив, революция оказалась лицом к лицу с величайшей угрозой всем ее завоеваниям.
Место Ленина было в России! Он стремился туда всем сердцем, всеми думами и помыслами.
Но как было туда добраться?
Проехать легально через Францию и Англию?
Это было безнадежно: правительства этих стран не скрывали, что ни в коем случае не пропустят в Россию противников войны, и прежде всего Ленина и большевиков, и упрячут их в тюрьму или интернируют в лагерях.
Ехать нелегально? Но как?
Строились самые смелые и фантастические планы: Владимир Ильич поедет с шведским паспортом, притворившись глухонемым. Он возьмет паспорт у кого-либо из товарищей, наденет парик, синие очки и станет неузнаваем и сумеет проехать.
Однако все эти планы были уязвимы, и от них пришлось отказаться.
«Надо было видеть Ленина в эти дни! — восклицает один из членов швейцарской большевистской колонии. — Сказать, что это был лев, только что схваченный и посаженный в клетку, или сравнить его с орлом, которому только что обрезали крылья, — все это было бы бледно… Вся его гигантская воля в это время была сконцентрирована вокруг одной мысли: поехать!
И все, кто тогда с ним встречался, разговаривал, чувствовал, что все преграды будут им преодолены и он будет в ближайшее время в России. Если понадобится „полететь на крыльях“, он полетит».
После множества попыток и раздумий выяснилось, что выход только один: проехать через Германию.
Идея эта принадлежала не большевикам, а вождю меньшевиков Мартову. Но поток клеветы обрушился впоследствии именно на большевиков.
С помощью швейцарского социалиста Платтена удалось договориться, что германское правительство предоставит тем, кого не пропускают в Россию Англия и Франция, вагон, в котором они проедут через Германию. Сопровождал этот вагон Платтен. Никто из ехавших в нем не выходил на станциях, что послужило потом основанием для вражеской клеветы, будто Ленин приехал в Россию в «запломбированном вагоне».
Всю дорогу Владимир Ильич сосредоточенно думал.
С утра до поздней ночи ходил взад и вперед по вагону. Мыслями он был уже в России.
Поезд миновал Германию. Дальше были Швеция, Финляндия.
Меньше десяти лет назад Владимир Ильич совершил этот же путь в обратном порядке. Тогда российская революция потерпела поражение, теперь она одержала победу.
Но это было только начало борьбы.
Революция должна была подняться на более высокую ступень.
От первого ее этапа, отдавшего власть буржуазии, ей предстоял переход ко второму этапу, который должен был передать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства.
Первое соприкосновение Владимира Ильича с русской революцией произошло еще в пути, за несколько часов до приезда в Петроград. В том же поезде ехало много солдат и бледный поручик, сторонник продолжения войны «до победы». Владимир Ильич подсел к нему и заговорил, защищая свою точку зрения. А в вагон мало-помалу набирались солдаты.
«Скоро набился полный вагон, — вспоминает Надежда Константиновна. — Солдаты становились на лавки, чтобы лучше слышать и видеть того, кто так понятно говорит против грабительской войны. И с каждой минутой росло их внимание, напряженнее делались их лица».
В Белоострове, на русской границе, приехавших встретила Мария Ильинична Ульянова и несколько близких товарищей. Владимир Ильич спрашивал у них, не арестуют ли всех по приезде. Товарищи улыбались, явно готовя ему приятную неожиданность.
И вот показались заводские трубы Выборгской стороны. Когда Владимир Ильич вышел на привокзальную площадь, вся она была запружена народом. Слышалось пение «Марсельезы» и «Интернационала». В небе пробегали лучи прожекторов.
Посреди площади стоял броневик. Владимир Ильич поднялся на него и произнес речь, обращенную к народу. В ней он приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, которые не только освободили Россию от царского деспотизма, но и положили начало социальной революции в мировом масштабе. Указав, что пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шаги русского пролетариата, он закончил свою речь призывом:
— Да здравствует социалистическая революция! Слова его были покрыты возгласами «Ура!» и громом аплодисментов. Броневик двинулся по направлению к особняку Кшесинской, где помещался тогда Центральный Комитет большевистской партии. Толпа пошла за ним, и митинг продолжился на площади.
Владимир Ильич приехал в Петроград поздно вечером 3 апреля, он покинул его в начале июля.
О том, чем жил, дышал, что думал, за что боролся Ленин в эти месяцы, мы знаем от него самого. Целый том в полтысячи страниц речей и статей, опубликованных в «Правде», — таков поистине титанический итог его работы за этот период революции.
Что еще знаем мы о жизни Ленина в эти месяцы? Взволнованные рассказы людей, которым выпало счастье его видеть, слышать, разговаривать с ним. Потрясающее впечатление, произведенное его речью с залитого светом прожекторов броневика. Еще темную, но уже короткую в это время года ночь. Особняк Кшесинской. Первую беседу с товарищами. Первое выступление с балкона перед рабочими, матросами, солдатами.
Дальше события идут плотной чередой. Они захватывают и дни и ночи. Владимир Ильич работает с предельным напряжением сил. «По приезде в Питер я мало стала видеть Ильича, — рассказывает в своих воспоминаниях Н. К. Крупская, — он работал в ЦК, работал в „Правде“, ездил по собраниям». Товарищам по работе Надежда Константиновна говорила, что сама она уходит из дому раньше, чем Ильич, но он зато возвращается поздно, нередко уже под утро.
Его дни, разумеется, не походили один на другой. Общим было только то, что каждый свой день он начинал с чтения огромного количества газет. Иногда работал с утра у себя. Иногда сразу же уходил, чаще всего в особняк Кшесинской. Там он проводил обычно первую половину дня. Вторую же половину, вечер и часть ночи работал в «Правде».
Положение в Питере и в стране было тогда настолько острым, повороты истории так круты, что до последней минуты, пока номер газеты не пошел в печатную машину, нужно было быть готовым внести необходимые поправки.
3
Случилось так, что оба штабных пункта большевистской партии — и Центральный Комитет, и редакция «Правды» — помещались тогда в самом центре буржуазных кварталов: ЦК — у въезда в Каменноостровский проспект, проспект петербургских богачей, редакция «Правды» — на Набережной реки Мойки, неподалеку от Невского.
С Широкой улицы, где жили тогда Владимир Ильич и Надежда Константиновна, к дому Кшесинской можно было пройти боковыми улицами Петроградской стороны, но так или иначе надо было пересечь Каменноостровский. А в «Правду» или из «Правды» нельзя было попасть, не почувствовав горячее дыхание Невского проспекта, не услышав особенный шум тогдашнего Невского — с разномастной, непрерывно митингующей толпой, с юркими биржевиками, мечущимися из кафе в кафе («Продаю-покупаю! Даю франки — беру доллары!»). С дамами в мехах и шелках. С великосветскими хлыщами — белые гетры, монокли, брюки цвета сливочного мороженого. С казачьими полусотнями, проезжавшими небыстрой рысью посередине мостовой, — пики у стремени, винтовки через спину, деревянные лица, деревянные усы, деревянные глаза.
