Борьба между Пруссией и Австрией началась не в 1866 г. и едва ли можно сказать, что она этим годом закончена. Пруссия выросла и растет за счет Австрии. Между ними вопрос победы или поражения есть вопрос жизни или смерти; при таком положении борьба может окончиться только с совершенным низложением которой-нибудь из них.

Эпоха Фридриха Великого была первым проявлением того роста Пруссии, который на наших глазах поставил Австрию на край гибели. Но обстоятельства благоприятствовали Пруссии и до того необыкновенным образом. Ей все пошло впрок: и тщеславие Фридриха I, деда Фридриха Великого, и скупость его отца, не говоря уже о его собственной гениальности, и, наконец, впоследствии, даже революционный погром.

Понятно, что одни счастливо сложившиеся обстоятельства не могли дать результатов, достигнутых Пруссией, если бы сама прусская раса не представляла сильных задатков на успех. Позволю себе отметить более резкие черты этой расы: в ней много есть такого, чего не представляет чисто немецкий характер. Отличительная черта пруссаков — это непоколебимая юношеская уверенность в своих силах и превосходстве, доходящая в сношениях с чуждыми элементами до полной бесцеремонности. Это непривлекательно, но дает большой шанс на успех, ибо, пока противник озадачен этим, приобретается возможность обделывать, между тем, свои дела. Это струнка чисто практическая, не свойственная немецкому характеру и объясняемая в пруссаках историческим путем: прусская народность возникла из немецкого выселка в землю чуждую; эмиграции всегда составляются из людей энергических, которые получают тем более крепкий закал, чем в более трудной борьбе находятся с природой и людьми; в таком положении нельзя замечтаться, поневоле станешь практичным. Это — общий закон, применимый ко всякой эмиграции: верен он и относительно североамериканцев, верен также и относительно великорусского племени в ту эпоху, когда оно сформировалось на финском востоке и оттуда пошло на объединение России: та же непреклонная настойчивость в ассимиляции чуждых племён; та же удаль и способность рисковать во всех тех случаях, где этому риску не мешают свои же руководители. Если и есть разница, то разве только в манере, с которою та или другая национальность берется за дело.

К этим, если можно так выразиться, грунтовым задаткам на практичность и энергию присоединились два начала, способствовавшие развитию той и другой в высокой степени: разумею отношения в Пруссии к закону в гражданской жизни и лютеранство. Уважение к закону вошло в сознание пруссака, к какому бы он сословию ни принадлежал. Кому не известен анекдот о Фридрихе Великом с мельником? Кому не известна педантическая неподкупность прусских чиновников? Кому не известен порядок прусских финансов? Кому не известно, наконец, то, что военная повинность ложится на пруссаков более тяжелым гнетом, нежели на кого бы то ни было, а между тем страна процветает? Все это плоды одного и того же корня — чувства законности. Впоследствии увидим, что оно пригодилось пруссакам и на войне, ибо сознание воинского долга есть не более, как частное проявление того же чувства законности. Лютеранство заставило народ читать; а относительно масс безусловно верно то, что где больше читают, там больше и думают, масса же, сильная в мысленной работе, всегда будет бить ту, которая в этой работе слаба.

Исключения из этого закона могут иметь место в том только случае, если слабо развитая масса отличается запасом первобытной необузданной энергии и если она сталкивается с массой хотя и развитой, но не имеющей никакой энергии. Но у пруссаков развитие, вследствие сказанных условий, не исключило энергии. Они понимают очень хорошо его значение, и у каждого из них беспрерывно вертится на языке, что сила их заключается в интеллигенции и в том, что они не запутаны в долгах. И эти претензии на интеллигенцию, несмотря на то, что проявляются несколько, может быть, хвастливо, очень и очень основательны: в настоящую минуту едва ли многие из европейских государств могут похвалиться таким количеством даровитых людей, каким обладает Пруссия, начиная от Бисмарка и кончая его противником Вирховым.

Обратимся к началу борьбы между Пруссией и Австрией. Первый сигнал к ней подал Фридрих Великий, который отхватил Силезию под предлогом прав, выведенных при помощи натяжек. Затеялась война, окончившаяся тем, что Силезия перешла к пруссакам в 1742 г. и, несмотря на последующие войны, осталась за ними.

Из этих войн остановлюсь на кампании 1757 г., интересной потому, что она представляет во многих отношениях весьма большую аналогию с последней кампанией. Та же конфигурация театра войны, разграниченная между противниками Рудным и Судетским хребтами, отчасти тот же план вторжения, показавший, что потомки Фридриха не утратили завещанного им этим великим человеком понимания австрийцев. В 1757 г. Фридрих вторгается разом с четырех сторон в Богемию: двумя массами из Саксонии, по левому берегу Эльбы, двумя по правому — от Герлица и Глаца. Для двух левых масс, шедших по тем самым направлениям, которые избраны пруссаками в 1866 г., пунктом соединения было назначено пространство между Турнау и Гичином; то же видим и в прошлом г.

В 1757 г. смелый подход к неприятелю в разрозненных массах, по горным дефиле; в 1866 г. то же самое радикальное отступление от совета теории — не назначать пункта сосредоточения там, где нас может предупредить противник — и тот же успех этого блистательного по своей дерзости маневра.

