Глава 1

Фехтовальщик

В тот ясный июньский вечер 1914 года на огромном плацу офицерской школы в Винер-Нейштадте, небольшом городке под Веной, царило небывалое оживление. На временной трибуне, устроенной из столов и скамей, взятых в солдатской столовой, не было ни одного свободного места; здесь сидели только офицеры разных родов войск. Унтер-офицеры и солдаты стояли вокруг плаца, посреди которого возвышался помост, напоминавший боксёрский ринг, только без канатов. Рядом с помостом стоял большой круглый стол, за которым с важным видом восседали десять офицеров. Перед ними лежали какие-то бумаги. Немного поодаль от помоста в три ряда стояли кресла, в которых вместе со своими взрослыми сыновьями сидели генералы его императорского величества Франца Иосифа.

Все они собрались здесь для того, чтобы посмотреть завершающие соревнования императорского войска по фехтованию. Целый год во всех гарнизонах Австро-Венгерской монархии проводились отборочные соревнования, чтобы теперь перед цветом венского воинства лучшие из лучших показали своё искусство, настойчивость и ловкость в этой рыцарской игре.

Хотя на плацу собралось не менее двадцати тысяч зрителей, здесь не было никакого беспорядка и шума, как это обычно бывает на подобных зрелищах. И это понятно. Здесь находились одни военнослужащие, за которыми следили бдительные взоры старших. В империи во всём соблюдался показной порядок.

И только зрители, сидевшие в первых рядах трибуны, вели себя несколько развязней и смелей. У них были на то причины. Представитель их дворянского племени и в этом году мог оказаться в числе первых. Молодой поручик граф Арнольд фон Инн стал финалистом в соревнованиях среди офицеров. Высокий, белобрысый до бесцветности, он гордо раскланивался со знакомыми из первых рядов трибуны. Затем он изящно поклонился сидевшим в креслах генералам, и на его бескровных губах появилась холодная улыбка. Его противник, пехотный поручик Вацлав Обадал, сидел пятью рядами выше, среди своих товарищей по гарнизону, и спокойно уплетал булку с маслом. Он был немного ниже фон Инна, но шире в плечах, а волосы его были чуть-чуть темнее, чем у австрийского поручика. Боем фон Инна и Обадала заканчивались офицерские соревнования. Противники не были знакомы: фон Инн жил в Вене, а Обадал — в Праге.

Два унтер-офицера, вышедшие в финал, сидели на принесённых из столовой табуретах. Каждому из них было не больше двадцати двух лет. Оба были среднего роста. У одного были каштановые волосы и красивое лицо, которое немного портили слегка косившие зелёные глаза. Другой выделялся среди всех присутствующих своей выразительной внешностью. Смуглый, с большими чёрными глазами, окаймлёнными по-девичьи длинными ресницами, большеносый, с щегольскими, чёрными как смоль усами, полными губами и энергичным, словно изваянным из камня лицом, он был представителем тех людей, которых в Европе можно встретить только среди вершин Динарного нагорья. В каждом его движении чувствовались несгибаемая воля и смелость. Оба финалиста дружески разговаривали, словно предстоящий поединок их не касался.

— Поверь мне, Пайо, — говорил смуглый, — я тебе, как брату родному, обрадовался. Вот уже целый год никого из наших краёв не встречал. В моём эскадроне почти одни швабы. Если бы не несколько чехов да поляков, совсем бы разучился говорить по-нашему. А так они мне по-своему, а я им по-сербски, и всё же друг друга понимаем.

— Я тебе, Олеко, тоже обрадовался. Я в пехоте. Там наших полно. И ты был бы с нами, если бы твой отец не был богат.

— Да, Пайо, в кавалерии служить неплохо. Отец каждый раз, как в Вену приезжает, деньжат отваливает. Конь и снаряжение у меня свои. Только люди не те. Иной раз думаешь: “Алекса Дундич, придётся ли тебе когда-нибудь вернуться домой!” Сейчас бы, кажется, перешёл в Сербию, чтобы всегда среди своих быть. И отца бы оставил. Пусть его торгует свиньями. Ты же знаешь, он своего дела бросить не может.

Их разговор был прерван громким восклицанием одного из сидевших за круглым столом. Вскоре на помосте появились двое бойцов — простых солдат. После обычной церемонии поединок начался. Глухо раздавались тяжёлые удары клинков. Бойцы дрались всё ожесточённей, забывая об осторожности. Вдруг один из них, более ловкий, искусным ударом вышиб саблю из руки своего противника. Толпа, наблюдавшая за поединком, зашумела. Побеждённый поздравил победителя. Комендант венского гарнизона, ещё крепкий старик, от имени императора вручил победителю миниатюрный меч из чистого золота. Оркестр заиграл гимн. Все стали по команде “смирно”.

Как только закончилось исполнение гимна, главный судья, тот самый, чей голос прервал разговор наших знакомых, вызвал унтер-офицеров Алексу Дундича и Павла Ходжича. По дороге к помосту Ходжич сказал Алексе:

— Ты мне, Олеко, всегда поперёк дороги становишься. Ещё в детстве ты меня всегда побеждал, когда мы встречались на острове посреди Савы. И камни бросал дальше, и бегал и прыгал лучше. Я, как только услышал, что ты вышел в финал, сразу понял — надеяться мне не на что.

— Ты победишь или я, мне всё равно, Пайо. Главное, наши побеждают. Вон, видишь, двое солдат? Оба загорцы. Ишь, обнимаются! Братья!

Главный судья не дал им долго разговаривать. Он не стеснялся в обращении с унтер-офицерами, к тому же не дворянами, фамилии которых оканчивались на “ич”. Со вступительной церемонией было быстро покончено. Поединок начался. Алекса в два прыжка оказался возле своего противника. Клинки скрестились. Ходжич стремительно наступал. Он был хорошим фехтовальщиком, но на этот раз он встретил такое умение и крепкую руку, что ему пришлось задуматься. Два его сильных удара были отбиты, и Ходжич отступил на один шаг. Алекса не двинулся с места. Ходжич вернулся, и клинки скрестились опять. Бойцы наносили удары, но безрезультатно. Искры снопами летели с клинков.

Возбуждение публики достигло предела. Никто не ожидал такого поединка. Старые генералы размахивали руками, как игрушечные паяцы, которых дёргают за ниточки. Словно какая-то невидимая сила перелила в их вялые вены пламенную кровь бойцов.

Наконец Ходжич решил, что наступил момент, когда можно применить свой излюбленный приём — обман. Он упал на правое колено, а затем вскочил, оттолкнувшись левой ступнёй. Проделав всё это с молниеносной быстротой, Ходжич нанёс удар необычайной силы. Но он был отбит.

Ходжич выругался по-сербски; его ругательство прозвучало на притихшем плацу, как выстрел из пистолета. Бойцы делали всё новые выпады. Когда Ходжич выругался, глаза Алексы загорелись каким-то странным блеском. Клинки продолжали высекать искры. Вдруг Алекса напрягся и нанёс страшный удар. Из руки Ходжича вылетела сабля и с глухим звоном упала на судейский стол. Тогда Алекса опустил свой клинок, подошёл к Павлу, в глазах которого стояли слёзы, стиснул его руку, обнял и увёл с помоста.

Снова повторилась та же торжественная церемония. Только на этот раз комендант гарнизона, сердечно поздравляя Алексу, немного подольше задержал его руку в своей.

Господа офицеры фон Инн и Обадал начали поединок осторожно, словно испытывая друг друга. Австриец был более ловок, но чех сильнее. Клинки скрещивались, искры летели, как стайки июльских светлячков. Чувствовалось, что чех берёт противника измором. Дыхание австрийца становилось всё более прерывистым. Сидевшие в креслах и первых рядах трибуны потеряли всякую степенность. Они во всё горло подбадривали своего родовитого бойца. Симпатии судей также явно были на его стороне. Только сознание того, что они судьи, не позволяло им орать, как все прочие. По мере того как разгорался бой, главный судья вместе со своим стулом всё ближе подвигался к помосту. Когда поручик Обадал оказался в углу помоста, который был подпёрт козлами, судья незаметно, но сильно толкнул опору. Доски прогнулись, и поручик растянулся во весь рост, выпустив из рук клинок, по которому его противник нанёс несильный удар.

По плацу разнеслось бешеное “браво”. Фон Инн поклонился креслам и кивнул головой первым рядам трибун. Поручик Обадал тем временем встал и протянул “победителю” руку. Тот сделал вид, что не заметил протянутой руки, и прошёл мимо.

В это время произошло нечто неожиданное. Дундич подошёл к судейскому столу и стал что-то взволнованно говорить по-сербски. Несколько рук с силой оттащили его. Раздались звуки гимна. Все встали. На этом соревнования и торжественная часть кончались. Но тут выступил комендант гарнизона:

— Господа генералы и офицеры, унтер-офицеры и солдаты, соревнования окончены, но я предлагаю выяснить, кто же является абсолютным чемпионом. Пусть чемпионы — солдат и унтер-офицер сразятся между собой, а победитель скрестит оружие с офицером, благородным фон Инном. Победителю в первом поединке я дам сто крон из своего кармана, а абсолютному чемпиону я подарю свою саблю, которая у меня ещё осталась с тех времён, когда я был поручиком и сражался добровольцем на франко-прусской войне.

Все присутствующие в знак одобрения устроили овацию. Солдату и Дундичу возражать не приходилось. Фон Инн мог отказаться, но ему было стыдно это сделать.

Первая пара вышла на помост. Не прошло и тридцати секунд, как противник Дундича сдался. Наступила очередь скрестить клинки с фон Инном. Тут к Дундичу подошёл поручик Обадал и сказал:

— Его нетрудно побить. Если он не был левшой, я бы его победил.

— А я сам левша. Вы бы его и так победили, если бы судья не подложил вам свинью. Выбил опору, доска прогнулась, и вы поскользнулись. Я поэтому и протестовал. Вот увидите, что я сейчас с ним сделаю.

Бойцы появились на помосте. Среди зрителей послышались возгласы: “Две левши”, “Белый и чёрный”.

У фон Инна была солидная школа, разнообразная тактика, хороший рефлекс и большая гибкость. Но ему недоставало того, чего у Алексы было в избытке. Австрийцу недоставало боевого задора и темперамента, то есть того, что делает искусство бойца совершенным.

Дундич сначала решил заставить фон Инна показать всё, что тот умеет. Унтер-офицер только защищался, легко отбивая удары, но ни на сантиметр не отступил от той позиции, которую занял в самом начале. Поручик налетал, как ястреб. Большинство зрителей болели за него, а Алексу начали освистывать. Только старые и опытные бойцы, на чьих лицах были видны шрамы от многих настоящих поединков, задумчиво качали головами.

Только тогда, когда поручик показал всё, что умел, действительно начался бой. Алекса перешёл в наступление, затем нарочно открылся. Поручик, рассчитывая нанести вернейший удар, сделал сильный выпад. Но Алекса лёгким движением тела уклонился от удара.

И вот уже третий раз поручик по своей вине падает на пол. Алекса каждый раз спокойно ожидал, когда противник встанет и сможет продолжать по единок. Теперь уже аплодировали ему, а над поручиком смеялись. Первые ряды трибун громко выражали своё негодование. Почему, мол, серб именно с фон Инном играет, как кошка с мышью? Старый комендант успокаивал их, так как некоторые стали уже доставать пистолеты.

Было опасно продолжать дальше подобную игру. Искусным приёмом он выбил клинок из усталой руки поручика. Потом он поклонился генералам и офицерам и сделал вид, что не заметил протянутой фон Инном руки. Алекса мстил за оскорбление, нанесённое поручику Обадалу. Солдаты, унтер-офицеры и часть офицеров аплодировали Дундичу, в то время как аристократы, сидевшие в креслах и первых рядах трибуны, чувствуя себя униженными, скрежетали от бешенства зубами.

Кто знает, что бы случилось с Алексой, если бы труба не проиграла сигнал тревоги. Через открытые ворота на плац галопом влетела группа конников — генералов и офицеров. Раздалась команда “смирно”. Один из конников, дождавшись, пока все успокоились, с пафосом заговорил:

— Довольно веселья! Пусть погаснет радость в ваших сердцах! Над всеми нами нависла мрачная туча несчастья. Августейший наследник престола Франц Фердинанд и его супруга убиты сегодня в Сараеве. Они пали от руки сербского наёмника. Это значит, что будет война. А теперь спокойно разойдитесь по казармам! Всем необходимо вернуться в свои части и ждать дальнейших распоряжений. Марш!