Но порой на этом Невском появлялись иные люди: не в шляпах, а в кепках; не в лаковых ботинках, а в рваных сапогах, испещренных дырочками от брызг расплавленного металла. На женщинах были бумажные платочки, ситцевые юбки, нитяные чулки, кофты навыпуск, козловые башмаки с ушками.
Эти люди мерно и неудержимо двигались вперед; над их головами ярким пламенем вспыхивали алые знамена с надписями: «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!»
И тогда казаки поворачивали свои деревянные лица и снимали висевшие за спиной винтовки. Раздавались выстрелы. Воспетую поэтами торцовую мостовую заливала кровь. Рабочая кровь.
Река Мойка вяло течет между гранитными берегами. Лишь тогда, когда солнце стоит высоко, поверхность воды отливает серебром. В остальное время вода кажется черной и неподвижной.
До революции в доме № 32 по Набережной Мойки помещалось издательство монархической газетки «Сельский вестник». Но 4 марта 1917 года туда явился старый «правдист» Константин Степанович Еремеев, которого весь рабочий Питер звал ласковым именем «дядя Костя». С ним был отряд вооруженных рабочих и солдат. Еремеев прогнал юнкеров и занял помещение и типографию для «Правды».
В ту же ночь был отпечатан стотысячным тиражом первый после революции номер заново родившейся на свет славной рабочей газеты.
Тотчас по приезде в Россию Владимир Ильич Ленин возглавил редакцию «Правды» и начал работать в ней изо дня в день, из ночи в ночь. Он проходил по Набережной Мойки, подымался по каменной лестнице, заходил в постоянно полную народа комнату, в которой помещался секретариат. В комнате поменьше он обсуждал с товарищами вопросы, встававшие перед партией и ее газетой. Иногда он уединялся, чтобы поработать или поговорить с посетителем в совсем крохотной комнатушке сбоку.
Обычно Ленин работал в редакции с обеда и допоздна. Заражал всех своей неиссякаемой энергией. Шутил в трудные минуты. Присаживался к столу и среди шума и разговоров писал страницу за страницей быстрым почерком с наклонными, словно летящими буквами. После того как все расходились, оставался еще в редакции и подолгу шагал из угла в угол. Подходил к раскрытому окну. Всматривался в призрачный сумрак белой ночи. Прислушивался к немолчному говору великого города.
Домой он возвращался пешком. Он вообще тогда по большей части ходил пешком: в переполненные трамваи сесть было невозможно, а извозчики были ему не по карману. Появился было в распоряжении редакции «Правды» допотопный автомобиль модели чуть ли не прошлого века, этакое плюющееся и рычащее черное чудовище, которое за его характер называли то «ишаком», то «трещоткой», то «вонючкой». Появился — и быстро сдох, не выдержав чрезмерной нагрузки. Зато когда надо было выступать на заводах или в воинских частях, оттуда присылали грузовики — великолепные грузовики революции со стоящими в кузове и на подножках вооруженными рабочими и солдатами, сжимавшими в побелевших от усилия кулаках винтовки без штыков.
Разгул травли против большевиков был еще впереди, однако уже в апреле контрреволюционные демонстранты носили плакаты с надписями: «Долой Ленина!» Из их рядов уже доносились призывы потребовать от Временного правительства указа о немедленном аресте Ленина и о запрещении большевистской партии.
Поэтому товарищи старались не отпускать Владимира Ильича одного. Он ворчал, но покорялся. Всю дорогу до дома он шел обычно молча — то ли потому, что уже слишком уставал, то ли хотелось ему на ходу подумать.
Владимир Павлович Милютин, который не раз провожал Владимира Ильича на Петроградскую сторону, рассказывал, что они обычно сразу сворачивали направо и шли через Марсово поле к Троицкому (ныне Кировскому) мосту через Неву. Но как-то Владимир Ильич не свернул, а пошел вдоль Набережной Мойки и, поравнявшись с домом № 12, замедлил шаг и негромко спросил:
— Вы знаете, что в этом доме умер убитый Пушкин?
Вследствие своей неточности («умер убитый») эти слова особенно запомнились Милютину. Впрочем, эта неточность как бы подчеркивала их трагическое звучание.
Выходя из редакции «Правды», Владимир Ильич и его спутники видели прикорнувших на ступенях людей. Это были посланцы из рабочих районов, пришедшие пораньше, чтобы сразу же после выхода газеты отвезти ее на фабрики и заводы.
Чем накаленнее делалась травля большевиков, тем все более трудной и опасной становилась работа этих товарищей.
Недавно мне довелось беседовать с одним из них — Василием Митрофановичем Шмарцевым, ныне старым большевиком, а тогда молодым питерским рабочим. Рассказ его относится, правда, к более позднему времени, к предоктябрьским дням. Но и в июне, не говоря уже о первых числах июля, творилось примерно то же.
«Получал я тогда приблизительно 250–300 экземпляров газеты, — вспоминает товарищ Шмарцев. — Газеты я запихивал в вещевой мешок и отвозил трамваем на Выборгскую сторону, на завод „Промет“.
Основная мысль, которая шевелилась тогда у меня в голове, — это как проскочить благополучно через центр, ибо изо дня в день происходили случаи провокаций и убийств, а „виновных нет“. Убивали — и сразу рассыпались в стороны. Особенно часто это бывало на Невском и Литейном; достаточно припомнить самосуд над Воиновым, которого буквально растерзал на улице контрреволюционный сброд за то, что он распространял „Правду“. Начинали такой самосуд обычно под видом расправы с карманным вором. Какой-нибудь тип вскрикивал: „Он у меня бумажник вытащил!“ — и набрасывался на красногвардейца. У типа тут же появлялись помощники, они избивали красногвардейца, нередко до смерти.
Вспоминаю одного безногого офицера на роликовой тележке, щеголевато одетого, обвешанного георгиевскими крестами и другими наградами. Он прокатывался взад и вперед по правой стороне Литейного (если идти от Невского к Неве) и выкрикивал антибольшевистские лозунги, стараясь при этом затеять ссору с прохожими.
Если эта провокация ему удавалась, мгновенно рядом с ним появлялось шесть-семь человек. Начинался крик: „Почему раненого героя обижаешь?“ Дальше толчок, другой — и человек лежит на тротуаре избитый, весь в крови».
К середине мая петербургские ночи становятся такими светлыми, что в любой час, когда ни выйдешь к Неве, сквозь мутную воду видно у берега желтоватое песчаное дно и круглые, обкатанные камни — голыши. Небо в такие ночи бывает бледным, одноцветно-серым. Только перед восходом солнца оно окрашивается на востоке алой полоской зари.
Там, на востоке, находится Шлиссельбургская крепость, в которой был повешен старший брат Владимира Ильича — Александр Ульянов.
Каждая улица, каждая площадь, каждый дом, мимо которого в эти ночи проходил Ленин, напоминали о борьбе.
Зимний дворец. Из его окна император Николай I наблюдал за расстрелом восстания декабристов. Около века спустя его правнук Николай И, быть может, у того же окна глядел на площадь перед дворцом, ставшую ареной Кровавого воскресенья Девятого января 1905 года.
