В середине июля началось наступление противника. Под вечер раздался залп шестидесяти тяжёлых орудий. Огонь продолжался четверть часа. Потом с громкими криками на высоту бросилась огромная масса вражеских солдат. Атака началась. Впереди шли сапёры с повозками, наполненными землёй и камнями. Они должны были засыпать канал в нескольких местах, чтобы дать возможность пехоте приблизиться к окопам. Русская артиллерия и пехота открыли огонь только тогда, когда войска противника приблизились вплотную. Три раза немцы пытались прорвать оборонительные позиции, и трижды их атаки были отбиты.

Алекса, эскадрон которого был в резерве, стоял, несмотря на предостережения товарищей, на земляном валу и наблюдал за полем боя. Немного позже он приказал одному из своих солдат принести русскую винтовку. Взяв винтовку, он лёг на насыпь и начал стрелять. После каждого его выстрела можно было видеть, как падал один из немецких солдат. И русские и сербы ахали от удивления.

— Это не человек! Это сам чёрт, — говорили солдаты и добавляли: — Молодец!

Вскоре снова началась артиллерийская подготовка, а после неё — атака. Противник на этот раз был более осторожным и бросил в бой большие силы. Через десять минут канал в нескольких местах был завален камнями, песком и множеством трупов. Пехота наступала густыми цепями. Теперь уже все кавалеристы по примеру Алексы стали стрелять с насыпи, стремясь помочь своим товарищам в окопах. Немецкие пехотинцы один за другим прорывались сквозь первую линию окопов. Было видно, как находившиеся сзади офицеры, размахивая саблями, гнали их вперёд. Под натиском превосходящих сил русские отошли за насыпь подземными ходами.

Вдруг среди сербских кавалеристов появился командующий. На его почерневшем от порохового дыма лице было написано отчаяние. В глазах его можно было прочесть вопрос: “Что же теперь будет?” Алекса, находившийся рядом с командиром отряда добровольцев, невольно сказал:

— Теперь дело за нами, за кавалеристами.

Генерал кивнул головой, а командир приказал выводить коней из укрытия и идти, быть может, в последнюю контратаку. Приказ был выполнен в мгновение ока. Трубач протрубил сигнал “В атаку!”, по которому кавалерия, развернувшись, пошла через заваленную трупами насыпь. При вспышках от взрывов ручных гранат можно было хорошо видеть сербских кавалеристов и среди них Алексу, который на своём белом жеребце вырвался далеко вперёд. Его красное казачье снаряжение производило впечатление, будто он был облачён в одежды, сотканные из языков пламени.

Кавалеристы, вооружённые пистолетами и саблями, как вихрь, ворвались в ряды противника, круша и давя всё на своём пути. Враг дрогнул. Бросая винтовки, пистолеты, сабли, закрыв головы руками, немцы побежали назад, к своим позициям. Многие из них нашли смерть в стоячей воде рва и под копытами взбешённых коней. Алекса, держа в одной руке саблю, а в другой пистолет, продолжал скакать во главе отряда, нанося удары направо и налево. Сразу же за ним держался Ходжич, чувствовавший себя уверенно рядом со своим непобедимым товарищем.

Немецкое командование, видя, что наступление сорвано и что от подразделений, участвовавших в атаке, уже нечего ждать, приказало открыть артиллерийский огонь по местности, находившейся между насыпью и каналом. Командир отряда добровольцев сразу же понял, к чему приведёт это решение немцев, и приказал своим отступить. Перескакивая через ров, Алекса увидел, как Ходжич упал с коня и с головой погрузился в мутную воду. Не медля ни секунды, он остановил коня, бросился в одежде в ров, вытащил своего товарища и, взвалив его на коня, поскакал к насыпи. Ходжич был жив. Несмотря на серьёзное ранение в голову, сердце его работало хорошо. Алекса сам отнёс Ходжича в землянку и передал его в руки врача и санитаров.

Только на рассвете осаждённые смогли полностью восстановить порядок. Генерал приказал убрать трупы людей и лошадей, расчистить и поправить окопы и насыпь. К вечеру работа была сделана. Потом генерал созвал командиров и сказал им:

— Вчерашний день будет вписан золотыми буквами в историю этой войны. Все вы славно дрались. Но среди вас есть герой из героев — это сербский доброволец Алекса Дундич. Его храбрость и находчивость спасли нас от поражения, спасли нашу честь и наши жизни. Сербский командир, имеющий полномочия от своего короля, согласился с моим предложением о производстве Дундича в подпоручики. Он спас от верной смерти своего офицера и этим заслужил награду.

