1

Второй съезд партии собрался, когда вся обстановка в стране свидетельствовала о близости решающей схватки.

Только что по России прокатилась волна крупнейших стачек и демонстраций. Рабочий класс с поразительной быстротой переходил от экономической борьбы к политическим демонстрациям, от демонстраций — к революционному взрыву.

«Чувствуется, что мы накануне баррикад…» — писал Ленин.

Письма, приходившие в Женеву из России, рассказывали в один голос о том, как изменилась жизнь рабочих кружков. Рабочих уже не удовлетворяло изучение брошюр «О штрафах» или «О формах заработной платы», — не тем была занята голова. На занятиях кружков и на собраниях, которые становились все чаще и многолюднее, раздавались горячие речи о рабочем движении, о социализме, слышались насмешки и ругательства по адресу правительства. Это настроение охватывало всех — и стариков, и молодежь.

— Теперь нам мало того, чтоб нас учили, как начать, — говорили рабочие. — Нам надо знать и как жить, и как умереть. Теперь нам уже не кружки нужны, даже не книжки. Теперь просто учи, как в бой идти, как в бою воевать…

Революция, как никогда, нуждалась в людях, которые встали бы впереди масс, чтоб указывать им дорогу.

Этими людьми были большевики.

С присущим им бесстрашием они устремились туда, где должен был разгореться бой. Одни бежали для этого из ссылки, другие нелегально перебирались через границу. Они были на улицах Петербурга в трагический день 9 Января 1905 года, помогали восставшему броненосцу «Потемкин», дрались на баррикадах Москвы во время Декабрьского вооруженного восстания. Мы видим их в рядах рабочих и матросов в дни революционных потрясений. Они сражаются во время восстаний в Севастополе, Свеаборге и Кронштадте. Вместе с массами они ведут бои за свободу, вместе с ними истекают кровью и гибнут в дни поражений, вместе с ними одерживают победы.

Партия была невелика. Но она была сильна своей сплоченностью. Она была вооружена ясной ленинской мыслью. Она опиралась на широчайшие массы трудящихся, полные революционной энергии.

И в этом был источник ее неиссякаемой силы.

2

Итак, снова Россия, снова подполье, снова явки, пароли, паспорта, тайные типографии, нелегальные собрания. Все такое знакомое, трудное и желанное…

К девяти надо встретиться с товарищем с завода Розенкранца. Пришлось на конке, а больше на своих на двоих отмахать на Выборгскую сторону. Не зря кто-то пошутил, что революционеру прежде всего надо иметь хорошие ноги, а голова — «дело второстепенное».

Товарищ с Розенкранца принес прокламацию, врученную ему «Максом». Эту прокламацию надо прочесть, отредактировать и в двенадцать часов дня передать в Публичной библиотеке девушке, которая будет сидеть за третьим столом слева у самого окна. У девушки синие глаза, она будет читать «Историю цивилизации в Англии». На спинке стула рядом с нею будет висеть белый шарфик. Надо сесть на этот стул и сказать: «Что-то жарко». На это девушка с синими глазами пододвинет раскрытую книгу. В эту книгу и надо засунуть прокламацию.

После этого можно будет где-нибудь перекусить. На обед денег не хватит. Придется пойти в студенческую столовку, где вместе со стаканом кофе можно съесть сколько угодно хлеба.

В три часа на Мытнинской улице заседание комитета. Опять и опять вопрос о раскольнических действиях меньшевиков. Они не подчиняются партийной дисциплине, срывают решения съезда партии, расшатывают партийную организацию, вносят разложение во всю работу партии. Чтоб положить этому конец, решено поручить членам комитета сделать доклады во всех существующих партийных кружках и группах.

С заседания комитета, переменив две конки и даже раскошелившись на извозчика, чтоб наверняка не привести с собой «хвостов», — на Забалканский проспект, где назначено свидание с «Михаилом». Он только что приехал из Женевы от Ильича. Как всегда, масса вопросов, все дьявольски интересно…

Но где же сегодня провести ночь?

На вокзале? Там полным-полно шпиков.

Снять номер в гостинице? Но придется дать в прописку паспорт, а он всем бы хорош, только вместо печати к нему приложен медный пятак с затертыми хлебным мякишем буквами, чтоб на бланке «липы» отпечатался только двуглавый царский орел. Работа неважная, легко провалиться. К тому же денег на номер в гостинице нет.

Остается направить стопы к друзьям-рабочим за Невскую заставу. Прошагаешь полночи, зато ночлег обеспечен наверняка..

Еще день, отданный кропотливым поискам живых связей. Тут завязан узелок, там удалось что-то наладить. На таком-то заводе начал работать кружок. В таком-то районе провели партийную конференцию.

Нет, время потрачено не зря!

Среди тех, кто на другой день после закрытия II съезда партии посетил вместе с Лениным Хайгетское кладбище, чтоб положить цветы на могилу Карла Маркса, был Николай Эрнестович Бауман (партийные клички: «Грач», «Макар Иванович», «Сорокин», «Соровский»).

Он родился в Казани в 1873 году, в том же году, что Иван Васильевич Бабушкин, и был одногодком Бабушкина и по году рождения, и по году вступления в революцию, и по первому аресту, и по времени, прожитому на земле: они погибли почти одновременно от руки врага.

Так рядом шла жизнь этих замечательнейших сынов нашей партии — рабочего Бабушкина, познавшего нищету и эксплуатацию, и интеллигента Баумана, который пришел к революции в поисках высоких идеалов жизни и стал большевиком потому, что его чистая, благородная душа не могла мириться со строем насилия и несправедливости. Он ненавидел царя и религию; буржуазная среда с ее страстью к наживе вызывала в нем чувство омерзения и гадливости.

Еще юношей, когда Россия переживала полосу глубокого политического затишья, начал он искать ответа на мучившие его вопросы. К кому он мог обратиться? Только к жившим в его родном городе участникам народнического движения семидесятых и восьмидесятых годов. Но это были люди, которые растеряли свои революционные традиции и сейчас твердили, что надо заниматься «малыми делами»: учить, лечить, ждать, что авось лет через двести над Россией взойдет заря свободы.

Слушая эту болтовню, молодой Бауман неистовствовал, а порой впадал в полное отчаяние. На счастье, в его руки попали марксистские книги — и все встало на место.

В начале девяностых годов, двадцатилетним молодым человеком, он уехал в Петербург и вскоре же связался с марксистскими кружками и сделался членом основанного Лениным «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В 1897 году был арестован, двадцать два месяца просидел в Петропавловской крепости, был сослан в Вятскую губернию, бежал из ссылки за границу. Там встретился с Лениным, участвовал в создании организации «Искры» и как агент «Искры» отправился на нелегальную работу в Россию, в Москву.

В начале 1902 года поехал на совещание «искровцев» в Киев. На обратном пути почувствовал за собой слежку. Спасаясь от преследования, пересаживался с поезда на поезд, пока не оказался, измученный, голодный, без гроша, на какой-то маленькой станции.

Надеясь на присущее врачам доброжелательное отношение к революции, он отправился к жившему неподалеку незнакомому врачу и рассказал ему о своем положении. Тот пригласил его пообедать, а тем временем сообщил о нем полиции.

Это было во время огромного всероссийского провала организации «Искры». Жандармам предстояло большое дело, чины и награды. Они свезли всех арестованных в Киев и поместили в знаменитую Лукьяновскую тюрьму.

Там, в Лукьяновской тюрьме, судьба свела Баумана с Владимиром Бобровским, арестованным по делу Киевского комитета партии. Бауман произвел на Бобровского сильнейшее впечатление.

«Он был прирожденным, твердокаменным большевиком, каковым стал на другой день после раскола партии, — писал Бобровский в своих воспоминаниях о Баумане. — Он был таким не только по своим убеждениям, но и по своему нутру, по своему духовному складу. Верный товарищ, коренной партиец-подпольщик, он нес с собой, помимо горячей веры в дело, за которое он отдал жизнь, бодрость, смелость, неутомимость, жизнерадостность».

В Лукьяновской тюрьме в то время был установлен не строгий режим: двери всех камер от утренней до вечерней поверки были открыты, политические заключенные жили коммуной, все продукты и передачи, поступавшие с воли, сдавали в общий котел. Целые дни они то ходили друг к другу потолковать и поспорить, то коротали время на довольно тесном тюремном дворе, где устраивали общие шумные игры, пели хором.

Вскоре после своего прибытия в «Лукьяновку» Бобровскому сказали под строгим секретом, что арестованные «искровцы» готовят побег и предлагают ему к ним присоединиться. Разумеется, он дал согласие.

Бежать готовились с вечерней прогулки, прямо с тюремного двора. Тюремную стражу решили усыпить. Снотворное получили с воли. Но сколько надо было его дать, чтоб усыпить стражника без опасности для его жизни? Решили испытать это зелье на себе. После ряда опытов установили точную дозу и стали угощать тюремных сторожей то вином, то спиртом, чтоб в нужный час угостить их также и соответствующей дозой снотворного.