Погром 1806 г. должен был, по-видимому, окончательно подорвать только что начинавшую усиливаться Пруссию; на деле же он принес ей энергическое пробуждение национального инстинкта, народную армию, обязательную для всех сословий государства военную повинность, освобождение крестьян, нравственный авторитет в Германии, в качестве государства, восставшего в ней первым против наполеоновского ига, и, в заключение, значительное территориальное расширена.

Войны начала нынешнего столетия привели и к другому, весьма важному для Пруссии, последствию: подняв ее авторитет в германском мире, они в то же время уронили авторитет Австрии; двуличное поведение последней в 1813 и 1814 гг. осязательно для всякого немца показало, в какой мере можно рассчитывать на нее, как на надежную представительницу германских интересов. А между тем, по венскому трактату, Австрия осталась официальной представительницей германских интересов, не имея прозорливости добровольно и заблаговременно отказаться от того, чего не была в состоянии за собою удержать. Нетрудно представить себе тот склад отношений, который должен был, вследствие этого, возникнуть между нею и Пруссиею. Он не замедлил обнаружиться при первых взрывах, бывших следствием реакции, которая налегла на Европу с низложением Наполеона.

Впрочем, прежде нежели дошло до открытой вражды, Пруссия делала попытки, и небезуспешно, утвердить мирным путем нравственный свой авторитет. К числу мер, наиболее к тому способствовавших, конечно, должно отнести таможенный союз. Но все подобные меры по необходимости должны были вести, в одно и то же время, и к расширению прав народа, и к стеснению прерогативов германских владетелей. Понятно после этого, что если Пруссия выигрывала в народном расположении, то вместе с тем она должна была возбуждать антипатию к себе в германских властителях. Эти последние душой и сердцем лежали к Австрии, которая по собственному своему составу видела спасение только в строгом консерватизме, а следовательно, должна была поддерживать его и в сопредельных землях.

События 1848 и 1849 гг., казалось, должны были утвердить наконец гегемонию Пруссии в Германии; но это не состоялось. Пришлось ожидать нового случая; но за ним дело никогда не станет, если народ чувствует себя призванным достигнуть известной цели. События последних десяти лет еще более утвердили в Пруссии веру в то, что призвание ее — объединение Германии. Принцип национальностей, провозглашенный в Италии, при содействии Наполеона III, был достаточным поводом к тому, чтобы сделать попытку применения его и к Германии, тем более что мечта о немецком единстве бродит уже давно. Недоставало только человека, который был бы в состоянии провести ее в жизнь. Этот человек явился в лице графа Бисмарка, назначенного первым министром ныне царствующего прусского короля, в сентябре 1862 г.

Идея германского единства имеет в графе Бисмарке давнишнего и настойчивого адепта: знавшие этого замечательного человека прежде утверждают, что он проводил ее совершенно открыто задолго до того времени, когда стал в положение перейти к практической попытке ее осуществления. Железная настойчивость, способность не останавливаться ни перед чем на пути к поставленной цели и такая дипломатическая ловкость, несмотря на резкость тона, в которой он в настоящую минуту едва ли имеет себе равного, — вот отличительные черты характера Бисмарка. Ему все служит для достижения цели: и принцип национальностей, несмотря на то, что он революционный; и крайний консерватизм прусской дворянской партии, опираясь на который Бисмарк проводит вопросы высшего государственного интереса, непостижимые, положим, и для благонамеренного, но близорукого либерализма нижней палаты; и хитрость французских государственных людей, попадающих в собственные сети; и продажность французской прессы, и, наконец, революционная партия венгерской эмиграции. Из этого уже видно, что непопулярность его, как крайнего абсолютиста и консерватора, едва ли верна. Консерваторского не много во всем том, на что указано выше. Вероятнее предположить, что это человек, который в данную минуту пользуется тем орудием, которое ему пригодное для достижения цели. Он не из тех людей, которые служат партиям, но из тех, которые их употребляют. Бывшую непопулярность его, сколько мне кажется, скорее следует приписать не тому, что он проводил, а манере, с которой проводил. Отвечал он своим противникам почти всегда саркастически и не останавливался при этом ни перед какими резкостями. Он не спорит, не возражает; он бьет словом, и вдобавок бьет не убивая, а только дразня. В подтверждение этого укажу на тот случай, как он применил однажды к палате депутатов закон о дерзости слуг против господ, и на депешу по адресу Австрии перед войной, о которой буду еще говорить и в которой он заявляет, что Австрия желает войны, чтобы или поправить финансы прусскими контрибуциями, или же извинить банкротство неудачей войны.

Повод к началу объединения Германии подали герцогства Шлезвиг и Голштейн, давно искушавшие Пруссию, представляя превосходную морскую позицию; благовидный предлог к войне представлялся и в двойственности положения Голштейна, как датской провинции и члена Германского Союза, и в том, что настояла необходимость защитить немецкое население Шлезвига, якобы угнетаемое датчанами.

Но Австрия понимала виды Пруссии и решилась стать им в разрез тем, что приняла участие в шлезвиг-голштейнской войне. Австрийские государственные люди рассчитывали, что уже самый факт совместного завоевания даст им возможность сделать из герцогств самостоятельное государство Германского Союза и не допустить Пруссию до захвата. Но вышло не так, потому что в Пруссии бесстрашно смотрели на могущее возникнуть столкновение, желали его и были к нему готовы. Австрийские дипломаты не совсем, кажется, поняли Бисмарка, считая его своим собратом в том отношении, что он будет переговариваться сколько угодно, но от слов не решится перейти к делу.

