1

«В явлениях природы северных окраин Сибири часто можно наблюдать крайности. Так, например, осенью и даже зимой бывают ночи то темные, как бездна, то серебристо-белые, светлые, как день…»

Так начинает старый деятель большевистской партии А. Цветков свой рассказ о годах, проведенных в Приангарской ссылке.

Однажды он и его молодой товарищ Сергей отправились на охоту в тайгу. Заночевали. Натаскав хвороста, разложили костер. Вскоре из-под сучьев стали пробиваться огненные языки, сливаясь в сплошное пламя. Огонь все ярче и ярче освещал место привала.

А в нескольких шагах от костра, словно пропасть, зияла темная осенняя ночь.

Сергей, сидя у костра, глядел в огонь. На лице его лежала печать глубокой сосредоточенности.

— О чем ты, Сережа? — спросил его Цветков.

— Все о том же, — отвечал Сергей. — Ты посмотри, как окружает бездонная тьма ночи наш маленький оазис света вокруг костра. Посмотришь в бездну этой тьмы — и невольно начинают, появляться невеселые, тоже темные мысли. В такие минуты кажется, что и наша партия является лишь маленьким оазисом света среди океана невежества, лицемерия и бесправия.

— Ты неправ, Сережа! Сгустившаяся вокруг нашего костра темнота не вечна. Настанет утро — и она рассеется. Так и в общественно-политической жизни… Наша партия держит верный курс. Хотя нас сейчас и мало, но мы верим, что будущее за нами…

Это было в тяжелое время, наставшее после поражения революции 1905 года. Ленин жил тогда за границей, в «дальней эмиграции». Но как ни далека была эта эмиграция, как ни отделяли Ленина от России границы, горы, моря и реки, партия слышала его голос, чувствовала его присутствие и участие в каждом событии своей жизни.

Приезжему из-за рубежа первым долгом задавали вопрос: видел ли он Ленина? Встречаясь между собой, говорили:

«Вчера получено письмо от Ленина…» Или: «А знаете, что думает Владимир Ильич по этому поводу?» Или: «Приходите, сегодня будет делать доклад товарищ, который побывал у Владимира Ильича…», «Ленин пишет…», «Ленин считает…»

Яков Михайлович Свердлов, который всю жизнь провел в России — то в подполье, то в тюрьмах и ссылках — и впервые встретился с Лениным после революции, рассказывал, что у него была сложившаяся еще в молодые годы привычка: перед тем как заснуть, «поговорить» с Лениным — отчитаться перед ним в прожитом дне, посмотреть на все сделанное «ленинскими глазами», выслушать его критические замечания, найти вместе с ним правильные решения.

Но Ленин был для Свердлова и других товарищей не только Лениным. Как писал А. Шлихтер, «для нас, местных подпольщиков, не бывавших в эмиграции и не работавших под его непосредственным руководством за границей, товарищ Ленин и тогда уже был не только и не просто Ленин, а именно „Ильич“, Его авторитет и обаяние, как нашего большевистского вождя и товарища, в лучшем смысле этого слова, уже тогда прочно закрепили в нашей партии отношение к товарищу Ленину, как близкому, родному, нашему Ильичу…»

2

Нелегко было Владимиру Ильичу уехать из России, расстаться с соратниками, с непосредственным руководством борьбой. Никогда еще не была так постыла ему жизнь в эмиграции.

— У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал, — сказал он, проходя вместе с Надеждой Константиновной по ставшим ему чужими улицам Женевы.

В России наступила долгая, душная эпоха контрреволюции. Каждый день приносил вести о смертных приговорах, арестах, разгромах партийных организаций, гибели товарищей.

«Революционеров истребляют, пытают и мучат, как никогда, — писал тогда Ленин. — Революцию стараются оплевать, опозорить, вытравить из памяти народа».

Как всегда в такие тяжелые эпохи, подняли головы мещане, трусы, отступники. В противовес революционному мировоззрению, прославляющему человека и его идеалы, они утверждали, что человек — лишь примитивное двуногое животное, которое действует под влиянием низменных побуждений.

Любовь? Любви нет, есть только половое влечение.

Дружба? То, что называют дружбой, на деле стадное чувство.

Идеи? Пустая болтовня.

Революционная борьба? Инстинкт толпы…

На все лады твердили они о том, что революция в России потерпела полное поражение. Что марксизм якобы «обанкротился». Что «не надо было браться за оружие». Вспоминая о днях своего увлечения революцией, один из тогдашних поэтов писал: «Как змей на собственную кожу смотрю на то, чем прежде был».

Такова была проповедь людей с мелкой, потухшей душой.

Иным, совсем иным было настроение рабочих.

Рабочие, писал Ленин, «говорят теперь или, по крайней мере, чувствуют все, как тот ткач, который заявил в письме в свой профсоюзный орган: фабриканты отобрали наши завоевания, подмастерья опять по-прежнему издеваются над нами, погодите, придет опять 1905 год…»

— Наше оружие не принесло нам победы! — кричали отступники и предатели. — Так выкинем оружие на свалку всякого хлама!

— Ни в коем случае! — восклицал Ленин. — Наше оружие не принесло нам полной победы. Так будем же учиться владеть этим оружием, и мы победим врага!

Распад, малодушие, неверие пышным цветом расцвели среди меньшевиков, все больше склонявшихся к линии «ликвидаторства».

«Ликвидаторы» считали нужным уничтожить (ликвидировать) подпольную партию, ее нелегальную организацию, которая, по их утверждению, вела только к провалам. Партия, говорили они, должна совершенно отказаться от подпольной работы и свести свою деятельность к участию в открытых, легальных организациях.

«Ликвидаторство» было полной сдачей позиций. Оно означало отказ от революционной борьбы, отказ от руководства рабочим движением.

В то же время часть большевиков ударилась в противоположную крайность: они признавали лишь нелегальную деятельность и выступали против участия не только в Государственной думе, но и в профессиональных союзах, больничных кассах и прочих организациях, которые были созданы буквально ценою рабочей крови.

Победа такой точки зрения привела бы к превращению партии в узкую, замкнутую секту, оторванную от рабочих масс.

Понятна поэтому страстная борьба, которую вел Ленин против своих «правых» и «левых» противников, против расплодившихся за границей групп и группочек, особенно активной среди которых была группа Троцкого.

Вопреки им всем, Ленин верил в грядущую революцию. Победу реакции он считал короткой и временной. Был убежден, что великая историческая драма, разыгравшаяся в России после Кровавого воскресенья, не окончена, что она разгорится с новой, еще большей силой.

Час нового революционного подъема недалек. Партия должна находиться в состоянии полной боевой готовности. А для этого она должна укрепить свою нелегальную организацию и в то же время использовать все легальные возможности, чтобы как можно шире и глубже связаться с массами рабочего класса.

Так думал Ленин.

Так думало вместе с Лениным подавляющее большинство партии.

История полностью подтвердила их правоту.

3

Трехлетие 1908–1910 годов было временем разгула черносотенной контрреволюции. Но уже в середине 1910 года начался заметный поворот. Увеличилось число забастовок, выросло количество бастующих рабочих.

В ноябре 1910 года умер величайший гений русской и мировой литературы Лев Толстой. Царское правительство подвергало его преследованиям. Он был «отлучен» от церкви и предан церковному проклятию — анафеме.

Смерть Толстого всколыхнула Россию. По всей стране прокатились волны студенческих и рабочих демонстраций. Повеяло свежим ветром. Все говорило о том, что усталость, оцепенение, порожденные торжеством самодержавия, уходят в прошлое и широкие народные массы снова потянулись к активным революционным действиям.

Чтобы это революционное настроение превратилось в революционный подъем, нужен был какой-то толчок.

Так же, как в 1905 году, толчком оказался массовый расстрел безоружных рабочих: в 1905 году в столице, в Петербурге, перед царским дворцом; в 1912 году — на далеких Ленских золотых приисках, в глухой тайге, на крайнем севере Сибири, почти за две тысячи километров от железной дороги.

Хозяевами Ленских золотых приисков были английские капиталисты, их компаньонами — русские капиталисты, члены царской фамилии и царские сановники.

Ежегодная прибыль «Ленского золотопромышленного товарищества» доходила до 7 миллионов рублей. На приисках царил поистине каторжный режим: рабочий день был не меньше одиннадцати с половиной часов, заработная плата нищенская. Заработную плату выдавали не деньгами, а талонами в лавку. При этом рабочих постоянно обсчитывали, обвешивали и обмеривали, понуждали покупать червивое мясо, тухлую рыбу. «Золотопромышленное товарищество» было для рабочих не только хозяином, но и царем, и богом, и палачом, и тюремщиком.

В феврале 1912 года на Андреевских золотых приисках рабочим выдали по талонам червивую конину. В ответ на это вспыхнула забастовка, которая быстро охватила все прииски и превратилась во всеобщую. Был создан Центральный забастовочный комитет, руководство которым взяли на себя большевики. Забастовочный комитет разработал программу требований: восьмичасовой рабочий день, увеличение заработной платы, отмена штрафов, улучшение продовольственного снабжения и условий жилья.

Правление «Ленского золотопромышленного товарищества» отклонило эти требования. Бастующим рабочим было объявлено, что они уволены и должны очистить казармы, в которых они живут.

Это обрекало рабочих и их семьи на верную гибель от голода и холода. Забаррикадировавшись в казармах, рабочие не пустили туда полицию и не дали ей произвести выселение.

Забастовщиков запугивали и провоцировали. Но они держались стойко и непоколебимо.

Тогда царские власти, совместно с хозяевами прииска, решили расправиться с бастующими силой оружия. На прииски были вызваны войска. Темной ночью 3 апреля, когда все спали, полиция арестовала часть членов Центрального забастовочного комитета.

На следующее утро около трех тысяч рабочих двинулись на Надеждинский прииск, где находился прокурор, требуя освободить арестованных. Но там рабочих ждала ловушка: войска внезапно, без предупреждения, открыли стрельбу по невооруженной толпе. Двести семьдесят человек были убиты на месте, около двухсот пятидесяти ранено.

Ленский расстрел всколыхнул рабочее море России. Повсюду происходили стачки протеста.

Социал-демократическая фракция Государственной думы обратилась к правительству с запросом по поводу кровавой трагедии на Лене.

Отвечая на этот запрос, министр внутренних дел Макаров заявил:

— Так было, так будет…

Это значило: так расстреливали раньше, так же будем расстреливать и впредь.

Чудовищное заявление царского министра словно хлестнуло плетью по обнаженному сердцу рабочей России.

На фабриках и заводах, в письмах, которые присылали рабочие в свои профессиональные союзы, на митингах забастовщиков все чаще слышалось:

— Так было, но впредь так не будет!..

Революционное настроение прекращалось в революционный подъем!

4

Огромная роль в этом подъеме принадлежит большевистским газетам, издававшимся в Петербурге, — «Звезде» и «Правде».

Первой стала выходить «Звезда». Но не ежедневно. Чутко уловив настроение рабочих, Ленин выдвинул план издания ежедневной массовой рабочей газеты. Рабочие стали проводить сборы на ее издание. Вскоре после Ленского расстрела в «Звезде» появилось сообщение, что скоро начнет выходить ежедневная рабочая газета, которая будет выразительницей классовой борьбы пролетариата во всей ее полноте.

С огромным нетерпением ожидали рабочие выхода своей родной «Правды».

«Ждали этого дня еще за неделю, — рассказывал рабочий-деревообделочник на страницах своего профсоюзного журнала. — Точно сговорившись, спрашивали друг друга: „Какое сегодня число?“ И так каждый день.