Миллионная улица. Здесь Степан Халтурин готовил взрыв царского дворца. Малая Садовая. Тут находилась сырная лавка, из которой народовольцы вели подкоп. Екатерингофский канал. Там, где ныне возвышается церковь «Вознесения на крови», народовольцы казнили Александра II. Троицкий мост. По нему лучших сынов и дочерей России везли в черных, наглухо закрытых каретах в Петропавловскую крепость, чтобы отправить на эшафот или же превратить в живых мертвецов, замурованных на годы, а то и навечно в каменной могиле.
Ленин шел по этому мосту. Слева вонзался в небо слабо светящийся в предутренней дымке острый золотой шпиль, справа дымили трубы заводов Выборгской стороны. Большевистской! Той, которую уже в апреле и мае буржуазная печать стала называть «ленинским гнездом»!
В ту весну и лето даже в самые поздние часы улицы были многолюдны. Дня не хватало, чтобы вместить все, что хотелось людям сделать, о чем хотелось переговорить. Они собирались кучками, то митинговали, то просто разговаривали — и со знакомыми, и с незнакомыми. Всякое там можно было услышать: и раешник, которым сыпал разбитной мастеровой про царя Николашку, жену его Сашку, как они по воду ходили, щи из крови варили, бедных не любили, а богатых дарили. И рассуждения солдата-фронтовика, что хорошо бы посмотреть на Керенского и прочих министров-капиталистов в лаптях, какими-то они будут вояками, если их поставят в окопах по колено в воде и грязи. И пожелание немолодой работницы, чтобы пушки перелить в наперстки.
И характеристику Ленина, как человека, который «весь народ наскрозь знает». Ну конечно, и злобное шипение насчет «немецких шпиёнов» и «пломбированного вагона».
О тех днях Надежда Константиновна рассказывает:
«Раз я с Широкой до особняка Кшесинской три часа шла, так занятны были эти уличные митингования. Против нашего дома был какой-то двор, вот откроешь ночью окно и слушаешь горячие споры. Сидит солдат, около него постоянно кто-нибудь — кухарки, горничные соседних домов, какая-то молодежь. В час ночи доносятся отдельные слова: большевики, меньшевики… в три часа: Милюков, большевики… в пять часов — все то же, политика, митингование. Белые ночи питерские теперь у меня всегда связываются в воспоминании с этими ночными митингованиями…»
Но были и иные ночи, те ночи, когда словно бьют часы истории. Были мгновения, которые навеки останутся в памяти человечества. Подобные тому, когда в ответ на слова министра Временного правительства меньшевика Церетели, что в России нет партии, которая взяла бы на себя всю полноту власти, из глубины зала прозвучал сильный, страстный голос Ленина:
— ЕСТЬ!.. ЕСТЬ ТАКАЯ ПАРТИЯ!
Да, такая партия была! Она жила, боролась, действовала, сплачивала вокруг себя массы, готовила их к решающему штурму.
Это была партия большевиков, которая после Октябрьской революции приняла название Коммунистической партии.
По всей стране возникали большевистские организации.
Их ядро составляли обычно деятели большевистского подполья, возвратившиеся из тюрем, ссылок, с каторги. Они работали в самой гуще масс. Участвовали в общей работе партии, посылая своих представителей на партийные съезды и конференции. Проводили в жизнь решения партии. С глубоким вниманием вчитывались в каждое слово Ленина, в каждую страницу «Правды».
Весь июнь семнадцатого года был насыщен событиями. Владимир Ильич продолжал работать с нечеловеческим напряжением. В «Правде» ежедневно появлялось по одной, по две, по три его статьи.
К концу месяца он так переутомился, что потерял сон. Решил поехать на несколько дней отдохнуть за город. Но его отдых был оборван событиями, разыгравшимися в Петрограде.
Эти события вошли в историю под названием «июльских дней».
В момент, когда перевес сил находился еще на стороне контрреволюции, массы питерских рабочих, солдат и матросов, возмущенные политикой Временного правительства, вышли на улицы с требованием немедленной передачи власти Советам.
Одним из первых поднялся пулеметный полк, делегаты которого явились в особняк Кшесинской на общегородскую конференцию большевиков сообщить, что полк разослал своих представителей по всем воинским частям с призывом к выступлению, и просили поддержки у большевиков. Конференция ответила отказом, считая выступление преждевременным. Но вечером подошли еще два полка со знаменами, на которых было написано: «Вся власть Советам!», а затем — рабочая демонстрация с такими же лозунгами и знаменами. Тогда ЦК партии, учитывая настроение масс, дал лозунг мирной демонстрации.
На следующий день, 4 июля, в движении участвовало свыше полумиллиона рабочих и солдат. Из Кронштадта при были матросы. Демонстрации стягивались к Таврическому дворцу. На углу Невского и Литейного по демонстрантам был открыт огонь. Завязалась перестрелка…
4
Ранним утром этого дня Владимир Ильич Ленин приехал в Петроград. Отправился в Центральный Комитет партии. Взял на себя непосредственное руководство деятельностью партии в этот трудный, сложнейший момент. По просьбе демонстрантов выступил с балкона с речью, в которой призвал рабочих, солдат и матросов к выдержке, стойкости, бдительности.
В ночь с 4 на 5 июля он руководил заседанием членов ЦК, на котором было принято решение прекратить демонстрацию и призвать ее участников мирно разойтись по заводам, казармам, кораблям. С этого заседания он отправился в «Правду», оттуда — домой.
Он только-только ушел, как в редакцию «Правды» ворвались юнкера. Искали Ленина. Ломали шкафы. Рубили топорами столы. Били стекла. Рвали бумаги.
Перед домом собралась орущая, гогочущая толпа. Какой то детина стал кидать из выбитого окна в реку скомканную в шары бумагу, обломки мебели и дерева.
Среди того, что он бросил, был небольшой деревянный щиток — то ли обломок транспаранта, то ли подставка. Упав в воду, он не пошел ко дну, а плавно повернулся, сделал круг и поплыл. На какую-то долю минуты в солнечном блеске на нем блеснуло омытое водой, написанное красным с золотом слово «Правда».
Так оно и должно было быть. Недаром народная мудрость гласит, что «правда в огне не горит и в воде не тонет…».
Утром 5 июля к Владимиру Ильичу прибежал взволнованный Яков Михайлович Свердлов. Рассказал, что редакция «Правды» разгромлена, за Лениным идет охота, с минуты на минуту за ним могут явиться, надо немедленно уходить. Куда? Выбор пал на квартиру жившей неподалеку Марии Леонтьевны Сулимовой.
Там Владимир Ильич провел около суток. Почти не спал, все время работал. Написал пять статей, которые были опубликованы в вышедшей вместо «Правды» большевистской газете «Листок „Правды“».
В этот же день в черносотенной газетке «Живое слово» появилась сфабрикованная провокаторами фальшивка: Ленина обвиняли в государственной измене и шпионаже в пользу Германии. Клевета была подхвачена всеми буржуазными газетами, которые вышли с аршинными заголовками, кричавшими о «большевистском заговоре», о «тысячеголовой и тысячерукой большевистской гидре», и на все лады раздували подлую клевету против большевиков. Некоторые газеты поместили на первых страницах портреты Ленина, не скрывая, что они делают это специально для того, чтобы помочь убийцам напасть на его след.