Считаю небезынтересным сделать краткий очерк шлезвиг-голштейнского столкновения, ибо оно послужило поводом к австро-прусской войне.

По заключении мира с Данией, 30 октября 1864 г., Австрия и Пруссия вступили во владение герцогствами, оставив там оккупационный корпус из прусских войск (6 полков пехоты, 2 кавалерии и 3 батареи) и австрийских (бригада Калика — 7 батальонов, 2 эскадрона, 1 батарея).

Вскоре по заключении мира, Австрия предложила Пруссии уступить герцогства Фридриху Аугустенбургскому; но здесь и обнаружилось, что Пруссия вовсе и не думала отказываться от завоевания. Австрия, опираясь на свои права как завоевателя и на франкфуртский сейм, думала застращать Пруссию громкими словами вроде того, что «союз не должен терпеть, чтобы в его состав мог быть введен несамостоятельный член». Но Пруссия отвечала на это, что бранденбургский дом имеет также права на завоеванную территорию, и что самый факт завоевания уничтожает какие бы то ни было посторонние наследственные права.

Впрочем, в конце февраля.1865 г. Пруссия сообщила австрийскому кабинету те условия, на которых она может согласиться на уступку герцогств кому-либо из претендентов, имея в виду свои и общегерманские интересы. По мнению прусского кабинета, эти интересы требовали: 1) Чтобы вооруженные силы герцогств, сухопутные и морские, составляли нераздельную часть прусской армии, а железнодорожное и телеграфное управления были слиты с прусскими; вместе с тем Шлезвиг-Голштейн вступает в таможенный союз. 2) Чтобы содержание вооруженных сил было предоставлено Пруссии, за известное ежегодное вознаграждение, которое должны уплачивать герцогства. 3) Чтобы система обороны герцогств была определена по соглашению их правительства с прусским, но на основании общих военных целей и потребностей, признанных Пруссией. 4) Чтобы Пруссии, за защиту герцогств, были уступлены: а) Зондербург с пространством по обоим берегам Альсзундэ; б) пространство для обеспечения кильской гавани и крепости Фридрихсорт; в) пространство при устьях проектированного канала и надзор на протяжении его. Видно и без объяснения, что, при подобных условиях Шлезвиг-Голштейн пользовался бы только номинальной, а не действительной самостоятельностью. В Австрии не могли, конечно, согласиться на подобные условия, и Менсдорф, в начале марта, довольно решительно заявил это несогласие, прямо заметив, что требования, поставленные таким образом, имеют в виду не германские, а собственно прусские интересы.

Переговоры на некоторое время были прекращены, не только не уяснив положения, но сделав его еще более натянутым. Австрия не могла, конечно, оставить этого дела таким образом, ибо не могла и думать, и по отдаленности, и по недостатку средств, об утверждении в герцогствах такого влияния, которое преобладало бы над прусским или по крайней мере равнялось ему. Вследствие этого она решилась действовать чрез сейм; большинство его членов, как представителей мелких владений, государям которых ясно было видно, что участь, постигшая Шлезвиг-Голштейн, рано или поздно ожидает и их, было совершенно расположено поддерживать австрийское предложение о кандидатуре принца Аугустенбургского. Вследствие этого, в апреле 1865 г., в сейм поступило предложение о том, чтобы он высказал «полное надежды ожидание, что правительства Австрии и Пруссии благоволят передать герцогства принцу Аугустенбургскому; о решении же относительно герцогства Лауэнбург не откажут сообщить союзу». Предложение это было принято большинством голосов. Имел ли средства сейм поддержать это решение, и речи быть не может; он этих средств не имел: определения его, как некогда определения амфиктионова судилища, тогда только могли иметь значение, когда их желали слушаться. Это одно уже показывает, что эта меттерниховская организация совершенно лишена была жизненной силы, и если не развалилась ранее, то благодаря только искусственной поддержке.

При меньшей решительности Бисмарка и при менее ясном понимании того, чего Пруссия может ожидать от сейма, подобное заявление, может быть, несколько и запугало бы пруссаков; но Бисмарк, став на ту точку, что призвание Пруссии заключается в объединении Германии, видел совершенно ясно, что, кроме оппозиции, ничего и не может встретить в сейме. Главное, чего Пруссия могла опасаться в случае открытого столкновения, это, конечно, иностранного, и именно французского, вмешательства; но с этой стороны Бисмарк обставил себя превосходно. Он умел усыпить французский кабинет, не связав себя в то же время никакими положительными обязательствами. Может быть, это ему и не удалось бы, если бы не общераспространенное во Франции убеждение, что пруссаки будут побиты в случае столкновения с австрийцами. При этом убеждении французскому кабинету не только не было интереса останавливать пруссаков, а, напротив, представлялось выгодным по возможности расположить их к столкновению. Предполагая неудачный исход этого последнего, можно было бы явиться посредником в самую критическую минуту, конечно, за известное вознаграждение со стороны Рейна. Правда, это только гипотеза; но мы не можем объяснить себе того спокойно-созерцательного положения, в котором оставались во Франции до самой кениггрецской битвы, ничем иным, как только тем, что там рассчитывали на поражение пруссаков. Не менее ловко обставил себя Бисмарк и с другой весьма важной в наше время стороны: со стороны так называемого общественного мнения. Что это в наше время большая сила — в том и спора быть не может; но что оно бывает нередко силой слепой, которую можно направить газетами в какую угодно сторону, то это тоже едва ли подлежит сомнению. Пусть припомнят, как ловко, при помощи французских газет, было подготовлено общественное мнение Западной Европы против нас в эпоху польского восстания, и, вероятно, согласятся с нами.