Один из рабочих вырезал на жестяной пластинке слова „Двадцать второе апреля“, вставил их в фонарь и каждый вечер исправно зажигал.

Долго тянулась неделя. Наконец наступил день, когда можно было твердо сказать: „Дождались“. В субботу ни разговоры, ни обед, ни работа — все не шло. А в третьем часу ночи уже стояли у ворот типографии вместе с газетчиками. Разумеется, у первого же газетчика забрали всю пачку и разделили между собой.

— Товарищи! — воскликнул кто-то. — Глядите, тут про нас написано! Ей-ей, про нас, маляров, да про нашего мастера, холера его съешь…»

В «Правде» сотрудничали крупнейшие партийные литераторы того времени. Непосредственное участие в руководстве ее изданием принимал В. И. Ленин.

«Душу» газеты составляли письма и корреспонденции рабочих: больше одиннадцати тысяч в год.

Рабочие рассказывали в них о своей жизни, и не только о материальных условиях существования, но обо всем, связанном с человеческим достоинством, с честью и совестью рабочего человека.

«У нас привыкли, видите ли, смотреть на рабочих, как на вьючное животное, которое без кнута не заставишь шевелиться, — писал рабочий Брянского завода в Екатеринославе. — Личность человеческая не ставится ни во что».

«Жизнь человеческая не ставится ни во что, — продолжали ту же мысль другие рабочие. — Не признаемся за людей, а считаемся вещью, которую можно выкинуть в любой момент…»

«Не мастера у нас, а какая-то конвойная команда. Не рабочие, а арестанты» — так рассказывал о порядках рабочий большого петербургского завода Барановского.

С горечью и негодованием говорили рабочие о судьбе пролетария в капиталистическом обществе:

«Все, что было лучшего в человеке, молодость и здоровье, принесешь в жертву хозяевам, а когда ты уже не нужен, тебя выбрасывают, как ненужный хлам».

Но это были не просто жалобы на тяжелую долю; в письмах все громче и громче звучали призывы к борьбе.

«Мы не рабы капитала. Мы — вольные рабочие. И пусть для нас солнце светит, как для богачей», «Как хотелось бы писать кровью своего сердца, а не чернилами, чтобы пробудить в сердцах хоть каплю сознания… Товарищи, дорогие товарищи! Смело идите навстречу правде и свету!»

Недаром после ареста одного из издателей «Правды» между ним и следователем, который вел дело, произошел такой разговор:

— Кто редактирует газету «Правда»? — спрашивал следователь. — Кто сотрудники газеты?

— Фамилия редактора печатается в каждом номере газеты, — последовало в ответ, — а сотрудничают в ней тысячи рабочих Петербурга и всей России.

В «Правде» Ленин видел орган «передовой рабочей демократии», призванный «дать образец и светоч всему народу». Через «Правду» партия обращалась к миллионам рабочих, защищала их повседневные нужды и показывала путь борьбы.

С величайшим нетерпением ждал Ленин выхода каждого номера. Читал, вникая в каждую заметку. Тщательно изучал отчеты о денежных сборах в пользу «Правды» и определял, где, в каких районах России большевики пользуются влиянием, сколько идет за ними рабочих.

Ленин не просто радовался «Правде», он буквально ликовал, видя ее успехи.

«…А в России революционный подъем, не иной какой-либо, а именно революционный, — писал он Горькому. — И нам удалось-таки поставить ежедневную „Правду“…»

И «Звезда» и «Правда» были газетами легальными: обе они выходили с разрешения властей. Но трудно перечислить преследования, которым они подвергались.

Издателей, редакторов и авторов арестовывали, газету закрывали, запрещали, конфисковывали, налагали непосильные штрафы.

Однако эти преследования не достигали цели. Когда газету закрывали, она через несколько дней выходила под новым названием, напоминавшим прежнее.

«Звезду» сменила «Невская Звезда».

«Правду» последовательно сменяли «Рабочая Правда», «Северная Правда», «Правда Труда», «За Правду», «Пролетарская Правда», «Путь Правды», «Рабочий», «Трудовая Правда». Восемь раз «Правду» закрывали, восемь раз она меняла названия! И все это — за два года с небольшим!

Николай Гурьевич Полетаев, который наладил издание «Звезды» и «Правды», в одном из писем того времени описал, как почти каждую ночь в редакцию являлась полиция.

Дело дошло до того, что служащие и корректоры не хотели оставаться в «Правде» на ночь. И Полетаев просиживал в типографии ночи напролет, а корректором был его десятилетний сын Миша.

«Потом, — писал Полетаев, — рабочие, дождавшись первых отпечатанных экземпляров газеты, брали и уносили ее из типографии до прихода полиции; приходит полиция громить стереотипы, а мы с Минькой идем спать…»

5

Семья старейшего большевика, участника «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», Н. Г. Полетаева жила в те годы на так называемых «Песках». В этом же доме жила и я, автор этой книги. Было мне тогда одиннадцать лет.

В нашем доме и неподалеку от него поселилось еще несколько большевистских семей, и мы, ребята, постоянно бегали друг к другу, но чаще всего торчали у Полетаевых.

Перед домом вечно фланировали шпики, но и у нас в квартире, которую снимала моя мама, и у Полетаевых всегда бывало много большевистского народу.

Народ этот делился на «легалов», которые бывали у нас в самое разное время дня, и на «нелегалов», появлявшихся обычно к вечеру, когда стемнеет, и исчезавших среди ночи.

Из «легалов» наиболее частым гостем нашим был Василий Андреевич Шелгунов. Это был один из старейших большевистских рабочих, вместе с которым Ленин начинал свою социал-демократическую работу в Петербурге. Шелгунов организовал в конце прошлого века небольшой кружок за Невской заставой, и Ленин каждое воскресенье ездил в этот кружок разъяснять «Капитал» Маркса.

Вместе с товарищами из кружка написал он первую в своей жизни прокламацию.

Василий Андреевич был слепой. От родителей мы слышали, что как-то, попав в очередной раз в тюрьму, он почувствовал острую боль в глазах. Тюремное начальство отказалось показать его врачу, и Василий Андреевич потерял зрение. Но и тогда он продолжал вести работу на пользу партии. Медленной походкой слепого он шел по петербургским улицам, постукивая палочкой, в которой был выдолблен желобок, и в нем спрятаны большевистские прокламации.

Когда начала выходить «Правда», Василий Андреевич сделался ее «зитцредактором». Слово это немецкое и означает «отсидочный редактор», то есть редактор, который сидит в тюрьме, когда газета не может уплатить непосильный денежный штраф.

Жизнь в нашем доме не замирала ни днем, ни ночью. В одних квартирах занимались всяческой «легальной» работой, в других — «нелегальной». Дела хватало на всех, в том числе и на нас, ребят.

Компанию нашу составляли сыновья жившего там же, на «Песках», Григория Ивановича Петровского — Петр и Леонид, Миша Полетаев, который требовал, чтоб мы звали его не Мишей, а Володей (это имя он принял в честь В. И. Ленина). А девочка была только я одна.

Мы относили в типографию «Правды» на Ивановской улице рукописи и приносили оттуда пахнувшие типографской краской, чуть влажные гранки; отправлялись то на Выборгскую сторону, то за Нарвскую заставу передать записочку или сказать на словах, что «Тимофей заболел», «Находка не любит абрикосов» или еще что-нибудь в этом же роде; переписывали крупными ученическими буквами длиннейшие письма со всяческими семейными новостями — Вася женится, тетя Клава купила дом, у Петюшеньки скарлатина. Между строк в эти письма после нас вписывался химическими чернилами секретный текст.

Само собой разумеется, мы не понимали смысла передаваемых нами загадочных слов и не знали назначения писем, что мы писали.

Выполняя поручения, мы чувствовали себя заправскими подпольщиками, а если выходили гурьбой на улицу, один из нас произносил вполголоса подслушанные у взрослых слова: «Гляди вправо, гляди влево и, не поворачивая головы, оглядывайся назад».

Как ни любили мы, ребята, бывавших у нас в доме «легалов», но «нелегалы» пользовались особым нашим уважением. Родители наши строго запрещали что бы то ни было о них спрашивать и по своей обычной родительской наивности полагали, что мы ни о чем не догадываемся. Но мы с одного взгляда распознавали «нелегала», и стоило появиться какому-нибудь новому из них, как мы навастривали и глаза и уши.

Впрочем, один «нелегал» — быстрый, вечно голодный «товарищ Абрам» — забегал к нам довольно часто. Был он маленький, крепенький, как белый грибок. Едва он появлялся, как с первых же его слов выяснялось, что он «дьявольски устал», «зверски хочет спать» и «адски спешит». Перед ним ставили всю еду, какая имелась в доме, и он тут же начинал есть, непременно усадив на колени кого-нибудь из младших ребят, в то время как мы, старшие, разинув рты, заслушивались стихами Курочкина, которые он декламировал, или же фантастическими рассказами о путешествиях на Луну и другие планеты, где он обещал побывать вместе с нами.

Уже после революции я узнала этого «товарища Абрама» в первом Народном комиссаре по военным делам Николае Васильевиче Крыленко.

Н. В. Крыленко, видимо, был присущ особый дар; он умел покорять сердца детей, подростков, юношей.

Будучи выслан «на родину» в город Люблин, он сделался преподавателем литературы и истории в польских школах. Бывший его ученик, польский профессор Е. Эйбих, рассказывает в своих воспоминаниях об уроках Крыленко:

«Это были минуты, когда мы забывали обо всем, что нас окружало. Среди абсолютной тишины, обратившись в слух, мы упивались его уроками. До сих пор он стоит перед моими глазами, декламирующий вдохновенно и страстно, а в ушах, как далекое эхо, звучит постигаемая через него упоительная поэзия Пушкина».

Другой «нелегал», который крайне заинтересовал нас, ребят, появился в Питере в конце двенадцатого года. Он был худой, смуглый, в пенсне, сильно простуженный. Видели мы его, пожалуй, только один раз, когда он приходил к Полетаевым. Комнаты взрослых были наглухо закрыты, но все же нам каким-то образом стало известно, что «нелегала» этого зовут «товарищ Андрей», что он бежал из ссылки, чтобы «поработать на подпольной волюшке».

Особенно заинтриговали нас случайно услышанные слова, что Андрей бежал «по веревочке». Эта «веревочка» означала заранее подготовленных и сменявших друг друга ямщиков, но нашему детскому воображению она представлялась чем-то вроде каната, по которому «нелегал» бесстрашно перебирался над высокими горами и бурно мчавшимися реками.

Несколько времени спустя этот «нелегал» появился у Петровских и в тот же вечер был арестован. Потом у взрослых был взволнованный разговор. Кто-то произнес похожее на длинную холодную змею слово «провокация». Кто-то другой между прочим вспомнил, что Роман Малиновский отдал «товарищу Андрею» (то есть Якову Михайловичу Свердлову, который и был так заинтересовавшим нас «нелегалом») свою меховую шапку.

Но никому не пришло в голову, что провокатором был Малиновский и что он обрядил в свою шапку Свердлова для того, чтобы агентам охранки было удобнее за ним следить.

6

Было бы очень интересно попытаться воссоздать день большевистской партии, взяв какой-то условный день, скажем, 1912 года.

Перед нашим умственным взором возникнет тогдашняя Россия с ее покосившимися избами и сиротливыми деревнями, дымными рабочими окраинами, тюрьмами и острогами. Мы услышим глухое постукивание станков подпольной типографии, произносимые вполголоса речи на нелегальных собраниях. Мы увидим бесконечные просторы Сибири, снега, тайгу. И разметанных по этой бесконечности ссыльных большевиков, живущих неумирающим внутренним огнем. Словно звезды в ночи.