В ночь с 5 на 6 июля был разгромлен дом Кшесинской. В руки погромщиков попало много документов. По этим документам было легко установить, что Мария Леонтьевна Сулимова, у которой скрывался Владимир Ильич, является активным работником большевистской военной организации.
Оставаться у нее на квартире было опасно: надо было уходить.
Утром 6-го Владимир Ильич перешел на Выборгскую сторону, на квартиру рабочего Василия Николаевича Каюрова. Оттуда он пошел на совещание Исполнительной комиссии Петербургского комитета партии, которое происходило в сторожке завода «Русский Рено».
Вечером там же, на Выборгской стороне, в квартире Маргариты Васильевны Фофановой Владимир Ильич провел узкое совещание членов Центрального Комитета партии. Около одиннадцати часов вечера за ним заехал товарищ Ашкенази, чтоб отвезти его в город на квартиру Николая Гурьевича Полетаева. Владимир Ильич сел в автомобиль, который удалось получить на этот день на заводе «Русский Рено».
К этому времени на Выборгскую сторону уже были стянуты казаки. Улицы казались вымершими. Мосты через Неву, за исключением одного Дворцового, были разведены.
Чтобы замести следы на случай, если ведется слежка, машина долго кружила по незнакомым улицам. Она наткнулась на патруль, но он ее не задержал, так как у Ашкенази имелся надлежащий пропуск. Владимир Ильич сидел молча и за все время не произнес ни слова.
Уже далеко от Дворцового моста стал слышен ровный глухой шум. Все подъезды к мосту были запружены автомобилями, экипажами, пешеходами. Вооруженные заставы по нескольку раз проверяли пропуска и документы. Иногда патрульные, не удовлетворившись проверкой пропуска, открывали дверцы машин и заглядывали внутрь, зажигая карманные электрические фонарики.
Машины двигались крайне медленно. Кругом шли разговоры о том, что в Петроград часа два тому назад приехал с фронта Керенский. Что он произнес перед войсками речь, в которой призывал «в два счета» покончить с большевиками. Что в город продолжают прибывать воинские части, вызванные на подавление революционного Петрограда. Что Временным правительством отдан приказ об аресте Ленина, Ленин скрывается в Петрограде, и всё, что творится здесь, на мосту, имеет лишь одну цель: поймать Ленина. Несколько большевиков уже арестовано, Ленина среди них нет, но раньше или позже он будет схвачен.
Было тяжко, душно. По небу ползли низкие темные тучи. Время от времени по ним пробегали короткие голубые отсветы далекой грозы. Под аркой Главного штаба чернели силуэты тяжелых броневиков. На Дворцовой площади, где были сосредоточены правительственные войска, горели костры, подходы к ней были перекрыты караулами. Все напоминало военный лагерь перед боем.
Машина медленно ехала через Невский, жаждавший крови Ленина. Какое счастье, что все обошлось благополучно!
Поздним вечером Владимир Ильич приехал к Н. Г. Полетаеву. Там он провел ночь, а наутро перешел на квартиру Сергея Яковлевича Аллилуева. В утренних газетах было напечатано сообщение, что Временное правительство издало приказ об аресте В. И. Ленина.
Первым душевным порывом Владимира Ильича было добиться открытого суда, явиться на суд и разоблачить клевету, превратив суд над большевиками в суд над контрреволюционным Временным правительством.
Однако большинство ближайших соратников Ленина решительно запротестовали против такого плана, считая, что отдать себя в руки властей значило бы отдать себя в руки отъявленных контрреволюционеров, которые не остановятся ни перед какой самой грязной провокацией, чтобы убить Ленина.
— Мы не выдадим Ленина, — сказал Ф. Э. Дзержинский.
— Мы протестуем против клеветнической кампании против партии и наших вождей, — поддержал Дзержинского Н. А. Скрыпник. — Мы не отдадим их на классовый, пристрастный суд контрреволюционной банды.
— Необходимо, чтобы Ленин, и живя в подполье, давал нам свои указания, — говорил Артемий Григорьевич Шлихтер. — С презрением отбрасывая клевету, мы говорим: не отдадим Ленина, — говорим не как обыватели, боясь репрессий, а как представители пролетариата, — не отдадим потому, что Ленин нам нужен…
Замысел контрреволюции был сорван! Вождь большевистской партии ушел в глубокое подполье.
Приют ему предоставил один из старейших большевистских рабочих, имя которого мы уже встречали на страницах этой книги: член Боевой организации 1905 года Николай Александрович Емельянов.
Емельянов знал, что если врагам удастся напасть на след Ленина, то вместе с ним погибнет и он, Емельянов, погибнет и вся его семья. Но без колебаний поселил Ленина на чердаке своего домика в Разливе, потом в шалаше на сенокосном участке на берегу озера.
Шалаш этот, как рассказывал Емельянов, был устроен из веток; рядом с ним на кольях висел котелок, грелся чай. Но по ночам невыносимо надоедливые комары не давали покоя, как от них ни прячься.
Весь день Ленин сидел в своем излюбленном месте, за большой ивой, и писал статью за статьей.
Лес… Кругом темнота, тишина… Все сидят у костра, греют чай, варят картошку. Вдруг Ленин задает вопрос, над которым, видимо, не перестает думать ни на секунду: «Возьмем ли мы власть? А если возьмем, то сумеем ли ее удержать?»
И, выслушав мнение присутствующих, взвешивая все «за» и «против», отвечает: «Да, возьмем! Да, удержим!»
Там, в шалаше неподалеку от Разлива, Ленин прожил ровно месяц. Месяц, каждую секунду которого его жизни грозила смертельная опасность, но он, презирая опасность, работал над книгой «Государство и революция», в которой раздумывал над не покидавшим его ни на миг вопросом: что должен делать рабочий класс, чтобы победить и удержать государственную власть?
5
Время было тревожное. Все кругом было полно отголосками недавно пронесшихся событий 3–5 июля. В доме, где помещалась прежде «Правда», еще не были вставлены выбитые стекла.
На могиле нашего товарища Ивана Авксентьевича Воинова, убитого в июльские дни, еще не высохла земля.
И снова в тюрьмах появились политические заключенные.
На этот раз это были большевики, брошенные в тюрьмы по гнусному, ложному обвинению, что они являются германскими шпионами.
В «демократических» тюрьмах Временного правительства их встретили старые царские тюремные служаки.
Те же камеры.
Те же карцеры.
Те же нравы.
Та же тюремная похлебка, основное содержание которой, как рассказывали, смеясь, тюремные сидельцы, составляли «неразложившиеся остатки органической и неорганической природы».
Та же грубая каша, именуемая «шрапнелью».
До нас дошло несколько писем, тайно переданных на волю тюремными заключенными — большевиками:
«Утих говор, — пишет один из них, — утих сдержанный шепот, найдена удобная поза на голых нарах, и камера, только что наполненная суматохой дня, отошла ко сну. Как всегда обойденный сном, лежу я в нарном „гробу“ с открытыми глазами…»
«Дни идут за днями, так похожие один на другой, — продолжает его товарищ по тюрьме. — Оторванные от непосредственной работы, уныло томимся среди каменных стен маленьких душных камер.