Пруссаки, предпринимая завоевания, и притом в центре Европы, распорядились так ловко, что об этом французские газеты почти не говорили в момент исполнения; а когда некоторые из них начали кричать, дело было уже покончено.

Итак, и правительство, и общественное мнение во Франции если не восторгались, то, во всяком случае, и не перечили стремлениям Пруссии, тем более что исход их никому и в голову не мог придти.

И в этом случае нельзя не отдать справедливости гениальной ловкости, с какой Бисмарк умел обставиться со всех сторон. Всем памятно, вероятно, как, при начале столкновения, говорили, что оно затевается для того только, чтобы отвлечь внимание пруссаков от внутренних дел; сами пруссаки верили в это; вероятно, по личному опыту, верили в это также и во Франции. При такой обстановке, кому же могло придти в голову, что дело окончится слитием большей части Германии?

Обратимся к Шлезвиг-Голштейну. Столкновения между австрийскими представителями власти и прусскими шли своим чередом. Они были неизбежны, ибо Пруссии хотелось во что бы то ни стало овладеть герцогствами, хотя бы даже и с ограничениями; Австрии же хотелось не допустить этого захвата, в какой бы он форме ни состоялся.

Это должно было заставить антагонистов войти в новые переговоры. В искреннем расположении уладить дело не было недостатка, доказательством чего служит то, что государи Пруссии и Австрии лично съехались для соглашения в Гаштейн; но рядом с этим расположением было не менее, если не более, сильно и стремление с каждой стороны добиться задушевных своих целей, диаметрально противоположных друг другу.

Тем не менее соглашение, хотя призрачное только, состоялось в форме гаштейнского трактата, ратификованного 20 августа 1865 г.

Для Пруссии он был положительной победой, ибо сводил Австрию с точки той строгой последовательности основным постановлениям Германского Союза, которой до того она старалась держаться.

По этому трактату управление герцогствами было разделено между Пруссией и Австрией: первая взяла Шлезвиг, вторая Голштейн; но вместе с тем в принципе признавалась общность владетельных прав обеих держав надо всей завоеванной территорией. Пруссия и Австрия обязывались в то же время предъявить сейму о необходимости заведения союзного флота, а в ожидании утверждения этого предложения со стороны германского сейма кильской гаванью могут пользоваться одинаково как прусский, так и австрийский флот; но командование, полицейский надзор и все территориальные права, необходимые для всестороннего обеспечения этой гавани, предоставляются Пруссии. Остальные пункты касаются этапных дорог для Пруссии по Голштейну, телеграфных линий и железных дорог, объявления Рендсбурга союзной крепостью, устройства северного канала; последний пункт, относительно герцога Лауэнбургского, гласил, что император австрийский передает свои права на него королю прусскому за 2 500 000 талеров. Таким образом, присоединение земли, составлявшей собственность Германского Союза, началось.

Гаштейнский трактат поднял немалый шум: не говоря уже о германских мелких владетелях, против него протестовали Франция и Англия. Как кажется, там начали понимать, что едва ли они поступили расчетливо, допустив разыграться шлезвиг-голштейнской войне. Кроме того, национальная партия видела в этом деспотический захват союзной территории. Наконец и прусская палата также изъявила неудовольствие на присоединение Лауэнбурга без согласия камер, ибо прусский король по конституции не может быть владетелем чужих земель, и из-за обладания которыми могут возникнуть затруднения для Пруссии.

Но к оппозиции палат уже привыкли; привыкли также и к тому, чтобы не обращать на нее внимания. Не касаясь вопроса о том, в какой мере конституционны подобные отношения к представительству страны, нельзя не заметить, однако ж, что они мотивировались в значительной мере отсутствием государственного такта и прозорливости со стороны представителей по многим вопросам, и в особенности по вопросу о реорганизации армии, о котором скажу ниже.

Король прусский уплатил условленную сумму из своей кассы, и 18 сентября пруссаки заняли Лауэнбург.

Вместе с тем пруссаки очистили Голштейн, губернатором которого назначен Габленц; в помощь ему по гражданскому управлению оставлен Гальбгубер; губернатором Шлезвига назначен Мантейфель и при нем, во главе гражданского управления, Цедлиц.

Первое время по заключении гаштейнского трактата сулило согласие между союзниками: они единодушно адресовали угрожающую ноту сейму, в ответ на протест против гаштейнского трактата; с таким же единодушием они отвечали отказом на предложение сейма о скорейшем созвании чинов Голштейна для решения его судьбы и о содействии включению Шлезвига в состав Германского Союза.

Но это единодушие не было продолжительно. Вскоре возобновилось то же, что было и до гаштейнского трактата, только с некоторыми вариантами. Между тем как в Пруссии вопрос о праве владения подвергли обсуждению кронюристов, которые признали, что все права на герцогства истекают из мира 30 октября, которым право аугустенбургского дома уничтожено, если бы оно даже и существовало, австрийские власти в Голштинии продолжали не только допускать, но даже поощрять агитацию в пользу принца Аугустенбургского, несмотря на заявление Бисмарка, что подобная агитация должна быть рассматриваема как измена, ибо направлена против верховных прав на герцогства австрийского и прусского государей. Взгляд этот был выражен в ноте от 20 января 1866 г., в которой был даже сделан намек, что поведение голштейнской администрации может повести к уничтожению добрых отношений, установившихся между обоими кабинетами.