…В этот день Владимир Ильич Ленин был в Париже. Быть может, в этот день он работал над своей статьей «Памяти Герцена». В этой статье он сопоставил три поколения, действовавшие в русской революции «молодых штурманов будущей бури» — декабристов, революционеров-разночинцев и пролетарских революционеров. Он писал:

«Буря, это — движение самих масс… Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах…»

Чтобы ускорить наступление этой великой, очищающей бури, Ленин готовился к переезду поближе к России, в Краков. Оттуда он мог оперативнее руководить партийной работой и изданием «Правды».

В Россию Ленин ехать не мот: уже несколько лет он числился в списках «государственных преступников», подлежащих немедленному аресту.

С переездом Ленина в Краков была налажена быстрая, удобная связь с Россией, «Правдой», большевистской фракцией Государственной думы.

Снова Ленин чувствовал себя в столь дорогой ему стихии российской подпольной борьбы. Часто по вечерам он отправлялся пешком или на велосипеде к пограничной полосе, подолгу стоял под деревьями, глядя на восток, туда, где за горными цепями лежала Россия…

В этот день, как и всегда, в редакции «Правды» перебывало множество рабочих и работниц: кто приходил прямо с работы, кто забегал по дороге на работу, неся в «Правду» все свои горести, заботы, жалобы, пожелания. Почти каждый из них непременно заходил в маленькую комнату, прозванную «чистилищем», в которой сидела секретарь «Правды» Конкордия Николаевна Самойлова.

Она родилась в 1876 году и, будучи совсем молодой, начала свою революционную деятельность — занималась в студенческих кружках, участвовала в демонстрации на площади перед Казанским собором в Петербурге, была арестована, просидела несколько месяцев в тюрьме. Это первое пребывание в тюрьме, по ее словам, навсегда определило ее жизненный путь.

Подпольную партийную работу она вела сперва в Твери. После провала Тверского комитета партии, выданного провокатором, она бежала в Екатеринослав. Полиция усердно ее разыскивала, подозревая, что она принимала участие в убийстве провокатора Волнухина. Зная о грозящей ей опасности, К. Н. Самойлова продолжала свою подпольную работу, организовала типографию, наладила распространение нелегальной литературы. Ее выследили; она была арестована на собрании рабочего кружка и препровождена в Тверь, где ее продержали в тюрьме 15 месяцев и вынуждены были освободить, так как она доказала, что никакого отношения к убийству провокатора не имеет.

Из Твери она уехала в Одессу. Там застала ее революция 1905 года. Там была она в дни восстания броненосца «Потемкин». Там пережила дни «свобод» и дни черносотенных погромов, организованных при непосредственном участии полиции.

В 1906 году она уехала в Москву, была членом Московского окружного комитета партии, жила и работала в самой гуще рабочей массы. Затем партия направила ее на работу в Баку, оттуда — в Луганск, оттуда — в Ростов-на-Дону. Там она была арестована, сослана в Вологодскую губернию, но две недели спустя бежала из ссылки, нелегально жила в Москве, затем в Петербурге, снова была арестована, просидела десять месяцев в одной из тяжелейших царских тюрем — «Литовском замке».

Дальше — работа в «Правде» и особенно дорогая и близкая ей работа среди женщин-работниц. Совместно с Н. К. Крупской и товарищами подготовила издание журнала «Работница».

Первый номер его должен был выйти в Международный женский день, 8 марта 1914 года, но провокатор Малиновский выдал редакцию «Работницы», и во время происходившего на нелегальной квартире заседания редакционной коллегии ворвалась полиция, арестовавшая всех присутствовавших.

Снова тюрьма, снова высылка, снова кочевая жизнь большевика-подпольщика.

Февральская революция застала К. Н. Самойлову в Минске, но вскоре она переехала в Петроград и была одним из активных работников партии в период подготовки Октябрьского штурма.

В голодном, холодном, осаждаемом врагами Петрограде провела тяжелый 1918 год, посвятив свои силы работе среди женщин. В этом году ее постигло тяжелое горе: она узнала, что ее муж, которого она бесконечно любила, умер от сыпного тифа.

Она заболела, несколько недель была между жизнью и смертью. Но, едва выздоровев, снова отдалась работе.

В 1920 году К. Н. Самойлова поехала по Волге с агитационным пароходом «Красная звезда», выступала на митингах. Она была прекрасным оратором, и работницы готовы были слушать ее часами.

Когда пароход пришел в Астрахань, Конкордия Николаевна случайно встретила женщину, знавшую ее мужа и присутствовавшую при его смерти. От нее только теперь она узнала, что муж ее умер в Астрахани и был там похоронен. Это глубоко ее потрясло. Она заболела. В это время в Астрахани вспыхнула эпидемия холеры, и К. Н. Самойлова оказалась одной из первых ее жертв.

Всем, кто знал К. Н. Самойлову, запомнилось, как хорошо она выступала на рабочих собраниях; каким была верным товарищем, — уже после революции она прожила несколько месяцев в ванной комнате, уступив свою комнату товарищу, у которого был больной ребенок; как умела она подойти к самым темным, совсем неграмотным работницам и крестьянкам!

Яков Михайлович Свердлов в этот день 1912 года находился в Нарымской ссылке и готовился к побегу. Это был не первый и не последний его побег, но на этот раз подготовка его затянулась, так как незадолго до этого Свердлова арестовали и продержали четыре месяца в тюрьме по делу «о бунте ссыльных в Нарыме». Из-за этой задержки побег был предпринят только в конце августа, когда в тех местах уже наступает осень.

По плану, разработанному Свердловым совместно с товарищами по ссылке, он должен был подняться на маленькой лодке вверх по Оби навстречу шедшему из Томска пароходу, пробраться на пароход и с помощью машинной команды, с которой все было заранее договорено, добраться до Тобольска.

Погода была такая, что только человек безумной отваги мог решиться предпринять подобное путешествие в крохотной лодчонке по бушующей Оби, покрытой пенящимися волнами. Но Свердлов решился.

Больше суток он и его спутник Капитон Каплатадзе, не выпуская весел из рук, ожесточенно боролись против ветра, волн и течения. Но вот один из них, ослабев, сделал неверное движение, лодка перевернулась, беглецы очутились в воде. Каплатадзе плавать не умел. Свердлов подхватил его и, держась за лодку, напрягал все силы, чтобы доплыть до берега.

На счастье, крушение произошло неподалеку от того места, где Свердлова и Каплатадзе поджидали товарищи, в том числе ближайший друг Свердлова — Иван Чугурин. Там же у костра сидели местные крестьяне.

Когда они услышали крик о помощи, они подплыли на недоделанном ботничке и с трудом вытащили их из воды, обсушили, отогрели у костра и отвезли в село, к ссыльным большевикам. Но за Свердловым и Каплатадзе тотчас явилась полиция. Стражники отвезли Свердлова в Нарым и посадили в каталажку. Но как только его выпустили, он на следующий же день снова бежал.

Побег и на этот раз был неудачным, но это не обескуражило Свердлова: когда настала зима, он сумел все же бежать и оказался в Петербурге, где тотчас же включился в работу «Правды» и русского бюро ЦК.

Но недолго довелось ему погулять на «подпольной волюшке»: провокатор Малиновский выдал его полиции. Он был снова арестован и снова сослан — теперь уже в самые отдаленные места отдаленнейшего Туруханского края.

Трудно было тут не пасть духом, но Свердлов, как и всегда, оставался бодр и полон оптимизма. Получив на исходе трех лет тяжелейшей Туруханской ссылки письмо из Петербурга от молодой девушки, поддавшейся модной среди части тогдашней молодежи болезни «неверия в идеалы» и жаловавшейся, что она не видит в жизни смысла, Свердлов отвечал: «Хорошая штука жизнь! От души желаю Вам почаще непроизвольно восклицать, ощущать радость жизни…»

В другом письме к этой же корреспондентке он разъяснял, в чем состоит основа его жизнерадостности: она в миросозерцании, которое дает бодрость при самых тяжелых условиях. «При моем миросозерцании, — писал он, — уверенность в торжестве гармоничной жизни, свободной от всяческой скверны, не может исчезнуть. Не может поколебаться и уверенность в нарождении тогда чистых, красивых во всех отношениях людей. Пусть теперь много зла кругом. Понять его причины, выяснить их — значит понять его преходящее значение…»

Георгий Константинович («Серго») Орджоникидзе в этот день отбывал каторжный приговор в Шлиссельбургской крепости. Михаил Васильевич Фрунзе заканчивал пятый год своего каторжного срока, который провел во Владимирском, Николаевском и Александровском каторжных централах. Феликс Эдмундович Дзержинский, арестованный в Польше, ждал суда, приговорившего его за побег из ссылки к трем годам каторги, которую он отбывал в Орловском каторжном централе. Прокофий Апрасионович («Алеша») Джапаридзе находился в ссылке в Великом Устюге. Григорий Иванович Петровский выступал перед рабочими — выборщиками в Государственную думу по Екатеринославской губернии. Степан Григорьевич Шаумян жил под гласным надзором полиции в Астрахани и вел нелегальную переписку с Лениным. Николай Васильевич Крыленко налаживал большевистские подпольные связи. Василий Андреевич Шелгунов в очередной раз сидел в «Крестах», отбывая тюремное заключение, чтобы «Правде» не пришлось платить наложенный на нее денежный штраф.

В этот день по глухой приленской тайге, среди тысяч верст бездорожья и безлюдья, пробирался небольшой отряд, вооруженный самым разнокалиберным, частью даже самодельным, оружием. Первой мыслью, которая возникла бы у того, кто его увидел, было бы предположение, что это — совершившие побег ссыльные или каторжане. Но если б это было так, отряд пробирался бы к югу, к железной дороге, а он шел на север, только на север:

В чем же дело? Что за отряд это был? Куда и зачем он стремился?

Это действительно были ссыльные, и они действительно совершили побег. Но целью этого побега была не личная свобода, не возвращение в Россию и не попытка перейти границу и уехать в Японию, Австралию, Соединенные Штаты.

Цель была другая: добраться до Бодайбо, до знаменитых Ленских приисков, чтобы поднять на борьбу рабочих этих приисков, над которыми только что была учинена чудовищная расправа, вошедшая в историю под именем «Ленской бойни».

Вдохновителем отряда, его организатором и командиром, был бывший студент Московского университета, большевик, профессиональный революционер Евгений Михайлович Комаров.

О его жизни мы знаем совсем немного. Знаем, что он родился во Ржеве, еще юношей вступил в партию и стал большевиком, организовал типографию, в которой печаталась газета Московского комитета партии «Голос труда». Знаем, что он принимал активное участие в Декабрьском вооруженном восстании в Москве, сражался на баррикадах, одним из последних покинул горящую, подожженную семеновцами Пресню. Человек со страстной, огненной натурой, он сделался убежденным боевиком и с начала 1906 года принял деятельнейшее участие в работе Московского Военно-технического бюро, готовившего оружие и боевую силу для будущего восстания.

Несмотря на царивший в Москве полицейский террор, работа Московского Военно-технического бюро быстро приняла широкий размах. Однако охранному отделению удалось заслать в среду его работников агента-провокатора, с холодной расчетливостью предававшего одного боевика за другим. Этим провокатором была некая Ольга Федоровна Пузято — маленькая, хрупкая женщина, вечно жаловавшаяся на плохое здоровье и не стеснявшаяся брать «в долг без отдачи» последние деньги у тех самых людей, которых она тут же выдавала охранке.