 

Глава 2

Пехотинец

Несмотря на то, что была уже глубокая ночь, Алексу, как только он пришёл в казарму, вызвал к себе командир. Алекса шёл к своему начальнику, обуреваемый тяжёлыми предчувствиями. Тот принял его весьма любезно, поздравил с победой и сказал:

— Полчаса тому назад я получил по телефону приказание отчислить вас из кавалерии и направить в семидесятый пехотный полк. Пять минут назад я получил письменное подтверждение. Вы были моим лучшим подчинённым. Я готов сам заплатить вам за коня и снаряжение, сколько вы захотите.

Весть о гибели престолонаследника и о войне не так взволновала Алексу, как эта последняя новость. На мгновение всё поплыло перед его глазами. Он вспомнил о своём эскадроне, о сабле, которую отец специально возил в Травник, где её закаливали и точили. Но Алекса тут же взял себя в руки.

— Очень жаль, — сказал он. — Но приказ надо выполнять. Коня и снаряжение я оставляю писарю Бергеру. Он давал мне уроки немецкого и французского языков. Спасибо вам за похвалу. Когда мне идти?

— Немедленно. Сопровождающий ждёт. Казармы пехоты находятся на другом краю города. Вы будете среди своих земляков. Я очень сожалею, но вы вчера слишком много забавлялись и к тому же эта плохая весть… Всё вместе и послужило причиной вашего перевода в пехоту. Можете идти!

Ничего не замечая, Алекса, как лунатик, шагал по венским улицам. После сегодняшних событий у него исчезли последние иллюзии относительно честности и рыцарского духа представителей монархии.

Наконец Алекса с солдатом остановились перед кабинетом дежурного офицера. Солдат не поверил своим глазам, когда Алекса вместо нескольких грошей на чай протянул ему маленький золотой меч.

— На, возьми, разломай и продай! Если этого не сделаешь, скажут, что украл. Мне он не нужен. Можешь идти. А я к дежурному.

Солдат не стал дожидаться повторения приказания и исчез.

Алекса вошёл к дежурному офицеру. Там его встретил молодой, бледный и худой поручик с моноклем в глазу.

— Итак, унтер-офицер Дундич. Хорошо! Я вас ждал. Мне уже сообщили по телефону… Так это вы оскорбляете офицеров, и к тому же ещё дворян?

Офицер позвонил. Появился солдат.

— Отведи этого в зал, в унтер-офицерский угол! Только тихо! Солдаты спят. Марш!

Потом, обернувшись к Дундичу, сказал:

— А с вами мы ещё завтра поговорим.

Каково же было удивление Алексы, когда наутро, проснувшись по сигналу трубы, он увидел на соседней кровати Ходжича. Тот ещё спал. Алекса подошёл к нему и стал будить:

— Подъём! Вставай, Пайо! Разоспался, как грудкой ребёнок. Вставай!

Ходжич, наверное, не так бы удивился, если бы вдруг узрел перед собой самого Франца Иосифа. Он вскочил, словно его кто крапивой хлестнул.

— Ты, Олеко! Почему ты здесь? Целую ночь ты мне снился, а теперь, на тебе, наяву вижу. Почему ты здесь, друг?

Пока Ходжич одевался, Алекса в нескольких словах объяснил ему, в чём дело. Появился вчерашний дежурный.

— Что? В гусарской форме! — начал кричать поручик. — Отведи его сейчас же на склад, пусть получит нашу — пехотную. Кстати, там сегодня выдают новую форму, оружие, снаряжение и боевые патроны.

Хотя Дундич уже привык к грубому обращению начальников, но всё же поведение поручика ему не понравилось. Он молча пошёл за Ходжичем к складу, как во сне, переоделся, получил винтовку, штык, пистолет, снаряжение и боевые патроны. Из щеголеватого гусарского унтер-офицера он превратился в серого пехотного солдата с унтер-офицерскими нашивками.

В следующие несколько дней Дундич познакомился почти со всеми солдатами 70-го полка. Это был известный полк, солдат его в народе звали зибцигерами. Все они были из Срема. Встреча с земляками и лихорадочная подготовка к отправке на фронт отвлекали его от мысли о том, как несправедливо с ним поступили. Каждое утро унтер-офицеры раньше всех уходили на стрельбище, где под руководством поручика Ганса обучались стрельбе из пистолета. Алекса первым, почти не целясь, выпускал свои десять пуль в центр мишени и затем задумчиво наблюдал, как стреляют остальные унтер-офицеры и как ругается поручик. Он оставил Алексу в покое, увидев, что унтер-офицер оказался не только первым фехтовальщиком, но и первым стрелком в империи. Пока остальные упражнялись, Алекса иногда читал какой-нибудь французский или немецкий роман, чем вызывал восхищение своих товарищей и откровенную зависть поручика, который не мог удержаться, чтобы не спросить Алексу:

— А ты не… а ты не дворянин?

— Нет, господин поручик, я сын торговца свиньями. Закончил учительскую школу. Я серб, а в моём краю, видите ли, нет дворян.

— Дикари!

— Нет, господин поручик. Сербы — добрый и трудолюбивый народ. Извините, но я должен вам кое-что сказать. Были времена, когда сербские короли пили из золотых чаш, а германцы ещё были людоедами. Это исторический факт, господин поручик!

Лицо поручика Ганса стало белее мела. Неизвестно, что бы случилось с Алексой, если бы на боку его не висел пистолет. Поручик понял, что пощёчина, которую он собирался влепить этому унтер-офицеру, будет последним делом, которое ему суждено совершить в его жизни. И он только процедил сквозь зубы:

 — Невежа, дикарь!

— Позвольте, — продолжал Алекса, — я вам расскажу один анекдот. Вы, наверное, знаете, что основатель нынешнего Сербского государства князь Милош посетил ваш престольный город. Он был неграмотен, но весьма смышлён. Одного только он никак не мог понять: кто такие аристократы? Так как никакие объяснения не помогали, один из сопровождавших его австрийских офицеров сказал ему, что аристократы — это те люди, которые нигде не работают, а живут как заблагорассудится. “А, — догадался князь Милош, — и у нас такие встречаются, только мы их называем не аристократами, а бродягами”.

 

Глава 3

Фронтовик

 Объявлена война. Австро-Венгерская империя вместе с Германией и Турцией начала войну почти со всей Европой. 1 августа 1914 года царская Россия тоже вступила в войну на стороне Франции и Англии. Маленькая Сербия утопала в крови. Алекса жил и работал, как в бреду. Ему было жаль своих братьев с той стороны Савы. Иногда он делился своими мыслями с Ходжичем. Тот охотно слушал его, но, кажется, не понимал.

Однажды вечером весь полк отвели на железнодорожную станцию, посадили в вагоны, и поезд пошёл по направлению Праги. Перед рассветом эшелон остановился в открытом поле. Вскоре в вагоны погрузились солдаты одного чешского пехотного полка.

Каково же было удивление Алексы, когда в его вагон вошёл поручик Обадал. Они поздоровались, как старые знакомые. Алекса уступил поручику половину своего деревянного сундука. Обадал сел, а затем обратился к своему вестовому:

— Крейч, если кто будет спрашивать меня, скажи, что я занят. Понимаешь, — обернулся он к Алексе, — с того вечера в Вене я совсем не переношу этих швабов. Столько кричат о храбрости и чести, а сами в любой момент готовы свинью подложить. А теперь нас посылают против русских на убой, — говорил поручик тихо, чтобы его не слышали другие солдаты. — Ну давай располагаться да спать.

Поезд резко остановился, так что спавшие ткнулись носами в спины своих соседей. Был уже день. Разбуженные резким толчком, Алекса и Обадал сначала не могли понять, в чём дело, а потом рассмеялись.

— Меня ещё никогда так нежно не будили, — сказал поручик.

Ночью состав остановился в лесу. Солдаты построились и рассчитались. Не хватало почти тридцати человек. Из полка Алексы исчез только старый босниец. Остальные были из чешского полка. Поручик Ганс крыл на чём свет стоит русских, сербов, чехов и прочих славянских дезертиров.

Полки вышли из лесу и через болота направились к затихшему полю боя. После двух часов хода полки прошли мимо перевязочных пунктов и временных складов, миновали позиции артиллерии, а потом по ходам сообщения чешский полк пошёл налево, а сремский — направо. Они сменили два полка тирольских стрелков, которым в один прекрасный вечер казаки устроили такой погром, что из этих полков нельзя было сформировать даже одного взвода. Но окопы и землянки были в прекрасном состоянии, что свидетельствовало о деловой педантичности немцев.

Алекса и Ходжич разместились вместе в одной из небольших землянок, расположенных рядом с землянкой поручика Ганса. Тут-то Алекса и пожалел, что расстался с кавалерией.

— Живём в норах, как мыши, Пайо! — сказал он и запел песню “Ни заря, ни белый день…”.

— Ты что, с ума сошёл? Замолчи! — разорался поручик Ганс. — До русских окопов всего какая-нибудь сотня метров. Там всё слышно, что ты поёшь. Они узнают, что вместо тирольцев пришли другие, худшие солдаты…

— Это ещё как сказать, господин поручик. Мы ещё только пришли. Увидим.

— И смотреть тут нечего! Наше дело подчиняться — и всё!

Поручик Ганс хотел добавить что-то ещё, но, услышав залп, который дала австрийская артиллерия, испуганно бросился на землю. Алекса, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, сказал вполголоса:

— Что касается офицеров, то уже известно, которые храбрее.

Проходили дни, недели, наконец, месяцы, но никаких событий на фронте в Галиции не происходило. Кроме коротких артиллерийских дуэлей на рассвете, не случалось ничего, что могло бы оживить однообразную окопную жизнь солдат. Большую часть времени они проводили за игрой в карты. Время от времени поднимался шум из-за исчезновения какого-нибудь чешского солдата. Поручик Обадал, проводивший целые дни с Алексой и Ходжичем, только загадочно улыбался, когда его спрашивали о том, что происходит в чешском полку.

— Беднота ищет лучшей доли, — отвечал он. — Какое моё дело, о чём думают солдаты. Для этого существует разведывательная служба. Да и в России много бедноты.

На этом объяснении разговор обрывался. Собеседники поручика никак не могли понять, что он хотел этим сказать.

Весна 1915 года не принесла никаких перемен в жизни Алексы. Первое время велась перестрелка, а потом и она прекратилась. На австрийский артиллерийский огонь с русской стороны больше не отвечали. Австрийские офицеры объясняли это бедностью русских. Поручик Вацлав (так Алекса и Ходжич стали называть Обадала) по своему обыкновению не возражал.

— Конечно, беднота, — говорил он, — хоть земля у них и богаче нашей.

Окопная жизнь надоела Алексе. Когда однажды между окопами появился обезумевший от выстрелов белый конь — он словно с неба упал на ничейную землю, — Алекса не выдержал. Он не сводил глаз  с гордого коня, метавшегося между окопами. Из обеих траншей солдаты высунули головы и смеялись, ещё больше пугая бедное животное.

Алексу словно толкнули, он выскочил из окопа и побежал к коню. В несколько прыжков он оказался возле коня и в следующий момент уже был на его спине. Громким “ура” обе траншеи приветствовали его поступок. Никому из русских и в голову не пришло снять из трёхлинейки горделивого всадника, который, похлопывая коня по шее и стискивая коленями его бока, направился к австрийской стороне. Вдруг Алекса громко вскрикнул — конь одним махом перескочил австрийскую траншею и галопом помчался в тыл.

Почти все русские вышли из окопов. Они следили взглядами за Алексой, исчезавшим вдалеке, и их широкие лица сияли от удовольствия. Они повторяли:

— Молодец, атаман, настоящий джигит! Услышав неожиданный шум, поручик Ганс, с достоинством уплетавший в землянке своё любимое блюдо — жареный картофель, схватил карабин и выбежал из землянки. Он вообразил, что уже началось давно ожидавшееся русское наступление. Недолго думая, он стал целиться. Вдруг на левое плечо его легла чья-то железная рука.