Побег был тщательно подготовлен: из простынь свили веревки; чтоб прикрепить лестницу, достали с воли якорь-«кошку». Долго учились строить «пирамиду»: два человека стоят внизу, третий становится им на плечи, четвертый взбирается на плечи третьего, — он стоит так высоко, что может достать руками край стены, которой окружена тюрьма, и зацепить «кошку» за наружный карниз.

Наконец все было готово. Но семь раз пытались, семь раз выносили веревочную лестницу и «кошку» во двор — и всегда что-нибудь мешало. Больше месяца преследовали неудачи, пока в темный августовский вечер все удалось. Сначала напоили двух коридорных смотрителей, потом «поднесли» стакан со спиртом и снотворным вооруженному винтовкой наружному стражнику. Тот выпил полстакана, но больше не стал — показалось, что горько. Пришлось отнять у него ружье, связать, заткнуть рот платком. Но связали плохо, он через минуту освободился и стал кричать: «Ратуйте! Ратуйте!» К счастью, в тюрьме стоял такой шум и крик, что на его вопли никто не обратил внимания.

И вот беглецы были у стены. Вот они построили «пирамиду», зацепили «кошку» и стали по одному перебираться через стену.

Бежало одиннадцать человек — для тюремного побега цифра очень большая.

«Я шел по списку последним, — рассказывает В. Бобровский. — Видел, как каждый взбирается по лестнице и затем на верху стены пропадает во мраке ночи. Всякий шел со своей ухваткой.

Кто быстро, кто с остановкой. И лучше всех, красивее всех взобрался и исчез товарищ Бауман. Когда я в эти минуты напряжения всех человеческих нервов наблюдал за мелькавшими передо мной при тусклом свете тюремного фонаря фигурами товарищей, движения Баумана мне показались взмахом крыльев легкой птицы».

Бежав из Лукьяновской тюрьмы, Бауман провел недели две в квартире знакомого адвоката, изменил наружность, оделся щеголем — и в вагоне первого класса уехал за границу в Швейцарию. «Кто мог подумать, что это не барин, а всего-навсего политик и беглый арестант?» — усмехается, вспоминая об этом, В. Бобровский.

Московский комитет партии избрал Баумана своим делегатом на II съезд партии. На съезде этот прирожденный революционер, разумеется, был с Лениным, с большевиками. А в декабре 1903 года, всего четыре месяца спустя после побега из тюрьмы, он вернулся в Москву, возглавил Московский комитет партии. Денег было мало, поэтому он поселился в подвале и там же, в подвале, устроил нелегальную типографию, в которой работала также его жена, его горячо любимый друг Надежда Медведева.

Полгода спустя он был арестован как «агент ЦК большевиков». Кроме того, жандармы извлекли на свет божий дело о побеге из Киевской тюрьмы. Как беглого, Баумана держали под усиленной охраной. Но столько в нем было человеческого обаяния, так открыта чистая душа, что он заслужил любовь всей тюрьмы, и даже самые «отпетые» уголовники делали все, чтоб связать его с волей и с товарищами по заключению.

На этот раз Бауман просидел шестнадцать месяцев и восьмого или десятого октября 1905 года был освобожден под денежный залог. Веселый, жизнерадостный, он тотчас с увлечением отдался партийной работе.

Тогда же, в октябре 1905 года, Владимира Бобровского, арестованного в Баку, везли этапом в архангельскую ссылку. Довезли до Ростова-на-Дону, высадили, повели в местную тюрьму. Сидел он там неделю, другую. Дальше почему-то не везли. Потом в тюрьму проник слух: забастовали железные дороги.

Вот тут-то, сидя в Ростовской тюрьме, в один ужасный день он услышал, как из-за стены, с воли, кто-то кричит: «В Москве убит Бауман!»

Потом, когда его привезли в Москву, Бобровский узнал подробности этого убийства. Восемнадцатого октября Московский комитет партии организовал уличную манифестацию. Впереди нее с красным знаменем ехал в открытой извозчичьей пролетке Николай Эрнестович Бауман. Когда демонстранты подошли к Немецкой улице, к Бауману подскочил тайный агент охранки Михалин, служивший фабричным сторожем. Перед этим Михалин сказал хозяину фабрики, проходившему через двор: «Дай-ка на полбутылку водки, я за твое здоровье выпью да еще забастовщика убью…»

Тот достал двугривенный и дал.

Вооружившись отрезком газовой трубы, Михалин дождался минуты, когда Бауман поравнялся с ним, кинулся к пролетке и ударил Баумана по виску и продолжал наносить удары уже упавшему. На подмогу Михалину бросилось несколько мясников, которые стали добивать обливавшегося кровью Баумана.

Похороны Баумана превратились в грандиозную демонстрацию. Москва такого наплыва людей еще не видывала. С самого раннего утра к Высшему техническому училищу, где стоял гроб, стали стекаться рабочие и студенты. Впереди процессий несли знамена — кто траурные, кто красные.

Чтобы не допустить нападения, по всей линии шествия были распределены все московские боевые дружины. Переплетя руки, рабочие образовали сплошную живую цепь.

Над открытой могилой Баумана его вдова с алым знаменем в руках — эмблемой крови, пролитой борцами за свободу, — дала клятву продолжать дело погибшего мужа и выразила уверенность, что его продолжат миллионные массы трудящихся и угнетенных.

Через все выступления на кладбище проходила одна и та же мысль: «Общее дело мы доведем до конца!»

Много жертв понесла революция, много замечательных борцов за дело рабочего класса пало смертью храбрых. Тяжки были эти потери. Но они рождали не отчаяние, а мужество, не уныние, а волю к действию.

3

Владимир Ильич Ленин не раз сравнивал партию с оркестром, в который входят различные инструменты — и скрипки, и виолончели, и ударные, и медные трубы — и звучание которого зависит от соразмерности и согласованности действий каждого из его участников.

Так и партия! Намечая формы ее работы в условиях подполья, Ленин писал, что в ней должны быть созданы самые разнообразные группы: транспортная, типографская, паспортная. Группа по устройству конспиративных квартир. Группы студенческой и рабочей молодежи. Группа по снабжению оружием.

«Все искусство конспиративной организации, — писал тогда Ленин, — должно состоять в том, чтоб использовать все и вся, „дать работу всем и каждому“, сохраняя в то же время руководство всем движением, сохраняя, разумеется, не силой власти, а силой авторитета, силой энергии, большей опытности, большей разносторонности, большей талантливости».

Условия работы этих групп сильно разнились между собой. У каждой свои особенности, свои сложности, свой опыт, свой голос в звучании «оркестра», именуемого партией.

Были товарищи, работавшие в условиях особо строгой, особо тщательной конспирации.

В первую очередь, к ним принадлежали работники подпольных типографий.

Для них слово «подполье» было не образом, не метафорой: как правило, тайные типографии устраивались именно и подполье, в подвалах, в погребах. Человек буквально замуровывал себя, иногда на несколько месяцев, зная, что «выходом» из этого подвала для него, вероятнее всего, будет арест, после которого его ждут тюрьма, бессрочная каторга, а быть может, и смертная казнь.

Полиция и охранка охотились за подпольными типографиями с особым усердием. Недаром еще в царствование Николая I шеф жандармов граф Орлов, провожая за границу одного своего друга, попросил его выполнить необычное поручение.

— Когда вы будете в Нюрнберге, — сказал Орлов, — пойдите к памятнику изобретателя книгопечатания Гутенберга и от моего имени плюньте ему в лицо. Все зло на свете пошло от него.

Обычно для устройства подпольной типографии снимался уединенный дом, как можно лучше изолированный от посторонних глаз и ушей. Бывало так, что дом этот снимала «супружеская пара» (нередко эти «супруги» никогда до этого не видели друг друга в глаза). Бывало и так, что кто-нибудь из членов организации снимал отдельную хатенку и устраивал в ней «мастерскую», лучше всего жестяную, слесарную или столярную, в которой при работе стоит сильный шум, заглушающий стук печатного станка. «Мастерская» должна была непременно выглядеть как настоящая: с вывеской, на которой нарисованы тазы и кастрюли, с объявлением, что здесь производится починка, лужение, пайка, клепка.

Пока шло оборудование «мастерской», незаметно подвозилось и оборудование типографии. Прежде всего надо было раздобыть шрифт. Этим чаще всего занимались рабочие-печатники, которые поступали на работу в обычные типографии и понемногу выносили в карманах тугие пакетики свинцовых букв.

Пока накапливался шрифт — а его нужно было не меньше пятидесяти килограммов, — надо было достать или соорудить наборную кассу, тискальный станок, валики для накатывания краски и прочие приспособления. А потом неприметно доставить их на место. И делать все это с самым беззаботным видом, хотя бы на сердце скребли кошки.

Оборудованы подпольные типографии были самым разным образом Некоторые так примитивно, что им не позавидовал бы см Гутенберг. В них не было даже вала, и, чтобы получить оттиск, формочку с набором устанавливали на стул, накладывали бумагу, а затем кто-нибудь на нее садился и нажимал на эту бумагу «естественным прессом». Букв не хватало. Во время набора, который производился, конечно, вручную, то и дело слышался шепот: «Вася, дай мне прописное „К“; Нина, у тебя есть точка с запятой и восклицательный знак?»