Охранка приступила к тому, что она называла «ликвидацией». Однако она соблюдала величайшую осторожность, оберегая от подозрений своего агента. Сначала — это было в конце марта 1906 года — было одновременно произведено два обыска. Один в Москве, в комнате двадцатилетнего студента химического факультета Московского университета Александра Чесского. Обыск не дал результатов, но Чесский был арестован. Из тюрьмы он бежал, перешел на нелегальное положение, продолжал свою работу в петербургской Боевой организации, создал в Финляндии, неподалеку от границы, школу-лабораторию, в которой обучал рабочих-боевиков теории взрывчатых веществ и разрывных метательных снарядов и практическому с ними обращению, был снова выдан провокатором, арестован, отправлен под усиленным конвоем в Петербург, помещен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, предан военному суду и умер, не выдержав тяжелых условий содержания в крепости.

Второй обыск был произведен в деревне Выхино, неподалеку от станции Вишняки, в доме, в котором проживал человек, прописанный по фальшивому паспорту на имя Петра Ивановича Журковского.

Самого «Журкокского» полиция не застала, но обнаружила в его комнате больше двух пудов взрывчатки, несколько револьверов и двадцать чугунных металлических гирь с полыми шарами, которые явно предназначались для того, чтобы служить оболочками для бомб.

Через провокаторшу Пузято охранка знала, что «Журковский» — это Евгений Комаров, и установила за ним тщательное наружное наблюдение. Он был арестован на улице. При аресте у него был обнаружен детально отделанный чертеж ручной бомбы и несколько чертежей ударных трубок, а также письмо со скрытым химическим текстом и ряд рукописей, посвященных тактике вооруженной революционной борьбы и метанию бомб.

После трех лет заключения в московской Таганской тюрьме Евгений Комаров был отправлен на вечное поселение в глухой поселок Иркутской области, расположенный на берегу Лены. Он не мог примириться с жизнью в ссылке и лелеял мысль о новом вооруженном восстании. Он создал из политических ссыльных Иркутской губернии «Социалистическую боевую дружину», члены которой вместе с Комаровым мечтали поднять вооруженное восстание в Иркутской губернии в надежде, что эта первая вспышка вызовет могучий революционный взрыв во всей России.

И тут до них дошла весть о Ленском расстреле. Отклик, который нашло это трагическое событие в рабочих массах, еще больше укрепил веру Комарова и его товарищей в успех начатого ими дела.

Вооружившись холодным и огнестрельным оружием, которое они сумели раздобыть, они выступили в тысячеверстный поход, направляясь через всю приленскую тайгу на север, на Ленские золотые прииски, чтобы поднять там восстание рабочих. Но, пройдя около четверти пути, они попали в засаду, устроенную стражниками, и Евгений Комаров и остальные участники отряда пали смертью храбрых в бою с врагом.

В этот день в городе Брисбэне (Австралия) в больницу привезли забастовщика, дежурившего у ворот бастующего завода и сильно избитого полицейскими и штрейкбрехерами.

Это был человек, о котором мы уже рассказывали на страницах нашей книги, — Федор Андреевич Сергеев, известный в партии под именем «Артем».

Мы расстались с ним тогда, когда после ареста на Урале его привезли в Николаевские арестантские роты.

После трехлетнего тюремного заключения Артем был отправлен в ссылку в «отдаленные места» Восточной Сибири. Во время путешествия по этапу попал в знаменитую Александровскую пересыльную тюрьму и застрял там на несколько месяцев в ожидании, пока соберут арестантский этап.

Сидевшим вместе с Артемом в Александровской пересылке запомнились долгие тюремные вечера, во время которых Артем яростно спорил с противниками ленинской линии партии.

После одной из таких дискуссий товарищ по камере выразил Артему удивление: как он сразу делает марксистские выводы там, где другим на это нужна долгая, упорная работа мысли?

На это Артем просто сказал:

— Марксизм — вот моя точка зрения.

Так оно и было. Марксизм действительно был для Артема исходным пунктом всякой мысли. Характерно, что за все годы пребывания в партии, при всевозможных перипетиях, которые ей пришлось пережить, при десятках случаев серьезных разногласий, Артем всегда занимал правильную линию, всегда был с Лениным.

Попав в ссылку в Киренский уезд, Иркутской губернии, он, как и его товарищи по ссылке, оказался в крайне трудном материальном положении. Денег не было, работы не было. Питались грибами, брусникой, непоспевшим горохом с крестьянских полей.

Несмотря на все это, Артем не только не унывал, но постоянно находился в движении, добровольно ходил пешком за почтой по восемьдесят верст в каждый конец, громче всех пел, громче всех хохотал.

Его тянуло на волю. С трудом просидел он два месяца в ссылке и при первой же возможности бежал с десятью рублями в кармане. Долго скитался по тайге, пока не заболел и вынужден был зайти в деревню. Там его выдали. Просидев положенное время в тюрьме, был осужден на каторгу. Но бежал.

Через Дайрен и Нагасаки он попал в Шанхай. Работал кули. Из Китая уехал в Австралию, где был сначала чернорабочим на железной дороге, потом докером. И в Китае и в Австралии вел большевистскую работу среди русских эмигрантов. Вступил в Австралийскую социалистическую партию, принимал активное участие в рабочем движении; в годы первой мировой войны играл крупную роль в антимилитаристской борьбе… «Я был, есть и буду членом своей партии, в каком бы уголке земного шара я ни находился», — писал он из Австралии.

В этот день в жалкой дощатой хибарке где-то на окраине Уфы над азбукой, еле освещенной светом однолинейной керосиновой лампы, склонились головы двух девочек, Гали и Нади. Их мать, задыхаясь и кашляя, металась на кровати, застланной лоскутным одеялом. Это была семья Якутова.

«Якутова?» — с ужасом округлив глаза, переспросил бы уфимский обыватель.

«Да, Якутова…»

«Того Якутова?»

«Да, того Якутова…»

Иван Степанович Якутов, рабочий уфимских железнодорожных мастерских, принадлежал к той же плеяде замечательных рабочих-революционеров, что и его тезка Иван Васильевич Бабушкин и многие другие. Вся жизнь его была связана с железнодорожными мастерскими. Там он прочел первую листовку. Там вступил в партию. Через работников подпольной заводской организации связался с Н. К. Крупской, когда она отбывала уфимскую ссылку, учился у нее в кружке, познакомился с Лениным во время его приезда в Уфу. Там же, в мастерских, был одним из первых «искровцев», а затем большевиком. Был арестован, сослан в Сибирь.

Он знал каждого рабочего мастерских, и каждый рабочий знал его. И когда в 1905 году уфимские железнодорожники, шедшие во главе революционной борьбы в Уфе, создали стачечный комитет, председателем его они избрали Ивана Якутова. И Якутов же сделался председателем первого в Уфе Совета рабочих депутатов, выросшего из стачечного комитета.

Стачечники собрались на митинг, чтоб обсудить свои требования. Тем временем мастерские начали окружать казаки. Председательствовавший на митинге Якутов поставил на голосование вопрос: согласны ли участники митинга дать вооруженный отпор властям? Со всех сторон послышались единодушные возгласы: «Согласны! Согласны!»

Когда в помещение митинга ворвались силой казаки, Якутов обратился к ним с призывом не слушать команду офицера и дать рабочим решать их дела. Казаки заколебались, но по приказу офицера продолжали продвигаться вперед. Завязалась перестрелка. Видя превосходство врага, Якутов предложил прекратить сопротивление и разойтись.

Сам он хотел уйти последним, но это грозило ему верным арестом. Рабочие заставили его уйти. Он уехал в Харьков, работал в подполье, полтора года спустя был арестован, привезен в Уфу, предан военному суду и приговорен к смертной казни.

Приговор состоялся 4 ноября 1907 года, на следующий день утвержден, а в ночь с седьмого на восьмое Якутов был повешен.

Все эти дни жена Ивана Степановича, держа за руки помертвевших от ужаса детей, кружила вокруг тюрьмы. После свидания с родными Якутов, зная, что ему осталось жить несколько часов, сказал своему однодельцу Воронину:

«Мне-то все равно терять нечего, и виселица меня не страшит. Но тяжело — остаются дети при больной жене».

Ночью из камер первого одиночного корпуса послышался крик: «Якутова повели на казнь!» Корпус огласился пением «Вы жертвою пали…».

Это пение донеслось до жены Якутова и ее детей, всю ночь дежуривших возле тюрьмы.

Рабочий Урал не забыл своего погибшего товарища и его семью. По копейкам, по гривенникам собирал он деньги, чтобы помочь детям вырасти и получить образование.

После Февральской революции Галя и Надя вступили в юношескую организацию, потом в Красную гвардию. Приняли участие в борьбе против колчаковцев, и обе погибли на подступах к Уфе: Наденьку, санитарку, убили в то время, когда она выносила с поля боя раненого красноармейца, а Галя ушла в разведку в тыл колчаковцев, была схвачена и умерла под страшными пытками.

В этот день московский большевик Н. Черепенин сидел в Вологодской тюрьме. День был для него счастливый: товарищи с воли сумели передать ему номер «Правды».

— Это было большим праздником, — вспоминал он впоследствии. — Читая «Правду», я чувствовал биение революционного пульса, и стены тюрьмы не казались уже вековечно прочными. Еще бы! В нашу тюрьму доходил голос пролетариата!

Праздничное настроение Н. Черепенина не испортило и то, что надзиратель за чтение «Правды» отправил его в карцер.

Назавтра в карцере появился с обходом начальник тюрьмы.

— За что попали в карцер? — спросил он.

— За «Правду», — ответил Черепенин.

Начальник удивленно посмотрел на надзирателя.

— Так точно, ваше высокоблагородие, — отрапортовал тот. — Их посадили за правду!

В этот же день на сахарной плантации, принадлежащей американскому сахарному тресту «Юнайтед Стейтс шугар энд рифайнинг компани», на острове Оаху (Гавайские острова), надсмотрщик поднял бич, чтобы ударить за какую-то провинность рабочего-туземца. Однако его руку перехватил, крикнув: «Не смей его бить!», одетый в лохмотья высокий человек, на лице которого выделялись горящие темные глаза.

Человек этот был рабочим с этой же плантации. Звали его Александр Минкин. Родился он в 1887 году в нищей еврейской семье в бывшем Царстве Польском. Когда ему стукнуло восемь лет, его отдали в «мальчики» сначала в посудный магазин, потом в аптеку. Мыл посуду, нянчил хозяйских детей, таскал провизию с базара.

В двенадцать лет мать отвезла его в Варшаву, определила в ученье часовщику. Оттуда он сбежал, поступил в типографию. И не прошло года — стал читать «запрещенные книжки» и выполнять партийные поручения.

За участие в первомайской демонстрации в Варшаве был арестован. Ему было тогда шестнадцать лет. Сидел он в знаменитой варшавской тюрьме — «Цитадели», был выслан в Тобольскую губернию. Из ссылки бежал на Урал, перешел на нелегальное положение, принимал участие в вооруженных столкновениях в октябрьские дни 1905 года, был ранен в голову.

В 1906 году он исчез из поля зрения полиции. Ни агенты «внутреннего», ни агенты «наружного» наблюдения не знали, куда он скрылся. Охранка решила, что он за границей. На деле же он был в Перми, где организовал большую типографию и замуровал себя в ней на несколько месяцев.

Год спустя он был арестован по делу Уральского комитета партии и после двух лет Екатеринбургской тюрьмы сослан на вечное поселение в Восточную Сибирь. Через полгода бежал.