Противник, решив, очевидно, что укрепление обороняют тысячи великанов, больше не пытался наступать. Каждый вечер и утро с обеих сторон раздавалось несколько артиллерийских залпов, и лишь только это напоминало о том, что идёт война. Жизнь на позициях протекала однообразно. Раненые были эвакуированы далеко за реку, а с ними и Ходжич. Он вернулся в свой эскадрон только через несколько месяцев, когда уже наступила зима.

— А я уже и не надеялся тебя увидеть, — сказал он Алексе вместо приветствия. — Я думал, из этого пекла никто живым не вырвется.

— Вот видишь, жив и здоров. Многие вырвались, и ты с ними, только не из пекла, а из болота, — пошутил Алекса, собираясь обнять Ходжича.

Тот отскочил как ошпаренный и строго сказал Алексе:

— Разве так разговаривают со своим начальником — офицером?

Алекса с грустью поглядел на своего товарища и, повернувшись, вышел из землянки. Он подошёл к одному из деревьев и задумался, прислонившись к его стволу. Долго стоял он так, не чувствуя сильного холодного, северного ветра.

Неизвестно, сколько бы продлилось тягостное раздумье, если бы Алексу не окликнул знакомый голос:

— Олеко, прости! Я не знал…

Это был Ходжич, которому рассказали о том, что Алекса спас ему жизнь и что Алексу произвели в офицеры.

Радость блеснула в глазах Дундича. Он обнял своего товарища, не находя от волнения слов.

— У меня есть для тебя письмо, Олеко, от Галины Игоревны. Она в Киеве, жива и здорова. Я лежал в её отделении. Красавица и добрая душа. Много расспрашивала о тебе. Ведь ты тоже был её пациентом. Вот письмо!

Алекса почти вырвал письмо у Ходжича, но тотчас же взял себя в руки и после короткого и незначительного разговора расстался с Ходжичем, пошёл к себе в землянку и стал читать. Галя писала:

“Дорогой мой Олеко, после твоего ухода от Карпенко я дни и ночи думала о тебе. Получила от тебя всего одно письмо, но я уверена, что ты мне писал бесконечное число писем, как и я тебе. Я бы с ума сошла от тоски по тебе, если бы не помог случай и я не встретила твоего раненого офицера. Не знаю, жив ли ты, но я всё равно пишу. Он хороший и дисциплинированный молодой человек. Только, как мне кажется, ужасно честолюбивый. Он был счастлив, когда познакомился с полковником Александром Николаевичем, который вот уже несколько лет ухаживает за мной. После того случая в Варшаве я с ним больше не разговариваю, но он не оставляет меня в покое. Никак не могу от него отвязаться. Он принадлежит к высшему аристократическому обществу, богат и, говорят, герой. Поэтому он так быстро из поручиков выскочил в полковники. Я его просто презираю. Я люблю только тебя и больше никого, мой Олеко! Я не надеюсь на скорую встречу. Береги себя и пиши, пиши, чтобы облегчить мне эти тяжёлые дни страданий. Папа здоров. Любящая тебя Галя”.

Алекса после Галиного письма гораздо легче переносил все тяготы фронтовой жизни. И только однажды, когда поступил приказ оставить укрепление, он вышел из себя. Со слезами на глазах от злости он ругал всех царей и королей мира и всех командующих, которые так легко забывают о жертвах, принесённых их бойцами. Ниджа и Миле восприняли его слова одобрительно, а Ходжич задумчиво молчал.

Переправившись ночью через Днестр, сербский добровольческий отряд, забытый всеми, стал кочевать по югу Украины. После свержения царя к власти пришло Временное правительство. В середине лета 1917 года оно вновь попыталось организовать наступление, которое уже в самом начале было обречено на неудачу. Власти перестали заботиться об отряде сербских добровольцев. Только народ понимал их положение и повсюду хорошо принимал. Отряд начал понемногу разваливаться. Сначала заболел командир и уехал куда-то далеко на восток. После этого некоторые солдаты стали оседать в сельских районах. Чаще всего они оставались у одиноких, истосковавшихся по мужской ласке женщин, чьи поля уже отвыкли от сильных хозяйских рук. До октября 1917 года отряд уменьшился на тридцать человек. Из офицеров остались только Алекса и Ходжич, а из унтер-офицеров — Миле и Ниджа.