— Доброе утро, коллега, — поздоровался с ним поручик Вацлав, улыбаясь.

Вздрогнувший от такой неожиданной вежливости, поручик Ганс опустил карабин и удивлённо протянул руку. Тем временем русские скрылись в окопах, а Алекса уже давно заехал в ближайший лесок.

То, что происходило на лесной поляне, было одновременно и смешно и грустно. Алекса обнимал коня, в следующую минуту пускал его в бешеный галоп, потом соскакивал с него и, держась за гриву, бежал рядом, затем несколько раз подряд перескакивал через него, и так продолжалось без конца.

Почти весь штаб, который размещался в шатре на другой стороне поляны, наблюдал за этой игрой. Генерал приказал одному из младших офицеров прекратить это дурачество Офицер пошёл к Алексе и стал кричать. Когда это не помогло, он вытащил пистолет и выстрелил в воздух.

Алекса тут же остановил коня и выкинул последний трюк. Он трижды похлопал белого коня по крупу, и тот, к великому удивлению всех присутствовавших, послушно лёг на землю. Зрители удивились ещё больше, когда Алекса встал на колени, нежно обнял коня и поцеловал его в чёрную звезду на лбу. После этого он опять похлопал коня. Конь встал, и Алекса направился к офицеру. Минутой позже он уже стоял перед генералом, который с явной симпатией наблюдал за всадником и конём.

— Что это значит? — спросил генерал. Алекса в нескольких словах объяснил ему всё.

— Хорошо, хорошо, мне всё ясно, — сказал генерал, — но я никак не могу понять, почему из тебя, пехотинца, получился такой прекрасный наездник.

— Я до войны был в кавалерии, — мрачно ответил Алекса.

— Так ты гусар?! Почему же ты тогда здесь? Как тебя зовут? Кто ты?

Генерал, очевидно, ожидал услышать какую-нибудь аристократическую фамилию, предполагая, что необузданный дворянчик был сослан в пехоту за какие-нибудь юношеские проказы.

— Я бывший кавалерийский, а ныне пехотный унтер-офицер Алекса Дундич.

— Дундич, Дундич, — задумчиво повторял гене рал. — А ты случайно не тот Дундич — серб, абсолютный чемпион страны по фехтованию?

— Именно тот, господин генерал! — ответил Алекса.

Генерал был очень удивлён. Но скоро выражение удивления на его лице сменилось весёлой улыбкой.

— Значит, это ты сбил спесь с фон Инна. Нельзя было этого делать, — лукаво продолжал генерал. — Ты знаешь, он дворянин. Нам, плебеям, можно только подчиняться. Значит, ты самовольно ушёл с позиции. Я могу тебя наказать. Но конь — это военный трофей. Поэтому тебя нужно наградить. Наказание и награда взаимно исключают друг друга. Возвращайся туда, откуда пришёл, и больше не выкидывай таких штук, как тогда с фон Инном и сегодня с этим конём.

Он явно был доволен своей последней фразой.

— Скажи своему командиру взвода, что генерал Циглер сам во всём разобрался, и поэтому пусть он тебя на сегодня оставит в покое.

Алекса поблагодарил, повернулся налево кругом и направился к передовым позициям. Сделав несколько шагов, он обернулся, поглядел на коня, которого держал поручик, и невольно свистнул. Конь встал на дыбы и так жалобно заржал, что у Алексы по спине пробежала дрожь.

— Смотри, накажу, шалопай! — крикнул ему генерал.

Довольный утренним приключением и в то же время расстроенный, что оно так скоро кончилось, Алекса вернулся к себе в окоп. Не успел он подойти к своим, как поручик Ганс стал кричать:

 — Ты что думаешь, война — это цирк или ипподром?! Пойдёшь под военный трибунал. Ты мне всю жизнь отравляешь своим присутствием. Ходжич, возьми четверых солдат, пусть его свяжут и отведут в штаб.

Тут подошёл телефонист и доложил:

— Вас вызывают к телефону, господин поручик.

Пока Ходжич растерянно мялся, не зная, как ему поступить, поручик уже вернулся. Зло поглядев сначала на Алексу, потом на Ходжича, он мрачно скомандовал:

— А ну, марш по своим местам!

 

Глава 4

Военнопленный

Снова потянулись однообразные дни окопной войны. Погода была такая дождливая и холодная, что казалось, даже воздух заплесневел. Однажды майским вечером небо стало чистым, как стёклышко. Солдаты, стосковавшиеся по тёплой погоде, вообще не спали. Под утро вдруг загремели пушки, но на этот раз русские. Казалось, что их тысячи, так как обычной австрийской канонады не было даже слышно. Чем больше светало, тем сильнее был артиллерийский огонь, превративший австрийские позиции в сущее пекло.

В то время как все уже были на ногах, Алекса, несмотря на грохот, напоминавший извержение вулкана, спал как убитый. Вдруг гаубичный снаряд угодил прямо в его землянку. Он проснулся, но почти сразу же потерял сознание.

Огневой вал стал крушить австрийские окопы на много километров в глубину. Тысячи австрийских солдат и большое количество военных материалов попали в руки русской армии. Среди огромной массы военнопленных были также полки Алексы и Вацлава.

Два дня и две ночи плелась усталая печальная колонна военнопленных по грязным дорогам Галиции. Алекса, которого несли два его товарища, был в жару и бредил. Он был контужен; правая сторона грудной клетки была так разворочена, что виднелись оголённые рёбра. Наконец на третий день колонна остановилась у небольшой железнодорожной станции. Тут пленных сначала пересчитали, отделили здоровых от раненых и больных. Потом некоторых отвели, а некоторых отнесли в ближайший хлебный склад, превращённый в госпиталь. Высокий казачий офицер остался глух ко всем просьбам Вацлава и Ходжича, хотевших сопровождать Алексу. Два русских санитара отняли у них носилки и понесли раненого к складу. Группа казаков загоняла остальных пленных в открытые вагоны эшелона, впереди которого уже дымил паровоз.

Вацлав и Ходжич беспокойным взглядом провожали носилки, пока они не скрылись за углом.

Тяжёлый запах йода и свежей крови заполнял одну-единственную больничную палату, в которой, насколько это позволяли условия, было довольно чисто. Кроватей не было. Раненые лежали вдоль стен на носилках. Носилки с Алексой, которые были последними, встретил высокий врач лет пятидесяти в белом халате, из-под которого виднелись полковничьи погоны. Его сопровождала сиделка, девушка лет двадцати.

— Вот ещё один австриец, господин полковник, — сказал один из санитаров. — Не жилец он уже на этом свете.

— Я тебя просил, Иван, не ставить диагнозы и не говорить мне, кто пациент. Для нас все одинаковы: и русские, и немцы, и австрийцы, и французы, и турки… Нам необходимо лечить всех одинаково. Поставьте носилки здесь, в углу! А ну-ка я погляжу…

Санитары опустили носилки с Алексой гораздо осторожнее, чем несли. Врач наклонился над раненым, а девушка присела на колени и стала открывать большую сумку, которую она держала до этого в руках. Санитары стали небрежно разрывать гимнастёрку Алексы, чтобы снять её.

— Осторожней, — сделала им замечание девушка. — Ведёте себя, как мясники.

— Галя, голубушка моя, этому одежда долго не понадобится, — обратился врач к санитарке.

— Прости, папа, — кротко сказала девушка, опустив большие голубые глаза. Затем она сама стала разбинтовывать грудь Алексы.

Врач, полковник Игорь Петрович Березовский, вместе со своей дочерью Галей и двумя санитарами надолго задержался возле раненого Алексы. Когда осмотр окончился, на их лицах можно было видеть крупные капли пота. Заметив вопрошающий взгляд дочери, врач ответил:

 — В таких случаях медицина почти бессильна. Контузия всего тела, пять переломленных рёбер и, вероятно, повреждение внутренних органов. Всё зависит от организма самого раненого. Я верю, что он выкарабкается. Вот уже третий день, как он ранен, а раны свежие, словно его задело всего полчаса тому назад. И самое главное — за всю свою почти тридцатилетнюю практику никогда не видел ничего подобного. Тело у него как стальное, ни грамма жира. Несмотря на то, что он уже три дня без сознания, рефлексы сохранены. В общем завтра утром отправим его на санитарном поезде в Варшаву, а там что бог даст.

После трёх дней бессознательного состояния Алекса, наконец, медленно открыл глаза и встретился взглядом с девичьими глазами цвета ясного горного неба.

— Где я? — едва слышно проговорил Алекса.

Галя стала быстро объяснять ему по-русски, что он военнопленный и находится в русском временном госпитале и что завтра он будет перевезён на санитарном поезде в настоящий госпиталь в Варшаве. Алекса по-немецки ответил, что не понимает, и закрыл глаза. Галя присоединилась к отцу, который обходил остальных раненых, но каждую минуту она невольно бросала взгляд на Алексу, лежавшего в углу на носилках.

Придя утром, чтобы до отправки ещё раз посмотреть на своих пациентов, доктор Березовский был весьма удивлён, увидев свою дочь, которая сидела на ящике из-под лекарств возле носилок Алексы и разговаривала с ним по-французски, в то время как дежурный санитар крепко спал рядом с носилками на изорванной гимнастёрке раненого, укрывшись Галиным больничным халатом.

— Что это значит, Галина? — строго спросил её отец.

Девушка смутилась, раненый открыл глаза, а санитар вскочил как ошпаренный и стал рассказывать о состоянии больного. Врач добродушно улыбнулся и сказал Гале:

— Я думаю, ты не откажешься сопровождать раненых до Варшавы и остаться там. Все эти кочёвки по фронту во время наступления не для тебя. Во время окопной войны было гораздо легче.

— Хорошо, папа, раз тебе так хочется, — послушно согласилась девушка.

Врач обратился к Алексе по-французски:

— Как поживаете, друг мой?

— Спасибо, так себе, — ответил Алекса тоже по-французски.

Полковник Березовский расспросил его, кто он, откуда и, узнав, что Алекса серб, сказал:

— Ваши братья из Сербии вместе с нами геройски сражаются против немцев, а вы бились против нас. Поистине чёрт те что происходит в этом мире!

— Я преданный гражданин своего государства и поклялся верно ему служить. К сожалению, ваше внезапное наступление не дало мне возможности участвовать в настоящем бою.

Затем полковник обратился к Гале:

— Иди собирайся! Может случиться, что вы долго будете ехать, хотя вам следовало бы уже вечером быть в Варшаве.

Взглянув на Алексу, Галя ушла собирать свои вещи.

В Варшаве раненые были сразу же доставлены в военный госпиталь, который находился вблизи известного варшавского парка Лазенки. Алексу поместили в палату для военнопленных на последнем этаже госпиталя, откуда был виден весь парк с развесистыми старыми деревьями, искусственными озёрами и дворцом польского короля Станислава Августа.

Алекса был прикован к кровати три месяца. Всякое небольшое усилие вызывало температуру. Девушка регулярно приносила ему французские и немецкие книги, которые брала в ближайшей библиотеке на улице Багатела. Однажды вечером она принесла ему растрёпанную книгу без обложки, сказав, что это “История сербов”.

Целыми днями Алекса бесчисленное множество раз перечитывал эту книгу и всё больше убеждался, что те народные сказания, которые он слышал в детстве от слепого гусляра, ничто в сравнении с кладом, открывшимся ему в этой книге. Алекса попросил Галину чаще приносить ему сербские книги.

Когда наступила золотая осень, Алекса смог встать с кровати. Сначала он ходил по комнате, а затем стал спускаться во двор. В конце сентября Галя предложила ему пойти прогуляться в Лазенки. Он удивлённо посмотрел на неё и сказал:

— Может быть, вы забыли, что я простой военнопленный?!

— Нет, если вы наденете сапоги, а поверх белья накинете больничный халат, никто не будет возражать против того, чтобы мы с вами вышли в парк.