Во Владивостоке, сговорившись с кем-то из команды, спрятался в трюме парохода, уходившего на Гавайские острова. Когда после недели качки и темноты он вылез наверх и перед ним возникли всплывающие из вод Тихого океана Гавайи, он был потрясен их необыкновенной красотой. И так же потрясен был он, когда увидел худые, ссутулившиеся спины коренных жителей острова — канаков, их лачуги из пальмовых листьев, детишек, копающихся в отбросах, самодовольных американцев, чувствующих себя здесь безграничными властителями.

Чтобы заработать денег на дальнейший путь, он поступил рабочим на сахарную плантацию. Но на билет денег собрать не смог и отправился дальше, в Соединенные Штаты, снова в пароходном трюме.

Там, в Штатах, он страшно бедствовал. Работал на самых тяжелых работах. Заболел туберкулезом. Спасся только благодаря тому, что поступил батраком на ферму и работал на открытом воздухе. Поправившись, вернулся в город. Участвовал в забастовках вместе с американскими рабочими…

В этот день один из московских профсоюзов с разрешения полиции устроил собрание, посвященное санитарному состоянию рабочих жилищ. Сперва прочитал лекцию врач, потом перешли к обсуждению. По заранее намеченному плану слово взял большевик-нелегал товарищ Прохор.

— Вот скажу я так, — начал он, — правильно говорил тут доктор, что каждый должен думать о своем личном здоровье. Но другое дело, если будем рассуждать о том, как бороться с теми, например, кто сосет из нас кровь.

— Предупреждаю, — строго возгласил присутствующий полицейский чин.

Прохор продолжал:

— Я говорю о клопах…

В зале раздался смех.

— Я говорю, как их бить, тех клопов, которые сосут нашу кровь…

— Предупреждаю вторично, — опять забеспокоился пристав.

Прохор продолжал:

— Есть, может быть, такие дураки из нас, что думают, будто наших кровопийцев можно перебить одного за другим. Нет, это невозможно, друзья. Разве всех перебьешь по одному? Тут надо, друзья, все условия в квартире менять…

Неожиданно в зале раздались аплодисменты. Полицейский, не поняв, пожал плечами.

Прохор продолжал с еще большим увлечением:

— Нет, друзья, тут даже дезинфекции будет мало…

А с места кричат:

— А что же надо, по-твоему?

— Что надо-то? Надо, товарищи… виноват, господин пристав, я забыл, что это слово запрещено, — скажу не «товарищи», а «братья»… Надо, братья, всеми нашими общими силами навалиться на кровопийцев, силами всего рабочего класса, и всю квартиру послать на сломку, к чертовой бабушке…

Пристав, поняв, что его обвели, вскочил и бросился к оратору, чтоб его арестовать, но наткнулся на рабочих, которые заслонили Прохора и дали ему возможность скрыться через боковой выход.

В этот же день в Тифлисе, в камере Метехского тюремного замка, ждал суда и смертной казни Семен Аршакович Тер-Петросян, которого все звали его партийной кличкой «Камо».

Вступив в партию девятнадцатилетним юношей, Камо сразу же показал себя человеком совершенно исключительного конспиративного дара и легендарной храбрости, сочетавшейся с артистическим умением перевоплощаться, находчивостью, умом, беззаветной преданностью партии.

Сначала он занимался организацией транспорта нелегальной литературы. Затем работал в подпольной типографии. В 1905 году, когда партия готовила вооруженное восстание, ему было поручено закупить за границей оружие. Он это сумел сделать, но пароход с оружием затонул. В том же году Камо, человек из беднейшей семьи, изображая блистательного гвардейца князя Дадиани, пробрался в Финляндию. Он побывал у Ленина и вернулся в Грузию с оружием и взрывчатыми веществами. В 1907 году в Тифлисе он произвел необыкновенную по своей смелости экспроприацию крупной суммы казенных денег, которые до копейки отдал партии, и бежал за границу.

Камо поселился в Берлине по фальшивому паспорту на чужое имя. Но недолго прожил он там: провокатор выдал его германской полиции. Камо был арестован и препровожден в тюрьму Моабит — ту самую тюрьму, в которой много лет спустя, при Гитлере, томились Тельман, Муса Джалиль, Юлиус Фучик и тысячи антифашистов.

Во время обыска у Камо были обнаружены ящик с оружием и чемодан со взрывчаткой. Это послужило поводом, чтоб обвинить его в том, что он является «анархистом-террористом». Воспользовавшись этим обвинением, немецкая полиция делала все, чтобы выдать Камо русской полиции. А это сулило ему смертную казнь.

Что делать? Сдаться? Нет, это не для Камо. Он принял решение: симулировать буйное помешательство.

Опытом судебной медицины давно уже доказано, что симуляция душевного расстройства из всех видов симуляций самая трудная, тем более симуляция буйного помешательства, которая требует огромного, прямо нечеловеческого напряжения сил. Симулянт настолько устает, что либо отказывается от замысла, либо сходит с ума.

Но Камо совершил то, примеров чему, пожалуй, не найти за всю многовековую историю судов и тюрем: он симулировал безумие в течение четырех лег. Четыре года изо дня в день, из ночи в ночь он метался, буянил, рвал на себе одежду, швырял на пол посуду, отказывался от пищи, вырывал у себя волосы, а затем начал симулировать несколько иную форму сумасшествия, одним из признаков которой является потеря кожной чувствительности.

Внимательно изучив поведение подобного больного, рядом с которым он лежал в тюремной психиатрической больнице, Камо мастерски имитировал его походку, движения, бред. Врачи с чисто прусским упорством и методичностью проводили над ним всевозможные испытания: прижигали кожу раскаленным докрасна железом, вгоняли под ногти иголки, кололи, резали, — Камо смеялся и ни одним звуком, ни одним движением не выдавал ту страшную боль, которую испытывал.

Но был один рефлекс, которым он не мог управлять, — расширение зрачков, которым сопровождается ощущение боли и у человека и у высших животных. Врачи видели этот рефлекс, подвергали Камо новым и новым мучениям, но он по-прежнему ничем себя не выдавал.

Ему нужно было во что бы то ни стало держаться, держаться как можно дольше: быть может, немецкие товарищи, в их числе Карл Либкнехт, сумеют вырвать его из рук полиции. Быть может, его переведут в такое место, откуда он, совершивший уже столько смелых побегов, сумеет бежать!

Увы, этим надеждам не суждено было осуществиться. Подвергнув Камо чудовищнейшим пыткам, но не сумев доказать, что он симулирует безумие, немецкая полиция выдала его русским жандармам.

Его препроводили в Тифлис, где должен был состояться военный суд. Тот постановил подвергнуть его новым испытаниям в психиатрической клинике. Держали под усиленнейшей охраной.

А он бежал!

Да, бежал! Перепилив решетку, он спустился по веревке через окно больничной камеры, выходящее на берег Куры, и с помощью ждавшего его внизу товарища сумел уйти, а потом скрыться из оцепленного войсками и полицией Тифлиса.

Ему удалось не только покинуть Тифлис, но и уехать за границу, в Париж, к Ленину. Владимир Ильич потребовал, чтобы он отдохнул. Но кипучая натура Камо не могла мириться с отдыхом. Снова он поехал в Россию. Снова стал собирать своих товарищей по Боевой организации. Но обстоятельства сложились несчастливо: Камо был арестован, заключен в Метехский замок и ждал суда, на котором — он знал это твердо — будет приговорен к смертной казни.

Так и случилось!

Закованный в кандалы, Камо и на этот раз думал о побеге, но в то же время без страха готовился встретить час, когда его поведут на казнь. В записке, которую ему удалось переслать на волю, он писал: «Со смертью я примирился. Совершенно спокоен. На моей могиле давно бы могла вырасти трава вышиною в три сажени. Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Постарайся что-нибудь придумать. Может, еще раз посмеемся над врагами. Я скован и ничего не могу предпринять. Делай что хочешь. Я на все согласен».

Камо должны были со дня на день казнить. Но в связи с трехсотлетием дома Романовых смертная казнь была заменена двадцатилетней каторгой, от которой его освободила Февральская революция.

В этот же день Париж остался без такси. Бастующие шоферы собрались на площади перед домом своего профессионального союза. Устроили митинг. В числе прочих ораторов, выступавших с импровизированной трибуны, был человек с молодым лицом и снежно-седой головой, говоривший на варварском французском языке.

Его подлинное имя было Зиновий Яковлевич Литвин. По паспорту в данный момент он числился финляндским гражданином Виллоненом. Среди своих имел кличку «Иголкин».

Но все его звали «Седой» — так поражало сочетание молодого лица и белоснежной головы.

Он поседел в шестнадцать лет. В тюрьме.

Сын заводского сторожа из николаевских солдат и прачки, которая, чтоб прокормить громадную семью, прирабатывала, кухаря на свадьбах и именинах, он в тринадцать лет сбежал от отцовских побоев и, научившись паять, рубить и пилить, кочевал по московским заводам, поработав и на нефтяном заводе в Анненгофской роще, и на гвоздильном заводе Гужона, и на заводе Бари за Симоновской слободой.

Как-то товарищ по заводу сунул ему брошюрку, напечатанную на гектографе. Запомнились навсегда слова: «Один ест за сто человек, а другой голодает». Связался с кружками. В 1896 году был арестован, освобожден, снова арестован. Больше года просидел в Таганке. Был много бит, один раз собственной рукой начальника московской охранки господина Зубатова. В тюрьму пришел с черной головой, вышел полуседым.

Потом ссылка, побег. Петербург, Путиловский завод, арест, год «предварилки». На этот раз вышел почти седым.

Дальше Тифлис — и Метехский замок, Нижний Новгород — и Нижегородская тюрьма, Москва — и снова Таганка.

В декабре 1905 года, уже совсем седым, он руководил вооруженным восстанием на Пресне. Затем был одним из руководителей свеаборгского восстания. После поражения бежал. Попал в Париж. Участвовал в нашумевшей забастовке шоферов такси.

Когда забастовка окончилась, французские товарищи предупредили его, что ему грозит арест и выдача русской полиции. Он уехал в Канаду. Как разъездной агитатор проделал путь от Виннипега до Нью-Йорка. Испытал все прелести американской эмиграции. Проработал около полугода на заводе Форда в Детройте. Вернулся во Францию.

Но на роду ему было все же написано посидеть во французских тюрьмах. При расстреле взбунтовавшихся солдат русского экспедиционного корпуса у одного из них обнаружили письмо Седого. Его арестовали, держали три месяца в военной тюрьме. Выйдя из тюрьмы, он тут же возобновил антивоенную деятельность.

После революции он вернулся в Россию, работал на своей любимой Пресне, которую теперь звали Красной Пресней.

В этот день в Лейпциге, в Германии, происходило собрание небольшой группы революционных эмигрантов-большевиков. Доклад делал недавно приехавший товарищ, которого все знали под его партийным именем Владимир Михайлович Загорский. Темноглазый, большелобый, живой и подвижный, он казался совсем юношей. На деле за его плечами было уже несколько лет активной подпольной работы.

Вступив в партию еще тогда, когда он был гимназистом, Владимир Загорский был арестован во время первомайской демонстрации 1902 года в Нижнем Новгороде, предан суду и после долгого предварительного заключения приговорен к лишению всех прав и ссылке на пожизненное поселение в Енисейскую губернию. Из ссылки, разумеется, бежал, добрался до Женевы, куда попал вскоре после II съезда партии, стал большевиком, уехал в Россию, работал в Москве, дрался на баррикадах во время Декабрьского вооруженного восстания, не пал духом после его поражения, с присущей ему бодростью и энергией продолжал свою подпольную работу. И только когда почувствовал, что затягивается тугая петля полицейской слежки, скрылся из Москвы, нелегально перешел границу, помытарился в Швейцарии и в Англии, пока не поселился в Германии, в Лейпциге.