Бисмарк не остановился на этой ноте: собрание шлезвиг-голштейнского ферейна в Альтоне, позволившего себе самые резкие выходки против Пруссии, подало повод к новой ноте. В этой ноте Бисмарк, напомнив о прекрасных днях Гаштейна и Зальцбурга, когда он увлекался мыслью, что Пруссия и Австрия будут действовать заодно против революционных тенденций, приходит к разочарованию в этой надежде.

«Если в Вене расположены спокойно смотреть на революционное перерождение издавна известного своим консервативным смыслом превосходного голштинского населения, то Пруссия принимает окончательно решимость не действовать таким образом».

«Гаштейнский трактат, — продолжает Бисмарк, — только временно допустил разделение герцогств; но Пруссия имеет право требовать, чтобы Австрия, в течение этого переходного периода, сохранила status quo в Голштинии на столько же, сколько обязана сохранить его Пруссия в Шлезвиге. Прусское правительство просит венский кабинет обратить внимание на это обстоятельство и действовать сообразно с ним. В случае получения уклончивого или отрицательного ответа, Пруссия будет приведена к убеждению, что Австрия, под влиянием традиционного антагонизма, не рассчитывает долгое время идти с нею по одному пути. Убеждение это было бы, конечно, крайне тягостно; но Пруссия должна же наконец уяснить себе истину. Если, таким образом, ее лишат возможности действовать заодно с Австрией, то она должна тем самым приобрести полную свободу в делах своей политики и пользоваться ей сообразно своим интересам».

Дело, кажется, становилось ясно. На столь решительное заявление Австрии, кажется, проще всего было бы ответить, что она не намерена допустить утверждения власти Пруссии в герцогствах и будет противодействовать этому всеми зависящими от нее средствами; но прямые ответы не в привычках австрийских дипломатов. Ответ от 7 февраля последовал уклончивый. Австрийский кабинет отклоняет от себя ответственность в том, что эльбские герцогства находятся еще в неопределенном состоянии; он считает себя в деле управления Голштинией на весь переходный период совершенно свободным и не может допустить в этом отношении чьего бы то ни была контроля, и т.д. Бисмарк не отвечал на эту ноту: таким образом, Пруссия в делах своей политики получила полную свободу.

Молчание это не могло, конечно, не встревожить Австрии; несколько времени спустя это беспокойство обнаружилось в виде дружественного осведомления, с которым обратился австрийский посланник в Берлине, граф Кароли, к Бисмарку относительно того, что этот последний разумеет под свободой политики. Бисмарк отвечал на это осведомление, что это значит, что Пруссия и Австрия становятся в такие отношения, в каких они находились до 1864 г.

Симптомы были настолько тревожны, что необходимость быть готовым на всякий случай начала ощущаться весьма сильно, тем более что и неосторожные слова Ламарморы в палате, 8 марта, заставляли подозревать тайное соглашение между Пруссией и Италией. Император Франц-Иосиф собрал в Вене, для совещаний, командиров армий и корпусов и некоторых других генералов. Результатом совещаний была решимость приступить к вооружениям, ибо Австрия, по своей военной системе, нуждается в большем времени для приведения войск на военное положение, нежели Пруссия. Приготовления к нему были сделаны еще в феврале 1866 г.; вместе с тем приступлено к переговорам, в одиночку, с более дружественными из второстепенных германских государств, с тем чтобы обеспечить себе и их содействие.

В марте месяце вооружения в Австрии и в мелких владениях приняли такой характер, что Пруссия не могла не обратить на них внимания и решилась сделать запрос о том, какие причины побуждают Австрию прибегать к ним.

Ответ получен странный: вооружения были мотивированы жестокими преследованиями жидов чешским населением; тем более странный, что полки сосредоточивались к прусской границе, где и помина не было о преследовании жидов.

Пруссия отвечала на мобилизацию войск приказом, определявшим тяжкие наказания за всякое покушение к подрыву власти в герцогствах короля прусского и императора австрийского. Это подало повод к новому осведомлению графа Кароли: не хочет ли Пруссия силой разорвать гаштейнский трактат? Бисмарк отвечал отрицательно, но прибавил, что в делах такого рода словесные объяснения ничего не значат, ибо они неверно понимаются и дурно истолковываются, и что если австрийскому посланнику угодно получить более обстоятельное объяснение, то не соблаговолит ли он письменно формулировать свой вопрос. Этого сделано не было, а между тем вооружения принимали все более и более угрожающий характер.

Дело, казалось, достаточно назрело под покровом интриг и дипломатической тайны для того, чтобы перевести его в область открытого разрешения, вооруженною силою. Подходило время противникам посчитать свои силы.

Австрия, враждебная всякому ходу вперед, понимающая основным условием своего существования безусловный консерватизм, совершенно удовлетворяла тенденциям немецких партикуляристов и, следовательно, могла рассчитывать на их содействие в случае борьбы. Она являлась естественной защитницей установившегося в Германии порядка и потому была уверена в сочувствии всех мелких владетелей Германии, за исключением тех только, которые находились, по географическому положению своих владений, под непосредственным влиянием Пруссии.