С тех пор каждый день по два часа они проводили, бродя по дорожкам парка. Всегда спокойный и хладнокровный Алекса теперь волновался всякий раз, когда Галя опаздывала и приходила даже на пять минут позже назначенного времени. Какое-то до сих пор неведомое ему, необъяснимое чувство переполняло его каждый раз, когда он думал о Гале. Мысль о том, что это любовь, он отбрасывал, понимая своё положение. И только когда в один прекрасный день Галю до дверей его палаты проводил красивый, темноволосый, высокий русский офицер, он понял, что Галя стала частью его самого, душой его души, что она завладела всеми его чувствами. На самом деле между девушкой и офицером произошёл довольно неприятный разговор.

— Галина Игоревна, — сказал ей молодой офицер, — все говорят, что вы чересчур заботитесь об этом молодом пленном австрийце. Я лично не вижу в этом никакого греха. Он серб, православная душа… Но я считаю своим долгом, как друг семьи, обратить ваше внимание на эти разговоры. Вот видите, либеральность вашего отца проявляется и в вас.

— К чему вы мне всё это говорите, Александр Николаевич? — усмехнулась девушка. — Меня, простую студентку-медичку, никто здесь почти не знает. Все меня знают как сестру милосердия Галю. Вообще кому какое дело до моей особы! Олеко, — она впервые так назвала Алексу, — прекрасный товарищ, он интересный и образованный человек. Пленные говорили мне, что во всей австрийской армии нет ему равных в фехтовании и стрельбе. Думаю, что этого довольно, чтобы его общество было для меня интересным, — насмешливо закончила девушка.

— Он невежа. Сын торговца свиньями, — мучимый ревностью, проговорил граф Александр Николаевич и тут же пожалел о сказанном.

— Среди дворян тоже есть невежи, — ответила Галя и пошла по коридору в комнату Алексы.

Сидя с Галей на скамейке в парке, Алекса выглядел более грустным, чем обычно. Разговор не клеился. Оба молчали. Вдруг Алекса как бы про себя спросил по-сербски:

— Кто бы мог быть тот офицер, который провожал вас сегодня?

Галя поняла вопрос, который мучил Алексу, и, взяв его руку, смущённо ответила по-русски:

— Для меня — никто, мой Олеко, никто, клянусь тебе!

Они молча вернулись в госпиталь. Там их подстерегала неожиданность. Перед дверью палаты Алексы их встретил солдат, которому было приказано доставить раненого австрийского унтер-офицера в лагерь для военнопленных. Смертельная бледность покрыла лицо Галины. Алекса почувствовал, как его грудь сдавила доселе незнакомая боль. Девушка протянула руку и прошептала:

— До свиданья, Олеко!

— До свиданья, Галя!

Она повернулась и твёрдой походкой пошла по коридору. В конце коридора появился граф Александр Николаевич. Галина окинула его презрительным взглядом и прошла к себе. Через полчаса немного бледная, но абсолютно спокойная она вернулась к больным.

Тем временем Алекса, получив чью-то довольно изношенную форму, оделся и вместе со своим конвоиром двинулся к главному варшавскому вокзалу. Через полчаса он уже был в вагоне, переполненном военнопленными из всех краёв Австро-Венгерской монархии и вильгельмовской Германии.

Лагерь располагался в брошенном кирпичном заводе, находившемся неподалёку от небольшого городка. Большое помещение было пусто. Совершенно усталый, Алекса бросился на первый попавшийся ворох соломы и сразу уснул.

Целую неделю Алекса отсыпался, так как никто не интересовался им. Ел чёрную кашу, пил чай без сахара и валялся на солнце. Затем во дворе лагеря появился опрятный старичок и стал разглядывать пленных. Увидев Алексу, он, не говоря ни слова, взял его за руку и поволок к выходу. Алекса ничего не понимал. Часовой у калитки засмеялся и протянул старику руку. Тот сунул ему в ладонь несколько смятых бумажек. В канцелярии, которая помещалась недалеко от лагеря в деревянной, крытой соломой хате, заспанный фельдфебель достал дело Алексы. Старик получил бумажку, за которую заплатил десять рублей. Когда он, наконец, захотел вместе с Алексой уйти, фельдфебель остановил его:

— Так нельзя, Остап. Ты что, забыл, о чём мы с тобой договорились?

— Та хиба ж я отказываюсь? Нехай хлопец тут постоит, пока я до возу слетаю.

Старик вышел, но вскоре вернулся, неся в руках бутылку водки и полотняный мешочек, полный пирожков, которые вытряс перед фельдфебелем. Низко поклонившись, он взял Алексу за руку и пошёл к возу, стоявшему неподалёку от канцелярии.

Солнце уже клонилось к западу, когда Алекса и старик покидали городок. Старик заговорил только тогда, когда они отъехали от города довольно далеко:

— Меня кличут Остапом Ивановичем Карпенко. У меня десять гектаров земли. Правда, плоха землица, песок. Да четыре коня, да корова, да жинка. Считается, что у меня ещё есть сын, а его-то как раз и нет. Забрали его, вражьи дети, осенью в армию. Прослышал я, что крестьянам пленных дают. В поле уже делать нечего, да всё равно, дай, думаю, и я возьму какого-нибудь хлопца, чтобы нам скучно не было. Всё веселей в хате будет. Разве я сам не могу за скотиной ходить? Могу. Я тебя выбрал, потому что ты человек горячий. Я людей и коней насквозь вижу. Вот моя Марусенька обрадуется! Больно уж ты на нашего Ваньку похож.

Всю дорогу домой старик не умолкал. Его жена, сухая, смуглая старуха, встретила их приветливо и даже угодливо. Она внимательно разглядывала Алексу. Узнав, что он серб и православный, старуха хотела даже поцеловать ему руку, но он решительно воспротивился этому.

…Дни становились всё короче и холодней. Алекса вставал рано. Он во всём заменил старика, который целыми днями сидел на печи и от скуки дразнил старуху, которая постоянно молилась перед иконами.

— Молится перед этими досками, а я их купил у одного пьяного бродяги монаха. Я верю только в людей, да и то в плешивых. Говорят, они умней. Вот и Ванька пишет, что здоров и командир у него плешивый. Это хорошо.

Алекса наводил порядок в хозяйстве, ухаживал за скотиной. Особенно хорошо выглядел белый конь-трёхлетка, любимец Алексы. Алекса целые часы проводил на коне, разъезжал по лугу у реки. Он выделывал на нём всякие рискованные упражнения, а потом купался в холодной реке. Крестьяне из села, не видевшие до сих пор ничего подобного, только крестились. Хорошая пища и чистый воздух быстро сделали своё дело. Алекса совсем забыл, что был когда-то тяжело ранен. Но одна рана не давала ему покоя. Лёжа на сене на чердаке конюшни, он засыпал и просыпался с мыслью о Гале. Иногда он думал и о молодом русском офицере, который провожал её в тот памятный день.

Научившись говорить по-украински, Алекса достал букварь и стал изучать русский язык. Вскоре он послал Гале открытку.

Накануне Нового года из Варшавы пришла телеграмма: “Олеко, тебе и твоим желаю счастья в 1916 году. Твоя Галя”. Впервые за много месяцев пребывания Дундича у Карпенко старики услышали, как Алекса запел какую-то грустную песню. Некоторые слова этой песни были понятны и им.

Пришла весна. Галя и Алекса регулярно переписывались. По просьбе Алексы отец Гали выхлопотал, чтобы рядового Ивана Остаповича Карпенко отозвали с фронта и назначили к нему в денщики. От Гали приходили посылки с книгами, в основном сербскими и русскими.

Хутор Карпенко становился Алексе тесным.

 

Глава 5

Доброволец

 Однажды в субботу, в конце весны, Алекса, идя по городу, услышал сербскую песню:

Прохожие удивлённо смотрели на юношу, сорвавшегося с места и побежавшего в том направлении, откуда доносилась песня. Вскоре он оказался перед зданием, которое когда-то было школой, и во дворе увидел солдат, которые пели и разговаривали друг с другом на родном языке Алексы. Алекса крикнул им:

— Кто вы, добрые люди?

— Сербы, добровольцы, солдаты, — ответили ему они. — Разве ты ещё в плену?

Тут в дверях появился офицер и, удивлённый, остановился. Увидев его, Алекса помедлил мгновение, а потом побежал к нему со словами:

— Пайо, старый друг, и ты здесь!

Ходжич (это был он) пожал руку Алексы, уклонившись от объятий, и сказал:

— Ты жив, Олеко, чёрт тебя побери?!

Ходжич объяснил Алексе, весьма удивлённому подобной встречей, что это один из многих сербских добровольческих отрядов, которые плечом к плечу с русскими братьями борются против немецких и турецких захватчиков, что они здесь ожидают коней, которые будут реквизированы у крестьян, и что он счастлив видеть Алексу, которого уже и не чаял видеть в живых.

— Я сегодня же всё улажу, — сказал Ходжич. — Ты знаешь, я офицер. Закончил школу. Завтра придёшь и станешь добровольцем. Только смотри, уважай старших, — полушутливо, полусерьёзно добавил Ходжич. — Простись со своей подругой, если она у тебя есть. Теперь ты свободен, можешь даже венчаться, если у тебя не все дома.

Ходжич повернулся и ушёл, не попрощавшись.

При последних словах Ходжича сердце Алексы переполнилось радостью. Ещё немного поговорив с солдатами, он вернулся на хутор. Весть о его отъезде расстроила семью Карпенко. Старуха даже заголосила:

— Мой Олеко, Ванюшка мой, соколики мои, красавцы мои! На кого же вы меня покинули!

Старый Остап сначала закричал на старуху, словно это она была виновата в том, что Алекса уезжает, а потом и сам расплакался. Крестьяне, услышав горестные крики, подумали, что с фронта пришла плохая весть, и стали собираться в дом Карпенко. Видя, что старики плачут, женщины тоже заплакали. Мужчины говорили:

— Вот и до нас добрались. Завтра коней будут забирать для сербских добровольцев.

Услышав эту новость, старый Остап обнял Алексу и сказал сквозь слёзы:

— Олеко, сын, возьми себе белого. Я давно хотел тебе его подарить. Ты мне сыном стал. Не забывай старика!

Старуха повисла у Алексы на шее. Она гладила его своими морщинистыми руками. У Алексы подкатил к горлу комок. Он не мог сдержаться и заплакал, как дитя. Его тронуло горе этих двух несчастных стариков. Первым опомнился дядя Остап:

— Хватит плакать. Я знаю, он не позабудет нас. Он наш сын. А теперь выпьем на дорогу.

Было уже позднее утро, когда Алексу разбудили и позвали в дом. Вид у присутствующих был торжественный и немного грустный. Остап, стоя у старого деревянного сундука, сказал ему серьёзно:

— Сынку, теперь, когда пришло время расставаться, я хотел бы тебе кое-что сказать.

Произнеся это, он открыл сундук и продолжал:

— Ты не считай, Олеко, что я тебе дарю это за верную службу. Нет. — Тут старик начал доставать что-то из сундука. — Нет. Я дарю тебе эту казачью справу моего предка, который бился под знамёнами нашего славного героя Богдана Хмельницкого, потому что считаю, что ты достоин этого. Преданье говорит, что герой казак, когда умирал, велел отдать эту справу тому, кто во всём будет походить на него. До сих пор никто из Карпенко этого не заслужил. Раз Ванька в пехоте, то, значит, ты, Олеко, сын мой, бери это и носи на счастье нам обоим.

Прощанье было тяжёлым. Долго смотрели старики вслед Алексе, который в богатом, украшенном золотом и серебром старом казачьем снаряжении ехал на горячем белом жеребце по берегу реки. На глаза Алексы навернулись невольные слёзы. У богатыря было сердце ребёнка.

Ходжич встретил Алексу сдержанно. Все восхищались его конём и снаряжением, осматривали Алексу со всех сторон, расспрашивали, а он, вот уже в который раз, должен был им всё объяснять. Наконец Ходжич заметил:

— Твоё счастье, что у нас больше нет обмундирования, а то бы тебе пришлось это снять. Что же касается коня, то можешь оставить его себе, мы тоже скоро получим. Оружие выберешь себе сам. Ты же унтер-офицер.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Алекса. Он не сердился на Ходжича, хотя ему было неприятно видеть такое отношение к себе со стороны товарища.

Алекса спустился в подвал и выбрал короткий кавалерийский карабин, наган и казачью шашку. Покончив с этим, он взялся за перо и написал обо всём Гале.