Но не все типографии были такими. С течением времени в партии выработалось немало специалистов «тайной печати» — таких, как братья Енукидзе. Созданные ими подпольные типографии не уступали качеством печати типографиям легальным.

Как и во всяком подобном деле, в работе подпольных типографий случались порой неожиданности, каких не могла бы придумать самая богатая фантазия.

В 1907 году Сергей Миронович Киров, только что освобожденный из Томской тюрьмы, занялся вместе с тремя товарищам устройством типографии.

Им удалось снять прекрасное, с точки зрения конспирации, помещение — дом некоего врача, находившийся на краю города. Устраивали типографию в подземелье. Работали весьма упорно.

Помещение было уже почти готово, уже привезен и установлен на место типографский станок. И вдруг в одну ночь явилась полиция. По тому, как велся обыск, видно было, что на след навел провокатор: полицейские искали именно типографию. Но, как ни тщательно они искали, обнаружить ее не смогли, ибо между потолком подземелья и полом дома был насыпан слой земли около метра толщиной, а вход в подземелье тщательно замаскирован. Все же жандармы арестовали работников типографии и препроводили в тюрьму.

Следствие велось долго, улик так и не нашли — и жандармы освободили арестованных. Всех, кроме Кирова.

Полиция давно его безуспешно искала. Еще в 1902 году, шестнадцатилетним юношей, он установил связи с революционными подпольными кружками. Затем устроил на огороде, в бане, самодельный гектограф, на котором печатал прокламации. Начало революции 1905 года застало его в Томске. Он шел в первых рядах демонстрации протеста против расстрела 9 Января. Демонстрация была разогнана полицией и казаками, открывшими стрельбу. Рабочий Кононов, который нес знамя, был убит. С присущей ему смелостью Киров разыскал труп Кононова, чтобы полиции не досталось спрятанное Кононовым на груди простреленное красное знамя. Киров спас это знамя, и оно стало боевым знаменем Томского комитета партии.

За это дело и еще за ряд старых дел Кирова продержали после ареста несколько месяцев в тюрьме. Потом состоялся суд, который приговорил его к трем годам одиночного заключения в крепости. Время, проведенное в тюрьме и в крепости, он использовал для самообразования, хотя, как рассказывал он потом, сидеть в одиночном корпусе было нелегко: по ночам тюрьма часто не спала, прощаясь со смертниками, которых уводили на казнь.

По отбытии срока крепости Киров переехал в Иркутск, и тут совершенно неожиданно товарищи передали ему малоприятную новость: в доме, в котором он когда-то устраивал типографию, поселился некий полицейский чиновник. Жил он, поживал, но вдруг провалилась печь, а под печью оказалось какое-то подземелье. Тут жандармы вспомнили, как они искали в этом самом доме типографию, раскопали подземелье — и все обнаружили.

Хорошо, что Кирова предупредили вовремя и он успел скрыться из Иркутска и бежать на Кавказ!

Работник подпольной типографии обязан был полностью порвать с внешним миром, не выходить на улицу, не встречаться ни с кем, даже с самыми близкими людьми, даже с товарищами по партии, если они не были связаны с работой типографии. Порой он неделями и даже месяцами не делал ни одного глотка свежего воздуха.

Его жизнь протекала в полумраке, при свете слабой керосиновой лампы. Он набирал, печатал, спал тут же, у типографского станка, ел скудную пищу, знал только свой нервный, напряженный труд, только свою изолированную жизнь, лишенную каких бы то ни было впечатлений, кроме постоянной настороженности и чувства опасности. И единственной его радостью было узнать, что прокламация, которую он набирал и печатал, дошла до рабочих и что где-то на тайных собраниях, на фабриках и заводах, читают пахнущие типографской краской листки, которые рабочие называли «жгучки».

Рабочий завода «Динамо» Д. Барнаков рассказывает в своих воспоминаниях:

«Поступил я на постройку завода в 1901 году, мальчишкой лет тринадцати; сперва разгонял болты, а потом меня взяли учеником в инструментальную мастерскую, и с этого момента я окунулся в кипящий котел заводской жизни рабочего с его борьбой против эксплуатации капитала.

Каждое политическое событие волновало массу и заставляло ответить на произвол царя и его присных. Помню, бывало, утром, когда еще дуговые фонари не зажигались, повсюду были разбросаны прокламации. На верстаках, на станках, на полу лежали белые голуби».

В несколько минут рабочие их подбирали, прятали по карманам и где-нибудь украдкой жадно читали и передавали из рук в руки.

«В каждой забастовке, хотя бы из-за получаса рабочего времени или из-за нескольких копеек заработной платы, мы сталкиваемся с царскими слугами, полицией и войском, точно с каменной стеной, которую не прошибешь…

Только перешагнувши через труп самодержавия, мы действительно поправим свою судьбу.

Товарищи-рабочие! Долой самодержавие!»

4

Если развернуть во всю длину нескончаемый свиток человеческой истории со всеми ее битвами, поражениями и победами, то воскресенье в девятый день первого месяца пятого года двадцатого столетия выступит на нем, как одна из самых бессмертных исторических дат.

Утром этого дня петербургские рабочие верили в царя, как в бога, и шли к нему с иконами и хоругвями молить о помощи и защите.

Вечером в залитом рабочей кровью Петербурге строились баррикады и звучало: «Долой царя!»

Напомним коротко о том, как развивались события, которые привели к этому дню, прозванному «Кровавым воскресеньем».

Весной 1904 года, в самый разгар русско-японской войны, в Петербурге, на дверях старого барского особняка на Петергофском шоссе, неподалеку от Путиловского и других заводов, появилась вывеска: «Союз фабрично-заводских рабочих». Затем такие же вывески появились и в других рабочих районах Петербурга.

Во главе «Союза» стоял священник Гапон. Впоследствии, в 1906 году, он был изобличен как агент охранки. Он убеждал рабочих, что царь хорош, а если им живется трудно и тяжело, то не по вине царя, а только по вине хозяев-капиталистов.

Правительство полагало, что с помощью таких речей Гапона оно сумеет погасить разгорающийся пожар народного недовольства. Но оно просчиталось: слишком много скопилось недовольства, слишком много было горючего материала.

В подобных случаях для вспышки достаточно незначительного на первый взгляд повода: в канун Нового года в деревообделочных мастерских Путиловского завода мастер Тетявкин уволил несколько рабочих. Третьего января рабочие послали директору завода делегацию с требованием вернуть уволенных рабочих и уволить мастера. Директор разговаривать с делегацией не пожелал. Тогда рабочие стали прекращать работу. Молодые рабочие перебегали из мастерской в мастерскую, крича во все горло: «Бросай работу! Выходи все к конторе!»

Перед конторой собралось тысяч десять народу. Директор почувствовал, что дело оборачивается серьезно. Он появился перед толпой в сопровождении полицейского пристава и предложил, чтоб рабочие прислали в контору своих представителей.

— Нет, — раздались голоса. — Говори при нас…

— Здесь холодно, я не могу, — заявил директор.

— Ничего, господин Смирнов, — ответил ему один из рабочих, — на вас шуба теплая. Мы вот рыбьим мехом прикрыты, и то стоим…

Директор помялся, помялся, потом сказал:

— Ну, в чем дело?

Рабочие изложили свои требования.

— Нет, — сказал директор. — Мастера для меня дороже и нужнее, чем рабочие.

Толпа зашумела и с возгласами: «Забастовка! Забастовка!» — хлынула на улицу.

А в главные ворота завода в эту же минуту въехал отряд конной полиции.

Заводская молодежь рассыпалась по фабрикам и заводам Петербурга, и к вечеру весь рабочий Питер знал, что путиловцы забастовали.

Вслед за путиловцами забастовали другие предприятия.

К восьмому января всеобщая стачка охватила почти все крупные и мелкие предприятия Петербурга.

В помещениях гапоновского «Союза» с утра до поздней ночи беспрерывно шли митинги. Тысячи рабочих, не попав внутрь, толпились на улице. Всюду принималось решение: утром в воскресенье девятого января идти к царю с петицией, излагающей просьбы обиженных и страдающих рабочих.

Старшая сестра Владимира Ильича, Анна Ильинична Елизарова, жила тогда в часе езды от Петербурга. Только утром 5 января она узнала, какой широкий размах приняло гапоновское движение.

О Гапоне она уже слышала раньше. Как и все петербургские большевики, считала его фигурой странной и подозрительной. И захотела составить себе о нем непосредственное впечатление.

Вечером восьмого января Анна Ильинична поехала за Нарвскую заставу.

На окраине города, у ворот большого двора, ведущего к отделению гапоновского «Союза», она увидела объявление, что девятого января будет происходить «шествие с петицией к царю».

Поблизости прохаживался городовой. Объявление не срывал.