С позорным пятном изменников родины брошены в тюрьмы истинные, неустрашимые борцы за родину, народ, за честь…»
6
Преследования против большевиков дали эффект обратный тому, на который рассчитывали те, что их затеяли: никогда процесс революционизирования масс не шел с такой быстротой. Даже самые отсталые рабочие, чуравшиеся политики, как огня, приходили к пониманию своих классовых задач.
В то время, летом 1917 года, я, автор этой книги, состояла членом социалистического Союза рабочей молодежи — одной из тех организаций, из которых в будущем вырос многомиллионный комсомол.
Среди членов Союза молодежи был невысокий шустрый паренек, которого все звали просто Ваня, а вместо фамилии Скоринко — прозвищем «Вьюнок», данным ему за необыкновенную живость, подвижность, веселую бесшабашность.
Где бы ни затевался спор, куда бы ни надо было проникнуть агитатору-большевику, перемахнув для этого через забор или же пробравшись в щель, сквозь которую, казалось, могла пролезть только кошка, Ваня Вьюнок был тут как тут. Он не боялся ни бога, ни черта, ни пушек, ни пулеметов, пошел бы один против целой дивизии, но испытывал невероятный, прямо панический страх перед своим отцом.
Отец этот, рабочий Путиловского завода, суровый, богобоязненный, воспитывал свое единственное чадо «в строгости»: учил сына, что от поклона хозяину голова не отвалится; что политики — болтуны и балаболки, а истинный рабочий должен надеяться только на свои руки. В 1905 году отец на некоторое время поверил Гапону, но разочаровался в нем, а вместе с ним и во всякой революции.
Легко представить себе его гнев, когда весной семнадцатого года он узнал, что сын Ваня «записался в большевики».
Отец категорически запретил Ване «бегать по собраниям» — тот продолжал. И тогда отец, нимало не смущаясь тем, что Ваня уже член партии, приказал сыну спустить штаны и отлупил его ремнем по соответствующему месту.
Вскоре после июльских событий дело приняло острый оборот: проходя неподалеку от Невского, Ваня увидел двух безногих инвалидов, которые, громко клянясь и призывая в свидетели бога, рассказывали, что сам Ленин предлагал им за вступление в большевистскую партию по миллиону рублей германским золотом.
Ваня стал ругать инвалидов, изобличая их в гнусной лжи. Но тут появились милиционеры Временного правительства. Ваню арестовали, отвели в участок, избили, продержали ночь, а утром вытолкали в шею.
Теперь-то настало для него самое страшное: весь дрожа при мысли о предстоящем разговоре с отцом, брел он домой. Но решил рассказать всю правду. И в минуту, когда рассказ дошел до ареста и избиения в милиции, услышал гневный голос отца:
— Ах ты паршивец!
Ваня был убежден, что гроза отцовского гнева обрушится на него за то, что он, Ваня, встал на защиту большевиков. Но нет.
— И ты стерпел, паршивец! — бушевал отец. — Да ты обязан был этим иродам в рожу дать! Чернильницей! Револьвером! Стулом! Рабочий не должен терпеть удара от буржуя. Ударил — получай обратно!
Но тут в диспут вступила мать.
— Вот старый дурак! — накинулась она на отца. — Сам выжил из ума и сына хочет за собой утопить. Большевики! Скоро сын без головы придет благодаря папаше. Офицеры оторвут.
Но отец, не обращая внимания, топнул ногой и сказал о сыне, что он, мол, и без головы хорош.
— Черт с ней, с его головой! — кричал отец. — За Ленина, за большевиков пусть оторвут! Но уж мы будем рвать за одну голову сотни! Один Путиловский завод разнесет всю буржуазию и сотрет в порошок весь Невский, если они тронут Ленина пальцем.
Потом отец ушел, а вернувшись домой, торжествуя, заявил, что отныне он красногвардеец, хотя ему уже сорок семь лет. Как два красногвардейца, они с сыном пожали друг другу руки и расцеловались.
Такова была история, которую много раз слышали мы от Вани Вьюнка.
Теперь уж он пропадал целыми сутками в Союзе рабочей молодежи и в отряде Красной гвардии. Все его помыслы, да и не его одного, были заняты лишь одним: как бы раздобыть побольше оружия. В руках он держал винтовку, которая была ростом с него самого. Отцовское пальто, в которое он был одет, было перепоясано пулеметной лентой, а за нее были засунуты пистолет и тесак времен Петра!..
7
Анкеты порой кажутся скучными. Но есть анкеты и анкеты. В простых листах бумаги с вопросами и ответами, которые мне суждено было впервые держать в руках, был заключен неповторимый кусок истории.
Было это так. Однажды, в конце июля 1917 года, под вечер, возвращаясь с работы, я зашла в выборгскую районную думу, к Надежде Константиновне Крупской, и она мне сказала, чтоб я помогла товарищам из секретариата VI партийного съезда, который должен был открыться.
Как мы знаем, время тогда было тревожное. Лишь недавно пронеслись бурные события 3–5 июля. Большевиков преследовали.
Что ждало партию впереди?
Отвечая на этот вопрос, один молодой товарищ, не сумев справиться со словами «вариант», «оптимистический» и «пессимистический», сказал:
— Перед нами, товарищи, два вероянта: оптимальный и пессимальный…
Собрание захохотало и, по свойственной большевикам любви к острому, необычному слову, так и пошло: «пессимальный вероянт», то есть поражение революции, и «оптимальный вероянт» — ее победа.
Возможность «пессимального вероянта» учитывали. Одно из непременных большевистских правил гласило: «Надейся на лучшее, но будь готов к худшему». Имелись товарищи (в том числе моя мама), которые добывали надежные паспорта, припрятывали шрифты для подпольных типографий, подыскивали квартиры, которые в случае «пессимального вероянта» можно было бы превратить в нелегальные.
Но партия в целом сплачивала силы для иного, для «оптимального» варианта, в который твердо верила даже в самые тяжелые, в самые трудные дни.
Чтобы обеспечить победу этого варианта, в конце июля собрался VI съезд партии. И вот мне было поручено помочь товарищам, которые обслуживали работу съезда.
Всю ночь я спала плохо и проснулась рано, взволнованная, с бьющимся сердцем: ведь это было первое серьезное партийное поручение в моей жизни. И когда я пришла в дом «Сампсониевского братства», в котором начал свою работу съезд, и Яков Михайлович Свердлов велел мне достать тряпку и протереть окна, я восприняла это как важное партийное дело.
Задолго до назначенного часа стали подходить делегаты. Они тоже включались в работу: таскали стулья, передвигали скамьи. Наконец все было готово.
Единственным документом, оставшимся от работ съезда, является краткая секретарская запись: на стенографисток у партии не было средств, да и нельзя было пускать на этот полулегальный съезд посторонних людей.
Эта секретарская запись сообщает, что съезд был открыт старейшим его делегатом Михаилом Степановичем Ольминским. Он произнес вступительную речь. Затем были выслушаны приветствия питерских рабочих. Затем избран президиум. Затем обсуждался порядок дня и был утвержден регламент.