Вечером сербский отряд получил коней, которых военные власти скупили у крестьян почти за бесценок. Интенданты грабили крестьян, давая им жалкие гроши, а в книги записывали истраченные суммы в троекратном размере. Некоторые из них в одну ночь стали богачами. Долго ещё после их отъезда раздавались в сёлах причитания и плач.

Месяц уже высоко стоял в небе, когда отряд выступил из города. Во главе вновь сформированного эскадрона ехал Ходжич. Замыкал колонну Алекса. Склонив голову, он думал о своей жизни и о Гале. Не будь войны, они стали бы самыми счастливыми людьми на свете.

Три дня и три ночи ехал сербский отряд на юг Украины. Ничему так не удивлялся Алекса, как великой бедности народа, живущего на такой богатой земле, но он не мог найти объяснения этому. Им встречались колонны измученных, голодных и плохо вооружённых русских солдат. Их гнали на запад. Всё это мешало Алексе по-настоящему, полно ощутить радость свободы.

На четвёртый день сербы остановились в большой казачьей станице на берегу широкой и спокойной реки. Разбитые на берегу палатки были предназначены для сербских добровольцев. Их ожидал пожилой капитан лет сорока со своим штабом — одним поручиком, двумя унтер-офицерами и пятью солдатами. После обычной патриотической речи офицер сообщил, что отряд задержится здесь на три месяца для подготовки, и приказал выйти из строя унтер-офицерам, которых он собирался лично обучать, с тем чтобы они потом передали свои знания и уменье простым солдатам. Оказалось, что, кроме Алексы, в отряде были ещё два унтер-офицера запаса — Мирко Зидар-Миле и Никола Гаич-Ниджа. Через два дня офицер приступил к обучению. После первых же упражнений он сказал Алексе:

— Ты, юноша, можешь отдыхать и не ходить на занятия вместе с другими унтер-офицерами. Я уже двадцать лет служу в кавалерии, но до сих пор не встречал кавалериста, которого можно было бы сравнить с тобой. Ты колешь и рубишь, как д’Артаньян, стреляешь, как мексиканец, и сидишь на коне, как казак. Отдыхай и учи солдат. Я за тебя спокоен. Сам бог послал мне тебя.

Землякам Алексы пришлась по душе похвала капитана. Только Ходжич стоял, плотно сжав бледные губы. С тех пор Алекса вместе с поручиком Ходжичем и четырьмя унтер-офицерами обучал солдат. Через десять дней обучение солдат было полностью возложено на плечи Алексы. Ходжич и поручик целыми днями о чём-то разговаривали друг с другом, два строевых унтер-офицера играли в карты, и Миле и Ниджа проводили всё своё время в станице.

В июле пришёл приказ выступать в поход. Отряду сербских добровольцев, в котором, кроме сербов, были словенцы, хорваты, черногорцы, македонцы и даже чехи и венгры, приказали двигаться на юго-запад к тому месту, где немцы прорвали фронт. Алекса был доволен отправкой на фронт и тем, что он будет ближе к Сербии, хотя до неё ещё оставались многие сотни километров. Тоска по Гале только усиливала стремление Алексы скорее вступить в бой. Оно особенно возросло, когда он узнал о зверствах оккупантов над порабощённым народом Сербии.

Отряд добирался до фронта семь дней. Сербский отряд с несколькими батальонами русской пехоты и одним артиллерийским дивизионом должен был оборонять важный участок фронта на берегу Днестра. Здесь, в излучине реки, располагалась хорошо укреплённая высота. Таким образом, оборонительные позиции с трёх сторон окружала вода. С четвёртой стороны был выкопан канал длиной в три километра и шириной в четыре метра. Канал заполнили водой, и высота превратилась в остров. Сразу же за каналом возвышалась насыпь из утрамбованной земли и камней высотой в три с половиной метра. Между каналом и насыпью были вырыты траншеи, занятые пехотой. Артиллерия находилась за насыпью, а кавалерия располагалась в укрытии, готовая, если это будет необходимо, произвести вылазку.

Командующий войсками на этом участке фронта очень обрадовался прибывшему подкреплению. Когда генерал подъехал к отряду, командир добровольцев попросил Алексу:

— Дундич, объясни господину генералу, что мы пришли сюда, чтобы, борясь за русскую землю, бороться и за нашу многострадальную, но непокорённую Сербию. Думаю, этим сказано всё. Пусть располагает нашими жизнями.

Когда Алекса перевёл эти слова, генерал приказал им размещаться в землянках, вырытых на склоне, обращённом к излучине реки.

 

Глава 6

Офицер

 В середине июля началось наступление противника. Под вечер раздался залп шестидесяти тяжёлых орудий. Огонь продолжался четверть часа. Потом с громкими криками на высоту бросилась огромная масса вражеских солдат. Атака началась. Впереди шли сапёры с повозками, наполненными землёй и камнями. Они должны были засыпать канал в нескольких местах, чтобы дать возможность пехоте приблизиться к окопам. Русская артиллерия и пехота открыли огонь только тогда, когда войска противника приблизились вплотную. Три раза немцы пытались прорвать оборонительные позиции, и трижды их атаки были отбиты.

Алекса, эскадрон которого был в резерве, стоял, несмотря на предостережения товарищей, на земляном валу и наблюдал за полем боя. Немного позже он приказал одному из своих солдат принести русскую винтовку. Взяв винтовку, он лёг на насыпь и начал стрелять. После каждого его выстрела можно было видеть, как падал один из немецких солдат. И русские и сербы ахали от удивления.

— Это не человек! Это сам чёрт, — говорили солдаты и добавляли: — Молодец!

Вскоре снова началась артиллерийская подготовка, а после неё — атака. Противник на этот раз был более осторожным и бросил в бой большие силы. Через десять минут канал в нескольких местах был завален камнями, песком и множеством трупов. Пехота наступала густыми цепями. Теперь уже все кавалеристы по примеру Алексы стали стрелять с насыпи, стремясь помочь своим товарищам в окопах. Немецкие пехотинцы один за другим прорывались сквозь первую линию окопов. Было видно, как находившиеся сзади офицеры, размахивая саблями, гнали их вперёд. Под натиском превосходящих сил русские отошли за насыпь подземными ходами.

Вдруг среди сербских кавалеристов появился командующий. На его почерневшем от порохового дыма лице было написано отчаяние. В глазах его можно было прочесть вопрос: “Что же теперь будет?” Алекса, находившийся рядом с командиром отряда добровольцев, невольно сказал:

— Теперь дело за нами, за кавалеристами.

Генерал кивнул головой, а командир приказал выводить коней из укрытия и идти, быть может, в последнюю контратаку. Приказ был выполнен в мгновение ока. Трубач протрубил сигнал “В атаку!”, по которому кавалерия, развернувшись, пошла через заваленную трупами насыпь. При вспышках от взрывов ручных гранат можно было хорошо видеть сербских кавалеристов и среди них Алексу, который на своём белом жеребце вырвался далеко вперёд. Его красное казачье снаряжение производило впечатление, будто он был облачён в одежды, сотканные из языков пламени.

Кавалеристы, вооружённые пистолетами и саблями, как вихрь, ворвались в ряды противника, круша и давя всё на своём пути. Враг дрогнул. Бросая винтовки, пистолеты, сабли, закрыв головы руками, немцы побежали назад, к своим позициям. Многие из них нашли смерть в стоячей воде рва и под копытами взбешённых коней. Алекса, держа в одной руке саблю, а в другой пистолет, продолжал скакать во главе отряда, нанося удары направо и налево. Сразу же за ним держался Ходжич, чувствовавший себя уверенно рядом со своим непобедимым товарищем.

Немецкое командование, видя, что наступление сорвано и что от подразделений, участвовавших в атаке, уже нечего ждать, приказало открыть артиллерийский огонь по местности, находившейся между насыпью и каналом. Командир отряда добровольцев сразу же понял, к чему приведёт это решение немцев, и приказал своим отступить. Перескакивая через ров, Алекса увидел, как Ходжич упал с коня и с головой погрузился в мутную воду. Не медля ни секунды, он остановил коня, бросился в одежде в ров, вытащил своего товарища и, взвалив его на коня, поскакал к насыпи. Ходжич был жив. Несмотря на серьёзное ранение в голову, сердце его работало хорошо. Алекса сам отнёс Ходжича в землянку и передал его в руки врача и санитаров.

Только на рассвете осаждённые смогли полностью восстановить порядок. Генерал приказал убрать трупы людей и лошадей, расчистить и поправить окопы и насыпь. К вечеру работа была сделана. Потом генерал созвал командиров и сказал им:

— Вчерашний день будет вписан золотыми буквами в историю этой войны. Все вы славно дрались. Но среди вас есть герой из героев — это сербский доброволец Алекса Дундич. Его храбрость и находчивость спасли нас от поражения, спасли нашу честь и наши жизни. Сербский командир, имеющий полномочия от своего короля, согласился с моим предложением о производстве Дундича в подпоручики. Он спас от верной смерти своего офицера и этим заслужил награду.

Противник, решив, очевидно, что укрепление обороняют тысячи великанов, больше не пытался наступать. Каждый вечер и утро с обеих сторон раздавалось несколько артиллерийских залпов, и лишь только это напоминало о том, что идёт война. Жизнь на позициях протекала однообразно. Раненые были эвакуированы далеко за реку, а с ними и Ходжич. Он вернулся в свой эскадрон только через несколько месяцев, когда уже наступила зима.

— А я уже и не надеялся тебя увидеть, — сказал он Алексе вместо приветствия. — Я думал, из этого пекла никто живым не вырвется.

— Вот видишь, жив и здоров. Многие вырвались, и ты с ними, только не из пекла, а из болота, — пошутил Алекса, собираясь обнять Ходжича.

Тот отскочил как ошпаренный и строго сказал Алексе:

— Разве так разговаривают со своим начальником — офицером?

Алекса с грустью поглядел на своего товарища и, повернувшись, вышел из землянки. Он подошёл к одному из деревьев и задумался, прислонившись к его стволу. Долго стоял он так, не чувствуя сильного холодного, северного ветра.

Неизвестно, сколько бы продлилось тягостное раздумье, если бы Алексу не окликнул знакомый голос:

— Олеко, прости! Я не знал…

Это был Ходжич, которому рассказали о том, что Алекса спас ему жизнь и что Алексу произвели в офицеры.

Радость блеснула в глазах Дундича. Он обнял своего товарища, не находя от волнения слов.

— У меня есть для тебя письмо, Олеко, от Галины Игоревны. Она в Киеве, жива и здорова. Я лежал в её отделении. Красавица и добрая душа. Много расспрашивала о тебе. Ведь ты тоже был её пациентом. Вот письмо!

Алекса почти вырвал письмо у Ходжича, но тотчас же взял себя в руки и после короткого и незначительного разговора расстался с Ходжичем, пошёл к себе в землянку и стал читать. Галя писала:

“Дорогой мой Олеко, после твоего ухода от Карпенко я дни и ночи думала о тебе. Получила от тебя всего одно письмо, но я уверена, что ты мне писал бесконечное число писем, как и я тебе. Я бы с ума сошла от тоски по тебе, если бы не помог случай и я не встретила твоего раненого офицера. Не знаю, жив ли ты, но я всё равно пишу. Он хороший и дисциплинированный молодой человек. Только, как мне кажется, ужасно честолюбивый. Он был счастлив, когда познакомился с полковником Александром Николаевичем, который вот уже несколько лет ухаживает за мной. После того случая в Варшаве я с ним больше не разговариваю, но он не оставляет меня в покое. Никак не могу от него отвязаться. Он принадлежит к высшему аристократическому обществу, богат и, говорят, герой. Поэтому он так быстро из поручиков выскочил в полковники. Я его просто презираю. Я люблю только тебя и больше никого, мой Олеко! Я не надеюсь на скорую встречу. Береги себя и пиши, пиши, чтобы облегчить мне эти тяжёлые дни страданий. Папа здоров. Любящая тебя Галя”.

Алекса после Галиного письма гораздо легче переносил все тяготы фронтовой жизни. И только однажды, когда поступил приказ оставить укрепление, он вышел из себя. Со слезами на глазах от злости он ругал всех царей и королей мира и всех командующих, которые так легко забывают о жертвах, принесённых их бойцами. Ниджа и Миле восприняли его слова одобрительно, а Ходжич задумчиво молчал.