Рабочие, пришедшие на собрание «Союза», толпились во дворе группами и беседовали. Настроение было спокойное и какое-то праздничное. Они были убеждены, что царь к ним выйдет, поговорит, поможет.

У Анны Ильиничны защемило сердце.

— Вас к царю не пустят, — пыталась она убедить рабочих. — Процессии такой не разрешат… Все кончится арестами и нагайками…

Но рабочие не хотели ее слушать.

— Как так — не пустят? — уверенно отвечали они. — Мы от общества пойдем. Только просить пойдем…

— А студенты? — напоминала она. — Вспомните, как царь послал против них казаков.

— Студенты — другое дело. Они всегда бунтуют. А мы мирно к своему царю идем…

Но смутная тревога все-таки проникала в сердца рабочих.

С вечера восьмого января многие из них, как это делают русские солдаты перед тяжелым боем, ходили в баню, надевали чистые рубашки, ходили даже в церковь помолиться, чтобы быть готовыми «принять смерть».

И вот настало утро девятого января. Когда участники шествия появились на улице, перед их взорами предстала картина военного лагеря. Повсюду по углам выстроились войска в полном военном снаряжении, везде горели костры, дымились походные кухни, слышалось конское ржание и лязг железа. И многие рабочие в эту минуту подумали: «Дело будет. Кровь прольется».

Анна Ильинична Елизарова шла в рядах процессии Петербургской стороны. Когда они подошли к Троицкому мосту, там стояла уже большая толпа. На ярком зимнем солнце блестела преграждающая путь шеренга солдатских штыков.

За толпой не было видно, что происходит впереди. Но вдруг послышался сухой, короткий треск. Трудно было представить, что этот легкий звук был началом расстрела безоружных людей. Анна Ильинична вместе с другими решила, что выстрелы холостые.

— Какое «холостые»! — закричала бегущая женщина. — Подле меня один упал, а у другого рукав весь в крови.

Все же ряды продолжали стоять. Но послышались новые залпы.

Толпа шарахнулась, проклиная, взывая о мщении.

…За Нарвскими воротами во главе шествия должен был идти сам Гапон. Около гапоновского «Союза» трудно было протолкаться. Из Путиловской церкви принесли хоругви и образа. Многие рабочие пришли с женами и ребятишками, с иконами и царскими портретами. Появилось духовенство — и шествие тронулось в путь. У Нарвских ворот его встретили казаки и гвардейцы, затем наперерез ему двинулась пехота. Заиграл сигнальный рожок, но толпа не поняла сигнала да и не услышала его из-за того, что пела «Боже, царя храни». Только дети, которых было очень много и они бежали впереди, остановились и прислушивались к незнакомым звукам.

Тут раздался первый залп, за ним второй и третий. Дети заметались. Дико закричали женщины. Раненые, убитые, умирающие падали на снег, и от их крови снег стал таять, превращаясь в темно-коричневую жижу. А те, что остались живы, бегом спускались к Обводному каналу, чтоб по льду пробраться в город.

Там, в городе, шла стрельба. Рабочие в порыве бешенства рвали на себе пиджаки и рубахи и с открытой грудью шли на штыки, молча падали, когда солдаты открывали огонь, потом поднимались и пробивались дальше. Тут тоже весь снег кругом был усеян убитыми и ранеными, среди которых было много детей, сбитых пулями с деревьев, куда дети забирались, чтобы «поглядеть на царя».

Солдатам и казакам удалось оттеснить толпу от Дворцовой площади. Но до поздней ночи улицы были полны. Электричество не горело. Подожженные газетные киоски пылали густым оранжевым пламенем. В темноте раздавались крики, гремели выстрелы, слышались восклицания: «У нас нет больше царя!», «Долой царя!», «Долой самодержавие!»

На Васильевском острове и на Выборгской стороне рабочие пилили телеграфные столбы, сваливали поперек улицы вагоны конки и строили баррикады, на которых заалели красные знамена. Разгромив оружейный магазин, строители баррикад захватили все имевшееся там оружие: револьверы, сабли, старинные ятаганы. Кому не досталось оружия, тот вооружался чем мог: напильниками, топорами, а то просто увесистыми кусками железа. Начались вооруженные схватки с солдатами и казаками…

«Величайшие исторические события происходят в России, — писал Ленин по поводу Кровавого воскресенья. — Пролетариат восстал против царизма».

И обращался со страстным призывом:

«Да здравствует революция! Да здравствует восставший пролетариат!»

Петербургские большевики понимали неизбежность роковой развязки и делали все, чтобы рабочие не попали в ловушку царской провокации.

«Мы наблюдаем невиданную в Петербурге картину, — писали Ленину из Петербурга. — Сердце сжимается страхом перед неизвестностью, окажется ли социал-демократическая организация хоть через некоторое время в состоянии взять движение в свои руки».

А когда большевики увидели, что предотвратить трагические события они не в силах, они решили быть в день тягчайшего испытания вместе с массами и шли девятого января в рядах шествия, понимая, что впереди расстрел и гибель.

Но прошло несколько часов — и те рабочие, которые утром несли царские портреты и иконы, потребовали оружия.

Английский журналист, на корреспонденцию которого обратил внимание Ленин, передал характерный разговор, услышанный им на улице в Москве.

Группа рабочих открыто обсуждала уроки дня.

— Топоры? — говорил один из них. — Нет, топорами ничего не сделаешь против сабли. Топором его не достанешь, а ножом и того меньше. Нет, нужны револьверы, по меньшей мере револьверы, а еще лучше ружья…

Никогда на партийных явках не бывало столько народу, как после Кровавого воскресенья. Отовсюду неслись требования литературы, прокламаций, оружия, оружия и оружия.

«Я работал в Петербурге на металлическом заводе, — рассказывает рабочий-большевик Н. М. Немцов. — Мы чувствовали партию, чувствовали, что идет какое-то громадное движение, что творится что-то великое, что отвлекает рабочих от серых будней…

Так началась революция 1905 года. Рабочий знал, что ему нечего терять, кроме своих цепей…»

5

Силы революции неизмеримо возросли…

Теперь рука об руку со старшим поколением борцов, родословная которого начинается с конца прошлого века, в революционное действие вступила молодая поросль нашей партии, поднявшаяся во времена «Искры» и кануна великого девятьсот пятого года.

Много славных имен, навеки вошедших в историю человечества, насчитывает в своих рядах это новое, молодое поколение революции.

Тут Михаил Васильевич Фрунзе, который еще юношей, гимназистом старших классов, в переписке с родными писал, определяя цель своей жизни:

«…Глубоко познать законы, управляющие ходом истории, окунуться с головой в действительность, слиться с самым передовым классом современного общества — с рабочим классом, жить его мыслями и надеждами, его борьбой, — и в корне переделать все…»

Тут и Валериан Владимирович Куйбышев, который начал свою революционную деятельность еще будучи тринадцатилетним подростком, а три года спустя уже руководил рабочими кружками.

Один из участников этих кружков пишет, вспоминая молодого Куйбышева:

«Высокий, стройный, широкий в плечах, совершенный еще мальчик по возрасту, он производил обаятельное впечатление на своих товарищей-кружковцев. Он появлялся на занятия в кружок в своей серой кадетской шинели (учился в Сибирском кадетском корпусе в Омске), при тесаке и в больших сапогах, которыми он отчаянно громыхал. Его появление вызывало шутки, смех, которые Валериан умело парировал, заразительно смеялся и увлекал своим смехом окружающих…»

И тут же Свердлов, Яков Свердлов. В шестнадцать лет член подпольной партии. В семнадцать — агитатор и пропагандист. В восемнадцать — зрелый партийный работник.

В тяжелых условиях жизни подпольщика он воспитал в себе ту закаленность в революционной борьбе, благодаря которой, говоря словами Ленина, являл собою «… наиболее отчеканенный тип профессионального революционера, человека, целиком порвавшего с семьей, со всеми удобствами и привычками буржуазного общества, человека, который целиком и беззаветно отдался революции…»

Жизнь его коротка и необыкновенна. Из тридцати четырех лет, что он прожил, восемнадцать он полностью и безраздельно отдал партии, революции, рабочему классу, а из этих восемнадцати — тринадцать провел в тюрьме и ссылке.

Он родился в 1885 году в Нижнем Новгороде, в еврейской семье ремесленника-гравера. С самого раннего детства поражал своим развитием не по годам. Необычайно живой, непоседливый, он любил самые головоломные шалости, и в то же время в нем жила страстная жажда знания. Своими вопросами он нередко ставил в тупик взрослых.

В гимназии он проучился всего четыре года: казенщина преподавания и схоластика вызывали его бурный протест; он убегал с уроков и дошел до тройки за поведение. Все это сделало дальнейшее пребывание в гимназии невозможным. Он покинул ее, уйдя из пятого класса. Но жажда знания от этого только возросла: он читал запоем. В его руки стала попадать нелегальная литература. Она произвела на него огромное впечатление, и он решил отдать жизнь делу борьбы за освобождение рабочего класса.