Все так и было. Однако эта скупая запись ни словом не передает того глубокого волнения, которым были охвачены собравшиеся здесь, в этом убогом зале с плохо выбеленными стенами. Она не рассказывает о том, как они встречались друг с другом; как всматривались в лица, порой не сразу узнавая бывшего товарища по тюремной камере; как, словно о чем-то обыденном, вспоминали о трагических событиях, пережитых вместе, — провалах, арестах, годах одиночного заключения, тюремных бунтах, избиениях, каторжных работах, побегах; как делились рассказами о той борьбе которую вели сегодня во имя победы социалистической революции.
Мне было поручено раздать делегатам съезда анкеты, потом собрать заполненные бланки и сделать по ним сводку.
На этих листках серой шершавой бумаги была записана повесть о лучших людях нашей партии, нашего народа.
Анкету заполнил сто семьдесят один делегат съезда. Они проработали в революционном движении в общей сложности тысячу семьсот двадцать один год. Их пятьсот сорок один раз арестовывали, более пятисот лет провели они в тюрьмах, ссылках, на каторге. Половина их имела высшее или среднее образование; другая половина получила лишь низшее образование; некоторые определили свое образование как «тюремное». Всего за несколько месяцев до этого съезда многие из тех, кто, перекидываясь шутками, сдавали мне заполненные листы анкеты, сидели за решетками или же звенели кандалами «во глубине сибирских руд».
Сегодня, когда они собрались здесь, на своем партийном съезде, история совершала один из самых крутых своих поворотов. Против большевистской партии ополчились все силы старого мира. «Большевики зашевелились», — злобно писала буржуазная печать и призывала к физической расправе над делегатами.
Примерно на четвертый день работы съезда на Выборгской стороне появились какие-то подозрительные шайки. Они бродили по улицам, явно готовя то ли провокацию, то ли нападение, и съезду пришлось перенести свои заседания за Нарвскую заставу. Но никто, глядя на его работу, прислушиваясь к жарким спорам, прерываемым порой веселым смехом, к докладам, в которых давался мастерский анализ обстановки в стране, к выступлениям, обоснованным фактами и цифрами, к едким репликам и тонким шуткам, — никто не подумал бы, что эти люди, целиком поглощенные общим делом, знают, что им грозит смертельная опасность; знают, что каждого из них, быть может, ожидает гибель за дело революции; знают все это и продолжают работать с таким спокойствием и бесстрашием.
Ленина на съезде не было: он скрывался от грозящего ему ареста.
Шел второй или третий день съезда, когда дверь в переднюю комнату, где я сидела, распахнулась и появился делегат Кронштадта Флеровский вместе с каким-то матросом, державшим в руках большую пачку газет. Длинная, худая фигура Флеровского выражала восторг и воодушевление.
— Давай, давай сюда! — говорил он матросу, показывая на дверь, ведшую в зал заседаний.
Матрос, смущенно и гордо улыбаясь, прошел мимо меня, бережно неся свою пачку. Я успела заметить, что она обернута в преподлейшую буржуазную «Биржевку» (так именовали в обиходе газету «Биржевые ведомости»). Все это было как-то странно: уж больно настроение, которым были охвачены матрос и Флеровский, не соответствовало их ноше!
Между тем ровный негромкий гул, который доносился из зала заседания, вдруг прервался. Послышался шум голосов, возгласы, восклицания.
— Войдя в зал, я увидела, что делегаты обступили Флеровского, который раздавал им какие-то тоненькие книжки. Некоторые получили уже эти книжки и впились в них, каждый на свой лад: Ольминский — низко нагнувшись над столом и вороша рукой буйные седые кудри; делегат Харькова Артем — широко раскрыв глаза, со счастливым выражением красивого умного лица; московский делегат Усиевич, достав карандаш, набрасывал на листке бумаги быстрые заметки; Свердлов вертел незажженную папиросу и машинально постукивал ею по спичечному коробку, а Серго Орджоникидзе — тот не смог усидеть на месте, он читал стоя и время от времени восклицал: «Правильно! Правильно, товарищ Ленин!»
Это была брошюра «К лозунгам», в которой Ленин ставил перед партией как непосредственную задачу завоевание пролетариатом при поддержке беднейшего крестьянства государственной власти. Написанная в Разливе, у стога сена, эта брошюра была напечатана в Кронштадте и доставлена на съезд еще влажной, с острым запахом типографской краски. Высказанные в ней Лениным положения определили ход и направление работ съезда.
В Манифесте, обращенном ко всем трудящимся, ко всем рабочим, солдатам и крестьянам России, съезд призвал их под знамя большевистской партии. «Только эта партия, наша партия, осталась стоять на посту, — говорилось в Манифесте. — Только она в этот смертный час свободы не покинула рабочих кварталов… Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь в боевые колонны!»
Поздно вечером возвращались мы из-за Нарвской заставы, где происходили последние заседания съезда. Светила луна, на земле чернели неподвижные тени домов. Мы шагали посредине мостовой в ритм словам, которые звучали в душе: «Только она… Только наша партия…»
8
Шли дни, недели. Миновал июль. Подходил к концу август.
В ту душную августовскую ночь Петроград не спал. Не спал Невский, на каждом углу которого бурлили возникавшие сами собой митинги. Не спали буржуазные кварталы. Не спал Зимний дворец, где непрерывно заседало Временное правительство. Не спали рабочие районы.
В окнах горели огни. На улицах толпились люди, напряженно прислушивавшиеся, не доносится ли со стороны Гатчины и Пулкова гул артиллерийской канонады. С разными чувствами, разными надеждами они задавали себе один и тот же вопрос: Корнилов или большевики?
Два дня тому назад царский генерал Корнилов, назначенный после июльских событий Верховным главнокомандующим, предъявил главе Временного правительства Керенскому ультиматум: вся полнота власти должна быть передана ему, Корнилову; он должен быть объявлен диктатором, призванным уничтожить «большевистскую анархию». И в подкрепление своего ультиматума Корнилов двинул на Петроград полки, снятые им с фронта.
Вот почему не спал Петроград. В буржуазных кварталах и посольских особняках жадно ловили звуки ночи, прислушиваясь, когда же заговорят корниловские пушки. А рабочий Питер без устали ковал оружие и посылал отряд за отрядом против Корнилова, на защиту революции.
В числе тех, кто громогласно потребовал, чтобы их отправили в бой против Корнилова, были заключенные в тюрьмы большевики.
Обращаясь к президиуму ВЦИКа, находившегося в руках меньшевиков и эсеров, большевики писали:
«Мы, заключенные с вашего ведома в тюрьмы революционеры-большевики, не можем спокойно сидеть за решеткой, когда контрреволюция ведет наступление. Быть на свободе в такое время не только наше святое право — это наша святая обязанность…
Вы утверждали, что мы виновны в „заговоре“ 3–5 июля. Пусть будет так! Мы даем вам слово революционеров, что мы не уклонимся от суда и явимся на него по первому требованию.
Еще раз мы требуем свободы! Мы ждем!»
