Летом 1917 года я, автор этой книги, состояла членом социалистического Союза рабочей молодёжи — одной из тех организаций, из которых в будущем вырос многомиллионный Комсомол.

Среди членов Союза молодёжи был невысокий шустрый паренёк, которого все звали просто Ваня, а вместо фамилии Скоринко — прозвищем «Вьюнок», данным ему за необыкновенную живость, подвижность, весёлую бесшабашность.

Где бы ни затевался спор, куда бы ни надо было проникнуть агитатору-большевику, перемахнув для этого через забор или же пробравшись в щель, сквозь которую, казалось, могла пролезть только кошка, Ваня Вьюнок был тут как тут. Он не боялся ни бога, ни чёрта, ни пушек, ни пулемётов, пошёл бы один против целой дивизии, но испытывал невероятный, прямо панический страх перед своим отцом.

Отец этот, рабочий Путиловского завода, суровый, богобоязненный, воспитывал своё единственное чадо «в строгости»: учил сына, что от поклона хозяину голова не отвалится; что политики — болтуны и балаболки, а истинный рабочий должен надеяться только на свои руки. В 1905 году отец на некоторое время поверил Гапону, который уговорил рабочих взять иконы и пойти просить помощи у царя. Но после того, как царь расстрелял безоружных рабочих, пришедших к Зимнему дворцу вместе с жёнами и детьми, отец Вани разочаровался и в Гапоне, и во всякой революции.

Легко представить себе гнев отца, когда весной семнадцатого года он узнал, что его сын «записался в большевики». Отец категорически запретил Ване «бегать по собраниям» — тот продолжал. И тогда отец, нимало не смущаясь тем, что Ваня уже член партии, приказал сыну спустить штаны и отлупил его ремнём.

В июле 1917 года партия большевиков подвергалась преследованиям со стороны Временного правительства. Владимир Ильич Ленин скрывался в шалаше неподалёку от станции Разлив.

Как раз в это время Ваня, проходя где-то около Невского, увидел двух безногих инвалидов, которые, громко клянясь и призывая в свидетели бога, рассказывали, что сам Ленин предлагал им вступить в большевистскую партию и обещал заплатить за это каждому по миллиону рублей германским золотом.

Ваня стал ругать инвалидов, изобличал их в гнусной лжи. Но тут появились милиционеры Временного правительства. Ваню арестовали, отвели в участок, избили, продержали ночь, а утром вытолкали в шею.

Теперь-то настало для него самое страшное: весь дрожа при мысли о предстоящем разговоре с отцом, брёл он домой. Но решил рассказать всю правду. И в минуту, когда рассказ дошёл до ареста и избиения в милиции, услышал гневный голос отца:

— Ах ты паршивец!

Ваня был убеждён, что гроза отцовского гнева обрушится на него за то, что он, Ваня, встал на защиту большевиков. Но нет.

— И ты стерпел, паршивец! — бушевал отец. — Да ты обязан был этим иродам в рожу дать! Чернильницей! Револьвером! Стулом! Рабочий не должен терпеть удара от буржуя. Ударил — получай обратно!

Тут в спор вступила мать.

— Вот старый дурак! — накинулась она на отца. — Сам выжил из ума и сына хочет за собой утопить. Большевики! Скоро сын без головы придёт благодаря папаше. Офицеры оторвут.

Но отец, не обращая на неё внимания, топнул ногой и сказал о сыне, что он, мол, и без головы хорош.

— Чёрт с ней, с его головой! — кричал отец. — За Ленина, за большевиков пусть оторвут! Но и мы терпеть не будем! Один Путиловский завод разнесёт всю буржуазию и сотрёт в порошок весь Невский, если они тронут Ленина пальцем.

Потом отец ушёл, а вернувшись домой, торжествуя, заявил, что отныне он красногвардеец, хотя ему уже сорок семь лет. Как два красногвардейца, они с сыном пожали друг другу руки и расцеловались.

Такова была история, которую много раз слышали мы от Вани Вьюнка.

Теперь уж Ваня пропадал целыми сутками в Союзе рабочей молодёжи и в отряде Красной гвардии. Все его помыслы, да и не только его, были заняты лишь одним: как бы раздобыть побольше оружия. В руках он держал винтовку, которая была ростом с него самого. Отцовское пальто, в которое он был одет, было перепоясано пулемётной лентой, а за неё были засунуты пистолет и старинный тесак времён Петра Первого.