Еще подростком он начал оказывать активную помощь революционному подполью. Был арестован как участник революционной демонстрации «за буйное поведение и неподчинение требованиям полиции». По выходе из тюрьмы весь отдался подпольной работе на Сормовском заводе, а квартира его отца, как рассказывают бывавшие в ней, «кипела скрытой жизнью подполья: здесь соединялись нити тайной организации, здесь плелась паутина революционной сети для Сормова и для Нижнего, здесь витал дух классовой борьбы, хотя кругом еще было темно, все спало под гнетом царизма, и нужна была воля сильных людей, чтобы прояснить окружающий мрак…»

Весной 1903 года в Нижнем были произведены крупные аресты.

Оставшийся на свободе Свердлов устроил подпольную типографию и в течение долгого времени снабжал брошюрами и прокламациями агитаторов и пропагандистов, работавших на нижегородских заводах.

Некоторое время спустя он также был арестован, отдан под гласный надзор полиции, но скрылся, нелегально уехал в Кострому, работал там около полутора лет в подпольной организации, а когда почувствовал за собой слежку, переехал в Казань.

Это было в начале 1905 года, вскоре после трагического расстрела петербургских рабочих…

Пленяют бесстрашие и непреклонность, с которыми люди этого поколения революции избирали свой жизненный путь. Когда решение выстоялось, оно принималось с непоколебимой твердостью. Изменить или отменить его не могло никто и ничто. Зато какое огромное удовлетворение испытывал человек, который мог, подобно Ивану Адольфовичу Теодоровичу, сказать о себе, подводя итоги прожитого и пережитого:

«Такова моя жизнь, жизнь профессионального революционера, жизнь рядового ленинской когорты. И в практической работе, и в литературной деятельности я служил одной цели — пропаганде идей великого революционера, моего учителя. И если чем я горжусь, так только тем, что одним из первых я почувствовал гений Ленина и стал под развернутое им знамя».

6

Весть о Кровавом воскресенье долетела до Женевы поздней ночью. Десятого января женевские газеты вышли с аншлагами: «РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ!»

Владимир Ильич и Надежда Константиновна в это утро вышли из дому рано, не читав газет. Они торопились в библиотеку, но по дороге встретили Анатолия Васильевича Луначарского и его жену, которые спешили к ним, чтобы сообщить о потрясающих событиях в Петербурге. Жена Луначарского так волновалась, что не могла говорить, а только размахивала муфтой.

О библиотеке, разумеется, не могло быть речи; они пошли туда, куда в то утро потянулись все женевские большевики: в эмигрантскую столовую Лепешинских, являвшуюся чем-то вроде партийного клуба.

«Хотелось быть вместе, — вспоминает об этом Надежда Константиновна. — Совершенно почти не говорили между собою, слишком все были взволнованы. Запели: „Вы жертвою пали…“ Лица были сосредоточенны; всех охватило сознание, что революция уже началась, что порваны путы веры в царя, что теперь уже совсем близко то время, когда „падет произвол и восстанет народ — великий, могучий, свободный…“»

Легко представить себе возбуждение, которым была охвачена женевская большевистская колония. Один из молодых товарищей не выдержал и, глядя на прогуливающихся женевских буржуа, произнес пылкую речь, которую те, конечно, не поняли, ибо произнес он ее по-русски:

— О женевцы! О швейцарские буржуа! Вы, потомки славного Вильгельма Телля! Понимаете ли вы: в России революция? Понимаете ли вы это, о толстобрюхие, самодовольные женевские лавочники? Нет, вы этого не понимаете и не поймете, ибо вы заплыли жиром… В России революция! Великий Телль! Мы будем действовать так, как действовал ты, и даже лучше! Великий Руссо! Пускай твой прах лежит спокойно: мы сделаем свое дело!

Тут же порешили собирать деньги на помощь русской революции. «Сытые женевские буржуа», хотя и не поняли речь, с которой обратился к ним пылкий оратор, неохотно развязывали кошельки. Зато в шапки сборщиков щедро сыпались рабочие медяки; и вечером допоздна Владимир Ильич и Надежда Константиновна вместе со сборщиками раскладывали и подсчитывали собранные монеты.

Но был среди этих медяков один золотой. Его пожертвовала продавщица газет — бедно одетая старуха. Когда она узнала, с какой целью собирают деньги, она вытащила старый кошелек и, достав золотую монету, отдала ее со словами:

— Мой сын тоже социалист. Сейчас он сидит в тюрьме. Вот вам на борьбу. Да здравствует русская революция!

Все эмигранты-большевики стремились уехать из Женевы в Россию.

— Там люди умирают, а мы будем сидеть тут?! — восклицали товарищи. — Мы должны ехать, ехать туда, в самую гущу борьбы!

А Владимир Ильич вынужден был, хотя ему это было безмерно тяжело, оставаться в Женеве и наблюдать за развитием событий, как писал он в те дни, «из проклятого далека»: надо было сохранить центральное руководство партией, надо было выпускать партийную газету «Вперед», которая теперь играла в борьбе рабочего класса такую же роль, как «Искра».

К тому же меньшевики продолжали срывать работу партийных организаций, отравляли ее склокой и всяческими нападками на большевистскую, ленинскую часть партии. «Борьба за партию не кончилась, — писал Ленин, — и до действительной победы ее не доведешь без напряжения всех сил..»

Нет, для него отъезд в Россию был невозможен!

Между тем революционные события в России продолжали развиваться нарастающим темпом. То тут, то там рабочее море бороздили стачки и демонстрации. Расширялось движение студенчества и передовой молодежи. Чуть ли не каждый день приносил известия о крестьянских волнениях.

В порядке дня стояла немедленная подготовка к вооруженному восстанию, целью которого было создание временного революционного правительства.

«Вооружение народа становится одной из ближайших задач революционного момента», — писал Ленин.

Эта важнейшая задача была возложена на боевые организации, созданные партией в Петербурге, в Москве, в ряде других городов.

В отличие от эсеров, которые занимались индивидуальным террором, боевые организации большевиков ставили своей целью создание рабочих боевых дружин и подготовку масс к вооруженному восстанию.

Нужно было вооружать рабочих. Нужно было обучать их стрельбе, метанию бомб, тактике уличного боя и баррикадной борьбы, создавать рабочие дружины на фабриках и заводах, в рабочих поселках и в рабочих районах.

Боевые организации добывали оружие и взрывчатку, доставляли их на тайные склады, организовывали лаборатории и мастерские по изготовлению бомб, передавали оружие и бомбы рабочим, учили, как с ними обращаться, и делали все это в постоянной опасности взрыва и несчастных случаев, в постоянной угрозе быть выслеженным, арестованным, убитым, расстрелянным, повешенным.

Работа эта требовала такой конспиративности, как ни одна другая.

Вступивший в Боевую организацию обязан был не встречаться ни с кем, кроме тех, кто нужен для дела. Отныне все его внимание, все его силы принадлежали только организации.

Каждая деталь работы боевой группы была тщательно продумана, чтобы не допустить провалов.

Динамит обычно возили на себе, обкладывая им себя и обматывая бесконечным количеством бинтов. У динамита был едкий и удушливый запах, отдававший горьким миндалем. Поэтому тот, кто его вез, вынужден был даже в мороз стоять на площадке вагона.

Чтобы перевозить и переносить запалы с гремучей ртутью, приспособили специально сшитые лифчики с ячейками в виде патронташей. Гремучая ртуть обладает способностью необычайно легко взрываться, и малейшего толчка, малейшего удара достаточно, чтобы взлететь на воздух.

Еще труднее было с бикфордовым шнуром. Резать его было нельзя: мог понадобиться длинный шнур. Поэтому перевозили его, наматывая на ноги.

— Нечего говорить, что все это было сопряжено с большой опасностью, — рассказывает руководитель первой большевистской боевой группы Николай Евгеньевич Буренин. — Человек превращался в хорошо снаряженную бомбу. Ехать было очень трудно: всю дорогу (а запалы в бикфордов шнур не раз привозили из Парижа) надо было бодрствовать, сидеть в вагоне, не прикасаясь к спинке скамьи во избежание толчков, которые могли привести к взрыву…

Ленин внимательно следил за работой Боевой организации, проявляя при этом глубокое понимание стратегии и тактики вооруженного восстания. «Наш Ильич никогда не носил мундира, никогда не имел у пояса сабли, никогда не был военным, — писал о нем П. Н. Лепешинский, — но его душе и его уму в полной мере были присущи те качества, которыми мог бы гордиться любой военачальник».

Исходя из условий вооруженной борьбы пролетариата, Ленин придавал особо важное значение бомбам. Бомба, писал он, «становится необходимой принадлежностью народного вооружения».

Для изготовления бомб была выделена специальная «химическая» группа. Ее участникам были даны необычные партийные клички: «Эллипс», «Альфа», «Омега». Руководитель Боевой организации Леонид Борисович Красин поручил им выработать состав сильнодействующего, но в то же время безопасного в хранении взрывчатого вещества и создать негромоздкую бомбу, годную для уличного боя.