Переправившись ночью через Днестр, сербский добровольческий отряд, забытый всеми, стал кочевать по югу Украины. После свержения царя к власти пришло Временное правительство. В середине лета 1917 года оно вновь попыталось организовать наступление, которое уже в самом начале было обречено на неудачу. Власти перестали заботиться об отряде сербских добровольцев. Только народ понимал их положение и повсюду хорошо принимал. Отряд начал понемногу разваливаться. Сначала заболел командир и уехал куда-то далеко на восток. После этого некоторые солдаты стали оседать в сельских районах. Чаще всего они оставались у одиноких, истосковавшихся по мужской ласке женщин, чьи поля уже отвыкли от сильных хозяйских рук. До октября 1917 года отряд уменьшился на тридцать человек. Из офицеров остались только Алекса и Ходжич, а из унтер-офицеров — Миле и Ниджа.

 

Глава 7 

Бунтовщик

Скитаясь по сёлам Украины, отряд однажды вошёл в большой город. Это был Ростов. Добровольцы были весьма удивлены, когда перед ними появился сербский солдатский патруль. Старший патрульный объяснил им, что в городе находится штаб группы сербских добровольческих отрядов, который собирает заблудившиеся и повсюду разбросанные отряды. Пусть и они присоединяются, продолжал патрульный, время теперь смутное. Среди сербских солдат возникают какие-то советы, которые восстают против установленной богом власти. Солдаты хотят мира. Их на это подбивают какие-то большевики.

Соскучившиеся по своим землякам, уставшие от кочевой жизни, Дундич и его товарищи сразу же пошли за патрулём в казармы. Там было около двух с половиной тысяч сербов и представителей других славянских народностей.

Вновь прибывших поместили в казармы и запретили кому бы то ни было, даже офицерам, выходить в город, пригрозив, что всякий задержанный в городе без увольнительной будет строго наказан. Тогда обычно молчаливый Ниджа стал ворчать:

— Хотят изолировать нас, хотят, чтобы мы ничего не знали. Кровопийцы! Эксплуататоры! Предатели!

— Кто это хочет? — наивно спросил Дундич.

— Власти, кому же ещё другому… — ответил Ниджа, к которому уже вернулось его хладнокровие.

— Ты бы лучше помалкивал, — процедил сквозь зубы Ходжич.

— Довольно с нас бессмысленной войны, — проворчал Ниджа и повернулся к собеседнику спиной.

Ходжич только презрительно посмотрел на него и сказал:

— Запасной!

Этим он хотел выразить всю глубину презрения к тем, кто службу в армии считает таким же обычным делом, как и всякое иное. Он никак не мог освободиться от понятий, внушённых ему в венских казармах.

Однажды дождливым ноябрьским днём, когда добровольцы только принялись за пшеничную кашу, раздался звук трубы, заигравшей сигнал тревоги. Через пятнадцать минут все уже были во дворе в полной боевой готовности. Солдаты молча гадали, что будет дальше. В это время на казарменный плац, громко гудя, въехали три грузовика и, легковой автомобиль. В автомобиле между двумя русскими сидел сербский генерал. Грузовики были битком набиты русскими жандармами, вооружёнными пулемётами. Легковая машина и грузовики остановились перед группой офицеров.

Не дожидаясь обычного рапорта, сербский генерал встал и начал говорить:

— Дорогие солдаты, сербы, хорваты, черногорцы… Тяжёлый путь прошли мы за эти три года. Некоторых из вас освободила из австрийского рабства славная русская армия, многие из лагеря противника сами перешли к своим православным братьям. Все мы плечом к плечу боролись против австрийских и немецких захватчиков. Мы боролись за нашу порабощённую мать Сербию и будем бороться за неё до конца. Но, друзья, чтобы выполнить эту задачу, мы должны вернуть долг нашим русским братьям и помочь России освободиться от бунтовщиков. Прежде всего мы должны остаться здесь и выполнить свой долг. Верно я говорю?

Отдельные выкрики “Верно!” сменились напряжённым молчанием. Мёртвую тишину нарушил только бой часов, доносившийся с ближайшей церкви. Явно удивлённый, генерал поднял своё побелевшее как мел лицо и крикнул:

— Кто остаётся под моим командованием, три шага вперёд!

Вперёд вышло не больше сотни офицеров и солдат. Остальные стояли как вкопанные. Из отряда, в котором служил Алекса, вышел только Ходжич.

Кто знает, что бы произошло в эту минуту, если бы с улицы не донёсся какой-то странный шум и не послышались пушечные выстрелы. Генерал дрожащим голосом приказал:

— Разойдись! В казармы! Марш!

Солдаты разошлись по казармам. Сердца их сдавила какая-то тяжесть. Но стоило им войти в помещение, как их словно подменили. Солдаты живо обсуждали сегодняшнее событие: речь генерала и стрельбу на улицах, переросшую в настоящий бой. Всё чаще слышались голоса: “Даёшь Советы!” В комнате Алексы не хватало только Ходжича.

Около полуночи, когда солдаты спали мёртвым сном, от комнаты к комнате стали ходить группы тех жандармов, что сопровождали генерала. По указанию местных офицеров и унтер-офицеров они брали и уводили некоторых людей, невзирая на их чины. В комнату Алексы пришли Ходжич и шесть жандармов. Алекса крепко спал. Разбудил его громкий голос Ниджи:

— Что вы от меня хотите, мародёры?! Разве так поступают со старым солдатом, да ещё добровольцем? Не пойду я с вами — и баста!

— Вперёд, большевистская падаль! — заорал на него жандарм с унтер-офицерскими нашивками и подтолкнул Ниджу к Миле и ещё двоим солдатам — Павловичу и Драгичу, стоявшим босиком посредине комнаты.

— Что здесь происходит? — спросил спросонья Алекса Ходжича.

— Арестовываем бунтовщиков, очищаемся от большевизма, — спокойно ответил Ходжич.

— Бросьте вы это грязное дело! Отпустите людей, пока сами целы! Вон отсюда! Какие это большевики? Я знаю этих четверых. Все отличные бойцы и товарищи. Марш отсюда!

У Алексы, которому надоело смотреть на нахальные и глупые рожи полицейских и лисье лицо Ходжича, уже появился в руках пистолет. Жандармы схватились было за оружие, но Ходжич движением руки остановил их:

— Спокойно, это сумасшедший. Стоит вам сделать один шаг, и он отправит вас на тот свет.

Потом Ходжич обратился к Алексе:

— Послушай, Олеко, ты ответишь за это! За сопротивление властям тебя будет судить военный трибунал. Ты защищаешь большевиков, а? Жаль, что мы друзья…

— Плевать я хотел на твою дружбу и на тех, кто с тобой пришёл. А теперь слушай, что я тебе скажу! Если эти четверо лучших ребят — большевики, то я тоже большевик. Вон отсюда! Я хочу спать!

Движение рукой, вооружённой пистолетом, и Ходжич с жандармами мгновенно исчезли.

Шум разбудил солдат. Как только Ходжич вышел, все заговорили. Задумавшийся Алекса сидел на кровати, всё ещё держа в руках пистолет. Послышался голос Ниджи:

— Товарищи, чаша переполнена. До сих пор мы считали, что наш злейший враг находится по ту сторону фронта. К сожалению, это не так. Самый главный враг находится среди нас. Нашими врагами являются угнетатели, которые строят своё благополучие на нашем поте, а теперь и крови. Это они настоящие предатели и трусы. Нам нужно избрать Совет, чтобы он защищал нас и наши интересы!

— Ура! — закричали все в один голос.

Алекса понял, что все солдаты думают одинаково, а это означало, что на их стороне правда.

— Выбирать командира нам не нужно, — сказал Ниджа. — Алекса сам себя выбрал своим отношением к нам и своими делами. Да здравствует командир Алекса Дундич!

И на этот раз единодушное и громкое “ура” было ответом на слова Ниджи. Алекса стоял как заворожённый.

— А теперь, — продолжал Ниджа, — изберём совет нашего отряда.

— Его Ходжич выбрал, когда приходил за бунтовщиками! — кричали солдаты. — Вы четверо и Олеко пятый. Мы так хотим. Ура!

Времени на дискуссию не оставалось, так как необходимо было действовать быстро и решительно, и поэтому Ниджа согласился с этим предложением и коротко поблагодарил товарищей за доверие. Вдруг Алекса произнёс.

— Хорошо! А теперь всем спать! Я покараулю у дверей.

— Ты правильно решил. Вообще же все вопросы должен сначала утрясать совет, — заметил Ниджа.

— Завтра будем всё утрясать и перетрясать, — впервые за весь вечер улыбнулся Алекса и стал одеваться. Одевшись, он поставил стул у двери и сел, держа в руке пистолет со взведённым курком. Солдаты легли, но продолжали говорить до рассвета.

На другой день ни генерал, ни жандармы в казарме не появлялись. Солдаты нашли за складами тридцать своих изрубленных товарищей. Та же судьба ожидала Ниджу и других, если бы Алекса не спас их. Благодаря этому подвигу он стал известен всем добровольцам.

Вскоре в каждом отряде были выбраны советы и делегаты в центральный совет группы отрядов. Нидже, делегату совета от отряда Алексы, не представляло трудности выдвинуть Алексу кандидатом на должность командира добровольческой бригады (так совет решил назвать группу отрядов). Храбрость и справедливость Алексы были всем хорошо известны. Сам он был удивлён этим выбором и говорил, что имеются офицеры и по старше его — капитаны, майоры и даже один подполковник. Однако офицеры единогласно высказались за назначение Алексы, и он согласился, сознавая всю ответственность новых обязанностей, которая отныне легла на его плечи.

 

Глава 8 

Красный конник

Наступили тяжёлые дни боёв. Белогвардейские генералы Краснов и Мамонтов, хотевшие повернуть всё к старому, подняли восстание казачьей верхушки, при поддержке немцев заняли Донскую область и начали войну против Советской власти.

От боя к бою совершенствовалось командирское мастерство Алексы. Сердце его наполнялось гневом при виде того, как вся эта нечисть, эта банда грабителей и насильников терзала измученный русский народ. Поэтому он всегда был во главе своей бригады, первым вступал в бой и последним выходил из него. Слух о его храбрости прошёл по всей стране. За короткое время он получил несколько ран, но ни разу не покинул своего места в боевом строю. Бойцы часто видели, как он, весь обмотанный бинтами, летел на своём знаменитом белом жеребце и смело врезался во вражеские ряды.

Летучая бригада Дундича останавливалась только для того, чтобы дать отдохнуть коням и пополнить запасы. В один прекрасный осенний день бригада медленно продвигалась вдоль реки, которая показалась Алексе знакомой. Вскоре, поднявшись на небольшую возвышенность, Алекса увидел хорошо знакомый пейзаж — это был хутор Карпенко. Белый жеребец поднялся на дыбы и помчался галопом. Бойцы ещё не успели понять, что произошло, а Алекса уже соскочил с коня перед крестьянской хатой и вошёл в неё.

Сердце его чуть не выскочило из груди от радости при виде картины, которую он там застал. В хате, переполненной неизвестными ему людьми, Алекса заметил Галю. Она бросилась ему на грудь и зарыдала. По мужественному лицу Алексы скатились две большие слезы. Придя в себя, он обнял старого Остапа, его жену и смущённо протянул руку полковнику Березовскому. Только сейчас он заметил, что отец Гали лежал в постели и был, очевидно, ранен. Понимая состояние Алексы, Березовский улыбнулся и сказал:

— Выше голову, сынок! И не плачь. Разве можно плакать перед такими людьми?

Алекса выпрямился и оглядел присутствующих. Среди солдат и крестьян он заметил двух человек, выделявшихся среди всех остальных. Один из них, невысокий человек средних лет, был в кожаной тужурке и фуражке, на которой блестела большая красная пятиконечная звезда. Другой — статный, более молодой мужчина — был в богатом казачьем одеянии, щегольских сапогах на немного кривых ногах кавалериста и в такой же, как у первого, фуражке.

— Товарищи, я Алекса Дундич, — сказал он, протянув руку первому.

— Климент Ефремович Ворошилов, — ответил тот.