Живя в Германии, В. М. Загорский поддерживал активную связь с В. И. Лениным и дважды организовывал приезды Владимира Ильича в Лейпциг для чтения рефератов. Среди многообразной партийной работы, которую он вел, видное место занимала добыча надежных паспортов для товарищей, отправлявшихся в Россию.

Когда началась первая мировая война, В. М. Загорский, как и большинство русских революционных эмигрантов, проживавших в Германии, был интернирован в лагерь для гражданских военнопленных. Лагерь этот представлял собою настоящую тюрьму. Однако большой опыт подполья помог В. М. Загорскому наладить тайную переписку с только что возникшей тогда в Германии революционной группой «Спартак», а также с русскими военнопленными, находившимися в соседних лагерях.

В конце 1916 года В. М. Загорский получил от Н. К. Крупской открытку. Надежда Константиновна писала ему о положении в России, об усиливающемся революционном настроении рабочих и брожении в воинских частях.

И вот в лагерь с запозданием — уже поздней весной 1917 года — окольным путем дошла весть о том, что в России революция! Поднялся вихрь рассуждений и толков, как теперь быть, как из германского плена попасть в революционную Россию. Кое у кого мелькнула мысль о побеге, но осуществить его не удалось. Телеграммы на имя Временного правительства оставались без ответа. Конца сидению в немецком плену не было видно.

Наступила осень. Все оставалось по-прежнему, без перемен. Только Октябрьская революция принесла освобождение. В начале 1918 года В. М. Загорский был назначен секретарем посольства Советской России в Германии. Прямо из лагеря он умчался в Берлин. Весь охваченный революционным восторгом, он забрался на крышу здания посольства, чтобы собственной рукой убрать старый царский флаг с двуглавым орлом и водрузить красное знамя Советской республики.

В Берлине Загорский пробыл недолго. Он рвался в Россию, к живой революционной работе.

Наконец он был к Москве! Сначала работал в Сущевско-Марьинском районе, потом был избран секретарем Московского комитета партии.

Осенью 1919 года, в момент, когда на Москву наступала белая армия Деникина, а под Петроградом шли бои против войск генерала Юденича, в здании Московского комитета партии шло собрание лекторов и агитаторов, посвященное плану занятий в партийных школах. В тесном зале набилось человек двести. Несмотря на труднейшее время, которое переживала тогда молодая Советская республика, настроение собравшихся было веселое, ораторы шутили, зал отвечал им дружным смехом.

Собрание было в самом разгаре, когда в дверях появился Загорский. Он, видно, торопился, бежал по лестнице, дышал тяжело. Осторожно ступая, он сделал несколько шагов, чтобы пройти к президиуму.

И тут у крайнего окна в конце зала послышался странный звук, в зал влетел какой-то тяжелый предмет, упал на самой середине, послышался небольшой взрыв, потом этот предмет завертелся на полу и стал громко шипеть.

Все вскочили. Кто-то шарахнулся, кто-то вскрикнул. Но голос Загорского перекрыл шум.

— Спокойно, товарищи! — закричал он. — Не бойтесь!

Это были его последние слова. Бросившись вперед, к бомбе, он схватил ее, чтобы выкинуть в окно. Но тут раздался страшный взрыв. Он был так силен, что полностью разрушил стену, выходившую в сад, выбил все стекла, разбил в щепы мебель.

Бомба взорвалась в руках Владимира Михайловича. В то мгновение, когда ее забросили в окно, он находился неподалеку от двери, мог спастись, но бросился вперед и погиб, спасая товарищей.

Один из друзей В. М. Загорского в статье, посвященной его памяти, писал:

«Я не встречал людей, похожих на Владимира Михайловича Загорского. А в то же время я никак не могу сказать, что он был какой-то необыкновенный человек».

Этими словами можно охарактеризовать многих деятелей подпольной большевистской партии.

Они были людьми со всеми человеческими чувствами и качествами. Но то, что они в течение десятилетий сражались под одной звездой — под звездой партии Ленина, подняло их над обычным человеческим уровнем и сделало поистине необыкновенными людьми.

7

Ленские события 1912 года всколыхнули народные массы. С первых же шагов нового революционного подъема стало видно, насколько выросло классовое самосознание российского пролетариата, как закалилась его воля борьбе.

Это показал прежде всего могучий размах забастовочного движения, достигшего наивысшей точки летом четырнадцатого года. Неуклонно росло и число стачек, и количество бастующих, и продолжительность забастовок.

Все больше становился удельный вес политических забастовок — в день Первого мая, в годовщину Девятого января 1905 года, в память о Льве Николаевиче Толстом, против антисемитизма, в знак протеста против гонений на рабочую печать и профессиональные союзы.

И все чаще происходили забастовки рабочей солидарности: после массового отравления работниц на резиновых фабриках «Проводник» в Риге и «Треугольник» в Петербурге бастовали не только рабочие этих фабрик, не только рабочие резиново промышленности, но весь рабочий Питер, вся рабочая Рига, а также рабочие ряда других городов. Когда шесть рабочих Обуховского завода в Петербурге были преданы суду по обвинению в подстрекательстве к забастовке, забастовало 103 тысячи петербургских рабочих. Суд был отложен, но когда он открылся, бастовало уже 112 тысяч.

В июне 1914 года началась всеобщая забастовка в Баку. 50 000 бакинских рабочих предъявили требования о повышении заработной платы, восьмичасовом рабочем дне, устройстве рабочих поселков, всеобщем обучении и общем улучшении быта рабочих.

На коллективное требование бакинских пролетариев нефтяные короли ответили: никаких уступок мы не сделаем.

«Господа промышленники находят, что в дыму и копоти, в пыли и грязи, без воды, без солнца, без воздуха, в сырых землянках и отвратительных каморках рабочим очень хорошо живется, — писала „Трудовая Правда“. — Но бакинский пролетариат лучше знает о своей тяжкой доле. Он чувствует на каждом шагу давящий гнет капитала. И когда стало невмоготу, он прибег к неоднократно испытанному им средству — стачке».

Когда в Петербург пришла весть о бакинской стачке, рабочие стали собирать взносы в пользу бастующих. На Путиловском заводе за два часа до окончания работ рабочие турбинной, башенной и других мастерских остановили станки, дали гудок и собрались во дворе. На митинге присутствовало двенадцать тысяч человек. Ораторы-рабочие, обрисовав положение бастующих бакинцев, призывали путиловцев поддержать стачечников. Собрание было в самом разгаре, когда появился большой наряд пешей и конной полиции. Полицейские стали напирать на рабочих, пустили в ход нагайки, потом по рабочим было сделано два ружейных залпа. Два человека было убито, более пятидесяти ранено, шестьдесят пять арестовано.

Петербургский комитет большевиков выпустил листовку с призывом к забастовке протеста против расстрела путиловцев.

На следующий день после расстрела, семнадцатого июля 1914 года, в Петербурге бастовало 90 тысяч человек Происходили демонстрации, столкновения с полицией, стрелявшей в демонстрантов.

Три дня спустя бастовало уже 130 тысяч. Снова митинги, демонстрации, стычки с полицией и казаками.

День спустя число бастующих достигло 150, а зачем — 300 тысяч.

Депутат Государственной думы большевик Бадаев, вспоминая эти дни, рассказывал:

«Июльские дни 1914 года в Петербурге напоминали боевые дни революционного 1905 года. Фабрики и заводы бастовали. Полиция была не в силах сдержать толпы демонстрантов, которые двигались по городу. Демонстранты останавливали трамвайное движение, закрывали лавки и магазины. Во многих местах города появились баррикады. Толпы рабочих, вышедших на улицы, уже не боялись полиции. Схватки врукопашную, избиение полицейских камнями стали рядовым явлением».

Как раз в эти дни в Петербург с визитом к царю приехал французский президент Пуанкаре, чтоб договориться об участии России в приближающейся войне. В ответ на это рабочий Питер прекратил работу, электричество погасло, путь президентскому кортежу преграждали баррикады.

Царское правительство решило действовать по обычным своим канонам.

В ночь на 21 июля в помещение «Правды», в самый разгар работы по выпуску очередного номера, ворвалось огромное количество полицейских. Налег был сделан с расчетом захватить полностью не только всю редакцию, но и основных посетителей «Правды». Весь район был оцеплен и наводнен полицейскими и охранниками.

Арестовав всех находившихся в редакции, полицейские приступили к разгрому: они переломали матрицы, рассыпали набор, разбили в щепы столы, шкафы, стулья.

Узнав о налете на «Правду», Бадаев отправился на место происшествия. Как депутат Государственной думы он пользовался неприкосновенностью. Но сделать ничего не смог.

Черносотенная печать подняла против Бадаева бешеную кампанию: «Бадаева на виселицу». «Видимо, г. Бадаеву мешают спать лавры Разина и Пугачева», — писала она и напоминала слова Наполеона: «Рабочее движение разрешается только одним путем: хорошим зарядом картечи».

Разгром «Правды» был началом расправы со всеми рабочими организациями В Петербурге и во всей России прокатились массовые аресты.

Тем временем в глубокой тайне шла подготовка к войне. Обе империалистические группировки — Германия и Австрия, с одной стороны, и Франция, Англия и Россия, с другой, — вели секретные переговоры, стягивали к границам войска, ждали удобной для нападения минуты.

И днем и ночью на воинские пункты вливались бесконечные отряды призываемых в армию. Петербург преобразился: повсюду видны были серые шинели и защитные гимнастерки. Настроение было угрюмо-сдержанное и подавленное. Только на Невском и прилегающих к нему улицах появились «патриоты» с портретами Николая II, оравшие о «войне до победы».

Петербургский комитет партии выпустил листок «Ко всем рабочим, крестьянам и солдатам», в котором предупреждал о надвигающейся военной опасности.

28 июля Австрия объявила войну Сербии.

31 июля в России была объявлена всеобщая мобилизация.

1 августа Германия объявила войну России, 3 августа — Франции, 4 августа — Бельгии.

В тот же день Англия объявила войну Германии.

6 августа Австро-Венгрия объявила войну России. 11 августа Франция и Англия объявили войну Австро-Венгрии.

За какие-нибудь полторы недели почти вся Европа была охвачена войной. Впоследствии в войну вступили также Япония и Соединенные Штаты Америки.

Так началась первая мировая война в истории человечества.

Эта война буквально перевернула весь мир. Она породила ряд глубочайших кризисов. Остановив на время нарастающее революционное движение в России, она в итоге привела к победе русской революции и к революциям во многих странах Европы.

8

Владимира Ильича Ленина война застала в деревне Поронино, неподалеку от Кракова.

«Хотя давно уже пахло войной, но, когда война была объявлена, это как-то ошарашило всех, — рассказывает в своих воспоминаниях Н. К. Крупская. — Надо было выбираться из Поронина, но куда можно было ехать, было совершенно неясно».

Несколько дней спустя на дачу, где жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна, явился местный жандарм и произвел обыск. Что именно искать — он не знал, забрал несколько тетрадок по аграрному вопросу, в которых были сделаны цифровые таблицы, — видимо, он принял их за шифр. Он сказал, что на Владимира Ильича имеется донос.

Пусть Владимир Ильич завтра явится к шестичасовому поезду и поедет в Новый Тарг, к старосте.

Было тревожно: война породила множество темных слухов; поронинский ксендз говорил своим прихожанам, что русские — шпионы: они сыплют в колодцы яд, их надо убивать, выкалывать глаза.