Оболочки для бомб готовили в небольшой кустарной мастерской, на которой красовалась вывеска: «Мастерская детских игрушек». Чтобы не вызвать подозрений, там действительно изготовляли оловянных солдатиков, игрушечные паровозики и вагончики. А в другом конце города, в переулке, сплошь заселенном мастерскими столяров, мебельщиков, сапожников, гробовщиков, была открыта мастерская по «Изготовлению фотографических аппаратов». Но в ней изготовляли не фотографические аппараты, а динамит, пироксилин и гремучую ртуть, делали бомбы.

В своей опаснейшей работе участники Боевой организации проявляли немало остроумия и находчивости.

Так, один из работников Московской боевой группы М. П. Виноградов, по профессии инженер, когда понадобились оболочки для бомб, поступил на службу в крупную молочную торговую фирму и предложил хозяевам изготовить «сепараторы совершенно новой конструкции». Те согласились. Но лишь после того как были готовы три тысячи штук, хозяева обнаружили, что мнимые сепараторы никуда не годятся. Однако правды так и не поняли.

Они уволили горе-изобретателя и «в наказание» потребовали, чтоб он выкупил эти «сепараторы» как железный лом. А тому только это и было нужно. Уплатив по гривеннику за штуку, Московская боевая организация приобрела для бомб три тысячи оболочек великолепного заводского производства.

Револьверы проносили в потайных карманах. Винтовки привязывали к полотенцам, которые в виде помочей спускались с плеч, а сверху надевали пальто или платье. При этом, чтобы конец винтовки не вылез наружу, надо было держаться прямо, точно аршин проглотил.

В случае ареста участника Боевой организации его неминуемо ждал военно-полевой суд и каторга или смертная казнь. Поэтому при появлении полиции в мастерских по производству бомб и на складах оружия застигнутые там товарищи нередко оказывали полиции вооруженное сопротивление.

А иногда дело бывало спасено благодаря хладнокровию и находчивости.

Пример тому — история обыска у Александра Александровича Кузьмина, сына известного петербургского архитектора.

Блестяще окончив реальное училище, а затем Горный институт, А. А. Кузьмин, отличавшийся выдающимися математическими способностями, получил предложение остаться при институте для подготовки к профессорской карьере или занять выгодное место на казенном заводе. Но он отклонил оба эти предложения: к этому времени он познакомился с учением Маркса, переселился из барского особняка в рабочий район, за Невскую заставу, и в 1905 году сделался членом партии, большевиком. Взялся за самую опасную работу — в его квартире был устроен склад бомб.

Полиция смотрела на него, как на барина-чудака. Поэтому, хотя не раз следы подпольной организации приводили к его квартире, все оканчивалось поверхностным обыском.

Но однажды во время обыска жандармы наткнулись на ящик, в котором под видом каких-то электрических приборов лежали заряженные бомбы.

— Что это у вас? — спросил Кузьмина блестящий жандармский офицер, руководивший обыском.

— Это? — совершенно спокойно переспросил Кузьмин. — Это я произвожу опыты с изготовлением электрических лампочек из особого нового состава, напоминающего по своим качествам и стекло и металл и отличающегося колоссальной прочностью. Хотите, попробуем?

Он взял в руки небольшую бомбочку, вставленную в какой-то футляр, и, приподняв, готов был с силой бросить ее.

Офицер сразу разгадал, что это за «электрическая лампочка», и понял, что Кузьмин, чтоб бомбы не попали в руки полиции, не задумается взорвать и себя, и всех, кто находится в комнате.

— Не надо… Не надо… — залепетал жандарм и записал в протоколе: «Ничего предосудительного при обыске не обнаружено».

Кто же были они — те, что в глубоком подполье готовили оружие для борьбы против самодержавия?

Отвечая на этот вопрос, одна из участниц первой большевистской Боевой организации, Софья Марковна Познер, писала:

«Это были все те же рабочие — авангард пролетариата, который шел на борьбу с капиталом, на борьбу с царским правительством, увлекая за собой массы, разжигая стачку в яркое пламя восстания, идя в открытый бой с самодержавием на улицах больших городов; это была та молодая интеллигенция первой русской революции, которая порвала с прошлым и становилась в ряды армии пролетариата.

Это они ковали оружие против ненавистного самодержавия, учились в подполье боевому делу, расплачиваясь за это годами каторжных тюрем и самой жизнью.

Этим людям приходилось учиться в подполье теории и практике стрельбы, им надо было изучать программу и устав партии, писать „Памятки боевиков“, составлять боевые кружки и делать многое другое. А попутно среди всей подпольной боевой работы надо было разрешать без компромиссов запросы своей личной молодой жизни».

7

Большую роль в Боевой организации играла группа рабочих Сестрорецкого оружейного завода — братья Николай и Василий Емельяновы, Тимофей Новаляев, Александр Матвеев, Дмитрий Васильев.

Чтоб ближе узнать этих замечательных людей, посмотрим на жизненный путь одного из них — Николая Александровича Емельянова, которого Владимир Ильич Ленин знал до Октябрьской революции и называл одним из виднейших деятелей питерского рабочего авангарда.

Николай Емельянов родился в 1871 году в Сестрорецке, где его отец и дед работали на построенном еще при Петре оружейном заводе. В одиннадцать лет он тоже пошел на этот завод и проработал на нем до Октябрьской революции, за исключением времени, когда сидел в тюрьме или был в солдатах.

Образование Емельянов получил низшее, хотя желание учиться было огромное. Тоску по знанию заглушал он тем, что очень много читал: начал с лубочных книжонок, вроде «Бовы-Королевича», «Черного монаха» и «Пещеры Лейхтвэйса», потом товарищ по работе дал ему поэмы Некрасова, а потом — «Пауки и мухи» и «Кто чем живет?» — нелегальные книжки, с которых столь многие начинали свое приобщение к революции.

По справедливому замечанию Михаила Ивановича Калинина, рабочий, который в те годы вошел в партию, уже одним тем, что он вошел в партию, был героем. Уже одним этим он определял для себя смысл жизни.

Вступив в кружок, он оказывался среди товарищей, которые по своему развитию стояли на несколько голов выше окружающей массы.

Это были, как их называли тогда, «интеллигентные пролетарии», люди начитанные, цитировавшие на память «Горе от ума» и «Ревизора», знавшие произведения Некрасова и Писарева.

Они много читали, много занимались. Следили за собой, старались жить в чистоте, не пили. И в то же время сохраняли тесную связь с рабочей массой, к которой были, конечно, ближе и роднее, чем люди, пришедшие со стороны и не жившие с этой массой.

К такому типу «интеллигентных пролетариев» и принадлежал Н. А. Емельянов.

Он вступил в партию в 1899 году. Был убежденным «искровцем». После II съезда сделался большевиком.

Когда партия поставила в порядок дня подготовку вооруженного восстания, Николай Александрович Емельянов организовал группу сестрорецких рабочих, являвшуюся частью Боевой организации партии. Эта группа занималась похищением с Сестрорецкого оружейного завода винтовок, выносившихся обычно по частям, в разобранном виде. Сборка производилась в созданной при группе подпольной мастерской. Кроме того, усилиями Емельянова и его товарищей был создан боевой отряд, который во время будущего восстания должен был захватить арсенал, а также ружья и патроны с Сестрорецкого завода и с заводского стрельбища.

Летом и осенью 1905 года, пока Финский залив не покрыло льдом, Николай Емельянов и его товарищи переправляли динамит и оружие морем.

Как рассказывает Н. Е. Буренин, они под видом рыбаков шли на лодках, груженных оружием, десятки верст мимо пограничных катеров. Не раз попадали они в очень трудное положение, но выходили из него благодаря своему бесстрашию и находчивости.

Было очень важно иметь на трассе, по которой шло оружие, надежные склады и перевалочные базы. Такими складами и базами служили для Боевой организации квартиры многих сестрорецких рабочих, живших в самом Сестрорецке или неподалеку от него.

Во всей этой опаснейшей работе Николай Александрович Емельянов проявил исключительное мужество и преданность делу революции.

Недаром в 1917 году, когда Владимиру Ильичу Ленину грозил арест и расправа со стороны ищеек Временного правительства, именно Емельянову партия поручила укрыть Ленина от смертельной опасности. И Николай Александрович с честью выполнил это задание.

Рабочие-дружинники тщательно изучали программу действий боевой дружины в момент выступления, изложенную в специальной инструкции. Называлась эта инструкция: «ПЕРЕД БИТВОЙ».

Перед битвой, гласила она, прежде всего надо занять царский дворец и городскую думу, а также банки, полицию, министерство внутренних дел, военное министерство и почтамт, а также все дома, расположенные с ним по соседству.

Перед битвой следует тщательно изучить подземные проводки — телеграфную, телефонную, а также газо- и водопроводы. Приготовить и запасти как можно больше разрывных снарядов, бомб и динамита.

Перед битвой надо заранее точно назначить, где будет находиться главный штаб революционеров.