Другой стиснул руку Алексы так сильно, что он с удивлением посмотрел на красивое широкое лицо с пышными усами.

— Семён Михайлович Будённый.

Услышав имена прославленных большевистских командиров, Алекса смущённо улыбнулся. Первым заговорил Ворошилов:

— Тебя-то нам и надо, товарищ Дундич.

— Я слушаю вас, товарищ Ворошилов.

— Дай ему отдохнуть, Клим, — вставил Будённый. — Я вижу, у него здесь срочное дело. Давай произведём смотр бригаде, пока он тут покончит со своими делами.

Сказав это, Будённый первый встал и вышел, а за ним все остальные. Алекса остался, он знал, что его комиссар Ниджа сумеет принять таких высоких гостей.

Алекса снова прижал Галю к груди. От волнения он не мог сказать ни слова и только молча глядел на дорогое ему лицо.

Старый Остап, который совершенно не изменился, скороговоркой рассказывал ему, что он за большевиков и что его Ванька теперь в Москве и служит в охране Владимира Ильича. Произнося имя Ленина, старик приподнялся со стула, перекрестился и сказал: “Дай бог ему здоровья и долгой жизни!” Галя, её отец и Алекса не могли не улыбнуться.

Галя рассказала, что полковник граф Александр Николаевич сразу же после Октябрьской победы большевиков просил у отца её руки. Отец отказал ему, тогда он пригрозил, что когда-нибудь отомстит за это. Неделей позже он выполнил свою угрозу. Его солдаты выволокли доктора из госпиталя и избили до полусмерти. После этого отцу и ей пришлось уехать и скрываться у отца Вани.

— Твой бывший друг Ходжич тоже был с графом. Он уже полковник. Кажется, он контрразведчик. Он оказался таким подлецом… Ещё хуже графа.

Услышав имя Ходжича, Алекса с сожалением сказал:

— Бедняга, предателем стал…

Взяв Галю за руку, он вышел из хаты.

Ниджа говорил речь. Ворошилов и Будённый внимательно слушали и аплодировали Нидже. Когда Алекса приблизился, Будённый подошёл к нему, обнял и крепко поцеловал, а Ворошилов молча пожал Алексе руку. Бойцы бригады кричали “ура”.

В наскоро разбитую палатку вошли только Ворошилов, Будённый и Дундич. Вокруг были расставлены часовые, получившие приказание никого не пускать, кроме командира интернациональной бригады, которого ожидали каждую минуту.

Не успели они сесть на брошенные на землю сёдла, как в палатке появился поручик Вацлав Обадал. Ворошилов и Будённый с удивлением наблюдали, как оба командира бросились в объятья друг друга.

— Прямо какие-то чудеса происходят, — пошутил Ворошилов.

— Нет, не чудеса, Клим, — сказал Будённый, — гора с горой не сходится, а хорошие люди всегда найдут друг друга!

— Это верно, — согласился Ворошилов. — В наше время удивляться чему-либо не приходится. Надо делать дело.

Совещание закончилось глубокой ночью.

— Я знал, что тебе поручат это задание, — сказал Алексе Вацлав, выходя из палатки. — Правда, немного неудобно получилось… Ты столько лет не видел любимой девушки, и теперь нужно покидать её и пускаться в такое рискованное предприятие. Что поделаешь, товарищи Ворошилов и Будённый считают, что лучше тебя это не сделает никто. И всё же мне жаль, что так вышло.

Расставшись с Вацлавом, Алекса пошёл в хату к Гале. Они не спали всю ночь. О чём только они не говорили! И о любви, и о рождении новой жизни, и даже о мировой революции. Наутро Галя и Алекса пошли прогуляться по берегу реки. В этот день бойцы Дундича впервые увидели своего командира таким весёлым. И впервые Алекса в то утро не занимался со своими бойцами.

К вечеру пошёл дождь, вскоре перешедший в продолжительный ливень. Бойцы были очень удивлены, увидев, как Алекса и ещё десять их лучших товарищей отправились верхом в тёмную ночь и непогоду.

Небольшой отряд сначала ехал по широкой грязной просёлочной дороге и через несколько часов свернул в сторону. На заре конники остановились в липовой роще, и Алекса сказал им, что они проведут здесь весь день. К вечеру они снова двинулись в путь, обходя населённые пункты и сторонясь дорог, где можно было встретить белогвардейцев и их иностранных союзников.

Ещё не погасли последние звёзды, когда Алекса остановил свой маленький отряд неподалёку от провинциального городка. Затем, показав рукой на дом, над крышей которого рядом с русским царским флагом развевался французский, Дундич сказал своим бойцам:

— Товарищи, там находится штаб французского генерала Жобера. Нам приказано уничтожить этот штаб. Французские солдаты доставлены сюда против своей воли. Генерал лично разрабатывал план интервенции. Он осуществляет тесное взаимодействие с белогвардейскими генералами Мамонтовым и Шкуро. Нам нужен он и его план. Таков приказ товарищей Ворошилова и Будённого. Много размышлять не приходится. Сделаем налёт на здание, захватим старика с его планами и, если удастся, уйдём в поле. Я сомневаюсь, что кто-нибудь посмеет нас преследовать, если мы сумеем вырваться из города. Вперёд, товарищи!

И они галопом ворвались в город. Проснувшиеся французские и белые солдаты не обращали внимания на маленький отряд конников. Думая, что это казаки, возвращающиеся с ночного грабежа, они ругались им вслед, недовольные тем, что конники с самого раннего утра поднимают такой шум. Подъехав к зданию, в котором находился штаб, Алекса сказал часовому по-французски, что он приехал с важным поручением к генералу Жоберу. Часовой стал объяснять, что генерал спит, что он болен и приказал не беспокоить его. Но Алекса настаивал. Часовой удивился бесцеремонности Алексы и его конников и назвал их “русскими болванами”. Это решило его судьбу. Взбешённый Алекса взмахнул саблей и разрубил часового надвое. При этом один из конников Алексы тайком перекрестился. Он увидел чудо, о котором раньше слышал только в сказках.

Алекса ворвался в здание. Догадавшись по часовому у дверей, в какой комнате находится генерал, он бесцеремонно вошёл в неё. Жобер проснулся. Увидев пистолет, приставленный к груди, он забыл про свой ревматизм и вскочил как ошпаренный. Пока два товарища Алексы выбирали все бумаги из ящиков старинного письменного стола и совали их в большую кожаную сумку, Алекса говорил генералу:

— Господин генерал, вы взяты в плен. Сейчас свежо. Я надеюсь, вы не захотите идти раздетым по улице и схватить простуду. Даю вам пять минут на одевание.

Врач, лечивший генерала от ревматизма, наверно, был бы весьма удивлён, если бы увидел, как его пациент одевается с живостью пятнадцатилетнего мальчика.

Через несколько минут Алекса, генерал, а за ними два бойца вышли из комнаты. Не успели они сойти с лестницы, как наверху появился белогвардейский полковник. Это был Павел Ходжич. Он молниеносно выхватил пистолет и выстрелил в Алексу. Потом выскочил на балкон и, стреляя в воздух, стал кричать:

— Красные! Алекса Дундич! Большевики! Алекса Дундич!

Началась страшная суматоха. Французские солдаты и белогвардейцы, которых возле штаба было бесчисленное множество, стали в панике метаться и подняли беспорядочную стрельбу. Тем временем Алекса, не обращая внимания на рану в правом боку, взвалил генерала на коня, затем вскочил сам. Накрепко привязав генерала ремнём к себе, Алекса тронул коня. Генерал, почувствовав что-то мокрое и тёплое, подумал, что его ранили. Он испуганно опустил голову на плечо Алексы и стал бормотать какие-то молитвы.

К этому времени противник немного пришёл в себя. Но Алекса не стал дожидаться, пока его схватят. Он направил коня прямо на белых, которые были так изумлены этим сильным и неожиданным натиском, что расступились и пропустили отряд. У белых много рассказывали о красном коннике Дундиче, который, словно злой дух, оказывался сразу во многих местах и нигде никому не давал пощады. Это страшное имя гипнотизировало их, сковывало их волю, лишало сил. Видя растерянность белогвардейцев, французские солдаты укрылись за зданием. Они совершенно не понимали того, что здесь происходило. Некоторые из них даже смеялись, видя связанного генерала.

Алекса воспользовался замешательством и, размахивая саблей и стреляя из пистолета, помчался по улице. Его товарищи скакали следом. Вскоре городок, залитый лучами восходящего солнца, остался далеко позади. Отряд ехал быстро. Среди белогвардейцев прошёл слух, что в этих местах появился страшный Дундич, и поэтому они избегали попадаться ему на пути. Уже на следующее утро Алекса был на хуторе. Он тут же передал измученного генерала Жобера Вацлаву, который должен был сопровождать его дальше.

Выполнив порученное ему задание, Алекса пошёл к отцу Гали. Галя перевязала ему рану. Она оказалась неопасной для жизни. Долго ворчал старый доктор, так как Алекса не поддался никаким уговорам провести хотя бы один день в постели. Он то заходил к Карпенко, то беседовал с Ниджей и Миле, то был с бойцами, которые чинили свою одежду, сёдла, чистили коней или просто грелись на солнце. Рана быстро затягивалась и не очень тревожила, но Алексу угнетало то, что эту рану нанёс ему человек, который когда-то был его самым близким другом.

Хорошо отдохнув, отряд пошёл на новые задания. Теперь в отряде были врач и его помощница. Галя и её отец и слышать не хотели о том, чтобы расстаться с Алексой и его бойцами.

Как смерч, который всё сокрушает на своём пути, красный отряд сербских добровольцев ломал сопротивление белогвардейцев. Алекса всегда был там, где приходилось туго, воодушевляя своим примером бойцов. Белогвардейцы боялись одного его имени. Слух о храбрости Алексы прошёл по всей необъятной России. И в самой Москве о нём рассказывали легенды. Ленин объявил Дундичу благодарность. Около двадцати тысяч добровольцев — представителей всех славянских народов, которые все, как один, перешли на сторону революции, гордились Алексой Дундичам. Его слава была их славой.

Сила Красной Армии росла изо дня в день. Алекса уже был заместителем командира всех интернациональных отрядов в корпусе Ворошилова и Будённого. Какие бы тяжёлые задачи ни стояли перед конниками Алексы, они решали их со страстностью сознательных закалённых бойцов. В боях за молодую республику Алекса получил двадцать семь ран.

Пришла зима 1919 года. Холод был страшный. Уже несколько дней нездоровилось Гале. Озабоченный её болезнью, Алекса, опустив голову, сидел в штабе и думал, как ему достать лекарства, необходимые больной. Вдруг в комнату вошёл Вацлав. В руке у него было письмо.

— Олеко, тут какое-то письмо. Мы взяли его у одного белогвардейца, связного. Прочти, пожалуйста. Тут и о тебе есть…

Алекса взял письмо. Адресованное графине Елене Николаевне Лукиной, оно было написано рукой Ходжича. Ходжич писал: “Глубокоуважаемая графиня, примите мою благодарность за ваше приглашение на новогодний бал. Я приеду и буду счастлив находиться в Вашем обществе. Что же касается красивых и знатных дам, о которых Вы пишете, то Вы знаете, что моё сердце занято. Оно принадлежит дочери одной Вашей давнишней подруги. Это Галина Игоревна Березовская, которую я неизмеримо люблю. Она сейчас находится в руках большевистского бандита Алексы Дундича. Мы ещё с ним рассчитаемся. Целую Вашу нежную руку. Полковник Ходжич”.

— Да, письмо не служебное, — сказал Алекса Вацлаву, — но весьма интересное. Теперь я убедился в том, о чём давно догадывался. Он любит Галю, если он вообще способен на такие чувства. Сомневаюсь… Это же такой кровопийца… В общем я его поздравлю с Новым годом.

Все удивлялись, почему это Алекса стал так интересоваться деревней Луки и поместьем Лукиных. Никто не мог сказать ему, где эта деревня находится. Наконец Алексе повезло. Один молодой боец сказал ему, что он родом из Лук, которые находятся в трёхстах километрах, и что он хорошо знает поместье, куда носил в детстве птицу и яйца. Алекса подробно расспросил его обо всём. За неделю до Нового года он попросил командование отпустить его вместе с молодым бойцом и попрощался с Галей.