Надежда Константиновна и Владимир Ильич просидели всю ночь — не могли заснуть. Утром поехали в Новый Тарг; староста объявил, что Ленин арестован как русский шпион, и препроводил его в тюрьму. Там он сидел вместе с крестьянами, арестованными по всяким мелким делам, и быстро сошелся с соседями по камере, которые прозвали его «бычий хлоп», что по-польски значит «крепкий мужик». А по ночам, когда тюрьма спала, Ленин обдумывал, что должна делать партия в новых условиях, созданных войной, как превратить войну в начало революции. В тишине, нарушаемой лишь шагами караульного солдата, рождались мысли, которые потом претворились в ленинские лозунги: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!», «Мир хижинам — война дворцам!»

Неизвестно, как обернулось бы дело, если б не польские товарищи, и в первую очередь Яков Станиславович Ганецкий.

Узнав об аресте Ленина, Ганецкий нанял какую-то арбу и на ней добрался до Нового Тарга, накричал на тамошнего старосту, предупредил, что если что случится с Владимиром Ильичем, то ему, старосте, придется отвечать; послал письма и телеграммы в Вену, депутату австрийского парламента, социалисту Виктору Адлеру, просил вмешаться в дело.

Когда Адлер разговаривал об аресте Ленина с австрийским министром внутренних дел и сказал, что Ленин не может быть русским шпионом, министр спросил:

— А вы уверены, что он не примирится с царским правительством по случаю войны?

— Ваше превосходительство! — ответил Адлер. — Ленин был врагом царского правительства, когда вы были в дружбе с ним, и будет врагом его, когда вы вновь будете с ним в дружбе…

После двухнедельного заключения Владимир Ильич был освобожден из тюрьмы. Решил уехать в Швейцарию, которая не принимала участия в войне.

Невеселым был переезд: поезд шел медленно, пропуская эшелоны с солдатами, отправляемыми на фронт, и санитарные поезда с ранеными, двигавшиеся с фронта. Стенки вагонов были исписаны призывами убивать каждого русского, француза, англичанина. Повсюду встречались самодовольные лица вылощенных офицеров; монашенки раздавали образки и вели самую разнузданную шовинистическую пропаганду.

Невеселы были и новости, которые узнали Владимир Ильич и Надежда Константиновна: все социалистические партии выступили за поддержку «своих» правительств. Второй Интернационал распался. Те, кто еще совсем недавно заверяли, что в случае войны они призовут к всеобщей забастовке и будут защищать идеи пролетарского интернационализма, сегодня стали министрами буржуазных правительств и делали все для победы буржуазии своей страны.

Позиция Ленина была совершенно ясна. Сидя в окружении товарищей на осенней, поблекшей траве в лесу на окраине Берна, он с тяжело выстраданной резкостью говорил, что Второй Интернационал предал и продал революционную борьбу. Какой же вывод отсюда следует? Еще выше поднять знамя пролетарского интернационализма! Социал-демократы только тогда исполняют свой долг, когда они борются с шовинистическим угаром своей страны. Задача в том, чтобы превратить ложно-национальную войну в решительное столкновение пролетариата с правящими классами!

«Какой-то огромнейший сноп света был брошен так внезапно и так неожиданно, что я сразу и не мог опомниться, — вспоминает об этом совещании его участник Г. Шкловский. — До того передо мною стояла голая действительность, грозная и беспросветная: империалистическая война, крах Второго Интернационала и рабочих организаций, которые не препятствуют войне и даже содействуют ей. Ясно вижу, что значит победа царизма, но и победа немцев не сулит ничего хорошего. Где выход?

И вот приезжает неустрашимый Ленин, и для него не только все ясно, но он уже и выход наметил. Гражданская война — вот тот рычат, за который нужно ухватиться, чтобы все перевернуть и заставить грозные события работать на нас, на мировую революцию.

С приездом Ленина жизнь у нас закипела…»

На этом совещании, происходившем в осеннем лесу, была принята резолюция, на основе которой Ленин написал Манифест Центрального Комитета партии «Война и российская социал-демократия». Он был опубликован в выходившей в Швейцарии большевистской газете «Социал-демократ», опубликован всего в полутора тысячах экземпляров. Но его надо было доставить в Россию.

Никогда нелегальные пути не были столь тернисты, как в годы войны. И все же «Манифест» преодолел препятствия без единого провала. Депутат Государственной думы Григорий Петровский получил его в каблуках присланных ему из Стокгольма ботинок. Сидевший в Бутырском каторжном централе Борис Бреслав — заделанным в переплет каких-то совершенно невинных книг.

9

Бернская резолюция была разослана по заграничным секциям большевиков и переслана в Россию.

Ленин был очень доволен, когда узнал о том, что подавляющее большинство российских большевиков с первых же дней войны заняло правильную интернационалистскую позицию. Большевистская фракция Государственной думы проголосовала против военных кредитов и отказалась поддерживать войну.

Вскоре депутатов-большевиков исключили из Государственной думы, арестовали, предали суду и сослали в Сибирь.

Борьба против войны беспощадно преследовалась правительствами обоих воюющих лагерей. За борьбу против войны обвиняли в государственной измене, судили военно-полевым судом, расстреливали или осуждали на каторгу.

Поэтому в этом деле требовалась сугубая конспиративность. Большую помощь оказал неизвестный западным товарищам — противникам войны — опыт русского большевистского подполья.

В годы войны Ленину и Крупской жилось очень туго: плохо было с деньгами, плохо с заработком. Как ни скромны были их привычки, на жизнь еле хватало, а порой и не хватало. Нервы были истрепаны, со здоровьем, особенно у Крупской, неважно.

У другого опустились бы руки. Но Ленин был всегда собран, напряжен, полон веры в грядущее, в ум и революционную честь рабочего класса.

В одном из своих произведений, посвященных отношению рабочего класса к войне, он вкладывал в уста матери-пролетарки такие слова, обращенные ею к подрастающему сыну:

«Ты вырастешь скоро большой. Тебе дадут ружье. Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев — не для того, чтобы стрелять против твоих братьев, рабочих других стран, как это делается в теперешней войне и как советуют тебе делать изменники социализма, — а для того, чтобы бороться против буржуазии своей собственной страны, чтобы положить конец эксплуатации, нищете и войнам не путем добреньких пожеланий, а путем победы над буржуазией и обезоружения ее».

Массу времени и сил отдавал Ленин сплочению противников войны, а также связям с Россией, с русским подпольем, жестоко пострадавшим от арестов. Одна задача была труднее другой. Каждая требовала особого подхода, своих особых решений.

В этих труднейших условиях Владимир Ильич не только успевал переделать всю многообразную текущую работу, но занимался научным исследованием, плодом которого была книга «Империализм, как высшая стадия капитализма».

Опираясь на глубокий научный анализ новейших явлений, происходивших в капиталистическом обществе, Ленин пришел к непреложному выводу, что капитализм вступил в последнюю стадию своего развития — империализм. Капитализм гниет, разлагается, умирает. Мирная эпоха его истории закончилась. Наступила новая эпоха — эпоха войн и социалистических революций.

Как-то Владимир Ильич принял участие в совещании с группой большевиков, приехавших из Парижа. Выходя с совещания и надевая пальто, он напевал по-французски песенку, которая кончалась словами:

— Что это за песня? Откуда это? — заинтересовался кто-то.

— Ай-ай-ай, — рассмеялся Владимир Ильич, — а еще парижане, и не знаете, что эта песня — отражение нашего тысяча девятьсот пятого года. Это «Привет 17-му полку!» французской армии, который в тысяча девятьсот пятом году отказался стрелять в бастующих рабочих, за что его солдаты были сосланы в Африку.

Ленин жил тогда на улице, примыкающей к бернскому лесу. Стояла тихая лунная ночь. Было свежо. Все шли молча.

Остановившись на минуту, Ленин сказал:

— Самое пылкое воображение не может представить более прекрасных уголков природы, чем швейцарские горы и русские леса. Посмотрите на эту чудесную картину!

Запрокинув голову, Владимир Ильич воскликнул, показав на самую яркую из звезд:

— Вот звезда, которая освещает нам путь к революции! Это — наша путеводная звезда. И она смотрит на Восток!

Там, на Востоке, была Россия — истекающая кровью, стонущая под жандармским сапогом, голодная, холодная, звенящая кандалами, до поры до времени словно притихшая, но помнящая 1905 год и горящая огнем священной ненависти к своим угнетателям.

Миллионы солдат гнили в окопах. По железным дорогам ползли эшелоны раненых. Из теплушек тянуло запахом крови, слышались звуки гармоники, приглушенный голос выводил песню:

… О чем же была эта дума, о которой солдат хотел поведать наточенному, острому штыку?

Это была дума о революции…

Империалистическая война принесла России тяжелые военные поражения, стоившие жизни сотен тысяч солдат. В стране царила чудовищная разруха, разорение, голод. Сельское хозяйство приходило в упадок. На фабриках и заводах внедрялась военная дисциплина и увеличивался рабочий день.

Все это озлобляло против царизма рабочую, солдатскую и крестьянскую массу. В воздухе снова повеяло бурей. Снова зазвучал набатный колокол приближающейся революции.

Знаменосцем, застрельщиком классовых битв выступил рабочий класс. Со второй половины 1915 года непрерывно нарастала стачечная волна. Вслед за рабочим движением начало расти и крестьянское. То тут, то там происходили крестьянские волнения. Письма из родных деревень, рассказывавшие о бедственном положении солдатских семейств, усиливали брожение в армии.

1916 год принес дальнейшее углубление и расширение масштабов борьбы. В Петрограде, Иваново-Вознесенске, Москве, Твери, Туле, Донбассе прокатилась волна политических стачек.

Яркий пример тому — забастовка рабочих угольных и ртутных рудников Горловского и Щербиновского районов Донбасса, вспыхнувшая в апреле 1916 года, о которой рассказывает один из ее руководителей Н. И. Дубовой.

Наум Ипатьевич Дубовой принадлежал к числу тех сознательных, активных пролетариев, которыми так красна история нашей подпольной партии.

Он родился в 1875 году. Отец его был бедным крестьянином, мать — батрачкой. В семье было семь едоков, и Науму пришлось в девять лет пойти в пастухи: пасти гусей, овец и свиней.

Так он проработал в помещичьих экономиях до тех пор, пока его не забрили в солдаты, а вернувшись с солдатской службы, поступил паровозным кочегаром на Донецкую железную дорогу.

«До двадцати одного года я был неграмотный, — рассказывает Н. И. Дубовой в автобиографии. — Только на двадцать втором году моей жизни я взял в руку карандаш и книжку и выучился немножко писать и читать и немножко арифметическим задачкам».

Поступив кочегаром на железную дорогу, он сблизился со слесарями, кузнецами, котельщиками. «Среди них, — пишет он, — оказались такие товарищи, что пригласили меня на массовку. В 1903 году я был принят в партию. Благодаря хорошим товарищам стал политически развиваться, стал понимать, каким образом рабочий может защищать себя от произвола и насилия».

Пережив аресты, высылки, снова аресты, Н. И. Дубовой в годы войны оказался на ртутных рудниках в Щербиновском районе.

В 1914 и 1915 годах там стала крепнуть большевистская организация, а в апреле 1916 года забастовали рабочие рудников Щербиновского и Горловского районов.

Когда забастовка, словно пожаром, стала охватывать рудники, из Екатеринослава приехал генерал-губернатор. Рабочие всех окрестных рудников сошлись в открытом поле. Собралось около десяти тысяч человек.

Генерал-губернатор вошел в круг этого собрания и спросил у рабочих, чего они требуют. Представители рабочих протянули ему список требований, в числе которых был пункт о 50-процентной надбавке всем рабочим.