Перед битвой следует избегать всяких сборищ, шума и чрезмерного движения, которые могут возбудить подозрение. Чем крепче будет спать неприятель, тем ужаснее для него то, что он увидит при своем пробуждении.

8

Среди участников Боевой организации была молодая девушка с гордо поставленной головой и умным, прекрасным лицом. Александр Васильевич Шотман, который познакомился с ней в 1902 году, когда она делала только первые шаги на революционном пути, запомнил, с каким детским восхищением смотрела она на революционеров-рабочих, к которым принадлежал сам Шотман.

Когда же он встретил ее три года спустя, она была уже видной революционеркой.

Это была Ольга Михайловна Генкина. В 1902 году ей было только семнадцать лет. Ей поручали хранение и разноску подпольной литературы: это было самое незаметное, кропотливое дело. На замечание своей подруги, что той наскучила «техника», так хочется живой, боевой работы, Оля ответила:

— Всякая работа жива и интересна, надо только отдаваться ей с душой.

Весной 1904 года она была арестована, но освобождена под залог в тысячу рублей. В день Девятого января шла в рядах рабочих и, когда начался расстрел безоружной толпы, с ненавистью кинулась к казакам и схватила под уздцы офицерского коня. Тут же была она арестована, отправлена в тюрьму. Там ее продержали четыре месяца. Выходя из ворот тюрьмы, она увидела проходившего мимо офицера. Это напомнило ей Девятое января, и она громко крикнула:

— Долой самодержавие!

И тотчас же у самой тюрьмы была вновь арестована.

Осенью она была освобождена. Вскоре стало известно о крупных волнениях среди рабочих Иваново-Вознесенска. Туда надо было срочно доставить оружие. За это взялась Ольга Михайловна.

С полным чемоданом револьверов-браунингов она поехала в Иваново. Сдала чемодан в камеру хранения, а сама пошла в город на явку. Не приметил дежуривший около камеры хранения шпик. По его доносу к вокзалу были стянуты полицейские и собрана толпа черносотенцев, состоявшая из мясников и ломовых извозчиков, вооруженных железными палками и крючьями.

Когда Ольга, договорившись, куда отвезти оружие, приехала на вокзал и направилась к камере хранения, к ней кинулись поджидавшие ее там шпики, схватили ее и вытолкнули на привокзальную площадь к жаждавшей крови толпе, которая ее растерзала.

9

Владимир Ильич с напряженнейшим вниманием следил за происходящим в России.

Дни были полны событиями. После разгрома русских войск на полях Маньчжурии из конца в конец страны прокатилась волна массовых забастовок, которые носили все более и более политический характер. Все шире становился размах крестьянского движения. Гром пушек восставшего броненосца «Потемкин» возвестил о том, что в революцию втягиваются новые силы: военно-морской флот и армия.

Число партийных организаций росло, В них вступали новые члены партии. Шла подготовка вооруженного восстания.

Владимир Ильич буквально рвался в Россию из проклятой эмиграции. Слал товарищам письмо за письмом. Вчитывался в каждое слово, доносившееся из России. Стремился помочь русскому подполью чем только возможно.

— Задания самые серьезные, — говорил он М. Васильеву-Южину, направляя его в Одессу в момент восстания на «Потемкине». — Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно. Город нужно захватить в наши руки. Немедленно вооружите рабочих и действуйте среди крестьян. Уделяйте им больше внимания. Призовите захватывать помещичьи земли и соединяться с рабочими…

С чувством глубокого восхищения воспринимал Владимир Ильич известия о героической борьбе народных масс.

«Хорошая у нас революция, ей-богу!» — писал он в одном из писем того времени. И увлеченно пел вместе с женевскими большевиками новый куплет «Дубинушки», сложенный М. С. Ольминским:

Осенью 1905 года Владимир Ильич почувствовал, что оставаться дольше за границей он не может. Чем бы это ему ни грозило, его место в России, только в России.

Он приехал в Петербург в начале ноября 1905 года. В тот же день посетил кладбище, на котором в братских могилах были похоронены жертвы Кровавого воскресенья.

Несколько лет спустя я, автор этой книги, в то время десятилетняя девочка, побывала на могилах погибших Девятого января. Навеки врезалось в мою память грустное кладбище петербургских бедняков, похороненных под земляными холмиками, заросшими лопухом.

Долго шли мы между могилами, над которыми не было даже имен убитых. Но вдруг между соснами мелькнул трепетавший на ветру алый лоскут. Мы пошли к нему и увидели длинный высокий земляной холм, в который то тут, то там были воткнуты покосившиеся кресты. На немногих крестах можно было прочесть полустершиеся имя или слова: «Убиенный 9-го января…»

Но был кто-то, приходивший сюда до нас. Тот, кто тайком, под полой, принес сюда этот алый лоскут и укрепил его на вершине братской могилы.

Рабочий Питер помнил своих мучеников-героев…

10

В Петербург Владимир Ильич приехал в то время, когда царское правительство, напуганное натиском революции, немного отступило и был провозглашен царский манифест, объявлявший свободу слова, печати, союзов. Это не было, конечно, настоящей свободой. На следующий же день после царского манифеста черносотенные банды устроили при поддержке полиции серию еврейских погромов и убийств революционеров. В эти самые дни в Москве был убит Николай Эрнестович Бауман.

Недаром о манифесте тогда же было сложено двустишие:

Когда Владимир Ильич и приехавшая за ним следом Надежда Константиновна попробовали поселиться легально, целая туча шпиков окружила дом. Пришлось с этой квартиры немедленно же уехать и жить нелегально, врозь, по фальшивым паспортам.

Штаб-квартирой большевиков в то время была редакция большевистской газеты «Новая жизнь», помещавшаяся на Невском проспекте. Кого только там не встретишь! И бежавших из ссылки! И освобожденных по амнистии из тюрем! И партийных работников — «профессионалов», разыскивавших явки и связи с партийной организацией.

Владимир Ильич бывал в редакции почти ежедневно. Обложившись свежеполученными газетами, рукописями и книгами, писал очередную статью.

Пренебрегая опасностью, Владимир Ильич принимал участие в нелегальных совещаниях и даже выступил на заседании Петербургского Совета рабочих депутатов, возникшего как боевой орган борющегося пролетариата. Владимир Ильич выступил на нем 13 ноября по вопросу о локауте (всеобщем увольнении), объявленном фабрикантами и заводчиками в ответ на введение рабочими восьмичасового рабочего дня.

Придя в Совет, Владимир Ильич прошел в комнату, где шло заседание Исполнительного комитета.

Видевший его тогда впервые Н. М. Немцов рассказывает:

«Меня во Владимире Ильиче поразила прежде всего живость его взгляда, того взора, которым он окинул не только наше помещение, из которого мы, по силе возможности, руководили революцией в 1905 году в Петербурге, но кажется, что этим проникновенным, быстрым взором он быстро изучал и каждого из участников данного собрания. Я не помню содержания беседы и его речи в то время, потому что меня слишком приковал этот его взгляд».

Один из участников этого заседания, Н. Соболевский, совсем незадолго до того встречался с Владимиром Ильи чем в Женеве, но в первую минуту не узнал его: Владимир Ильич изменил наружность, сбрил бороду. Услышав его голос, Соболевский был ошеломлен: «Неужели это он? Да, да, конечно, он!..»

— Громадное большинство присутствовавших депутатов не подозревали, что перед ними Ленин, — рассказывает Соболевский. — Не помню, под какой фамилией он выступил. Все сразу были захвачены его речью: так в Совете еще никто не говорил.

Сначала Владимир Ильич заметно волновался: перед ним были те, к кому он рвался из своей женевской клетки, — цвет петербургского пролетариата, авангард революции. Но он быстро овладел собой. Речь его потекла, как всегда, стремительным потоком. Когда он кончил, раздался гром долго не смолкавших рукоплесканий. Написанный им проект резолюции был единогласно принят Советом.

Из Петербурга Владимир Ильич ездил в Москву. По его возвращении Надежда Константиновна пошла к нему, на ту квартиру, где он тогда жил. Когда она подходила к дому, ее поразило количество шпиков, выглядывавших из-за всех углов.

— Почему за тобой такая слежка? — спросила она Владимира Ильича.

Они тут же решили скрыться. Вышли на улицу под руку, пошли не в том направлении, куда было нужно, а в обратном, переменили трех извозчиков, прошли через проходные ворота и убедились, что сумели уйти от слежки.

Как-то Владимир Ильич, смеясь, рассказал Надежде Константиновне о том, как на явке он встретился с молодой девушкой-партийкой, которая «пропагандировала» его.

Эта девушка была М. Ираши. Два десятка лет спустя она описала этот забавный эпизод.

М. Ираши была тогда пропагандистом в одном из рабочих районов Петербурга. Однажды она пришла на явку в центре города. День был зимний, холодный. На явке еще никого не было, и М. Ираши с удовольствием грелась в большом теплом кабинете хозяина квартиры.

Несколько времени спустя вошел только что пришедший с улицы крепкий, широкоплечий человек. По его костюму и скромной, простой манере держаться М. Ираши заключила, что он рабочий.