И, сколько можно судить, в расчеты австрийского кабинета входило, как немаловажное условие успеха в борьбе, содействие этих мелких владетелей и то, что Пруссия очутится изолированной в германской среде. Но Австрия ошиблась в одном: эти мелкие владетели, как не призванные ни к какой политической роли, не были нисколько заинтересованы в мирное время держать свои вооруженные силы в удовлетворительном состоянии; от этого мобилизация сказанных сил мота быть произведена не иначе, как с большими проволочками. Притом же, эти владетели, даже предполагая соединение их ввиду общей опасности, не могли совершенно отрешиться от соперничества между собою. Одним словом, рассчитывать на то, чтобы их контингенты могли скоро собраться, составить что-нибудь целое, представляющее одну душу и одно тело, было полнейшей иллюзией. При этом можно подивиться одному только, именно тому, что австрийские государственные люди забыли затаенную цель установления Германского Союза, высказанную их же праотцом Меттернихом, которому принадлежит и идея его создания. «Они (члены Германского Союза) могут копошиться сколько угодно, но никогда ничего не сделают». Организация была соображена в этом смысле действительно превосходно: большая часть членов Германского Союза ничего сделать не могли; и странно, что Австрия думала теперь найти силу там, где прежде хлопотала о развитии бессилия.

Пруссия не сомневалась во враждебном отношении к себе мелких владетелей; но это ее не заботило. Бисмарк из тех людей, которые прямо смотрят на вещи; он не только не боялся этой вражды, но желал ее: чем открытее она обнаружилась бы, тем более будет основания не церемониться впоследствии с теми, кто ее обнаружит. Пришлось поискать союзников вне Германии. В продолжительность союза с Австрией Бисмарк плохо верил и, на случай разрыва, заранее озаботился, чтобы Пруссия не осталась одна против соединенных сил Австрии и Германии. Союзник представлялся вполне искренний, ибо союз был и в его интересах: это была Италия. Дело было начато издалека: в половине 1865 г. Пруссия вступила с Италией в переговоры о заключении торгового трактата между ею и таможенным союзом. Непосредственным последствием этих переговоров было признание Итальянского королевства мелкими германскими владетелями, входившими в состав таможенного союза, и вслед за тем торговый трактат, состоявшийся 31 декабря 1865 г. После этого в поводах к сближению не было недостатка; кончилось тем, что, в случае войны с Австрией, обе стороны не только обязались единодушно действовать против общего врага, но и положено было, что ни одна из них не имеет права без согласия другой заключать не только отдельного мира, но даже и перемирия. Окончательно состоялось это дело в марте 1865 г., через графа Говоне.

Между тем, благодаря инициативе Австрии, Пруссии можно было приступить к вооружениям и у себя дома. Перед началом вооружений в Пруссии заговорили уже совершенно открыто о том, к чему она имеет в виду стремиться. В депеше от 24 марта Бисмарк заявил мелким и средним государствам о необходимости, в которую поставлена Пруссия вооружениями Австрии, принять и со своей стороны меры к охранению Силезии. Вместе с тем, дабы уяснить положение, он спрашивал помянутые государства: на что Пруссия может рассчитывать с их стороны ввиду могущих возникнуть столкновений. К этому прибавлено было, что в настоящем своем устройстве союз не достигает цели; что, в случае нападения со стороны Австрии, Пруссия может рассчитывать на поддержку не союза, а отдельных государств, которые решились бы оказать эту поддержку вопреки духу союза. Желая знать, от кого она может ожидать этой поддержки, Пруссия предупреждает в то же время, что, каков бы ни был ответ на этот вопрос, она будет настаивать на необходимости политической и военной реформы союза.

Капитальную часть этой депеши составляла, конечно, угроза реформы союза, не могшей нравиться мелким владетелям, так как она могла иметь только один исход — стеснение их самостоятельности, в ожидании полного ее уничтожения.

Мелкие государства ответили на этот запрос 11-й статьей союзного акта, в силу которой союзные государства обязываются ни в каком случае не воевать друг с другом, а все могущие между ними возникнуть распри повергать на решение сейма, который принимает меры к соглашению противников, а в случае неудачи произносит приговор об исключении виновных из Союза.

Между тем Пруссия, декретами 27 и 29 марта, предписала начать переход на военное положение. Батальоны в провинциях, угрожаемых опасностью, предписано привести в усиленный мирный состав. Полевая артиллерия также поставлена на военную ногу и приступлено к вооружению крепостей. Это подало повод к дипломатической полемике, тон которой все менее и менее становился парламентарным. Она представляет неизбежное почти явление перед началом каждой войны и состоит из взаимных упреков на ту тему, кто первый начал вооружаться, из предложений разоружиться, из возражений в том роде, что нельзя разоружиться, когда и не думали вооружаться, что Австрия вооружается не против Пруссии, а против Италии, и притом во имя не одних своих, но и германских интересов, и проч., и проч. Поэтому, не останавливаясь на подробностях этой переписки, которая никогда не вела к тому, чтобы уладить дело, укажем только на главнейшие фазисы ее до того времени, когда она привела между Пруссией и Австрией к окончательному разрыву.