— Пятьдесят процентов я не дам, — решительно ответил губернатор. — Хватит вам и тридцати пяти.

На это рабочие в один голос ответили, что они не согласятся и на сорок девять с половиной процентов, а согласны только на пятьдесят и чтоб при этом все остальные пункты также были выполнены.

— Тогда, — сказал губернатор, выходя из круга, — я поговорю с вами другим способом.

После ухода губернатора собрание постановило отпраздновать день Первого мая, но с рудников в открытое поле не выходить, потому что может произойти избиение рабочих.

День Первого мая прошел спокойно, но второго мая полицейские стражники арестовали несколько рабочих ртутного рудника. Назавтра рабочие всех рудников стали выходить на общее собрание, но собраться им уже не удалось, так как повсюду была полиция, казаки и стражники, открывавшие стрельбу. Два человека было убито на том самом месте, с которого говорил губернатор.

Тут же начались аресты, сопровождавшиеся побоями.

«На Щербиновском руднике, — рассказывал Н. И. Дубовой, — арестовали человек пятьдесят, повязали им назад руки, свели до места и канатом продели между связанных рук, кругом обвели и снова завязали, а полиция этот связанный пучок или сноп из рабочих, такую „связку“, этот живой сноп погнала по рудникам с одного на другой, с Щербиновского района на Горловский. Этих несчастных связанных шахтеров сопровождали конные стражники с шашками наголо. После того как провели по рудникам эту „связку“ (пройдя путь от Щербиновки до Горловки — 14 верст и от Горловки до Бахмута — 25 верст), всех арестованных триста человек забросили в Бахмутскую тюрьму, а потом отправили на фронт…»

10

Последний русский царь Николай II и окружающая его придворная клика дошли до такого разложения и морального распада, каких, пожалуй, никогда еще не видела история. Царскую фамилию окружали спириты, знахари, гадальщики, шарлатаны, авантюристы, германские и иные шпионы. А после 1905 года и особенно во время войны самое видное место в этой своре занял проходимец, имя которого словно говорило о его сути — Григорий Распутин.

Сын сибирского крестьянина-кулака, Григорий Распутин в молодости занимался конокрадством и вел разгульную жизнь. Сблизившись с сектантами «хлыстами», он вдруг объявил себя «святым», стал шататься по монастырям, «пророчествовать» и «исцелять». Довольно быстро добрался до Петербурга и через дядю царя, великого князя Николая Николаевича, был введен во дворец, где в короткое время приобрел неограниченную власть и влияние.

Распутин и его камарилья распоряжались любыми вопросами внешней и внутренней политики страны, увольняли и назначали министров, созывали и распускали Государственную думу, вели тайные переговоры с послами иностранных государств. Мракобесие сочеталось с продажностью, суеверия и моральное гниение — с холодным, расчетливым самообогащением. Но тайное неизбежно становится явным. Слухи о «распутинщине» расползались по стране.

Даже самая верхушка правящих классов поняла, что дальше так продолжаться не может.

Стремясь спасти династию от позора и крушения, группа монархических заговорщиков (князь Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, знаменитый черносотенец Пуришкевич) заманила Распутина во дворец Юсупова. Напоив Распутина, они убили его, нанеся ему множество ран, а труп бросили в прорубь реки Малой Невки.

Убийство Распутина было задумано ими, как первое звено дворцового переворота: они хотели устранить Николая II и передать трон его брату, Михаилу Романову. С помощью дворцового переворота они надеялись предотвратить революцию. Расчеты заговорщиков, однако, не оправдались: кризис зашел слишком далеко; спасти насквозь прогнившее здание российского самодержавия было невозможно.

Россия была накануне революции. Это признавали даже агенты охранки. В записке начальника Петербургского охранного отделения на имя начальника департамента полиции говорилось:

«Настроение масс в настоящее время агентурой приравнивается к общественному настроению 1904 года, непосредственно перед смутой 1905 года».

С начала февраля 1917 года развитие событий приобрело необычайную стремительность. Знамя восстания поднял пролетариат. Его поддержала масса солдат столичного гарнизона. Вдохновляла, направляла, организовывала борьбу масс большевистская партия. «Война войне! — призывали большевистские листовки, печатавшиеся в подпольных типографиях. — Долой царскую монархию! Да здравствует международная социалистическая революция!»

Петроград напоминал кипящий котел. Улицы были запружены демонстрантами. Число бастующих перевалило за двести тысяч. Правительство двинуло против демонстрантов пешую и конную полицию и вызнало в Петроград кавалерийские части. Многие рабочие были арестованы.

«Надвинулось время открытой борьбы! — говорилось в выпущенной в эти дни большевистской листовке. — Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы… Впереди борьба, но нас ждет верная победа. Все под красные знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Вся помещичья земля народу! Долой войну! Да здравствует братство рабочих всего мира! Да здравствует социалистический интернационал!»

11

О Февральской революции написано немало воспоминаний. Особое место среди них занимают воспоминания человека, которого мы не раз называли на страницах нашей книги, — Василия Андреевича Шелгунова.

Как мы помним, В. А. Шелгунов ослеп, находясь в царской тюрьме. Особенность его рассказа о Февральской революции состоит именно в том, что он передает впечатления, которые уловил «на слух».

Ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля Василий Андреевич провел на Выборгской стороне. Скрываясь от ареста, он переночевал на дежурном пункте «Общества электрического освещения 1886 года». Проснувшись утром, первым долгом поспешил к дежурному монтеру, чтоб спросить: «Как нагрузка?»

По приборам на пульте управления можно было узнать о расходе электроэнергии и таким образом определить, работают ли заводы.

На вопрос Василия Андреевича дежурный ответил:

— Нагрузка почти на нуле. Видно, забастовали последние заводы.

Тем временем на электростанцию стали приходить монтеры и установщики. Один из них рассказал, что казаки, посланные на Выборгскую сторону для «подавления смуты», проезжая мимо бастующих рабочих, неприметно бросили им записку:

«Ходите смело. Мы стрелять не будем. Только не кидайте в нас камнями, а то будет плохо».

Кто-то пришедший с Финляндского вокзала сообщил, что там, на вокзальной площади, выстрелом из толпы убит помощник пристава Выборгской стороны и ранен околоточный надзиратель.

Василий Андреевич Шелгунов вместе с одним из монтеров вышел на улицу. Он услышал шаги большой толпы, идущей по мостовой, и доносившееся издалека цоканье копыт, которое становилось все более громким, все более близким. Он ждал звуков выстрелов, столкновений. Но нет! Чутким ухом слепого он расслышал, что кавалерийские кони, поравнявшись с толпой, спокойно продолжают свой путь, двигаясь среди людей. Так оно и было: казаки, мчавшиеся навстречу толпе, подъехав к ней вплотную, слегка приостановили коней. Рабочие расступились, но не разбежались по тротуарам, и казаки проехали рядами, сохраняя строй, а навстречу им такими же ровными рядами продолжали идти рабочие. Но кое-кто из казаков, видимо, оказался не слишком дружелюбен, ибо из толпы послышались возгласы:

— Не нравится, так стащим с лошади…

Выйдя вместе со своими спутниками на Невский, Василий Андреевич различил сквозь шум толпы легкие звуки кавалерийской рыси и сделал вывод, что по Невскому проезжает какая-то кавалерийская часть. Но тут со стороны Московского вокзала послышался тяжелый конский топот. Так скачет конная полиция. Раздались крики: это полицейские врезались в толпу. Кавалеристы поскакали им наперерез. Произошло замешательство. Полицейские кони помчались прочь. Раздалось вслед несколько выстрелов. Одним из них был убит пристав. После итого толпа с пением пошла по Невскому, а позади нее шагом ехали кавалеристы. В морозном воздухе разносились слова революционной «Марсельезы»:

Эту ночь Шелгунов провел у товарищей на Шлиссельбургском тракте. Утром вышел на улицу. Трамваи не ходили. Проехало несколько карет и автомобилей по направлению от Петербурга. Значит, кто-то поспешно покидал город.

На Старо-Невском стояла полицейская застава, которая приказывала всем подходившим:

— Сворачивай в сторону!

— Почему не пропускаете! — слышались негодующие голоса.

— Не велено, и все! Сворачивай в сторону!

Поперек Невского стояли конные и пешие солдаты и городовые. По Бассейной шла воинская часть. Поспешный, нервный шаг выдавал то напряженное состояние, которое она испытывала.

Василий Андреевич попросил своего спутника вглядеться в лица солдат. Тот сказал, что солдаты смотрят только вперед, лица сурово-сосредоточенные.

Командир подал отрывистую команду. В голосе его прорывалась злобная дрожь.

— А ведь они стрелять будут! — сказал Василий Андреевич.

На Екатерининской улице Василий Андреевич на что-то наступил и поскользнулся. Спросил своего спутника, что это такое. Оказалось, что он наступил на осколок уличного фонаря, лежавший в луже крови.

Заиграл рожок. Как бывший солдат, Василий Андреевич хорошо знал пехотные сигналы и предупредил своего спутника, что сейчас будут стрелять. Ворота были заперты; им только удалось прижаться к подворотне. Когда раздались выстрелы, рядом прижалось еще несколько человек. Спутник сказал, что поперек Невского лежит солдатская цепь и стреляет, спокойно прицеливаясь. Стрельба продолжалась минут пять, потом послышался сигнал отбоя.

Со стороны Шпалерной, где горело подожженное толпой здание Окружного суда, доносилась пулеметная стрельба. Это расстреливали последние пулеметные ленты полицейские, забравшиеся на крыши домов.

Выйдя на Невский, Шелгунов и его спутник направились к Аничкову мосту. Тротуары были запружены народом, идти пришлось посредине торцовой мостовой. Шедших обгоняли кавалеристы, так что прохожие оказывались между лошадьми. Внезапно со стороны Аничкова дворца застрочил пулемет. Кавалеристы кинулись в боковую улицу. Было похоже, что пулемет стрелял именно по ним.

На Марсовом поле наперерез толпе, шедшей с красными флагами и певшей революционные песни, вылетел отряд казаков-донцов. Раздалась команда казачьего офицера: «Пики к бою, шашки вон!»

Привстав на стременах, нагнувшись, с пиками наперевес казаки неслись на толпу.

«Неслись и… не донеслись, — вспоминает очевидец. — Перед безоружными людьми казачья лава вдруг заметалась, донцы на всем скаку остановили лошадей, опустили пики и шашки, несмотря на окрики есаула; кони и всадники смешались с толпой, на уздечках и седлах, на кокардах появились красные ленточки. Оплот старой России, казаки-донцы, с кумачовыми флажками на пиках!!!»

К вечеру стало известно, что часть Павловского полка разобрала ружья и присоединилась к революции. А ночью и учебная команда Литовского полка — та, что вела стрельбу на Невском, — устыдившись, решила расправиться с офицерами.

С утра двадцать седьмого февраля солдаты и рабочие стали усиленно разоружать офицеров и забирать автомобили. Улицы были полны взволнованным народом. На фабриках, заводах и в воинских частях происходили выборы в Советы рабочих и солдатских депутатов. Победа революции стала несомненной.

Дальнейшие события развивались с молниеносной быстротой. Рабочие стачки и демонстрации охватили весь город. Особо активно проявляли себя женщины-работницы и солдатские жены и вдовы. Армия перешла на сторону народа.

Второго марта Николай II вынужден был подписать отречение от престола. Попытки сохранить монархию, сделав императором Михаила Романова, встретили гневный отпор народных масс.

Самодержавие было низвергнуто.

Исполнилось великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева, словами которого закончил Ленин свою статью в первом номере «Искры»:

«…И подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!!!»