— Вы с завода «Айваз»? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Не в этом, однако, дело. Расскажите, как идут дела в вашем районе.

М. Ираши стала растолковывать незнакомому товарищу тогдашние лозунги дня, объяснять их, развивать, доказывать. Потом перескочила на общую политику.

Ее собеседник с легкой усмешкой, остро и с любопытством расспрашивал, и уже не она, а он стал вести беседу.

«Вот интересный рабочий, — думала она. — Должно быть, слесарь».

Ей хотелось получше рассмотреть его лицо. Она была близорука и пересела к нему поближе. Только сейчас она увидела его глаза и была поражена: такие они были умные, живые и веселые.

Тем временем комната стала наполняться народом. Кто-то отозвал собеседника М. Ираши. И один из ее товарищей, сев рядом с нею, спросил вполголоса:

— Ну как, понравился тебе Ленин?

— Какой Ленин?

— Вот тебе и на! Сама с ним полчаса разговаривала и не узнала…

Все шире становился размах революции, все глубже проникала она в массы. Теперь в ней участвовали не только передовые рабочие, но даже старики, женщины, подростки, дети.

Было тогда в Петербурге два знаменитых дома, построенных по коридорной системе. Оба в рабочих районах. Один носил прозвище «Порт Артур», другой — «Маньчжурия».

Достаточно было войти в коридор любого из них, чтоб услышать пение: «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут…» Днем пели дети, а вечером эту песню пели взрослые. Под каждой лампочкой, освещавшей коридор, можно было увидеть группу рабочих, читающих революционную книгу, листовку или газету, услышать жаркие споры политических противников или речи кого-нибудь из тех талантливых агитаторов, которые даже сказку о рыбаке и рыбке пересказывали так, что она приобретала революционный смысл.

Выйдя же на лестницу, можно было услышать разговор жен рабочих, задержавшихся, чтоб перекинуться словцом:

— Ну, как твой? Бастует?

— Вестимо, бастует. А твой?

— И мой тоже.

— Вот ходила на рынок, купила репы, сварю ребятишкам, пусть хоть брюхи набьют.

— Кончали бы уж скорее. Мне эти забастовки поперек горла стоят.

— Ты уж потерпи маленько. Вот свалят Николашку, тогда и кончат…

Да, так близок порой казался желанный час, в который «свалят Николашку».

Положение было настолько напряженным, что когда к одну из ветреных ноябрьских ночей Нева, как это часто бывает в Петербурге, поднялась, угрожая наводнением, и с Петропавловской крепости было дано несколько обычных предупредительных выстрелов, почти все в городе приняли эти гулко прозвучавшие в ночной темноте выстрелы за начало вооруженного восстания.

11

К концу 1905 года не было в России ни одного сколько-нибудь значительного центра, который не был бы охвачен массовой политической стачкой или той или иной формой восстания. В Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону, Иваново-Вознесенске, Баку и десятках других городов происходили вооруженные столкновения с полицией и с войсками. В ряде мест борьба переходила на баррикады. В Красноярске, Иркутске, Чите и других городах Сибири возникли Советы рабочих, солдатских и казачьих депутатов. В Красноярске была создана Красноярская республика. Бурное крестьянское движение развернулось на Украине и в Прибалтике, где происходили настоящие сражения между царскими войсками и отрядами восставших.

В середине декабря в городе Таммерфорсе в Финляндии состоялась конференция нашей партии. «С каким подъемом она прошла! — вспоминает о ней Н. К. Крупская. — Это был самый разгар революции, каждый товарищ был охвачен величайшим энтузиазмом, все готовы к бою».

Во время перерывов между заседаниями делегаты конференции учились стрелять. Бывали они и на собраниях финских рабочих. Особенно запомнилось всем одно такое собрание, происходившее при свете факелов. Отблески пламени, которые пробегали по лицам напряженно слушавших людей, глубокая тишина, в которой звучали слова ораторов, — все это придавало собранию какой-то таинственный и по-особенному торжественный характер.

Конференция длилась недолго. В самый разгар ее работ пришло известие о вооруженном восстании в Москве.

Ленин и другие товарищи предложили немедленно ехать и Россию для участия в борьбе.

Над Москвой гремела канонада. Пресня пылала в огне. На уликах шли бои. Казаки и драгуны вскачь бросались на баррикады, но их встречали ручными бомбами и криками: «Опричники!», «Палачи!», «Убийцы!», «Воронье!», «От японцев побежали, а на нас свою храбрость показываете!»…

Поигрывая нагайками, казачьи патрули дежурили на перекрестках. Всех проходящих обыскивали. Если находили оружие, расстреливали на месте.

Усмиритель Москвы генерал Дубасов занял под свой штаб гостиницу «Метрополь» в самом центре города. В момент, когда баррикадные бои достигли наибольшей силы, в оружейном складе правительственных войск, который был устроен в здании «Метрополя», произошел взрыв патронных и пороховых запасов.

Почти три недели московские рабочие вели бои не на жизнь, а на смерть с превосходящими силами неприятеля. И в передних рядах под пулями, руководя борьбой, сражались большевики.

Помните ли вы Федю Насимовича, того мальчика, ученика Нижегородского городского училища, который нарисовал в школьном сочинении «Наша комната» картину страшной нищеты?

В 1904 году Федор Насимович семнадцатилетним пареньком переехал в Москву и поступил в электротехническое училище. Но его влекла к себе не электротехника, а революция. Он вступил в партию, начал вести работу на Казанской железной дороге, был избран членом районного комитета партии.

В декабрьские дни он участвовал в вооруженной борьбе: был дружинником, дрался на баррикадах в боевой дружине машиниста Ухтомского. Вместе с дружиной выбрался из-под обстрела солдатских пулеметов; увидев, что дружина неминуемо погибнет, Ухтомский развил бешеную скорость и обратным ходом вывел поезд дружинников из зоны огня. Дружинники полегли на пол, спасшись этим от пуль, изрешетивших стенки вагонов.

Чтобы подавить восставшую Москву, правительству пришлось вызвать Семеновский полк с пулеметами и артиллерией.

Тяжким было поражение, страшна была расправа над повстанцами. Семеновцы убивали людей на улицах, врывались в фабричные казармы, в квартиры и общежития рабочих, взламывали полы и стены, чтоб найти припрятанное оружие.

Прочесав Москву, семеновцы принялись за рабочие поселки Подмосковья. Вьюжной, непроглядной ночью в канун рождества пришла очередь расправы с рабочими Покровской мануфактуры, неподалеку от Яхромы.

О приближении семеновцев стало известно заранее. В фабричном бараке собрался местный Совет рабочих депутатов. Молча и сосредоточенно слушали присутствующие роковую весть, сжимая в карманах рукоятки револьверов.

Председатель обратился к собравшимся с речью. Он звал к дальнейшей борьбе. Страстно убеждал, что победа правительства, фабрикантов и помещиков временная. Предостерегал против паники. Говорил, что никто из активных участников движения не должен делать попытки скрыться, ибо это приведет к репрессиям против рабочих. Оружие и патроны рекомендовал побросать в реку Яхрому, так как каждый револьвер и патрон семеновцы объявят приготовленными специально против них, и это послужит предлогом к расстрелам. Литературу сжечь. Все списки, особенно списки членов боевой дружины, уничтожить…

Часы пробили два. Это было время, на которое было назначено прибытие семеновцев.

Посмотрев в окна, все увидели внизу поблескивавшие штыки.

Семеновцы ворвались в барак. Начались допросы и порки, длившиеся до вечера следующего дня. И расстрелы, расстрелы, расстрелы…

Долго длилась расправа над подавленной Москвой. Старая участница «Народной воли», П. С. Ивановская, вспоминая, как она уезжала с первым поездом, выпущенным из Москвы после восстания, рассказывает:

Поезд уходил при самой тяжелой обстановке. Всюду щетиной блестели штыки, сновали, громыхая саблями, офицеры. В вагонах стояла жуткая тишина… На станции Голутвино по Казанской железной дороге не смолкли еще звуки залпов: там кончались расстрелы без разбора — каждого, на кого указывал перст негодяя…

Отношение народа к царю и самодержавию выразили слова сложенного тогда стихотворения:

12

Декабрьское вооруженное восстание в Москве было высшим пунктом первой рабочей революции в России, ее вершиной.

Почему же борьба не привела к победе?

Потому, отвечал Ленин, что массы были еще слишком разрозненны и не поддержали московских героев, которые с оружием в руках поднялись против царской, помещичьей монархии.

Какой отсюда следовал вывод?

Впасть в уныние?

Сложить руки?

Заявить, как это делали меньшевики: «Не надо было браться за оружие»?!

Отказаться от дальнейшей борьбы?

Ни в коем случае!

Вывод для большевиков мог быть только один: еще более решительно, энергично и наступательно браться за оружие. Еще настойчивее и самоотверженнее строить подпольную партию. Верить в грядущую победу. Быть такими, какими обязаны быть члены самой революционной, самой преданной рабочему классу и народу партии — партии коммунистов, партии большевиков!