Депешей, давшей новый толчок развитию событий, было обращение Менсдорфа к Бисмарку еще раз серьезнее обдумать шлезвиг-голштейнское дело, что в переводе значило отдать Шлезвиг-Голштейн принцу Аугустенбургскому, не делая в то же время уступок Пруссии, которых последняя требовала в своих и германских интересах. В ответ на это Бисмарк решительно заявил волю Пруссии держаться венского мира и гаштейнского трактата, которыми всякое вмешательство третьего, а следовательно, и Германского Союза, исключается. Вместе с тем Австрия приглашалась действовать заодно с Пруссией в реформе союза. Ответ можно было предвидеть.

При этом было прибавлено, что Пруссия готова вступить в переговоры о том, на каких условиях Австрия может отказаться от своих прав на Голштейн.

Предложение о реформе Союза действительно было сделано 9 апреля. Не буду останавливаться на нем, ибо вскоре последует повторение его, только более энергическое. Замечу только, что сейм сделал попытку отделаться от этого предложения, пустив его на обсуждение возможно длинным путем. Довольно сказать, что комиссия для его разбора назначена была только 21 апреля.

Так как вооружения продолжались, то Пруссия вслед за тем обратилась к Саксонии, как к ближайшей соседке, с запросом, в каком положении находятся ее вооружения, и требовала, чтобы они были приостановлены. Бейст отвечал на это предложение просьбой к сейму, «не благоугодно ли будет ему постановить решение о предложении Пруссии, чтобы союзу был дан покой на основании 11-й статьи союзного акта». Предложение это было принято 24 мая, несмотря на протест прусского посланника против применения статьи 11-й, так как Пруссия на Саксонию не нападала; ответ на предложение требовался к 1 июня от обеих сторон.

К этому же времени относится попытка первостепенных держав уладить дело путем конференции — то же явление, которое входит как бы в привычку европейской дипломатии, хотя и служит более к потере времени, нежели к чему-нибудь положительному.

Настало 1 июня; полемика, тянувшаяся уже так долго, повторилась еще раз перед лицом сейма.

Австрийский посланник объявил, что Австрия зашла в уступках относительно Пруссии так далеко, как только позволяли достоинство Австрии и право Германского Союза.

Пруссия становилась в своих требованиях все притязательное и стремилась осуществить их, несмотря ни на что. Подобно тому, как после венского мира она угрожала вынудить очищение герцогств от союзных войск, в подобном же духе она действовала и против Австрии в вопросах о герцогствах, обратив его в вопрос силы и опираясь на иноземную помощь. Это обнаружилось еще в эпоху гаштейнского трактата и возобновилось с той минуты, как Австрия отказалась управлять Голштинией на основании принципов политики присоединительной.

Угрожаемая с двух сторон, Австрия не могла не приступить к вооружениям, но готова прекратить их против Пруссии тотчас же, если будет гарантировано, что она не подвергнется нападению ни в своих землях, ни в союзных.

Относительно дела о герцогствах она первая стояла за то, чтобы повергнуть его на усмотрение Союза, но, несмотря на все усилия, не могла склонить к этому Пруссию. Она предписала созвание голштейнских чинов, дабы знать мнение населения и принять его в уважение.

На это прусский посланник при Союзе, Савиньи, возразил, что мобилизация прусских сил вызвана вооружениями Австрии и что эти силы будут приведены на мирное положение только в том случае, если не только Австрия, но и прочие члены Союза отменят свои вооружения и станут к Пруссии в менее угрожающее положение.

«Если же, паче чаяния, сейм не в состоянии гарантировать мир, и если члены Союза будут сопротивляться столь необходимой и всеми признанной реформе, то из этого факта Пруссия должна будет вывести то заключение, что устройство Союза, в его настоящем виде, не соответствует его задаче, и что она будет поставлена в необходимость положить это убеждение в основание всех последующих своих решений». К этому прусский посланник прибавил обычные оправдания Пруссии по вопросу о герцогствах.

Во всех действиях Австрии Бисмарк видел окончательный разрыв гаштейнского трактата: он тотчас же обратился по этому предмету с протестом в Вену и вместе с тем адресовал ко всем уполномоченным Пруссии при европейских дворах известную депешу от 4 июня, в которой обвиняет Австрию в вызове на войну, мотивируя этот вызов намерением улучшить положение своих финансов или путем прусских контрибуций, или же почетным банкротством, под предлогом вынужденной будто бы войны. Едва ли летописи европейской дипломатии представляют документ более решительный за весь период со времени Наполеона I. В этом документе Бисмарк совершенно отрешился от изворотливости и осторожности, составляющей общую черту европейских дипломатов.

Одновременно с этой депешей было предписано губернатору Шлезвига, как только Габленц созовет голштейнские чины, немедленно занять Голштейн, предоставляя австрийцам занять гарнизоны в Шлезвиге, как было до гаштейнского трактата. На 5-е июня Габленц назначил собрание голштейнских чинов, а 7-го пруссаки вступили в Голштинию, и Мантейфель обратился к Габленцу с предложением организовать совместно с ним управление Шлезвиг-Голштейном.

Австрийцы не хотели возвращаться в положение догаштейнского трактата, и так как со слабой бригадой Калика нельзя было и думать о сопротивлении, то Габленц, сосредоточив войска в юго-западном углу Голштинии, отступил через Гамбург в Ганновер. По герцогствам разрыв состоялся.