Но письмо это осталось без ответа!
…Только ночью тридцатого августа стало известно, что мятеж Корнилова подавлен. Части, двигавшиеся на Петроград, перешли на сторону народа. Корнилов и его штаб были арестованы, затея контрреволюции сорвана.
Однако возбуждение, охватившее столицу, не улеглось. На улицах по-прежнему было полно народу. По-прежнему чуть ли не на каждом перекрестке шел спор: кто же окончательно победит — Корнилов или большевики?
Как раз в эти дни в Петрограде появился новый человек. Его облик был столь необычен, что даже в те бурные дни привлекал к себе внимание.
Высокий, большеглазый, светловолосый, он был одет в рубашку со всегда расстегнутым воротом и бриджи цвета хаки. Шляпа небрежно сдвинута на затылок; слегка вьющиеся непокорные волосы растрепаны.
В один и тот же день его видели то в штабе революции, то в штабе контрреволюции; в кипящем Смольном и в чопорном Зимнем дворце; на митинге рабочих Обуховского завода и в особняке «русского Рокфеллера» — нефтепромышленника Лианозова. Когда незнакомца спрашивали, кто он такой, он отвечал на ломаном русском языке, что он представитель американской социалистической прессы. Его имя? Рид. Джон Рид…
Никто, да и он сам, не предполагал, что именно ему суждено стать первым певцом и летописцем великих событий октября 1917 года.
Революции нередко приводят к самым неожиданным поворотам в человеческих судьбах. Но тот поворот, который совершила Великая Октябрьская социалистическая революция в судьбе Джона Рида, единствен и неповторим.
Рид был уроженцем Дальнего Запада Соединенных Штатов Америки, но по-настоящему обрел себя, свое мировоззрение и жизненный путь в революционной России. Родители его принадлежали к буржуазной аристократии, а он стал пролетарским революционером. Перед ним раскрыты были все возможности буржуазного преуспевания, а он стал одним из организаторов Коммунистической партии США и певцом народных восстаний.
Он родился в 1887 году в Портленде; в 1910 году блестяще окончил Гарвардский университет, избрал карьеру журналиста, побывал в Европе, затем отправился в Мексику, охваченную огнем революции. Книга очерков «Восставшая Мексика» принесла ему славу и деньги. Со всех сторон сыпались самые заманчивые предложения, но он предпочел писать репортажи о забастовке текстильщиков на шелкопрядильнях в Патерсоне и о стачке рудокопов на рудниках, принадлежащих Рокфеллеру.
Как только началась первая мировая война, Рид поехал в Европу в качестве военного корреспондента. Он увидел эшелоны новобранцев, эту молодость Европы, которую отправляли на фронт, чтобы превратить в пушечное мясо. И видел другие эшелоны: те, что следовали со стороны фронта и из которых доносились стоны раненых и приторный запах трупов. И женщин с безумными глазами. И изуродованных снарядами калек. И людей, лишившихся рассудка под орудийным огнем. И богачей в ночных кабаках, кутивших на прибыли, принесенные им войной.
«Это — война торговцев», — заявил Рид. И всей своей страстной душой возненавидел эту войну.
Не страшась никого и ничего, он вел борьбу против войны. Но на душе у него было нелегко: слишком много было кругом подлости и предательства. Часто его охватывало чувство полной безнадежности.
И тут неожиданно пришла весть о революции в России. Рид понял, что русская революция — это не мелкий переворот, к которому хотят свести ее правящие классы. Нет, это великая народная революция. А поняв это, Рид решил во что бы то ни стало уехать в Россию.
Таков был человек, который появился в Петербурге на следующий день после подавления корниловского мятежа.
В дождь и в жару, то шагая по скользкой осенней грязи, то вися на подножке переполненного трамвая, он переносился из одного конца города в другой, брал интервью у видных политических деятелей и у рядовых солдат, выслушивал и революцию, и контрреволюцию, читал десятки газет, с острой наблюдательностью истинного художника запоминал сотни встречавшихся ему людей.
Его записную книжку заполняли заметки, сделанные быстрым круглым почерком.
Это были первые наброски к будущей книге Джона Рида, навеки вошедшей в историю человечества. Книги, запечатлевшей по свежей памяти великие события русской революции: «Десять дней, которые потрясли мир».
9
С наступлением осени Ленин больше не мог продолжать жизнь в шалаше: наступили холода, все чаще стали поливать дожди.
Как бывает в таких случаях, первый большой дождь налетел неожиданно. Еще утром ярко светило солнце, и Емельянов с удовлетворением думал, что успеет хорошо просушить скошенное сено. Но после обеда поднялся небольшой ветерок; он усиливался и усиливался и, в конце концов, перешел в сильный, порывистый ветер. И тут разразился такой ливень, что шалаш весь размок и стал протекать.
Надо было уходить. В сопровождении рабочих-большевиков Александра Шотмана, Эйно Рахья и Николая Емельянова Ленин по горящему торфяному болоту добрался до станции железной дороги, провел около суток на квартире рабочего завода «Айваз» Эдуарда Кальскэ. Оттуда с удостоверением на имя сестрорецкого рабочего Константина Петровича Иванова, под видом кочегара в будке паровоза, который вел машинист Ялава, уехал в Финляндию. По пути провел некоторое время у финского рабочего Парвиайнена.
Рабочий, рабочий, рабочий… Рабочий Емельянов, рабочий Шотман, рабочий Кальскэ, рабочий Ялава, рабочий Парвиайнен… Весь свой смертельно опасный путь Владимир Ильич Ленин совершает при помощи рабочих.
Рабочие помогают ему уйти от ищеек Временного правительства. Рабочие и опыт большевистского подполья, большевистской конспирации.
Используя этот опыт, Ленин, живя в Финляндии, поддерживает связь с Петроградом. Некоторые письма он пишет старым конспиративным способом — «химией».
Когда стало очевидно, что развязка революционных событий близка, Ленин с чем же соблюдением правил, выработанных в годы подполья, нелегально пробрался в Питер и поселился на конспиративной квартире Маргариты Васильевны Фофановой, чтобы непосредственно руководить подготовкой восстания.
О том, что Владимир Ильич вернулся в Питер, было известно лишь самому узкому кругу товарищей. Но рядовые члены партии, не зная о его приезде, чувствовали его присутствие. Словно в строй вступила мощная турбина — так энергично, быстро, четко завертелись все валы партийного механизма.
Приехав в Петербург, Ленин принял участие в заседаниях Центрального Комитета партии; он разоблачал штрейкбрехеров революции — Каменева и Зиновьева, которые считали, что революция обречена на поражение; напоминал учение Маркса о восстании, как искусстве; доказывал, что кризис назрел, все будущее русской и международной революции поставлено на карту; требовал от партии по-деловому, практически заняться технической подготовкой восстания, чтоб сохранить за собой инициативу и в ближайшее же время приступить к решительным действиям.
«Промедление смерти подобно!» Эти слова звучали в те дни по всему рабочему Питеру.
«Промедление смерти подобно!» — говорил вожак петроградской рабочей молодежи Вася Алексеев, требуя от работников Союза молодежи, чтоб они вовлекали в Красную гвардию каждого молодого рабочего, каждую молодую работницу.