К двадцатому октября ни для кого не было тайной, что вооружённое восстание против буржуазии — дело самых ближайших дней. События нарастали с каждым часом. «Весь Питер был разделён на два лагеря, и середины не было, — вспоминает эти дни делегат II съезда Советов большевик Иван Харитонович Бодякшин. — На улицах, на площадях, в трамваях, в учреждениях, в клубах, в цирках, в казармах, в университете, в библиотеках, во дворцах, на судах и пароходах, на фабриках и заводах, в рабочих кварталах — везде и всюду люди собирались и говорили о революции, о свободе, о воле, о равенстве, о земле, о фабриках и заводах…»

Утром 24 октября Ваня Вьюнок, проснувшись, увидел довольно странную картину. На полу сидел, видимо, только что вернувшийся с завода, отец и заботливо чистил Ванину винтовку.

Винтовка отца, уже вычищенная, лежала рядом с ним. Из глаз отца катились слёзы, которых он, вероятно, сам не замечал. Около него стояла мать, глядевшая на него с возмущением и сожалением.

— В ветрогоны записался, — ехидно говорила мать. — Вместо того чтоб сына за это высечь, вот тебе на: винтовку чистит!.. Убивать, что ли, кого собрался?

— Уйди, дура баба, — смазывая маслом затвор, отмахивался отец.

— Сам дурак! Весь двор над тобой смеётся…

Но отец заметил, что сын не спит.

— Проснулся? Вот и хорошо. Бери винтовку, и идём в штаб.

Под плач и причитания матери они, держа винтовки, пошли в штаб Красной гвардии. Там было шумно, оживлённо.

— Сегодня я себя чувствую храбрецом особенным, — сказал отец, обнимая Ваню за плечи. — И если все остальные так же, то завтра будет у нас власть!

Последние недели перед Октябрём Владимир Ильич Ленин прожил в конспиративной квартире Маргариты Васильевны Фофановой, на Выборгской стороне.

«Когда мы остались вдвоём в квартире, — рассказывает Фофанова, — Владимир Ильич попросил меня показать ему всю квартиру, чтобы ориентироваться на случай, если придётся воспользоваться окном, а не дверью для ухода из квартиры.

Вначале я даже не поняла, что этим хотел сказать Ильич. Показываю квартиру. Когда пришли в третью комнату и я указала на балкон — смотрю, Ильич радостно улыбнулся и сказал: „Прекрасно! Теперь можно точно определить, как идёт водосточная труба, близко ли из моей комнаты, если придётся по ней спускаться…“».

День 24 октября. Часам к четырём, сидя на службе, я узнала, что разведены мосты и в городе идёт вооружённое выступление. Я немедленно оставила работу и прежде всего пошла к Николаевскому мосту убедиться, разведён ли мост. Мои опасения подтвердились. Решила направиться как можно скорее домой. По дороге зашла в Выборгский районный комитет, чтобы получить информацию о происходящих событиях.

В комитете удалось получить лишь очень смутные сведения, с чем я и явилась к Владимиру Ильичу, который направил меня снова в районный комитет проверить, сведены ли мосты, и просил передать записку через Надежду Константиновну, сказав, что он считает, что больше откладывать нельзя, необходимо пойти на вооружённое выступление, и он сегодня же должен уйти в Смольный.

Выборгский комитет вручил мне ответ отрицательный, с чем я и приехала к Владимиру Ильичу уже около 9 часов вечера… Помню, Владимир Ильич говорит:

«Чего они хотят? Чего они боятся? Говорят, что большевиков уже много, неужели же у них нет сотни проверенных большевиков-солдат, которые могут меня защитить? Сообщите им, что если они уверены хоть в сотне солдат, то откладывать больше нельзя».

Снова он направил меня с запиской к Надежде Константиновне и сказал, что если к одиннадцати часам я не вернусь, то он поступит так, как считает нужным.

Маргарита Васильевна Фофанова опоздала на десять минут. Когда она вернулась, Владимира Ильича уже не было, а на обеденном столе лежала записка, написанная на длинном листке бумаги:

«Ушёл туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».

Так Владимир Ильич покинул последнее большевистское подполье.

Он шёл через весь город вместе с финским рабочим, товарищем Эйно Рахья. Кругом была чёрная ночь. С того берега, за Невой, доносились глухие звуки выстрелов. На Литейном мосту дежурили красногвардейцы из отряда Патронного завода. Горящий костёр отбрасывал на их фигуры яркие отблески.

Настал великий час, ради которого жил и боролся Владимир Ильич. На протяжении четверти века готовил он вместе с партией великий штурм, которому суждено было свершиться в эту осеннюю ночь.

Он шёл по гулким ночным улицам, а рядом с ним, порой обгоняя его, торопливо шагали рабочие, солдаты, красногвардейцы, мчались грузовики, тарахтели мотоциклетки, грохотали колёса орудий.

Справа, на западе, осталась Петропавловская крепость. Далеко на востоке чернела невидимая отсюда бывшая «Государева» тюрьма в Шлиссельбурге.

Впереди были огни Смольного!