Австрия, конечно, должна была употребить старания, чтобы свое дело сделать общим германским. 11 июня назначено было экстраординарное заседание, на котором австрийский посланник объявил, что поведением Пруссии в герцогствах уничтожен гаштейнский трактат и нарушен союзный мир; потребовал для восстановления последнего мобилизации союзной армии в течение 14 дней; вместе с тем предложил озаботиться о том, чтобы резервные части были в порядке и чтобы приняты были все меры для приведения армии в возможность действовать.

Прусский посланник объявил на это, что он не уполномочен отвечать на столь новое предложение.

Вместе с тем австрийский посланник настаивал на возможно скорейшем решении. В противность обычаям сейма, в силу которых самое ничтожное дело решалось не менее как в три заседания, здесь положено было дать Австрии ответ не позже 14 июня: так велики были опасения, внушаемые Пруссией. Этого довольно было Бисмарку, чтобы и относительно Союза стать в открытое положение. Еще от 10 июня он препроводил к немецким правительствам окончательное предложение о реформе, которое было заготовлено заблаговременно, в предвидении давно желаемой и так ловко подготовленной минуты, для того, чтобы пустить его в ход.

Первая статья этого предложения включала в состав Союза все до того находившиеся в нем земли, за исключением императорско-австрийских и королевско-нидерландских. В следующих пунктах, кроме устройства дел общего интереса, предлагалось: завести немецкий флот с общим бюджетом и союзными гаванями в Киле и Яде, под верховным заведыванием Пруссии; сухопутные силы разделить на две армии: северную и южную. Начальство над первой в мирное время принадлежит прусскому королю; над второй — баварскому. Каждая из них должна иметь свой общий бюджет, определяемый по соглашению с представителями нации. Каждая из армий управляется, под верховной властью помянутых главнокомандующих, особым военным советом, составленным из представителей государств, дающих контингенты в ту либо другую армию. Этот совет должен ежегодно отдавать отчет в своих действиях парламенту. Расходы по содержанию армии несет каждое из государств, пропорционально выставляемому контингенту. Экономия в военном бюджете составляет собственность военно-союзной кассы.

Понимается само собою, что союзный, по официальной редакции, парламент и союзная армия должны были на практике обратиться в прусский парламент, в прусскую армию. В какой мере этот проект мог понравиться мелким государям, из которых всякий привык считать себя самостоятельным властителем и иметь хотя и крошечную, но свою армию — видеть нетрудно. Что же до отношений Союза к немецким владениям австрийского императора, то проект предлагал определить их впоследствии, по собрании парламента.

Вместе с тем Бисмарк говорит, что так как предложение 9 апреля не имело успеха и настоящее положение переговоров не оставляет даже надежды на то, чтобы оно получило решение, то обстоятельство это побуждает Пруссию обратиться с последним предложением прямо к своим союзникам и просить их решить раз навсегда: расположены ли они, в случае, если война разрушит нынешние союзные отношения, заключить союз с Пруссиею на высказанных основаниях.

Роковой для Германии день 14 июня наконец наступил: будет ли принято или нет предложение Австрии? Прусский посланник протестовал против всякого делопроизводства по этому предмету, ибо по форме и содержанию австрийское предложение противоречило всем условиям Союза. Пустили дело на голоса: большинство оказалось в пользу Австрии.

Тогда Савиньи объявил, что он обязан предъявить сейму решение Пруссии: предложение Австрии противоречит устройству Союза и должно быть принято за прекращение его. Права Союза против членов простираются не далее экзекуции, для которой предписаны свои формы, пренебреженные в австрийском предложении. Притом же и поведение Австрии в Голштинии ни в каком случае не может считаться состоящим под покровительством союзных трактатов.

По мнению Пруссии, сейму следовало вернуть предложение Австрии как неправомерное, но:

«так как это не было сделано,

так как Австрия в течение трех месяцев вооружается и возбуждает к тому же и остальных членов Союза,

так как вследствие всего этого о значении § 2 союзного акта, поставляющего целью внутреннюю и внешнюю безопасность Союза, не может быть и речи,

так как в основании всех действий Австрии лежат тайные соглашения с прочими членами Союза,

то Пруссии остается признать уничтожение Союза за совершившийся факт».

Такого оборота дела австрийские дипломаты, по всей вероятности, не ожидали: восстановление Союза против Пруссии разрешилось уничтожением Союза. Но это значило как бы идти против общего отечества. Бисмарк слишком был опытен в дипломатической борьбе, чтобы дать противникам этот шанс. Объявление свое об уничтожении Союза Савиньи закончил следующим образом:

«Тем не менее, Пруссия не только далека от мысли считать разрушенными национальные основы, на которых зиждется Союз, а, напротив, намерения ее заключаются именно в том, чтобы придерживаться их и единства немецкой нации, стоящего выше всех преходящих форм, и объявляет, что она готова, на основании проекта реформы от 10 июня, заключить новый союз с теми из немецких правительств, которые будут к тому расположены».

В заключение прусский посланник, заявив о неприкосновенности прав Пруссии на собственность ее в Союзе и на распоряжения союзными суммами без согласия Пруссии, оставил собрание.

Дипломатическая кампания этим закончилась: от слов пришло время перейти к делу. Должно отдать справедливость Бисмарку: ходы были рассчитаны так искусно, что ни одна дипломатическая уловка Австрии и ее приверженцев не застала его врасплох. Пользуясь слабыми сторонами Союза, он вел его от одного нерасчетливого шага к другому, показал все его бессилие, которое вполне оправдывало последний удар его существованию.