«Промедление смерти подобно!» — восклицал на митинге солдат-фронтовик, призывая сплотить силы рабочих и солдат для восстания против Временного правительства.
«Промедление смерти подобно!» — заявлял рабочий на вода «Айваз», предлагая «выгнать поганой метлой» из Советов всех меньшевиков и эсеров и сплотиться вокруг партии большевиков.
«Промедление смерти подобно!» — несколько раз повторила секретарь Выборгского районного комитета партии Женя Егорова, выступая перед коммунистами района на собрании, посвященном сбору оружия, мобилизации красногвардейцев и установлению надежной связи между отрядами, готовившимися к восстанию.
Как, откуда пришли эти слова?
Это Владимир Ильич Ленин 8 октября в «Письме к товарищам большевикам, участвующим на областном съезде Советов Северной области», провозгласил, что час действия настал и «промедление смерти подобно».
Из глубокого подполья он направлял работу партии. Его голос звучал набатом со страниц большевистских газет и находил горячий отклик в сердцах рабочих, матросов, солдат и крестьян…
Призыв Владимира Ильича проник и сквозь тюремные стены и был услышан большевиками, томившимися в тюрьмах Временного правительства.
Что было им делать? Как добиться свободы, чтобы принять участие в общей борьбе?
Они решили объявить голодовку. В своем обращении к пролетариату и гарнизону Петрограда они заявляли:
«Три месяца сидим мы в тюрьме, схваченные и посаженные сюда буржуазией после того, как мы, доведенные войной, разрухой и неизмеримыми страданиями народа до отчаяния, вышли на улицу Петрограда и вместе с тысячами других, вместе с вами, протестовали против кровавой бойни и голода…
Товарищи, вы знаете нас! Наша политическая деятельность протекала на ваших глазах.
Да здравствует власть Советов!
Да здравствует пролетарская революция!»
Только 25 октября Великая Октябрьская революция растворила перед ними двери тюрьмы.
К двадцатому октября ни для кого не было тайной, что великий волнующий и радостный день, которого все мы так ждали, уже близок. События нарастали с каждым часом.
В шесть часов утра 24 октября в Смольном, где находился штаб восстания, стало известно, что Временное правительство решило двинуть против большевиков верные ему воинские части.
«Весь Питер был разделен на два лагеря, и середины не было, — вспоминает эти дни делегат II съезда Советов большевик Иван Харитонович Бодякшин. — На улицах, на площадях, в трамваях, в учреждениях, в клубах, в цирках, в казармах, в университете, в библиотеках, во дворцах, на судах и пароходах, на фабриках и заводах, в рабочих кварталах — везде и всюду люди собирались и говорили о революции, о свободе, о воле, о равенстве, о земле, о фабриках и заводах…»
Знакомый уже нам Ваня Вьюнок рассказывал, что утром, проснувшись, он увидел довольно странную картину. На полу сидел, видимо только что вернувшийся с работы, отец и заботливо чистил Ванину винтовку. Его винтовка, уже вычищенная, лежала рядом с ним. Из глаз отца катились слезы, которых он, вероятно, сам не замечал. Около него стояла мать, глядевшая на него с возмущенным сожалением.
— В ветрогоны записался, — ехидно говорила мать. — Вместо того чтоб сына за это высечь, вот тебе на: винтовку чистит!.. Убивать, что ли, кого собрался?
— Уйди, дура-баба, — смазывая маслом затвор, отмахивался отец.
— Сам дурак! Весь двор над тобой смеется…
Но отец заметил, что сын не спит.
— Проснулся? Вот и хорошо. Бери винтовку, и идем в штаб.
Под плач и причитания матери они, держа винтовки, пошли в штаб Красной гвардии. Там царило оживление.
— Сегодня я себя чувствую храбрецом особенным, — сказал отец, обнимая Ваню за плечи. И если все остальные так же, то завтра будет у нас власть!
Последние недели перед Октябрем Владимир Ильич Ленин прожил в конспиративной квартире Маргариты Васильевны Фофановой, на Выборгской стороне.
«Когда мы остались вдвоем в квартире, — рассказывает Фофанова, — Владимир Ильич попросил меня показать ему всю квартиру, чтобы ориентироваться на случай, если придется воспользоваться окном, а не дверью для ухода из квартиры.
Вначале я даже не поняла, что этим хотел сказать Ильич. Показываю квартиру. Когда пришли в третью комнату и я указала на балкон — смотрю, Ильич радостно улыбнулся и сказал: „Прекрасно! Теперь можно точно определить, как идет водосточная труба, близко ли из моей комнаты, если придется по ней спускаться…“
День 24 октября. Часам к четырем, сидя на службе, я узнала, что разведены мосты и в городе идет вооруженное выступление. Я немедленно оставила работу и прежде всего пошла к Николаевскому мосту убедиться, разведен ли мост. Мои опасения подтвердились. Решила направиться как можно скорее домой. По дороге зашла в Выборгский районный комитет, чтобы получить информацию о происходящих событиях.
В комитете удалось получить лишь очень смутные сведения, с чем я и явилась к Владимиру Ильичу, который направил меня снова в районный комитет проверить, сведены ли мосты, и просил передать записку через Надежду Константиновну, сказав, что он считает, что больше откладывать нельзя, необходимо пойти на вооруженное выступление, и что он сегодня должен уйти в Смольный.
Выборгский комитет вручил мне ответ отрицательный, с чем я и приехала к Владимиру Ильичу уже около 9 часов вечера… Помню, Владимир Ильич говорит:
„Чего они хотят? Чего они боятся? Говорят, что большевиков уже много, неужели же у них нет сотни проверенных большевиков — солдат, которые могут меня защитить? Сообщите им, что если они уверены хоть в сотне солдат, то откладывать больше нельзя“.
Снова он направил меня с запиской к Надежде Константиновне и сказал, что если к одиннадцати часам я не вернусь, то он поступит так, как считает нужным».
М. В. Фофанова опоздала на десять минут. Когда она вернулась, Владимира Ильича уже не было, а на обеденном столе лежала записка, написанная на длинном листке бумаги:
«Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».
Так Владимир Ильич Ленин покинул последнее большевистское подполье.
Он шел через весь город вместе с финским рабочим, товарищем Эйно Рахья. Кругом была черная ночь. С того берега, за Невой, доносились глухие звуки выстрелов. На Литейном мосту дежурили красногвардейцы из отряда Патронного завода. Горящий костер отбрасывал на их фигуры яркие отблески.
Настал великий час, ради которого жил и боролся Владимир Ильич. На протяжении четверти века готовил он вместе с партией великий штурм, которому суждено было свершиться в эту осеннюю ночь.
Он шел по гулким ночным улицам, а рядом с ним, порой обгоняя его, торопливо шагали рабочие, солдаты, красногвардейцы, мчались грузовики, тарахтели мотоциклетки, грохотали колеса орудий.
Справа, на западе, осталась Петропавловская крепость. Далеко на востоке чернела невидимая отсюда бывшая «Государева» тюрьма в Шлиссельбурге.
Впереди были огни Смольного!