Был такой сильный мороз, что снег скрипел под ногами, когда Алекса с бойцом, которого звали Федей, отправился в путь. Они направились вдоль фронта на восток и через семь часов выехали к скованной льдом реке. После двух часов езды по льду реки они оказались в глубоком тылу противника. Длинные тулупы и шапки, с которых были сняты пятиконечные звёзды, не могли их выдать. Высокий смуглый человек, который в трактире платил только золотом и французскими франками, мог быть только богатым молодым барином.

— Почему у того господина и жаркое, и вино, и всё, что хочешь, а мне сказали, что могут подать только борщ? — орал на трактирщика толстый белогвардейский полковник. — Что, у меня деньги, что ли, хуже? Собака!

И сильная короткая рука полковника с треском опустилось на грязную щеку трактирщика.

— Плюньте на этого оболтуса, господин полковник, и окажите честь, будьте моим гостем на сегодняшний вечер. Я подполковник Орлов, — сказал Алекса, галантно протягивая руку смущённому офицеру.

— Полковник Шестаков. Благодарю вас! Вы только поглядите, как народ избаловался, — начал жаловаться полковник и сел за стол Алексы. — Не верит мужичьё в царские деньги.

Это не мешало ему пожирать глазами французские банкноты, которыми Алекса завоевал расположение трактирщика. Трактирщик только крестился и подавал.

— Как в прежние времена! Настоящий барин! Как в прежние времена!

Алекса и полковник разговаривали долго.

— Мерзавцы солдаты, украли у меня все вещи, — жаловался Алекса. — Где теперь мне их купить? Мои имения захватили большевики. А мне надо на Новый год в Луки, там бал у графини Лукиной.

— Если у вас есть лишние деньги, это легко устроить. Учтите, — сказал заискивающе полковник, — там будет всё наше высокопоставленное общество и всё начальство из главного штаба. Упомяните мимоходом, что встретили меня на фронте. Я продам вам свой мундир и уступлю на время свои знаки отличия. Сейчас очень туго повышают в чине. Мне бы уже давно пора быть генералом. У меня в части есть портной. Он за одну ночь вам всё подгонит, — закончил полковник, засовывая в карман пачку франков.

Наутро два всадника оставили трактир. У седла Фединого коня висел чемодан с гардеробом Алексы. В ближайшем, почти опустевшем городе белые солдаты и казаки грабили брошенные дома. Алекса при помощи золота и франков снабдился всеми теми мелочами, которые необходимо иметь молодому и богатому офицеру.

— Запомни, я граф Орлов, — сказал Алекса Феде, — воспитывался в Австрии и во Франции. В России у меня знакомых и друзей почти нет. Я приехал с французами, чтобы освобождать страну от красных.

Графиня Лукина захотела во что бы то ни стало видеть у себя на балу графа Орлова, к тому же этот граф был не стар и не безобразен, а, напротив, весьма богат и очень красив. Поэтому она собственноручно написала ему приглашение, на которое граф Орлов ответил изысканными фразами, согласно всем правилам французского этикета.

— Я отлично знаю графиню, его мать. Злые языки говорят, что он родился после отъезда одного кавказского князя, гостившего в доме Орловых. Оттого он и брюнет, — рассказывала по секрету графиня всем и всякому.

Хотя во всей стране царили голод и эпидемии, в доме Лукиной в этот тихий новогодний вечер был накрыт роскошный стол. Однако в эти смутные времена дамы были не в силах угнаться за модами, и им пришлось одеться в живописные старинные бальные платья. Все мужчины были в мундирах со множеством орденов. Алекса прибыл в мундире с подполковничьими погонами и французским орденом Почётного легиона. Сама графиня вышла ему навстречу. Алекса галантно поцеловал ей руку и был представлен собравшимся. Большинство из них были офицеры, выдвинувшиеся на войне, но не имевшие ни кола ни двора. Ни один мускул на лице Алексы не дрогнул, когда графиня представила ему графа Александра Николаевича. Алекса улыбнулся, и это было воспринято как радость по случаю знакомства со столь родовитым дворянином.

Гости ели и пили немного, но зато танцевали и разговаривали до изнеможения. Впервые Алексе представился случай услышать мнение своих врагов о самом себе.

— Это не человек, — говорила графиня. — Этот Дундич настоящий сатана. Мне кажется, что его вообще не существует, скорее эта личность — выдумка большевиков.

— Я неоднократно встречался с ним в бою, господа! Это высокий, очень некрасивый человек, господа, почти до потолка. У него безобразное лицо, а руки и ноги поросли волосами, как у обезьяны, — утверждал один кавалерийский офицер.

— А я слышала, что он очень красив, — сказала одна из дам, госпожа Плонская.

— Вы правы, сударыня, — заметил Александр Николаевич. — Я что-то припоминаю… Я знал его, когда он, будучи военнопленным, лежал в варшавском госпитале. Красивый дурак.

— Дурак не дурак, — вставила пожилая дама, — но если во всём том, что о нём говорят, есть хоть десятая доля истины, то всё равно получается, что он храбрый и красивый молодой человек. Не так ли, граф? — обратилась она к Алексе.

— Возможно. Но, простите, я не интересовался этой личностью, — любезно ответил Алекса.

— Он даже отбил девушку у одного дворянина, — невинно улыбаясь, сказала госпожа Плонская.

Если бы она вонзила свои ноготки в сердце Александра Николаевича, оно не больше пострадало бы, чем от её слов. В графе заговорило уязвлённое самолюбие, и он сорвал свой гнев на равнодушном Орлове.

— Долгое пребывание за границей ослабляет патриотические чувства, — сказал он как бы между прочим.

— Я не знаю, на кого вы намекаете, сударь. Я даже из Парижа приехал сюда, чтобы доказать свой патриотизм, — учтиво, но серьёзно ответил Алекса.

— Это не доказательство, — грубо ответил тот.

— Я очень сожалею, граф, что мне накануне Нового года приходится говорить вам горькую истину, — спокойно продолжал Алекса. — Ваш отец потратил слишком мало денег на ваше воспитание.

Все присутствовавшие замерли, ожидая, что произойдёт дальше. Александр Николаевич медленно встал и направился к Алексе. Только одна Лукина не потеряла присутствия духа. Она быстро подошла к Александру Николаевичу и стала умолять его:

— Успокойтесь, прошу вас. Сегодня Новый год. Вы только подумайте, что происходит?! Это ужасно!

— Простите, сударыня, — спокойно сказал Алекса. — Я был оскорблён словами этого дворянина, который, я надеюсь, даст мне удовлетворение.

— Боже мой! Но он вас убьёт! — воскликнула госпожа Плонская.

Алекса сделал вид, что не слышал этого восклицания. Обернувшись к графу, он сказал:

— Хоть вы и оскорбитель, но я предлагаю вам выбрать оружие, которым мы будем драться. Сабли? Пистолеты?

Александр Николаевич молчал.

— Сабли, сабли, — стали предлагать некоторые, рассчитывая на то, что дело обойдётся царапинами, так как Александр Николаевич весьма искусно владел холодным оружием и мог ограничиться тем, что выбил бы саблю из рук противника.

— Хорошо, пусть будут сабли, — согласился он.

Алекса только кивнул головой. В ту же минуту появился Федя с саблей в руках. Немного позже то же сделал слуга графа. Дамы жалели Орлова. Мужчин захватил дух борьбы. Они предложили дамам перейти в соседний зал и оттуда наблюдать за боем. Вскоре большой зал был пуст. Бойцы встали друг против друга, и кавалерийский офицер скомандовал:

— Начинай!

Блеснули и скрестились острые клинки. Граф стремительно наступал, так что Алексе пришлось отступить на несколько шагов. Сабля графа мелькала так быстро, что трудно было уследить за ней. Удары сыпались один за другим. Летели искры. Раздражение графа, привыкшего к лёгким победам, всё росло. Граф налетал как вихрь. Алекса всё время отступал и защищался. Левая рука его была вытянута и почти не двигалась. Он работал только кистью. Отбивал удары, закрывался и снова отступал. Глядя в лицо противнику, он весело улыбался.

Уже не было слышно вздохов женщин.

Вскоре спина Алексы почти касалась висевшего на стене огромного зеркала. Многие зрители зажмурились, чтобы не видеть гибели графа Орлова, который продолжал улыбаться. Почувствовав, что за ним стена, Алекса посерьёзнел, весь собрался и сделал глубокий выпад, направив остриё сабли прямо в грудь противника. Теперь пришла очередь отступать графу. Отступив на середину зала, он ловко отскочил в сторону и нанёс сильнейший удар. Алекса упал как подкошенный. И тут случилось неожиданное. Алекса ответил на манёвр противника ещё более ловким манёвром. Он мгновенно вскочил на ноги и нанёс такой страшный удар, что рассёк графа пополам, словно это был не человек, а дыня.

Все молчали. Алекса обернулся к зеркалу, бросил саблю и поклонился. Вдруг тяжёлые двери зала раскрылись, и в них появился запоздавший Ходжич. Увидев в зеркале лицо Алексы, он, не говоря ни слова, вынул пистолет и начал стрелять. Алекса бросился на пол. Пуля попала в зеркало, и на Дундича посыпались куски стекла. Алекса выхватил свой маленький браунинг. Раздался всего лишь один выстрел. Ходжич покачнулся и упал.

В этот миг часы, висевшие над разбитым зеркалом, стали бить двенадцать. Смертельный страх охватил всех присутствующих. В том, что случилось, они видели плохое предзнаменование. Никто никого не поздравлял. Алекса первый, а за ним все остальные стали покидать поместье.

Назад доехали быстро. Алекса и Федя вернулись к своим без всяких приключений. Слух о новогоднем бое в поместье Лукиной распространился с огромной быстротой. Алекса ещё не вернулся, а красные конники уже знали обо всём и догадывались, кто это мог сделать. Знала об этом и Галя. Погладив её замёрзшими пальцами по голове, Алекса коротко сказал:

— Предатель и палач наказаны.

Прошла зима. Красный конник Олеко Дундич шёл от победы к победе под красным знаменем революции. Противник под натиском Красной Армии отступал из Советской России. Части Ворошилова и Будённого очищали Украину от белогвардейских банд, от польских и немецких интервентов.

Однажды в тёплый июньский день бойцы получили задание ворваться в город Ровно и освободить его. Обороняли его поляки Пилсудского. Несколько атак было отбито. Белополяки беспощадно били из тяжёлого пулемёта, и подойти к позициям противника было невозможно. Видя, как гибнут его товарищи, Алекса решился:

— Ниджа, Миле, Вацлав, сегодня же вечером мы вчетвером должны пойти и заставить его замолчать.

— Хорошо, Олеко, только это опасно. Ты смотри, как он бьёт, — заметил Ниджа.

Не обратив внимания на его слова, Алекса по своему обычаю направился к санитарным палаткам.

Галя долго смотрела вслед Алексе, когда он возвращался на передовую, где его ждали Ниджа и Миле. Они сели на коней и поскакали к окопам белополяков. Кругом посвистывали пули. Вдруг Алекса вскрикнул и осел в седле. Конь продолжал скакать. Через несколько секунд он уже был перед пулемётом. Поляки-пулемётчики подняли руки. Конь резко остановился. Алекса свалился с коня у пулемёта. Он был мёртв.

Ни белополяки, ни пулемёт — ничто на свете не интересовало больше Вацлава, Ниджу и Миле. Они бережно подняли Алексу и, повернув коней, шагом поехали назад.

Бойцы, увидев трёх товарищей Алексы, возвращавшихся с поникшими головами, поняли всё без слов. Неудержимой лавиной устремились конники в атаку. Они ворвались в окопы белополяков, уничтожая и круша всё на своём пути. Вскоре город Ровно был освобождён.

…Вечером товарищи хоронили Алексу. Галя, её отец, Ниджа, Миле, Вацлав и сотни конников, склонив головы, стояли у холмика, засыпанного живыми цветами. Первым нарушил молчание Ниджа:

— Вы знаете, что он сказал бы нам сейчас: “Товарищи, нам надо идти вперёд”.

Все стали расходиться. У холмика остались только двое. Опустив головы, они смотрели на свежую чёрную землю.

А потом и они скрылись во тьме.